Шоу на крови

Владимирская Анна

Владимирский Петр

В музее проводится игра для очень состоятельного клиента: ожившие картины, встреча с Диогеном, инсценированное покушение… Вот только охранника убили по-настоящему, как и режиссера, взявшегося снимать в этих стенах клип. И пока наручники защелкиваются на запястьях невиновных, преступник упивается своей безнаказанностью. Но зря он попытался отравить лучшую подругу экстрасенса Веры Лученко…

 

Нас ждет новая встреча с Верой Лученко, психотерапевтом по профессии и проницательным детективом по призванию. Авторы уже не раз рассказывали нам, в чем же ее тайна, как ей, обычному человеку, пусть даже не с самыми обычными способностями, удается разгадать очередную загадку. И мы даже на какое-то время принимали это объяснение.

Но все же каждый раз, подобно доктору Ватсону, восхищаемся тем, что именно ей, а не нам, читателям, удается сложить фрагменты мозаики и получить в результате стройную и логичную, хоть и совсем неприглядную картину.

В чем же успех Веры?

Она умна? Безусловно. Но умных людей немало. Она наблюдательна? Вне всякого сомнения. Однако и наблюдательных вокруг хватает, особенно среди женщин. Она обладает паранормальными способностями? Конечно. Но и это не объяснение — ведь немало рядом с нами и тех, кто гордо именует себя сенситивом… Так в чем же дело?

А дело-то как раз в том, что все вышеперечисленное — лишь инструменты, если можно так выразиться, которыми пользуется человек, чтобы стоящую перед ним загадку разгадать. Ведь самое-то главное, что движет Верой в этой жизни, — сердце, именно его она слышит и именно ему отвечает на волнующие его вопросы.

И все? Неужели все так просто?

Нет, не все… И не так просто. Вера смотрит на мир непредвзято, насколько это вообще возможно, она старается очистить свой разум от штампов и подойти к любой проблеме так, будто слышит о ней впервые. К сожалению, это крайне редко удается нам в обыденной нашей жизни. И, говоря по совести, самой Вере тоже удается не всегда. Но в силу своих профессиональных умений она это замечает.

Кроме того, она уверена, что добро всегда остается добром, независимо от мотивации. Пусть ты сделал доброе дело, рассчитывая на вознаграждение, или чтобы заглушить голос совести, или потому, что это не потребовало многих сил… Пусть — в любом случае ты сделал доброе дело…

Но к чему все эти рассуждения? Ведь и человека-то такого нет, все это лишь буйная фантазия авторов. Именно они сегодня отправляют Веру в отпуск, а завтра Андрея в далекую командировку, именно они заставляют жить с опостылевшим мужем и встречать пылкого возлюбленного.

Быть может, в чем-то такое мнение справедливо. Но лишь отчасти. Ибо давно известно, что мысль материальна. И потому я нисколько не удивлюсь, если завтра встречу в книжном, к примеру, магазине, невысокую женщину с мудрыми глазами, в идеально сшитом костюме, которой будет достаточно нескольких слов, чтобы ответить на все мои незаданные вопросы. Не удивлюсь именно потому, что Вера Лученко давно уже перестала быть только героиней детективов. Она теперь живет самой настоящей жизнью самого обычного человека, живет и удивляет авторов тем, что опять смогла влипнуть в очередную историю, опять едва не погибла, но зато вывела на чистую воду очередного преступника или, наоборот, смогла удержать от непоправимой ошибки честно заблуждающегося человека.

И именно в этом ее, Веры, самый большой секрет! Она живая! Она настоящая — она наша современница, она мучима нашими проблемами, она радуется нашим радостям и пытается сделать так, чтобы их, радостей, было больше, а гнева, боли, грязи все-таки чуть меньше.

Вот поэтому романы о Вере Лученко всегда так интересны — не супергероиня, не сверхкомпьютер, а живой, обычный человек разгадывает загадки и при этом остается таким же, как мы все, не возносясь на пьедестал и не взирая оттуда надменно или гордо.

И нам, благодарным и любопытным читателям, остается только одно — ждать, какая беда упадет на голову мудрой и такой терпеливой Веры Лученко. И пытаться предугадать, какое она найдет решение…

Так, как это происходит в жизни — в жизни любого из нас.

 

1

НОЧНЫЕ ФАНТАСМАГОРИИ

Может ли обычная экскурсия быть сексуальной? На эту трепетную тему спорили сотрудники массового отдела. В бабском коллективе всегда так. Сидят-сидят тихо, а потом возьмут да и отчебучат какую-нибудь страннину. Все потому, что девчонки подобрались одна к одной, за словом не то что в карман не полезут — на секунду не задумаются. Все слова у них прямо во рту рождаются и сами выпрыгивают. И, хотя спор о сексуальной экскурсии носил чисто теоретический характер, девчата очень обрадовались, когда очередь вести экскурсию для группы из Кривого Рога выпала Флоре Элькиной. Жизнерадостные коллеги напутствовали ее на ратный труд, именуя нежным прозвищем, созвучным редкому имени:

— Давай, Фауна! Покажи криворожицам столичный блеск!

Музей изобразительного искусства, где работала Фауна с коллегами, в принципе располагал к проведению экскурсии в любом ключе. В историческом или мифологическом, искусствоведческом, эротическом или психологическом — да в каком угодно. Его не зря называли «Малым Эрмитажем» — было за что. Но об этом потом. А пока Флора-Фауна начала экскурсию в античном дворике, где стояли копии знаменитых греческих скульптур. Обычно все ее рассказы звучали невыносимо сиропно.

— Обрацице внимание на Венеру Милосскую, богиню любви! — направляла Фауна указку на мраморную копию.

Криворожцы без особого энтузиазма посмотрели на Венеру, цветом напоминавшую желтушную больную.

— Это идеал женской красоты! — настаивала Элькина.

Однако экскурсантов намного больше привлекала копия Давида работы Микеланджело. Оно и понятно, женщинам — а их в группе было большинство, — естественно, больше хотелось смотреть на мужчину. Дамы неопределенного возраста в обтягивающих джинсах на мощных бедрах и мешком висевших на тяжелых бюстах футболках, они приехали в столицу за культурными впечатлениями. И здесь, в музее, им наконец-таки показали настоящего мужика! Правда, самое интересное в нем было почему-то стыдливо прикрыто листиком. Можно пожалеть, что они не бывали во Флоренции, где Давид ничем не прикрыт. Но даже и прикрытый, впечатление этот Давид все равно производил.

Почувствовав психологическое состояние группы, Флора решила познакомить их с другими шедеврами европейского искусства, не зацикливаясь на античности.

— Пройдземцэ на второй этаж! — предложила она.

— А мы сюда еще вернемся?.. — робко шепнула в пространство очень полная экскурсантка с короткой примятой стрижкой.

На втором этаже Фауна сразу повела их к картине, что называется, бившей наповал неиспорченную впечатлениями провинциальную душу. Это было огромное полотно «Орфей и вакханки». Пока она делала обязательное нудное вступление про итальянскую живопись, женщины с интересом рассматривали картину. Закончив вступление, Флора обратилась к сюжету живописного холста.

— Посмотрице на это типичное произведзение итальянского барокко! — призвала она группу, сверкнув хромированной указкой. Она держала ее в руке с оттопыренным мизинчиком. — Орфей — это легендарный певец, надзеленный волшебным даром восхицицельного, божесцвенного пения. Его неземным голосом заслушивались даже свирепые звери. Грозные львы и безжалосцные тигры оставляли в покое свои жертвы. Дзеревья тянулись к Орфею! Лисьцья и цветы, расцения и бабочки стремились целовать его в уста. И когда он оказался среди вакханок и стал играць для них, они настолько очаровались восхицицельным пением юноши, что потребовали от него выбрать любую из них в жены. Но Орфей не мог этого сдзелаць! Ведзь он любил Эвридзику, свою безвременно погибшую жену. Он надеялся забраць ее из царства Аида. Но опьяневшие и обезумевшие от виноградного вина вакханки настойчиво требовали его любви. И когда Орфей решицельно отказал им, они насмерць забили его каменьями!

Криворожские туристки слушали, открыв рты.

— Умирая, он сказал… — Элькина сделала драматическую паузу.

Но в этот патетический момент — можно сказать, миг Флориного триумфа — за окном музея прогремел грубый мужской голос:

— Колян! Етит твою мать! Ты рубероид даешь?!

Еще секунду назад потрясенные высоким пафосом искусства, провинциальные экскурсантки опустились на бренную землю. Они весело хихикали, демонстрируя золотые и железные зубки. За окнами музея шло строительство. Так беззастенчивая реальность вторглась в святая святых и испортила Флоркину экскурсию…

* * *

В парке напротив музея на скамье сидел человек. В тот час в знаменитом городском парке сидело, стояло и прохаживалось достаточно много праздного народу, но лишь этот внимательно вглядывался в центральный вход музея, рассматривая входящих и выходящих людей. Ровно в пятнадцать тридцать подъехали три интуристовских автобуса и сразу заполнили собой все пространство, встав один за другим на узкой улочке. Из первого высыпала веселая толпа французских лицеистов. Они моментально запрудили крыльцо музея, их громкое щебетание разнеслось по маленькой музейной улице и перекинулось в аллеи парка. Некоторые интуристовские парочки самозабвенно целовались. Им было все равно, где целоваться, — почему бы и не на экскурсии? Чем музей не место для любви?

Человек внимательно посмотрел на часы. Уже скоро. Из второго автобуса не спеша выкатились немецкие старушки и старички. Такие аккуратненькие в своих брючках, кофточках, стрижечках и очочках, такие оптимистичные, увешанные фотоаппаратами и видеокамерами. При взгляде на них старость казалась временем освобождения от страхов и забот.

Человек в парке рассматривал немецких пенсионеров и думал: он тоже когда-нибудь, лет через двадцать, будет выглядеть вот так. Только получше… Наконец, из третьего автобуса вышли американцы, самая разношерстная публика: белые, темнокожие, рыжие в густой россыпи веснушек, пожилые и молодые, толстые и тощие — очень разные. Наблюдавший за ними человек вздохнул: «До чего ж мои нынешние соотечественники похожи друг на друга. Одинаково удобно одеты в шорты, футболки, кроссовки. Одинаково жуют жвачку с одинаковыми лицами, похожими на их любимый фастфуд».

Американцев сейчас и вправду мало интересовала встреча с прекрасным. Еще в Штатах, собираясь в тур по Украине, они соблазнились посещением Гогольленда: по утверждению туристического агентства, он превосходил своими красотами Диснейленд. «В этой сказочной стране, — заливался соловьем менеджер, — вас встретят созданные по принципу диснеевских гоголевские персонажи». Кухня? О! Что касается кухни, то украинская обещала быть гораздо вкуснее и разнообразнее «Макдональдса». Им обещали и Пацюка с его варениками, и Панночку, и Вия, и Солоху — этих идеальных персонажей жанра экшн. Короче, заманили гремучей, чисто украинской смесью всего смешного и страшного, нелепого и трогательного, трагического и веселого, что только есть в этой стране. Они и купились.

В Украине раскатавшим губу туристам объяснили, что все, о чем им рассказывали, чистая правда. И проект Гогольленда есть, и вот-вот будет утвержден мэрией, и в недалеком будущем обязательно будет построен, и можно даже посмотреть его макет… Но сейчас — увы. Все средства ушли на проводимый этим летом в столице чемпионат мира по футболу. Американцы, ясное дело, возмутились и потребовали свои деньги назад. Смешные люди! Кто ж здесь деньги возвращает? Прям как дети малые! Им растолковали, что в связи с экономическим кризисом деньги вернуть не могут, государство, дескать, уже сняло с них налоги (а вот это было чистой правдой!), и поэтому милости просим в качестве альтернативы посетить всякие культурные места, церкви, музеи и театры. Гордые сыновья Америки согласились осмотреть новый Олимпийский стадион, на остальную программу покривились, но, поскольку деваться им было совершенно некуда, быстро затихли. Вот почему на фоне жизнерадостных французских и бодрых немецких туристов они выглядели вяловато.

Человек из парка поднялся со скамьи и стремительно направился к рою экскурсантов. Смешавшись с толпой, он вошел в здание и пристроился к экскурсии, отметив, что она началась в шестнадцать часов, а значит, должна закончиться примерно в пять вечера, за час до закрытия музея. Действительно, именно в ожидаемое время по внутренней громкой связи прозвучала запись на трех языках с просьбой к посетителям покинуть экспозицию. Когда все иностранцы шумной ватагой спускались по центральной лестнице, человек из парка был в зале Итальянского Возрождения. Однако знаменитые полотна не привлекли его внимания: он вспоминал инструктаж. За те две секунды, когда дежурная по залу обернулась к другим посетителям со своим привычным, приглашающим к выходу жестом, он успел чуть наклонить вперед деревянную скульптуру мадонны с младенцем и протиснуться между нею и камином в узкую нишу. Оставшись один в пыльной темноте, пришелец замер.

Он успел соскучиться в своем убежище, когда ровно в восемнадцать ноль-ноль в зал вошли сотрудники музея и охрана: главный хранитель, дежурный старший научный сотрудник, смотрительница зала и охранник. Они тщательно осмотрели все закутки, камин, место за бронзовым юношей работы скульптора Донателло. Заглянули даже в итальянский свадебный сундук «кассоне». Не увидев ничего предосудительного, они собрались уже опечатывать зал. Но тут грубоватый голос заметил:

— Емельяныч! А за мадонну мы еще не заглядывали. Глянуть?

Последовала пауза. Человек из парка, укрывшийся за мадонной, покрылся холодным потом.

— Роман, мне нравится ваше служебное рвение, — лениво ответил голос с начальственными интонациями. — Мы действительно ее пропустили…

— Федор Емельянович, — вмешалась старший научный сотрудник, — туда даже ребенок не протиснется. Когда был ремонт, мы ее прямо в нишу задвинули. Смотрители жалуются, что даже швабру не просунешь, убирать неудобно.

— Лерочка, но ведь в прошлом году на зимних каникулах туда забрался пятиклассник, и у нас было с ним сколько хлопот…

— Я тогда еще не был в охране, а что случилось-то? — спросил Роман.

— Да ничего особенного! Ну, залез мальчишка на спор. Мы музей опечатали, включили сигнализацию, свет выключили. А у нас там за камином мыши живут. Они давай попискивать в темноте, ребенок испугался и как завопит! Вылез и ну в дверь колотить.

В голосе Леры звучало неподдельное веселье. Было очевидно, что ее здорово позабавила вся эта история.

Человек из парка чувствовал, как его собственное сердце барабанит, словно тамтам. Казалось странным, почему этот грохот больше никто не слышит. Он боялся дышать и отгонял воспоминания о том, что делали здесь двадцать лет назад с задержанными, арестованными и прочими инакомыслящими. Услужливое воображение подсовывало картинки одна страшнее другой. Может, эта чертова империя зла только притворилась европейской страной, специально, чтоб заманить своего блудного сына и наказать за бегство?! Игра начала казаться ему глупой и опасной.

— Шо мы спорим из-за ерунды? — лениво проговорил милиционер. — Делов-то. Наклонили, посмотрели и дальше пошли.

Спрятавшийся чуть сознание не потерял от испуга.

— Вот тут вы, Роман, не правы! — прозвучал строгий голос Федора Емельяновича, главного хранителя. — Этой мадонне шесть веков. И для ее здоровья лучше, чтобы к ней совсем не прикасались. Не уверен, стоит ли ее тревожить. Тут одно грубое прикосновение, и…

— Может нос отлететь! — захохотал Роман.

Но его веселья никто не поддержал. Потому что юмор — это когда смешно, а ментовские шутки Романа напоминали надписи на заборе.

— Совершенно ничего смешного не нахожу, — сказал главный хранитель.

— Так что? — решил прояснить ситуацию Роман. Ему не терпелось закрыть залы и сесть у телевизора в комнате охраны. По инструкции до девяти вечера, пока работали вечерние службы — дворник, реставраторы, уборщицы и научные сотрудники в библиотеке, — разрешалось смотреть программы на экране маленького телевизора. А уж потом изволь только пустыми залами любоваться на мониторах.

Тот, кто стоял за скульптурой в глубине ниши, вжался в нее и жадно прислушался, не обращая внимания на струящийся по щекам пот.

— Не нужно двигать эхспонат, — произнес низкий женский голос. Это была, видимо, бабулька-смотрительница. — Стоит себе, никого не трогает. Вам все шутки, а я потом отвечай.

— Ладно. Не трогать мадонну, — принял окончательное решение Федор Емельянович. — Нам еще другие залы осматривать.

Когда музейщики и охрана вышли из зала, человек из парка глубоко вздохнул и прислонился мокрым лбом к тыльной стороне скульптуры. Позже он слышал еще какие-то отдаленные разговоры, шарканье швабр, какой-то стук, закрывание окон и ставен, опять стук и едва слышное бормотание. Кто бы это мог быть? Наверное, опечатывают зал Итальянского Возрождения… Но и после наступления окончательной тишины он продолжал неподвижно стоять в укрытии между статуей и углублением ниши.

Прошло около часа или чуть больше того. Решившись, он все же выбрался и снова посмотрел на часы. Светящийся циферблат показывал без четверти девять. Из кармана брюк он достал конверт, распечатал его, внимательно прочитал содержание и выполнил все, что было написано. Стоя рядом с камином, он медленно снял верхнюю одежду, взял в охапку свои вещи и подошел к одному из трех расположенных вдоль стен сундуков.

Было не совсем темно, скорее сумеречно, фонари в парке светили ярко, лучи достигали окон музея. Поэтому пришелец легко выбрал из трех сундуков тот, на стенке которого была рельефная композиция. Потрогал пальцами выпуклые фигурки, на ощупь нашел ключ, повернул. Сундук «кассоне», свадебный ларь итальянской невесты, открылся. Проникший в музей человек увидел в нем мужскую одежду венецианского дожа, лежавшую под самой крышкой на слое белого флизелина. Даже в сумраке зала он с удовольствием вглядывался в этот наряд, поскольку знал толк в вещах. Эта была настоящая. Он провел рукой по шву. Ни одного машинного стежка, все сшито вручную!

Человек вздохнул в предвкушении, стараясь впитать каждую деталь, каждую мелочь предстоящей игры. Скоро начнется, наверное… Одевшись, он присел на «кассоне» и прислушался к происходящему в эти секунды в собственной душе. Посидел с закрытыми глазами. Ничего особенного он не услышал, включению мешали воспоминания о заплаченной немаленькой сумме. Однако же и впечатлений за такие деньги можно ожидать не слабых. И человек из парка на всякий случай иронично попрощался со своим настоящим.

Он оглядел музейный зал. Деревянные переплеты стен и их темно-зеленая гобеленовая поверхность поднимались высоко, в высоте неясно ощущалась громада дворцовой люстры. Вдруг на ней замерцали все свечи и озарили зал ярким светом. Человек вздрогнул, обвел взглядом гобелены стен и словно впервые увидел картины. Их было много, большинство изображало прекрасных женщин с младенцами. На других были благородные старцы или юноши с ангельскими лицами.

«Надо же, — усмехнулся человек из парка, — сколько людей, и ни одного живого человека. Кроме меня. Хотя это еще вопрос, кто из нас более живой…»

Он уловил какое-то легкое движение у своих ног, опустил голову и вздрогнул, испугавшись до холода в щеках. Это была черная кошка. Она прошла мимо, запрокинув свою треугольную мордочку, посмотрела ему прямо в глаза долгим изучающим взглядом и, передумав уходить, присела у его ног и громко сказала: «Мяу!» Его так потрясла эта кошка, казалось, взявшаяся ниоткуда, что он смотрел на нее, как на что-то нереальное. Однако ироничный ум подсказал: «Ты же мог спрятаться, вот и она тоже». Он присел на корточки, почесывая у кошки под шелковым подбородком: «Пусси-кэт! Славная кошечка! Мыс тобой решили развлечься!»

Внезапно откуда-то сверху отчетливый женский голос позвал:

— Кис! Кис! Ну, куда же ты делась, Ночка?

Мысли заметались, как кучка бильярдных шаров, разбитых ловким ударом. От лица снова противно отхлынула кровь, сердце забилось в горле. Уборщица? Дежурная?! Какого черта! Он поднял голову, прислушиваясь и готовясь к жалким оправданиям и глупейшим уверениям, что он американский гражданин, заснул в зале, ничего украсть и в мыслях не имел… Грудной голос вдруг перешел на итальянский, и на этом темпераментном языке стал ругать кошку последними словами, требуя, чтобы она немедленно вернулась домой. Человек из парка с изумлением увидел обладательницу голоса: из круглой картины под названием «тондо» перегнулась через край рамы очаровательная итальянка. Энергично жестикулируя, она призывала кошку к себе. В той же картине, в глубине переговаривались двое мужчин. Называя девушку Симонеттой, они просили ее говорить потише. Но Симонетта отмахнулась от них, да так энергично, что живой виноград, обвивавший круглую картину, сорвался. К ногам игрока упала толстая гроздь. Ночка тем временем словно раздумывала, глядя то на мужчину, то на свою хозяйку… А хозяйка так кискала, что чуть не вываливалась из тондо. И все же одержала победу: кошка одним прыжком вернулась в картину и замерла рядом с Симонеттой.

Время завертелось, исчезло настоящее, прошлое, будущее, игра стала реальностью. Человек из парка уставился на картину. Он только что своими глазами видел, как звала кошку девушка, как что-то шипели ревнивые ухажеры, как сидела у его ног кошка по имени Ночка. И виноград — он держал его в руке, настоящий, между прочим, виноград!!! Все было живое! Но сколько он ни выпучивал глаза, картина не оживала. Секунду назад все было реальным, а сейчас стало лишь нарисованным.

Человек подошел к картине поближе. Пропорции тела юной красавицы были слегка вытянутыми. Маленькая голова с развевающимися волосами, высокая нежная шея — словно прекрасный цветок на длинном стебле. Лицо Симонетты с удлиненным овалом, казалось, излучало свет. Оно было живым и нарисованным одновременно, притягивало взгляд великолепными чувственными губами, чуть вздернутым носиком, высоким чистым лбом и большими серыми глазами с красивым разрезом. Фигура и лицо светились неподвластной сиюсекундной моде красотой, линии были настолько плавны и музыкальны, что человеку из парка показалось, будто он слышит нежную мелодию.

Мужчина вспомнил, что свою старую одежду ему следовало положить в сундук. Он снова откинул крышку «кассоне» — и вздрогнул. В сундуке лежал мужчина в форме то ли охранника, толи милиционера. Он машинально потрогал его шею. Еле теплый. Труп, что ли? Как он мог не заметить его, вынимая одежду дожа?! Белая подкладочная ткань, флизелин, просто поднялась вместе с крышкой. «Значит, под роскошным карнавальным костюмом дожа лежал труп», — очень быстро соображал игрок. Он захлопнул крышку. «Это игра! — панически ухало сердце. — Они обязаны меня развлекать и пугать, вот они и пугают! Ты же платил за адреналин! Получи в чистом виде!» Но он ничего не мог поделать со своим животным страхом. Та страна, от которой он когда-то сбежал, с ее спецслужбами и прочими ужасами внезапно показалась ему не умершей, а лишь притаившейся на время. Заманили?! Специально, чтобы отомстить и уничтожить!

На всякий случай он отошел подальше от сундука. Огляделся, швырнул свои вещи в камин. «Наверняка это муляж или манекен. А может, каскадер, умеющий надолго задерживать дыхание». Человек из парка почти успокоился. Ну конечно, это же игра! Если они сумели оживить картину с Симонеттой и незнакомцами, как в фильмах про Гарри Поттера, то и трупов могут сюда положить сколько угодно… Правда, то кино, там с помощью компьютера что хочешь можно нарисовать… А здесь все так реально!.. Как это сделано?

Внезапно вспыхнул огонь в камине, и человек отвлекся от трупа в сундуке. Загорелась его одежда. Он удивился — ведь музейные камины наверняка не должны работать! И дымоходы должны быть заложены, иначе кто угодно может попасть внутрь и вынести все что угодно! Совки! Идиоты! Накатило раздражение. «Черт! Как же я выйду отсюда и в чем? В костюме дожа?! Решат, что я городской сумасшедший». А языки пламени не только яростно сжирали его тонкий джемпер и брюки от Армани вместе с туфлями от Валентино, но и озаряли огненным заревом все огромное помещение. В отблеске каминного огня зал выглядел старинным и величественным.

«Как это сделано?» — вновь подумал человек, одетый дожем. Ему, технарю до мозга костей, было особенно интересно не только то, что происходит, но и как. Он задумчиво положил в рот сочную виноградину и вдруг почувствовал дикий голод. Только сейчас он вспомнил, что ел сегодня один раз, и эта еда была завтраком. Тут створки резного буфета распахнулись и на роскошных блюдах явились всевозможные закуски и салаты. Чего здесь только не было! В большой венецианской ладье горкой застыл салат оливье. На длинном блюде, выставив голову и хвост, лежала устланная кольцами лука и ягодками клюквы тонко нарезанная сельдь. Рядом с ней на круглой фаянсовой ракушке пристроилась гусиная печенка фуа-гра с трюфелями, а на плоском серебряном подносе, на крахмально-белом полотенечке лежал черный и белый хлеб.

Ночной музейный гость сглотнул слюну. Он уже намеревался достать одно из блюд, как кто-то положил руку на его плечо. Страх железными пальцами сдавил шею человека из парка и перекрыл дыхание, те же пальцы на мгновение сжали диафрагму, желудок, кишечник и сердце. И сразу отпустили. Он мог поклясться чем угодно, что еще минуту назад был в музейном зале один. «Не забыть, что это игра, — скрипнул он зубами. — Главное — не забыть». И обернулся. Перед ним стоял странного вида мужчина с масляным старинным фонарем в руках. Он убрал руку с плеча человека и буднично спросил:

— Можно мне разделить с вами трапезу?

— В-вы кто? — чужим голосом спросил его музейный незваный гость.

— Я — Диоген, — представился незнакомец. — А как к вам обращаться?

— Стив, — машинально ответил тот. И тут же спросил: — Откуда вы появились?

Диоген молча указал на картину, висевшую в глубине зала. Там сейчас были лишь пустая бочка и темно-коричневая пустота. Стив смутно помнил, что во время экскурсии он вполуха слышал что-то об этой картине, вернее, даже не о ней, а о человеке, стоявшем сейчас рядом с ним, о Диогене. Теперь он внимательнее рассмотрел его. Маленького роста, смуглый. В темных густых, давно не чесанных волосах и бороде торчат соломинки. Седина укрывала темную бороду инеем. Глаза Диогена, будто два коричневых каштана в окружении мелкой изморози морщин, светились умом. На нем был легкий плащ, на босых ногах сандалии.

— Что вы здесь делаете? — поинтересовался Стив, понимая весь идиотизм вопроса. Его можно было спросить о том же.

— Ищу человека, — просто ответил Диоген. В подтверждение своих слов он встряхнул масляной лампой, и ее фитилек загорелся ярче. И он снова с какой-то не сегодняшней учтивостью спросил:

— Вы не против, если я разделю с вами поздний ужин?

— Почему бы нет? Вдвоем веселее! — хмыкнул Стив, входя во вкус приключения.

— Елизавета! — позвал Диоген, обращаясь к картине, висевшей недалеко от входной двери.

То было «Рождение Иоанна Крестителя» с тремя персонажами: мужем Елизаветы Захарией, младенцем Иоанном и самой Елизаветой. После зова Диогена женщина передала довольно пухленького и темноволосого младенца на руки своему мужу, переступила через край багета и, быстро пройдя по шкафу темного дерева с венецианским стеклом, спрыгнула на итальянское кресло. А уж с него легко спустилась вниз, к ожидавшим ее мужчинам. Оживание картины снова произвело на Стива сильнейшее впечатление. Он смотрел, как вновь застыл Захария с младенцем на руках; место же, где только что находилась Елизавета, было пусто. Только открывался какой-то пейзаж с голубыми горами и зелеными деревьями.

— Помоги нам на стол накрыть! — попросил Диоген.

Не произнеся ни слова, послушная Елизавета стала очень быстро накрывать на стол, застланный роскошной парчовой скатертью. Мужчины, не желая мешать, отошли к камину. Диоген со знающим видом изучал богатый костюм дожа, надетый на Стива.

— Вы правитель?

— Не понял, — удивленно поднял брови Стив.

— Ну, архонт, правитель, представитель власти, политик, — снисходительно объяснил грек.

— Никакой я не архонт, — повел плечами ночной гость.

— А, значит, торговец, — решил Диоген.

В эту секунду произошла очередная неожиданность. Фронтон камина украшали рельефы с гордыми профилями двух итальянских полководцев. Стив точно помнил, что когда они с Диогеном подходили к камину, он еще подумал: «Нужно будет дома на камине тоже сделать какой-нибудь рельеф — красиво!» И тут он отчетливо увидел, как профильные изображения разворачиваются, становясь полноценными объемными головами. На лицах крупной лепки появилось выражение не просто гнева, а ярости, между бровями легли глубокие складки, и оба итальянских воина дохнули на Стива пламенем. Он одним прыжком отскочил от камина к окну. Запахло паленым. Стив судорожно осмотрел свою одежду, прикоснулся к волосам, убедившись, что ничего не пострадало, и глубоко вздохнул.

— Не любят они торговцев, — заметил Диоген. Он посмотрел на полностью готовый к трапезе стол. — Благодарю тебя, Елизавета! — поклонился он женщине.

И она тут же вернулась в свою картину тем же путем, что и пришла. На кресло, с него на шкаф, быстро пробежала по его верху и, перекинув ноги за раму, оказалась внутри картины. Там она протянула руки к Захарии и получила назад своего младенца. Снова все замерло, превратившись в классическое полотно эпохи Возрождения.

Меж тем зверский аппетит взял верх над впечатлениями, и мужчины сели к столу. Диоген снял плащ и остался в грязной, порядком изношенной тоге. Он отставил свой фонарь на край стола и стал жадно и неопрятно есть. Стив тоже ел, смакуя и понимая, что никогда в жизни не пробовал ничего более вкусного. Когда наступило первое насыщение, неспешно потекла беседа.

— А кто вы? — спросил Стив.

— Я философ, — ответил Диоген. Он точно таким же тоном мог сказать «я плотник» или «я сапожник».

— Не очень прибыльное дело, — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Стив.

Диоген пожал плечами.

— Философ — это не профессия. Скорее призвание. Ты, видно, никогда не слыхал обо мне. Я — тот самый Диоген Синопский, который жил в четвертом веке до ВАШЕЙ эры. Обо мне современники говорили, что я один из самых колоритных философов античности. — Диоген самодовольно хмыкнул и срыгнул. Глаза его светились лукавством и легким хмелем. Он сам себя прервал, предложив Стиву: — Попробуй легкого фалернского, оно делает мысль свободной, а язык легким.

Стив налил из роскошного графина красно-рубинового вина и пригубил. Действительно, ароматно и очень вкусно.

— Знаешь, чем можно было удивить сограждан в мое время? — продолжал свой рассказ философ. — Странным поведением. Пренебрежением к условностям и якобы избеганием удовольствий. И это в то время, когда все вокруг только тем и заняты, что ищут все новых и новых удовольствий. — Диоген хитро подмигнул собеседнику.

— Поэтому ты жил в старой бочке? — догадливо кивнул Стив.

— Не в бочке, а в пифосе, большой глиняной амфоре для хранения жидкостей и зерна.

Стив еще раз глянул на картину, откуда вышел древний грек: на ней уже была изображена не пустая бочка, а огромный глиняный пифос, лежащий на боку. Помотав головой, он снова посмотрел на Диогена, потом на картину. Там ничего не изменилось.

— Родился я в знатной семье. Но вел нищенский образ жизни, впрочем, как и многие другие философы древности. Не потому, что и вправду был нищ… Я был учеником Антисфена, основателя школы циников. Знаешь, кто такие циники?

— Догадываюсь.

— Молодец! Хоть что-то знаешь, — иронично хрюкнул Диоген, не переставая жевать. — Циники ко всем относятся с презрением. Исповедуют здравый смысл. Но главное, что отличает нас, ранних циников, от вас, поздних, — мы проповедуем личным примером. Ты знаешь, как тяжело все делать лично, а не разглагольствовать? — Не дожидаясь подтверждения со стороны сотрапезника, он пробормотал: — Вино неразбавленное, отвык…

— Допустим, вы меня убедили, — примирительно сказал его собеседник. По мере насыщения к Стиву возвращалась его обычная ирония.

— А ты чем занимаешься?

Как объяснить античному философу, чем он занимается? Стив уже принял игру. Он, как актер в театре, не сомневался, что перед ним человек из прошлого — так убедителен и естественен был этот философ.

— Я бизнесмен, — сказал Стив.

— А кто это?

— То же, что торговец… Но это не главное, вообще-то я механик. Делаю всякие механизмы, приборы, — исправился Стив, приноравливаясь к уровню компетентности собеседника, — и потом продаю.

— О! Хорошее дело! — обрадовался тот. — У меня был один знакомый механик из Перуджи, так он сделал небольшой акведук от реки, прямо в свой дом. Чтобы его жена не ходила за водой и не строила глазки мужчинам. Он был очень ревнив, этот механик! — Диоген весело расхохотался. — А ты что сделал, тоже акведук?

Как объяснить греку такое понятие, как «аудиовизуальные инсталляции»? Это и не каждый современный человек поймет…

— Я создаю такие музыкальные ящики, из них звучит музыка.

— Ты запираешь музыкантов в ящиках и показываешь толпе фокус?! — Диоген с презрением отодвинулся подальше от Стива.

— Да нет же, ты не понял! Там внутри нет никаких музыкантов! Есть только музыка, — оправдывался тот.

— Ты лжешь! — возмущенно сказал Диоген и встал. Он не желал сидеть за одним столом с лгуном и ярмарочным фокусником. — Музыки без музыкантов не бывает! — веско и убедительно отрезал философ.

— Тем не менее это так. А еще я произвожу ящики с театром без актеров. Люди проводят у него часы и дни. Это называется «домашний театр».

— Тоже мне, открытие! Издавна вельможи и богатые купцы развлекали себя игрой, нанимали актеров и актрис, вот тебе домашний театр. Я знавал одного дельца в Афинах, так он придумал театр лилипутов и возил их повсюду за собой в ящике. Ты о таком толкуешь?

— Ничего подобного! Мой театр и музыка помещаются вот в такой коробочке, — Стив показал руками размер, — в нее не влезет ни один лилипут.

— Не верю я тебе. Не бывает театра без актеров, и музыки без музыкантов не может быть, — окончательно разочаровался в собеседнике Диоген.

— А как же шелест волны? А гром? Или звук ветра? Объясни мне эту музыку без музыкантов, ведь ты философ.

Бизнесмен-механик вдруг стал горячиться. Куда подевалась его обычная ирония, его скепсис и равнодушие? Вдруг самым важным стало разъяснить Диогену подлинную сущность его занятий. Стиву совсем не хотелось выглядеть недостойно в глазах собеседника. В нем неожиданно прорезался новый интерес и новое уважение к собственному делу, которые, казалось, притупились с годами.

— Ты хитер, механик! — иронично ухмыльнулся Диоген, подходя и присаживаясь на край скамьи возле стола.

— Что же во мне хитрого?

— Ты ведь прекрасно знаешь, что волны говорят с нами на языке Посейдона, владыки морей и океанов. А гром и молния — это гнев Зевса! Так он объясняется с простыми смертными. Ветер шумит Эоловой арфой, это всякому ребенку известно. И эти звуки нельзя посадить в ящик. Разве что в ящик Пандоры!

В большой картине прямо напротив готического витража шевельнулся рыцарь.

— Кто это? — спросил инженер.

— По девизу и белому горностаю понятно, что рыцарь принадлежит к неаполитанскому ордену Горностая, который был основан Фердинандом I. Вообще-то его зовут Франческо Мария делла Ровере, он унаследовал урбинское герцогство. А еще он был кондотьером и главнокомандующим венецианских сил. Тебе как дожу стыдно не знать своего соотечественника. Ведь ему Сенат подарил один из лучших дворцов Венеции.

Стив молчал, придавленный обилием информации. Он совсем ничего не знал ни о каких кондотьерах и ни о каких дворцах. Меж тем Диоген задал вопрос:

— Для дожа ты маловато знаешь. Тебе известно о своем венчании с морем?

Брови Стива удивленно поползли вверх, и он смущенно сказал:

— Нет.

— Ну а о Венеции ты что знаешь? — спросил неугомонный грек.

Стив многое мог рассказать о Венеции. Он любил путешествовать и бывал в этом городе не один раз. Но его собеседнику явно нельзя было рассказывать о современной Венеции, он снова может подумать, что его обманывают… Американцу так не хотелось разочаровывать Диогена. Беседа с ним была необычной и удивительно интересной.

Мучительно вспоминая школьный урок истории, лжедож пролепетал:

— Кажется, Венеция была республикой? Турки совершали на нее набеги, если я не ошибаюсь.

— Не ошибаешься. Что-то в твоей голове все же осталось, кроме музыкальных ящиков, — тоном учителя, ругающего двоечника, с укоризной сказал Диоген. — Все эти люди, — он сделал широкий жест в сторону картин и скульптур, — не просто люди, жившие на земле. Они остались в Вечности. Вот посмотри.

Он показал Стиву на небольшой профильный рельеф молодой женщины.

— Знаешь, почему вначале художники изображали своих моделей лишь в профиль? Я рассмешу тебя. Дело в том, что первые портреты реальных людей делались на медалях, и медальеров было гораздо больше, чем живописцев. Профиль — своеобразное отрицание человеческой глубины. Профиль передает человека плоским, а таких, согласись, большинство.

Внезапно портрет молодой дамы проделал тот же трюк, что недавно рельефы полководцев на камине. Она развернулась и посмотрела прямо в глаза Стива своими странными каменными глазами без зрачков. Диоген сказал:

— Больше всего в женщинах того времени мне нравятся их высоко выбритые лбы. Они делают лицо женщины интеллектуальным, чего на самом деле никогда не бывает.

Каменная дама, оскорбленная таким заявлением Диогена, не придумала ничего лучше, чем с силой дунуть в сторону собеседников. Маленький вихрь заставил трепетать их одежду и волосы.

— Расскажи про эту, — попросил инженер, указывая на картину с прекрасной Симонеттой и двумя молодыми поклонниками.

Диоген понимающе хмыкнул.

— Симонетта деи Каттанеи. Что, хороша? Здесь, на картине, она изображена сразу после свадьбы. Прекрасная новобрачная!

— Кто ее муж?

— Флорентийский купец Марко деи Веспуччи, тот самый, чей брат, знаменитый Америго Веспуччи, впоследствии открыл Америку. Ты про него слышал?

— Да. Я знаю, кто открыл Америку. Я в ней живу. Диоген, не отвлекайся. Так что там про Симонетту?

— Вижу, и тебя она задела за живое! Молодожены появились в свете, и Симонетта очаровала всех своей прелестью и гармонией черт. Девушка была доброжелательна и приветлива с каждым, и у человека невольно складывалось впечатление, что именно к нему красавица расположена всем сердцем. Обаяние Симонетты было настолько велико, что даже у женщин она не вызывала ревности. А это вещь неслыханная!

— Да уж. А кто эти мужчины рядом с ней?

— Герцоги Лоренцо и Джулиано Медичи, властители Флоренции. В честь прекрасной Симонетты устраивались празднества, рыцарские турниры, карнавалы и театрализованные постановки. Видишь, как несхожи меж собой Лоренцо и Джулиано! А ведь кровные братья… Лоренцо не зря в двадцать лет стал правителем Флоренции и был украшен прозвищем Великолепный, несмотря на внешнюю неказистость. Он обладал огромной внутренней силой и умом. Только ранняя смерть помешала ему стать кардиналом. Едва лишь младшему, Джулиано, исполнилось шестнадцать лет, как он стал выезжать в свет. Он старался походить на брата и вел соответствующий образ жизни. Без него не обходилось ни одно празднество города. Флорентийцы до сих пор помнят его усыпанный рубинами и жемчугом наряд из серебряной парчи, когда Джулиано Медичи появился на празднике Джостры. Вот тогда-то он увидел Симонетту и полюбил. С тех пор об их любви рассказывают как о самой романтической истории во Флоренции.

Неожиданно персонажи, о которых повествовал Диоген, появились за столом. Симонетта села напротив гостя, приветливо улыбаясь. Ей явно хотелось пообщаться с незнакомцем, чего нельзя было сказать о братьях Медичи. Они сели с двух сторон от гостя. Их лица были одинаково мрачными: некрасивое тяжелое лицо Лоренцо и тонкое, совершенной лепки лицо Джулиано, на котором резко обозначились морщины гнева.

— Что делает здесь этот чужеземец? — с открытой угрозой спросил Лоренцо у Диогена, так, словно Стива за столом не было.

— Он говорит, будто он механик и будто бы умеет делать музыкальные ящики без музыкантов! — язвительно сообщил братьям Диоген и добавил, скривив губы: — Но я ему не верю.

Братья плотнее уселись возле инженера. Он всей кожей чувствовал исходящую от них угрозу.

— Так он механик? — криво усмехнулся красивым ртом Джулиано.

— А может, он римлянин? Может, он шпион этих заговорщиков Пацци? Римляне при каждом удобном случае пускают в ход кинжалы. Нужно его обыскать! — грозно прорычал Лоренцо.

— Погодите подозревать в любом шпиона! — вступилась за Стива девушка. — Каждый вправе доказать, кто он есть на самом деле.

— Пусть докажет, что он не заговорщик! А по-моему, так явный предатель! Вон как вырядился венецианцем, а сам говорит, будто приплыл из Америки! Лжец! — бросил обвинение в лицо гостю Лоренцо и крикнул: — Охрана!

Внезапно явились вооруженные воины и, ухватив несчастного инженера, потащили его к многокрасочному витражному окну. Там они быстро проверили его одежду. Несмотря на то что у него не было никакого кинжала, они перебросили толстую веревку с петлей на конце через балку потолка.

Стив в ужасе вспомнил про труп в итальянском сундуке. «Они нарочно подложили туда труп, чтобы повесить меня! Но при чем труп современного милиционера к итальянцам эпохи Возрождения? Что за нелепость!» Мысли игрока окончательно запутались. Раз это игра, то в ней допустимы любые повороты… Может, они намеренно играют в двух, а вернее, в трех временных пластах… Диоген, он же древний грек, эти два брата-герцога из Италии шестнадцатого века, а труп милиционера — сегодняшний. Значит, они как-то все это объединят в игре?

Откуда-то появился палач в кожаной маске. Он ухватил инженера за плечи и вытряхнул его из подбитой мехом белки парчовой одежды дожа. Приговоренный остался в каких-то нелепых полотняных штанах, босой. Палач поставил его на резную табуретку.

— Повесить негодяя! — скомандовал Лоренцо Великолепный.

Абсолютно реальная веревка обвила шею бедного Стива. Если до этого момента какой-то частью своего сознания он иронично наблюдал за происходящим, в глубине души восхищаясь тем, как затейливо закручена игра, то теперь перепугался до судорог, до дрожи во всем теле.

Потому что, судя по всему, его собирались повесить по-настоящему.

 

2

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Такой нежно-бархатной осенней ночью кажется странным, что скоро должна наступить зима. Какая может быть зима, когда так тепло? Однако осень, как опытный анестезиолог, старается, чтобы ты не почувствовал приближения холода. Она ласкает тебя ночной прохладой, и тогда хочется упасть в нагретую листву, закурить и посмотреть осени в рыжее лисье лицо…

Андрей докурил сигарету, выбросил с крыльца в темноту окурок и вернулся в клинику. Этой ночью он не спал, у него была война. Не настоящая, конечно, а тихая война — за спальное место на кушетке. Место оспаривал пес, давным-давно прихромавший в ветклинику, вылеченный и оставшийся навсегда. За ум, лукавый взгляд и ярко выраженное мужское начало пса нарекли Арменом, в честь артиста Джигарханяна. Он снисходительно относился ко всем ушастым и хвостатым пациентам. На него, как на няньку, можно было оставить больное животное. И вообще, немецкая овчарка Армен старался быть полезным. Одно плохо: любил поспать на месте дежурного и при этом храпел.

«Тяжелая, но честная профессия», как называл ее сам ветеринарный врач Андрей Двинятин, заставляла его иногда дежурить по ночам. В последнее время он ночевал в своей собственной клинике редко. Но сегодня у Зои, второго ветврача, заболела мать. Пришлось подменить. Вызовов не случилось, ночка выдалась спокойной, и на том спасибо. Если не считать борьбы за кушетку. Андрей разными хитростями пытался отвлечь Армена от спального места — то сухариком, то косточкой. Армен, понимающе вздыхая, шел в другой конец кабинета и брал угощение. Двинятин торопливо устраивался поспать, но не тут-то было! Пес вначале укладывал свою черную морду на край кушетки, затем одну лапу, другую, потом тихо и ненавязчиво вползал всей тушей, при этом вдавливая сонного врача в кафельную стенку. И под конец военной операции начинал довольно храпеть.

Ветеринар встал и посмотрел на часы. Пять утра, самое сонное время. Он недовольно пнул кушетку с лежащим псом, отчего тот захрапел еще громче, потянулся, зевнул. Поскольку доспать вряд ли удастся, Андрей стал отжиматься от пола. Зарядка — вещь не менее полезная, чем сон, решил он.

Каждый рабочий день приносил Двинятину уверенность, что в этой работе он нашел свое призвание. Мелкие домашние животные, которых он лечил, — кошки, собаки, птицы, — несмотря на рутину профессии, продолжали живо интересовать его. Андрей постоянно накапливал практический опыт. Теоретические знания, полученные когда-то в Академии на ветеринарном факультете, уже не были лишь сухими фактами из учебников. На академической почве выросло практическое умение работать с братьями меньшими. Ежедневно профессия подкидывала новые сюрпризы. «Вот только сегодня, — подумал Андрей, — животные решили не болеть».

Он как будто сглазил: заиграл вызов телефона. Пришлось закончить полезную зарядку на двадцать пятом отжимании и взять трубку.

— Ветклиника, слушаю вас.

— Здравствуй, Андрей! Никитин беспокоит. Узнал?

— Привет, Серега, — коротко сказал Андрей, восстанавливая дыхание. — Что за срочность ночью?

В трубке многозначительно хмыкнули. Это был приятель и бывший однокурсник Двинятина, ныне работавший в городском зоопарке. Они пересекались нечасто, лишь на каких-то профессиональных семинарах.

— Никакой срочности, — сказал Никитин, — еще днем звонил, узнал у Зоеньки, что будешь ночью дежурить, и решил тебя развлечь.

— Ну так развлекай, чего тянешь, — сказал Двинятин, усаживаясь.

— В общем, так. Тебе, дружище, считай, крупно повезло! Хочешь в Париж?

— Ничего себе вопросик среди ночи! — поднял брови Андрей. — Ты толком говори. Что, как, почему. А тогда я тебе, золотая рыбка, скажу свои желания.

— Тут вот какое дело.

И бывший сокурсник объяснил, что требуется съездить в командировку в Парижский зоопарк. Во-первых, необходимо под присмотром ветеринара отвезти во Францию несколько болотных черепах. В Европе они занесены в Красную книгу, а у нас еще встречаются в природе. А из Парижского зоопарка один наш богатый соотечественник просит привезти бамбукового лемура. Все документы уже оформлены, осталось только найти сопровождающего для животных.

— Почему сам не едешь? — поинтересовался Двинятин. — Или тебе, Серега, Париж уже поперек горла?

— Поехал бы с удовольствием! Но у меня защита диссертации как раз совпадает с поездкой. Столько лет писать диссер, а потом умотать? Хоть бы даже и в Париж? Нет уж, я сперва защититься должен!

— О, тогда дело ясное. А когда ехать нужно? — спросил Андрей. Предложение казалось заманчивым.

— Через несколько дней, — ответил приятель. — Только ты мне сейчас скажи, чтоб я больше никого не искал.

— Да погоди ты! Чем твой богач здесь лемура станет кормить? — спросил ветеринар. — Насколько я знаю, у нас бамбуковые рощи пока не произрастают.

— Не парься ты, тоже мне — друг дикой природы! Этот богатый новоукр рядом со своим особняком уже высадил целую бамбуковую рощу! Лемур у него будет жить, как китайский император.

— Ага…

— Ну что «ага»? Ты едешь или нет?

— Да погоди ты, с наскоку такое разве решишь…

— Не понимаю, — с обидой в голосе сказал ветеринар Никитин, — я тебе такую поездку дарю, Зоя говорила, у вас сейчас тихо, никаких сложностей.

Андрей и сам не мог понять, почему колеблется.

— Хорошо. Еду! — сказал Двинятин.

Он положил трубку. Прислушался к себе — доволен ли? — и вдруг понял, что ему мешало во время разговора. А как же Вера? Двинятин неожиданно понял, что теперь он не может один принимать решения, как всю свою предыдущую жизнь. Даже если эти решения связаны со служебными делами. Потому что теперь у него есть любимая женщина, и, следовательно, они все решения принимают вместе. В его сегодняшнем мире нет одного Андрея Двинятина, а есть они — Вера и Андрей. Двое. И дело ведь не только в том, что ее нужно принимать во внимание. Просто Андрею самому хотелось решать все жизненные ситуации с любимой! Она не только поселилась в его душе, но на каком-то клеточном уровне составляла часть его организма. Так он чувствовал.

Двинятин вспомнил их совместный завтрак накануне, и на сердце сделалось необыкновенно тепло. Вера была погружена в какие-то свои врачебные мысли, собираясь на прием в клинику. Она молчала, задумчиво пила кофе. Глядя вдаль, она протягивала руку к тарелке с гренками и стружкой натертого сыра, брала гренку Андрея и откусывала от нее. Тогда он тихонько поменял гренки местами. Она ничего не заметила и снова откусила кусочек от той, которую только что брал он. Это бессознательное желание соединяться с ним всюду и во всем веселило Андрея и трогало. Такое щемящее ощущение чистого счастья он испытывал раньше лишь тогда, когда на вызове, бывало, прижимал к себе маленького месячного щенка и тот радостно лизал ему руки, шею, лицо.

Предыдущая жизнь с бывшей женой казалась полузабытой лентой старой кинохроники. Слишком долго находиться с Натальей в одном месте, например в отпуске, где полагалось двадцать четыре дня отдыхать, было невозможно. Он весь измучивался. Ну не мог он сутками быть рядом с ней! Начиналась такая смертная скука, что даже слегка подташнивало. Хотя ведь другие живут так годами, пьют, гуляют не то что налево, а на все стороны света, но упорно возвращаются домой — и ничего, продолжают тоскливо жить! После работы в Великобритании, после развода его досуг разнообразили несколько легких необременительных увлечений. Как только очередная женщина пыталась превратить временные отношения в тягостную ежедневную повинность, Андрей исчезал. Двинятин был уверен: жениться не стоит. Нет такой женщины, которая не стала бы чугунной гирей на шее уже на третий день совместного жития.

Как обычно бывает, лукавый случай решил посмеяться над самоуверенным ветеринаром с его твердыми убеждениями: в его жизни возникла Вера. Они познакомились летом, во время отпуска в Крыму. В их отношениях все было по-другому, не так, как с остальными. Во-первых, ему с ней было интересно. Во-вторых, она его сексуально волновала как никакая другая женщина в мире. Или во-первых волновала, а невероятно интересно с ней было во-вторых? Впрочем, какая разница! Главное, она не переставала удивлять.

Например, она могла разбудить его и сказать: «Идем встречать рассвет!» И они шли в пять утра на пляж. При этом она выглядела так, словно собралась на праздник. Нет, она не наводила «боевой раскрас» и не надевала нарядных вещей. Просто на ней был белый льняной сарафан, на ногах открытые босоножки, выгоревшие на солнце каштановые волосы тщательно причесаны, а плечи прикрывал от утренней прохлады тончайший шарф. И на этом шарфе сияли все краски рассвета. Они молча сидели на волнорезе, наблюдая, как солнце медленно поднимает свой омытый морем золотой диск.

Как-то он спросил ее, почему она выходит встречать рассвет не как остальная публика. Он смотрел на предутренний пляж и видел, что отдыхающий народ приходит на море в том же виде, в каком суетится на маленьких съемных летних кухнях: в халатах, резиновых шлепках и тренировочных штанах. Вера удивленно посмотрела на своего возлюбленного и ответила: «Разве можно встречать такую красоту распустехой? Море и солнце устраивают нам праздник, понимаешь! Кто же приходит на праздник так, будто только что оторвался от кастрюль?»

Она каждый день была иной, и не только не навязывалась Андрею со своими чувствами, наоборот — всячески подчеркивала: он свободен. Она предоставила ему самому право решать, будет ли длиться их летний роман дальше или закончится, оставив приятные воспоминания. Двинятин впервые в жизни все должен был решить сам в отношениях с женщиной. Вера уезжала домой на несколько дней раньше, чем собиралась вначале. И он вполне мог остаться. Море и солнце, пляжи и шашлычные, крымское вино и южные фрукты — все звало и манило. Точно сговорившись. Даже армейский друг, у которого отдыхал Андрей, уговаривал: «Оставайся!» Но быть без Веры он уже не мог. И вернулся в Киев вместе с ней.

Их роман в городской суете, на фоне занятости и обоюдной погруженности в работу не захирел и не утратил музыки. Наоборот, чем меньше они виделись, тем больше стремились друг к другу. Вера оставила свою квартиру бывшему мужу и переехала в съемную. Это было правильно. Встречаться урывками, на чужих квартирах и в гостиницах стало невыносимо. Андрей предлагал любимой женщине переехать к нему. Он жил в двухкомнатной квартире с матерью, а в Пуще-Водице уже к будущему лету должен был достроить небольшой особнячок. И он мог стать их общим домом.

Но в этом вопросе у Веры было собственное мнение. В прошлом браке доктор Лученко прожила восемнадцать лет под одной крышей со свекровью. Она так намучилась, пытаясь мирно сосуществовать с чужой и чуждой ей женщиной, что перспектива снова оказаться в одних стенах с кандидаткой в свекрови приводила ее в ужас. Она категорически отказывалась даже временно жить в одной квартире с матерью Двинятина. Андрей уверял любимую, что у его мамы прекрасный неконфликтный характер. Он даже настаивал, чтобы женщины поскорее познакомились. Однако Вера проявила твердость. Она сказала: «Андрюша! Я никогда не наступаю на те же грабли дважды. Мне для обучения достаточно одного раза. Охотно верю, что твоя мама прекрасный человек, но именно поэтому мы будем с ней в замечательных отношениях, если станем жить врозь! И поверь мне, чем дальше мы будем от нее, тем больше друг друга полюбим».

Они стали жить с Андреем в съемной квартире. А по воскресеньям и в праздники, если у них не было дежурств в клиниках, приходили к его маме на обед. Раиса Семеновна полюбила будущую невестку всей душой, и их отношения стали по-настоящему сердечными. Вера оказалась права.

Как же быть с поездкой? Имеет ли он право вот так в одиночку взять и решить вопрос с командировкой? И куда — в Париж! Тут любая женщина воспылает черной завистью. А для них с Верой слово «мы» теперь решает очень многое. Его нельзя так просто преодолеть, это слово. Утром он приедет домой, когда она уже уйдет на работу. Увидятся вечером. Что же она скажет?..

* * *

Стив кинул отчаянный взгляд за окно, на улицу. За цветным стеклом витражного окна горел всеми красками октябрь. Парковые деревья напротив музея сияли золотом и багрянцем, клены и каштаны спорили между собой, кто краше на последнем осеннем балу. Ночные фонари выхватывали из темноты стволы деревьев, словно штрихи теплой пастелью на черном картоне. Их позолоченные кроны были совершенны, как подлинные шедевры. Стив почувствовал комок в горле. Слезы впервые со времен детства брызнули из глаз, и при этом ему вовсе не было стыдно. Именно сейчас, когда жизнь была так прекрасна и так удивительна, ему страшно не хотелось с ней расставаться. Райским воспоминанием мелькнуло детство: дворик на Чкалова, кораблики в струях воды после дождя, самодельные телефоны из спичечных коробков и ниток… Телефоны? Стоп!!!

Казалось, прошла секунда или вечность. Он обернулся к своим мучителям. Сдавленным голосом — ведь на шее была веревка — он крикнул:

— Подождите! Я могу доказать! Я действительно могу доказать, что я механик!

— Вот видите! Он может доказать, — просительно сложила ладони Симонетта. — Отпустите его! Дайте ему возможность оправдаться!

— Что ты можешь доказать? — скептически вздернул тонкие брови Джулиано.

— Найдите мне веревку и картон, и я сделаю устройство для переговоров на расстоянии.

— Давайте дадим ему инструменты, — предложил Лоренцо и, подумав, добавил: — В Милане у нашего приятеля Лодовико Моро служит один мастер, его зовут Леонардо да Винчи, прекрасный механик. Знаешь миланца?! — грозно глянул он на Стива.

— Конечно, знаю! — сипло выкрикнул приговоренный.

Диоген саркастически усмехнулся в бороду.

— Твой хваленый Леонардо всего лишь бастард. Внебрачный сын бедного нотариуса из Винчи.

Лоренцо Великолепный нахмурил брови и угрюмо посмотрел на философа.

— Ты его картины видел?

— В Италии каждый мальчик или поет, или картины пишет! Велика невидаль!

— Но он придумал много такого, за что люди называют его гением, — пришел на помощь брату красавчик Джулиано.

— Если хочешь знать, он даже отказался от плотской любви, чтобы всю свою энергию направить в русло изобретательства! — привел последний аргумент Лоренцо.

— Этот факт нас с ним объединяет. Я тоже считаю, что женщины мешают думать, — сказал Диоген, с хитрецой поглядывая на Симонетту. Он неожиданно обратился с вопросом к приговоренному: — А ты? Что создал ты, чтоб иметь право называться механиком? Вот я, например, философ, и меня знает любой, изучающий философию, потому что я создал нечто. Подарил миру несколько идей, пусть не бесспорных, но интересных. Или вот Микеланджело. Ты бывал в Ватикане?

— Бывал, — подтвердил сдавленным голосом Стив.

— Значит, видел созданную им усыпальницу герцогов Медичи. Это великий скульптор. Он прославил себя и правителей. А ты?

— А что я? — искренне не понял Стив.

— Ты какой след оставишь после себя? — Диоген смотрел насмешливо.

Старший герцог хлопнул в ладоши, приказав принести инструменты. Палач снял веревку через голову Стива и посадил ослабевшее тело рядом с братьями за стол. На столе уже стоял деревянный ящик. В нем отыскались деревянные планки, гвозди и бечевка, молоток, циркуль, картон и еще всякая мелочь. Возможно, в пятнадцатом веке это и можно было назвать «инструментами» для механика, но в новое время…

— Скоро начнет светать. Ты должен успеть до рассвета. Иначе мы тебя повесим, — со спокойной уверенностью сказал Лоренцо.

В уме Стива уже забрезжило решение задачи. Он вспомнил, как пару лет назад запатентовал новое устройство, навеянное именно детской игрой в спичечные коробки-телефончики. Берешь два спичечных коробка. Спички высыпаешь вон (потом пригодятся чего-нибудь поджечь). В каждом коробке проковыриваешь дырочку, туда продеваешь нитку и наматываешь ее на спичку. Коробки закрываешь, один даешь Сережке из шестой квартиры, другой — себе. Расходитесь метров на десять, натягивая нитку. Чуть открываешь коробок и говоришь в него, как в микрофон, вполголоса. А Серый прикладывает свой коробочек к уху и слышит твою речь — правда, как комариную, жужжащую, но слышит. Вибрацию голоса передает натянутая нить.

В обострившейся памяти Стива всплыла заметка из прошлогоднего номера «Technology News»: «Музыкальный паразит. Маленький приборчик буквально произвел фурор на проходившей этой весной в Ганновере выставке. Soundbug — принципиально новое устройство в мире акустических систем. И весьма остроумное. Автор его — Стив Маркофф, президент компании „Sound“ из Лос-Анджелеса, в прошлом талантливый советский инженер. „Звукожук“ воспроизводит звук, используя в качестве мембраны любую твердую и плоскую поверхность, к которой его прикрепят. Фактически паразитирует на чужом теле. Пристроится такое „насекомое“, например, к оконному стеклу, зеркалу или к спинке кровати и заставляет эти предметы выполнять совершенно несвойственные им функции. Вещи на время обретают голос. Конечно, о реальной конкуренции с серьезной акустикой вроде Nautilus (ее тоже поставляет компания Маркоффа) речь не идет. Да и области применения у Soundbug несколько иные. Симфонические записи с помощью этого устройства прослушивать не рекомендуется. А вот для проведения презентаций оно весьма кстати. Или, например, можно прикрепить к лобовому стеклу автомобиля Soundbug от мобильника и использовать его для громкой связи, как того требует теперь дорожная полиция».

Стив повертел в руках картон, бечевку, его глаза загорелись, голос окреп, он скомандовал слугам:

— Уберите со стола все лишнее, мне понадобится место.

Быстро убрали со стола, и он принялся что-то энергично мастерить. Братья и Диоген не сводили с него глаз, при этом в музее стояла абсолютная тишина, прерываемая лишь шорохом картонных листов. Руки инженера сами сгибали, отрывали и продевали, получались те же детские коробки-телефоны, только побольше размером. Закончив, Стив дал одну из коробок Лоренцо, другую вручил Джулиано и сказал:

— Расходитесь на длину бечевки. Один держит свою коробку возле рта и тихо говорит, другой прикладывает коробку к уху и слушает.

— Для чего? — спросил Джулиано.

— Для того, чтоб испробовать мое изобретение.

— Может, лучше дать испробовать слугам? — усомнился более осторожный и недоверчивый Лоренцо.

— Он не использовал порох, я внимательно за ним следил, — встрял в разговор Диоген, — но если хотите, я попробую за одного из вас.

— Нет уж, мы сами! — гордо вскинул красивую голову Джулиано.

Они разошлись в разные концы огромного зала, каждый со своей коробкой. Стив громко крикнул:

— Начали! Только веревку потуже натяните!

Братья выполнили указания инженера, и через несколько минут приблизились, довольные. Произведенный эффект был велик. Симонетта тоже приложила коробочку к розовому ушку.

— Я слышал каждое слово! — восхищенно сообщил младший брат.

— Мне нравится твоя выдумка! По ней можно говорить с подругами, и не обязательно их видеть! — захлопала в ладоши девушка.

— Женщины обожают это устройство, — улыбнулся Стив, смелея.

— Это замечательное изобретение, — подтвердил старший, — как оно называется?

— Телефон, — с глубоким вздохом облегчения ответил Стив.

— Так просто? — вертя в руках коробку, проговорил Лоренцо Великолепный. — Это изобретение может перевернуть мир. Ты — мастер! Как Леонардо. Теперь у нас есть свой мастер, — обратился он к брату.

— Это не я придумал, — уточнил инженер, — просто мы в детстве играли в такой телефон.

— Неважно, кто придумал. Важно, кто воплотил, — с достоинством заметил Джулиано.

— Светает, — сообщил Диоген.

— Пора прощаться, — сказали братья Медичи.

Стив повернулся к окну. За деревьями парка вставало солнце. Светло-серое небо слегка розовело, оставляя сиреневые тени на земле. Обернувшись, ночной гость увидел, что остался в музейном зале один, люди эпохи Возрождения вернулись в свои картины, и Диоген тоже. В камине не было огня, а на решетке аккуратно лежала одежда — все то, в чем он пришел сюда. Стив, уже ничему не удивляясь, быстро переоделся и сложил одежду дожа в глубине каминной ниши. Осмотрелся вокруг: все было таким же, как прошлым вечером. Стив состроил рожу сундуку, где лежал «труп», но вновь заглядывать в сундук почему-то не хотелось…

Перед началом работы музея он снова скользнул за статую мадонны. Когда же появились первые посетители, он выбрался из своего убежища, спокойно прошел мимо старушки смотрительницы и вышел из здания.

На улице пригревало солнышко, щебетали птицы в парке. Все окружающее — и птицы, и прохожие, и рыжая листва деревьев, и троллейбусы — выглядело таким ненастоящим, словно демонстрировалось с плохого монитора. Зато сам Стив чувствовал себя живым как никогда. Кровь с шумом пульсировала в висках, шее и даже где-то под коленками. Саднила скула (к ней приложились не в меру ретивые слуги), глаза были словно засыпаны песком, спать тянуло невыносимо, и к ногам будто привязали по пудовой гире.

Добравшись до гостиницы, он наспех принял душ и заснул крепким, здоровым сном — впервые за много лет, со счастливой улыбкой на лице. Ему снилась Симонетта.

* * *

Флора Элькина всегда заканчивала экскурсию торжественной речью об экспозиции. Это была личная ее придумка. Все залы уже обсмотрены и обсказаны, оставалось лишь проводить группу посетителей по лестнице вниз. Тут экскурсанты всегда более внимательно вглядывались в висящие на стенах картины и, по идее, должны были выходить на улицу окончательно просветленные.

— Вы познакомились с произведзениями искусства и посмоцрели экспозицию, — прокашлявшись, вещала Флора. — Экспозиция, то есць размещение экспонатов в музее, — это сложное искюсство, имеющее свои правила, свои традзиции и свои трудносци…

Вдруг плотная стена слушателей дрогнула и разошлась. В образовавшуюся брешь, как ледокол во льды, врезалась смотрительница Французского зала, седовласая Оксана Лаврентьевна Лужецкая. Флора сразу же испуганно захлопнула рот, потому что в глазах Лужецкой дрожал великий ужас.

— Извините, — продребезжала пожилая смотрительница, подошла к Флоре и, вздрагивая всеми своими кружавчиками, рюшечками и брошечками, прошептала ей на ухо: «У нас чепэ, скорее выводите всех из музея…»

Элькина повиновалась мгновенно, ничего еще не понимая, но всей кожей ощущая то самое «чепэ». Кивая натянутыми улыбочками, они вдвоем с Лужецкой проводили посетителей до тугой музейной двери. Как только за последним человеком закрылась тяжелая старинная дверь, Лужецкая схватилась за щеки, сказала «Боже мой!» и принялась рассказывать.

Утром все было как всегда. Она открыла свой Французский зал, остальные смотрительницы вошли в свои залы. Уборщиц пока не было, они начинали работу с Восточной части экспозиции. Западный раздел убирался после Китайского и Японского залов. Оксана Лаврентьевна, по обыкновению, прохаживалась по залам, поправляя там и тут сдвинутые на миллиметр шторы. Она была большой аккуратисткой, не то что эта простушка Юдина, смотрительница Итальянского зала, или попрыгунья Маргоша — хозяйка Испанского. У выхода из Итальянского зала взгляд хозяйственной смотрительницы привлек торчащий из сундука кусочек материи. Она подошла ближе. Это был «кассоне», тяжелый резной сундук. Из-под запертой крышки выглядывал край чего-то. Непорядок! Пришлось позвать Нелю Михайловну Юдину. И уже вдвоем они отыскали главного хранителя Хижняка, только у него имелся ключ от «кассоне». Ворча, Федор Емельянович открыл сундук, поднял крышку… А там лежит милиционер! Ну, этот, который часто у нас дежурит, как его… Ну да, Гаркавенко! Емельяныч его трогает, а он мертвый! Представляете?! Ужас!!! И вот теперь там полно милиционеров и следователей, огородили часть зала канатами, ходят и все вокруг фотографируют, снимают отпечатки пальцев! Никогда такого еще не бывало в стенах музея!..

Пока Лужецкая рассказывала, ахая и причитая, они дошли до входа в Итальянский зал. Ужас оказался правдой. Ходили и фотографировали. И музейных работников за канаты не пускали. Научные сотрудники стояли отдельной стайкой, две смотрительницы сидели в сторонке, и Лужецкая присоединилась к ним. Флора Элькина осталась у двери, тараща глаза. На полу под черным полиэтиленом лежало что-то продолговатое, человек со скучным лицом, приподняв край полиэтилена, что-то бубнил, его слова записывал милиционер. Несколько хмурых неприятных мужчин допрашивали Хижняка.

Быстро выяснилось, что ключей от сундука было только два — один у Хижняка, второй у директора музея Никиты Самсоновича Горячего. Послали за директором. Флора уже поняла, что напрасно: Никита Самсонович всегда, лишь только на небе сгущались тучи в виде какой-нибудь комиссии из Министерства культуры, уезжал домой и «болел». И действительно, вместо него появилась замдиректора Лобоцкая, бесцветная и аляповато одетая женщина. Обычно квадратное лицо ее, выражавшее упрямство и сволочизм характера, сейчас было похоже на промокашку с отпечатками красных чернил. Неудивительно — такое неслыханное происшествие в стенах вверенного ей музея! Она сразу же стала громко объяснять милиции: «Мы здесь ни при чем! Это не мы виноваты! Здесь проводилось мероприятие!..»

Стоявшие за канатами И сидевшие в сторонке музейщики сразу навострили ушки: интересно, как она будет выпутываться? Многие знали о «мероприятиях», проводимых в музее, кое-кто не знал, но слышал что-то и додумывал. То кино из жизни монархов снимали в залах, то какую-нибудь телепередачу. Но это еще ничего. Ходили слухи, что в храме искусства проводят свои ночные оргии эти богачи, олигархи. Причем пользуются музейной посудой. Распространяли слухи пожилые музейные смотрительницы, ведь именно они должны были ночью открывать тот или иной зал.

Семидесятилетняя Лужецкая тоже прислушалась. Она весьма подходила к своему залу, у нее даже имелось прозвище, придуманное экскурсоводами: «старушка рококо». Интимно-кокетливый характер ее облачения, конечно, очень смешил молодых сотрудниц. Особенно этих, языкатых, из массового отдела. Наталкиваясь на Оксану Лаврентьевну в музейных залах, они вполголоса напевали: «Мой миленький дружок, любезный пастушок!..» Действительно, было в ней что-то от пожилой мифологической пастушки с элегическими завитками кудрей, голубыми, белыми и зефирно-розовыми тонами платьев. Образ дополнял яркий маникюр. Но именно ей главный хранитель доверял лично вытирать пыль со старинных статуэточек, потому что она буквально молилась на каждую вещь. В ее зале за стеклами шкафа хранилась изысканная посуда из севрского фарфора-бисквита. То были предметы, некогда принадлежавшие королевским фамилиям, очаровательные статуэтки Амуров, Психей, нимф и прочая изысканная мелкая пластика, украшавшая столы французских аристократов. Под впечатлением каждодневной работы Лужецкая и в нерабочей своей жизни отдала душу мелкофарфоровому увлечению. Собирала фарфоровых кошечек, собачек, уточек и прочий китч советских лет, не ленясь ходить за ними на блошиные рынки города.

— Какое такое мероприятие? — сурово спросили у замдиректора. — Подробно излагайте! Где запись? У вас же ведется видеонаблюдение!

Оправдываясь и запинаясь, Римма Карповна Лобоцкая призналась, что да, проводилось в музее закрытое мероприятие. Ночью. Почему ночью? Так было нужно. А видеонаблюдение на время мероприятия отключили. Она промолчала, что таково было желание клиента. Впрочем, замдиректора сразу смекнула, что ментов не интересует сам факт проведения ночного мероприятия в музее, ахать и возмущаться они не собираются. По барабану им музей вместе с его картинами. А вот смерть товарища их волнует гораздо больше. Вокруг себя Лобоцкая видела сердитые лица, звучали раздраженные вопросы, и Римма Карповна почуяла: еще минута, и сотрудники правоохранительных органов вынут из нее музейные секреты вместе с кишками. Тогда она легко призналась, что ключ и от «кассоне», и от Итальянского зала был у некоего бизнесмена Чепурного. Он проводил мероприятие под названием «Игра» для одного… э-э… состоятельного человека. И да, в Итальянском зале этот состоятельный ночью присутствовал. Начальство в курсе, ничего такого, я только исполнитель… Что-что? Вот, пожалуйста, у меня записано: Стив Маркофф, гостиница «Премьер-палас», номер люкс.

— Какой вандализм! — схватился за голову главный хранитель Федор Емельянович.

Тут сурового милиционера позвал эксперт.

— Официальное заключение дам позже, — сухо сказал он, — но могу поклясться: Роман не просто так, сам по себе задохнулся. Его сильно ударили по затылку и уже потом сунули в сундук. Поза трупа неестественная, так не лежат… когда хотят… Не смотри на меня так, ты тоже подумал: он там спрятался, чтобы подслушивать и подглядывать.

Допрашивающий Лобоцкую сотрудник оглянулся на шокированных музейщиков и приложил палец к губам. Они отошли в сторону и там продолжали о чем-то разговаривать. К ним подошли остальные милиционеры. Затем несколько сотрудников милиции быстро направились к выходу из музея.

В минутной тишине громко прозвучала реплика бабушки-смотрительницы Итальянского зала:

— Сам мертвый, а от его дыкалоном пахнет…

* * *

Сонный, ничего не соображающий человек в гостиничном номере действительно оказался Стивом Маркоффым. И, к великому сожалению налетевших на него сотрудников правоохранительных органов, — гражданином США. Паспорт соответствующий был предъявлен. Повертели книжицу так и эдак, на свет посмотрели, грустно вздохнули. И препроводили иностранца в районную прокуратуру на допрос. Не в обезьянник же его совать: лопочет чего-то по-английски, иностранец, ну его, от греха…

Вызвали переводчика из МИДа. Следователь прокуратуры Василий Митрофанович Олейник вначале бодро взялся за дело. Свидетель свидетелем, а мы тебя, иностранная твоя душа, быстренько превратим в подозреваемого. Сознаешься — и гора с плеч, дело закрыто. Видишь, как тебя, тепленького, ребятки прихватили! Так и лопочет, так и лопочет! Его и колоть не надо, сам во всем сознается, ну, повезло! Но по мере беседы Олейник все больше скисал. И было отчего! Маркофф нес какую-то несусветную околесицу. Во всяком случае, так выглядели его ответы через переводчика.

Вопрос: Что вы делали в музее ночью, после закрытия?

Ответ: Встречался с Диогеном Синопским.

Вопрос: С какой целью вы спрятались за статуей в музее и таким образом остались на ночь в охраняемом объекте?

Ответ: Чтобы поиграть. А потом меня пригласили на ужин братья Медичи.

Вопрос: Кто еще присутствовал вместе с вами ночью в музее?

Ответ: Симонетта и Елизавета, кошка Ночка, стражники, палач, Диоген, братья Медичи… Их я уже упоминал.

И так далее, и в таком разрезе! Даже переводчик, седой старичок, бывший дипломат и преподаватель, начал заикаться. Олейник, все больше багровея, прожигал американца испытующим взглядом. А тот спокойно отвечал на вопросы следователя и глаз не отводил. Ему все трын-трава, понимаешь! Но работник прокуратуры не сдавался и копал глубже.

— Хорошо. Предположим, вы встречались с Диогеном. Это тот самый, понимаешь, который жил в бочке? — проявил эрудицию Олейник.

— Да. Тот самый. Только он жил не в бочке, а в пифосе.

— В чем, в чем?!

— Пифос — это такой большой глиняный сосуд для вина или масла. Впрочем, в нем можно хранить все, что угодно. Вот Диоген и решил там разместиться.

— Значит, вы были в музее, понимаешь, не один, а с сообщниками, — гнул свою линию опытный Василий Митрофанович. — Одного из них зовут Диоген, так?

Стив Маркофф пожал плечами. Если этому типу хочется так трактовать его рассказ, пусть. Когда его, обалдевшего после ночной игры, доставили в прокуратуру, он понял: игра-спектакль продолжается, но уже в других декорациях. Стиву стало интересно. Надо же, как точно играет этот актер следователя! И мундирчик сидит на нем не как новый из костюмерной, а уже обношенный, принявший очертания полной фигуры. Молодцы! Все достоверно. И помещение, и табличка у входа с надписью «Прокуратура такого-то района». И те ребята, что его привезли, здорово притворяются. Что ж, поиграем! После этих ретивых оруженосцев, потрепавших игрока перед братьями Медичи, такими разговорами не удивишь.

— Я вам уже называл всех, кто мне встретился в музее. Можно идти? Я чрезвычайно занятой человек, учтите. И моя минута стоит очень дорого…

Олейник рассердился.

— Ваша минута, может, и дорого стоит, а жизнь не стоит ничего! — рявкнул он. — Перечисляйте всех!

Стив струсил. Однако взял себя в руки и добросовестно назвал всех, с кем этой ночью его свела игра.

— Ладно. С именами ясно, — проворчал Олейник. Хотя ни черта ему не было ясно. — Чем вы там с ними занимались?

— Ужинали. Беседовали.

— О чем?

— С Диогеном мы говорили о том, что он ищет днем с огнем человека.

— Какого еще человека? Для чего ему, понимаешь, нужен человек?

— Это фигуральное выражение. Он ищет человека в каждом из нас, но найти его крайне тяжело…

— Почему? Мы что, понимаешь, не люди?! — Василий Митрофанович медленно начинал закипать. Этот америкашка своим спокойствием и идиотскими ответами на простые вопросы уже не на шутку разозлил следователя.

— Среди людей мало тех, кого можно назвать настоящим человеком. — Внезапно Маркофф перешел на чистейший русский язык. — Читали «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого?

От неожиданности следователь и переводчик надолго замолчали.

— Почему же вы сразу не сказали, что знаете язык?! — наконец гневно выдохнул Олейник.

— А вы меня об этом спрашивали? — ядовито улыбнулся иностранец.

Олейник сердито махнул мидовскому переводчику рукой, и старичок вышел за дверь. Но разговор, хоть и велся по-русски, продолжал казаться сотруднику прокуратуры полным бредом.

— Итак, — нервно потер руки следователь. — О чем вы договаривались с вашим сообщником по кличке Диоген? Вы собирались ограбить музей? А милиционер Гаркавенко вмешался и вы его убили?

— Ерунда, — поморщился Стив. — Диоген принял меня за архонта, но потом все разъяснилось.

— За кого принял? Кончайте мне загадки загадывать! — Олейник хлопнул широкой ладонью по столу.

— За архонта, — ничуть не испугался Маркофф и снисходительно объяснил: — У греков это правитель, представитель власти, политик.

Олейник обрадовался. Наконец-то в разговоре проскочило знакомое слово! Преступная группировка бандита по прозвищу Грек орудовала на юго-востоке страны, и ее участники называли себя «греками».

— Ага! Так преступники — это «греки»! Значит, вы решили нанять «греков», понимаешь, для убийства милиционера! — торжествовал следователь.

— Греки — это этнос, нация такая, — сохраняя олимпийское спокойствие, сообщил допрашиваемый.

— Дальше? — приказал следователь.

— Что дальше? — не понял Стив.

— О чем еще вы договаривались с «греками»?

— Мы не договаривались. Э-э… Мы с Диогеном просто говорили.

— Ладно, — прошипел Олейник, — о чем вы «просто говорили»? О том, как оглушить Гаркавенко, а потом засунуть его в сундук, чтоб он там задохнулся?! Учтите, Маркофф, или как вас там! Нам все известно!

Стив проигнорировал пылкую речь следователя. Он мельком подумал о том, что актеры, изображающие работников правоохранительной системы, играют уж очень натуралистично. А у Олейника точка кипения достигла апогея. Василий Митрофанович, солидный сорокалетний мужчина, муж и отец семейства, опытный следователь прокуратуры, сорвался на истерический крик:

— Ты какого хрена мне лапшу на уши вешаешь?! В камеру к уголовникам захотел?! Я тебя туда быстро устрою!!!

В этот момент дверь кабинета открылась и вошел начальник Олейника. Это был мужчина помоложе Василия Митрофановича, ему только недавно исполнилось тридцать пять, но он стремительно делал карьеру. Вопреки закону всемирного тяготения, некоторых людей тянет вверх. Поднимаются, как надувные шарики. Кроме связей, двигавших молодого человека вверх по служебной лестнице, в этом непростом деле ему очень помогала интуиция. Благодаря ей начальник Олейника сумел просчитать наперед, какие возможны неприятности по делу американского гражданина Стива Маркоффа. Непременно вмешается посольство, странно, что еще никто не звонил. Начнут теребить из генеральной прокуратуры, требовать отчет каждые полчаса. Потом будут менять следователей, как перчатки, заберут дело в городскую, а ему поставят на вид, мол, не справился… А особенно беспокойно в свете того, что мы сейчас со всей планетой очень дружим — вот, этим летом в городе проходит чемпионат мира по футболу. Два года готовились: сносили ларьки, дублировали все надписи по-английски, вбухали миллионы в перестройку стадиона. Теперь точно позвонят и скажут, что мы не только своих политиков за решетку сажаем, но и простых американских граждан! Никакой то есть демократии и прав человека. Нет, тут надо аккуратненько, чтоб комар носа не подточил. Либо добыть стопроцентные доказательства вины этого чудака, либо….

Начальник ласково посмотрел на задержанного. Спросил его так, как врач интересуется у тяжелобольного:

— Так что там было у Диогена?

Но ответ слушал рассеянно.

— Ага, ага… Значит, вы всю ночь в музее разговаривали с разными историческими персонажами? — доброжелательно улыбаясь, поинтересовался руководитель.

— Не только. Я еще придумал телефон для братьев Медичи.

— Вы только послушайте его! — рявкнул Олейник.

Но шеф предупреждающе поднял руку, поморщился и снова переспросил ласково, с большим участием:

— Значит, вы придумали телефон? А как же быть с тем фактом, что до вас это открытие сделал Александр Белл?

— Вы думаете, я этого не знаю? — пожал плечами задержанный. — Я придумал…

Тут у начальника очень кстати зазвенел телефон, и Стив усмехнулся. Было слышно, как в трубке кричат. Олейник сразу понял: начальство. Но его шеф терпеливо выслушал все претензии, отключил связь и сказал, обращаясь к Стиву:

— Вы остановились на том…

— Нуда. Я сказал, что придумал телефон в шестнадцатом веке, а Белл — в девятнадцатом.

— Понятно, — утвердительно кивнул головой руководитель следователей. — Очень хорошо. Вы посидите, мы сейчас… — Он направился в коридор, поманив за собой Олейника.

Плотно закрыв за собой дверь кабинета и отойдя подальше, вглубь коридора, он спросил у подчиненного:

— Ты, Вася, не понял, что этот американский перец с крышей не дружит?

— Или ваньку валяет!

— Ты врач? И я нет. Пусть специалист определит! — строго сказал руководитель. — И бумагу соответствующую составит. А мы с тобой тогда побоку. Немедленно доктора вызывай, а я в городскую — докладывать. В прокуратуру уже едут из посольства… Так! Прошу тебя; ничего не предпринимай, пока его специалисты не осмотрят. А лучше вообще не шевелись, сдавай его медикам, нам хлопот меньше. Ты понял? Иначе беда. Мне только международного скандала не хватало!

Тем временем Стив Маркофф прошелся по кабинету, поглядел в зарешеченное окно. Внизу, перед входом в здание прокуратуры, скопилось множество иномарок, стояла и милицейская «газель», в которой привезли Стива. Входили и выходили люди, но некоторые были в форме. «А что, если это уже никакая не игра? — подумал американский миллионер. — Если на самом деле они расследуют смерть милиционера? Я ведь видел тело мента в сундуке! Но решил, что это элемент игры… Предположим, игра закончилась! Тогда все, что я наболтал этим следователям, будет воспринято как бред сумасшедшего!»

Он почувствовал себя в ловушке. А как все славненько начиналось! Олег Чепурной, когда они познакомились, рассказал Маркоффу о своей фирме «Игра». Деятельность «Игры» не просто заинтересовала Стива: он чувствовал, что это просто перст судьбы. Ведь у него уже начиналась его обычная, изматывающая душу осенняя депрессия. Настроение портилось без видимых причин. Навалилась глубокая загрудинная тоска. Будущее пугало самыми черными прогнозами. Но главное, собственная самооценка падала ниже асфальта. Американские психотерапевты мало помогали. Ну разговаривали, прописывали седативные средства. Стиву это осточертело. Хотя в Америке многие пьют таблетки годами и относятся к этому спокойно. Говорят: я на медицинской программе. Может, это все потому, что он не женился. Американки слишком самодостаточны. Мужчина им нужен либо для секса, либо для нудной стереотипной семьи. Но, по большому счету, они вполне спокойно обходятся без сильного пола. Одна подруга устроила ему скандал за то, что он, видите ли, перед ней дверь придержал. «Что я, сама не могу?!» Да… Потом, как чертик из коробки, вдруг появился Чепурной и зажег его своим энтузиазмом, предложив игру. И Стив дал себя уговорить!

Так, спокойно. Игра это или не игра? Предположим худшее: не игра. Что тогда? Кто мог грохнуть мента, кому он на фиг нужен? И где этот бизнесмен, этот игрок хренов, Чепурной, фак его мать? Почему до сих пор не появился, не вытащил?! С теми деньгами, которые ему платят за игру, можно купить не только музей вместе с его залами, колоннами, картинами и сотрудниками, но и всю милицию этого города!

Маркофф нервно походил по комнате, от окна к столу, от стола к двери. Еще в те времена, когда он жил в этой стране, ему довелось однажды откосить от армии, притворяясь психом. Правда, пришлось полежать две недели в дурке. Но зато студента Ростика Маркова не забрали. Не заставили его воевать в Афганистане, и он не сдох, как многие. «Теперь, когда эти мудаки хотят на меня повесить убийство мента, почему бы не продолжить „косьбу“ под дурика? Однажды это уже спасло мне жизнь! Значит, будем продолжать вести себя так же. В создавшихся обстоятельствах это самая точная линия защиты!»

Стив понял, что от его поведения будет зависеть, останется ли он в ментовской предвариловке или переедет в комфортабельную палату Павловской больницы. Наверняка за эти годы появились отдельные палаты, рассчитанные на богатых психов… Он вспомнил события давних лет. Да и прошлая ночь вставала перед ним яркими образами. И когда в кабинет вошел человек в белом халате, он увидел задержанного в состоянии бреда.

Стив Маркофф двигался по кабинету медленно и плавно, будто боялся потревожить что-то внутри себя. Он был весь напряжен, сжат как пружина, задерживал дыхание и потом с шумом выпускал. Временами по его лицу, как туча по небу, пробегало мрачное выражение.

— Я клен, — угрюмо заявил Стив вошедшим. Глаза его испуганно забегали. — Ты ничего не понимаешь, — обратился он специально к Олейнику. — И ты, — сообщил его начальнику. Оба испуганно отстранились. — Вы все нас, деревьев, не понимаете!!!

— Да-да, конечно, — примирительно сказал приглашенный врач.

— Земля принадлежит нам, — замедленно провещал Стив. — А вы ее захватили и нас уничтожаете…

Работники прокуратуры выразительно переглянулись. То он ночью в музее встречался с этим… Сократом, что ли, а то он дерево. Совсем крыша поехала. Да, хорошо, что они пригласили врача! Правда, он был не психиатром, а терапевтом, и его вызвали, не очень разбираясь в специализации. Главное, что он относился к ведомству МВД. Но и он, как и все люди в этом здании, не хотел брать на себя ответственность. Поэтому, ни минуты не раздумывая, врач написал направление в психоневрологическую больницу имени Павлова для детального обследования.

Вечером этого бесконечно длинного дня Стив Маркофф, американский миллионер, оказался в отдельной палате клиники, за окнами которой белели стены Кирилловского монастыря.

* * *

— Ты уже дома, Андрюша?

— Дома. А ты уже на работе?

— Закончила. Вот, решила по пути позвонить тебе.

— Когда тебя ждать? Я соскучился.

— Я тоже. Пошла бы сразу домой, но звонила Лидка, хочет встретиться. Дело у нее.

— Тогда, Верунчик, быстро реши все ее дела — и приходи. Будет что-нибудь вкусненькое.

— Ура-ура! Я тебя люблю. А что случилось?

— Ничего…

— Не ври. Я же чувствую.

— Ты у меня волшебница. Все нормально. Дома поговорим.

— Ладно, целую.

— И я тебя.

Андрей повесил трубку и задумался. Как же сообщить любимой, что он решил смотаться на неделю в Париж? Не подумает ли она, что он хочет сбежать от нее, как когда-то от Натальи в Англию? Ведь он рассказывал ей эту историю! Нет, не подумает, она умная. А если он своим поспешным согласием ехать во Францию обидит ее? Она ведь еще и гордая. Может, ей совсем не понравится его скоропалительный отъезд? Еще, чего доброго, подумает, что он устал от нее и хочет отдохнуть!

Двинятин уже корил себя за согласие, данное приятелю-коллеге. Накручивая себя таким образом, он почувствовал, как голова наливается свинцовой тяжестью. С ним так бывало частенько. Когда он наталкивался на сложный вопрос, организм реагировал сужением сосудов. Организм не хотел проблем.

Чтобы как-то отвлечься, следует к Вериному приходу приготовить что-нибудь вкусненькое. По опыту он знал: после похода в кафе, где подружки закажут лишь кофе и пирожные, а приправой к ним станет обязательная женская трепотня, у любимой обычно разыгрывается зверский аппетит. После этого она набрасывалась на домашнюю пищу, как голодающая Поволжья. Этого, кстати, в его прошлой жизни не было. Сроду никому он не готовил, считая кулинарию сугубо женским делом. Но с появлением Веры все переменилось. Андрею нравилось кормить ее. При этом он чувствовал себя каким-нибудь крупным пернатым, принесшим в клюве в свое гнездо пищу. А Веру воображал крохотным желторотым птенчиком с открытым голодным клювиком. Он кормил ее, а она сидела в гнезде. От таких картинок на душе становилось весело и тепло. Ему хотелось радовать своего желторотого птенца. Своего ребенка, любовницу, сестру, мать и друга — Веру. Форма воплощения радости не имела значения. Часто формой была еда. Так что впервые в жизни Андрей в приготовлении еды реализовал свой творческий и любовный потенциал. Он старался создавать разнообразные вкусовые композиции, сочетая сладкий вкус с острым, соленый с терпким, пряный с горьковатым. В результате он освоил магию приготовления блюд не хуже какого-нибудь шеф-повара роскошного ресторана. Но в его ресторане был только один постоянный посетитель — возлюбленная Вера.

Хозяин дома нырнул в недра большого двухкамерного холодильника в поисках, чего бы приготовить. Сзади бесшумно подошел Пай, красавец спаниель лунного цвета с шелковистыми волнами шерсти, спадавшей от белоснежной спины до самого пола, и тоже засунул морду в холодильник.

— Ты же недавно ел, обжора, — оттолкнул его локтем Андрей.

Пай сел и выразительно посмотрел на хозяина своими темными умными глазами. Дескать, ел, конечно, но никогда не помешает еще закусить.

В результате поисков на свет была извлечена молодая телятина на ребрышках. Она просто напрашивалась на барбекю. Андрей делал все основательно: он нацепил фартук, включил кухонный магнитофон. Заиграли «The Beatles», альбом «Rubber Soul», где была любимая их с Верой баллада «Michelle». Тщательно вымыв мясо, Андрей в такт музыке отбил мякоть молотком до состояния мягкости. Потом посолил. Перец в доме отсутствовал, Вера не любила перченое. Раздавил в чесночнице несколько зубчиков чеснока, разбил яйцо. Смазал телятину и, разложив нежнейшие куски на решетке-барбекюшнице, сунул в горячую духовку.

Засек время и отправился смотреть по телевизору новости.

 

3

ПИРАНЬИ В ПРОВИНЦИИ

Вера только что закончила прием и вышла из кабинета. Кабинет доктора Лученко был последним в конце длинного коридора, где вдоль стен в больших кадках росли пальмы, чайные розы и фикусы. Каждый листочек этих крупных растений тщательно протирался от пыли, земля в вазонах темнела влагой, и чистота в отделении была идеальная. Вера постояла среди растений, глядя в окно и чувствуя, как людские истории, страхи и сомнения постепенно выходят из нее, отпускают.

Настойчивое курлыканье мобильного прервало Верину медитацию. Звонила Лида Завьялова, давняя Верина подруга и известная актриса.

— Верунчик, зайка! Ты мне позарез нужна!

— Привет, Лидуся! Я тебе нужна после зареза или до него? — Вере хотелось переключиться с работы на легкую болтовню.

— Можешь сегодня со мной встретиться? — Лида умела говорить очень просительным тоном. Порой, даже когда у Веры были дела, она их отодвигала ради подруги.

— О, слышу в твоем голосе деловую необходимость. Где встречаться бум?

— Слушай меня, детка! Я тут открыла новую кафешку. Вкусненько, уютненько, гламурненько. То, что мы, девочки, любим.

Завьялова объяснила подруге, где находится новое кафе, они договорились о времени встречи и попрощались. Вера вернулась в кабинет, по пути позвонив любимому. Предупредила, что встречается с Лидой, попрощалась и, сняв халат, придирчиво осмотрела свое отражение в зеркале. Лицо требовало легкого макияжа, поскольку после приема больных отражало усталость. Женщина подкрасила ресницы, подвела коралловым контуром губы и нанесла тонкий слой блеска для губ розовато-вишневого цвета. Достала из косметички толстую кисточку и слегка тронула румянами скулы. Открыла пудреницу, провела спонжем по лбу, подбородку и носику. Теперь на нее из зеркала яркими синими глазами смотрело свежее лицо молодой женщины. Она провела щеткой-ежиком по густым кудрям, и волосы послушно легли вокруг лица золотисто-каштановой волной. На ней был тонкий шерстяной костюм темно-серого цвета в мелкую, почти невидимую голубую полоску. Белая блузка хорошо смотрелась в компании с серым в тонкую алую полосу галстуком. Весь ансамбль достигал безупречного эффекта, называемого словом «стиль». Оставив в кабинете белый медицинский халат, доктор Лученко, словно сбросившая шкурку царевна-лягушка, перевоплотилась из скучного медработника в спешащую на приятную встречу элегантную молодую женщину.

Когда Вера вошла в небольшую кофейню, она сразу бросилась в глаза не только Завьяловой, сидевшей за дальним столиком в компании какого-то мужчины, но и остальным посетителям. Лида ревниво откинулась на стуле, демонстрируя свой идеальный бюст и встряхнув мелированными прядями волос. Ее сверхмодный дорогой пиджак от «Шанель», нежно-кофейный, двубортный, из тончайшей смеси льна и вискозы, с английским воротником и длиной чуть выше бедра, отделанный пестрой темно-коричневой тесьмой… Разве он не смотрится стильно, модно и дорого на платиновой блондинке актрисе Лидии Завьяловой? Разве она не приковывает взгляды мужчин и женщин?! Многие из них узнали в ней популярную звезду сериалов и театральных премьер. Они таращились все время на известную и красивую женщину — до тех пор, пока в кафе не вошла Вера. Спрашивается, почему? Почему посетители кафе теперь выворачивают шеи, чтобы разглядеть стройную невысокую шатенку? Причина таилась не просто во внешности, но в какой-то скрытой способности излучать энергию, в гармонии черт. Объяснить загадку Вериного обаяния и магнетизма было сложно. Необъяснимая притягательность, желание видеть, слышать, находиться рядом охватывало многих в ее присутствии.

Мужчина, сидевший возле Лиды, тут же вскочил, галантно отодвинул стул и стал с большим интересом рассматривать незнакомку. Перед ними на столе стояла темно-зеленая бутылка коньяка «Наполеон», два бокала, две чашечки кофе и десерт из фруктов со сливками.

— Олег Чепурной, президент фирмы «Игра», — представился незнакомец. Он вынул из кармана тонкий серебряный футляр, раскрыл его, достал визитную карточку и положил перед Лученко на стол.

Рассеянно взглянув на Чепурного, Вера увидела, что он удивительно похож на коалу. Есть такая медвежья порода велюровых красавцев с задумчивыми сонными глазами. Их всегда хочется погладить по струящейся шерстке, но они очень независимые существа. В их характере есть что-то загадочное. Вот и президент фирмы «Игра», крупнотелый, полноватый, но не толстый, коротко стриженный, с круглыми ушами и легкой модной «шерстяной» небритостью, с ухоженными руками-лапами, был похож на отдыхающего мишку. На безымянном пальце его левой руки красовался перстень с крупным бриллиантом и двумя излучающими синий свет сапфирами. Взгляд Чепурного был глубоким и умным, с хитрецой, лукавые лучики искрились в глубине его круглых глаз.

Вере всегда было легко общаться с людьми, лишь одно мешало: она практически слышала мысли сидящего перед ней человека. Ну не слышала, конечно, но видела опытным глазом все нюансы мимики, жестов, поведения, и в каждом проявлении прочитывала психологические склонности. По микродвижениям зрачков, век, лицевых мышц и рук улавливала сиюминутные реакции. Таково бремя специалиста, у которого в мозгу постоянно включено нечто вроде компьютера!.. Этот компьютер регистрирует все мимолетно полученные впечатления, перебирает в долю секунды множество вариантов, редактирует старые и уточняет новые. Затем обрабатывает всю информацию, сопоставляя ее с накопленным долгим врачебным опытом. И выдает прогноз в виде точного знания о собеседнике.

Правда, порой даже коллеги-врачи, люди тоже достаточно опытные, удивлялись ее способностям. Она обладала странной, неожиданно проявляющейся, но безошибочной интуицией. Знакомые и близкие отличали эту Верину способность и частенько подшучивали: «Эй ты, волшебница!» Вера и сама знала, что будь у нее склонность к публичной деятельности или авантюрам, она стала бы всенародной предсказательницей…

Тем временем Лида решила прервать паузу.

— Верунчик, мы решили обойтись без китайских церемоний. Олегу нужна твоя консультация, — сообщила актриса.

Вера терпеливо ждала продолжения. Ей была неприятна такая кавалерийская атака, когда прямо с порога начинают грузить проблемами. И кто? Подруга, которая прекрасно знает, как она устает от проблем на работе! Вера обезоружила натиск подруги по-своему.

— Олег, вы ведь явно футбольный болельщик, — утвердительно сказала она новому знакомому.

— Да-а… Но как вы догадались? У меня это на лбу написано? — растерянно улыбнулся Чепурной, потом мягко шлепнул себя ладонью полбу и воскликнул: — Ну конечно! Вы ведь психотерапевт!

— Ты опять демонстрируешь свои штучки, — деланно возмутилась актриса. На самом деле она гордилась своей подругой и ее необычными способностями.

— Знаете, как загнать мяч в ворота, если он туда не идет? Ну никак не хочет влетать, — лукаво поглядывая на озадаченную пару, спросила Лученко. — А, болельщик? Не знаете? Так я подскажу отличный способ. Лаской! Понимаете? Ласка, она даже на футбольный мяч действует. Уже не говоря о рядовых докторах… Вы сперва напоите бедную, уставшую труженицу кофе, накормите вкусным пирожным «тирамису», а уж потом с меня чего-то требуйте.

Мужчина засуетился, выскочил из-за стола, помчался к официанткам. Сделав заказ, уселся напротив Лученко.

— Знаете, Лидуша оказалась права, — сказал Чепурной.

— В каком смысле? — поинтересовалась Вера.

— В том смысле, что вы не любите, когда вам диктуют условия игры.

— Не люблю слово «условия». Пусть будет «правила игры».

— Тогда больше ни слова, пока не поедите! — обаятельно улыбнулся Олег Чепурной. Себе и Лиде он налил коньяк. Отпивая небольшими глотками, наблюдал за психотерапевтом. — Коньячку не желаете? — спросил он, приглядываясь к ней.

— Нет. Не люблю коньяк, и вообще после спиртного делаюсь сонной. Плохо соображаю. А вам же нужны мои мозги? Так что сегодня обойдемся без спиртного.

Олегу понравилась эта женщина, говорившая со странной прямотой. Похоже, ее нисколько не заботили церемонии. Принесли кофе с пирожным, и Вера с удовольствием принялась за угощение.

— Ладно, Вера… Олегу на самом деле очень нужна твоя помощь! — Лида выжидательно смотрела на подругу.

Вера взглянула на визитку.

— Олег Аскольдович, вам или вашим близким нужен психотерапевт?

Ее собеседник стал серьезен и сказал:

— Лида говорила мне, что вам порой приходится решать нестандартные психологические задачи.

— Слушаю вас.

Пока Олег рассказывал, Вера оглядела интерьер кофейни, расположенной в старом уютном переулке. Лученко любила такие места. Сразу у входа — частокол из нескольких копий. Поднимаешь глаза и видишь, что пространство уходит куда-то вверх. Как будто оказываешься в стволе огромного старого африканского дерева. Внутри, в дальнем затененном углу, виднелся резной по дереву барельеф: несколько бизонов, антилоп и полуголые африканцы с копьями. Понравилось Вере и сочетание цветов: черного, коричневого всех оттенков и охры. Но особенно — запах кофе. Ей казалось, что после первого же глотка черного густого напитка все проблемы, все наносное и цивилизованное отступает. Вера Лученко придумала для себя гипотезу, согласно которой черные зерна кофе впитали всю энергию Черного материка, колыбели человечества. Что кофейные зерна вобрали из древней земли тяжелые ритмы барабанов, бешеные ритуальные пляски африканцев, содрогание земли в саванне под копытами мчащихся антилоп. И теперь, смолотые в пыль, эти пляски, барабаны, антилопы и носороги дымятся в чашке, переливаются в кровь и толкают ее по жилам…

Чепурной тем временем, отхлебывая кофе, говорил:

— Для начала — о моей фирме, чтобы все было понятно. Я занимаюсь экстремальным отдыхом для очень богатых людей. Моя фирма «Игра» начинала свою деятельность с простого активного отдыха. Это был и скайдайв — парашютный спорт, и скейтбординг, и пейнтбол. Я уже не говорю про икс-триатлон с его дисциплинами: гребной слалом, фрирайд на велосипедах по пересеченной местности, кросс-кантри и даунхилл, а также скалолазание…

— Олежек! Не грузи Веру специальными терминами, она их не знает, — встряла Лида. — Расскажи про последние проекты.

— Специфика нашей работы в том, чтобы удивлять. Именно за это чувство, заметьте — за доставленное удивление — платят деньги богатые клиенты! Так вот. Через какое-то время нам стало мало только спорта. Одни физические нагрузки и адреналин без театральных эффектов — это стало неинтересно. Я захотел ставить приключения, как спектакли. Придумывать их и воплощать отдельно для каждого клиента. Была серия проб и ошибок, и наконец я нащупал нужный стиль. Вы смотрели фильм «Игра» с Майклом Дугласом в главной роли?

— Смотрела. Я поняла, что вы имеете в виду. Фильм впечатляет.

— Некоторые принципы моих игр почерпнуты из него. Но и многие, скажу без хвастовства, по масштабам могли бы превзойти. У меня много клиентов, недостатка в идеях нет. Все зависит от вкуса заказчика приключения. До пошлостей и гнуса стараюсь не опускаться, хотя все же должна быть рентабельность, прошу прощения за такое банальное слово… Ха! Отказал одному немецкому миллионеру в желании побыть пару дней ассистентом гинеколога в России, переубедил, он у меня будет массажистом. Я стараюсь делать постановку игр необычных. — Чепурной достал из своего портфеля сложенную вчетверо газету, развернул. Это оказался знакомый Вере еженедельник «Город». — Вот здесь прочитайте, где маркером красным обведено.

Вера прочитала заголовок: «В Симферополе состоялись гонки на кроватях», усмехнулась и пробежала строчки: «В Симферопольском парке имени Гагарина собрались все, кто хочет добиться высоких спортивных результатов, не вставая с постели. Столица Крыма стала вторым городом после английского Йоркшира, где проводятся гонки на кроватях. Звание „суперлежебоки“ оспаривали восемь команд. В составе экипажа этой чудо-машины — пять человек. Командир, главный соня, он же — рулевой. Гонки на кроватях требуют от участников определенной сноровки и хорошей физической подготовки. На некоторых участках дистанции постельный болид разгоняется до тринадцати километров в час. В финальном забеге победила команда „Естественный отбор“. Чемпионы рассказали, что добились успеха исключительно благодаря усиленным тренировкам».

Чепурной, с нетерпением ожидавший, когда Вера дочитает до конца, сказал:

— Здесь у меня участвовал один парень, сын греческого миллионера. Он и сам достаточно состоятельный бизнесмен. Инкогнито, конечно. Огорчался, что был не в победившей команде, но получил удовольствие! А скоро на вашем местном стадионе «Спартак» будет первенство по гонкам на офисных стульях. И участники даже не догадываются, что среди них будет присутствовать молодой арабский миллиардер. Представляете? Парень, который мог бы купить весь этот город, — и катается по стадиону на стуле, как простой менеджер!

— Значит, ваш бизнес — это сбыча мечт?

— Можно и так сказать.

— Ты, подруга, даже не можешь вообразить, какие у богатеньких бывают мечты! — Лида посмотрела на Олега с таким обожанием, словно он был ее личным исполнителем желаний.

— Куда уж мне, — усмехнулась Вера.

— Знаете, — сказал Чепурной, — наши богатые соотечественники часто заказывают одну из самых несложных игр, «Ирония судьбы». Помните такой фильм?

— Несмотря на частые повторы, он не становится хуже. — Вера отпила глоток кофе. — Рязанову удалось сделать сказку, которая не стареет.

— Так вот, многие хотят уснуть, как Женя Лукашин, в одном городе и проснуться в другом. Причем именно под Новый год или Рождество. Вот какова мощь романтики: запах хвои и мандаринов, музыка… Зайти в случайную квартиру — и найти свою судьбу. Это все равно что кости наугад бросить — и выиграть!

Вера покачала головой.

— А вы, Олег, я вижу, страстный поклонник игры. Так?

— Точно, — усмехнулся уголком рта Чепурной.

— И вообще игрок по натуре. Сами-то, небось, с казино начинали. Вот что у вас на лбу написано: азарт. Выигрывали, проигрывали, оказывались на краю и получали от этого кайф. Теперь вот перешли к крупным формам, ощущаете себя почти что Творцом, режиссером жизни. Рядом с вами очень трудно, поэтому близких почти нет. Так?

Олег Чепурной покивал круглой головой, и в глубине его глаз заблестело бесшабашное пиратство.

— Лида меня предупреждала о ваших способностях, так что не удивлен. Все точно! А как же иначе? Взгляните вокруг. Наша цивилизация состоит из городов. В каждом городе скопилась чертова уйма народу, как в вагоне метро в час пик. Им тесно, душно и скучно. При этом они должны каким-то образом жить, любить, искать смысл жизни и делать карьеру. День за днем, год за годом!

— Понимаю, — подняла ладони Вера. — Даже могу продолжить. Нет ничего удивительного в том, что растет число психических заболеваний. Люди в таких условиях теряют душевное равновесие. Некоторые снимают напряжение развлечениями.

— Конечно, — горячо продолжил Чепурной, — зрелища кое-как работают и дают забвение массе народу от забот и проблем! Но есть такие люди, кому этого недостаточно, на их психику должна воздействовать другая сила. Только не наркотики, разумеется! Они ищут принципиально новые, еще не приевшиеся игры. Такие, чтобы увлечься с головой.

— Такие, — подхватила Вера, — которые бы отключили их сознание от действительности. И у вас они эти игры находят.

— Именно! Я и сам такой. Игры меня страшно заводят. Чем труднее организовать игру, тем больше кайфа я получаю! В пустыне Гоби или канализациях Нью-Йорка, в морге Ханоя или Белом доме США. Это кажется невозможным, это нереально, но деньги делают все. И чем абсурднее — тем лучше, пусть будет игра ради игры! А что касается сбычи мечт, то иногда приходится воплощать странные: украсть что-то в супермаркете и выйти, чтоб за руку не поймали. И представьте, такую игру заказывает очень богатый человек! Поваляться в качестве клошара под парижскими мостами. Поучаствовать каким-нибудь рядовым багорщиком в тушении пожара, посидеть пару дней в яме у афганских душманов…

— Даже так?

— Понимаю, вы подумали — ваши клиенты. Да, мазохизм. Но они все под неусыпным контролем. И с супермаркетом, и с пожарными, и даже с бродягами есть секретная договоренность, неизвестная заказчику игры. Ни одного случая увечья или, не дай бог, смерти еще не было. Надеюсь, что и не будет. Но! С недавних пор я получил возможность творить такие игры и создавать для клиентов подобные реальности, что Спилберг со своим компьютерным «Парком юрского периода» и Крис Коламбус с «Гарри Поттером» могут отдыхать.

Олег сделал паузу, ерзая на своем стуле от возбуждения. Вера и Лида молча слушали.

— Вы же понимаете, можно сотворить любые комбинированные съемки с помощью компьютеров. Можно каждый кадр отретушировать так, что не будет видно вспомогательных тросов, как в «Матрице». Или оживлять живопись, как в «Поттере». Спецэффекты в кино грандиозны. Но на их выполнение требуется много времени и усилий опытных специалистов. И потом, только в смонтированном виде, в записи на кинопленке или на цифровом видео они становятся доступны вашему созерцанию. А в моих руках теперь есть технология, дающая возможность создавать спецэффекты в реальном времени! — Он вскочил и вновь сел. — Я купил ее у одного толкового инженера в Канаде. Уникальная и простая до гениальности. Там лазер плюс голография. Могу рассказать подробнее…

— И почему все хотят разговаривать со мной на китайском языке? — сказала Лученко в пространство.

Чепурной уставился на нее. Круглые коальи глаза и напряженные морщины на лбу выдавали его озадаченность.

— Что значит — на китайском?..

— Если будем сотрудничать, запомните: о технике со мной разговаривать не стоит. Это в принципе неэффективно. Я технику не понимаю и боюсь, она меня тоже.

Чепурной в изумлении перевел взгляд на Лиду. Та сделала изящный жест рукой, дескать, я же тебя предупреждала: подруга у меня не простая, а с прибабахом.

— Видишь ли, Олежек! Это вполне объяснимо. Верунчику природа дала сверхчувствительную интуицию и способности! Но взамен забрала элементарные технические навыки. В ее руках любая техника приходит в негодность. Лампочки перегорают, выключатели ломаются, пробки выбиваются. Короткое замыкание у нее случается практически всякий раз, когда она хочет что-то включить. И это не совпадение случайностей, а закономерность. Это дано в одном комплекте с моей замечательной подружкой. И мы все к этой Верочкиной особенности привыкли.

— Вера, это правда? — спросил Чепурной. Впервые в жизни он встретил молодую женщину с таким странным дефектом.

Вера вздохнула, но по ней было видно, что техническая неполноценность совсем ее не смущает.

— Олег, техника — это еще не вся жизнь. Ведь есть вещи намного более интересные, чем винтики-шпунтики.

— Вы имеете в виду то, что продемонстрировали в начале разговора? Что вы все чувствуете, как Ванга? — с внутренним трепетом спросил Олег.

— Нет. Как Лученко Вера Алексеевна, — вздохнула женщина. Ей было неинтересно развивать тему своих способностей. Ведь не затем ее Лида вызванивала, в самом деле. — Давайте лучше плавно перейдем к тому, зачем я вам понадобилась. Не возражаете, Олег?

— Да-да. Один из моих клиентов попал в беду, и я теперь понимаю, что только вы можете…

И он перешел к главному. Американский миллионер Стив Маркофф приехал сюда расширять свой бизнес — продажу и производство крутой аудиовидеотехники. Быстро решил вопросы, связанные с развитием своего дела, захотел отдохнуть, расслабиться. В гостинице наткнулся на буклет фирмы «Игра». Позвонил, договорились о встрече.

— Когда встретились, — горячился Олег Чепурной, — я понял: это настоящий Игрок. С большой буквы. Это значит — человеку можно предложить нечто нетривиальное. Не поработать дрессировщиком в цирке, не побегать с МЧСниками на каком-то происшествии, а настоящую Игру. Тоже с большой буквы! Полноценное действо, где можно использовать все современные технологии, как в фильмах Спилберга! Впрочем, вам про технологии неинтересно…

— Мне неинтересно, КАК вы это делаете, а вот ЧТО — очень даже интересно! — сказала Вера.

— Ты расскажи, какую игру заказал Маркофф! — подсказала Лида, стараясь помочь обоим собеседникам.

— Вы не поверите в это, но он заказал самое дорогостоящее — «Машину времени».

— Что, Андрюшу Макаревича со товарищи на частный сейшн? — иронично подняла бровь его собеседница.

— Я так и знал, что будете подтрунивать! — Олег поскреб щетину на подбородке. — Нет, не Макаревича. У нас есть такая игра, называется «Машина времени». Ее может позволить себе только очень, о-очень богатый человек. Потому что поставить ее можно, лишь вложив все ресурсы нашей компании. Она требует длительной подготовки, но зато потом — эффект потрясающий!

— Чепурной, кончай рекламировать! Переходи к сути! — Завьяловой не терпелось услышать об игре для американца.

Как стало понятно Вере, Маркофф заказал игру в прошлое. Олег Чепурной привез миллионера в город его детства и устроил игру-спектакль в городском музее. Суть в том, что было воссоздано прошлое во всех деталях и нюансах. Игра Стива была построена на Италии эпохи Возрождения.

— И вы решили воспроизвести эпоху Возрождения в музее? — Вера не скрывала своего удивления. — Но разве музеи разрешают проводить подобные мероприятия, да еще ночью?

— Какая ты скучная! «Мероприятия»! Ты хоть представляешь себе, как это классно?! Очутиться в Италии времен Ромео и Джульетты! — Лида была в восторге. Ее фантазия уже рисовала необыкновенные картины погружения в прошлое.

— Нуда, ведь только в музее возможно повторить все: интерьер, обстановку, костюмы, интересы людей — то есть погрузить игрока в ту самую эпоху. В течение одной ночи игрок очутился в подлинных декорациях Ренессанса! — В голосе Олега звучала гордость.

И он терпеливо, как школьный учитель ученице, растолковал, что сегодня за деньги можно абсолютно все. Можно арендовать и сам музей со всеми его залами, и драгоценную музейную посуду, на ней можно пить и есть. А еще музейные залы используют сейчас для всевозможных корпоративных вечеринок и закрытых показов мод. Уже не говоря о видеоклипах, которые без конца снимают в музейных экспозициях. Что ж такого? У нынешних звездулек нет ни голоса, ни слуха, зато они могут с помощью спонсоров сняться в дворцовой обстановке. К тому же шедевры живописи и скульптуры служат отличными декорациями к любому шоу, разыгранному актерами. А вот компания «Игра» не просто сделала музей сценой для спектакля, а создала театр времени!

— Представьте себе! Мы оживили наиболее интересные фрагменты из разных периодов в истории человечества. Не только Италию эпохи Возрождения, но и библейские сюжеты, и Древнюю Грецию…

— Олег, — сказала Вера терпеливо, — мне будет проще понять, если вы опишете какой-нибудь фрагмент игры. Общие слова ни о чем не говорят.

— Пожалуйста! Древнегреческий философ Диоген начинает разговор со Стивом. Он как бы выходит из картины, и холст становится пустым. В раме остается только пифос — глиняный сосуд, где сидел философ. Библейская Елизавета помогает накрыть столы для вечерней трапезы. У Симонетты убегает кошка…

— Стоп! — перебила Вера Чепурного. — Вы наверняка отличный бизнесмен, но рассказчик вы отвратительный! Вы пересказываете мне огрызки каких-то непонятных действий, упоминаете неизвестных персонажей! Объясните идею.

— Не буду спорить, возможно, мне изнутри, как сценографу, действительно трудно объяснить человеку постороннему… Попробую изложить идею. Делая игру, мы всегда задаемся вопросом: какие чувства мы хотим вызвать? Сострадание, умиление, страх, любование красотой, ненависть. Эти чувства мы транслируем через оживление хрестоматийных сюжетов. Например, Диоген. Он искал днем с огнем человека. А сегодня разве мы все не занимаемся тем же? Скажите как специалист, изменился ли психологически человек за последнюю тысячу лет?

— Нет. Не изменился. Даже внешне почти не изменился, — ответила Вера.

— Вот видите! Стало быть, любовь далекой Симонетты Веспуччи сразу к двум братьям Медичи вполне современна! Мы создали игру как человеческую комедию, или трагедию — это кому как больше нравится. И этот роскошный театр времени, разыгранный только для одного зрителя, был бы совершенной, неподражаемой Игрой, если бы не труп этого чертова мента в сундуке! То есть, короче говоря, в зале, где происходила игра, стоял итальянский сундук «кассоне». Утром в нем обнаружили труп охранника, и Стива арестовали по подозрению в убийстве!.. Но он не мог убить, я это точно знаю. Надо его поскорее вытащить оттуда или помочь ментам найти настоящего убийцу. Со дня на день лос-анджелесские партнеры Маркоффа могут поднять скандал.

— Теперь понятно? — нетерпеливо спросила Лидия.

Ей казалось, Вера не слишком быстро вникает в ситуацию. Она смотрела на свою подругу с некоторой тревогой. Мало ли? Вдруг та откажется помогать Чепурному? При таком независимом характере от Веры всего можно ждать. Но ведь она обещала Олегу, что ее гениальная подруга непременно поможет!

— Веруня! — Актриса сменила нетерпеливый тон на ласкательно-просительный. — Ты ведь любишь такие запутанные дела? Кроме тебя, тут никто не разберется! Эти идиоты из ментовки вцепились в Стива и хотят обвинить его во всех грехах! Ну на черта ему сдался этот мент? Он же американский миллионер, а не бандит какой-нибудь! Ты наша отечественная мисс Марпл, только ты одна можешь все поставить на свои места! Ну пожалуйста, зайка! — мурлыкала Завьялова.

Вера молчала. Она обдумывала все рассказанное и чувствовала, что нечто осталось за кадром. Ведь Чепурной, затевая такие игры для богатых, наверняка страховался. И его страховщики были явно высокопоставленными людьми из правоохранительной системы. За те деньги, какие им платит президент компании «Игра», можно нанять самых смышленых сыщиков и найти того, кто убил милиционера. Или дело закрыть, уж у них-то для этого есть и средства, и пресловутые технологии. Зачем же тогда привлекать ее, психотерапевта Лученко? От нее явно ждали не поисков истины. Не ответа на вопрос, кто убил охранника музея. Лида затем познакомила ее со своим любовником Олегом (в том, что они любовники, у Веры не было сомнений), чтобы использовать ее необычные способности. Стало быть, с этим Стивом возникли не юридические сложности. С этим они как-нибудь справятся без нее. Нет, лукавый Олег Аскольдович, у вас с американским миллионером возникли неприятности именно психиатрического характера. И больше всего на свете вы, господин Чепурной, боитесь, как бы эти психические отклонения вашего богатенького клиента не стали известны адвокатам американца, родственникам и прессе. Вы сильно боитесь за свой бизнес! А вдруг о том, как в момент игры съехала крыша у Стива Маркоффа, узнают его юристы и родственники? От вас же, несчастный вы наш бизнесмен, мокрого места не оставит весь его американский клан!

Лученко было забавно наблюдать за парой любовников, выжидательно смотревших на нее.

— Я все поняла. И про игру, и про убийство. — Вера улыбнулась Лиде и снисходительно посмотрела прямо в глаза Олегу. — Но мне непонятно совсем другое. Почему вы не рассказываете мне о главной своей проблеме? Ведь от меня вы явно хотите, чтоб я поработала с вашим Маркоффым как психиатр. Он неадекватен? Почему же вы не говорите со мной об этом?

Сказанные доктором слова произвели эффект. Чепурной закашлялся, а Лида густо покраснела и стала хлопать друга по спине.

— Говорила я тебе! Нечего с Верой темнить! Она вмиг все вычислит, теперь выглядишь как идиот, — зашипела Завьялова на Олега.

— Вера, извините! Просто не знал, как объяснить. Только поэтому ходил вокруг да около! У меня от этих проблем у самого скоро крышу сорвет!

— В таком случае, что имеем в анамнезе? — Доктор скептически усмехнулась.

— В чем? — совсем растерялся бизнесмен.

— Господи! Она у тебя спрашивает, что со Стивом! — снова выступила синхронным переводчиком Лида.

— Он думает, что игра продолжается, — со вздохом сообщил Чепурной. — Мне свой человек из прокуратуры доложил.

— Объясните толком! — потребовала Вера.

— Ну, он считает, что все происходящее: убийство мента, арест, допросы, содержание в КПЗ, потом препровождение в психиатрическую больницу — все это игра. Понимаете, Вера? У него в голове что-то заклинило, и он думает, будто мы продолжаем игру.

— Значит, он убежден, что вы просто искусственно создаете реальность? И милиционера никто не убивал. Якобы все подстроено?

— Вроде того.

На протяжении всего разговора Лида изо всех сил старалась сдерживаться. Но сейчас, когда ей вдруг стало ясно, что Вера не собирается очертя голову бросаться на помощь ее драгоценному Чепурному, актриса почувствовала: еще чуть-чуть, и она сорвется в истерику. В таких случаях, когда не получалось намеченное, Завьялова обычно говорила то, о чем после сожалела. С несчастным видом она обратилась к своей подруге:

— Вера! Почему ты молчишь? Если ты не хочешь браться за это дело, так и скажи. Может, оно тебе не по силам? Или ты ждешь от Олега, чтоб он сообщил тебе размер гонорара? Чепурной! Назови сумму, в которую ты оцениваешь услуги такого гениального психотерапевта!

— Не пытайся поймать меня на «слабо»! Мы ведь знакомы не первый год. Это во-первых. Во-вторых, успокойся, твоя истерика все только испортит. В-третьих, о сумме… Если я действительно возьмусь за эту работу, то о сумме договоримся.

— Прекрасно, Верочка! Мы принимаем любые ваши условия! — воспрянул духом руководитель «Игры».

Вера подняла ладонь.

— Погодите. Есть еще такой нюанс: вы будете верить не всему, что я вам скажу. Я к этому уже привыкла, так что…

— Клянусь, — Чепурной подал вперед свое крупное тело, — я буду верить!

— Не зарекайся, Олежка, — вздохнула Лида Завьялова, — я тоже так постоянно говорю, и все время Вера оказывается права. Сто раз уже было, она меня предупреждала: не делай то-то, будет так-то. Не сотрудничай с этими людьми, ничего не получится. А я спорила: ну откуда ты можешь знать?! А потом все получалось, как она говорила.

— Твоя подруга просто прорицательница, Кассандра какая-то! — воскликнул президент фирмы «Игра» восхищенно.

— Ага. Ей тоже никто не верил. — Вера терпеливо дождалась, когда собеседники закончат убеждать ее, что в данном случае все будет по-другому, и продолжила: — Так что договоримся сразу: верить мне или не верить — дело ваше, но поступать будете так, как я скажу. И не предпринимайте ничего без совета со мной. Если я возьмусь распутать это дело, давайте координировать наши действия.

— Так вы согласны? — Олег посмотрел на нее, и его лицо приняло смешное выражение просительной наглости. Он был сейчас особенно похож на велюрового мишку-коалу с эвкалиптовой веткой в зубах.

— Куцы ж деваться! — артистически подыгрывая Лиде, Вера взмахнула руками и воскликнула с интонациями Светличной из фильма «Бриллиантовая рука»: — Согласная я!

— Ура! — просияв, воскликнул бизнесмен. И хлопнул ладонью по столу.

Пронзительный визг взрезал тишину кафе, вслед за ним прозвучал лязг фарфоровой посуды. Вера вздрогнула, повернулась на звук и увидела: давешний барельеф на стене ожил. Трое африканцев отделились от стены и оказались живыми, а не рельефом, вырезанным из дерева. Визжала девушка за ближайшим к барельефу столиком. Она так резко отодвинулась от оживших фигур, что ее кофейник опрокинулся, ручеек коричневой жидкости пролился на пол. Африканцы, пританцовывая и размахивая копьями, двинулись между столиками и вдруг запели из «Битлз»:

— Michelle, та belle…

Вера Лученко первой все поняла, повернулась к Олегу:

— Ну, знаете! — Все же она не выдержала, расхохоталась звонко и смачно, захлопала в ладош и. — Так же людей можно до смерти напугать, игрок вы чертов!!!

Чепурной тоже смеялся и аплодировал, подняв руки над головой. Посетители кафе опомнились, кое-кто начал прихлопывать в такт, с любопытством поглядывая на Чепурного, Веру и танцующий ансамбль негритянской песни и пляски. Лида Завьялова так смеялась, что у нее тушь потекла по щекам. Чепурной бросился к девушке, пролившей кофе, что-то заговорил, галантно прижимая руки к сердцу, махнул официантам. Тут же пострадавшей от розыгрыша принесли новую скатерть, полный кофейник и роскошную коробку конфет.

— Это ты, Лидка, проговорилась, что «Michelle» — моя любимая песня? Болтушка! — сказала Вера, впрочем, совсем не сердито. Повернулась к подошедшему Чепурному и уже более серьезно заметила: — Вы не просто игрок, Олег! У вас некоторая форма лудомании, то есть маниакальной привязанности к игре. Вы играете, никогда не останавливаясь, всегда и во все.

— Да! — подтвердил широко улыбающийся Олег. — Но согласитесь, сюрприз удался!

— Да уж, — всхлипнула Завьялова, — спасибо, что ты бизонов с антилопами не оживил!

— Подумаешь, нанял нескольких актеров, заплатил руководству кафе. Им же польза, посетителей привлекут еще больше! А играть нужно постоянно. Лучше всего игру никогда не прерывать, иначе жить неинтересно. Ведь игра — единственное, что помогает нам не сойти с ума и сохранить чувство юмора. Игра нас объединяет и отвлекает от серьезных проблем!

Через некоторое время, когда подруги выходили из кафе, а Олег задержался, чтобы расплатиться, Вера тихо сказала:

— Твой новый друг, Лидуша, личность незаурядная, я тебя понимаю. Но во всем нужна мера здравого смысла. Для таких, как он, люди — всего лишь персонажи спектакля. Не боишься, что и ваш роман — всего лишь игра?

Лида беззаботно махнула рукой.

— Ну и что? Верунчик, я же актриса, ты не забыла? Посмотрим, кто кого переиграет.

* * *

Вера еще на пороге потянула носом: м-м-м… Ах! Какой ароматный густой дух! Ей навстречу, как всегда, первым бросился Пай. Ушки цвета топленого молока окружили лицо хозяйки теплой муфточкой. Слизав с Вериных губ помаду и наобнимавшись с ней крепкими мохнатыми лапами, Пай разрешил и Андрею подойти к любимой.

— Наконец-то, а то между вами не встрянешь, — ревниво сказал он, целуя свою женщину. Потом отчитался: — Пая вывел, покормил. За время вашего отсутствия, мон женераль, никаких происшествий не было.

Вера потерлась щекой о его отросшую за день щетину и радостно промурлыкала:

— Какой ты умничек! У нас пахнет, как в Тбилиси.

— Почему как в Тбилиси?

— Ну как это почему? Потому что пахнет вкусным мяском. Может, шашлычком… И свежей зеленью. Посмотри, у Пая слюни до полу висят! Ты хочешь, чтоб у меня такие же слюнки потекли?! Немедленно корми!

— Вот. Некоторые шляются по кафешкам с подругами, а потом приходят домой голодные! А другие сидят дома и готовят этим некоторым вкусные барбекю. Чтобы те, некоторые и горячо любимые, не дай боже, не похудели.

— Ты приготовил барбекю! — захлопала в ладоши Вера.

— Мой руки, голодающая, и к столу, — приказал хозяин дома.

— Слушаюсь, мой властелин!

Когда она вышла из ванной в любимом фиолетовом бархатно-трикотажном костюме, на столе на широком блюде уже лежали горячие куски румяного мяса на ребрышках. Вокруг него на том же блюде дышала паром картошка, запеченная вместе с мясом в духовке. Рядом с запотевшей бутылкой красного сухого вина «Каберне Качинское» стояли два высоких прозрачных бокала. Посреди натюрморта истекал соком салат, где под майонезом нежились желтые помидоры, красные кольца сладкого перца, фиолетовый мелко нарезанный лучок, душистые петрушка и укроп.

— Вера, — торжественно сказал Андрей, — это барбекю. Барбекю, — не менее торжественно провозгласил он, шутливо представляя свою возлюбленную царскому блюду, — это Вера! Прошу любить и жаловать!..

Они набросились на еду с той жадностью, какая бывает лишь у бездомных кошек, собак и влюбленных. Обгрызали кости. Пили винцо, разглядывая его переливчатый рубиновый цвет. Андрей разбирался в винах и любил рассказывать их историю. Вот «Каберне Качинское», говорил он, истинный король красных сухих вин. Он вспоминал, как бывал на винзаводе под Севастополем, где на красных глинистых склонах древней Качинской долины из французского сорта винограда Каберне-Совиньон рождается это вино. Они с группой приятелей смотрели на старые бочки, вдыхали бесподобный винный аромат и запах старого дерева. В хранилище лежали бочки с винами двухлетней выдержки. Удивительный бархатистый вкус вина напоминал молодой паре начало их романа в Крыму. В нем растворились ласковое солнце юга, свежесть морской волны и вкус виноградной ягоды. После нескольких бокалов Андрей начал придумывать забавные тосты, чтобы рассмешить Веру. Он обожал ее грудной смех, как она с лебединой грацией забрасывала голову чуть назад, выгибая длинную шею. Она тянула к нему свой бокал, ей нравилось часто чокаться, слушать звонкий хрустальный тон. Наконец отвалились от стола, сытые и умиротворенные.

— Десерт чуть позже, — сообщил Андрей, выходя с сигаретой на балкон и устраиваясь в небольшом старом кресле.

— Ф-фухх… Хорошо. Пока мы дозреваем до десерта, мой гениальный шеф-повар, рассказывай. Когда ты уезжаешь в город Париж? — спросила Вера с самым невинным видом.

У Двинятина от удивления раскрылся рот. Зажженная сигарета вывалилась и покатилась по черной ткани джинсов, разбрызгивая искры. Он успел подхватить сигарету и попытался сделать невозмутимое лицо. Наблюдавшая за этой реакцией Вера расхохоталась, и смеялась так заразительно, запрокидывая голову и издавая грудные стоны с хрипотцой, что Андрей, поначалу смотревший на нее ошалевшим взглядом, тоже стал подхихикивать. А затем крепко обнял свою возлюбленную и сказал:

— Сейчас же колись, откуда ты узнала! Иначе не отпущу тебя.

— Ой, какая заманчивая перспектива! Не отпускай меня никогда! Давай станем сиамскими близнецами! — Она тоже обняла своего мужчину и нежно поцеловала в губы. — За такой роскошный ужин я, как порядочная женщина, просто обязана расколоться!

— Признавайся, ты знакома с Серегой Никитиным?! Он тебе все рассказал?.

— Не знаю я никакого Никитина. А чем он знаменит? — продолжала лукаво улыбаться Вера.

— Он работает ветврачом в зоопарке. Это он предложил мне командировку в Парижский зоопарк. Но тогда откуда ты узнала?..

— Андрюшенька! Давай пойдем в комнату на наш разговорный диванчик, а то здесь уже зябковато. И я все тебе расскажу как на исповеди.

Они уселись на широкий оранжевый диван. Пай улегся между ними, свернувшись уютным колечком, и сладко уснул. А Вера стала объяснять Андрею, как ей удалось разгадать его планы о намечающейся поездке.

— Есть три вещи, которые выдали тебя с головой: твой взгляд, твои ноги и твои усы. — Она гладила шелковистые уши собаки и смотрела в глаза Андрею с улыбкой, спрятанной в нежных ямочках уголков губ.

— Верунь, это нечестно. Я чувствую себя несчастным простодушным Ватсоном рядом с великим и всезнающим Холмсом! Как можно по взгляду, ногам и усам понять намерения человека? Ты гений', да?

— Не подлизывайся! Итак, по порядку. Ты смотрел на меня таким взглядом, словно заранее просишь за что-то прощения. Но ведь, судя по всему, ничего плохого ты не натворил. Даже наоборот. С Паем все в порядке, в доме тоже все на своих местах — значит, то, что застряло у тебя в глазах, еще не наступило, но скоро случится. Ты разбудил во мне желание узнать, за что же ты такое взялся, что рождает чувство вины передо мной.

— Все, — заявил Андрей. — Стану носить темные очки. Буду как кот Базилио, и ты ничего обо мне не узнаешь!

— А на ноги тоже очки наденешь?

— А с ногами у меня что?!

— Обычно дома ты усаживаешься на диване, скрестив ноги, пятки под себя. Это твоя любимая поза, почти что йоговский «лотос». Ты привык так отдыхать, расслабляться, читать, смотреть телевизор. С тех пор как я пришла и мы поели, ты ни разу не принял эту позу. Наоборот, ты все время двигался, присаживался на край дивана во время еды. Потом сел в кресло на балконе, опять-таки не как обычно по-турецки — ведь именно так ты любишь курить после еды, — а просто поставил ноги на балконную плитку. О чем это говорит?

— Мне вот ни о чем! — замотал головой Двинятин.

— А мне — о многом. Ноги говорят не хуже слов. Есть такой известный психологам и психиатрам язык тела. Твои ноги сегодня не знают обычного покоя, они словно готовы сорваться и убежать. Чем-то ты боишься меня огорчить! Из всего, что мы знаем друг о друге, ярче всего мне помнится твоя история о неожиданном отъезде в Йоркшир, когда тебе осточертела несчастливая семейная жизнь. Значит, ты собрался куда-то съездить, но очень боишься, чтоб я не подумала, что ты удираешь от меня, как тогда от Натальи!

— Верочка, но ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— Знаю. Поэтому и не могу предполагать, будто тебе со мной наскучило. Просто подвернулся случай, и твой авантюрный характер несет тебя в путешествие. Ты уже решил ехать, но вот только мучаешься, не зная, как мне это преподнести.

— Ладно, про взгляд и ноги ты меня почти убедила. Но откуда ты узнала про Париж?

— О, это совсем просто! Видишь ли, взгляд не потрогаешь, он неуловим. Ноги разговаривают на языке тела, его тоже понимает не всякий. А вот твои усы, они хранят запахи, как библиотека книжки. Если б ты спросил Пая, он бы тебе рассказал, что ты ел позавчера, и еще кучу всего забавного.

— Но ты же не Пай! Люди не чуют как собачки, у них просто нос.

— Своим «простоносом» я унюхала мои французские духи «Жадор», когда мы целовались. Может, там вообще одна молекула, но запах стойкий, он запутался в твоих густых усах и остался в них, как в камере хранения. Значит, ты их открывал и нюхал. Так?

— Да, так и было. Пока готовилось мясо, я задумался, подошел к твоему столику, открыл духи и вдохнул их аромат… Наверно, я просто соскучился по тебе.

— Мне приятно слышать, мой родненький, что соскучился! Но в данном случае с тобой сыграло шутку подсознание. Именно оно заставило тебя понюхать мои французские духи. Потому что ты неотступно думал о своей поездке в Париж и мучился тем, как сказать мне об этом. Возможно, ты в свое оправдание даже думал, какие духи мне привезти из «городу Парижу». Как видишь, усы указали мне точное географическое место, куда ты направляешься.

— Но я ведь мог открыть любой флакон! У тебя их вон сколько. Вот рижские, а вот японский крохотный пузыречек, а вот — я сам привез тебе из Москвы, духи от Славы Зайцева. Я был рассеян, в голове пусто. Машинально взял первый попавшийся флакон. Им мог оказаться японский. Это значило бы, что я собираюсь в Токио?

— Нет, дорогой мой дружочек. Сознание — да, оно могло выкинуть такую штуку. Но ты же действовал неосознанно. А значит, подсознание вело тебя по дороге навязчивых мыслей. Ты думал о предстоящей поездке во французский зоопарк, и подсознание заставило тебя открыть и понюхать именно флакон фирмы «Кристиан Диор». Оно, подсознание, хотело таким образом объединить решение проблемы со мной и поездку. Понимаешь?

— Я понимаю только одно! Мне досталась волшебница! — Андрей обнял возлюбленную и стал ее целовать, она обвила его шею руками. Но внезапно он остановился и растерянно спросил: — Так я не понял, ты не против поездки?

— Какой же ты у меня дурачок! Конечно, поезжай.

Андрей с подозрением уставился на Веру.

— Что-то ты очень легко меня отпускаешь. Наверное, я тебе все-таки надоел…

Вера снова рассмеялась тем смехом, который его так волновал.

— Или, — сделал свирепое лицо Двинятин, — у тебя кто-то есть. И ты ждешь не дождешься, когда я уеду.

Вера откинулась на подушки и зашлась таким хохотом, что сонный Пай вскочил и забегал по кровати, наступая толстыми лапами на хозяев.

— Ой… Уморил… Не могу!.. — всхлипывала Вера, размазывая по лицу черную тушь с ресниц. — Отелло ты мое дорогое!

Отелло улыбнулось в усы.

— Лучше скажи, — отдышавшись, спросила Вера, — это надолго?

— На неделю, — облегченно вздохнул Двинятин. И уже не стал тратить время на разговоры, а жадно впился в губы своей возлюбленной.

На следующее утро Вера решила начать работу для Чепурного знакомством со Стивом Маркоффым. Он содержался в Киевской психоневрологической больнице № 1 им. Павлова, куда Вере попасть не составляло никакого труда. В Павловской все еще работали ее однокурсники и коллеги, да и сама Вера трудилась там во времена ординатуры.

Внутри почти ничего не изменилось. Те же коридоры, те же лица, тот же специфический больничный запах. Завотделением Наталья Родионовна Королек, в институте просто Таша, очень обрадовалась своей сокурснице-коллеге. Они с Верой, правда, никогда не были близкими подругами из-за разницы в восприятии жизни. Таша Королек была по устройству характера нытиком. Она училась легко и получала хорошие оценки, но ведь для нытья всегда найдется повод. То профессор слишком строг, ну да, зачет-то поставил, но бедную Ташу измордовал. То бойфренд не Ален Делон. То квартира маленькая… Словом, как говорит поговорка, у кого-то был суп жидковат, а у Натальи — жемчуг мелковат. У Веры, наоборот, было много причин жаловаться на судьбу, но она этого никогда не делала. Не тот у нее характер.

Встретив однокурсницу в кабинете и предложив чаю, Наталья Родионовна тут же стала привычно жаловаться: зарплата у медперсонала мизерная настолько, что хоть профессию меняй! На одного пациента в день выделяют аж три гривни!.. Специалисты уходят в платную медицину. Богатеньких душевнобольных их родственники предпочитают лечить во всяких Швейцариях. Здесь, правда, построили парочку палат с улучшенными удобствами, платных. Но в них в основном отлеживаются эти новые энергичные хозяева жизни. Да и то со смешными диагнозами: нутам депрессия, «синдром менеджера» — ослабление потенции, вспыльчивость с потерей самоконтроля и бессонница. А в мединституте — ты слышала? — сократили часы по психиатрии! Ужас что делается!..

Доктор Лученко согласилась попить чайку и посплетничать, а в нужный момент попросила провести ее к пациенту Маркоффу.

— Да о чем разговор! Это тот, где мент дежурит? — тараторила Таша. — Как будто отсюда можно сбежать! Наверное, его подозревают в убийстве. Шеф попросил провести экспертизу и бумагу по всей форме составить. Только я не успела еще, некогда. А тебе он зачем? — Глаза бывшей сокурсницы блеснули любопытством.

— Таша, ты же знаешь, я еще с ординатуры занимаюсь пограничными состояниями. У меня и диссер на тридцать процентов по ним, по «пограничникам»!

Вера врала без малейших угрызений совести, поскольку понимала, что тема диссертации — единственный ключик к любой палате психиатрической больницы. Каждому психиатру было известно, что пограничные состояния пациентов — наиболее трудная для диагностики вещь. Писать такую диссертацию можно ближайшие семьдесят лет. Так что профессиональную ревность доктора Королек психотерапевту Лученко удалось усыпить сразу. Наталья Родионовна облегченно вздохнула. Получалось так, что Лученко может сделать за нее ее работу. Вот и чудно.

— Ну пошли, десять минут я тебе дарю.

— Да мне больше и не нужно, — обрадовалась Вера.

— Только вот что… — на секунду задумалась Наташа. — У меня тут двое студентов на практике. Пусть поприсутствуют. Да! — окончательно решила она. — Покажи им, как работает настоящий профи. Ты же всегда у нас была на высоте!

— Не преувеличивай, — улыбнулась Вера. — Хотя комплименты всегда приятно слышать.

«Студенты эти мне — как пловцу гантели, — подумала Вера с досадой, сохраняя, впрочем, приветливое выражение лица. — Но и отказаться нельзя. Что же делать?»

Милиционер не обратил никакого внимания на врачей и студентов в белых халатах. Доктор Королек открыла дверь своим ключом и, к облегчению Веры, ушла.

Увидев входящих, Стив Маркофф сразу вскочил, отложил книгу, стал горячо рассказывать Лученко и практикантам о значении зеленого покрова Земли. Затем вдруг замедлился, взгляд его стал замороженным, движения деревянными.

— Я дерево, — сказал он.

— Какое именно? — спросила Вера с интересом. Она с мгновенной ясностью увидела, что он совершенно здоров. Двое студентов, стоя в углу палаты, смотрели на Стива с испуганным восхищением.

— Клен, — прошелестел «больной».

— Ладно, дружочек, клен так клен. Тоже хорошее дерево, красивое, — сказала доктор Лученко и обратилась к парню с девушкой: — Вот, друзья, обратите внимание. Обострение навязчивой идеи вкупе с бредом преследования. Результат давней мозговой травмы, усугубленный обособленностью в семье, одиночеством среди родственников. Такое бывает, когда человек считает себя не таким, особенным, воображает себе важное предназначение, а окружающие близкие люди его не понимают. Топчут этот и без того чахлый цветок исключительности, пытаются подровнять — чтобы был как все, впихивают его в прокрустово ложе своей унылой повседневности.

Студенты, открыв рты, с изумлением внимали. Еще больше изумился Маркофф. Откуда знает?!

— Сядьте на этот диванчик, пожалуйста, — распорядилась Вера, и студенты послушно сели. — Когда у больного бред, нужно соглашаться, ни в коем случае не спорить. Ни в коем случае! Иначе ничего не добьетесь. В сознании бредящего вся его фантазия стройна и логична. Даже если вам кажется, что можете переубедить, — нельзя. Допереубеждаете до того, что сами станете персонажем бреда и врагом номер один! — Она повернулась к Маркоффу: — Идите ко мне, голубчик, давайте сядем вот сюда.

Тот подошел и сел рядом, повинуясь повелительным интонациям.

— Так вы клен, значит? Очень хорошо.

Стив кивнул, вновь становясь замедленным.

— А я сосна, — сказала Вера Алексеевна непринужденно. — Поговорим как дерево с деревом? И покачаемся вместе на ветру. Ну, давайте.

Она обняла Стива за плечи и принялась вместе с ним чуть-чуть раскачиваться. Студенты отодвинулись от них на самый край диванчика и оттуда испуганно таращили глаза.

— Так вы говорите, быть деревом лучше, чем человеком?

— Конечно, доктор, — ответил Стив. — Все-таки Земля — наша планета, а не их.

— Отлично вас понимаю. — Вера произносила слова в том же замедленном темпе и с той же интонацией. — Наша, не их. Не людей.

— Люди? Не смешите меня! Тоже мне, сравнили: люди — и мы, — вошел в роль мнимый больной. — У них сотни болезней, они долго не живут, они уродливы. Поставьте куда-нибудь на пригорок человека, и поставьте меня, кленовое дерево. Кем вы станете любоваться на закате солнца, от чьей красоты у вас защемит сердце? То-то. Смешные, недолговечные, суетливые создания! Они не умеют терпеть и ждать, а это главные качества для хозяев планеты. Представляете, наша заповедь «жить растительной жизнью» у них имеет негативный, позорный смысл!

Вера Алексеевна продолжала подыгрывать:

— Да-да, растительной жизнью. Мы, сосны, тоже так думаем. Правда, людей очень много…

Стив ответил:

— А когда они еще лазали по нашим ветвям, их было гораздо меньше. Сейчас их миллиарды. Они нас вырубают, выкорчевывают, делают из наших тел свои приспособления, едят наших детей. Но все равно на каждого человечка приходятся сотни наших! И потом, если б они знали, что мы ими тоже питаемся… Ведь там, внизу, под корнями, их гораздо больше, чем здесь, наверху. Ничего. Подождем немного, скоро их не будет.

— Подождем, подождем, — покивала Вера. — Жили мы миллионы лет без них и как-нибудь еще миллионы проживем. Потому что мы спокойны. Спокойны, расслабленны, никуда не спешим…

Вера, привычно подражая движениям, мимике, ритму дыхания и угадываемому сердечному ритму, присоединилась к настроению сидящего рядом человека, пытаясь в этот момент стать им. Как обычно, несколько мгновений ожидания — получится или не получится? — и, наконец, возникает особое ощущение резонанса, единой волны. И как обычно, когда волна поймана, все дальнейшее похоже на полет.

— Вас обдувает волна теплого воздуха… Он вам приятен… Вы хотите спать… Глубоко и спокойно…

Стив уже откинулся на спинку дивана. Он даже посапывает немного. Лученко продолжает в том же ритме, тем же голосом:

— Вы чувствуете себя лучше. Становитесь спокойнее. Сильнее и веселее. Хотите жить и радоваться. Вы способны ко всему самому хорошему. Все окружающие вас любят. Они гордятся вами.

Вера искоса глянула на студентов. Щеки порозовели, глаза прикрыты, они тихонько раскачиваются. Спят. Отлично… Она обратилась к Стиву:

— Сейчас вы проснетесь бодрым и уверенным. Только вы. Я считаю от пяти до одного. На счет «один» вы проснетесь с отличным настроением. Пять… четыре… три… два… один!

Стив открыл глаза, потянулся. Оглянулся кругом, зевнул:

— Э-эх! Хорошо поспал. Выражение лица его стало совсем иным, в глазах проснулось любопытство. Но тут он увидел спящих ребят.

— Все в порядке, — сказала Вера. — Они спят, чтобы не мешать нашему разговору. Передо мной можете не притворяться. Я от Олега Чепурного.

И объяснила ему, кто она и зачем пришла.

— Наконец-то! — воскликнул Стив. — Сколько мне тут еще сидеть? Что вообще случилось?

— Случилось то, что во время вашей игры был убит работник милиции. И это уже не игра.

— Черт, так я и думал, — огорчился Стив. — Но я тут ни при чем.

— Надо еще разобраться, кто при чем и что вообще произошло, — заметила его собеседница. — А вам просто не повезло.

— Ничего себе «не повезло»! — возмутился незадачливый игрок. — Я бизнесмен, и у меня масса дел! Мне некогда сидеть здесь и ждать, пока во всем разберутся!

— Ну вот я и пришла, чтобы начать разбираться, — сказала Вера.

Добившись доверия пациента, она задала много вопросов, спросила и про начало игры в музее. Как прятался, кого видел, что слышал…

— А как же все-таки я? — в свою очередь забросал ее вопросами Стив, когда кончились десять минут и Лученко уже собралась уходить. — Сколько мне еще тут находиться? Где этот Чепурной, почему не вытащит меня отсюда? Вы верите, что это не я убил милиционера?!

— Отдыхайте спокойно, — как можно мягче сказала Вера. — Не нужно волноваться. Обещаю, что помогу. А вытащить вас отсюда может только тот, кто поместил.

— То есть…

— Нуда, милиция. Что ж тут такого. Как только они поймут, что вы тут ни при чем, — выпустят. Повторяю, не волнуйтесь. Я вам верю. А в другой раз, — не удержалась она, — выбирайте у господина Чепурного игру попроще. Пусть вас напоят водкой в бане, усыпят и перенесут самолетом в Питер. Будете там ходить и спрашивать у прохожих: «Это правда Санкт-Петербург? Город на Неве?»

Стив притих. А она повернулась к студентам:

— Сейчас вы проснетесь, — сказала она с другой интонацией, — и не будете помнить ничего из того, что здесь услышали. И… раз!

Она щелкнула пальцами. Студенты открыли глаза, посмотрели на Лученко, потом на Маркоффа. Увидели на его лице нормальное выражение.

— Круто… — выдохнул парень. А девушка спросила:

— Он уже здоров?

— Нет, что вы, — сказала Вера Алексеевна. — К сожалению. Если б так просто можно было вылечить… Через несколько часов или завтра начнется опять. Ему назначат лечение, оно поможет изменить его глубинный самонастрой, и тогда уж, недели через две, ждите улучшения.

Они покинули палату, студенты сразу куда-то ушли, а она задумалась. Наташа немедленно, как только у нее дойдут руки, «раскусит» Стива Маркоффа и отдаст свое экспертное заключение в милицию, или кто там его требует — может, в прокуратуру. И тогда американского мученика сразу переведут отсюда в менее комфортные условия. Или нет? Он же иностранец, да и Чепурной, наверное, нажмет какие-то рычаги. Но все же должна ли она озаботиться этим? Наверное, да, если взялась за дело.

Уговорить Наташу немного потянуть с экспертизой не составило никакого труда.

— Ну, как? Подходит для диссера? «Пограничник»?

— Не думаю. Знаешь, Королек… Похоже, это ваш клиент, а не ментовский. Но боюсь, он свои доллары захочет оставить американским психиатрам. В какой-нибудь дорогой клинике.

— Ничего. Пусть сперва у нас полежит, обследуется! При нашей нищете больной миллионер — это тебе не жук в коробочку начхал! Сто баксов за палату на улице не валяются…

— Ой, Натка! Как бы его у вас менты не забрали. Им ведь поскорей дело ему пришить надо!

— Да ладно, у нас и так работы, отчетов всяких навалом, истории болезней писать… Подождут с экспертизой. Тем более наш главный уехал в санаторий печень лечить. Я без него не хочу одна за все отвечать. Так что полежит миллионерчик.

— Правильно, Ташенька! Ты всегда была умницей. Если ментам так надо, пусть вызывают американских психиатров, проводят консилиум. — Теперь уже Вера не сомневалась: время для работы у нее есть.

Выйдя во двор, усыпанный оранжевыми листьями клена, она позвонила на мобильный Олегу, чтобы забрал ее из Кирилловского монастыря, как они и договаривались. Через пятнадцать минут подъехал огромный черный джип с приплюснутой крышей, похожий на броневик и размером с микроавтобус. Внутри было очень комфортно.

— Ну что? — встревоженно спросил Чепурной. — Как там мой клиент? Действительно повредился умом?

— Он в полном порядке, — сказала Вера. — Напуган, конечно, но это оттого, что милиция подозревает его в убийстве. У него хватило ума сообразить, что в больнице поспокойнее будет, чем в камере.

— Так он просто играет психа? — сразу схватил суть бизнесмен.

— Да, причем очень легко. Просто рассказал в милиции, с кем он по вашей милости ночью в музее встречался.

Милиция, наверное, от этих рассказов сама чуть не рехнулась.

— Ха! — Олег Аскольдович очень развеселился. Его смех был отрывист и короток, но щеки при этом излучали довольство, а глазки сверкали. — А скажите, Верочка, это все-таки он убил или нет?

Вера помолчала. Машина быстро и плавно, как скоростной корабль, несла их к центру города, в музей. Говорить или нет? Вера решила не изменять своим привычкам.

— Знаете, давайте сразу договоримся, Олег: я вам сообщаю только то, что считаю нужным. И ровно столько, сколько сочту необходимым. Будем разговоры разговаривать тогда, когда наметится результат. А о процессе вы беспокоиться не должны. Хорошо?

— Договорились! — поднял ладони Чепурной. — Еще какие будут предложения? Просьбы?

Вера взглянула на него и поняла, что он врет. Будет приставать с разговорами, будет что-то делать по-своему. Но ни желания, ни времени воспитывать нового знакомого у нее не было. «Посмотрим», — решила Вера. Они уже остановились возле музея. Вера открыла дверь, повернулась к мужчине и сказала:

— Просьба такая: я с вас денег за свою работу не возьму, а возьму игрой. Только не вашей, а той, какую сама выберу.

— Вот интересно! — Олег был озадачен. — Как скажете. Игрой так игрой!

Они поднялись по каменным ступеням, прошли мимо мрачнолицего охранника. В холле было прохладно и сумрачно, темнели статуи и деревянные резные скамьи у стены. Возвышались старинные часы-башня, всегда стоящие на страже времени. Вдалеке, у кассы, где продавались билеты на экскурсии, болтал с билетершей второй охранник. Чепурной провел Веру за гардероб, в какой-то коридор, и они оказались в тесной приемной.

— Люсечка, — галантно обратился он к женщине за офисным столом, — вот, прошу любить и жаловать, мой эксперт по нестандартным ситуациям Лученко Вера Алексеевна. Она будет здесь некоторое время работать, задавать вопросы. А вы и сами отвечайте, и всем передайте, чтобы способствовали. И не обижайте ее!

— Все шутите, Олег Аскольдович, — улыбнулась немолодая «Люсечка», с любопытством глядя на Веру.

— А что же еще делать? — развел руками Чепурной. Представил ее: — Люсьена Баранова, секретарь всего этого музейного заведения, правая рука, а также нога… — Он запутался и не знал, как закончить. — В общем, мы к директору, а вы нам через пять минут Риммочку Карповну организуйте.

Они вошли в директорский кабинет, и Чепурной с порога повторил ту же фразу про эксперта, представляя Веру руководителю музея. Директор, Никита Самсонович с интересной фамилией Горячий, крупной лепкой лица смахивал на Карла Маркса, если б у того сбрили усы и бороду, и вообще был довольно крупным мужчиной. Сообщению о появлении в музее эксперта фирмы «Игра» он не обрадовался. «С тобой мы после поговорим, когда дозреешь!» — подумала Вера, а вслух сказала:

— Извините! Мне хотелось бы пройтись по залам! А вы, Олег Аскольдович, пока без меня…

Ей было совершенно безразлично удивление обоих мужчин. Она никогда не теряла ни секунды времени на лишние, с ее точки зрения, телодвижения, поэтому извинилась и вышла. Лученко решила, пусть Чепурной сам попыхтит, объясняя директору музея, кто она да чем тут будет заниматься. Она с ним поговорить еще успеет. А начинать надо, само собой, с секретарши.

Но той на месте уже не оказалось — видно, побежала выполнять просьбу Чепурного. Или распоряжение? Что ж, понятно, у кого деньги, тот и главный. В таком случае, нужно разговаривать с рядовыми сотрудниками этого храма искусства.

* * *

С такой скоростью в провинциальный город N не въезжали еще никогда. Черный джип, а за ним микроавтобус неслись по грунтовой дороге, по зажатой заборами узкой улице. За торопливым автомобилем поднималась густая туча серо-желтой пыли. Из-за заборов раздался вначале нерешительный лай, потом все более уверенный — лохматые охранники мгновенно опознали приезжих и «передали» соседям, как эстафету. Лай пологой волной проводил джип до перекрестка, где местный краеведческий музей врос в небольшой фруктовый садик. Джип остановился у крыльца, и лай затих, растворился в пасторально-хуторском пейзаже: артезианская колонка в зарослях мальв, местная девушка пронесла в ведре воду, расплескивая влагу на свои босые ноги. На велосипеде проехали парни с удочкой, тетка протащила мимо колонки равнодушную корову.

Один журналист, поездивший по Европе, заметил, что когда коровы становятся красивее женщин, так и знай: начинается заграница. А вот когда коровы так же спокойны, красивы и задушевны, как местные поселяне и поселянки, знай — ты в провинции. В провинции наша беспокойная нервная цивилизация не свирепствует, она раскалывает вам голову только в крупных городах. В городе N она отдыхает. Лихорадочная столичная озабоченность в городе N отпускает сразу на маленьком вокзальце, где всех приезжающих встречает какой-нибудь памятник, сидящий или стоящий, как все памятники, в неизбежно задумчивой позе. И погружаешься в первобытную жизнь маленького поселения с его хатами, птичьими дворами, огородами, свиньями, коровами, козами…

Из джипа и микроавтобуса вышли трое мужчин городского вида в идеально сидящих костюмах, белых рубашках и галстуках. Покашляли, сплевывая пыль, оглянулись. Город N сразу распахнулся взгляду, потому что он был весь — в ширину. Это вам не вертикали столицы! Там взгляд упирается то в холмы, то в бетонно-стеклянные многоэтажки. А здесь взгляд не упирается, он скользит поверх, фокус не наводится на резкость, а размывается вдали и сразу расслабляет приехавшего.

Но трое мужчин расслабляться и не думали. Один с дипломатом в руке поднялся по деревянным ступеням и вошел в музей. Двое оставшихся сразу стали доставать из микроавтобуса какие-то плоские ящики, рулоны бумаги, бухты веревки. Второй из приезжих, мужчина квадратной ширины, румяный и веселый, с приплюснутыми ушами бывшего борца, легко ворочал здоровенные ящики. Третий, помрачнее лицом, помогал первому мало, он стрелял вокруг умными острыми глазками. Но напрасно стрелял — провинциальный покой и тишина снова пали на сонный городок и поглотили его.

Внутри музея чиновника встретил директор, Иван Степаныч — худой, неторопливый, морщинистый и коричневый. И хранительница музея, Килина — маленькая, белолицая и улыбчивая, неопределенного возраста, в непременном платочке. Она постоянно находилась в движении, все время хлопотала.

Городской чиновник торопливо поздоровался, одной рукой достал визитную карточку, другой открыл дипломат, водруженный посреди директорского стола. Из дипломата молодой человек в костюме извлек бумаги с печатями и фирменные бланки.

Пока Иван Степаныч надевал очки, приезжий быстро заговорил:

— Я советник по культуре представительства Украины при штаб-квартире ООН. Вот мои документы. Вот, читайте, доверенность и приказ Министерства культуры. Послезавтра состоится выставка в Париже, и украинские раритеты должны быть представлены на ней в полном объеме. Вот опись произведений искусства, которые вы должны немедленно нам передать для выставки… Читайте, читайте!

— Но как же, так срочно… Мы не можем, у нас не готово… — попыталась встрять Килина.

— Глупости, — улыбнулся молодой человек, — мы привезли все необходимое для упаковки ценностей с собой.

— Но мы должны изучить… — заупрямился провинциальный хранитель.

— Изучать после будете, — нахмурился советник по культуре. — Ну? — обратился он к директору музея.

Тот снял очки, покачал головой в сомнении.

— Якось очень быстро выставка у вас сорганизовалась, — теряясь от натиска приезжего, сказал он. — Не знаю, чи маю я право…

В кабинет директора вошли двое сопровождающих советника по культуре, и сразу стало очень тесно.

— Скоро вы? — пробасил квадратный.

Иван Степаныч засомневался еще больше. Килина испуганно отступила за какой-то стеллажик. Второй приезжий, мрачнолицый, сказал:

— Уважаемые, документы в порядке. Так? Так. Чего вы хотите еще? Нам некогда тут с вами торчать.

— Да-да, — подтвердил советник, — на выставку не успеем. А тогда, знаете, нас не похвалят… Вот что, — решил он, — звоните руководству. Прямо сейчас.

— Прямо руководству? — перепугался директор музея.

Вдруг под окнами комнаты громко зазвучало:

— Типу-типу, типу-типу, типу-типу!

— Это еще что такое?! — подскочил стоящий у окна квадратный приезжий.

— Та ну! — смутилась Килина. — Это наша смотрительница, она кормит свой птичий двор… Хозяйство…

— Вы шо, совсем тут… — сказал квадратный. — Хозяйство у них! Вы понимаете, кто к вам приехал?! А ну, полетели бегом, как пуля из гранатомета!

Лица приезжих дышали нетерпением. Хозяева музея были в растерянности. Вдруг первый молодой человек, дипломатовладелец и советник, приобнял за плечи своих помощников с ласковой улыбкой:

— Господа, пару минут. Сейчас все будет улажено. — Те вышли, а он повернулся к музейщикам, усилив ласковость улыбки до предела: — Иван Степаныч, скажите, вы зарплату давно не получали?

Килина горестно покачала головой, директор пожал плечами.

— Та два месяца всего, — ответил он. — Бывало и довше.

— Вот, — развел руками советник. — А если не пойдете нам навстречу, я вообще не могу гарантировать получение вами каких-либо бюджетных средств в ближайшем году. Хотите зарплату получать? Вы ж бюджетники. Если министр будет вами недоволен, не получите денег из столицы.

Иван Степанович вновь стал изучать бумаги. Молодой человек в нетерпении барабанил пальцами по столу. Директор почесал в затылке, но все-таки не сдавался:

— Уточнить бы надо все ж… — Он близоруко глянул на визитку приезжего. — Вы, э-э… Дорогой товарыш Милинченко…

Милинченко громко выдохнул: «Ффух!», выхватил из сумочки на поясе мобильный телефон, торопливо нажал несколько кнопок.

— Здравствуйте, Милинченко беспокоит, — пробормотал он в трубку, — срочно переключите на министра. — Иван Степанович и Килина, открыв рты, глядели в испуге на решительные действия советника. — На совещании в парламенте? Тогда зама, быстренько!.. Витольд Дмитриевич? Ну, замечательно, что вы на месте! У нас выставка в Париже срывается. Не хотят передавать произведения. Что? Да вот, директор музея… Да, Покидько Иван Степанович… Включаю.

Он нажал кнопку громкой связи, и из динамика маленькой трубки загрохотали начальственные раскаты:

— Ты что, Покидько, там у себя в N совсем из ума выжил?! Ты кому мешаешь, паразит?! Все страны свои произведения привезут, а мы из-за тебя что, должны обос…ться? Ни копейки больше у меня не получишь!

Директор музея свою неторопливость совсем утратил, задергался:

— Витольд Дмитрия, мы щас, мы скоренько… А зарплат-ку бы… Звиняйте старика… Хто ж знал, шо такое дело…

— Решай с представителем. Гляди у меня! — проворчала трубка, и раздались гудки отбоя.

С этой минуты сонная провинциальность с музейщиков слетела. Были отперты двери в хранилище, засуетились все — и приезжие, и местные работники. Вызвана была для подмоги смотрительница со двора. Директор ходил, глядя в бумагу и бормоча:

— Предметы казацкого обихода времен Переяславского княжества: посуда, оружие, трубки — количеством четырнадцать единиц хранения… Златотканые плахты, женские украшения из венецианского стекла количеством семь единиц хранения… Императорский фарфор, жалованный польским и украинским шляхтичам, количеством двадцать две единицы хранения… Библия в золотом окладе с автографом и заметками на полях патриарха автокефальной церкви в Полтаве Мстислава, количеством одна единица… Скульптуры и картины из аристократических маетков князей Муравьевых, графа Потоцкого, количеством тринадцать единиц хранения…

Килина ходила за бормочущим директором, всплескивая горестно руками, но передавая требуемое пришельцам. Она отмечала на карточках какие-то данные. Их выхватывал из ее рук мрачный горожанин, заносил в свой портативный компьютер и возвращал. Не успели вспугнутые музейщики ничего толком осознать, как последняя картина была заколочена в плоский ящик и обвязана веревкой, последняя скульптура ловко обмотана бумагой и опущена в ящик со стружками. Также мгновенно, но тщательно была упакована и посуда, и старинная одежда. В музее не осталось практически ничего. Все ценное, что годами накапливалось в краеведческом музее города N, перекочевало во вместительный микроавтобус и джип с невероятной быстротой.

Городские ястребы уселись в машины. Растерянный Иван Степанович подошел к задней дверце, робко постучал коричневым согнутым пальцем в стекло. Стекло плавно опустилось.

— Ну? — нетерпеливо спросил Милинченко.

— А як же… Ето… Когда вернете экспонаты?

— Сразу после выставки. Привезем, все по списку, самолично проверите… — Советник посмотрел на сомневающегося директора и спохватился: — Да! Вот, получите в счет тех двух месяцев и за текущий. И здесь в ведомости распишитесь. Только быстро!

Совсем ошеломленный директор взял из рук приезжего несколько денежных купюр, расписался не глядя. Машина мягко зарычала, рванулась с места — и все. Только пыль столбом.

Иван Степанович стоял и смотрел вслед туче пыли, оседающей на заборы проселочной улочки. Ну что ты будешь делать, если начальство распорядилось! И подписи все в полном порядке, и голос министерского работника знакомый, не поддельный. Но чуяло, чуяло директорское сердце что-то хамское в этом наезде на его музей. Что-то разбойничье.

И правильно чуяло.

Это было весной. Через два месяца, понукаемый постоянно плачущей Килиной, не дождавшейся возвращения произведений искусства, директор стал названивать в столицу. В любое министерство очень трудно дозвониться, это всем известно. Он звонил несколько дней. Его отсылали от одного абонента к другому. Тогда он попросил племянника, студента столичного университета, узнать про Париж и про выставку. Племянник за пару часов в Интернете все посмотрел и позвонил: да, была какая-то выставка. Но не было на ней никаких предметов украинского искусства, и не предусматривалось. А вот Мстиславская Библия в золотом окладе была продана на аукционе Сотби, в Лондоне…

Иван Степанович снова позвонил в министерство и, видимо, сказал неосторожные слова. Днем он был очень занят: праздновали Ивана Купала, и директор, как знаток всяческих обрядов, был приглашен. На местном пляже, маленьком и уютном, плескались дети, степенно окунались взрослые, ворковали горлицы. Со стороны реки застрекотали лодочные моторы, и голос, усиленный мегафоном, прокричал начало веселья. Берега реки еще больше заполнились людьми, а сама река — лодками с девушками в купальниках, в венках и русалочьих сетях. В катере — мужик, одетый, как Нептун или водяной. Полуголая молодежь в лодках подплывала к берегу и, напустив на лицо свирепость, окатывала водой всех, кто попадется под руку. Хохот, песни, хороводы и мегафонные причитания Купалы… Население провинциального города N отвязывалось вовсю. А вечером к музею подъехал джип. В сумерках квадратный горожанин казался еще больше размером, а его мрачный товарищ — еще мрачнее. Не тратя даром ни одного лишнего слова, затиснув старика в тесном его кабинетике, они покрыли его трехэтажным матом, объяснили, что звонить никуда больше не следует, что ценности, наверное, застряли где-то на железнодорожной станции, а может, в министерстве решили их на другую выставку послать. И пусть директор заткнется, а если… Они не сказали, если что.

Когда они ушли, Иван Степанович обнаружил в трясущейся руке стодолларовую бумажку. А со стола, из папочки, что лежала теперь все время у телефона, исчезли документы. И предписание передать ценности на выставку, и копии карточек хранения — все. Что же получается? Получается, что ничего теперь никому не докажешь, а если дернешься, тебя же самого и посадят. За расхищение народных ценностей. Еще и в особо, наверное, крупных размерах.

Умудренный опытом еще в прошлые партийные времена, Иван Покидько назавтра срочно «заболел». Через пару недель он послал по почте заявление об уходе с должности по состоянию здоровья. Через месяц он уже работал в столовой местного санатория и о музее старался не вспоминать. На стенах музея остались копии картин, написанные местными художниками. На потертых коврах висело несколько шашек времен Гражданской войны. От прежних исторических и художественных ценностей и следа не осталось. Музей опустел и никаких художественных и исторических ценностей больше не хранил. Была лишь видимость — здание с табличкой. Он напоминал панцирь слоновой черепахи, выеденный изнутри рыбами-пираньями.

 

4

ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ПСИХУШКИ

Директор музея, Никита Самсоныч Горячий, народный художник, лауреат всевозможных премий, обладал особым талантом, который к искусству не имел никакого отношения. Он умел оказываться в нужное время в нужном месте. Другими словами, он чувствовал момент раздачи благ. Руководство музеем он получил в такую раздаточную минуту. Как английская королева в своем королевстве, так и Горячий в своем не руководил, а представительствовал. Руководство же людьми перепоручил шустрой бабенке Римме Лобоцкой. Она, хотя и занимала должность зама по науке, ни черта в науке не смыслила, зато хорошо разбиралась в номенклатурных играх. И особенно в вышестоящих чиновниках. Свою вакансию она получила за сексуальное обслуживание директора и представителей министерства. Настоящей же научной деятельностью в музее занимался Федор Емельянович Хижняк, заведующий отделом фондов, редкая умница и энциклопедист. Ему, кроме науки, ничего в жизни не было нужно. Так что Горячий во всех отношениях устроился комфортно.

В своем просторном кабинете, где на стенах висели пейзажи Лагорио, Горячий внимал спонсору и меценату, президенту компании «Игра» Олегу Аскольдовичу Чепурному. Гость расположился в антикварном венецианском кресле восемнадцатого века, хозяин — в готическом кресле с резной высокой спинкой, у массивного стола на львиных лапах. На столе был сервирован чай в роскошных серебряных подстаканниках с царским вензелем Романовых. В фарфоровой вазочке из английского королевского дома лежало ореховое печенье. Круглые лимонные колесики прилегли на тарелочке из мейсенского фарфора. Крутобокие желтые груши покоились в глубокой фруктовнице Кузнецовского фарфорового завода. Словом, принимали дорогого гостя по-богатому, как он того и заслуживал.

Когда Чепурной представил директору своего эксперта Лученко, Никита Самсонович расстроился. Пришлось вспомнить об убийстве. Он так старательно отталкивал от себя это происшествие в музее!.. Что теперь будет, он думать не хотел. Пусть себе эксперт бизнесмена разговаривает с кем хочет, а он, директор, лучше развлечет Олега Аскольдовича рассказами о своем легендарном прошлом. Эту историю он регулярно повторял на всех происходивших в музее либо в Министерстве культуры торжествах. Так приятно, покойно и безопасно было вспоминать о том, как Хрущев открыл ему дорогу в искусство… На какой-то выставке глава государства заметил парнишку в вышиванке, спросил, как звать. Когда оказалось, что парень в вышитой рубашонке тезка, — обрадовался. Поговорил с Никитой и отправил учиться рисунку и живописи. Дальше шла вдохновенная трепотня о его выдающихся успехах на ниве художеств.

На самом деле настоящим художником он так и не стал. Да, не все художники талантливы, но некоторые хотя бы усердны. Никита Самсоныч не обладал ни талантом, ни усердием. Подолгу рисовать гипсы и натуру ему не позволял характер: у него словно шило сидело известно где. Он не мог часами, сутками и годами осваивать профессию. Зачем мучиться, когда есть фотография? С горем пополам окончил вуз и стал добросовестно, по клеточкам, рисовать вождей. Обласканный советским строем и впитавший его идеологию, он умел устраиваться и получил от государства весь набор благ. Зато старость, совпавшая с капитализмом, принесла лишь разочарования. Вместо почтительных учеников его окружали склеротичные старушки смотрительницы. Вместо прекрасных женщин с округлыми формами и белой кожей, способных утешить унылую старость, — плоскогрудая Римка. Она трахалась с ним исключительно из корыстных целей и даже не пыталась это скрывать.

Тут она и заявилась. Горячий внутренне крякнул: «Черта помянешь, он тут как тут!»

— Садись, Римма Карповна… Вот, дорогой гость пожаловал, — ласково сказал он, зная, что визит Чепурного всегда сулит выгоду в виде конверта с зелеными.

Чепурной улыбнулся хитрованской улыбкой. Развернулся в сторону Лобоцкой с вальяжностью эвкалиптового медведя.

— У меня, Никита Самсоныч и уважаемая Римма Карповна, к вам предложение и просьба!

— Ох! Прямо сразу и просьба, и предложение! — закудахтала Лобоцкая. — Сможем ли? После неприятности с охранником этим прямо даже не знаю…

— Ну что ты, Римма, нашего кормильца обижаешь! — переполошился директор.

Он не считал нужным придуриваться в своем кругу. Его директорской зарплаты хватало ровно на неделю жизни. Как только не приходилось выкручиваться! И с ломбардом довелось познакомиться. И даже пойти преподавать в Академию художеств, а это так муторно! Фу! Если бы не Чепурной с его конвертами и настоящими деньгами, что бы он, Горячий, делал?! Не садиться же на шею детям и внукам. Хорошо Лобку на иждивении у мужа-чиновника, может денег не считать!

— Сможете, милая Риммочка Карповна, еще как сможете! — Олег выразительно взглянул на страшненькую замдиректрису, делая вид, будто она волнует его как женщина.

Ее обвисшие щечки налились багровым румянцем. Она поерзала на офисном вращающемся стуле, стараясь подтянуть повыше юбку и продемонстрировать тонкие ноги в колготках телесного цвета.

«О твои коленки, Лобок, пожалуй, порежешься», — подумал бизнесмен, а вслух сказал с широкой улыбкой:

— Мои друзья, производители дорогих коньяков, подыскивают место для презентации своих изделий. Я подумал: дорогие коньяки — это же практически произведения искусства! А?

— Ну конечно! — Горячий чуть не выпрыгнул из кресла. — Олег Аскольдович! Без сомнения! Что ты язык проглотила, Римма? Скажи что-нибудь!

— Я думаю, старые коньяки корреспондируются со старыми картинами, — важно проговорила Лобоцкая.

— Вечно ты умничаешь, — раздраженно заметил Никита Самсоныч, — нет чтобы сказать по-простому, по-человечески… В общем, мы — за! Что от нас требуется?

— Практически ничего. Только одного смотрителя, любую из ваших бабушек, и одного научного сотрудника. Мало ли, вдруг кто-то из гостей искусством заинтересуется.

— Да ради бога! Римма! Назначь кого нужно.

— Вот еще что. Презентация коньяков будет происходить поздно вечером. Так что ваши сотрудники, скорее всего, будут обслуживать мероприятие всю ночь.

— Да ладно, Олег Аскольдович! Уморили вы меня! Я надеюсь, ваши гости не лишат невинности старушку смотрительницу и научную сотрудницу? После коньячка, а? — пошутил Горячий.

— Ха! — Чепурной сделал вид, что шутка его развеселила. И добавил: — Ну, вы понимаете, к коньяку прилагаются сигары… — Он выжидательно посмотрел на музейное начальство. — За нарушение температурно-влажностного режима полагается дополнительная оплата в «условно дохлых енотах».

— Как поет Машка Распутина: «У! Е!» — пробасил директор. — Какой вы остроумец, Олег Аскольдович!

— Я могла бы поработать консультантом на вашей презентации, — предложила свою кандидатуру Лобоцкая.

— Что вы, Римма Карповна! — мгновенно отреагировал Чепурной. Не хватало еще среди деловой элиты Лобка, которая водит экскурсию так, словно готова отдаться прямо в экспозиции! Тоже мне, замша по науке с манерами придорожной шлюхи!.. — Вы с Никитой Самсоновичем приглашаетесь только в качестве почетных гостей. На презентации предполагают быть очень высокие лица. Люди вашего уровня, Римма Карповна! Вам будете кем пообщаться.

Под умелыми комплиментами Чепурного Лобоцкая таяла, как мороженое на жарком солнце.

— Это было предложение? — прищурился Горячий.

— Не простое предложение, а коммерческое, — поднял палец вверх предприниматель.

— В чем же тогда просьба? — выгнула выщипанные бровки Лобоцкая.

— В связи с убийством милиционера мы проводим свое внутрифирменное расследование. Подобные прецеденты должны пресекаться! У нас есть собственная служба внутренней безопасности. Так вот, я попросил бы, — Чепурной сделал упор на последних словах и повторил их еще раз, — очень попросил бы вас, мои дорогие, оказать всемерное содействие моему эксперту Лученко Вере Алексеевне. Вы, Никита Самсонович, собственно, уже с ней познакомились.

— Да, да, конечно, — снова засуетился директор, кожей чувствовавший, что просьбы бизнесмена еще более важны, чем предложения. — О чем разговор! Чем можем, поможем.

— А в чем, собственно, должно проявиться наше содействие? — спросила Римма.

— Как эксперт-психолог и специалист высшей категории, она, скорее всего, захочет поговорить с кем-то из сотрудников музея. Или послушать экскурсии. Короче, я не знаю, на то она и эксперт, чтобы выполнять свою работу. Пожелает душу из вас всех вынуть — пусть вынимает! Не волнуйтесь, это я образно!.. Ваша задача — предоставить ей возможность нормально делать дело. Главное, чтобы никаких препятствий. Потому что если не будет с вашей стороны содействия… Ну, вы понимаете? Партнерские отношения, как у нас с вами, — это ведь дорога с двусторонним движением, не так ли?

— Так ли! Так ли! Можете не сомневаться, Олег Аскольдович, все сделаем в лучшем виде! — Горячий испугался, как бы Римма чего не ляпнула. Взглянул на нее выразительно. Мол, покажи, дура, что готова бежать впереди паровоза! Лишь бы кормилец не осерчал!

— Мы всегда, мы всемерно… — пропела Лобоцкая.

— Вот и ладненько. — Чепурной поднялся, доставая из внутреннего кармана пиджака два конверта. Он вручил один зеленоноситель Горячему, второй взяла Лобоцкая. — О времени проведения коньячной презентации и прочих деталях с вами будет договариваться мой помощник.

Когда за президентом фирмы «Игра» закрылась дверь, Римма вопросительно посмотрела на директора.

— А когда мы запустим эту певицу, Франческу, с ее клипом и спонсором? Они ведь проплатили наперед.

— Давай, Римма, в ближайшее время. Хоть сегодня ночью! Нам совсем ни к чему, чтобы съемки клипа пересекались с презентацией Олега. Еще узнает, не дай бог! Вдруг станет меньше платить? — Рассуждая, Горячий пересчитывал сотенные бумажки, не вынимая их из конверта. — Хлопот не оберемся!

— Точно. Пойду позвоню этому клипмейкеру. Пусть сегодня ночью отснимутся, и гора с плеч!

— Вот еще что, Римма… Чепурной же обмолвился, что на этой самой коньячной презентации они еще сигары будут дегустировать. Как бы нам с пожарными не поссориться? Они ведь тоже могут зелень потребовать.

— Это не наша проблема, а Олега! — резко ответила Лобоцкая.

— Как думаешь, картинам ничего не сделается? Некоторые же висят в экспозиции без стекол, — запоздало вспомнил о шедеврах директор.

«Если что, тебя с должности мигом снимут, — подумала Лобоцкая. В Министерстве культуры у нее был свой человек, руководящий музеями. — А я помогу».

— Ну, вы прямо как тот монашек в поговорке, Никита Самсоныч! И жирненькое съесть, и не оскоромиться! Что с ними станется? Висели сто лет, и еще двести провисят. Шедевры вечны, а вот люди должны получать от жизни все блага, пока есть возможность.

Заместитель директора по науке была женщиной очень практичной.

* * *

Хозяин фирмы «Игра» Чепурной, выйдя от директора, велел секретарше Барановой найти Веру Алексеевну Лученко и передать ей, что он уезжает по делам. А музей находится в ее полном распоряжении. Сказал — и сразу удалился.

Через полчаса на территорию Кирилловского монастыря въехал крупный черный «хаммер». На него никто не обратил внимания, мало ли крутых автомобилей тут ежедневно появляется. Душевные болезни, они же не выбирают богатых или бедных. В болезнях и в смерти все равны.

Из джипа вышли четверо мужчин. Трое были в одинаковых неброских костюмах, по виду типичные охранники.

Четвертый, большой и круглоголовый, соответствовал солнечной, редкой в октябре погоде короткими рукавами рубашки и свободными, чуть примятыми по последней моде хлопчатобумажными светлыми брюками. В руке у него был крошечный черный портфельчик.

Круглоголовый с довольной улыбкой на щекастом лице огляделся и сразу направился в густые высокие кусты за маленькой часовенкой. Охранники пошли за ним.

— Ну, быстренько, — сказал главный.

Охранники достали из полиэтиленового пакета несколько белых халатов.

— Может, не надо, Олег Аскольдович, — сказал один из мужчин. — А? Попроще бы. Зашли, договорились… К чему нам опять вся эта морока?

Олег Аскольдович заулыбался еще шире.

— Давай-давай, дружище, ты меня знаешь. Без мороки не могу. Или есть проблемы?

— Никаких проблем, — быстро ответил спрашивающий. — Я так, на всякий случай.

Все уже были в халатах, кроме Чепурного. Он изобразил на лице смирение, позволил охранникам крепко взять себя под руки, и они направились ко входу в больницу. Ну просто санитары ведут больного!..

В коридоре на втором этаже было чисто. Тревожно пахло хлоркой и лекарствами. Плотного телосложения и средних лет медсестра находилась на своем сестринском посту. Так называемое «острое» отделение в конце коридора постоянно закрыто на ключ, так что никаких хлопот. Ну, иногда бродящие за дверью бесплотные тени (дверь была из матового полупрозрачного стекла специальной закалки) начинают стучать, просить чего-то. И, не дождавшись никого, исчезают. А иногда приходят санитары, тогда уж держись, сам напросился. Здесь же, в ее ведении, находятся палаты с улучшенными удобствами. Дежурить здесь — работа не пыльная, скука только. Вот сегодня, правда, сержантик милиции, молодой и симпатичный, развлекает. Поставили его дежурить к одной из палат, ко вчерашнему пациенту. А зачем, спрашивается? Он же не буйный. Какой там диагноз заперт в этой комфортабельной палате, то простым смертным неведомо. А ведомо дежурному врачу и завотделением. Ну и ладно, сиди дежурь, тут диваны мягкие и телевизор в холле.

Со стороны лестницы послышалось шарканье ног, сержант обернулся и увидел, как трое в белых халатах ведут под руки четвертого. Ведомый что-то мычал себе под нос, время от времени громко вскрикивая. Такого за сутки дежурства молодой работник милиции уже насмотрелся, неинтересно. Он продолжал решать кроссворд и так углубился в его изучение, что не заметил, как изменилось невыразительное обычно лицо медсестры, как ее брови поползли вверх, — и не насторожился. Он дернулся только тогда, когда его взяли за ключицу возле шеи.

— Сиди спокойно, а то больно будет, — сказали сзади.

Он все же попробовал шевельнуться, и действительно стало так больно, что в глазах позеленело. Газета с кроссвордом выпала из рук, лицо сидевшей напротив медсестры стало белесым, поплыло и исчезло. Парень уронил голову на стол.

Перед изумленной медсестрой встали трое мужчин в белых халатах, явно не санитары: и держатся не так, да и знает она всех своих. Четвертый, якобы больной, удобно уселся на мягкий диван.

— Девушка, — сказал он, улыбаясь, — вы не пугайтесь, молодой человек через пять минуточек очнется. А вы нам быстренько дайте ключик от палаточки, где у вас лежит гражданин сэшэа Стив Маркофф.

Потерявшая дар речи медсестра достала из ящика ключ. Ее вытаращенные глазки бегали по вторгшимся.

— Вот и ладненько, — сказал Олег Аскольдович, еще глубже и удобней распространяясь по мягкому дивану. — Друзья, освободите-ка мне узника!..

Один из помощников Чепурного подошел к двери с номером, такой же красовался на бирке ключа. Вставил ключ в замок, и в этот момент медсестра завизжала так неожиданно и пронзительно, что все подскочили. К ней кинулись с намерением заткнуть рот, но резкое «нет!» хозяина остановило мужчин. Чепурной, нисколько не удивленный и, казалось, даже ожидавший такого поворота событий, указал пальцем вдаль по коридору. Оттуда, из дальнего его конца, уже бежали санитары и топали, как стадо бизонов.

Все произошло очень быстро. Санитаров было человек пять или шесть, по мере их приближения становился слышен пятиэтажный мат. Умолкшая медсестра тыкала рукой в пришельцев, и спрашивать было не о чем, все было понятно. Мелькнули свирепые лица подбежавших, взмахнули чьи-то руки, последний раз отразилось от гладких стен звучное матерное слово — и все. Санитары так дружно лежали на полу лицом вниз, словно специально репетировали эту позу. Бессовестный Чепурной продолжал улыбаться, как будто нападение на больницу среди бела дня доставляло ему неописуемое наслаждение. Он сказал:

— Так, ребятки, вас сейчас отпустят, но вы продолжаете еще пять минут лежать лицом вниз, и вести себя будете спокойно. Или я не отвечаю за целость ваших костей. У вас же зарплата нищенская, не лезьте в герои! Только если кто хочет на пенсию по инвалидности, тогда конечно…

Никто не хотел. Охранники выпустили захваченные санитарские руки и ноги, вновь один из них подошел к двери палаты и, повернув ключ в замке, открыл дверь. И снова им помешали. Положительно, игра случая шла без всякого сценария!.. Открылась какая-то боковая служебная дверь, и на сцену, вытирая рукавом седые усы, вышел еще один санитар.

Он был очень велик в размерах и объемен, как белый медведь. На распахнутой санитарской груди красовалась тельняшка.

— Саныч!.. — всхлипнула медсестра.

Трое захватчиков накинулись на медведеподобного Саныча. Подскочили к нему — и тут же отхлынули, как волны от носовой части ледокола. Саныч только плечами могучими повел. Он стал еще больше похож на медведя — пожалуй, на гризли.

Тем временем лежавшие на полу санитары на четвереньках, по-собачьи отбежали подальше от места событий, не имея никакого желания вмешиваться в баталию. Чепурной одобрительно кивнул таким благоразумным действиям. Он вообще продолжал вести себя странно: усмехаясь в тонкие усики, устроился поудобнее, будто купил билет на чемпионат по боям без правил и теперь хотел за свои деньги увидеть максимум возможного. Он даже не мешал медсестре нажимать кнопки стоявшего на ее столе телефона, потому что совершенно никого и ничего не боялся. Если и возникнут впоследствии какие-нибудь жалобы на его действия, никто ими всерьез заниматься не будет. Расследуют что-то лишь тогда, когда есть личный интерес, это он точно знал. А если нет интереса, то нет и расследования.

В широченных ладонях Саныча вдруг откуда ни возьмись появилось серое больничное полотенце. Он его быстро и умело перекрутил, будто выжимая мокрое белье, и оно превратилось в подобие каната. Каким-то абсолютно непостижимым образом этим канатом седоусый гризли сумел захватить двоих из нападавших, несмотря на весь их профессионализм. Они с глухим тошнотворным стуком треснулись лбами и рухнули ему под ноги. Они еще не коснулись пола, а Саныч уже полуразвернулся к третьему охраннику и ногой врезал ему по коленной чашечке. Охранник же все-таки успел ткнуть выхваченным из кармана электрошокером в шею Саныча сбоку. Оба упали, причем охранник взвыл, а здоровенный санитар, чудом не потерявший сознания, схватил его своей лапищей за лодыжку. Пошевелиться он не мог, но и противника не выпускал.

В наступившей вслед за этим тишине двое незадачливых помощников Чепурного очухались, вскочили и подошли поднимать своего товарища. Один из охранников со злостью наступил каблуком на руку Саныча, чтобы тот выпустил свою добычу. Наблюдавший за ними Чепурной поморщился, дескать, зачем же так… Никто им больше не помешал вывести из палаты Стива Маркоффа и рвануть с ним по коридору в сторону лестницы.

Чепурной задержался.

— Вот вам, дэвушка, дэнежка! — Он сунул в отворот белого халата сто долларов. — Не советую распространяться о нашем визите. Вы ведь меня не помните? Забыли?

— Забыла! Ничего не помню! — тряхнула белой шапочкой сообразительная медсестра.

— Умница! Доживешь до глубокой старости!.. А стены и пол советую обить чем-нибудь мягким, меньше травматизма будет. — И Олег Аскольдович быстро покинул больничный коридор.

«Хаммер» на приличной скорости катился по городу. За окнами джипа пролетали багряные осенние деревья, желто-зеленые аллеи. Грохотал городской транспорт. Удовлетворенный Чепурной сидел впереди, за ним сидел Стив Маркофф, немного ошарашенный, но довольный.

— Что, нравится свобода? — благосклонно проурчал ему Олег Аскольдович. — Посиди пока, расслабься. — Он отстегнул что-то небольшое со своей рубашки, обернулся к помощникам, пощелкал пальцами. — Давайте сюда.

Хмурые помощники сзади завозились, отстегивая от петличек костюмов какие-то крохотные детали, напоминавшие капсулы с лекарством. Это были миниатюрные видеокамеры. Охранники были нерадостны: их шеф мог запросто заплатить и забрать своего клиента. Но нет, ему надо позабавиться, удовольствие получить. У двоих на лбах разрастались шишки, у третьего ныло колено. Правда, за месяц работы у бизнесмена со странностями они получали такую сумму, какую иные охранники за год не получают. Плюс обязательная страховка. Но ко всему хорошему человек привыкает быстро…

Чепурной подключил микровидеокамеры к какой-то коробочке, коробочку — к ноутбуку. Открыл крышку, запустил программу, пощелкал клавишами.

— Гм! Неплохо, — хмыкнул он, вглядываясь в монитор. Там, отснятые с разных точек, бежали санитары, мелькали руки охранников, лежал на полу Саныч в тельняшке, в упор глядя в камеру нехорошим взглядом.

— Зачем это? — спросил Маркофф, косясь на ноутбук.

Олег похлопал его по плечу.

— На добрую память!

«Нуда, как же, — подумал Стив. — Небось найдется покупатель и на такую сцену, как приключение в дурдоме!»

Маркофф посмотрел на предприимчивого Чепурного с уважением. Выжимать выгоду из всего — это правильно. Ничего личного, только бизнес! Сам он жил по тем же принципам.

* * *

Музейную секретаршу Люсьену Баранову все называли Люськой. Есть такой тип людей: им сто лет в обед, а они все Люськи, Маньки и Клавки. Баранова не признавала обращения по имени-отчеству: а вдруг это сразу же ее состарит?! И все увидят, что ей под пятьдесят. А ключ к Люськиной откровенности находился в ее маникюре. Она со своими руками носилась, как иная женщина с бюстом. Да, двадцать лет молотьбы по клавишам печатной машинки «Ятрань» и последние пять по компьютерной «клаве» никуда не спрячешь от психотерапевта. Тем более от Лученко Веры Алексеевны. Ничто так много не рассказывает о людях, как их руки. Но и формой ногтя а-ля пико-стилет, и длиной, и заостренностью Люськин маникюр демонстрировал внутреннюю потребность секретарши казаться женщиной-вамп. Этот стиль дополняли иссиня-черные волосы, прямые и длинные, до лопаток, и выбор цвета для одежды музейной роковой женщины: аспидно-черный, кроваво-красный и лимонно-желтый.

Все это Лученко сразу же определила.

— О! Я вижу, у вас аппаратный маникюр? — завела она разговор на животрепещущую тему. — Это такая редкость, когда женщина умеет ухаживать за своими руками!

Люська улыбнулась, польщенная вниманием женщины-эксперта, и сразу ее полюбила.

— На это уходит масса времени и денег! — гордо заявила она.

Лученко подбавила восхищения в голосе:

— А чем такой маникюр отличается от обычного?

— Простите, вас зовут…

— Вера Алексеевна.

— Так вот, Вера Алексеевна, если честно, аппаратный маникюр в сто раз круче обычного с его ножницами, пилками и всякой доисторической ерундой. В аппаратном все процедуры выполняются при помощи тончайших инструментов! Все цивилизованно! Все супер!

— И никто не режет вам пальцы, — подыграла Вера.

— Профессиональный аппаратный маникюр, если честно, исключает порезы или мелкие трещины в обработке кутикулы, — авторитетно сообщила Люська, расцветая, как роза.

Ровно через три минуты такого разговора Баранова и не заметила, как стала охотно выбалтывать эксперту музейные секреты.

— Если честно! Вы меня не выдадите? — заговорщически пригибаясь к Вериному уху, спросила она.

— Что вы! Зачем? Мне просто нужно понять, что ночью произошло в музее и почему погиб охранник, — успокоила ее Вера.

— Тогда вот что я вам скажу! Если честно! — Люська стала сыпать последними музейными сплетнями, как из рога изобилия.

Она была «слугой двух господ» — секретаршей директора Горячего и его зама Лобоцкой — и умело лавировала не только между ними, но и во всем музейном муравейнике. Обо всех сотрудниках она насплетничала целый вагон с прицепом. Не осталась в стороне ничья личная жизнь. Причем факты так густо пересыпались домыслами, что даже многоопытная Вера дивилась Люськиному умению слагать байки. Из них следовало, что женщины музея делились на три категории: старые девы — они же синие чулки, брачные аферистки и удачливые стервы.

К старым девам относились Суздальская и Элькина. Олесе Суздальской мужчина как таковой не требуется. Почему? Да потому что она замужем за музеем. «Она фанатка! — решительно заявила секретарша. — Ради музея готова не есть, не спать, одеваться во что попало! Лишь бы только копаться в книжках по искусству, смотреть картины в экспозиции и в фондах и сочинять экскурсии». Ясное дело, Баранова такой фанатизм не одобряла и относилась к нему скептически.

Вторая старая дева, Флора Элькина — наоборот, мечтала выйти замуж, но никто не брал. Беда ее в том, что она воспитана маменькиной дочкой! Девственность свою хранит для первой брачной ночи! А кому нынче девственность нужна? Вот и не может никого подцепить. Сейчас ведь как: через десять минут оба в койке! Без этого замуж никто не возьмет! Девственность сегодня бросовый товар, разве что найдется гурман…

Затем Люська перешла к брачным аферисткам. Первой в их ярком ряду находилась Лера Аросева. В свои тридцать лет Валерия Станиславовна успела трижды побывать замужем. Уже один этот факт дает повод к глубоким сомнениям! Лера в музее, если честно, с восемнадцати лет, и ее мужья прошли перед бдительным оком Барановой. Первый — студент-математик, учился вместе с Аросевой в университете. И хотя они числились на разных факультетах, математический муж (то ли Жорик, то ли Юрик, точно секретарша не помнила) буквально пропадал вместе с Лерой на музейных экскурсиях. Потом там случилась какая-то история, кто-то кому-то изменил, и Лера его выставила. Вторым ее мужем стал москвич, то ли Шурик, то ли Витек, но Валерия в Москву переезжать не захотела. А муж не хотел уезжать из столицы. Вот так брак на расстоянии побыл-побыл, да и иссяк. Третий муж, бизнесмен, вроде бы уже семь лет держится. Из последних сил, видать. Она ему сына родила, наследника. С мужем-бизнесменом Аросева весь мир объездила. Но кто знает, надолго ли его хватит!

К удачницам Баранова отнесла шефиню, Римму Карповну Лобоцкую. Удачно вышла замуж за чиновника, да еще за депутата, да еще с такой страшненькой внешностью… Тут Баранова перешла на свистящий шепот и поведала Вере о том, что у Риммы прозвище Лобок. «Ни одного мужика мимо себя не пропустит! — торопливо шептала она на ухо собеседнице. — Такая уж у нее потребность! Ну, вы понимаете!»

Когда секретарша стала говорить о последних событиях, Вера навострила уши. Баранова тоже заметила, что в музее явно что-то происходит. Сперва всюду шнырял милиционер Ромка Гаркавенко. Причем так моменты выбирал, когда Люсьена отлучалась. Например, приехал из министерства проверяющий, застрял у Лобоцкой в кабинете. Римма приказала: «Подай нам кофе с конфетами! А сама сходи на полчаса, перекуси». Люсьена и пошла. Плов съела, соком запила. Возвращается, а тут такое! Оказывается, пока Римма с проверяющим из министерства… Здесь секретарша показала неприличным жестом, что именно происходило в кабинете замдиректора. «Их застукал этот мент, Гаркавенко, представляете?! Ввалился в самый неподходящий момент! Какие-то глупости спрашивал про сигнализацию! Лобок после этой истории прямо взбесилась: рвет и мечет!»

Потом у Горячего в кабинете тоже неприятный случай произошел. Тут один режиссер известный зашел договориться о съемке клипа… Вы только не… Сейчас в музеях всякие мероприятия полезные проводят… A-а, мне-то что. Ну вот, только достал конверт, только Никита Самсоныч стал зеленые пересчитывать — опять откуда ни возьмись мент этот, Ромка-идиот, влез! Что-то хотел неотложное по дежурствам выяснить! Но, если честно, наверняка подглядывал. Уж как директор разорялся, грозился Ромкиному начальству нажаловаться!..

— Нажаловался? — спросила Вера, заранее зная ответ.

— О чем вы говорите! — захихикала Люська. — Если честно! Это ж ему пришлось бы признаваться в получении взяток зелеными, чисто условными валютными деньгами. Он же не настолько глуп.

По Люськиным рассказам выходило, что Ромка-охранник всем порядком надоел. Всем сотрудникам музея отравлял жизнь своим подглядыванием и подслушиванием. Резюме секретарши было жестоким в своей откровенности:

— Вера Алексеевна! Вы можете думать что хотите, но после того как Ромка в сундуке задохся, мы облегченно вздохнули! Уж очень он всех достал! Гаденыш!..

— Значит, Гаркавенко умудрился многих настроить против себя. Или был кто-то, кому от него досталось больше других? — уточнила Вера.

— Вы намекаете… Могли кто-то из наших его грохнуть? — Баранова почесала острым красным ногтем макушку. — Если честно! Я думаю, любой мог. Говорю же вам — достал, всех достал, скотина милицейская!

Вера вышла от секретарши в задумчивости. Но она не собиралась уподобляться детективу и подлавливать музейщиков на каверзных вопросах. Она доверяла своему чутью и потому пошла по музею туда, куда ноги ее сами несли. Все, что ей было нужно, — походить и послушать, вникнуть в обстановку, ощутить витающее в воздухе.

Окружающим казалось, что она просто проводит время среди людского муравейника. Ходит, смотрит, разговаривает на любые темы, шутит, улыбается. И невозможно было понять, что для нее это и есть самая напряженная работа, наивысшая форма вживания в проблему. Она вся, как чувствительная радиостанция, настраивалась то на одну, то на другую волну. Малейшие нюансы обстановки впечатывались в ее память. От ее внимания не ускользал ни один штрих в поведении людей, не упускалось ни одно оброненное слово. Ни один жест, ни одна улыбка, ни один взгляд окружающих не выпадали из общей стратегии человековедческого исследования доктора Лученко.

Она сразу услышала, что обычная музейная тишина исчезла. В каждом зале, где обычно по углам на стульях-насестах дремали смотрительницы, теперь толпились и шушукались. Звуки приглушенного шепота напоминали назойливый треск цикад. Обсуждались последние ужасные события. Не нужно было обладать острым слухом, чтобы сразу со всех сторон услышать: в итальянском сундуке найден убитый милиционер Роман Гаркавенко. Все сотрудники музея старались продемонстрировать свои дедуктивные способности.

В одном углу собрались смотрительницы трех главных залов: Итальянского, Испанского и Французского. Лученко задержалась неподалеку от трех смотрительниц и уже через минуту усвоила, как кого из них зовут, что они из себя представляют и как относятся к происходящему.

Оксана Лаврентьевна, бабушка лет семидесяти, обвела подруг скорбным взглядом.

— Девочки! — обратилась она к таким же «девочкам». — Маргоша, Неля! Я работаю здесь уже пятнадцать лет. Но на моей памяти ничего подобного никогда не случалось!

— Это какой-то вандализм! — поддержала коллегу Маргоша. — Слушай, Неля, — она повернулась к смотрительнице Итальянского зала, — ведь это случилось у тебя?

— Безобразие! А она прохлопала, раззява! — Оксана Лаврентьевна Лужецкая была старше подруг. К тому же она была выше двух своих приятельниц-смотрительниц по должности, называясь «старшей смотрительницей», и позволяла себе иной раз делать им замечания в довольно резкой форме.

— Ну, у меня, — подтвердила самая низенькая бабулька, Юдина Неля Михайловна. — Если хотите знать, я чего-то такого ожидала! Тут и так черти-шо творится. Игры по ночам, теперь вот прихватизацию надумали…

— Не прихватизацию, а приватизацию, — машинально заметила Маргоша, официально именуемая Федоренко Маргарита Михайловна, смотрительница Испанского зала. Старушка безумно энергичная и деятельная, в допенсионном прошлом она была редактором женского журнала. Она спохватилась: — Какую приватизацию? Ты что?!

— Ну, шоб музей в частные руки перешел. Богатому. Я слышала, начальство разговаривало.

— Ужас, — вздохнула Лужецкая. — Не может этого быть.

Две старушки-подружки уставились на третью с укором.

— Неля! Я тебе удивляюсь! — возмущенно сказала Лужецкая, похожая на маленькую ухоженную болоночку, вся в голубоватых, подкрашенных крем-краской кудряшках, в кружавчиках и рюшечках. Бросались в глаза серебряные перстни на ее пальцах.

— Ты должна немедленно рассказать все, что тебе известно! — поддержала Лужецкую Маргоша.

— Дык склероза у меня покаместь нету. Все уже рассказала компетентным органам, — сказала Юдина.

Она отличалась от своих сотрудниц короткой стрижечкой, мелкими воробьиными чертами лица и ростом — чуть выше подоконника. Когда она вставала со стула, то становилась еще ниже. Проработав всю жизнь на заводе «Красный резинщик» и уйдя на пенсию, она не знала, чем заняться. В музей ее привела соседка по коммуналке. Юдина с удовольствием носила старый музейный костюм из френчевой ткани синего цвета, выданный всем смотрительницам еще в советские времена. От многочисленных стирок и глажек костюм стал серым. Злоязыкие Лужецкая и Федоренко сплетничали, что она, наверное, и спит в этом костюме. Неля не обращала внимания. Еще о ней говорили, что когда-то в молодости Юдина была замужем, но муж, военный, бросил ее через год после свадьбы. Остался сын, которого растила Нелина мать, не доверяя внука дочери. Сын, по слухам, уехал в Москву и забыл о ее существовании.

— Все, говоришь? — прошептала Маргоша, косясь на стоящую поодаль Веру. — И про ангела-хранителя тоже?

Юдина вздрогнула. Тема приватизации сразу была забыта.

— Нет, — призналась она. — Че я, ненормальная? Сразу в дурку заберут. Сами рассказывайте.

— Ага, боишься! — захихикала Лужецкая. — Старая коммунистка-атеистка! Видела, а не веришь в ангела нашего хранителя, который приходит, чтобы защитить музей…

— Хранителев у нас и без ангела хватает, — заупрямилась низкорослая атеистка, нисколько не обижаясь на подружек. — Я до вашего Бога не касаюсь, а вы коммунистов не трогайте.

В зал вошла группа людей, и цикадный треск старушек прекратился. Экскурсию вела Валерия Станиславовна Аросева, старший научный сотрудник отдела фондов. Бабушки-смотрительницы, к сожалению Лученко, разлетелись, как потревоженная аплодисментами моль. Тогда Вера переключила свое внимание на вошедших. Она сразу уловила, что экскурсия проводилась для группы менеджеров какой-то компании. «Интересно, — подумала Вера, — это руководство ринулось повышать культурный уровень сотрудников или они сами?..»

Экскурсию Аросева всякий раз проводила по-разному. Под настроение. Вот сейчас ей вздумалось начать с цитаты из Жванецкого: «Я думал, музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: горячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солянка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю, тут не отдохнешь… А воскресенье проходит».

— Так что если кому-то из вас кажется, — улыбнулась Аросева, — что он тут зря теряет время, не надо стесняться — можете идти в кафе, в парк, погулять. Искусство — оно требует работы души. Остальных я познакомлю с художниками, без чьего искусства наше существование было бы менее интересным. Они своими полотнами дают некую матрицу наблюдения и понимания жизни. Возможно, благодаря рассказу об этих картинах и художниках вы тоже что-то откроете для себя…

После такого вступления менеджеры заулыбались, расслабились и перестали стоять напряженными столбиками. А Лера начала с исторической информации, потом неспешно стала показывать картины и так, шаг за шагом, продолжала зажигать интерес в равнодушных посетителях.

Лученко сразу поняла, что перед ней профессиональный экскурсовод. Благодаря точным словам Аросевой картины превращались из предметов заполнения зала в живые легенды. Она словно накрывала слушателей драгоценной радужной тканью, незримыми нитями ассоциаций и историко-культурных параллелей. И становилось так приятно понимать, что все в мире связано между собой порой странными, но глубинными связями. И сложный язык искусства вдруг становился ясным и понятным. Слова экскурсовода превращали искусство в игру, которая дразнит человека в каждом возрасте по-разному, предлагая принять разные правила и разных художников. В юности нас увлекает эпоха Возрождения, романтическая живопись Сандро Боттичелли. Позже, взрослея, мы обмираем от фантасмагорических образов Эль Греко или страстных картин Гойи. А в зрелые годы открываем неброскую красоту кисти Дюрера, нас начинает интриговать живопись Босха…

В это время тишайший музейный телеграф уже сообщил кому надо о том, с какой именно фразы начала работу с группой старший научный сотрудник Аросева. И кто надо уже спешит, торопится из кабинета, чтобы застукать подчиненную на месте нарушения музейных норм.

К Лученко подошла Люсьена Баранова вместе с женщиной начальственного вида.

— Вот, — прошептала Люська, — замдиректора по научной работе Римма Карповна Лобоцкая, а это эксперт фирмы «Игра» Вера Алексеевна Лученко.

Баранова умчалась, Лобоцкая кивнула Вере, окинула ее острым взглядом и, отвернувшись, отошла в сторону. Вера увидела диктофон в ее руке и усмехнулась: ай да тихий музей!.. Да ведь здесь кипят нешуточные, прямо шекспировские страсти! Понятно, женский коллектив лишь слегка разбавлен пожилыми мужами. На лице Риммы Карповны крупными плакатными буквами была написана нелюбовь к Аросевой, замешенная на вечном чувстве зависти. То, что дано Валерии просто как воздух, которым она дышит, у Лобоцкой присутствует с обратным знаком. Лера красива неброской акварельной красотой, которая по-настоящему становится заметна во время разговора с ней. Римма — некрасива броской некрасивостью. На лице у нее выступают квадратная нижняя челюсть и острый нос. Все остальное впадает внутрь. Глубоко сидят глазки невнятного цвета, рот тонкий и безгубый, а редкие волосы — всегда в виде начеса для придания видимости густоты.

Она представить себе не могла, чтобы красивая и умная Валерия не стремилась подняться по такой желанной карьерной лестнице. И никогда бы не поверила, скажи ей Аросева, что карьера ее нисколько не привлекает. Значит, Аросева — потенциальная угроза! И потому Лобоцкая стояла за углом Испанского зала с диктофоном наперевес и записывала каждое Лерино слово.

Валерия продолжала экскурсию.

— Чего же мы все-таки ждем, попадая в музей? Какие надежды возлагает наша душа на всемирные шедевры? С какими ищет встречи впервые, с какими общается по десятому разу? Писатель Федор Михайлович Достоевский говорил, что русскому человеку необходимо всемирное счастье, чтобы успокоиться. Не оспаривая великого писателя, все же хочу заметить: для счастья одним нужен покой, а другим — беспокойство. И то и другое можно найти в картинах великих художников. Дело в том, что у каждого из нас свое видение искусства. Свои шедевры, обладающие магической властью над душой. Выскажу крамольную мысль, что это не мы выбираем картины, которые наполняют нас своим светом, а они сами выбирают нас, зрителей. Они сами решают — для кого стать жизненной энергией, кого удивить или озадачить, а кого и отправить восвояси ни с чем.

Лера говорила легко, без малейших запинок. Речь ее текла плавно и красиво, она не рассказывала зазубренную экскурсию, а озвучивала свои мысли. Сделав короткую паузу, она повела притихшую группу за собой и остановилась перед портретом девочки.

— Русский художник Михаил Нестеров, увидев «Портрет инфанты Маргариты» кисти великого испанского художника Диего Веласкеса, сказал: «Эта картина отличается от других живописных полотен так же, как бриллиант чистой воды от оконных стекол. Она — истинный бриллиант живописи!» Перед вами портрет принцессы. С холста на вас строго и не по-детски серьезно смотрит своими голубыми глазами бледная девочка-инфанта. Она позирует для «портрета-знакомства». Портрет так называется потому, что поедет в далекую Вену, а там на него будет смотреть будущий жених, сын императора Священной Римской империи Фердинанда III — принц Леопольд. Уже крохой она была просватана за него, а в обязанность придворного художника Веласкеса входило писать портреты инфанты каждые несколько лет. Их отправляли в Вену, чтобы там видели, как подрастает невеста… Девочка волнуется. Понравится ли она Леопольду? Принцы, они ведь такие… Она сама точно не знает какие, но старается стоять неподвижно, чтобы получиться хорошо.

Вера Лученко с любопытством посмотрела на картину. Молодец девушка! Отлично сплетает рассказ. Экскурсанты тоже неотрывно смотрят на «Портрет инфанты Маргариты».

Лобоцкая спрятала диктофон в карман делового пиджака, достала оттуда же блокнот и ручку и стала что-то записывать. К Аросевой тихонько подошла Маргоша.

— Валерия Станиславовна! Вас прослушивает Римма Карповна, — тихонько прошелестела смотрительница Испанского зала на ухо Лере.

Аросева мгновенно покраснела. Ее не смутило тайное прослушивание, а просто стало неловко за Лобоцкую. Но на качество экскурсии это не повлияло. Она продолжила:

— Младшая дочь короля Филиппа IV была любимой моделью Диего де Сильвы Веласкеса, придворного художника испанского короля. Он писал ее портреты много раз. Ее называли «солнечным зайчиком» за удивительно светлый характер. Инфанта Маргарита появилась в королевской семье, когда все ожидали мальчика. Рождение девочки Филипп, папа-король, воспринял холодно. У него уже имелись дочери для укрепления династическими браками европейских связей и позарез нужен был сын — наследник испанской короны. Расстроившая сиятельные ожидания малышка-инфанта долгое время была лишена внимания королевской четы. А что Веласкес, спросите вы? Ему уже было за пятьдесят, он купался в лучах славы, от инфанты ему ничего не было нужно. И оказалось так, что художник стал одним из немногих придворных, которые тепло отнеслись к маленькой принцессе. Он жалел нежную и хрупкую девочку, относился к ней трепетно, по-отечески. И конечно, без устали рисовал ее. Портрет инфанты Маргариты можно смело назвать одним из шедевров Веласкеса… Если есть вопросы, я с удовольствием отвечу!

— Скажите, это та самая картина, что хранится в испанском музее «Прадо»? Мне кажется, я ее там видел, — говорит один из экскурсантов.

— Почти угадали! — Лера так радуется толковому вопросу, словно менеджер сделал ей подарок. — Портрет инфанты Маргариты предположительно, кроме миссии портрета-знакомства, является еще этюдом к другому, хранящемуся в Мадридском музее «Прадо». Там находится большой парадный портрет, где принцесса написана в полный рост в пышном наряде. Единственное важное дополнение: лицо девочки-принцессы в собрании «Прадо» писал не Веласкес, а его ученик. Вероятно, именно поэтому наша инфанта производит наиболее сильное впечатление. Ведь ее писал сам гений — Веласкес!

— Это у нее корсет? — спрашивает одна из менеджеров.

— Вы совершенно правы, — спокойно отвечает Лера, разглядывая девушку, задавшую идиотский вопрос. Она уже давно привыкла к такому обывательскому интересу. — На этом портрете, который вы сейчас видите, изображена девочка, впервые в жизни надевшая настоящее, «взрослое» платье будущей королевы — гварда-инфанту. Только сейчас мы замечаем тяжелый наряд на корсете из китового уса и с многочисленными пышными нижними юбками, до этого лицо девочки царило в портрете и захватывало все наше внимание. Наряд, наверное, не очень удобен, тяжел, но она терпит. Откуда мы это знаем? Тому, кто внимательно смотрит на холст и вглядывается в лицо ребенка, откроется еще вот какая подробность: он увидит тоненькую жилку, бьющуюся у подбородка. Видите!..

— Да, действительно! Вон она! Такая тонкая, прозрачная!

— Не прозрачная, а голубенькая!

— Вблизи какая-то мазанина. Ты стань подальше! Вот отсюда все видно…

— Прелесть какая!

— Мы никуда не торопимся, можете рассмотреть картину с разных ракурсов, — благодарно говорит группе Лера. Пусть они познакомятся сегодня по-настоящему хотя бы с одним шедевром. Не беда! Зато они придут в музей еще и еще.

Лобоцкая удовлетворенно улыбается: она набрала уже достаточно материала для взбучки.

— Неля, — распоряжается она, — как только Аросева закончит экскурсию, сразу же скажи, что я вызываю ее к себе в кабинет. Поняла?

— Все поняла, Римма Карповна! Не беспокойтесь! Все передам обязательно!

Неля Михайловна боится и уважает начальство. Особенно Римму Карповну. Всем известно, руководит музеем вовсе не директор Никита Самсоныч, а она, Лобоцкая. Горячий, хоть из себя и представительный мужчина, но он только так, видимость одна. Вроде свадебного генерала. Премии, тринадцатую зарплату и отпускные получают под недреманным оком Риммы. Кого она невзлюбит, того штрафует и вычитает. Никто и пикнуть не может… Мысли свои Юдина никому не озвучивает. А вдруг заложат, здесь никому доверять нельзя!..

Вскоре Лера идет «на ковер», и вдохновенное выражение на ее лице меркнет. Она знает, зачем ее вызывает Лобок: наверняка устроить очередной втык. Римма со своим мерзким характером найдет к чему прицепиться.

Вера Лученко задумчиво наблюдает за Лерой Аросевой. Она и сама в точности не знает зачем, но идет вслед за ней через залы, через служебную часть, где находится экскурсионно-массовый отдел, пробегает летний дворик — маленький оазис с кустом сирени, шиповником и тремя скамейками, — и наконец поднимается во флигель, где располагаются все научные сотрудники. Тут находится и кабинет замдиректора по науке. Никто эксперта Лученко не останавливает.

Аросева вошла в крохотный кабинетик со старой казенной мебелью брежневских времен, с портретом президента над столом. Дверь она прикрыла недостаточно плотно. Напротив двери в коридоре остановилась Лученко.

— Я пригласила вас, Валерия Станиславовна… — начала Лобоцкая.

«Я пригласил вас, господа, — вспомнила Вера, — чтоб сообщить вам пренеприятное известие!»

— Ваша экскурсия не выдерживает никакой критики! — по-партийному, по-старосоветски пригвоздила Римма.

— Какой критики?

— Никакой, — отчеканила Лобоцкая.

И сразу перешла к фактам. Она включила диктофон и дала подчиненной прослушать фрагмент экскурсии.

— Вот вы цитируете Достоевского. А зачем, позвольте вас спросить? Ведь вы находитесь не в русском, с позволения сказать, музее. А в собрании западных и восточных произведений. Здесь намного уместней привести высказывание какого-нибудь европейского писателя. На худой конец, китайского философа. Хотя бы взять того же Конфуция! Могли бы поискать, покопаться, порыться в древней китайской мысли, процитировать что-нибудь из его изречений!

— Я пороюсь, непременно пороюсь! Я не против Конфуция, — закивала Лера.

«Сейчас она расхохочется этой стерве прямо в лицо», — подумала Лученко. Но Валерия еще сдерживалась.

— И потом. Почему вы начинаете экскурсию с цитирования Жванецкого? Он, насколько мне известно, не искусствовед, а сатирик. К чему тогда?

Не дождавшись ответа от молчащей Аросевой, замдиректорша после выразительной паузы продолжила добивать поверженную подчиненную:

— Вот вы так безумно восхищаетесь инфантой Маргаритой! Ведь восхищаетесь?

— Да. Я восхищаюсь этим произведением Веласкеса.

«Ну просто Жанна д’Арк разговаривает с инквизиторами за пять минут до костра», — сочувственно думает Вера.

— А согласно последним исследованиям ученых-генетиков, ваша инфанта Маргарита, это дитя Габсбургов, — плод патологического брака между родственниками! Вы разве не замечали в ее портрете следы вырождения?! Эти блеклые голубые глазки, этот выступающий вперед подбородок, заостренный чахоточный носик, эти светлые, тонкие волосики — типичная вырожденка! А вы дифирамбы поете! «Малышка, хрупкая девочка», сюси-пуси!

«Сейчас она не выдержит, — решила Вера. — Только терпеливый человек молча выслушивает вагон несправедливых замечаний. А потом взрывается. Верно говорят: берегись гнева терпеливого человека».

И действительно, Аросева в эту минуту подумала: «Почему бы не выдать Лобку наконец все, что я о ней думаю? Давно хочется… Только еще хочется остаться здесь работать. Долго-предолго, до самой старости. Конечно, не из-за тех смешных денег под названием „зарплата“. Какие в музее деньги? Если нормально питаться, их и на неделю не хватит. Никто, и особенно эта мегера, не верит, что можно работать не за деньги. Тем более сегодня, когда товарно-денежные отношения торжествуют над всем, когда никто ничего не делает даром. Никто! Ни пожилые, ни юные, ни богатые, ни бедные. Если кто чего и делает — все равно все время ждет, что его вот-вот отблагодарят. А я хочу работать в музее всю жизнь только из-за солнечного чувства внутри, где-то в районе сердца. Мне его хватает. Просто я здесь в своей стихии. Как в море Ихтиандр».

— Да что вы говорите?! — театрально всплеснула руками Аросева. Ее терпение лопнуло с треском, как первомайский шарик. Она порывисто сдернула зеркало со стены и, держа его перед лицом Риммы, процитировала: — «Эти блеклые голубые глазки, этот выступающий вперед подбородок, заостренный чахоточный носик, эти светлые, тонкие волосики — типичная вырожденка!!!» — Потом в сердцах треснула зеркалом об пол, аж осколки брызнули во все стороны. И выскочила из кабинета, хлопнув дверью.

Вера успела отойти в сторону и приняла деловой озабоченный вид идущей по коридору посетительницы.

— Простите, — обратилась она к Аросевой, — я тут немного заблудилась… Проводите меня обратно в музей.

Та молча кивнула и пошла вперед. Из двери выглянула Лобоцкая. Она уже открыла было рот, чтобы выматериться, но увидела свою подчиненную с экспертом Чепурного и сомкнула губы, отчего рот стал тонким, как лезвие.

 

5

ПРИВИДЕНИЕ ИЛИ АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ?

После экскурсии, с таким блеском проведенной Лерой Аросевой, в Испанском зале не осталось вообще никого, только у входа читала книгу одна из трех старушек, пожилая Маргоша. Стараясь не стучать каблуками по гулкому паркету, Вера прошлась вдоль картин. Не успела она сделать двух шагов, как в зал вошел мужчина с большим желтым ящиком и картонной папкой. Он поздоровался со смотрительницей, та кивнула, не отрываясь от чтения. Мужчина разложил свой ящик перед «Инфантой» Веласкеса, и стало ясно, что он — живописец, а ящик — мольберт. Присмотревшись, Вера поняла: художник копирует полотно. Интересно, как быстро он работает. Если ходит сюда каждый день, мог что-то видеть…

Вера походила по залу, искоса поглядывая на художника. Но ее взгляд привлекали картины Веласкеса. Она подумала, что настоящий гений знает о тебе много, а вот Веласкес — больше, чем ты сам. Дьявольски больше. Его полотна погружали в себя, как в бездну, как в магию, — своей безоценочностью. Отстраненностью самого художника. Живопись исчезала еще и благодаря гениальному мастерству кисти: никаких мазков не видно, никакой нарочитости и условности, зато нет и мертвечины фотографий. Ну действительно, магия, которая достигается лишь запредельностью знания.

— Я вижу, вам нравится Диего, — раздался над ухом голос. Вера оглянулась и увидела подошедшего художника-копииста. Он называл своего великого коллегу запросто, как соседа по этажу. — Да, есть на что посмотреть. Но все же «Портрет инфанты Маргариты» — это центр экспозиции.

Вера посмотрела на инфанту, потом перевела взгляд на художника. Небольшого роста, усики и бородка острым клинышком, выпуклые щечки, выцветшие глаза. Одежда как у служащего. А вот это уже странно: костюм строгого кроя, белая рубашка и галстук. Хм. Нетипичный какой-то художник. Сколько их видела Лученко, все они одевались крайне небрежно либо кричаще пестро. Она назвала его про себя «атипичный художник», созвучно атипичной пневмонии.

— Согласна с вами, уважаемый, — сказала Вера любезно. — Портрет девочки-принцессы просто шедевр. Давно пишете копию?

— Смотря что подразумевать под словом «давно», — склонил голову набок атипичный художник. Острая бородка дрогнула. — Кому и года не хватит, чтобы перенести на холст копию бессмертного творения. Я приобщаюсь здесь уже несколько месяцев.

Витиевато говорящий копиист подошел к своему мольберту, Лученко прошла за ним.

— Копия ваша хороша, — искренне сказала она.

— Благодарю! — чуть поклонился художник, но глаза его почему-то стыдливо дернулись вбок. Странно!.. Что-то тебя смущает, атипичный ты мой. Нужно подыграть, чтобы узнать хоть что-нибудь.

— Да, — задумчиво протянула Вера. — Если постоять подольше у холста, то заметишь, как девочка-принцесса волнуется… — Она вспомнила услышанную только что экскурсию. — Хотя и не слишком, ведь если над картиной работает ее Диего, можно не сомневаться, что она понравится принцу Леопольду. Дочь испанского короля была любимой моделью Диего Веласкеса. Он писал ее много раз. Так?

— Истинно так! — восхитился атипичный художник, положив кисти и палитру и развернувшись к женщине всем своим небольшим корпусом. — Замечательно подмечено! А вы, простите…

— Я эксперт господина Чепурного. Фирма «Игра», слышали? Работаю здесь по его просьбе и согласованию с дирекцией. Лученко Вера Алексеевна, — отрекомендовалась Вера.

— Искусствовед?

— Нет. Скорее психотерапевт.

— Ага, ага… — Видно было, что художник не совсем уяснил себе статус Лученко. — Наливайко Валерий Маркович, художник. — Он церемонно склонил голову, тонкие кончики усов качнулись вниз и снова вздернулись.

Лученко, тоже со всей возможной церемонностью, продолжила беседу. Причем проявила необычайную тонкость понимания искусства. Казалось, будто она специализируется по картинам Веласкеса. А особенно хорошо знает «Портрет инфанты Маргариты». Посмотрев с минуту на полотно, она тут же, не сходя с места, поделилась с атипичным художником Наливайко своей искусствоведческо-психологической версией. Девочке ужасно смешно, но она сдерживает смех: ведь испанская принцесса — не просто девочка и не должна нарушать этикет. Это видно по чуть приподнявшимся уголкам ее губ. Строгий этикет испанского двора, чопорность и надменность августейших особ — все это не имело к Маргарите никакого отношения. Эта девочка — не то что другие представители династии Габсбургов: она живая…

Бледные глаза атипичного художника чуть не вылезли из орбит. Он с таким восторгом внимал, что Вера усомнилась: уж не перегнула ли она палку. Но Валерий Наливайко охотно позволил перевести разговор на сам музей, на свое в нем пребывание и прочие интересующие Веру вопросы.

— Да, я работаю здесь уже несколько месяцев, — рассказывал художник, глядя на собеседницу влюбленным взглядом. — Даже по выходным. Музей стал моим родным домом. Конечно, поневоле станешь многое замечать! Экспозиции не обновляются годами. Зато часто выезжают с тематическими выставками по городам страны…

— Секундочку, — прервала его Лученко, — это крайне интересно, но меня интересуют люди.

— Люди? — пожал плечами художник. — Обычные чиновники, если вы спрашиваете о дирекции. Разрешение писать копию еле получил. Экскурсии стандартные, на мой взгляд.

— Смотрительницы всегда на своих местах?

Художник смутился.

— Не знаю, Вера Алексеевна… Я, простите, не всегда их замечаю. Особенно когда творю.

— Но этого милиционера-охранника, из-за которого поднялся такой шум, вы хоть замечали? Или вы не знаете, что тут произошло?

Наливайко в замешательстве уставился на Веру своим бледным взглядом. Вера уже все поняла про него, и ей послышалось тиканье часов. Недалекий человек обычно напоминал психотерапевту часы с кукушкой. Почему — не спрашивайте, такая уж у нее возникала картинка. Вот и сейчас узкий лобик копииста словно бы приоткрылся, оттуда выскочила кукушка, прокуковала пару раз и скрылась. Да… Решает сложнейшую задачу, излагать постороннему человеку свои догадки или нет. Расскажешь, никуда не денешься. Тем более, кажется, влюбчивая душа уже возвела новую знакомую в ранг царицы сердца.

Вера давно научилась читать жизнь и характер человека по его жестам и лицу. Все комплексы и сокровенные мысли, даже образ жизни записаны в привычных складках и морщинах, в походке и движениях,^ в словах и паузах. Как опытный читатель схватывает взглядом всю фразу, не разделяя ее на слова и буквы и сразу улавливая смысл, так и Лученко мгновенно прочитывала человека, не будучи в силах объяснить толком — как. Перед ней стоял ограниченный, но при этом восторженный человек, зажатый, как плохой артист, но словоохотливый до болтливости. Жизнь его как следует пожевала, но ничему не научила. Он никогда не успевал к раздаче жизненных благ. Когда все уже отстояли очередь и расходились с мешками, он еще только спрашивал, кто крайний. Если же, превозмогая робость, он спешил вместе со всеми к кормушке, его тут же одергивали: «А от кого? А номер на ладони? А разве вас тут стояло?!» И он опять не успевал. Как серенького воробышка, его никто не замечал и всерьез не воспринимал. Когда он просил остановить маршрутку, водитель его не слышал. Когда он что-нибудь заказывал в кафе, официантка по три раза переспрашивала, а через час приносила не то. Потому он и одевался строго, в костюмы и галстуки, чтобы таким контрастом обратить на себя внимание…

— Что тут произошло? — переспросил Наливайко, оглянулся по сторонам и, решившись, зашептал: — Ну так я вам скажу. Это ангел-хранитель музея.

— Как интересно, — зашептала в ответ опытная Вера, ничему не удивляясь. — Расскажите, пожалуйста!

И атипичный художник поведал о странных вещах, какие в последнее время стали случаться в экспозиции.

— Понимаете, Вера Алексеевна! Вы не поверите. Но в музее живет призрак… — почти неслышно прошептал копиист.

— Не призрак, а Хозяйка, — пробурчала смотрительница. — Ангел-хранитель наш.

Вера с художником оглянулись. Маргоша смотрела по-прежнему в книгу, но глазки ее часто-часто и нетерпеливо моргали. Можно было лишь позавидовать чуткому слуху старушки.

Подождав немного, прерванный атипичный художник продолжил по порядку. Недавно исполнилось восемьдесят лет со дня смерти Прасковьи Воскресенской. Вот после годовщины смерти и стала появляться Прасковья Николаевна в залах музея. Причем не только ночью, но, говорят, и ясным днем. Вы спросите, с чего бы покойной хозяйке дома вдруг понадобилось являться в свое прежнее гнездо? Тут такое дело. Музей-то был создан еще перед революцией. На основе коллекции шедевров, собранных супругами Воскресенскими. Музеи, они ведь как рождаются? С помощью особенных, редких людей. Это похоже на образование жемчужины внутри раковины, когда в нее попадает то ли пылинка, то ли соринка. И тогда начинается обволакивающая работа организма: в сокровенных ракушкиных глубинах растет шарик из углекислого кальция. Растет себе и растет, пока не станет размером с горошину либо фасолину — белого, розового, палевого или редчайшего черного цвета… Так что в основе каждого музея лежит какая-нибудь небольшая коллекция, которую последователи и ученые все расширяют и расширяют. Так метафорично изъяснялся копиист.

Вот и Ярослав и Прасковья Воскресенские так же накапливали свою уникальную коллекцию. Объездили все аукционы Европы, собрали в своем доме культурные сокровища Древней Греции, Древнего Рима, Италии, Франции, Испании, Фландрии, Голландии, Японии, Китая, Персии, Турции, Египта… Вначале собирателем был Ярослав, а потом и Прасковья, супруга ему помогала. Она была такой же возвышенной натурой… Как хорошо, когда у супругов есть общее дело, одна и та же страсть! А современники, между прочим, говорили, что их собрание — самое ценное и значительное из всех подобных. Ну просто малый Эрмитаж!

А потом пришли большевики. И сказать тут уже нечего. Правда, Прасковья и Ярослав сразу поняли, что пришли нелегкие времена, и завещали городу коллекцию вместе с домом-музеем. Попросили только назвать музей именем Воскресенских и коллекцию приумножать, не распылять. Власти пообещали — и… конечно же, не сдержали своего обещания. Представьте, не выполнить такое простое условие! Ярослав Михайлович вскоре умер, оставшаяся без мужа Прасковья Николаевна была немолода и беззащитна. Очередной советский комиссар предписал выселить вдову из ее собственного дома, а в комнатах, где когда-то жили Воскресенские, разместить ответственных советских работников. Тайно беря ключи от залов, она ночью пробиралась в них со своей собачкой и, забившись в угол, любовалась собранной уникальной коллекцией… Так рассказывали. Потом Прасковья тоже умерла.

— Вот как, — сказала Лученко. — Значит, это она сейчас стала приходить в музей.

— Так и происходит! — сказал атипичный художник-рассказчик.

— Что ж она только сейчас стала являться? — улыбнулась Вера. — Ведь музей сегодня уже называется ее именем. Да и картины вроде никуда не девались.

— Это еще неизвестно! — воинственно подпрыгнула со своего места Маргоша. Она подбежала, оттеснила Наливайко и зашептала: — Про картины еще выяснить надо, все ли они на месте. А Хозяйка приходит, потому что музей больше некому защитить. Она наш ангел-хранитель! Вы поспрашивайте, вам тут многие подтвердят.

Вера Лученко как специалист знала, что абсолютно здоровых нет, все мы немножко того. И вообще — здоровье включает в себя некоторый набор болезней в зародышевом состоянии. Но сейчас она совершенно точно видела, что и пожилая смотрительница, и художник-копиист вполне вменяемы. А значит, за рассказом про ангела-хранителя что-то стоит. Но с ним мы потом разберемся, тут бы с убийством охранника разобраться… Она как можно любезнее их поблагодарила и отправилась к секретарше Барановой, чтобы спросить, кто у них в музее отвечает за экспозицию, но не администратор, а тот, кто опекает произведения искусства. Атипичный художник робкой походкой шел следом за ней.

— Главный хранитель, если честно, — охотно ответила на вопрос секретарша. — Он у нас главный по научно-фондовой работе. Сам старый, шестьдесят с хвостиком, а компьютер освоил лучше молодых, внедрил в музее компьютерную информационную технологию…

— Проводите меня к нему, — попросила эксперт.

Женщины прошли по каким-то узеньким коридорам, спустились по лестнице, миновали дворик, потом вновь поднялись. По дороге Люсьена, не обращая внимания на плетущегося вслед за ними художника Наливайко, рассказывала, что Федор Емельянович очень уважаемый человек в мировом научном сообществе, доктор исторических наук и искусствоведения, автор множества публикаций. Например, его работу «Музеи в системе исторической памяти человечества» перепечатали почти все специализированные журналы мира. Он ведет семинар «Современные проблемы научно-фондовой работы», он объездил весь земной шарик, работал в Лувре. Ходят легенды о его преданности музейному делу, абсолютном вкусе и знании европейских коллекций. Если честно, Хижняка часто приглашают проводить экспертизу произведений искусства…

Наконец болтливая Люська открыла обшарпанную дверь в маленькую комнату, кивнула «Вам сюда, а я побежала», — и скрылась за углом коридора. Вера вошла внутрь. Стен комнаты не было видно из-за книг, они окружали пространство со всех сторон, возвышались от пола до потолка. За столом у компьютера сидел пожилой мужчина, Вера видела его седые волосы. Но когда он обернулся, стал казаться гораздо моложе: сильный разворот плеч,' ясные веселые глаза, белозубая улыбка.

— Вы ко мне? Прошу, — пригласил он, указывая ладонью на второе кресло у столика.

Вера изложила свою легенду и попросила ответить на несколько вопросов. Лицо Хижняка слегка помрачнело, и гостья мгновенно поняла, как может такой человек относиться к фирме «Игра».

— Вообще-то я не работаю у господина Чепурного, — сказала Вера, — а в данном случае выступаю как эксперт в запутанной ситуации. Моя задача — как можно скорее разобраться, что произошло, и избавить музей от всей этой шумихи.

— Было бы хорошо, — с сомнением сказал Федор Емельянович. Он крутнулся на своем компьютерном кресле и встал. Главный хранитель был по-юношески строен и быстр в ходьбе, ему хотелось размяться, но до двери его длинным ногам хватило всего одного шага. Он опять сел. — А вы, простите, разве следователь? Частный детектив? Не думал, что такие молодые девушки берутся за подобную работу.

Вера рассмеялась звонким смехом.

— За «молодую девушку» спасибо, Федор Емельянович. Могла бы вернуть комплимент и сказать, что не встречала таких молодых главных хранителей, но Люсьена уже успела сообщить мне подробности о вашем возрасте и научных заслугах. Нет, я по профессии психотерапевт.

— Тогда вообще ничего не понимаю. При чем тут доктор? Милиция разберется, в конце концов. И давайте будем заниматься каждый своей работой, — сказал Хижняк строго. — У меня тут целые информационные завалы, мне их нужно разгребать. А вас, наверное, пациенты ждут.

— Конечно, ждут! — сказала Лученко так же строго. — Не посмела бы отвлекать такого занятого человека, как вы, тем более сама ерундой заниматься. Но я и не претендую на роль следователя. Ко мне обратились за помощью, а я всегда помогаю тем, кто в этом нуждается. А чтобы вы поверили, что психотерапевту видно больше, чем следователю…

Вера поняла, что ей придется показать очередной свой фокус. Она продолжила:

— Вот что я вижу, глядя на вас, уважаемый Федор Емельянович. С юности вы увлекаетесь туризмом, даже и сейчас еще ходите в походы. Они помогают вам сохранить подвижность. Здоровье у вас отменное, но в последние годы беспокоит позвоночник — возможно, сместился диск от тяжелого рюкзака. Советую вправить. И еще зрение стало сдавать, но это оттого, что много читаете. Вы вообще книгочей еще тот! Как начали читать лет с пяти, так до сих пор и не остановились, можете делать это в любое время суток, в любой позиции, с середины и с конца. Женаты были раза три или четыре, сейчас вполне счастливы. Наверняка картины и скульптуры видите так же, как хороший диагност-доктор — людские болячки. Да, и несмотря на заслуженные звания и знания, остаетесь в душе мальчишкой и абсолютным, чистейшим романтиком… Ну, как? Будем разговаривать?

Хижняк снял очки, протер их велюровой тряпочкой, надел и снова уставился на гостью. Давно его так никто не изумлял. Ну что тут скажешь? Все верно она про него угадала, эта женщина с пронзительными синими глазами и проникновенным голосом! Воспоминания нахлынули, будто открылся шлюз.

Игрушек у родителей не было, и пятилетнему ребенку мимоходом дали книгу. Он всосал ее с жадностью, едва научившись читать. И все: из семьи, из детского сада и со двора пропал мальчик. Появился Маугли, иногда Каа, порой Балу. Он не ходил, а крался или полз. Когда отец приходил с работы, ему на шею откуда-то из-под потолка сваливался Маугли с воплем: «Мы с тобой одной крови, ты и я!» Его окружали Бандар-Логи и братья-волки. Во дворе росли не травы, не деревья: лианы свисали с пальм. Дальше книжная жажда стала еще больше — в школе проглатывались книги Жюля Верна, Джека Лондона, Дюма, Майн Рида. Если одноклассник дергал девочку за косу, он рыцарски вызывал его на дуэль. Сражались свежесломанными свистящими ветками клена. Он путешествовал по старой Европе за подвесками, похищенными коварной миледи. Его сопровождали молчаливый Белый Клык и Следопыт со своим длиннющим ружьем. А назавтра он спасал Атоса и заодно детей капитана Гранта из рук индейцев, которые добывали золото в снегах Белого Безмолвия. Когда пошла фантастика, за каждым углом его стали караулить пришельцы. Он смотрел по ночам на звезды и ясно видел, что оттуда на него глазеют братья по разуму. А может быть, Разумная Протоплазма.

Он терпеливо пережидал скучнейшую ежедневную реальность с ее обязаловкой, нудными уроками и школой, непонятными девчонками и странными противоречивыми взрослыми. В реальности он был очень тусклым самим собой, а в книгах — очень яркими всеми сразу. Он читал все свободное время и иногда по ночам. Раскрывая книгу, он становился счастливым и исчезал. Можно было сто раз крикнуть у него над ухом, что пора обедать, — он не слышал. Он падал в водопад вместе с луибуссенаровскими похитителями бриллиантов, блуждал в пещерах с Томом Сойером и Бекки Тэтчер, отбивался от кегельных шаров, заграбаставших в аренду всю Землю по прихоти Клиффорда Саймака.

Невероятное количество прочитанных книг в средних классах проросло интуитивной грамотностью. Он не знал ни одного правила русского языка, но диктанты щелкал безошибочно. Рука сама выводила нужное написание слова. Он учился на тройки и четверки, а во время диктантов отличники списывали у него. Реальность перестала быть тупой и нудной, когда он открыл для себя музеи — машины времени. Там он впервые столкнулся с понятием прошлого.

Как они волновали детское воображение, эти ржавые изогнутые мечи, отпечатки в камне крыльев археоптерикса, кости мамонта! И диорамы с пейзажами детства Земли, и косматые первобытные люди в натуральную величину, и впервые услышанное слово «история»… Невероятное, самое первое ощущение себя маленьким звеном в цепи исторических эпох. Ощущение острого любопытства: «А что здесь было до меня?» — и впитывание осколков древней истории, жадное поглощение описаний битв и походов. Греческие амфоры, этрусские украшения, скифское оружие, египетские пирамиды, древнегреческая скульптура, византийское искусство, древнерусская икона, Ренессанс… Вместе с книгами теперь и музеи стали катализаторами воображения юного Феди. Он и не заметил, как быстро проглотил все возможные книги по искусству, окончил искусствоведческий факультет художественной академии, потом аспирантуру. Он был лучшим в своем деле, обходил и обсмотрел все музеи мира и не переставал удивляться, что за это удовольствие ему еще и деньги платят.

Незнание бытовой стороны жизни было противовесом его начитанности. Оно порой заводило Федора черт знает куда. Он понятия не имел, что можно переспать и не жениться. Результат — три неудачных брака и трое детей. Он мог снять с себя последнее и отдать, искренне не понимая, что нужно же и себе что-то оставить. Может быть, за эту наивность ему воздавалось везением. Его не перемолола армия, не сожрал советский строй, не затюкали жены. Он не спился. И сегодня современная реальность по-прежнему была малоинтересна пожилому мальчику по имени Федор Хижняк. Настоящая жизнь для него по-прежнему пряталась под обложками книг, в музейных хранилищах и экспозициях. Но сегодня он сам пишет книги — о музеях, об искусстве и художниках…

Он стал одним из редких экспертов в сфере изобразительных искусств. Мог, например, по обломку ручки определить, что она относится к древнему сасанидскому фарфору. По фрагменту византийской иконы, на которой сохранился один лишь глаз и кусочек фона, он с уверенностью устанавливал, что это редчайшая синайская икона. Его знания раритетов были уникальны, потому что всегда оказывались верными и подтверждались рентгеном и химическим анализом.

Главный хранитель покачал головой и улыбнулся, став еще моложе.

— Вот это да! Экспертная оценка исчерпывающая. Просто Вольф Мессинг какой-то! Ну хорошо, чем могу? Что вы хотите узнать?

Вера удовлетворенно кивнула.

— По глазам вижу, что о покойном охраннике Гаркавенко вас спрашивать бессмысленно. Вы вряд ли в курсе сплетен о нем, это ясно. А вот скажите мне, уважаемый Федор Емельянович… Кроме вас, главного хранителя, и прочих хранителей — что за ангел-хранитель такой у вас в музее бродит? Неужели действительно хозяйка этого здания является с того света, чтобы навести здесь порядок?

Женщина лукаво взглянула на Хижняка и увидела, что он неожиданно смутился. Отвел взгляд, для чего-то стал рыться в кармане пиджака и тут же сам на себя рассердился.

— Что за глупости вас интересуют, Вера Алексеевна! Недалекие люди болтают языками, а вы повторяете. Даже и слышать не хочу!

Вера отметила про себя, что Хижняку что-то известно про ангела, но он не скажет. Ладно, дружочек, потерпим! Она спросила:

— А про приватизацию музея — тоже болтовня? Что ночью здесь какая-то игра проходила, я знаю. Вам было известно об игре? Разве можно в музее проводить какие-то странные мероприятия?

Федор Емельянович снова поднялся со стула и возвысился над собеседницей.

— Не понимаю, как в деле смерти охранника вам могут помочь разговоры о музейных проблемах. Но если так хочется — извольте! Следуйте за мной.

Они вышли из кабинета главного хранителя и наткнулись на атипичного художника.

— Вы ко мне? — спросил Хижняк.

Вера улыбнулась.

— Э-э… — смутился Наливайко, порозовел и ретировался, поминутно оглядываясь. Наверное, пошел в зал к своей картине.

Лученко и Хижняк стали спускаться по бесконечной лестнице в полуподвальное помещение. По дороге хранитель говорил:

— Во-первых, приватизация музея — действительно просто болтовня, это пугало, которое выдумали музейные сотрудники, чтобы пугать им себя и друг друга. Министерство культуры никому музей не отдаст. Во-вторых, про ночное мероприятие дирекция мне не сообщала, и правильно делала — я был бы против. Но признаюсь, подозревал и молчал. Потому что откуда же еще взять средства на содержание музея? Государство выделяет денег крайне мало, для наших нужд их не достаточно.

— Так вы против того, чтоб музей зарабатывал деньги? — спросила Вера спину Хижняка.

— Против. Не должен музей зарабатывать, особенно таким образом. Хотите, богатенькие господа, помочь культуре — давайте безвозмездно! Так ведь нет, не дают! А у нас сотни экспонатов содержатся в ужасных условиях! И среди них есть такие реликвии, как шедевры западноевропейской живописи, мастеров итальянского Возрождения! Прошу. — Хижняк открыл дверь в полуподвальное помещение. На Веру сразу дохнуло затхлостью и сыростью.

Федор Емельянович объяснил, что здесь хранится основная часть фондов. Влажно, сыро, тесно — варварские условия. А что делать, если других нет? Не оставлять же погибать картины. Делаем, что можем. Произведения искусства так же умирают, как и люди. Но не столько от времени, сколько от плохих условий хранения. Враги картин — плесень, грибок, древесные жучки и перепады температуры. Сотрудники, конечно, пытаются спасать экспонаты. Но профилактическими мерами тут не поможешь. И пострадавшие холсты отправляются на лечение к реставраторам. А реставрация требует денег!.. Хранитель озвучил некоторые цифры.

— Только консервация картины семнадцатого или восемнадцатого века, — провозгласил Федор Емельянович, когда они вышли из помещения, — если даже она находится не в самом худшем состоянии, обойдется в среднем в двести-триста долларов! А сама реставрация будет стоить еще дороже. Но самое главное — она не решит проблем с хранением фондов. Ведь потом ее придется вернуть в те же сырость и холод!..

— И при этом, — заметила Вера, на которую все это произвело сильное впечатление, — вы не признаете за музеем право зарабатывать?

Они уже подошли к кабинету Хижняка, но он не стал приглашать женщину внутрь.

— Смотря каким способом, — заявил он. — Варварские игры, презентации богатеньких вроде показа мод и тому подобное — это не имеет отношения к музейным задачам. Классическая музыка — еще ладно, могла бы быть… Но и она сегодня мало кому нужна. Вот дирекция Эрмитажа недавно повезла выставку в Лас-Вегас. Я не одобряю! При чем тут казино к искусству? А инсценировки в «Прадо» — это другое дело. Там, в мадридском музее, проходит регулярный показ театральных постановок на темы, которым посвящены знаменитые живописные полотна. То есть с помощью известных испанских актеров оживают картины великих мастеров, как вам это нравится?

Вера вспомнила рассказ Чепурного про оживление картин и подумала, что идеи носятся в воздухе. А главный хранитель горячо продолжал:

— Вот это дело! Вот тогда музей становится не просто залом, на стенах которого висят картины, а местом, где ведется разнообразная просветительская деятельность — экскурсии, конференции, концерты! Они не мешают. В музеях ничего нельзя менять! Нельзя! Они драгоценны именно традициями и консерватизмом, даже как памятники архитектуры. Это дворцы, которых не так много осталось… А насчет заработка — есть три источника финансирования: бюджет, собственные средства и спонсоры. Про первые два плакаться вам не буду. Про спонсоров же так скажу: миллионеры и даже миллиардеры в нашей стране есть, а благотворительности, направленной на культуру, — нет. У нас первое поколение богатых. Ждать надо, не выросли пока. Ну все, извините.

Хижняк кивнул и скрылся за дверью.

Вера шла к выходу со странными чувствами. Музей обступил ее магическим кругом и вошел в душу, как живое существо. Статуи провожали ее мраморными глазницами. Со стен высокомерно косились старинные портреты. И чувствовалось во всем этом что-то неуловимо настороженное. Ей чудилась какая-то невидимая темная вуаль, будто кем-то наброшенная на музей. Ох, что-то здесь еще случится!.. Вуаль нужно сдернуть, высветить ярким лучом. Это почему-то стало для нее очень важно — музей. Лученко давненько не бывала в музеях и теперь с отчетливой ясностью поняла, как же он ей необходим. Как семейный альбом. Нуда, точно!.. Музей — это семейный альбом человечества, где вместо фотографий — картины. Как-то так. Эстафетная палочка, помахивание рукой, передача привета от ушедших людей будущим поколениям. И еще учитель, наверное. Никто не учит простого смертного, как понимать живопись и скульптуру; нигде, ни в одной школе нет такой специальной подготовки.

Только в музее. Не будет музея, останется тогда только домино во дворе и шоу Верки Сердючки по телевизору.

Да, нелегкая ей выпала задачка. Как тут отделишь праведное от грешного, когда все так странно и запутанно… Так все-таки кто же мог убить Гаркавенко? Кто-то из музейщиков? Или таинственный ангел-хранитель, она же Хозяйка? Призрак-убийца! Это страшилки для бабушек-смотрительниц. Как-то не верится в музейные призраки, хотя ее в этом и пытаются убедить. Уж очень это смахивает на игру… И фа? Уж не стоит ли тогда за странными событиями Олег Чепурной, этот медведь-коала? А ведь музей идеально подходит ему как игровое пространство. Да, музей вроде бы храм искусства, но ясно, что именно в этом и смыкается священнодействие с игрой. И храм, и музей — отчужденные от повседневной жизни территории, обособленные места. Здесь действуют свои, особые правила, здесь установлены присущие только им замкнутые порядки. В музей входишь из хаоса улицы, из сумятицы повседневных забот — для чего? Чтобы погрузиться пусть во временное, пусть в иллюзорное, но совершенство.

А теперь это совершенство нарушено. И Вера должна восстановить прежнюю гармонию организма под названием музей. Найти нарушителя правил, навязать свою игру. Изъять его из музейного мира. Чтобы музей снова стал сопровождением, дополнением и частью жизни тех, кто в нем нуждается.

Потому что частью жизни Веры Лученко он уже, кажется, стал.

* * *

— Заговорила, матушка моя! Со мной заговорила! — с такими криками примчалась во флигель, в отдел фондов музея старушка Лужецкая. До закрытия оставалось всего пятнадцать минут.

— Оксана Лаврентьевна, что с вами? — подняла от книги удивленное лицо Лера Аросева.

— Ох! Дайте отдышаться! Водички попить! — падая в изнеможении на стул, с хрипотцой попросила смотрительница. Отхлебнув из протянутой чашки, она перевела дух и уже спокойнее сообщила: — Сразу после вашей экскурсии, Валерия Станиславовна, это и случилось…

— Да что же случилось? — вышел к ним главный хранитель. Дверь его кабинета была открыта в общий зал-библиотеку, где работали научные сотрудники и находилась сейчас Лера. Он пристально глядел на смотрительницу, точно ожидал от нее самых дурных новостей.

— Со мной заговорила сама Прасковья Николавна Воскресенская. Ангел-хранитель музея! — спокойно и твердо ответила Лужецкая.

Молчание.

— Вы… Вы как себя чувствуете, Оксана Лаврентьевна? — вежливо-холодно поинтересовался Хижняк.

— Чувствую я себя хорошо! Мозгами не тронулась. Вы, Федор Емельянович, на это намекаете? А если не верите, милости прошу в мой зал! — Старушка гордо тряхнула кудельками и направилась в экспозицию.

Аросева и Хижняк последовали за ней. Лера искоса поглядывала на своего шефа. Он же совсем старенький, лет шестидесяти. Но рядом со смотрительницами казался просто зрелым мужчиной, слово «стареющий» к нему не подходило. Бабулечки-смотрительницы воспринимались как сама старость, доживающая свои последние годы в тиши музейных залов. Когда не было экскурсий, они часто засыпали, забываясь коротким старческим сном на своих стульчиках в углах залов. Федор Емельянович был совсем другим. Всегда бодрый, подтянутый, в фирменных синих джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, он больше походил на какого-нибудь мастера-краснодеревщика или реставратора, а не на ученого. От него исходила магия мастерства. По крайней мере так казалось восхищавшейся им Лере.

Во Французском зале, украшенном старинными гобеленами, в золотых завитках рококо никакого призрака, как и следовало ожидать, не обнаружилось. Что нисколько не смутило Лужецкую.

— Где именно вы видели привидение? — спросила Аросева.

— Прасковья Николаевна сидела со своей собачкой в портшезе, — указала смотрительница на закрытое деревянное сооружение, похожее на карету, — оттуда она со мной и говорила.

— Что же она вам сообщила? — скептически спросил Хижняк, отвернувшись от пустого портшеза и внимательно вглядываясь в напудренное лицо старушки. Ему пришло в голову, что она похожа на состарившуюся маркизу, сошедшую с гобеленов своего зала.

Оксана Лаврентьевна охотно поделилась с главным хранителем и старшим научным сотрудником музея содержанием беседы с давным-давно умершей Воскресенской.

— Сперва госпожа Воскресенская меня похвалила за то, что зал содержится в образцовом порядке! — Старушка с вызовом посмотрела на сотрудников.

— С этим никто не спорит, — примирительно сказала Лера. — В вашем зале, Оксана Лаврентьевна, действительно идеальная чистота.

— А потом, — сообщила ободренная Лужецкая, — Прасковья Николавна не одобрила то, что я иногда… протираю пыль с этого фарфора-бисквита при помощи «Галы»… Она попросила меня впредь этого не делать. И посоветовала пользоваться сухой бархатной тряпочкой. — В этом месте своего повествования бабулька потупилась, как двоечница.

— Понятно, — тяжело вздохнул главный хранитель. Его в этой ситуации больше всего интересовал не старушечий бред о явлении ангела-хранителя, а состояние экспонатов музея. И если для этого нужно притвориться, что веришь в призраки, что ж, извольте. — Значит, так, уважаемая Оксана Лаврентьевна! Я абсолютно согласен с призра… с госпожой Воскресенской! Не нужно протирать матовый фарфор-бисквит никакой бытовой химией. Он никогда не будет блестеть, поскольку специально сделан так, чтобы казаться похожим на человеческое тело. Наше с вами тело ведь не всегда блестит. Чаще оно бывает матовым, правда? Поэтому вам следует прислушаться к пожеланиям этого привиде… то есть ангела-хранителя. Не так ли? — Он повернулся к Аросевой и сурово взглянул на нее. — Вы согласны?

Лера прыснула.

— Конечно! Ангел-хранитель врать не станет, он разбирается… Запишем ангела в штат? — Она не выдержала, расхохоталась и убежала.

* * *

В жизни, вздохнула Вера, всегда есть место подвигу. Вот почему она согласилась на уговоры Андрея научить ее получше справляться с компьютером. Очень уж хотелось нажать кнопочку, и — рраз! — связываться с любимым в любое время. А для этого следовало освоить ненавистную технику.

Вообще-то она, как современная женщина, кое-как и с грехом пополам уже пользовалась электронной почтой. Но и компьютер вел себя с Верой как всякая другая техника. То он показывал ей непонятные таблички, то задавал какие-то вопросы, а то вдруг сообщал, что начинает загружаться какая-то программа… Какая? Зачем?

— Это обновляются базы антивируса, — пожимал плечами Андрей. — Я тебе уже столько раз говорил…

Да, говорил. Но как запомнить? Вера пыталась сосредоточиться на главном: ей нужен Интернет, а в Интернете — почта. Вместе с Андреем они уже давно зарегистрировали ее почтовый адрес, и Вера для тренировки начала переписываться с дочкой Олей, с Дашей, еще с несколькими коллегами, которые работали в других странах. Вначале ей понравилось, все как будто получалось. Потом почта начала требовать пароль, а Вера его забыла. Еще ей начали приходить странные письма.

— Это спам, не обращай внимания, — смеялся Андрей.

— Это не спам, а гадость какая-то! — возмущалась Вера. — Предлагают увеличить то, чего у меня нет. Или, — она лукаво смотрела на любимого, — письма адресованы не мне? Но тебе это незачем!

Смех смехом, но вскоре она расстроилась по-настоящему. Почти все ее немногочисленные адресаты, вместо обычных нормальных писем «Как твои дела, а вот у меня…» — присылали ей наборы анекдотов и картинок, ссылки на видеоролики с играющими котами и прочую, абсолютно не нужную ей ерунду.

— Не понимаю, — жаловалась она своему компьютерному гуру. — Почему бы им не поделиться со мной не ссылкой, а радостью, выраженной словами? Или человеческой мыслью, но без ссылок?

— Ты сама знаешь. — Андрей пожимал плечами. — Ты же доктор. Современные люди так устроены, им проще прислать тебе ссылку на интересную статью, чем поговорить. Это законы нашего времени.

— Если дурацкие ролики вместо общения — это закон нашего времени, то пусть тогда я буду вне закона. Потому что еще немного, и я принципиально не буду открывать присланные ссылки, как некоторые люди принципиально не едят мяса или не употребляют алкоголь…

Они решили, что для скорости попробуют, кроме электронных писем, переписываться мгновенными сообщениями в чате, который встроен в почту. Андрей сказал, что это элементарно, и принялся объяснять, куда нажимать, куда вставлять курсор, как отправлять. Они сидели перед ноутбуком, и Вера изо всех сил старалась вникнуть в произносимые им слова. На ее гладком лбу между бровями пролегла глубокая поперечная морщина, а под волосами выступили капельки пота. Ей казалось: напрасно Андрюша старается. Она ее не полюбит, эта чертова техника. Ну не дано Вере, и все. Электромясорубка недавно хотела откусить ей палец, как будто решила, что это та же телятина, только с маникюром. С феном у нее идет давний спор, кому принадлежат волосы: ей или ему, он засасывает их в себя и наматывает на решетку, пытаясь доказать свое. Жетон в метро притворяется, что сделан из какого-то особого материала, а не из той же пластмассы, что и у всех остальных пассажиров, и автомат ее не пропускает. А на днях ей показалось, что видеоплеер смеется, проглотив диск и не желая показывать любимый фильм… Если бы кто-нибудь поинтересовался Вериным мнением, то она бы для себя лично отменила технику как класс.

Андрей сказал:

— Повторяю с самого начала: запускаешь «Мозиллу»…

— Что значит «запускаешь»? — робко спросила Вера.

— Ну я же показывал. Наводишь на иконку кнопку мыши и нажимаешь подряд два раза. Двойной щелчок. Нет, не так, побыстрее.

— Я не могу побыстрее!

— Тогда просто выдели и нажми «энтер»…

— Что значит выдели?!

Он ответил с бесконечным терпением в голосе:

— Щелкни один раз.

— Я никак не запомню, когда нажимать два раза, а когда один, — виновато сказала Вера.

Андрей вздохнул.

— А ты запоминай. По-моему, это проще, чем людей лечить. Так. Ждешь, пока загрузится. О, черт, снова требует пароля. Ну, вводи. Да нет же, точнее! Ты промахиваешься мимо клавиш. Вот так надо…

Сопровождая свои объяснения показом, Андрей так старался, что от усердия заслонил спиной монитор. Вера хлопнула ладонью по обтянутому джинсами заду.

— Вот тебе точнее! — Она хлопнула еще раз. — Вот тебе вводи! Я же ничего не вижу, кроме твоей задницы, ты, педагог! Песталоцци!

— Спасите, убивают! — Андрей подпрыгнул и шутливо забегал по комнате. — Да, у меня нет преподавательского таланта! А ты тоже хороша! Где твоя соображал ка?

Вера поддержала игру и, схватив маленькую диванную подушку, запустила в Андрея. Он ее ловко поймал. Шаркая когтями по паркету, прибежал Пай и забегал между шалившими хозяевами, улыбаясь во всю свою шелковую морду. Андрей, обняв подушку, свалился со смехом на диван.

— Нет, — заявил он, хватая Пая за ушки и взъерошивая их, — мы этого совсем не понимаем. Да, собака? Скажи, как твоя хозяйка умудряется быть такой гениальной во всех сферах жизни и такой… ну, скажем, недогадливой — в технической сфере?

— Да, я тупая, — сказала Вера. Она тоже присела и присоединилась к возне. Песик стал вылизывать ее руки. — И что, вы все меня за это разлюбите? Скажи этому диктатору, Пай, что если он хочет получать от меня электронные письма, пусть научит как следует. А то вижу только его спину! И вообще. Какая-нибудь другая женщина устроила бы тебе скандал, что не она едет в Париж. Я же не устраиваю. Езжай, пожалуйста! Я тебе устраиваю истерики, только когда компьютер задает мне вопросы. Например, про буфер обмена. Я никак не могу запомнить, что отвечать!

— Это когда ты закрываешь «Ворд», — сказал Андрей. У него были огромные запасы терпения, просто пласты, залежи терпения, из которых, наверное, можно было бы добывать нефть и газ. — Компьютер тебе говорит, что буфер обмена содержит большой текстовый фрагмент. И спрашивает, хочешь ли ты, чтобы он был доступен другим приложениям после закрытия программы. Отвечать всегда нужно «нет». Запомнила?

— Не знаю. Постараюсь.

— А истерики по поводу поездки в Париж ты не устраиваешь потому, что ты не другая женщина. Ты — это ты, — сказал Андрей. — К тому же я еду работать, а не по Елисейским Полям фланировать. Ну прошу тебя, Верочка, давай продолжим! Ты же понимаешь, перезваниваться часто у нас не получится, слишком дорого. Интернет-связь гораздо дешевле, тем более что я смогу проверять свой почтовый ящик и отвечать тебе даже в дороге, в любом месте, где бы я ни находился, — с мобильного телефона. И мы будем переписываться, будем все время как будто вместе. Будем друг у друга на кончиках клавиш. А? Ты же этого хочешь?

— Очень хочу, — чмокнула его в щеку Вера.

Тогда он решил вернуть поцелуй. Но она не захотела остаться в долгу и снова поцеловала Андрея. Они бы далеко зашли, если бы он не спохватился, что пора на работу. Но от двери несколько раз возвращался и целовал, а Пай метался между ними, становился на хозяев передними лапами и весело улыбался. Наконец они оторвались друг от друга и Андрей ушел.

Ровно через минуту после его ухода позвонила Наташа Королек из Павловской больницы. Скорбным голосом она рассказала, что вчера, вскоре Вериной беседы в палате со Стивом, в больницу ворвалась группа вооруженных бандитов. Они перепугали до смерти весь персонал, избили милиционера и санитаров. Они похитили пациента Маркоффа. Руководил ими какой-то плотный человек, круглоголовый, со щетиной на полных щеках. «Из милиции уже приходили расспрашивать, я тебе звоню, чтобы знала, ты же им не случайно интересовалась, может, и к тебе придут…»

Вера не могла найти слов от возмущения, что с ней случалось редко. Она пробормотала: «Надо же, спасибо, что позвонила» — и повесила трубку. И тут же набрала номер Чепурного. Не здороваясь, проговорила озабоченно:

— Олег Аскольдович, вам срочно надо показаться врачу.

— А, Верочка Алекс…

— К отоларингологу. У вас серьезное заболевание.

— Какое заболевание?! О чем вы…

— Перемежающаяся глухота. Очень, очень опасный симптом.

— Господи! Что вы такое го…

Вера набрала воздуха в грудь и рявкнула в трубку:

— Господин игрок, вы что себе позволяете?! Я же вам русским языком говорила: согласовывать наши действия! Але, меня слышно?! А вот тогда вы меня не услышали. Стало быть, у вас глухота! Устроили бандитский налет на Павловскую больницу!!! — И Вера пересказала услышанное от Наташи.

Чепурной возражал. Не были мы вооружены. Не избивали милиционера, что за средневековье!.. Нажали ему на специальную точку, и наступил здоровый освежающий сон. И санитаров не избивали, а аккуратно… э-э… удалили из кадра. Это я не случайно оговорился, у меня все заснято, можете просмотреть и убедиться. Одного санитара вынуждены были остановить. Правда, каюсь. Так он сам кого хошь мог голыми руками на тот свет… И компенсацию я им оставил…

Пришлось Вере смилостивиться, Олег не врал — по голосу поняла. Строго сказала: «Если еще хоть раз…» На том и распрощались. Да и вспомнила она запоздало о Наташином паникерском характере. Но каков коала! Забыла спросить про ангела-хранителя, музейного призрака. Наверняка это он устраивает. Что-то из ночного репертуара оживающих картин. И еще он, видите ли, снимает все на видео. Тоже ведь не случайно. А ночью в музее тоже снимал? Что ж тогда не предоставил ментам доказательства на пленке — дескать, вот, мой клиент никого не убивал?

Нет, хватит думать. Пусть я буду сегодня не эксперт, а буду я сегодня просто женщина, чей любимый уезжает в командировку. Надо выбросить эти глупости из головы и заняться делами.

Она гладила вещи Андрея. Ей хотелось, чтобы в стране моды, вина и Эйфелевой башни он выглядел таким же ухоженным, как и дома. «Пусть знают наших!» — думала она о француженках и жутко ревновала. Настроение у нее было препаршивое. Рейс на Париж ночной. Предстояло как-то проволокитить весь день до вечера. Двинятин перед отъездом заканчивает какие-то неотложные дела в клинике и приедет только после шести. А чем занять себя весь этот нескончаемый выходной день накануне расставания с любимым, она просто не знала. Поэтому и разговаривала вслух с самым благодарным собеседником на свете.

— Одни мы с тобой остаемся, Паюшка! Как две сиротинушки! — приговаривала женщина на манер народной былины. — Улетает до городу Парижу наш ясный сокол! — в такт движениям утюга продолжала «плач» новоявленная «Ярославна». — Некому нас, бедных, приголубить, никто нам косточку не даст! — объединилась плакальщица вместе с «меньшим братом».

Белоснежный песик слушал свою хозяйку, склоняя лобастую мордашку с длинными волнистыми ушами то к правому плечу, то к левому. Дескать, говори, говори, я все понимаю.

Но тут телефонный звонок прервал Верины «плачи».

— Вера Алексеевна? Вас беспокоит Римма Карповна!

— Слушаю вас.

— Лобоцкая, директор музея, — уточнила та.

— Я узнала. Вы же недавно были замдиректора? — Тон психотерапевта был нейтральным, но про себя Вера заметила: «Стремительная карьера на костях предыдущего поколения».

— Меня сегодня назначили, приказом по министерству… Господин Горячий отстранен, потому что у нас в музее случилось… Э-э… В общем, ночью погиб человек, — скорбно пробормотала трубка.

— Как?! Кто погиб? — Вера села на диван и сосредоточилась.

— Режиссер один… Я, собственно, вот по какому поводу звоню… Мое руководство… Высшее руководство, разумеется, хотело бы как-то оптимизировать ситуацию! Ну, вы понимаете?

— Нет. Не понимаю.

— Господи, ну это же пьяному ежику понятно! В Министерстве культуры недовольны сложившимся положением! — Раздраженные флюиды, казалось, сейчас раскалят серую трубку телефона докрасна.

— Госпожа Лобоцкая, успокойтесь. Я не пьяный ежик, так что объясните цель вашего звонка. Иначе, боюсь, разговора у нас не получится.

Ледяное спокойствие Лученко подействовало на Римму так, словно она засунула голову в морозильник. Она инстинктивно потерла замерзшее ухо.

— Вас ведь делегировал господин Чепурной разобраться в тех неприятностях, которые буквально подкосили весь наш коллектив.

«Кого-кого, а тебя явно не подкосили. Скорее наоборот. Вон как ретиво прыгнула в начальство! Не выношу, когда говорят на этом чиновничьем канцелярите: „делегировал“, „сложившимся положением“, „оптимизировать ситуацию“. Такие, как эта Римма, в простоте слова не скажут!»

— Олег Аскольдович действительно попросил меня помочь. Я работаю. У вас ко мне все?

— Как все? Как все? У моего руководства к вам масса вопросов! Что вы узнали? Что выяснили? Вы обязаны доложить! И вообще, никого больше и искать не надо! Это Маркофф убил Гаркавенко, а теперь сбежал. Наверняка он и Запорожцева убил! Пробрался ночью в музей на съемки видеоклипа…

— А что, в музее по ночам видеоклипы снимаются? Замечательная просветительская работа! — издевательски сказала Вера. — И надо же, как легко беглый разыскиваемый американский бизнесмен проникает в ваш музей! Охрана, значится, у нас спит? А ваше великое руководство в курсе?

В трубке задохнулись от возмущения.

— Это наше право — делать в музее все, что хотим!

— Отлично. Вот и делайте, что хотите. Я не подконтрольна ни вам, ни вашему руководству. Будьте здоровы, — закончила разговор Лученко, нажимая отбой.

«Какая редкая мерзавка! — прорычала Лобоцкая, отбрасывая от себя дорогую коробочку мобильника. — Витольд приказал мне все выяснить, но это же совершенно невозможно! Она просто мерзавка какая-то! Пусть сам с ней разбирается».

Римма набрала хорошо знакомый номер и пять минут беспрерывно жаловалась на эту «редкостную стерву». Наконец, ее покровителю надоело слушать злобное жужжание. Он решил: «Я сам с ней поговорю».

 

6

СМЕРТЬ ВО ФРАНЦУЗСКОМ ЗАЛЕ

Не иначе как сглазили городской музей! Прямо напасть какая-то на учреждение культуры. Вот, снова случилось невероятное и непредвиденное: погиб человек. И опять ночью. И опять-таки во время так называемого мероприятия! Да кто их, черт возьми, разрешает?! И человек-то погиб не последний в шоу-бизнесе. Хотя, казалось бы, какая разница — где погиб, кто… Жил человек, работал, чего-то пыхтел и старался, что-то о себе воображал. А теперь его нет. Лежит на полу и не шевелится. Но это для близких, наверное, все равно где. Для них горе — оно и есть горе. Зато для руководителей культуры, для дирекции музея — не все равно. Потому что должен же теперь кто-то отвечать.

А ведь как все пафосно начиналось!..

Артур Запорожцев, известный клипмейкер, этой ночью снимал в музее ролик двадцатилетней певицы Франчески. Вообще-то в жизни ее звали Лена Морозова. Но кто запомнит такие имя и фамилию? Поэтому она придумала себе гордое сценическое имя Франческа. Правда, вся съемочная группа и даже спонсор, на чьи деньги снимался клип, называли ее просто Франя. Имя Франческа с юным современным существом как-то не сочеталось.

Запорожцев не признавал никаких сценариев. Сценарий рождался в его воображении сразу при личном знакомстве с исполнителями попсы. Хорошенькая Франческа была похожа на ожившую куколку Барби: точеная фигурка, длинные платиновые волосы, круглая попка и торчащие грудки. Идеальная стоматологическая улыбка Франи напоминала кукурузный початок молочно-восковой спелости. Артур только глянул на Франю, как сразу понял: песня «Алмазные слезы» хорошо покатит на фоне богатых интерьеров музея. Пусть спонсор проплатит дирекции столько, сколько запросят, но Артур видел этот клип только на фоне истории, написанной Дюма-папой, известной широкой публике как «Три мушкетера». Не иначе. Его идея была такова: Франческа — французская королева. Вокруг нее, как пчелы, роятся мужчины: король, д’Артаньян, кардинал, всякие там придворные. Но любит она одного Бэкингема. Из глаз ее текут алмазные слезы, как те бриллиантовые подвески, подаренные английскому любовнику…

Образ французской королевы мгновенно зажег Франческу и ее спонсора. Французский зал музея превратили на время съемок в королевскую опочивальню. Зал эпохи рококо, хоть и был уставлен вещами аристократов прошлых эпох, такого обилия золота еще не знал. Банкир, покровитель певицы, предоставил для создания покоев королевы свою личную мебель из коллекции «Коломбо Стайл». Чтобы уж точно было а-ля Версаль, решил он, и пусть арабские шейхи сходят с ума от зависти при виде королевского сияния. Короче, шика и блеска дали! Посреди зала разместилась огромная, белая с золотом кровать. Над ней расцвел всеми оттенками золотого парчовый балдахин. Рядом образовалось огромное трюмо, тоже сплошь покрытое самым что ни на есть настоящим листовым золотом с кренделями и украшенное стразами Сваровски. Пуф из той же золотой парчи стоял между кроватью и трюмо. Все вместе лучилось таким нестерпимым золотым сиянием, что даже видавший виды Запорожцев присвистнул, когда интерьер подготовили к съемке.

В позолоченном кресле восседала певица. Уже в гриме, в белом накрученном парике, с черной бархатной мушкой на груди и такой же — над пухленькой верхней губкой. На ней переливалось розовое атласное платье с таким декольте, в котором можно было рассмотреть все анатомические подробности Франческиного организма.

Артур Запорожцев обвел взглядом опочивальню и вдруг заорал на ассистентов:

— Мать!.. Йокалэмэнэ! Вы что, слепые?! Какого хрена эта херня тут стоит!

Помощники популярного клипмейкера подпрыгнули, но не особенно удивились. Мат был неотъемлемой частью их работы. Не сразу они врубились, что речь идет об оставшихся в зале музейных экспонатах.

— Так ведь команды не было, Артурчик, — забормотало существо неопределенного пола, стриженное почти наголо, с пирсингом на всем, что выступало на лице и фигуре.

— А мне по цымбалам! — продолжал возмущаться гений режиссуры. — Сами е…сь! Репа совсем не работает? За такие бабки, какие я плачу, должны были сами …ть!

— Что конкретно вынести, Артурчик?

— Все. На хрен. Гнилое старье, …ть!!!

— А вот эту? Голую на мраморе? Ща прочитаю табличку… «Мадам Рекамье». Ее тоже? На хрен? Она такая шикарная, с титьками! По-моему, вписалась, а?

— Я тебя, морда собачья, не спрашиваю, как по-твоему! Мать!!! Убери отсюда эту мадаму и засунь ее себе в ж…!

Поднялась суета. Команда клипмейкера, осветители, ассистенты и рабочие побросали свою аппаратуру и навалились на музейные экспонаты. Они таскали из зала все подряд: шкаф-бюро, портшез — кресло-карету, в котором переносили французских вельмож; статую Людовика, короля-солнце… Труднее всего было вытащить несколько скульптур. Но все же им удалось вынести, истекая потом и кряхтя, мальчиков-амуров и бюст мадам Рекамье.

Когда все музейное убрали, вынесли и растыкали по углам, Артур приступил к съемкам. По экспозиции музея, вдоль темнеющих картин, тускло отсвечивающих мраморных и бронзовых статуй, мимо старинных рам и зеркал, точно пыльный вихрь, проносился ядреный режиссерский матерок.

В это время в музее находились некоторые его работники. Старший научный сотрудник отдела фондов Валерия Аросева дежурила по музею и находилась во флигеле. В массовом отделе полуночничала Олеся Суздальская, младший научный сотрудник. Не успев сделать это днем, она набирала на компьютере текст экскурсии для школьников. Смотрительница требовалась нынче только одна, но остальные старушки узнали от Лужецкой из Французского зала о съемке. И притащились ночью в музей из любопытства — нечасто такое увидишь!..

Суета в музейной экспозиции и особенно истерические крики Запорожцева парализовали смотрительниц. Впервые в жизни они убедились, что золото и богатство — настоящие братья, притом близнецы. Невооруженным глазом музейные бессребреники увидели, что золото — это даже не металл, не материал, а другой поток жизни. И в этом другом потоке нет места не только картинам и скульптурам, но и — тем более — простым людям. Люди с золотом и люди без — существа с разных планет. Глупые люди, стерегущие музей, были уверены в каких-то отживших постулатах… Музей — храм искусства. Картины — великие памятники прошлого. Скульптуры — шедевры великих мастеров. И тут пришел мальчик-мажор, правнук по возрасту, и одним своим монологом послал их вместе с их музеем-храмом в… В общем, далеко.

Придя в себя, старшая смотрительница Лужецкая побежала жаловаться на самоуправство режиссера в массовый отдел. Туда было ближе всего — рядом с античным двориком, справа от лестницы. Задыхаясь от быстрого спуска на бельэтаж, она распахнула дверь экскурсионного отдела и проплакала:

— Олесенька Семеновна! Там такое творится! Мародерство! Музей гибнет!

— Что такое, Оксана Лаврентьевна?! Присядьте, пожалуйста. Что с вами?

— Пойдемте скорей! Сами увидите! Я не могу… — промокала слезы смотрительница.

Олеся быстро поднялась на второй этаж, и ее взгляду сразу открылась кощунственная перестановка. Она не мешкая вошла в ослепительно освещенный зал.

— Вы… Кто вам позволил заниматься самоуправством?! — возмущенно обратилась девушка к человеку в кресле с надписью «Режиссер».

Съемочная группа застыла. Запорожцев, не поднимаясь, окинул взглядом скромное бедное платьице Суздальской, высокую нескладную фигурку, бледное личико. Он был тертый калач и сразу понял самое главное: она ничего не решает. Опасаться следовало лишь начальства, но не в данном случае, когда за все уплачено. Поэтому он повел себя, как поступал чаще всего, — с обезоруживающей наглостью.

— Как вас зовут, Золушка? Вот так ворваться на чужой бал и даже не представиться… — сложил руки на груди клипмейкер.

— Суздальская Олеся… Семеновна.

Запорожцев посмотрел на музейщицу, как на вылезшую из плинтуса мышь, которая пытается помешать съемкам его клипа.

— Очень, очень НЕприятно! Запорожцев Артур. Так кто вы такая, чтобы я перед вами отчитывался? Директор? Министр? Президент?

В группе захихикали, подыгрывая режиссеру.

— Я младший научный сотрудник экскурсионно-массового отдела, и я имею право спросить…

— Ничего подобного! Никаких прав ты не имеешь, младшая, — цинично перейдя на «ты», залепил ей рот клипмейкер. — Вот что я тебе скажу! Ты получаешь зарплату, потому что я снимаю в этой богадельне клип. И такие, как я. Иначе сидела бы без зарплаты. Как шахтер в шахте. Твое начальство в курсе всего, что здесь происходит. Если есть сомнения — вот телефон, звони своему директору! — Он протянул ей мобильный.

Олеся представила, как она посреди ночи будит звонком директора Никиту Самсоныча и как он устраивает ей разнос. Девушка вышла из зала, закусив губу. В ее воображении возникла картина: «Запорожцев снимает клип олигарху-братану», как в знаменитой картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». В репинской картине звучал смех. Этот смех, веселый и озорной, ходил по кругу, как танцующий казак. В экспозиции вокруг Запорожцева тоже звучал смех, но смеялись над ней! Вся съемочная группа радовалась очередной маленькой победе удачливого шоумена над музейщицей-неудачницей. На картинке в Олесиной голове композиция застыла. Возле головы режиссера надулся пузырь, как в комиксе, и в нем появились матерные слова. Группа подобострастно ржала. Полуголая певица выпрыгивала из декольте. По кругу картины Запорожцева ходил не смех, а цинизм…

Олеся промокнула слезы и пошла к Аросевой, поплакаться в ее надежную «пуленепробиваемую» жилетку.

Тем временем со съемкой клипа «Алмазные слезы» были свои сложности. Артур уже в шестой раз командовал: «Разгон! Камера! Мотор!», звучала фонограмма, красивая Франческа с обнаженными плечами и грудью стояла у царского ложа, две камеристки расшнуровывали ее корсет, а она открывала рот, обернувшись к камере. Но артикуляция ее нежных блестящих губ не совпадала с фонограммой: «О том, что спас подвески, пришли мне эсэмэску, пришли мне эсэмэску, д’Артаньян!» Слезы же вообще не получались, хоть ей и лук ассистенты подсовывали, и глицерин на щеки капали. Все было не то.

— Франя, твою мать! Соберись! — закипал Запорожцев. Он не мог при всех орать на нее так же, как на своих помощников, все-таки клип снимался на деньги ее любовника, и это сильно его раздражало. — Где слезы? Где тоска по любимому? Ты выглядишь так, словно у тебя стащили жвачку! У тебя должно быть другое состояние, принципиально другое! Ты не ноготь сломала! Франя! Ты навек расстаешься с любимым!!!

— Я стараюсь, Артурчик! — жалостливым голоском отвечала певица, понимая, что из-за нее затягивается съемка клипа.

Когда в седьмой раз Франя не попала в текст и снова шевелила губами мимо песни, режиссер перестал сдерживаться.

— Все! Стоп! Перерыв! — гаркнул он команде. — Франя! Пошли выйдем. — Он стремительно выскочил из Французского зала. Певица, мелко стуча каблуками, последовала за ним.

— Ну ладно, Артурчик! Я все понимаю… — стала лепетать она, когда вслед за режиссером вышла на широкую лестничную площадку.

— Ты все понимаешь, бля?! — прорычал Запорожцев, выпустивший все свое раздражение на волю. — Да ни хрена ты не понимаешь! Думаешь, твой банкир будет всегда на тебя, дуру, деньги тратить? Через три года ты уже станешь для него старовата, понимаешь? Он найдет помоложе, посвежее и поопытнее. Усекаешь?! Вышвырнет он тебя на хрен! И станешь ты вокзальной шлюхой! Минет затри гривны делать будешь!!!

— Что ты сказал, тварь?! — Франческа вся вспыхнула, сквозь грим заалел натуральный румянец, слезы брызнули из глаз.

— Стоп! Вот так! Задержи в себе это состояние! Бегом сниматься! — Артур уже тащил ошалевшую Франю на съемочную площадку. — Неважно, что я тебе наплел, важно, что ты сейчас чувствуешь!..

— Я тебя убью, скотина! — визжала Франя, путаясь в огромной атласной юбке и нескольких кружевных нижних.

Все получилось с первого дубля. Франя плакала натуральными слезами. Точно попадала губами в фонограмму. Ее несчастное, обиженное лицо, взятое оператором крупным планом, производило нужное впечатление. Запорожцев развернул экран монитора, чтоб вся съемочная группа видела, как хорошо получились «Алмазные слезы», и поднял большой палец. Неважно, какой ценой, но он добился нужного результата. А Франя подуется, понятное дело, но остынет. Она ж не полная дура! Поймет, что это делается для нее.

— Съемка закончена. Всем спасибо! — Режиссер поднялся со складного стульчика и вышел перекурить.

— Скунс вонючий! — прошипела Франя ему вслед.

Помогавшая ей переодеться костюмерша понимающе и многозначительно улыбнулась.

— Тяжелый человек, Франечка! Работать с ним — наказание. Но он ведь талант! А талант шапкой не накроешь! Приходится терпеть, миленькая, — философствовала костюмерша.

— Вам нравится терпеть, вот и терпите! А я эту гадину урою! — пообещала Франческа и отправилась во внутренние помещения музея, в туалет.

Группа собирала технику. Оператор, осветители, звукорежиссер, гримерша, костюмерша — все паковали свои инструменты. Под окнами здания просигналила машина — это банкир, вызванный Франей, приехал забрать певицу. Внезапно в зал мелкими шажками втиснулась бабулька-смотрительница.

— Там ваш режиссер упал, — пробубнила она. — Пойдите посмотрите! Он не шевелится. Лежит, как неживой.

На старушку подняли удивленные глаза несколько человек.

— Даже и не знаю, кого вызывать? «Скорую» или милицию?

Съемочная группа заторопилась за смотрительницей.

В одном из углов зала Нидерландского искусства, разбросав руки, лежал Артур Запорожцев. На его грудной клетке, пробив ее, покоилась мраморная колонна с бюстом мадам Рекамье. Из-под режиссерского бока растекалась багровая лужа.

Охвативший людей столбняк длился пару минут. Затем все зашевелились. Кто-то вызывал милицию, кто-то «скорую». У вернувшейся из туалета Франи случилась истерика. Оператор орал, чтоб не подходили к телу и ничего не трогали…

Милицейская бригада снова работала в музее. Труп режиссера огородили стойками на бархатных витых шнурах. По иронии судьбы, мертвецу пригодилось хоть что-то музейное. С людьми разговаривали сразу несколько оперативников. Двое беседовали с музейщиками, еще один расспрашивал съемочную группу. Следователь задавал вопросы певице и ее спонсору-банкиру. Срочно вызвали директора музея Горячего. С Никитой Самсоновичем беседовал начальник опергруппы. Разбуженный среди ночи и примчавшийся на работу директор имел жалкий вид. Он был в плаще, надетом поверх зеленых полосатых пижамных штанов. Но никто, кроме милицейских сотрудников, не обратил внимания на нелепый внешний вид директора. Не до того было. Перепуганная Франческа, после того как ей стали задавать вопросы по третьему разу, стала икать, и никакая вода не помогала снять икоту. Другие члены съемочной группы, уже по нескольку раз объяснившие милиционерам, кто где находился и чем занимался, устало разместились на роскошной мебели. От общей усталости и подавленности даже сияние «Коломбо Стайл» казалось померкшим.

— Уважайте музей! Уважайте музей! — трясла подагрическим пальцем над головой Лужецкая, смотрительница Французского зала, где проходили съемки. — Это рок, молодые люди! Злой рок, спровоцированный злыми людьми!

— Оксана Лаврентьевна, — заглянул в свой блокнот сотрудник милиции, — что вы понимаете под словами «злой рок»?

— А тут и понимать нечего, — вышла вперед Юдина, ростом лишь до бедра оперативника. Она не дала ответить Лужецкой, а, тыча узловатой ручонкой в разные стороны, отрапортовала: — Этот рыжыссер, покойник, приказал вынести вон все статуи из Ксаныного зала. Усе и повыносили. И бьюст поставили у той двери. А там пол неровный! Колонка мраморная ненадежно прислонутая… Он пошел курить кола балкона, дверью — хлоп! Статуя возьми да упади!

— Точно, Неля, точно! — подтвердила Маргоша Федоренко. — Правда, товарищ милиционер! У меня там полик немножко вздыбился. Бюст поставили неровно, центр тяжести сместился, и…

— Вот и я говорю! — Оксана Лаврентьевна ретиво вмешалась в разговор. Это несправедливо, что одеяло разговора натянули на себя Неля и Маргоша, в то время как все события происходили именно в ее зале! Поэтому она повысила голос. — Я полагаю, падение бюста мадам Рекамье — это наказание мерзкому режиссеришке за весь его цинизм.

— А в чем именно проявился цинизм Запорожцева? — заинтересовался милиционер.

Смотрительницы, перебивая друг дружку, принялись пересказывать представителю внутренних органов все сопутствующие съемкам события. И о распоряжении режиссера вынести из Французского зала все, что, с его точки зрения, мешало съемкам клипа. То есть деревянный резной портшез, роскошный шкаф-бюро, все скульптуры, находившиеся во Французском зале. Скульптурами оперативник заинтересовался особо и попросил показать ему те, что по воле покойника были выдворены из родного зала, где простояли не одно десятилетие. Для получения разъяснений по скульптурам позвали сотрудницу отдела фондов Аросеву. Именно ей полагалось знать об экспонатах зала все. Бабушки обратились было за помощью к Горячему, которого уже расспросили. Но тот только рукой махнул. Он не уходил, а болтался у всех под ногами, пытаясь изображать директорствование и чуя, что это его последние минуты на должности.

— Да что тут рассказывать! — сказала Валерия Станиславовна, явившись. — Меня в экспозиции не было, вот он и обрадовался. Наши смотрительницы не посмели с ним спорить. Еще бы, оно же с телевидения, хамло такое! Это просто счастье, что при переноске ничего не повредили.

— Покажите, пожалуйста, какие именно скульптуры стояли в зале, — попросил сотрудник милиции.

— Вот, например, «Амуры», скульптор Жан-Батист Пигаль. Мрамор. Видите, какая славная композиция. Амурчики курчавенькие, с небольшими крылышками и такие упитанные, что эти крохотные крылья вряд ли могли их держать в воздухе.

— А что это за кусочек мрамора у них под ногами? — проявил любознательность оперативник.

— Это человеческое сердечко, раненное стрелой амура. Они из-за него ссорятся: один хочет его растоптать, другой не пускает.

— Хм. Жестокие мальчуганы, — заметил милиционер. — Дальше.

— А вот «Галатея». Легенда рассказывает, как скульптор Пигмалион вылепил прекрасную женщину и влюбился в нее. Боги сжалились над ним и оживили статую.

— А теперь расскажите о той статуе, которая раздавила грудную клетку потерпевшего.

— Между прочим! — вмешалась в разговор Лужецкая. — Этот Артур сказал своим помощникам, чтоб они засунули ее себе в… ну… Представляете? Это он так о произведении искусства!

— Так что это за скульптура?

— Вряд ли вам это поможет, но если хотите, мне не трудно. Жила эта дама во Франции, в эпоху Наполеона. Ее образ дошел до нашего времени благодаря скульптору Шинару, придворному ваятелю императора Бонапарта. Трудно себе представить, но мадам Рекамье — незаурядная женщина, не побоявшаяся стать в оппозицию самому великому Наполеону…

Лера рассказывала так, словно проводила экскурсию и дело происходило не ночью, а ясным днем. По ней нельзя было судить, как она относится к тому факту, что этот самый бюст насмерть прибил человека. Она говорила совершенно спокойно. Похоже было, что судьба далекой мадам Рекамье интересует ее намного больше, чем смерть клипмейкера.

Подошел оперативник в штатском, весь в черной джинсе. Грубо прервал лекцию и позвал своего сотрудника «проводить следственный эксперимент», как он выразился. Злополучную мадам Рекамье поставили на то самое место, на вздыбленный пол, и грубый мент велел хлопнуть дверью на балкон. Музейщики завопили, грудью заслоняя мадам. Прискакал еще один оперативник, покачал головой, принялся всех успокаивать. Аросева потребовала убрать с колонны бюст мадам Рекамье. Для убедительности она пообещала, что сейчас же позвонит лично вице-премьеру по гуманитарным вопросам. Решительность Валерии подействовала на милиционеров. Они разрешили убрать бюст известной француженки, решив произвести следственный эксперимент лишь с колонной, на которой она стояла. Сошлись на том, чтобы настелить вокруг колонны мешков с опилками, притащенных откуда-то из хозяйственных закутков. Мраморную подставку под бюст поставили точь-в-точь на неровность, дверью на балкон дубасили изо всех сил, но колонна продолжала стоять как вкопанная, лишь слегка покачиваясь. Оперативники танцевали на полу рядом со статуей — хоть бы что. Они плюнули, расстроенные… Еще бы! Версия несчастного случая таяла на глазах. Но тут же, к их облегчению, выяснилось: певица Франя при свидетелях грозилась убить режиссера Запорожцева. Они взяли за локотки икающую певицу и увезли в отдел.

Всех музейщиков официально отпустили по домам. Уехали оперативники с Франей, а вслед за ними спонсор на «мерседесе». А Суздальская и Аросева в своем флигеле все сидят и коротают время за чаем. Случившееся в музее они обсудили, сойдясь во мнении, что Запорожцева наказала сама судьба. По телевизору в ночном новостном блоке показывают какую-то бразильскую выставку шоколада. «Роскошные шоколадные фонтаны и замки, — замечает комментатор, — будут съедены посетителями после выставки».

— Представляешь, Олеся, — фантазирует Лера. — Выставка экзотических животных. Зоологическая. Там всякие львы, тигры-людоеды. Удавы. Огромные пауки. Голос диктора за кадром объявляет: «Все посетители после окончания выставки будут съедены экспонатами!»

Музейщицы смотрят друг на друга секунду, а потом начинают истерически хохотать.

* * *

Эти люди называли себя музейными рейдерами. Среди своих, конечно. Больше никто об их деятельности не догадывался. О настоящих рейдерах знает весь читающий мир: это те акулы бизнеса, кто захватывает компании без согласия акционеров, агрессивно покупая акции на открытых торгах. Общее у тех и других только одно — не подкопаешься и за руку не схватишь.

Есть такие законы природы, которые не обойти, как ни старайся. Закон охотника и дичи, закон естественного отбора. И так во всем! Вот и у арт-бизнеса тоже образовалась своя теневая сторона. В ней действовал закон противоестественного отбора. Именно в этой тени и рыскали музейные рейдеры. Никто ничего не знал ни о них, ни о самой постановке дела. Что само по себе говорит о таланте постановщиков.

Ну сами посудите: если есть нечто, что плохо лежит, то очень скоро оно лежать уже не будет. А если совсем откровенно — отбирают ведь порой и то, что лежит хорошо. Весь вопрос только в количестве денег. Группа музейных рейдеров действовала нагло, стремительно и эффективно. Музейным «бизнес-хищникам» не нужно было ни перекупать сами музеи, ни убирать их руководство. Их интересовало содержимое: картины, скульптуры, редкости. Подобно пираньям, они выедали сердцевину музейного собрания, оставляя лишь стены и работы, не представляющие особой художественной ценности. Оставалась табличка с надписью «Музей», оставалось лет сто не ремонтированное здание, оставались бесполезные сотрудники вместе со своим беднягой директором. И все.

Схемы грабежа музеев были разработаны досконально. В какой-нибудь провинциальный город приезжала группа из трех-четырех человек. Каждый из них отвечал за свое направление. Один подробно изучил коллекцию провинциального музея и точно знал, какие именно ценности должна вывезти группа. Другой имел все бумаги и юридические разрешения. Третий обеспечивал транспорт и отвечал за упаковку предметов старины, чтобы они ни в коем случае не пострадали при перевозке.

В один отнюдь не прекрасный для музея день к директору входило несколько представительных мужчин. Приезжие совершенно не были похожи на бандитов или грабителей. У них была скорее внешность каких-нибудь чиновников, служащих государственного аппарата. Директору предъявляли серьезную бумагу. Например, это был официальный пресс-релиз выставки в представительстве ООН, где-нибудь в Берлине, Риме или Чикаго. Либо в национальной галерее Великобритании или США. Отдельно — любезное приглашение на выставку представителей культуры Украины. Выставка имела какое-нибудь громкое название — допустим, «Художники прошедшего тысячелетия». Или, скажем, «Имена в истории искусства». На другой бумажке, на фирменном бланке Министерства культуры, за подписью министра или замминистра директору музея господину Пупкину предписывалось вместе с экспертами отобрать раритеты для выставки.

Самое интересное, что все бумажки, как правило, были настоящие. И выставка действительно должна была скоро начаться. И министр был уверен, что музейные ценности поедут за границу! Просто по дороге ценности исчезали неизвестно куда.

Рейдерам-пираньям нужно было заставить медлительных провинциальных директоров музеев шевелиться быстрее. Оно и понятно: грабить положено молниеносно, чтобы жертвы не успевали опомниться. Жертвы обычно и не успевали, хотя и тут были возможны варианты — директор-дурак и директор-перестраховщик. С директором-перестраховщиком было так: он, получив в руки бумаги, звонил в министерство. Там его соединяли с руководителем отдела музеев. Он получал подтверждение всем полномочиям. Его просили поторопиться. Дальше все двигалось по описанному выше сценарию.

Директор-дурак при виде столичных чиновников тут же начинал суетиться перед ними. Просто по въевшейся привычке. А может, потому что дурак. Его научные сотрудники послушно выгребали из запасников и из экспозиции все ценное, все значимое. На произведения искусства здесь же заполнялись самые подробные сопроводительные карточки, плюс все сведения записывались в лэптоп сопровождающего чиновника. При интенсивной работе через час-другой произведения уже паковались в специальные ящики и грузились в автомобиль, специально (как объявлял чиновник) приспособленный для перевозки художественных ценностей. Директор-дурак еще крутился под ногами, пыхтел, пытался помогать грузчикам. Наконец, на последний ящик ставилась пломба, двери закрывались. Директор вытирал пот со лба. Чиновники жали его руку.

И ценности покидали провинциальный город навсегда.

Если через какое-то время руководство провинциального музея начинало бить тревогу, ему объясняли, что волноваться не следует, что работы переехали на другую выставку и скоро вернутся. Проходили месяцы и годы. Менялись правительства, министры и чиновники. Концов аферы было найти уже невозможно. Да и кто их будет искать, эти концы? Нищие музейщики? Нет. Музейщикам это явно не по карману. Заявлять в милицию? Помилуйте, это наивно: ей проплатили как раз за то, чтобы не искала. Конечно, пострадавшие могут обратиться в арбитражный суд с иском, но это очень дорого и бесконечно долго. А главное, совершенно бесполезно.

Отъем ценностей у государственного музея стал доходным бизнесом. Для этого достаточно купить действие, а точнее — бездействие нескольких чиновников из разных ведомств. Главная особенность музейных рейдеров — скоростные захваты ценностей. Рейдеры еще не сталкивались с сопротивлением руководства музея, хотя на всякий случай были готовы в открытую прибегать к шантажу и угрозам. Иногда интеллектуальная часть схемы была настолько совершенна, что вывезенные коллекции спокойно продавались на уважаемых аукционах.

Ничего этого не знала и знать не могла Тамара Петровна Сержантова, директор Ф-ского хранилища. В крохотном музее города Ф. хранилось много произведений искусства. Ну например, та часть эрмитажной коллекции, которая в тридцатые годы была отправлена в Украину и так и осталась в провинциальном музее. А еще уникальные западноевропейские деревянные скульптуры, дворцовая и храмовая мебель, картины европейских художников, фарфор из Мейсена, Севра и Лиможа. А кроме того, картины Левицкого, Боровиковского и других известных художников. И потому ничего нет удивительного в том, что однажды трое мужчин, чиновников от культуры, заехали в городок Ф. — чтобы посетить его музей.

Мощный джип ввинтился по асфальтированной улице в жиденький транспортный поток, за ним следовал микроавтобус. Старые «жигулята» и «запорожцы» отскакивали от бортов иномарок, как волны от корабля. Неширокий проспект увлекал вперед и вверх. На горе раскинул темно-зеленые крылья какой-то местный парк. На скамеечках парка сидело в тени много народу. Приезжие бросались в глаза особым хозяйственным выражением лица: так, что тут у нас еще интересного, куда пойти поглазеть? Местные опознавались по пустым бутылкам под ногами и полным — в руках.

Небольшой городок Ф. был замечателен своей необыкновенной компактностью, практически все достопримечательности находятся в центре. Главная достопримечательность — старый коренастый дуб, под которым останавливался Петр I. Есть несколько десятков маленьких городов, где находится такой дуб. Можно подумать, царь Петр обожал останавливаться именно под дубами, причем для этой цели объездил всю страну!..

Одноэтажные, теплой охры и неяркой желтизны дома дышали уютной провинциальностью. Всюду зелень, зелень — кружевная и густая, темная и изумрудная — это создавало особую атмосферу. Она проплывала над головой, теплая и нежная, солнечные зайчики пробивали листву, запрыгивали в машину и гонялись друг за другом на коленях молчаливых пассажиров.

Джип остановился на улице, где царил так называемый частный сектор. Здесь оказался кусочек настоящего села. Вдоль дороги паслись козы, на невысоких заборах сидели петухи, сквозь густую тень садов яркими белыми стенами сияли домики. Ладный небольшой домик местного Ф-ского музея возник среди фруктового сада.

Не успели трое мужчин подняться на крыльцо, как навстречу им вышла лично Тамара Петровна, немолодая женщина крупных форм. Вышла так поспешно, будто ждала милых гостей и выглядывала их в окошко.

— Добро пожалувать! — пропела Сержантова, острым своим взглядом распознавая в приезжих важных столичных птиц. — Прошу сичажже за стол! С дороги поесть, попить — это ж первое дело!

Мужчины немного растерялись.

— Да мы по дороге подкрепились, так что… — попытался продемонстрировать свою автономность главный чиновник. — Мы очень спешим… Вот моя визитка… Милинченко, советник по культуре…

— И слухать ничего не хочу! — замахала руками хозяйка музея. — Я ка то еда по дороге?! Мы не видпустымо, поки не покормымо! Скажи им, Сашко! Шо ты в рот воды набрал?

Сашко, видимо, работник музея, дедуля размерами под стать своей начальнице, широко улыбнулся и сказал:

— Все будет от и до!

После долгих препирательств на заклание неожиданному гостеприимству были отданы помощники. Молодые люди прошли в залу, как ее назвал Сашко, большую и светлую, сплошь уставленную музейными экспонатами. Через залу их провели в соседнюю комнату, оказавшуюся крохотной кухней, и усадили на широкую лавку. Белые стены казались голубоватыми от свежей побелки. Темно-вишневый крашеный пол укрывали разноцветные домотканые коврики. В дверных проемах красовались полотняные портьеры, уснащенные вышивкой. Чистота и прохлада комнаты затопила приезжих до краев, только теперь заставив ощутить дорожный дискомфорт. Квадратный потер руки:

— А действительно, почему не перекусить. А, Вовчик?

— Давай, быстрее нажирайся, и за дело, — еще больше помрачнел Вовчик. — А у меня, Гена, гастрит…

Милинченко уволок грузную директрису в кабинет, разбирать бумаги и объяснять цель приезда. Тамара Петровна только глянула на подпись замминистра и сразу обрадовалась: да на такую выставку — с дорогой душой! Це ж во Хлоренции, да? Галерея Ухфици! Слыхала, слыхала… Берите самое лучшее! Они прошли в запасник, где Сержантова, дыша на советника по культуре чесночно-борщевым духом, подсовывала ему одно произведение за другим. Когда пришли его помощники, он вздохнул с облегчением…

Через некоторое время и бывшая эрмитажная коллекция, и западноевропейские деревянные скульптуры, и фарфор, и картины перекочевали в ящики и были погружены в машину. Тамара Петровна бегала между приезжими, задевая их широкими бедрами, пыталась помогать и бесконечно разговаривала.

— А можно мне с вами туда? А? В Хлоренцию, — умоляюще приложив руки к необъятной груди, залопотала под конец гостеприимная директриса музея.

Мужчины возвели глаза к небу.

— Никак. Только по приглашению. В другой раз, — отрывисто сказал Милинченко. — А сейчас извините, очень спешим доставить на выставку ваши музейные произведения. До встречи! Было очень, очень…

Они торопливо уселись в свои автомобили и вырулили на улицу. Сержантова выскочила на перекресток и долго стояла там, глядя вслед машинам и помахивая полной рукой. Черный джип и микроавтобус уменьшались, исчезая среди зданий в стиле классицизма с портиками и лестничками, рождая странный контраст — современные машины и уездный городишко позапрошлого века, этакая уменьшенная копия Санкт-Петербурга, до которой еще не дотянулись руки столичных архитекторов с их тягой к чудовищному рационализму и минимализму…

Дед Сашко думал о том, что гости не доели борщ, такой густой и наваристый, ну ничего, отнесу кабанчику, и все будет от и до.

Тамара Петровна Сержантова думала о том, что за исполнительность ее должны, наверное, в столице как-нибудь отметить.

Молодые люди в джипе ни о чем не думали. О чем может думать пиранья, пожирающая свою добычу? Ни о чем, это просто ее еда. А ограбление музеев — просто работа. Вот и все.

* * *

Люди очень по-разному реагируют на собственный страх и прочие пугающие жизненные обстоятельства. Причем их реакция не всегда зависит от силы характера или темперамента. Слабый, мягкосердечный человек в момент опасности может проявить удивительную агрессивность, а сильный и волевой — впасть в ступор. Кто бы мог подумать, что эфирная, изящная и внешне беззащитная певица Франческа способна превратиться в огнедышащую фурию?!

После того как нашли убиенного режиссера, в райотделе певицу взяли в крепкий оборот два оперативника. Допрашивали они ее старым дедовским способом, изображая якобы злого и якобы доброго следователей. Злым работал Сергей Лисовой, а добрым — Владимир Проценко. Коллеги их звали «Болик и Лелик». Кличка прилипла к сотрудникам отдела особо тяжких преступлений еще и потому, что Серега-Болик своим поведением заставлял подследственных и свидетелей испытывать моральные страдания, то есть боли. А Вовик-Лелик усыплял тревогу допрашиваемых своей мягкой манерой общения. Такой метод здорово помогал, когда обрабатывали людей, впервые попавших в милицейскую машину. Ребятки и одевались соответственно: Лисовой носил черные джинсы, черную водолазку и черную джинсовую куртку, а Проценко — брюки, белые рубашки с галстуком и пиджак. Сергей изображал малограмотного, хамоватого мента, с трудом закончившего ПТУ, а Владимир, наоборот, демонстрировал продвинутого сотрудника внутренних органов, закончившего юрфак университета. Словом, тандем работал на контрасте.

С Франей они возились уже полтора часа. От простых формальностей и вопросов оперативники перешли к выдавливанию показаний.

— Разказуй, як дело було! Харэ нам мозги пудрыть! — Лисовой повысил голос на подозреваемую. — Отпираться не раджу! Ты — девка молодая, прызнавайсь по-хорошему, инакше хуже буде! — И он для убедительности постучал «дубинкой-демократизатором» по столу.

И тут Франя удивила даже видавших виды милиционеров. Она вскочила со стула, двинув его ногой с такой силой, что он отлетел на середину комнаты, и стала колотить маленькими острыми кулачками по столу. При этом она выкрикивала ругательства намного более изощренные, чем привычные для ментовского уха матерные выражения. Самые мягкие звучали так:

— Ах ты ж унитазная палочка! Бумага туалетная, поносная! Триппер ходячий! Дерьмо колхозное!

— Гражданка Морозова! — попытался было одернуть ее Сергей, но Франю словно прорвало. Остановить ее можно было, только заклеив пластырем рот. А поскольку пластыря в райотделе милиции не имелось, певица продолжала «концерт без заявок».

— С чего ты, гнойный свищ, решил, что можешь ко мне на «ты» обращаться?! Я с тобой, свиная харя, в одном селе в свинарнике не росла!

— Я вас предупреждаю… — поднялся и завис над девушкой густо покрасневший оперативник.

— О чем ты, гнусный червяк, меня предупреждаешь?! Как только наступит утро, тебе позвонят твои начальники и ты еще ползать на коленях передо мной будешь!

— На спонсора свого намекаешь? — опомнился Болик, выстраивая контрнаступление. — Так твой спонсор, он же управляющий банком Плюта Лев Гаврилыч, як узнав, шо ты вбывця, домой поехав, вид гриха подальше!

Лисовой вдохновенно врал. На самом деле банкир расположился в одном из длинных коридоров райотдела милиции, терпеливо дожидаясь окончания допроса.

— Ах вот как! — В голосе девушки зазвенели слезы. Но это были слезы возмущения, а не слабости. — В таком случае я больше слова не скажу без адвоката! — Она сделала эффектную паузу и добавила: — И еще расскажу прессе, как меня тут пытали!!!

В этот момент счел необходимым вмешаться сердобольный Лелик, исполняющий роль «доброго» оперативника.

— Уважаемая Франческа, не нужно с нами так разговаривать. Мы тоже люди, у нас тоже нервы! Вы простите моего коллегу, если узнаете, что он вторые сутки на ногах и до встречи с вами участвовал в задержании опасного маньяка.

Проценко, как и его коллега, спокойно и виртуозно выдумывал. Эту часть профессии, чтобы усыпить настороженность подозреваемых, осваивали быстро.

— Как вас зовут? — Франя демонстративно отвернулась от Болика и всем телом подалась к Лелику. — С вами я готова говорить даже без адвоката.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся неказенной улыбкой Проценко.

— Сразу хочу заявить! Я и пальцем не трогала Запорожцева! Хотя он меня ужасно оскорблял! Это могут подтвердить все члены съемочной группы.

— Они это подтверждают, — кивнул Владимир.

— Вот видите! — Франя воодушевилась. — Я могу вам сказать абсолютно искренне. Если бы я действительно хотела уничтожить этого хама, Запорожцева, я не стала бы сама пачкаться. Но при всем своем невыносимом характере он был талантливой скотиной! Вы видели его клипы?

— Конечно, — снова соврал Лелик.

— Значит, понимаете, что он был профи! Вы понимаете, что это такое, когда после одного его клипа ты просыпаешься звездой?! Знаменитой! Вчера тебя еще никто не знал, а на другой день — с руками отрывают каналы, журналы, газеты. Тебя приглашают на все тусовки, на все пафосные вечеринки! Кто ж станет убивать человека, пусть даже с отвратительным характером, но который тебя превращает в ѴІР-персону, вот так! — Франческа звонко щелкнула пальцами, показывая, как ловко Артур Запорожцев превращал обычных людей в очень важных персон.

— Я-то вам верю, дорогая Франческа, безоговорочно верю! Но факты… Вот смотрите, туту меня записано со слов ваших коллег. Вы с Запорожцевым поругались, потом он снял вас, потом вышел покурить, и вы тоже вышли из зала. После этого его нашли с проломленной грудной клеткой!

— Да, но я здесь совершенно ни при чем!

— Верю. Вам — верю. Но факты?

Нежные ручки девушки прижимались к груди, а чистые, полные слез глаза с ангельской печалью обращались к оперативнику. Оперативник печально и сочувственно разводил руками: дескать, он бы тут же ее отпустил, но факты… Оба словно «прогоняли» роль перед премьерным спектаклем, роль плохую, неинтересную.

Бесконечный разговор продолжался…

* * *

У Витольда Дмитриевича Чабанова имелось стержневое предназначение — власть. Как полет у птицы. Он с самого раннего детства стремился к власти и осваивал ступеньки этой стихии. Еще в детском саду, когда воспитательница назвала его «старшим по спальне», он ощутил сладость в сердце. Сладко было командовать другими детьми, запрещать им разговаривать, велеть закрывать глаза и ложиться на бочок. Самое удивительное — они его слушались. В школе он сразу стал командиром звездочки, потом звеньевым, потом председателем совета отряда. Дальше пошло-поехало. В пединституте он был комсомольским вожаком. И на правах комсорга вуза стал получать от жизни первые заметные блага и льготы: поездки в соцстраны, спецпайки, ленинскую стипендию — не столько за хорошую учебу, сколько за умение создать впечатление активного молодежного вожака. При этом он всегда был свято уверен, что вся оргдеятельность лежит единственно на его широких плечах.

Комсомольская юность плавно перетекла в партийную зрелость. Здесь он почувствовал уже настоящие преимущества власти. Спецмагазины, загранпоездки в капстраны — посмотреть, как они там загнивают, спецсанатории, спецмашины. Но внезапно все обрушилось. Кончился Советский Союз, и вместе с ним кончилась партия. Впервые в жизни Чабанов испугался по-настоящему. С исчезновением партии уходила в небытие кормушка. Прощай, дольче вита, как говорят итальянцы, то есть аривидерчи, сладкая жизнь! А ведь он к ней так привык, что иной жизни не представлял. Делать он ничего не умел. Педагогические знания по специальности «биология», полученной в вузе, применять не хотелось. Не идти же, в самом деле, работать в школу?!

И тут ему повезло: старые друзья «засунули» его руководить культурой. Чабанов оказался заведующим отделом музеев в Министерстве культуры. Поначалу, вникнув в ситуацию, он совсем скис. Отрасль была не то что бедная, а такая нищая, что нищие старушки в переходах рядом с ней казались состоятельными дамами. Музеи в стране были по большей части в плачевном состоянии. Они требовали капитального ремонта, и у многих музейных собраний была одна и та же история болезни: в старых особняках, где находились музеи, протекали крыши, от постоянной влажности портились драгоценные полотна, страдали от грибка скульптуры, дыбились дворцовые паркеты, трескалась штукатурка. А во многих музеях электропроводка была такой старой, что только чудом можно объяснить то, что до сих пор не случились массовые пожары.

Некоторые музеи даже не имели системы защиты. Формально, по бумажкам, сигнализация стояла, но не везде работала. И случались кражи. Уплывали в неизвестном направлении старинные иконы и оружие, картины и скульптуры, мебель и фарфор. Впрочем, нельзя сказать, что направление это было неизвестным. Оно как раз было известно тем, кто интересовался судьбой исчезнувших ценностей. Потому как через короткое время украденное появлялось на западных аукционах и успешно продавалось. Новые хозяева не допускали порчи дорогих реликвий. И уж конечно, как говорится, пылинки с них сдували. Так что для произведений искусства все складывалось к лучшему. Как обычно, у государства не было денег ни на реставрацию, ни на должное хранение, ни на спасение музеев.

От бесперспективности подвластного ему дела Витольд Дмитриевич сначала расстроился. Но вскоре кое-что сам сообразил, а некоторые тонкие моменты умные люди подсказали. И понял Чабанов, что сидит он не на голой, нищей отрасли, а на золотоносной жиле. Стал чиновник жить да поживать. И так много добра наживать, что богаче его были только нефтяные и газовые чиновники.

Витольд Дмитриевич комфортно разместился в должности, времени и жизни. Он быстро привык к своему положению. Подчиненные любили повторять его слова. И даже предугадывать их, чтобы ему легче было высказывать свои мысли. Отсутствие нужного образования никак не мешало. А умение разговаривать с людьми — помогало.

Вот и с Верой Алексеевной Лученко, доверенным экспертом господина Чепурного, он сумел так правильно поговорить, что она даже согласилась отобедать вместе с ним в его «домике в деревне», как он называл свое загородное жилище.

Внезапно возникший в музейном деле чиновник Веру заинтересовал, как еще одна дополнительная ниточка. Следовало узнать, к чему он тут. Да и сидеть дома в ожидании Андрея и грустить из-за его отъезда было уже невозможно. Если б не позвонил Чабанов, она бы отправилась к кому-то из подруг или на долгую прогулку с Паем, словом, стала бы как угодно убивать время. Поэтому приглашение музейного чиновника ее даже обрадовало, давая спасительную возможность переключить мысли на совсем другие направления.

Чабанов прислал за Лученко машину с водителем. На коричневом «опеле» они быстро выбрались из города и помчались по Одесской трассе. В машине звучала музыка Стинга. Вере тоже нравился Стинг, особенно песня к фильму «Леон-киллер». Молодой водитель, словно выполняя мысленную просьбу своей попутчицы, несколько раз нажимал кнопку повтора этой мелодии. За всю дорогу они не сказали ни слова. Выходя из машины, Вера повернулась к водителю: «Спасибо!» Он удивленно поднял брови: «За что?» Вера улыбнулась: «За Стинга!» Парень в ответ тоже улыбнулся.

Вилла чиновника поражала воображение. Сначала Вера увидела пейзаж: озеро, за ним — заливные луга и дубовая роща. Солнце было в зените, все краски осени сияли — от нежной охры до густого темно-коричневого. Природа распахнулась взгляду горожанки, уставшей от пыльной асфальтовой суеты. Сразу захотелось от всего отвлечься и только на пейзаж и смотреть. Посреди пейзажа стоял дом, как будто стеклянный кубик. Особняк не отгораживался от пространства камнем, деревом или цементом, а объединялся с ним прозрачной стеклянной стеной. Вся фронтальная часть трехэтажного здания была развернута на природу.

Стена разъехалась в стороны, и навстречу гостье шагнул хозяин дома. Как и Карлсон, чиновник культурного ведомства тоже был мужчиной в полнейшем расцвете сил. Чабанову на вид было около пятидесяти. Лученко хватило нескольких секунд, чтобы увидеть: это был цветущий полтинник, не отвоеванный у жизни, а взлелеянный хорошим питанием, выпестованный комфортом и экономией энергии. Гладкое розоватое лицо без морщин портила только крупная бородавка на самом кончике носа. Напоминала она цветом и фактурой шляпку желудя. В остальном же чиновник был высок ростом, осанист, спину держал прямо, плечи развернутыми. Густые волосы без единого седого волоска подстрижены и любовно уложены личным парикмахером. Вокруг чиновника витал дорогой французский парфюм. Вера, различавшая ароматы, как живописец краски, подумала: «„Хьюго Босс“? Богато, но не оригинально».

Хозяин пригласил гостью на открытую веранду к широкому плетеному столу из ротанга, они присели на такие же стулья. Чабанов предложил отобедать. Пока Вера решала, стоит ли ей принимать угощение, появилась домработница Мотря — немолодая расторопная сельская женщина в белой хустынке. Она накрыла на стол быстро, без лишней суеты, и Вера решила: ладно, можно и отобедать.

— Вам нравится мой дом, Вера Алексеевна? — спросил хозяин особняка.

— Неплохое жилье.

— Вы можете посмеяться, но я вам скажу, что построил этот дом назло своей городской квартире.

— Назло? — поддержала разговор Вера.

— Видите ли, дом иногда бывает забит вещами, но их просто жалко выбросить. Увы, это правда! Я так устал от бессмысленных перестановок и изнуряющей уборки в лабиринтах комнат, заставленных мебелью, что однажды утром проснулся и подумал: а ведь я уже созрел для минимализма.

Повторяет монолог своего архитектора, поняла Вера, прекрасно услышав своим чутким ухом чужой текст.

— Значит, это дом-протест? — улыбнулась она, обводя рукой пейзаж и здание.

— Вот именно. Знаете, будь у меня автомат Калашникова, я бы пристрелил коварного Ле Корбюзье, придумавшего малогабаритные квартиры с низкими потолками и раздельными санузлами…

— Какой вы кровожадный! — сказала гостья.

Тут баба Мотря пожелала им: «Смачного!» На столе царила большая белая фарфоровая супница. Здоровый дух борща бродил над головами. Мотря сняла белоснежную льняную салфетку с плоского блюда, на нем открылись остро пахнущие чесноком румяные пампушки. В соуснике в сметане стояла ложка. Не спрашивая ни у кого согласия, Мотря сама положила добрую ложку сметаны сначала Вере, потом хозяину. От обилия сметаны свекольная бордовость борща нежно зарозовела. Кроме пампушек, на столе стояли еще какие-то пирожки двух видов, и в отдельном блюдечке тускло блестело нарезанное тонкими ломтиками сало. С первой же ложки Вера поняла, что борщ создан по исконным народным рецептам. Наваристый, на хорошей мозговой косточке, с обилием картошки, капусты, свеклы, помидоров, зелени и чеснока, — он был исключительно хорош.

— Ну шо, съедобно, чи як? — спросила баба Мотря, хотя сама уже видела, с каким аппетитом уплетается ее фирменное блюдо.

— Это не борщ… это песня и сказка! — заявила гостья.

От такого комплимента автор борща радостно заулыбалась, показав меленькие крепкие зубки. И спросила у своего работодателя:

— Второе сразу подавать, чи як?

— Чи як, Мотря! Дай поговорить.

— Як скажете! — кивнула хозяйка, убирая со стола посуду. Расставив тарелки для горячего, Мотря ушла с веранды в дом.

После вкусного борща Вера слегка разомлела, оттаяла, и опытный чиновник понял, что настала пора для откровенного разговора.

— Послушайте, Вера Алексеевна… Мне не хочется темнить. Давайте поговорим начистоту!

Вера посмотрела собеседнику в глаза. Если б не бородавка на самом кончике носа, лицо было бы симпатичное, открытое. Карие глаза обволакивали бархатным светом. «Сейчас он скажет, что все про меня знает. Будет уговаривать не совать свой любопытный нос в музей. Такие всегда начинают с якобы ласковых уговоров. А потом резко грубеют. Потому что в их чиновничьей природе, в их номенклатурном ареале у них нет естественных врагов. И они, никого не боясь, бесконтрольно размножаются. А ты напрасно меня недооцениваешь, могу и рассердиться. Так… Какой-то интерес у него в музейных делах явно имеется, хорошо бы знать какой. Узнаю. Подыграем тебе, бархатный».

— Я все про вас знаю, удивительный вы доктор! — пророкотал хозяин, делая первый ход.

— Откуда? — Ответный ход.

— Слухом земля полна! — сощурился Чабанов. — Зачем вам нужно возиться в музее? Вы мало того что красивы, вы еще редкая умница! И шьете прекрасно в свободное от работы время, и людям помогаете. — Пешки выстроились друг против друга.

— Откуда такая осведомленность? Вам милицейская служба лично докладывает? — Выводятся в бой боковые фигуры.

— Не стоит так со мной разговаривать, дорогая Вера Алексевна! Я, деточка, не доктор-психотерапевт, который от нечего делать занимается еще и разгадыванием детективных загадок, а заведующий музейным отделом Министерства культуры. И музеи — это моя вотчина. — Выход ферзем, демонстрация силы, но ход слабый.

— Насколько я могу судить, вы собрали обо мне полное досье. — Якобы промежуточный ход с дальним прицелом.

— А вы как думали? Сунулись в мужские взрослые дела и полагаете, можно изображать здесь хрупкость и сервильность?! Нет, дорогая, здесь очень зубастые акулы плавают! Поэтому по-дружески советую: бросьте. Идите шейте, вяжите, вышивайте гладью, но только не суйтесь в наши серьезные дела для больших мальчиков. — Промежуточный ход не замечен, наступление развивается без учета сил противника.

— А если я не стану слушаться ваших «добрых советов»? — Легкая фигура подставляется под удар.

— Тогда возможны варианты. Например, вам будут мешать заниматься расследованием так сильно, что оно станет вам намного дороже, чем те деньги, что посулил Чепурной. Второй вариант — кто-то из близких заболеет, и вам будет уже не до детективных загадок. Третий вариант… — Фигура «съедена», крючок проглочен.

— Достаточно двух вариантов, — перебила его Лученко. Она почувствовала в себе редкое состояние предзнания. Подумала: «Сказать или не сказать? Он меня и удивлял, и пугать пытался. Может, стоит и мне его удивить и немного попугать…» — Вы были со мной откровенны. Позвольте и мне, в свою очередь, быть совершенно откровенной с вами. — Вот сейчас, еще один малюсенький ход…

— Ради бога! Не стесняйтесь! Мы здесь совсем одни. Можете исповедаться. Как перед священником. — На лице Чабанова появилась сытая улыбка кота, держащего за хвост крохотную мышку.

Вера смотрела на номенклатурное человекообразное с чувством брезгливости.

— Напрасно вы испортили такой прекрасный обед. Не следует запугивать человека, с которым хлеб преломили. Это не только не по-христиански, но и не по-человечески. Поэтому я ухожу. Но перед этим скажу, что произойдет с вами завтра…

Вера в любой ситуации оставалась прежде всего врачом. Предупредить следовало из жалости. Но вряд ли поймет, скорее, начнет воевать. Ну что ж, начнешь войну — повоюем. А сейчас — неотвратимый мат в три хода, даже неинтересно.

— Завтра утром, — продолжала она, — у вас заболит верхний восьмой зуб с правой стороны, тот, что под коронкой. Зубы у вас здоровые, а коронки вы поставили, чтобы улыбка была идеально ровной, «голливудской» — так сейчас принято. А дантист у вас плохой, хотя и дорогой. Он зуб обточил, но не удалил нерв. Вот у вас этот нерв и заболит. Придется сбивать коронку и лечить. Все это неприятно и больно. Так что завтра вы не будете интриговать, не до того вам будет. Вы станете заниматься своим пошатнувшимся здоровьем. Прощайте.

Женщина повернулась и направилась к калитке. За воротами невдалеке она увидела остановку маршрутного автобуса. Там уже собралась группа ожидающих, а вот и автобус подъезжает. Вера села у окна и вздохнула с облегчением, хотя и понимала: это еще не конец игры. Они еще встретятся. Что-то невыразимо тусклое, темное чудилось ей в чиновнике, что-то неприятное. У подобных экземпляров свои правила игры. Вернее, в их собственной игре без правил они устанавливают свои законы. А главный их закон — все, что мешает, или покупается, или уничтожается. «Потом разберусь», — подумала Вера, усилием воли выбрасывая из головы чиновника. Скоро придет с работы Андрей, и в этот последний перед Парижем вечер они будут вместе. Все остальное не имеет значения.

Чабанов же проводил докторшу недоверчивым взглядом. «Правильно называла ее Римма! Стерва она лживая!» Зубы у него почти никогда не болели за все пятьдесят лет его сытой и благополучной жизни. С чего бы им начинать болеть сейчас? Дантист плохой? Врет сука! Он не только хозяин своей судьбы, но и хозяин своего здоровья!

Витольд Дмитриевич вернулся к столу. Через минуту Мотря подала утку, запеченную в духовке, и к ней польскую водку «Wyborowa», недавно привезенную Чабановым из Варшавы. После водочки настроение улучшилось. Он позвонил Римме Лобоцкой.

— Это я. Ты оказалась права. Лученко настоящая стерва.

— Вот видишь, Витольд, я говорила! — мелко застрекотал женский голос в трубке.

— Представь, она сказала, что у меня завтра заболит зуб! Можешь себе вообразить?

— Какой кошмар! При чем тут зуб?

— Дешевка. У меня зубы никогда не болели. У нас в роду, знаешь, все такие крепкие… Как сталь!

— Ой, Витольдик! Мне ужасно хочется лично убедиться, как работает твой стальной… Ты понимаешь?

— Какая же ты развратница, Римка! — хохотнул чиновник. Настроение было превосходное. — Приезжай! Мои в городе. Мы с тобой наладим «сталепрокат»!

* * *

Собранная дорожная сумка Андрея валялась в прихожей. Встревоженный Пай, цокая когтями по паркету, ходил вокруг нее. А к хозяевам не приближался, чтобы не мешать. Они были очень заняты там, у себя, в кровати.

Андрей чувствовал себя многоруким индийским божеством.

Руки его ласкали, массировали, проникали, дразнили, нянчили, возбуждали.

Рот его хвалил, благоухал, говорил прекрасные слова, утешал, шутил, развлекал, вознаграждал, развращал.

Ноги его обхватывали, прижимали, притрагивались, заводили, обороняли.

Каждая клеточка его тела пела серенады, баловала, была опорой, благоговела, вызывала восхищение.

Вера не знала, где кончается ее тело и начинается его. Где ее руки и ноги, где его. Оба они не побеждали, а сдавались друг другу. В любви не побеждают, в любви сдаются, и потому в любви человек всегда слаб и нежен. Победа — это сила, а где сила — там насилие, и значит, отсутствие любви.

После первого пылкого акта у обоих открылось новое зрение. Будто промытые живой водой, глаза удивлялись красоте золотых октябрьских дней. Желто-красные клены, яично-нежные листочки берез и охристые ладони каштанов сливались в цветомузыку. От нее странно замирала внезапно прозревшая душа. Обострился слух: они вдруг услышали, как в кустах можжевельника под окнами щебечут воробьи. Услышали шепот настенных часов. Далеко-далеко, где-то на краю земли, поезд сказал «у-у-у» и пропал. Мир раскрылся любовникам так же, как они раскрылись друг другу, — бесстрашно и без границ. Расстелился и распахнулся. Исчезли четкие грани «ты» и «я», «твое» и «мое», растворились местоимения. Наступила всеоткрытость — четвертое измерение, ненадолго доступное только любящим…

Они лежали, отдыхая, но внутри отдыха зрело новое пламя. Оно грело, не обжигая. На этот огонь хотелось смотреть бесконечно. Бесконечно хотелось чувствовать его тепло. И потому, медленно разгораясь до размеров пожара, на них накатывало желание продолжать.

Во второй раз все происходило медленнее. Словно любовная игра, начавшаяся мощным оркестром, теперь пела одинокой флейтой. Любовники уже погасили первый сексуальный голод. Теперь они могли пробовать любовный напиток, как гурманы. В этот раз мужчина уступил свою роль женщине, а она вела себя так, точно он — главная ее добыча и приз. Она была ненасытной и жаждущей. Эротические фантазии распаляли ее. Ей казалось, что она монахиня, удравшая в соседний мужской монастырь, где единственным послушником был Андрей. Нашептывая ему на ухо сумасшедшие слова, она чувствовала, как его возбуждение превращается в бешеный водопад. Водопад усиливался и ослабевал, вздымался то выше, то ниже, в ушах стоял ритмичный шум падающей воды, и любовников несли волны.

Они уснули обессиленные и счастливые…

Простились дома. Андрей решил, что не нужно ей провожать его в Борисполь. Вере тоже вовсе не хотелось, чтобы он видел, как она плачет.

Уже потом она вспомнила, что собиралась ему рассказать про чиновника. Но желание обладать своим мужчиной пересилило. А теперь он далеко.

 

7

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ЯПОНЦЕВ

Сквозь сон нарастала тревога. Вместе с ней нарастал голос: «Господин игрок! Во вторую ночь вашего пребывания в музее вам надлежит купить билет и, рассматривая античный дворик, незаметно пройти в кладовку под лестницей. Внутри вы должны будете, дождавшись закрытия музея, переодеться в костюм, который будет приготовлен для вас…» К голосу присоединилось расплывчатое лицо. «Вы кто?» — «Стыдно вам не знать! Прасковья Воскресенская. А вы приглашены на бал». — «На какой бал?» — «Бал дураков».

Это было так странно, что Вера мгновенно проснулась. Тьфу ты, приснится же… Андрей уехал, вспомнила она, значит, надо выводить Пая самой. Вот он уже подпрыгивает, лижет ей лицо и руки.

Только после короткой прогулки с песиком, после тарелки овсянки с натертым яблоком она окончательно проснулась. Налила в чашку кофе и включила телевизор.

— Главной новостью столицы на сегодня является городской музей, — сказал ведущий новостей, молодой паренек некрасивым лицом и плохой дикцией. Вера насторожилась. — Как уже сообщалось, в музее погиб известный режиссер Артур Запорожцев. Задержана певица Франческа, пока в качестве подозреваемой. Следствие ведется. А сегодня, как стало известно нашему корреспонденту, в музее пропала делегация из Японии. Несколько менеджеров «Мицубиси», приехавшие из Страны восходящего солнца, бесследно исчезли два или три часа назад. Один из работников музея, согласившийся поговорить с нашим корреспондентом, заявил, цитирую: «Музей восстал против своих осквернителей. Пришел ангел-хранитель, он всех накажет». Дирекция музея пока не отреагировала. Однако посольство Японии уже послало в МИД ноту протеста. Они не исключают версию терроризма. Напоминаем, что несколько дней назад в музее уже было совершено убийство охранника. В прокуратуре отказались от комментариев, но Министерство культуры пообещало взять дело под личный контроль. Мы будем сообщать нашим телезрителям о развитии этого резонансного дела. А теперь новости спорта…

Лученко отставила кофе и бросилась к телефону, отключенному вчера вечером. Включила, и он сразу взорвался звонком.

— Ну, ты собираешься в музей? — спросила Лида таким тоном, будто отчитывала школьницу, пропускавшую уроки. — Там такое… — Актриса сделала драматическую паузу.

— Я уже видела по телевизору, — сказала Вера.

— Час от часу не легче! Целая группа японцев вошла в музей и… растворилась! Как тебе нравится такой мистический ход? Уже все МВД на ушах стоит, а они как сквозь землю провалились! Олежка озабочен, ведь это с его игры все началось. С другой стороны, теперь должны снять обвинения с Маркоффа…

— Ты наивная, — вздохнула Вера. — Ничего с него так просто не снимут.

— В общем так, подруга! — снова зазвучали в тоне Завьяловой командные нотки. — Поднимайся — и айда со мной в музей. Будешь на месте знакомиться со всеми событиями!

На этот раз Лученко старалась внимательнее присмотреться к самой обстановке музея, а не только к его работникам. К самой атмосфере, его дворцовой торжественности. Залы музея, казалось, были созданы для великанов, а не для винтиков социального механизма из «хрущевок» и коммуналок. Зрение выхватывало детали и удивлялось им. Обилие темного резного дерева, изысканные формы шкафов с древней посудой, дверей, старинных готических тронов. И благородный запах, и даже сам звук открывающихся музейных дверей казался особым, величественным. Витые колонны — словно некий всемогущий скульптор сделал столбам черного дерева спиральную химическую завивку. Они поддерживали лестницу и взвинчивали пространство, вознося высоко вверх весь музей со всеми его сокровищами. На стенах висели картины в тяжелых золоченых рамах с латунными пояснительными табличками. В залах второго этажа стояли прямоугольные низкие деревянные скамьи, чтоб посетитель мог сесть, отдохнуть и задуматься о прекрасном. Вера присела в первом же зале, среди стен с гобеленовым узором — рисунком королевских лилий. Уходящие вверх деревянные арки делали этот зал похожим на пространство в готическом соборе.

До Вериного слуха донеслись звуки. По лестнице поднималась группа туристов.

— Картина школы Тициана «Венера и вакханка». — Голос экскурсовода вонзился в тишину приятными грудными интонациями и легкой хрипотцой волнения. — На примере хрустального шара богиня любви обучает юную вакханку психологии любви.

Вера навострила ушки. «Ну-ка, ну-ка!» — подумала она.

— Вот что говорит Венера своей ученице: «Посмотри на этот хрустальный шар! Он красив, в нем отражается весь мир со всеми его оттенками. Им можно любоваться бесконечно. Так и любовь. В ней есть все, все краски бытия! Но стоит неосторожно разбить хрустальную сферу, и ее уже нельзя будет склеить. С любовью происходит то же. Нельзя склеить разбитое сердце!»

Вера подошла к лестнице, чтобы увидеть экскурсовода, так интересно трактующего картину. Экскурсанты толпились вокруг худощавой и высокой девушки. Серые уставшие глаза ее были устремлены поверх голов на полотно. Полнотелая, роскошно цветущая Венера, обучавшая премудростям любви вакханку, была полной противоположностью девушке-экскурсоводу с лицом мученицы. Имелось лишь небольшое сходство между ними: и у Венеры, и у рассказчицы вились золотистые пушистые волосы.

Тут Вера увидела, как ей навстречу стремительно поднимается Лида, помахивая снизу ладошкой. По пути Лида, не церемонясь, взяла худую девушку за руку и повлекла ее с собой.

— Знакомьтесь! Вера Алексеевна Лученко, тот самый уникальный эксперт, а это — Олеся Суздальская, у которой пропали японцы. По-моему, вам не обойтись друг без друга! — торжественно произнесла Завьялова.

— Такие дела, — грустно кивнула Олеся. — Олег Аскольдович сказал, что вы поможете… Мне очень приятно познакомиться с вами, Вера Алексеевна! Только наша ситуация абсолютно безнадежна!

— Олеся, вы сперва расскажите все. А уж потом определим степень безнадежности, — сказала Лученко.

— Хорошо, — легко согласилась Суздальская. — Через минуту закончу экскурсию, пройдем в Испанский зал. Там скамья, мы присядем, и я все расскажу. А то меня уже ноги не держат.

Лидия Завьялова, успешная актриса и еще более успешная любовница Олега Чепурного, рассматривала девушку как некую экзотическую зверушку. Высокая, метр семьдесят восемь без каблуков. Натуральная блондинка. Серые глаза, свежая кожа, никогда не знавшая косметики. Но все эти дары природы достались не той, кому следовало. Эх! Было бы все это у какой-нибудь ветреницы или, наоборот, у стервы, мечтающей быстренько сделать карьеру, — все пошло бы в ход! И свежая кожа, и волосы цвета растения лунник, и рост — форматный для модели. Можно только представить себе, с какой ловкостью эти дамы использовали бы все отпущенное им щедрой природой! Но Суздальская была барышней вне формата. Роста своего она явно стеснялась и при всяком удобном и неудобном случае старалась как-то ссутулиться, чуть ли не сложиться пополам. Натуральные светлые волосы она с маниакальным упорством изводила химической завивкой.

Три женщины едва начали разговор в сокровенной атмосфере музейных стен, как их тихую беседу внезапно прервали.

— Вот вы где, Суздальская! — рявкнул небольшого роста господин чиновничьего вида, крепенький, как откормленный желудь. — Ты тут как бы сидишь, с подругами лясы точишь, а сам заместитель мэра ждет твою группу, едрит твою налево! — Он вплетал в речь непарламентские выражения, не обращая ни малейшего внимания ни на музей, ни на женщин. — Ты хоть понимаешь, коза музейная, что как бы подставляешь все городское руководство?!

— Я… — пискнула Олеся, но чиновник не дал ей слова сказать. Он замахал перед носом кожаной папкой, и его щечки налились нездоровой свекольной краснотой.

— Мало того что этот …ный режиссер у вас здесь дуба дал, позор на всю страну! Так теперь японцев у тебя как бы с… ли! Позор на весь мир! Сегодня музей как бы закроют! К … матери! Я тебя не просто типа уволю! Мать!.. Тебя даже на панель работать не возьмут!!!

— Стоп! Перебор, — поднялась со скамьи Вера. — Представьтесь как положено!

— А ты кто такая?! — захрипел желудевый чиновник. И уже побагровел всей лысинкой с зачесанными на нее тремя волосами и задергал короткой, лишь чуть выглядывающей из галстука толстой шеей.

— Я — «скорая помощь»! — властно сообщила Вера, глядя ему прямо в точки зрачков. — Она вам скоро понадобится. Так орать в глухом костюме, в рубашке с галстуком. Да еще с этакой инсультной шеей! Хотите прямо сейчас в реанимацию?!

— Не… не хочу, — перешел на шепот деятель городского масштаба. Он сел на скамью рядом с Лидой и принялся лихорадочно ослаблять узел галстука. Лицо его медленно бледнело, на лбу появилась испарина. Ему явно становилось совсем нехорошо.

— Ну вот видите, — сказала ему Лученко. — Уже артериальное давление подскочило, голова кружится, подташнивает. Так?

— А… Как бы… Типа того, — проквакал желудевый.

Вера не спеша достала пластинку с витаминными таблетками из глубин внутренних карманчиков сумки. Протянула таблетку чиновнику, приказала:

— Под язык!

В разных житейских ситуациях доктор Лученко использовала эти таблетки с безвредными витаминами для эффекта плацебо, знакомого каждому медику. Пациент верит в чудодейственную силу таблетки, и ему становится легче. Чиновник послушно положил таблетку в рот. Минуту смотрел на Веру кроличьим взглядом. Потом по лицу прошла волна облегчения. Ему стало Легче. Давление нормализовалось. Запал гнева и ора куда-то улетучился. На лавке сидел тихий уставший человек.

— Как быть, доктор? — спросил он, угадывая профессию и глядя на Веру уже человеческим взглядом.

— Толком можете рассказать? — обратилась Лученко к чиновнику.

— Могу, — кивнул тот, сдирая с шеи надоевший галстук.

— Как вас зовут? — Психотерапевт привыкла обращаться к людям по имени-отчеству. Даже если эти люди такого обращения не заслуживали.

— Борщик Юрий Прокофьевич. Управление культуры, замзавотделом. Вот визитка. — Он зачем-то протянул доктору свою визитку с множеством регалий.

— А Витольд Дмитриевич где?

— Он звонил, что задерживается, — испуганно взглянул на осведомленную докторшу Борщик.

— Юрий Прокофьевич, зачем заместителю мэра понадобились японцы?

— Это же представители концерна «Мицубиси»! Вот мэрия и решила их принять как бы на высоком уровне. Типа обед в честь японцев…

— Значит, встреча заранее не была запланирована?

— Нет, все решилось как бы в последний момент…

— Понятно. Японцев отыщем, а вы возвращайтесь на работу.

— А это не террористы их захватили? А то меня на улице ждут еще работники МВД. Они уже и военных, и ОМОН как бы на уши поставили…

— Отменить! — решительно заявила Лученко. — В котором часу должен быть обед?

— В семнадцать, то есть в пять часов! — отрапортовал чиновник.

— До пяти мы их точно найдем. Не волнуйтесь, — успокоительно прикоснулась Лученко к его руке. — Транспорт у вас какой-то есть? Хорошо. Микроавтобус и водителя через полчаса — сюда, к музею!

— Будет сделано, — облегченно вздохнул Борщик и покатился мелкой походочкой к выходу, сам не понимая, почему он так искренне поверил впервые в жизни увиденной докторше.

Когда он скрылся из поля зрения, Завьялова скептически заметила подруге:

— И где ты их возьмешь, Верунь? Мы с тобой дружим уже сто лет, а я все к твоим фокусам никак не привыкну! Ведьмочка ты наша!

— Никакие это не фокусы, а простая догадливость и знание психологии. Иди, встречайся со своим Олегом, вижу ведь, у вас встреча… Олеся! — обратилась она к Суздальской. — Нам с вами нужно пожурчать. Пойдемте в парк.

В парке напротив музея расположилось открытое кафе. Вера почувствовала голод после работы с Борщиком, требовалось подпитать затраченную энергию. Они сели за плетеный столик, накрытый белой льняной скатертью. Вокруг бушевала теплая золотая осень. Официантка принесла меню.

— Мне только кофе, — смущаясь, торопливо выпалила Олеся.

— Ничего подобного! Вы сегодня не завтракали. А из-за всей этой истории с японцами у вас совсем пропал аппетит. Но теперь он проснулся, и мы его не обманем! — Вера посмотрела в глаза стеснительной музейщице. — Олеся, у меня хватит денег на прокорм двух таких стройных девушек, как мы с вами.

— Вера Алексеевна!.. — Суздальская собиралась что-то пролепетать, но тут подошла официантка.

Вскоре им принесли жаркое с черносливом в оранжевых керамических горшочках, салат из помидоров и огурцов с постным маслом, блюдце с черным ржаным хлебом. На десерт Вера заказала ванильное мороженое и кофе.

— Обожаю, когда умеют готовить! — Лученко втянула в глубину чутких ноздрей ароматный дух из горшочка, открыв нахлобученную шапочку из теста. — Попробуем!

— До чего же вкусно! — восхитилась Олеся.

Вскоре с горячими и холодными закусками было покончено. По Вериному кивку расторопная официантка принесла по три шарика ванильного мороженого в кокосовой стружке и две маленькие чашки кофе эспрессо. За десертом разговор возобновился.

Постепенно выяснилось, что Олеся уже успела две недели поездить с японцами по «Золотому кольцу». По линии «Общества Дружбы» ее часто привлекали к работе с разными японскими группами. Японский язык редкий, на переводчиков — спрос. Суздальская не стала хвастаться, что ее считают одной из лучших переводчиц японского языка в городе. Олесе предложили поработать с группой японских менеджеров из компании «Мицубиси». Правда, ее честно предупредили — тур с японцами не денежный. Японцы оплачивают проезд, гостиницу и четырехразовое питание гида-переводчика. Суздальская счастливо кивала одуванчиковой головой. Ей внятно объяснили, что лучше поработать на международном симпозиуме онкологов синхронным переводчиком. Там платят очень прилично, у них богатый спонсор, фармакологический концерн. И можно никуда не ехать. Все происходит прямо в Доме Учителя. Центр города, и куча денег за один день работы. Но Олеся, глупо улыбаясь, тихо сказала: «Я всегда мечтала показать японцам „Золотое кольцо“». Когда за Суздальской закрылась дверь, организатор тура, ухоженная женщина, увешанная золотом, как витрина ювелирного бутика, тяжело вздохнула: «Идиотка!» Это пыльные летние дороги, гостиницы с обязательным отсутствием горячей воды, путаница с поселением, питание в ресторанах, после которого гастрит обеспечен… Олеся же совсем не замечала дорожных неудобств. Истово выездила и выходила с японцами все экскурсионные маршруты «Золотого кольца», музеи Москвы и Питера. Последним городом пребывания фирмачей стал ее родной Киев. И вот в Киеве, где в своем родном музее Суздальская умудрялась и работать ночью, и водить днем японскую группу, она ее потеряла. Из музея они вышли, забрали из гостиницы вещи — и растворились в неизвестном направлении. Вечером у них самолет, а их нигде нет…

— Итак, главное. Что отличает ваших японцев от любой другой группы? Скажем, от экскурсантов из Торонто или из Жмеринки? — спросила Лученко.

— Вот! Мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться этими наблюдениями, — улыбнулась воспрянувшая после еды девушка. Ее впалые щеки порозовели, глаза утратили затравленное выражение, а мысли перестали путаться. — Кстати, знаете, они называют меня «Ореся», поскольку в японском языке нет буквы «л». Правда, смешно?

— А как же они говорят слово любовь? Рюбовь, что ли?

— Да. Именно так: рюбовь! Вообще, они удивительные люди. Словно жители совсем другой планеты. Иногда мне кажется, что они живут не только на Земле у себя на островах, но еще где-то… во Вселенной. У них совсем другое мышление. Мы мыслим массами: толпами людей, лесом деревьев. И от общего идем к частному. Японцы — наоборот: они видят одного человека, одно дерево. У них не случайно постоянные мотивы — одна ветка в вазе, одна сосна на фоне Фудзи, одна ветка сакуры. В одном они видят общность, как в капле воды — океан. В одной личности они видят коллектив, который эта личность собой представляет.

— Олеся, скажите, какие места во время поездки по «Золотому кольцу» им особенно понравились?

— Этнографический музей под открытым небом. Они там почти весь день провели. Пришлось даже отменить обзорную.

— Ну вот, диагноз ясен. А сегодня по плану у них что должно быть, кроме вашего музея? До того, как их пригласили на обед в мэрию?

— В том-то и дело, что они не догадываются ни о каком обеде в мэрии! У них по программе — свободное время. Потом прощальный ужин в гостинице «Киевская Русь» — и в Борисполь, на самолет. А сообщение об этом злосчастном обеде пришло, когда они уже ушли из музея… — Суздальская снова расстроилась.

— В таком случае я знаю, где они находятся! — уверенно заявила Вера.

Олеся удивленно приоткрыла рот и стала очень похожа на ребенка, который верит в Деда Мороза и ждет, когда тот достанет из своего волшебного мешка самый заветный подарок.

Вера озорно подмигнула экскурсоводу.

— Ну что, пойдемте. Поедем за ними и привезем в мэрию.

— Вера Алексеевна! Я вас умоляю, скажите…

— Тсс! — приложила Вера палец к губам. — Потерпите, Ореся!

У музея уже стоял автобус «форд», присланный Борщиком. Лученко села на переднее сиденье рядом с водителем и шепнула, куда ехать. Суздальская сидела в салоне в полном неведении. А психотерапевт Лученко, пока они ехали, думала о девушке. Искусствовед. В данном случае не столько профессия, сколько диагноз. Кроме искусства, ее мало что в жизни интересует. И нормальным людям, не искусствоведам, приходится это учитывать. Они, нормальные, относятся к ней с каким-то болезненным вниманием и некоторой долей глубоко спрятанной брезгливости, как это бывает у здоровых по отношению к тем, у кого лишняя нога или рука. Не отсутствие органа, к этому у нас как раз относятся с сочувствием. У нас вообще к отсутствию чего-либо относятся с пониманием. Жалеют. А лишнего — не любят. Олеся телом была здесь, а мыслями — где-нибудь в другом времени или месте. Например, читала письмо, как девушка Вермеера. Или перевязывала отрезанное ухо Ван Гогу.

Карьера обходила ее стороной, как зачумленную. В музее, где она честно трудилась последние семь лет, Суздальская по-прежнему оставалась младшим научным сотрудником. Хотя вокруг нее, казалось, все и вся, даже восемнадцатилетние девочки из экскурсионного отдела, второкурсницы-филологички, уже имели статус старших научных сотрудников. Олеся в совершенстве владела тремя простыми (как она сама говорила) языками: английским, французским и итальянским, и одним сложным: японским. Его она выучила просто из любви к японскому искусству. Все подруги твердили, что с ее иностранными языками, с энциклопедическими знаниями искусства и культуры она могла бы не сидеть на смехотворном мэнээсовском окладе, а зарабатывать нормальные деньги. Но Олеся была совершенно равнодушна к деньгам. Поэтому жила более чем скромно. Как церковная мышь. Но при этом — мышь, патологически любящая искусство.

Она не была хороша собой, не умела бороться за свои права и не имела реального представления о практической стороне жизни. Зато она без труда могла отличить малых голландцев от поздних фламандцев, импрессионистов от постимпрессионистов, а голубой период Пикассо от розового. Легко проникалась смыслами современных абстрактных полотен. Эту живопись даже сами ее создатели понимали не всегда. Суздальская же разгадывала шарады современных художников «на раз-два-три», после чего выдавала такую глубину понимания формалистической мазни, что авторы творений смотрели на нее взглядом Бориса Годунова на юродивого, увидевшего и озвучившего то, чего другим рассмотреть не дано. Несмотря на полное отсутствие какой бы то ни было жизненной хватки, Суздальская была спокойна и тихо счастлива оттого, что занималась любимым делом. До дня сегодняшнего.

Спустя двадцать минут они оказались за городом, перед воротами со шлагбаумом.

— Так это же Пирогово! — воскликнула Олеся, когда они вышли из автобуса. — Скансен, музей под открытым небом!..

Они вошли в Музей народной архитектуры и быта Украины, мимо двух ветряков прошли к склону холма, который сбегал в долину, укрываясь золотой рогожкой пшеницы. Здесь Вера остановилась и, указывая рукой на следующий холм с ветряком, сказала:

— Вон та группа, что сидит на траве у дальней мельницы, пять человек… По-моему, это ваши пропавшие японцы.

Олеся вглядывалась, но издалека не было видно, кто именно сидит на траве. Просто маленькие фигурки. Высокая музейщица помчалась к ним, неловко разбрасывая длинные ноги, как подросток. Вера, в своей узкой юбке и на каблуках, не поспевала за ней. Скоро они увидели японцев, сидевших под крыльями ветряка. Олеся радостно прокричала что-то по-японски своим экскурсантам. Те, завидев ее, встали с травы и засеменили навстречу. Она вдохновенно залопотала с ними, что-то ответила на реплику одного из экскурсантов. Японцы рассмеялись.

— Я им сказала, что это вы помогли их найти! Хаяси Иити шутит, что вы, Вера Алексеевна, похожи на японку и они заберут вас в Японию.

Вера с улыбкой посмотрела на шутника.

— А господин Маэда Синдзо просит вас сфотографироваться на память. Вы не возражаете?

— Ну что ж, сфотографируемся! — согласилась Вера.

В машине, пока их везли в центр города, Суздальская все поглядывала на Веру. Чувствовалось, что вопросы не дают ей покоя. Но она не сказала ни слова. Зато Лученко обратилась к ней:

— Кстати, Олеся. Я хотела спросить у вас про ангела-хранителя…

Суздальская густо покраснела и посмотрела на собеседницу испуганно.

— А впрочем, — сказала Вера, улыбаясь, — можно уже и не спрашивать.

Высадили группу и Олесю перед зданием мэрии, где уже нервно бегал чиновник управления культуры Борщик. Увидев японских менеджеров вместе с Суздальской, он радостно зарокотал, замурлыкал, словно внутри него включили моторчик.

 

8

ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ УГРОЗ

Утром Чабанов проснулся с ощущением странного дискомфорта. Правую щеку раздуло, точно в нее накачали воздух. Прикоснувшись к флюсу, он застонал от боли, подскочил со своей огромной итальянской кровати и уставился в зеркало. Он ужаснулся. На него смотрел урод из фильма ужасов: с оттопыренной щекой, красными глазами и перекошенной от зубной боли рожей. Чиновник бросил взгляд на кровать, где блаженно похрапывала Римма, и перекосился еще сильнее. В ярком свете восходящего дня ее некрасивое лицо угнетало. Ночные забавы утром не тешили. Хоть бы она поскорее убралась!..

— Подъем! — скомандовал он ей, как старшина заспавшемуся солдату.

Она открыла сонные, со слипшимися ресницами глаза, глянула на него, и рот ее сам собой открылся.

— О боже! Кошмар какой! Что с тобой, Витольдик?

— Ничего более идиотского не могла спросить?! — сорвался Чабанов. — Зуб болит!

— Мать моя! — Римма в страхе поднесла руку ко рту. — Это Лученко на тебя навела…

— За это она ответит, гадина… — Его гнев наконец-то нашел себе нужное русло. — Вставай! Мне нужно уезжать к врачу!

Лобоцкая оделась по-солдатски быстро.

— Распорядись, чтобы ее не пускали в музей, — пробулькал Чабанов, запивая водой таблетку анальгина. — На пушечный выстрел чтоб не подпускали! И поговори, черт побери, со всеми своими бабками, девками, пусть не распускают языки! Ты директор или кто? Может, тебе кресло начальницы жмет?

— Витольд, я все поняла! Можешь на меня положиться. Ноги ее в музее не будет! — Римма быстро прикрыла за собой дверь и помчалась к машине.

Ее патрон завтракал один. Впрочем, завтраком его трапезу назвать было нельзя. Он цедил сквозь зубы кофе со сливками. Откусить от аппетитного пирожка с маком у него не получалось, зуб взрывался нестерпимой болью. Баба Мотря сердобольно качала головой, предлагала народные средства. Потом поставила диагноз, что эта зубная боль не иначе как от сглаза или порчи. «Пороблено!» — решительно заявила старая Мотря. Но он гаркнул на нее, и она затихла. Набрал номер мобильного своего стоматолога, договорился о приеме. Потом позвонил помощнику.

— Милинченко слушает.

— Это я. Помнишь, я тебе говорил про врачиху?

— Лученко Вера Алексеевна, психотерапевт. Она?

— Да. Пошли своих ребят, пусть из нее душу вытрясут!

— Что, так серьезно?

— Не задавай лишних вопросов. Ты все понял?

— Не все. Допустимая степень жестокости? Чтоб вы потом не упрекали меня в самодеятельности.

— Страхуешься? Вот тебе четкое указание: чтобы она легла в больницу с переломами и ушибами. Понятно?

— Вот теперь понятно.

На следующее утро Вера Лученко поспешила в музей. На пороге ее остановил охранник.

— Нельзя, — буркнул суровый охранник.

— То есть как нельзя? — на секунду опешила Вера. — Музей же работает?

— Музей работает. А вас пускать не велено. Отойдите, не мешайте.

Вера мгновенно срисовала с одной-единственной извилины охранника заложенную там скудную информацию. Возражать бесполезно. Не пустит. Ну что ж…

Она отошла в сторонку, вызвала в памяти картинку из недавно просмотренного глянцевого журнала и «включила блондинку». Подошла к крыльцу музея уверенной походкой. Охранник увидел перед собой высокую длинноногую девушку-супермодель, с белыми волнами кудрей и наглыми темными глазами. Обшарил ее похотливым взглядом, отошел в сторону и пропустил в музей, даже дверь придержал.

Эта способность доктора Лученко требует пояснения. В детстве Верочка с легкостью перевоплощалась в кого угодно и во что угодно. Как у всех детей, у нее не было отдельно «мира реальности» и «мира воображения». Все было реальностью — и фантазии, и сказки, и игры, и скучные уроки. Вера играла с мальчишками и девчонками в своем старом подольском дворе, заросшем таинственными кустами и уставленном загадочными сараями. Это была целая страна под названием Наш Двор. Первые странности начались во время игры в кинофильм «Золушка». В тот раз долгожданная очередь изображать Золушку досталась Вере. Они с девочками разыгрывали разные сценки, и все время Вера видела перед собой артистку Янину Жеймо, внутренне подражала ее выражению лица, голосу, копировала походку и жесты. Дети были в восторге от Вериной игры и назавтра опять назначили ее Золушкой. Когда она вышла во двор, предвкушая волшебную игру, соседская девочка спросила:

— А где же твои деревянные башмаки?

— Какие башмаки? — удивилась Вера, глядя на свои обутые в сандалики ноги.

— Ага, башмаки у тебя были, — поддержала вторая девочка.

А третья, которой все время доставалась роль злой мачехи, разочарованно добавила:

— И передник такой, как в фильме. Сзади завязанный, хвостом таким. Где он? И шапочка была, как у Золушки.

Маленькая Вера Лученко ничего не поняла и на всякий случай соврала, что мама у нее отобрала все эти вещи. Ей хотелось поскорее начать играть. А во время игры она вдруг догадалась, что девочки видят на ней и шапочку, и башмачки, и передник. Но не особенно удивилась. Ведь маленькие дети еще хозяева своих ярких желаний и все как один — волшебники. Захотят — приснят себе паровозик, тот, что тогда, в песочнице… Не захотят — мяч приснят. Большой, красный. Ничего такого.

Вторая странность случилась во время игры в Чапаева с мальчишками. С ними ей нравилось играть даже больше, чем с девочками: интереснее. Вера была санитаркой и выносила раненых с поля боя. Точнее, вытаскивала на специальной подстилке, тайком взятой в бабушкином сундуке. Она с удовольствием заматывала лобастые головы бинтами из маминой аптечки и мазала их зеленкой. Ребята приобретали самый настоящий геройский вид. В какой-то момент игры пацаненок из соседнего двора не захотел выбывать из игры, хотя его как будто «ранили». Он упрямо и мужественно сражался, размахивая гибкой веточкой.

— Но ты же ранен, — уговаривала его Вера.

— Не-а, — упрямился «раненый». — Ничего я не ранен. Сама ты раненая.

— Нет, ранен, — ласково сказала «доктор» Вера. — Тебя же саблей по плечу задели, что ты, не видишь? Ну вот же, смотри… — Она дотронулась до его плеча и «увидела» рану.

Мальчик ойкнул, схватился за плечо и сел на землю. Вера пристала было к нему со своей подстилкой, вытаскивать, но увидела на его глазах настоящие слезы. Тогда она закатала рукав грязной рубашки. На плече мальчишки горел розовым как будто след от удара плетью. Вера замазала его зеленкой и, бинтуя, недоумевала: откуда? Как? Неужели она?..

Позже, экспериментируя так и эдак, она поняла, что «воплощает» придуманные образы. И стала осторожнее. Когда Вера играла, она перевоплощалась полностью, забывала о своей личности. Роли «самой себя» не существовало. Слишком мощная сила воображения еще не раз играла с ней разные шутки. Однажды она баловалась во дворе с соседским Марсиком, псом неопределенной породы. Подражая ему, вынюхивала в траве, чесала «лапой» за ухом, гонялась за кошкой, грелась на солнышке, лаяла на прохожих. В это время мать послала брата во двор, позвать Веру на обед. Брат вернулся и сказал, что ее поблизости нет. Он увидел во дворе лишь двух играющих собак… В другой раз она бегала вдоль тротуара по улице, пускала щепки-кораблики по струящимся после дождя потокам и воображала себя матросом.

— Мальчик, — спросил ее прохожий, — где-то здесь есть зарядка сифонов, не подскажешь?

Вера повернулась к дядьке. Он сморгнул и вдруг увидел перед собой девочку. Голубоглазую, с толстой косой. Но ведь только что был совершеннейший мальчик, в матросочке и бескозырке!.. Мужчина поторопился уйти, бормоча и клянясь, что больше никогда не будет смешивать водку с портвейном.

Интуитивно Вера понимала, что не нужно слишком распространяться о своем даре. Еще до поступления в мединститут она прочитала книгу о гипнозе и многое поняла. А однажды умение наводить образы ее спасло. Ей было лет пятнадцать, она засиделась с подружкой в темном дворе на соседней улице. Уже ушла подружка, хотела уходить и Вера, но тут в арку двора ввалилась компания взрослых парней, человек пять. Вера сразу их узнала, это была стая Гарика, известные хулиганы и драчуны. Ей стало страшно, она вскочила со скамейки. Парни заметили шевеление в сумрачной глубине двора и сделали шаг по направлению к Вере. В какие-то миллисекунды девочка перебрала несколько вариантов спасения и выбрала единственный возможный. Она ярко, до рези в глазах вспомнила старый-престарый фильм «Джульбарс», ту сцену, когда пес задерживает шпиона, вызвала в памяти крупный план: оскаленные влажные клыки, подрагивающая верхняя губа овчарки, бешеные глаза. Сейчас ррррразорвет!.. Вера представила себя каким-то Суперджульбарсом, тихонько зарычала и вышла на свет. Парни, сбивая друг друга с ног и толкаясь плечами, улепетнули в дворницкую, а Вера нырнула в арку и бегом помчалась по улице домой.

Гарик с ребятами долго потом вспоминали страшную собаку и гадали, кто же это мог выгуливать такого зверя во дворе.

Вера нечасто пользовалась даром наведения образа себе на пользу. Разве что для лечения, когда нужно быть с пациентом на одной волне. Но при случае могла, не задумываясь, «включить» любую внешность и в этом образе пройти в любые двери.

Внутри музея она тихо влилась в очередную экскурсию Флоры Элькиной. Та рассказывала о художниках, причем так, будто сама к ним принадлежала.

— Нам было так трудно! Дзикие времена для духовного творчества, ужасноэ состояниэ общесцвенной жизни, никакой свободы, цирания, чуць ли не ледниковый период.

Инквизиция, грабицэльские крестовые походы и войны. Рабовладзэльчество. Средние века… По существу, мы только разрабаццывали язык живописи. Мы не ушли далеко от формальных иллюстраций сюжетов о полной труда жизни, постоянных войнах, борьбе за власць, убийствах, эпидземиях… Но потом мы оторвались от массового зрицеля и стали доступны лишь немногим…

Веру рассмешила экскурсия Фауны, и она, улыбаясь, отправилась к смотрительницам. Все это время атипичный художник Наливайко торчал неподалеку и прислушивался. И потом, когда Вера целенаправленно обходила смотрительниц, трех старушек-подружек, он бродил за ней. Пришлось в паузе и с копиистом потолковать, послушать его наивные секреты… Бабульки-смотрительницы интересовали психотерапевта тем, что могли видеть или слышать больше молодых музейщиков. Старость обладает большим запасом внимания к жизни. Лученко давно профессионально интересовалась стариками. Сразу после мединститута она работала в ординатуре больницы имени Павлова, в геронтопсихиатрическом отделении. Первые свои практические уроки она получила там, наблюдая и впитывая. Этот бесценный опыт очень помог ей в дальнейшем врачебном пути. По мнению Веры Алексеевны, со стариками работать было крайне полезно для понимания других разновозрастных пациентов.

Смотрительницы сначала боялись разговаривать с экспертом, опасаясь начальства. Но эту стену Вера легко преодолела, понимая, как себя с ними вести. Завела разговор о пропавшем американце. Маркофф исчез? Старушек это не удивило. Они все еще помнили то время, когда люди исчезали десятками, и никого это не смущало. Тут Вера мастерски перевела разговор на них самих. Каждая из трех смотрительниц прожила большую жизнь. Каждая считала свою самой интересной и охотно рассказывала о ней другим музейным сотрудникам. А еще охотнее они излагали свои истории свежему слушателю. Получались целые повести и даже романы.

Вера присматривалась к ним, стараясь понять их сущность. Бодрая старушка Неля Михайловна Юдина смотрела на Веру строгими глазами контролера. Ее зал был первым, куда попадал посетитель музея. Юдина надрывала билеты. И взгляд ее с годами приобрел компостирующий эффект, строгий и вопрошающий, как на военном плакате: «Ты — купил билет в музей?!» Словно крохотный старый солдатик-недомерок, с короткой стрижечкой и кнопочным лицом, с круглыми глазками, носом-пуговицей и вдавленным ртом, она олицетворяла охраняющую функцию.

Очарованная Верой, Неля призналась, что видела покойную хозяйку музея. Снова речь зашла об ангеле-хранителе. По словам Юдиной, Прасковья Николаевна Воскресенская появилась в нижнем зале, возле изразцовой печки. Словно холодно ей было. Куталась в шаль, дула на озябшие руки и прижимала к себе свою собачку.

— Не положено в музей с собаками! — решительно обратилась к незнакомке строгая смотрительница.

— Знаю, милая, что не положено. Но куда ж я ее? На улице мороз, холодно! Нельзя мне ее оставить. Замерзнет, — прошептала синими губами старушка.

Очень удивилась Неля Михайловна. И даже не столько тому, как удалось этой пожилой даме пройти в экспозицию с псиной, сколько сообщению о времени года. Юдина была женщиной реалистичной и просто терпеть не могла, когда кто-то передергивал факты. Поэтому она очень даже резко сообщила мерзнущей дамочке:

— Как мороз? Теплый октябрь на дворе! Вы, гражданка, в своем уме?

— Нет, голубушка, вы ошибаетесь. На дворе зима. И скоро Ярослав Михайлович с Дальнего Востока приехать должен.

«Ну что ты с ней будешь делать? — подумала Юдина. — Мало того что сбрендила и осенью зиму объявила, так еще какого-то Ярослава Михалыча с Дальнего Востока приплела». Тут она вздумала глянуть в окошко и вздрогнула. На улице и вправду было белым-бело. Снег чистый, пушистый и нежный, как котенок, лежал на аллеях парка и на деревьях. Старушка Юдина почувствовала настоящую зимнюю зябкость. А Воскресенская все свое толкует.

— Красивая печечка, правда, милая? Изразцовая! Я ведь неспроста ее задумала. К приезду мужа…

— Ведь у нас центральное отопление?.. — то ли спросила, то ли вспомнила смотрительница Итальянского зала. Она попыталась отыскать в музейной полутьме батареи, но не нашла.

— Ярослав Михайлович — главный уполномоченный Красного Креста. Приедет из поездки холодный, промерзший, а у нас тут — печка-печенька! — с гордостью сообщила Прасковья Николаевна.

Тут смотрительница почувствовала, как жарко вдруг стало в натопленной комнате. Жар этот шел от изразцовой печи. Каждый фаянсовый квадратик излучал тепло. Заслонка печки отодвинулась, и из жаркого пламени вылетел… Кто бы вы думали? Нет, вовсе не черт! А милиционер этот, Ромка Гаркавенко, гаркнул над самым ухом: «Не спать! Замерзнешь!!!» И расхохотался… Открыла глаза старушка Юдина, а незнакомки нет. Растворилась. Уже потом она догадалась, что это была хозяйка музея. Другие смотрительницы тоже подтвердили, что лично видели «ангела-хранителя». Но Юдина никому не рассказывала. Может, и приснилось… Затем она гордо сообщила, что за пять лет работы смотрительницей ни разу не была на больничном. Такое вот крепкое здоровье.

В какой-то момент эксперт спросила:

— Ходят разговоры, что музей могут передать в частные руки. Вы слышали об этом, Неля Михайловна?

— Начальству виднее, — уклончиво сказала Юдина.

— Но ваше мнение?

— Музэй — это же очаг культуры, и он должен быть в руках государства. А если усе это попадеть у руки олигархов, они усе растащать, разворують. Карманы набьють, и готово! — Она увидела входивших в зал посетителей и заторопилась отрывать контроль.

Смотрительница Испанского зала Маргарита Михайловна выглядела лет на десять моложе Юдиной, хотя и была старше. О возрасте напоминал лишь тремор сухих артритных рук. В остальном же Маргоша была старушкой очень энергичной и деятельной, напоминавшей беспокойную серенькую мышку-полевочку. Она тут же поделилась с экспертом, как утром по полчаса вместо зарядки занимается йогой — стоит на голове. Затем сообщила о последних новостях, вычитанных в газетах. Бывшая редакторша женского журнала, она пожаловалась Вере: нынче требуют писать только о сексе, а она брезгует. Ей хочется о высоком. Но о высоком не пущают. Поэтому лучше уж «стеречь прекрасное»! Все эти блюда подавались на стол разговора с невероятным эмоциональным подъемом. Театр в ее лице потерял выдающуюся характерную актрису.

На намек о приватизации Маргоша отреагировала совсем не так, как ее коллега:

— Вот и хорошо! Наконец-то в музее появится хозяин! Как во времена Воскресенских. Кстати, вы знаете, что хозяйка музея, покойная Прасковья Воскресенская, стала появляться? Как настоящий ангел-хранитель!

Она описала, как это было. Растрепанная Маргоша примчалась в массовый отдел. В дрожащих пальцах она держала какую-то пожелтевшую карточку и от возбуждения даже говорить толком не могла, только указывала на кусочек картона и твердила, выпучив глаза:

— Девочки! Вы только посмотрите! Нет, вы только посмотрите, девочки!

— Что стряслось, Маргарита Михайловна? — спросила Элькина, увидев дрожащую смотрительницу.

Маргоша смогла наконец преодолеть свое невероятное возбуждение и сообщила с эмоциональным подъемом:

— Ой! Девочки! Флорочка Наумовна, вы наверняка читали в «Похождениях Невзорова» у Алексея Толстого?..

Не читавшая ни Алексея, ни Льва, Элькина слегка смутилась. Но она не стала акцентировать внимание окружающих на своей персоне и спросила:

— Так что там граф Невзоров?

— Герой, решивший порвать со своим безродным прошлым, первым делом заказывает себе пафосные визитные карточки со скромным текстом «Невзоров. Граф». Понимаете? — путано стала объяснять Маргоша.

— Не совсем. При чем тут… — пожала плечами Флора.

А другие сотрудники отдела, экскурсоводы и младшие научные сотрудники молча разглядывали взволнованную бабульку.

— Всего два слова на крохотном прямоугольнике бумаги, — проговорила нараспев Маргоша, будто статью читала, — но сколь красноречиво говорят они о человеке! Читайте!

Олеся Суздальская прочла: «Камергер Двора Его Императорского Высочества, председатель правления Общества свекольно-сахарных и рафинадных заводов, председатель Комитета торговли и мануфактуры, член Государственного Совета от промышленников, помощник Главного уполномоченного Красного Креста на Дальнем Востоке, Воскресенский Ярослав Михайлович».

— Ну и что? — теряя терпение, поправила очки Элькина. — Мы работаем в музэе, гдзе каждая вещь собрана Воскресенскими. Вы приносице визитку Ярослава Михайловича, дальше что?

— В том-то и дело, Флора Наумовна! — еще сильнее задрожали пальцы у смотрительницы. — Визитка Воскресенского была всего одна. И лежала она всегда в мемориальном кабинете, так? А эта оказалась у меня в шкафу с серебряной посудой. На блюде лежала!

— Может, кто-то случайно переложил из кабинета? — вмешалась Олеся.

— Нет! — торжествующе подняла сухую лапку Маргоша. — Я только что посмотрела! Та визитка на месте. А эта, точно такая же, появилась внезапно, скорее всего ночью! Я ведь каждое утро протираю все свои испанские кубки. Тарелки, блюда. Раньше ее точно не было!

Музейщицы вглядывались то в смотрительницу, то в визитку. Все они наизусть знали биографии и малейшие детали из жизни основателей коллекции Воскресенских. И всем им доподлинно было известно: визитка была одна. Больше не сохранилось. И эта одна-единственная визитка лежала под стеклом в витрине, в кабинете-библиотеке, рядом с личными вещами Ярослава Михайловича: очками, черепаховым очешником, французской газетой «Le Petit Journal» и старинным пособием для любителей изящных искусств, изданным в Санкт-Петербурге в середине позапрошлого века. Кто-то смотрел на Маргошу с состраданием, кто-то с сомнением: дескать, выжила из ума старушка. Поверить в появление второй визитки Воскресенского было невозможно. Она была выполнена на дорогой бумаге — рисовом китайском картоне.

Визитка пошла по рукам. Каждый смотрел, искал и находил в ней свидетельства подлинности.

— Значит, вы говорицэ… Нашли на серебряном подносе? — спросила еще раз Элькина.

— Именно что на подносе! — Мелко кивая головой, Маргоша показала, как лежала визитка. — В закрытом шкафу, опечатанном главным хранителем! — добавила она, вскинув вверх сухое, как забытое с лета яблочко, сморщенное личико.

Дабы прекратить сомнения, всем отделом отправились проверять Маргошу. В кабинете-библиотеке под стеклом витрины лежала никем не тронутая визитка. И в руках у смотрительницы была точно такая же. Каким образом появилась в закрытом шкафу на испанском серебряном блюде вторая визитка, было загадкой.

— Ну хорошо, с визиткой действительно туманная история, — сказала Вера, ощущая в Маргоше некоторую чрезмерную возбужденность. Все они что-то скрывают, музейщики эти, как тут разберешься!.. — Вернемся к гипотетическому вопросу о музее. Вы не боитесь, что новый хозяин может набрать другой штат?

— Не боюсь! — звонко объявила та. — Смотрители будут нужны музеям всегда! Государственным или частным, значения не имеет.

— А вот ваша коллега, Неля…

— Неля дура! Она своими куриными мозгами так и осталась жить при социализме. А жизнь идет вперед, и никто не спрашивает разрешения у бывшей пролетарки. Она ведь всю жизнь протрубила на «Красном резинщике». Неля — она ж красно-прорезиненная! Идиотка! Государство не должно опекать музеи. У него для этого нет средств. А вот хороший хозяин — совсем другое дело! Он будет дрожать над каждой картиной!

— Значит, вы за приватизацию? — подытожила Вера.

— Я, Вера Алексеевна, заумное ведение дел. Чем наш музей хуже Криворожстали? Почему вокруг завода столько возни, а музеи никому не нужны? Если бы у нас работали такие люди, как Пиотровский в Санкт-Петербурге, мы могли бы на культуре зарабатывать не меньше, чем в других отраслях. Ведь иностранцы ходят по музеям и за турпутевки платят валютой! И где? Я вас спрашиваю, где валюта?

— В закромах родины.

— То-то и оно, — подмигнула Маргоша.

Разговор с третьей бабулькой-смотрительницей, Лужецкой, происходил в тишине уютного Французского зала. Маникюр и легкий макияж, завитые седые кудряшки, батистовая блузка в кружавчиках, строгая серая юбка из тонкой шерсти и темно-вишневая шаль на плечах — все это создавало образ благородной пожилой дамы. Запах давно забытых арабских духов «Нефертити» довершал портрет антикварной обитательницы зала рококо. Потупив глазки долу, она поведала Вере о своей тайной страсти: коллекционировании советского фарфора. Дома у нее в любое время можно полюбоваться на фарфоровых кошечек, собачек и уточек. Коснулся разговор и темы ангела-хранителя и приватизации музея. Ангела — да, видела и разговаривала. Хотя вот Хижняк ей не поверил… На второй вопрос смотрительница ответила, не задумываясь.

— Музей, голубушка Вера Алексеевна, должен быть на балансе у государства. Но только не так, как раньше. Не должно быть прихватизации всякими там нечистыми на руку бизнесюгами и депутатами! А нужно разрешить музею все заработанные деньги оставлять на своем счету! Тогда музеи расцветут, а не будут чахнуть.

— Так сейчас они, по-вашему, чахнут?

— Это не по-моему, голубушка, а объективно, — вздохнула Оксана Лаврентьевна. — Вы знаете, что в провинции есть музеи, где не работает охранная сигнализация? Заходи, грабь, бери, тащи что хочешь! А в иных так поставлена, с позволения сказать, работа, что на драгоценных антикварных сервизах местная власть гулянки устраивает, да еще иконы, мягко говоря, арендует для собственных апартаментов!

— Неужели музейщики дают чиновникам в пользование реликвии?

— Представьте себе! — горько поджала губы старушка. — А вот если бы музеям позволили хозрасчет, они б хотя бы брали за это деньги!

* * *

Завьялова выдернула Веру из музея своим телефонным звонком. Договорились встретиться в кофейне внизу Андреевского спуска. Ненарочитый минимализм интерьера сочетался здесь с отличным кофе. К нему подавались вкусные тортики, всевозможные пирожные. Обернутая мешковиной книжечка меню, глубокий черный цвет чашек и блюдец подчеркивали изысканное удовольствие процесса. Мелодично звучали названия: «Фламандская ваниль», «Фраппе», «Латте». Можно было вкусить кофе по-турецки, по-венски, по-болгарски или по-швейцарски. Явившийся с Лидой Олег Чепурной заказал всем кофе и торт «Четыре встречи», а себе вдобавок — огромное блюдо с фруктовым салатом и мороженым.

Лида торопилась поделиться с Олегом своими впечатлениями.

— Наша Веруня, представь себе, Олежка, профессиональный укротитель номенклатурщиков! — сообщила она с хохотком.

— И многих вы, Вера свет Лексевна, укротили? — Бизнесмен, несмотря на недавний разбор полетов, устроенный Лученко, был в игривом расположении духа.

— Тебе, Лидуша, нужно участвовать во «Всемирных розыгрышах», — парировала Вера, — не верьте ей, она вруша!

— Верь мне, верь! Я, конечно, не святая, случается и приврать, но не в данном случае. Ты бы видел, как она управилась с госчиновником Борщиком. Это нечто особенное!

— Борщик, Борщик!.. Какая съедобная фамилия! — Измазанные белыми сливками тонкие усы Чепурного затрепетали, как у кота перед мышиной охотой.

— Ах, вот ты о чем, — протянула Лученко, не придавшая никакого значения маленькому эпизоду.

— Это было нечто бесподобное! — не успокаивалась Завьялова. Актрисе не терпелось продемонстрировать сценку в лицах. — Вообрази, Олег! Этот Борщик из управления культуры — я его знаю, слава богу, он не курирует театры, скользкий тип — с ходу стал орать на несчастную экскурсоводку! Причем так бесновался, я тебе скажу, будто ему вожжа под хвост попала!

Неторопливо прихлебывая, они наслаждались не только кофе, но и обстановкой. Сидели за угловым столом: Лида и Олег на кожаном диване, а Вера на стуле. На стенах были нанесены забавные, идущие по полукругу и по спирали надписи. Они сообщали, например, что около сорока новых звезд появляется в нашей Галактике ежегодно и что первым домашним животным в эпоху мезолита стал серый гусь. Лида прочитала очередную надпись и потребовала:

— Как догадалась про японцев, Верка? Я уже разговаривала с Олесей. Колись!

— Это элементарно. Объясняю: японцы — нация эстетская. У них есть такая привычка — приобщаться к совершенной красоте, гармонии. Постоянно и везде. Японец поедет за сто километров, чтобы полюбоваться, скажем, садом на закате. Или полной луной. Он там будет сидеть, умиротворяться, думать, мечтать и разговаривать с богами.

— Откуда такие сведения? — удивился Чепурной.

— А я, знаете, читаю иногда. Буковки такие черненькие на белом фоне. Но вообще-то мой Андрюша много о Японии рассказывал. Он, когда айкидо изучал, просто заболел этой страной… Так вот, японцев по музеям не протащишь в нашем обычном стиле, насчитывая километры коридоров и отмечаясь: так, Лувр пробежали, Прадо проскочили. Это мы, европейцы, обскакиваем все мировое искусство, высунув язык. От египтян к импрессионистам. И потом удивляемся, что ничего не запомнили, а тем более не почувствовали. Не возникает резонанса. А у японцев — возникает, потому что они не спешат, сосредотачиваются. Могут у какой-нибудь склонившейся ивы час простоять. И когда Суздальская обмолвилась, что им особенно понравился в России музей под открытым небом…

— Все ясно! — заявила Лида. — У нас же в Пирогово такой музей. Как просто!..

— Я же говорила, элементарно.

Чепурной откинулся на спинку желтого дивана.

— Ну хорошо. Что там в нашем музее? — сменил тему Чепурной. — Нащупали что-нибудь? Почувствовали?

Вера пожала плечами.

— Кой-какие чувства имеются…

Ее азартно прервала Лида:

— А я уверена, что мента пристукнула эта директриса. Я ее видела, страшненькая, взгляд как у леди Макбет. И слышала про нее кое-что.

— Милая, ты не в театре, — сказал Чепурной, и Лида нахмурилась. — Давайте рассуждать логически. Кто-то из научных сотрудников мог грохнуть мента? Мог. Но ведь потом убили режиссера, так? Режиссер тут при чем?

— О, режиссеров есть за что убивать, милый мой! — вскинулась актриса. — Я удивляюсь, что их всех до сих пор не укокошили! По крайней мере моего главрежа театрального.

— Так, по-твоему, эту Франческу правильно арестовали? Вряд ли, такое юное создание… — усомнился бизнесмен-игрок.

— Возраст тут ни при чем! — повысила голос Лида.

— Ах, возраст ни при чем?! — взвился Чепурной. — Тогда можно подозревать и смотрительниц-старушек?

— Почему нет? Представь: три бабульки, как три ниндзя, со швабрами наперевес вместо мечей, ведут по ночам свой бой с ментами и режиссерами! — От этой картинки актриса зашлась хохотом.

Заразительный смех Лиды подействовал и на ее друзей. Олег с Верой представили себе старушек ниндзя и тоже рассмеялись.

— Веруня, — неожиданно посерьезнев, обратилась Завьялова к подруге, — ты ведь чувствуешь, когда врут. Много раз ты об этом говорила, и много раз я убеждалась, что так и есть. Ну? Что ж ты до сих пор убийцу не почуяла? Кто солгал, тот и преступник, разве не так?

— Нет, милая моя, не так. Я действительно сразу чую ложь, но толку от этого мало. Все люди лгут, кто больше, кто меньше, кто в малом, кто в серьезном. Но в чем именно — это пока загадка…

— Неужели все лгут? — наигранно удивился Чепурной.

Лученко посмотрела на него так выразительно, что он слегка смутился. «Кто бы говорил! — подумала она сразу про обоих своих собеседников. — Вранье и лицедейство — это ведь ваша родная стихия, бизнесмен и актриса! Без них вы не смогли бы заниматься своими профессиями…»

— А эту байку про ангела-хранителя слышали? У них в музее, видите ли, бродит призрак! И убивает осквернителей храма! — напомнила Лида.

У Олега нашлось что ответить и на это:

— Да ясно же, что они все это сами придумали! Чтобы было на кого спихнуть ответственность. Я такого ангела вам в два счета соорудить могу. Будет бродить и вздыхать.

— А не вы ли его и соорудили? — прищурилась Лученко.

— Нет, что вы! Да и зачем?

«На этот раз не врет», — подумала Вера, выпила последние капли эспрессо и поменяла тему разговора.

— Я тебе рассказывала, что Андрей уехал в Париж в командировку? Уже письмо прислал по электронной почте.

— Ты умеешь пользоваться имэйлом?! — изумилась подруга. Сообщение о том, что Вера сумела преодолеть свое техническое невежество, поразило ее больше, чем если бы та сию секунду предъявила ей убийцу. Лида не переставала удивляться своей подруге.

* * *

Метро выпустило Веру на вечерний бульвар. Осенний вечер расслаблял, настраивал душу на покой. Если пройти мимо этого низенького старого здания длиной в две-три успокоительные мысли, а потом за угол завернуть, а там во дворик — попадешь домой, на второй этаж. Вывести Пая, покормить, и лишь потом можно принять ванну. И будет тебе счастье… Она шла не спеша. Андрея нет, можно не торопиться. Мимо проехала иномарка, из нее густыми ритмичными волнами ударили низкие частоты какой-то попсы: бум, бум, бум. Машина давно исчезла вдали, но казалось, что деревья и дома вокруг все еще бумкают.

Вера думала о том, имеет ли этот чиновник из министерства, Чабанов, отношение к убийствам в музее или нет. Вполне возможно, раз так дергается. Зачем-то он на нее вышел? Зачем-то угрожал, значит, боится чего-то. Надо поскорее отдохнуть, переключиться на другое, домашнее. Тогда интуиция заработает.

Во дворе досиживала свои вечерние посиделки старушка соседка с третьего этажа. Вера поздоровалась. Подошла к скрипучей двери подъезда и почувствовала тревогу. Почему-то не захотелось входить. Что такое? Привыкшая доверять мимолетным ощущениям, Вера остановилась. Ну вот. Давно не было тринадцатого чувства. Даже не поймешь, оно ли это. Голова не болит, паники нет, но входить в подъезд как-то не хочется. Расслабленное послерабочее и послетранспортное состояние помогало Вере прислушаться, поймать летящие паутинки предзнания. Она знала, что некий орган внутри нее предощущает важные обстоятельства, заранее, независимо от нее и почти всегда очень точно.

Вера отошла от двери и приблизилась к лавочке.

— Теплый вечер, тетя Клава, — сказала она.

— Добрый, добрый, Вера Алексеевна, — не расслышала соседка.

— Как тут вообще дела? Ко мне приходил кто-нибудь?

— Ой, не знаю, но я думала, шо прыходыв хтось. Бо собака ваш гавкав.

— Когда?

— Та с годыну тому, мабуть.

— Это он, наверное, воробья на подоконнике увидел… А давайте я вас домой провожу. Темнеет уже, вместе веселее. Идемте?

Соседка согласилась. Медленно переставляя ноги и опираясь на палку, тетя Клава и Вера вошли в дом.

Вера очень быстро перебирала вариант за вариантом, отбрасывая ненужные. Сама собой явилась мысль о чиновнике Чабанове. Впрочем, можно не гадать, это явно осуществляются его угрозы. Больше некому и нечему. Кого прислал? Наверное, каких-то своих помощников, вроде водителя с охранником или теневых порученцев. Одного человека мало, одного докторша не испугается. А трех многовато. Значит, двое. Что будут делать? Брать на испуг, как всегда в таких случаях? Для этого и в квартиру потихоньку влезли. Человек приходит домой, а его там уже ждут, как в американском триллере. Страх сковывает, человек не знает, что с ним сейчас сделают, и слова не может произнести. А ему в это время говорят: смотри, тебя предупреждали, чтоб не лез туда-то, не делал того-то, сидел смирно и не рыпался. А теперь откроем на тебя настоящую охоту. Как-то так… Нет, почувствовала Вера, не так. В воздухе плавала агрессия. Чабанов ей угрожал. Значит, сейчас приступил к выполнению обещаний.

Возле своей квартиры Вера ощутила настоящую опасность, полноценную и сильную. Она сказала соседке:

— Одну секундочку… — Отперла дверь, распахнула ее, выскочил белой молнией Пай, кинулся подпрыгивать и лизаться. Лишь на долю секунды Вера облегченно отвлеклась, подумала: «Если только вы его обидели!!!», но тут же сосредоточилась и крикнула вглубь квартиры: — Привет, ребята! Покажитесь, хватит в прятки играть. — Пояснила соседке, улыбаясь: — Это мои знакомые, сюрприз мне устроили.

Нечего пожилого человека волновать, не зная, что и как. Зато свидетель уже есть, на всякий случай. Соседка кивнула, что ж тут, дескать, непонятного… А в проеме двери показались два растерянных лица. «Знакомые» переглянулись. Их сценарий был сорван, они не успели еще сориентироваться.

Пай залаял.

— Фу, малыш, — сказала Вера. — Спасибо, тетечка Клавочка, до свидания! Может, позже еще зайду на чаек.

— Заходь, Верунчик, заходь. — И грузная соседка зашаркала к себе наверх. Успела еще услышать, как Вера Алексеевна весело сказала: «Ну что, будем чай пить?» И дверь в ее квартиру захлопнулась.

Продолжая весело и громко говорить что-то про чай и хороших гостей, Вера одной рукой быстро включила свет в прихожей, второй схватила Пая за загривок, втолкнула в ванную и закрыла. Чтобы не мешал разбираться с визитерами. А потемневшим взглядом в это время скользила по лицам отступивших в комнату мужчин, в секунду все про них поняла. Как обычно в минуту опасности, чувства обострились. Кровь ударила в голову: а если бы они Пая… Про себя не думала, хотя чуяла недоброе. Ничего, вы у меня сейчас попляшете.

Тот, что поближе, — квадратный, как комод, бывший борец, недалекий, флегматичный, ленивый и прожорливый, лет двадцати пяти. С ним проблем не будет. Наивных и простодушных, молодых и инфантильных легче подчинить. Второй постарше, это хуже, у носа и глаз пессимистические складки, взгляд недоверчивый. С ним будет справиться сложнее. Но остается надежда на неожиданность и на то, что привык подчиняться старшим по званию, ведь он явно бывший службист или охранник.

Вовчик был действительно осторожен. Постоянно угрюмый, он всегда все откладывал на черный день, потому его и прозвали Черный. Именно его как старшего предупредили: смотри, держи ухо востро с этой Лученко, не попадайся на ее гипнотические штучки. Мать Вовчика, его единственная на всю жизнь женщина, запрещала держать в доме кошек и собак. Ему нравилось потихоньку подкармливать бродячих, с ними он как-то оттаивал. Поэтому Вериного спаниеля не тронул. Паю повезло… Черный заслонил собой Генку по прозвищу Шкаф, чтобы Лученко не «гипнотизнула» его, нащупал за спиной дубинку. Ожидал от хозяйки какого-то замогильного речитатива типа «веки тяжелеют». Дверь она закрыла, вот и ладненько, а старуха соседка нам по барабану…

Вера замолчала, сделала специальную паузу, посмотрела в глаза двум парням повелительным взглядом, адресуясь больше к квадратному. Вот зашевелились губы у старшего, двинулось плечо. Упредить. Должно получиться.

Когда ей нужно было навести образ пламени, Вера всегда вспоминала своего любимого фантаста Шекли, его рассказ «Запах мысли». Очень помогало сразу создать яркий действующий образ. Есть! Она тоже, как и герой рассказа, стала большим пожаром. Разгорелась торжествующе, затрещала занавесками. Дунул из-за спины сквозняк, Вера выбросила вперед длинный гудящий язык пламени. Чувствуя страх посетителей, обдала их нестерпимым жаром, опалила брови. Приторно запахло горелой щетиной.

Парни, заметавшись, столкнулись лбами, опрокинули журнальный столик, с деревянным стуком покатилась по паркету выпавшая из рук дубинка. Старший рухнул на колени от столкновения со своим мощным напарником. В глазах ужас и растерянность. Вера облегченно выдохнула: получилось. Есть окошечко для внушения, и есть немного времени. Погасила пламя и набрала в грудь побольше воздуху.

— Смотреть мне в глаза! Руки опустить! Стоять спокойно! — послала приказ мощной звуковой волной, начальственно-уверенным густым голосом. — Не двигаться! В глаза!

Ее голос вибрировал, бил в уши. У квадратного глаза сразу остекленели, второй забеспокоился, растерялся, но его накрыла заразительная волна готовности к подчинению от его товарища. Оба застыли в характерной «восковой» позе. А Вера продолжала:

— Сесть обоим сюда, на диван, взяться за руки. Закрыть глаза. Вы сцепили пальцы рук изо всех сил и не можете их разжать без моего приказа. — Она решила еще больше усилить их связку, пусть один влияет своей внушаемостью на другого. Цепная реакция гипноза. — Закрыть глаза! Спать! Вы спите спокойно, глубоко, дыхание ровное, спокойное. Вы будете спать, пока я не разрешу проснуться. — Всесокрушающая властность, короткие приказные интонации, мегафонная сила.

Дело сделано. Спят.

Лученко дышала тяжело, но взгляд посветлел. Вот рассердили, мерзавцы. А ведь я их могла под горячую руку… Нет-нет, лучше об этом не думать. Мелькнувший жуткий образ двух почерневших трупов провалился куда-то в подсознание. Пусть живут. Сейчас я с ними поработаю. Дверца в настоящую вероготовность еще закрыта, ничего, скоро откроем. Несколько умелых коротких слов, точных интонаций — и можно внушить абсолютно все.

— Вы меня отлично слышите. Продолжаете глубоко спать. Между нами полное понимание. Верите мне. Вам хорошо, приятно. Можно открыть глаза, можно шевелить ногами и руками. Можно вспоминать. Вы можете все, только не расцепляются руки, и вы продолжаете спать.

Оба парня подняли веки. Зрачки расширены, видно — транс глубокий. Пошевелили руками, уселись поудобнее. Послушны каждому слову, каждой мысли, лица порозовели. Они сейчас живут в мире гипнотической галлюцинации, в мире внушенных значимостей. У широкоплечего красный лоб — это внушенный ожог, скоро пройдет.

Не спеша, стараясь не выбиться из ритма спокойного дыхания, Вера провела их обратно по дороге воспоминаний. Снимая слой за слоем, выяснила все, что хотела узнать. Перевоплотила их сначала в детей, заставила играть в игрушечных солдатиков. Наверное, со стороны было забавно наблюдать, как два здоровенных бугая сюсюкают. Но Вере не было смешно. Это нужно было для понимания — насколько послушны ее воле. Угаданная зависимость старшего от матери подсказала решение: они станут девочками. Отсроченное внушение. Сработает завтра утром, пусть сейчас спокойно доедут по домам, не привлекая внимания своим странным поведением.

— Сейчас на счет пять у вас разожмутся руки. Вы спокойно выйдете на улицу. Забудете обо всем, что здесь делали. Забудете о своем задании, обо мне. Завтра, ровно в восемь утра, вам захочется поиграть в куклы, примерить платьица. Причесаться у зеркала, подкрасить глаза и губы. Вы станете девочками. К десяти придете к своему шефу. Один… два… три… четыре… пять!

Черный и Шкаф поднялись с дивана, направились к выходу, мешая друг другу и сталкиваясь корпусами. Из-за закрытой двери в ванную проскулил Пай. Черный вздрогнул и приостановился на мгновение, но вышел вслед за товарищем на лестничную площадку. Все…

Весь вечер Вера чувствовала себя, как выжатая прозрачная тряпочка. Отдала много сил. Только после ванны, ужина и объятий мохнатых Паевых лап немного пришла в себя и успокоилась. Включила компьютер, и настроение сразу улучшилось: от Андрея пришло письмо. Ура!.. Как он учил, скопировала текст в текстовый редактор Word, отсоединилась от Интернета, прочитала:

Привет, заяц мой любимый!

Пишу с рабочего компьютера в Парижском зоопарке. Работы полно. У лемура, которого я должен был привезти заказнику, начался бронхит. Служащий секции приматов забыл открыть вечером его конурку, чтоб зверушка вернулась в теплую свою хатынку. Оказывается, и на ихней Французщине тоже хватает разгильдяев! Бедолага лемур всю ночь провел в открытом вольере. А ночью еще был сильный дождь. Короче, утром мы пришли, а он сипит, дышит с хрипами. Придется проколоть его антибиотиком. Из-за этого бронхита мне придется задержаться на пару дней… Милый мой котенок, я прямо вижу, как ты расстраиваешься! Между бровками пролегла морщинка. Ну-ка, отставить, доктор! Ты же знаешь, что я тебя люблю! ЛЮБЛЮ! Понимаешь? И ты поэтому не должна, просто не имеешь права грустить.

Ну пока все. Целую, обнимаю, люблю. Пиши!

Твой Андрей, по-французски Андрэ ДвинятИн.

Вера вздохнула и решила, что ни в коем случае не будет рассказывать Андрею о событиях сегодняшнего вечера. Написала несколько слов, надеясь, что он не догадается о ее настроении. Отправила письмо. Отдыхала. А совсем поздно вечером вновь почувствовала тревогу. В чем дело? Что-то связанное с Лидой. Беспокойство. Заломило в висках. Вера набрала мобильный Лиды — не отвечает. Набрала Олега — то же самое, не берет трубку. Значит, выключили звук. Черт бы их побрал!.. Вера знала, что ее тревога никогда не ошибается, и по-настояшему разволновалась. Она позвонила Лиде домой. Трубку взял ее муж.

— Да, слушаю… — Равнодушный голос.

— Это Вера, извини за поздний звонок. Не могу Лиду отыскать, а у меня срочное дело.

— Да она ж поперлась в музей. На презентацию эту свою.

— Что?!

— Нуда. Презентация коньяков, что ли. И сигар. Она там главную роль исполняет, богиню виноделия…

Вера положила трубку, остро чувствуя свою беспомощность. Опоздала. Туманная картинка стала наконец ясной. Оба убийства в музее словно кричали — не троньте музей! И еще они, убийства эти, были так же бессмысленны, как классовая борьба. Ничего никому не сделал Гаркавенко, его убили, похоже, просто для того, чтобы посадить в тюрьму миллионера Маркоффа. Запорожцев посмел святотатствовать в музейном зале, вот его за что убили. А теперь Завьялова на презентации, вся на виду, и олицетворяет для убийцы зло — власть денег. Психотерапевт отчетливо поняла: Лида подвергается смертельной опасности.

 

9

ИГРА В КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ

Гости устремлялись по широкой дубовой лестнице музея вверх, к залам. На стенах было множество живописных полотен. В какой-то момент внутри картин происходило легкое движение. Когда удивленный гость начинал пристально вглядываться в полотно, движение пропадало. Это будоражило воображение. Приглашенные догадывались, что, кроме коньяка и роскошной трапезы, кофе и сигар, их еще будут развлекать всевозможными фокусами. Но что такое фокус? Он же не существует сам по себе. Его требуется придумать и умело исполнить, да еще без натуги, а так легко, словно все случается само собой.

Впрочем, о технической части презентации никто не задумывался. И зачем? Гостям коньячной party не нужно знать, что помощники господина Чепурного вначале пишут сценарий, потом придумывают, как тот или иной трюк можно в этот сценарий вставить. Потом подключаются художники, осветители, дизайнеры, конструкторы, хореографы, костюмеры, актеры, инженеры.

На верхней площадке лестницы приглашенных встречала красивая женщина, одетая в какие-то непостижимые одежды. Она напоминала многослойный кокон, состоящий из множества драгоценных тканей. У ворота открывалась высокая шея, обнажены были роскошные плечи. Голова была спрятана в тюрбан из лилового атласа и густую сиреневую вуаль. Под роскошными тканями угадывалась стройная фигура и красивое лицо.

Гости собрались в зале Нидерландов, самом высоком из музейных чертогов. Потолок был укрыт стеклом. По периметру зала шла ажурная балюстрада с внутренними арочными окнами. На витых решетках балконов сплетались виноградные лозы. По всем залам музея витало тонкое благоухание. Перед началом презентации воздух в залах освежили духами «Ralph Lauren Glamorous» — любимыми духами Лидии Завьяловой. Это был сладкий с горчинкой аромат, словно олицетворявший соблазн.

В задумку коньячной презентации входило услаждение всех чувств. Зрение ласкали картины и скульптуры. Слух — струнный квартет, игравший знакомую классику. Обоняние-дорогой французский парфюм. Вкус — коньяк, шоколад и сигары. Коньячные и сигарные короли расслабились, и потому торжественная часть, сократившись, оказалась не тягостной. Затем гостей пригласили к шведским закусочным столам, стоявшим у стен. Официанты в белых рубашках и коричневых брюках подавали шоколадное фондю с пончиками. Под фондюшницами горел огонь. На огне медленно разогревался шоколад, в него погружались ломтики пончиков. Фондюшницы были сервированы для двоих, и во время трапезы приглашенные невольно разбивались на пары. Кроме горячего расплавленного фондю, столы были уставлены шоколадными скульптурами. Там были и розы с бутонами, и статуэтки, и шкатулки с конфетами внутри, и небольшие дворцы, и портреты некоторых известных политиков. Фрукты грудами возвышались между бутылками: крымский темно-лиловый виноград и бархатные желто-розовые персики, огромные узбекские овальные дыни и крупные херсонские арбузы, золотистые груши из садов Приднепровья и волынская ежевика — вся роскошь плодов сияла на столах.

В это время под потолком проделывали головокружительные трюки воздушные гимнасты, пролетая прямо над головами приглашенных. На балюстраде появились жонглеры, перебрасываясь горящими факелами. Затем они опустили вниз качели, на них встала укутанная в тканевый кокон актриса. Качели поднялись над головами гостей. Двое гимнастов, невидимые в темноте, стали сдергивать с нее одно роскошное покрывало за другим. В полной тишине, с приоткрытыми ртами наблюдала великосветская тусовка за долгим стриптизом. А покрывала все не кончались. Наконец, под громкие аплодисменты публики, был сдернут последний покров, и перед зрителями предстала актриса Лидия Завьялова в полупрозрачном хитоне чайного цвета и с виноградной гроздью в руке. Увитые виноградной лозой качели опустились на паркет. Встряхивая при каждом шаге высокой прической в мелких завитках и шурша нарядным хитоном, богиня виноделия стала предлагать всем коньяк.

— Возьмите бокал коньяка и дотроньтесь пальцем до его наружной стенки. Посмотрите с другой стороны бокала, видны ли отпечатки пальцев. Если да, то перед вами коньяк высшего качества! — обращалась к гостям актриса.

Приглашенные с интересом рассматривали свои отпечатки на стекле.

— Повращайте бокал вокруг собственной оси и посмотрите на следы от стекающего коньяка на его внутренних стенках. Если эти «ножки» видны пять секунд — выдержка напитка от пяти до восьми лет!

Публика с удовольствием вращала бокалы и разглядывала стекающую густую жидкость.

— Вы должны почуять три волны запахов, — продолжала Лида. — Первая волна коньяка чувствуется на некотором расстоянии от края бокала, тона легкие, ванильные. У края бокала идет вторая волна: цветочные и фруктовые ароматы — роза, фиалка, липа, абрикос. Но вот ваш нос в бокале, и тут его затопляет третья волна — это запах выдержки…

— Господа! Пить коньяк — это как рассматривать картины в залах музея. Полотно мастера можно долго лицезреть. Так и с коньяком, — подтвердил один из руководителей коньячного концерна.

Одобрительные кивки и хлопки продемонстрировали согласие. Гости словно только теперь заметили, что находятся в музее, и стали оглядываться вокруг с большим интересом. Принесли кофе. Публика слушала скрипичный квартет, девушки в париках и кринолинах играли Моцарта. Некоторые гости узнали в мелодиях музыку своих мобильных телефонов. Презентация перестала быть слишком пафосной. После третьего бокала коньяка возникла уютная атмосфера дружеской вечеринки.

В общей приятной суете на смотрительниц никто не обращал внимания. Для гостей они были обслугой, людьми-невидимками, пустым местом. Это давало старушкам возможность вдоволь насмотреться на цирковые трюки. Когда жонглеры стали кидать факелы, они перепугались. Когда сигарный дым обволок драгоценные картины и скульптуры — возмутились. И дружно побежали жаловаться главному хранителю Хижняку. Но когда старушки примчались с жалобой по поводу факелов и сигар, он просто рассмеялся. Конечно, в их возрасте (он забывал о своих шести десятках) вполне возможны видения, привидения, галлюцинации и прочий старческий маразм. Так что он попросил смотрительниц оставить его в покое и не мешать научной работе. Обиженные недоверием старушки вышли во двор музея, в теплый душистый вечер, и присели на лавочку…

Презентация гудела вовсю. Лида поискала глазами Олега, увидела его с каким-то послом и подошла.

— Простите, я украду у вас господина Чепурного! — Улыбаясь одной из самых ослепительных своих улыбок, она отвела его в сторону.

— Что-то не так? — нахмурился тот.

— Все так. Просто я тебя хочу! — сообщила женщина.

— Потерпи, — ухмыльнулся Олег. Ему нравился неуемный темперамент любовницы. — Скоро все закончится и поедем ко мне.

— Я не хочу ни терпеть, ни ждать. Здесь и сейчас! — произнесла она так, что у него не осталось ни малейших сомнений в ее намерениях.

В этот момент Лиду подхватил под локоток один из гостей, чиновник и депутат, заядлый театрал, бывший любовник актрисы Завьяловой. Ему не терпелось сказать ей что-нибудь приятное. В идеале — остаться с ней наедине.

— А знаешь, дорогая Лидия! Если сравнивать этот коньячок с «Курвуазье», то ваш ничуть не уступит! — И знаток принялся расписывать достоинства коньяка как «молодого, но благородного».

— Извини… Мне нужно там… распорядиться! — выкрутилась актриса.

Выразительно проведя рукой у горла — надоел! — она перешла в другой зал и увела за собой Олега. Схватив мужчину под руку, она твердо повлекла его вниз по лестнице. Сейчас ею двигала страсть. Она всегда, как роскошная лилия, источала терпкий призывный аромат пола. Но еще и обладала способностью уловить тот же эротический призыв от большого числа вившихся вокруг нее мужчин. Количество романов, увлечений и связей, возьмись она подсчитать, приблизилось бы к сотне. При этом способность давать и получать в эротическом акте никак не зависела от объекта желания. Желание и сексуальное влечение жило внутри самой актрисы. Это было умение ее зрелого тела и необходимость психики — ответить плотским образом на очевидное мужское послание. Лида Завьялова была способна принимать ласки, тепло, комплименты, подарки и даже сцены ревности — до тех пор, пока очередной любовник будил в ней сексуальное чувство. Как только это будоражащее состояние исчезало, она без сожаления меняла любовника.

И вот сейчас, когда она вела презентацию дорогих коньяков, казалось бы, в самый неподходящий момент тело повело себя так, словно оно существует отдельно от мозга. Женщина инстинктивно потащила своего любовника в ту часть здания, где никого не должно было быть. Они вошли в гардероб музея. Помещение пусто и сумрачно. Слабый предвечерний свет пробивается через зарешеченное окно. Они проходят за барьер с вешалками. И здесь, у окна, начинается то взаимное судорожное расстегивание, развязывание, освобождение плоти от одежды, которое злит и разжигает одновременно. Отшвырнув прочь шелковое белье и тонкую полупрозрачную тунику, она уже стоит совершенно обнаженная и протягивает к нему руки. Он еще возится с какими-то деталями своего туалета и яростно, чуть порыкивая, отталкивает скомканные брюки, галстук и рубашку. Женщина льнет к нему. Они переплетаются в долгом страстном поцелуе, с силой впечатываются друг в друга. Мужчина приподнимает свою любовницу и усаживает на подоконник. Створки окна распахнуты. Он прижимает ее спиной к прутьям решетки, она обхватывает его обнаженными ногами. Вечерний дворик музея оглашается хрипами, стонами и сладострастными воплями. В предвечерье в окне видна перламутровая женская спина, вжавшаяся в завитки металлического рисунка, и крепкие мужские руки, обхватившие ее. Она запрокидывает голову, и он, точно вампир, впивается поцелуем в ее шею. Заканчивается страстная любовная сцена бурными конвульсиями. Как только чугунная решетка выдерживает?!

Любовники не видели, да и не могли бы заметить — не до того им было! — что внезапные сексуальные утехи вспугнули нескольких музейных сотрудников. До слуха тихохонько сидевших во дворике трех кумушек-смотрительниц донеслись сдавленные хрипы и стоны. Бабушки подняли глазки к окошку гардероба, выходившему аккурат во внутренний садик, и обомлели. Прямо на их глазах происходил дикий и необузданный блуд. Брезгливость и жадное любопытство, праведное возмущение и даже ужас отпечатались на их лицах. Как вспугнутые с куста вороны, они разбежались кто куда.

Федор Емельянович работал во флигеле, в комнате с двумя окнами в тихий двор. Перед ним лежали графические листы Альбрехта Дюрера, когда его слух привлекли странные шумы, доносившиеся из здания музея. Хранитель поднял голову и прислушался. Что-то кошачье почудилось ему в этих хрипящих и мурлычущих звуках. «Кошки!» — подумал он и вновь углубился в офорты немецкого художника. Но тут вибрации достигли своего апогея. Федор Емельянович отчетливо услышал женский предсмертный стон. Он отодвинул от себя папку с графическими листами, поднялся и подошел к открытому окну. Небольшое, забранное чугунной решеткой окошко гардероба светилось над полутемным двором. Именно оттуда и долетали женские вопли. Федор Емельянович протер очки салфеткой и внимательно всмотрелся. Там, в зарешеченном прямоугольнике, извивалась и билась в судорогах оргазма женщина, оглашая сумрачный двор немыслимыми стонами. Хижняк в полном шоке уставился на ее прижатую к решетке спину. Помотал головой. Ущипнул себя за нос.

Главный хранитель оказался в состоянии ступора. Он мог сколько угодно не верить глупым пенсионеркам, распускавшим всевозможные слухи и сплетни. Но нельзя не поверить собственным глазам и ушам! Выйдя из состояния «замри!», Федор Емельянович нетвердой поступью отправился выяснять, что же творится в его музее, черт бы их всех побрал!

Когда он вбежал в гардеробную, там уже никого не было. Хижняк отправился в экспозицию, где действительно шел дым коромыслом. Дымили сигары, слышался смех, раскрасневшиеся лица оборачивались на нового гостя. На опустошенных столах кое-где еще оставались фондюшницы с пончиками, фрукты и пустые бутылки из-под коньяка. Цирковые артисты уже закончили представление и переодевались в дальнем переходе между залами.

— Кто ведет всю эту тусовку?! — раздраженно спросил он у одной из смотрительниц, притулившейся на стульчике в уголке зала.

— А вон та дамочка! — указала бдительная бабушка на Завьялову. Актриса, раскрасневшаяся, с сияющими глазами, в легкой шифоновой тунике золотисто-коричневого цвета как раз прощалась с каким-то дипломатом и его женой. — Это она, развратница! В гардеробной черт-те чем занималась!

— Ей это даром не пройдет, — возмущенно погрозил он пальцем Лидиной роскошной спине.

Но вдруг остановился в некоторой растерянности. С одной стороны, ему жутко хотелось наскандалить и призвать к ответу. Но с другой… Повсюду висели картины, где были изображены такие же обнаженные мужчины и женщины, как эта, с перламутровой спиной.

Он все же подошел к ней. Все видели, как возле актрисы Лидии Завьяловой появился седой мужчина, одетый в клетчатую рубашку и джинсы. Его восприняли как технического работника, какого-нибудь грузчика или водителя, обслуживавшего презентацию. Он пытался что-то энергично втолковать актрисе. Она сначала слушала его. Потом ответила что-то резкое, причем мужчина буквально отшатнулся. Затем демонстративно повернулась к нему спиной и направилась к кому-то из гостей.

Федор Емельянович побрел назад, к работе над графическими листами. По пути он случайно взглянул на свое отражение в стекле витрины. Седой мужчина в ковбойке и джинсах. Он был так же нелеп здесь, как если бы на показ шуб «от кутюр» выскочил человек в тулупе и валенках. Здесь, на этой коньячной party, фланировали дамы в струящихся вечерних платьях, вокруг них вились джентльмены в дорогах костюмах или во фраках. Здесь были совсем другие люди. Они умели наслаждаться часами досуга. Они понимали тонкости дорогах удовольствий. На дамах посверкивали бриллианты, а тончайшие ароматы дорогих духов не заглушал запах сигар. Приглашенные на презентацию вели себя как хозяева, точно весь музей со всеми его редкостями и ценностями принадлежал им.

Хижняк с тягостным чувством вернулся в свой флигель и впервые за долгие годы работы в музее задумался, для кого же он хранит музейные сокровища. Те, кого он увидел сегодня, как раз и есть потребители искусства. Несмотря на всю свою аполитичность, пожилой хранитель был убежден, что никаким крестьянам и пролетариату искусство не нужно. Тем необходимо прикладное: коврик, чашечка, стеклянная вазочка или глиняный кувшинчик. А картины и скульптуры — уже для другой части общества. Искусством, по представлениям Хижняка, могла по-настоящему восхищаться либо нищая интеллигенция, либо богатые. Те самые, для кого лозунг «хлеба и зрелищ» в первой части уже осуществился. Хлеба, мяса, икры и прочего богатые наелись. Теперь они желали насладиться искусством.

Нет, Федор Емельянович вовсе не был против богатых. Более того, за время работы экспертом и особенно в последние годы он встречал среди состоятельных новых буржуа и просвещенных людей. Их было немного, но они были. Они собирали произведения искусства с толком, бережно и грамотно. Если этого требовало состояние картины или скульптуры — нанимали реставраторов для «лечения». Словом, были настоящими коллекционерами. Но среди богатых собирателей искусства есть разные. Иные из них напоминали Хижняку мародеров стремлением подешевле и повыгоднее продать. В их словаре даже был специфический термин: «картинка» — так они называли предмет искусства от иконы до живописного полотна. Все эти шедевры были для них лишь «картинками», за которые можно «срубить побольше капусты».

Хранителя передернуло. Его душа наполнялась яростью, когда он думал о таких хозяевах жизни. Руки сжались в кулаки. С этим следовало что-то делать. Только вот что? Взгляд его остановился на листах великого немецкого художника, и мысли его приняли новое направление. После сцены в окне гардероба графика Дюрера стала вдруг казаться ему откровенно эротичной. Открытые до сосков платья дам-аристократок, демонстративные гульфики кавалеров… Нет, искусство никогда особо не задавалось вопросом, что можно изображать, а чего нельзя. Чего стыдиться, а чего нет. Это зависит от контекста (когда и где), норм и правил этикета в разных культурах и в разные времена. В одном обществе неприлично демонстрировать наготу, в другом — открытое лицо.

Федор Емельянович снял с полки большую папку. В ней неизвестный французский художник с поразительной точностью запечатлел утренний туалет французского монарха. Король совершал омовение и одевание в присутствии придворных. Спальня монарха выглядела местом совсем не интимным. В пробуждении его величества участвовала масса народу: куафер, камердинер, брадобрей и еще куча слуг, а главное — придворные, которые решали с королем свои текущие вопросы на протяжении всего таинства его туалета. Значит, нагота тогда никого не шокировала. Зато в те времена вмешаться в разговор было верхом неприличия! Вас могли счесть невежей и даже услать в провинцию.

«Нет, — подумал хранитель, — новым богатеньким до французских монархов далековато. Развратностью, пожалуй, уже догнали! А вот пониманием искусства — это вряд ли…»

Федор Емельянович собрал листы в папку и поставил на место. Сложил офорты Дюрера и тоже установил на полке в специальном футляре. Вспомнил о том, что нужно закапать глазные капли. В последнее время зрение стало подводить. Где же капли?.. Неужели по рассеянности забыл в зале? Поморщившись, он вновь прошел на презентацию. Бутылочка стояла на подоконнике. Он положил капли в карман и отправился домой.

Коньячная вечеринка все еще шумела. Уехали послы с женами и высокопоставленные чиновники с помощниками. Остались люди одного круга: бизнесмены, бизнес-леди, их жены, мужья и любовницы с любовниками. Осталась небольшая группа журналистов с операторами и режиссерами с разных каналов, пара телеведущих. Но все они уже закончили съемки и интервью и перешли к фуршетным наслаждениям.

Игры в зале продолжались. Испугав нескольких человек, ожила статуя Диониса с увитым плющом и виноградными листьями посохом в руке. «Это, конечно, артист, но какова натуральность!» — восхищались приглашенные. В зал стремительной походкой ворвался молодой коренастый блондин с широко раскрытыми, как для объятий, руками. С верхнего балкона раздались аплодисменты и восторженные взвизги: «Кусков! Михаил Кусков!!! Вау! Просим!» Там стояли юные балеринки в пачках, словно ожидая своего выхода. Они обрушили на кумира ворохи цветов. Михаил не собирался никого обнимать, этот широкий жест был необходим ему для начала арии из «Иоланты». Обведя глазами широкую залу и послав воздушный поцелуй девушкам на балконе, он запел, обращаясь к богине виноделия: «Кто может сравниться с Матильдой моей!»

Немного в стороне сидел Стив Маркофф. В такой толпе, как уверял Чепурной, его никто искать не будет, а развлекаться надо.

— Я его где-то видел, — прищурился Стив.

— Это же Кусков, известный тенор, — подсказал кто-то рядом. — По телевизору его раз сто показывали.

— Точно, — вспомнил американец.

«Она только взглянет, как молнией ранит…» — проникновенно надрывался Михаил.

— Какой он все-таки душка! — простонал женский голос у Маркоффа за спиной.

— Обыкновенный раскрученный проект, — довольно громко возразил женскому голосу ревнивый мужской.

Ожила картина с Диогеном, и сам старый философ тут же появился. Не теряя времени, он стал прохаживаться между гостями, непрерывно чокаясь и похлопывая их по плечам. Издалека помахал рукой Стиву. Маркофф заозирался и сразу увидел Симонетту: девушка с поразившим его тогда прекрасным лицом стояла среди группы мужчин, ее угощали какими-то крохотными бутербродами. Кажется, она тоже искала кого-то глазами. Стив устремился к ней с внезапно забившимся сердцем.

— Здравствуйте, — сказал он стесненно, не зная толком, как обращаться к актрисе в роли Симонетты.

Она радостно улыбнулась ему, сморщив свой курносый носик, чистые серые глаза заискрились.

— Вы здесь! — сказала Симонетта.

Сердце Стива замерло: кажется, она рада!..

Не сговариваясь, они взялись за руки и закружились в танце. Кусков давно исчез, играла приятная музыка. Многие танцевали.

— Меня зовут Александра, — сказала девушка. — Можно просто Саша.

— Стив. Вы актриса? — Он держал ее за тонкую талию и обмирал от счастья.

— Нет, что вы! — рассмеялась Саша. — Я вообще-то концертмейстер. Знакомые пригласили поучаствовать в игре Олега. Вам понравилась игра?

— Очень, — улыбнулся он.

В ушах Стива стучала кровь, и он думал, что это колокола Ее Величества Судьбы. Значит, нужно хватать и не отпускать ее от себя. Пусть даже явятся все на свете грозные Медичи — не отпустит. Ему хотелось обнять ее и прижать к себе покрепче. Если кто-нибудь этому помешает, то!.. Но мешать влюбленному Маркоффу никто не собирался.

Дальнейшие события развивались стремительно и жутко. Красавица богиня виноделия, танцевавшая в центре зала, неожиданно стала испуганно озираться, всматриваясь в углы. Потом вскочила, схватила ближайшего мужчину и спряталась у него за спиной. Музыка все играла, дальние веселящиеся не видели, что происходит, а ближайшие не понимали, думая, что это такая новая игра. Актриса подпрыгнула, будто у себя под ногами увидела мышь, и пронзительно завизжала. Сразу вокруг стало тихо, все замерли и окружили женщину. А она повалилась на пол и принялась кататься по паркету, выкрикивая непристойные слова. Так же внезапно она поднялась и, странно подпрыгивая, помчалась по залу, по дороге сбив с ног официанта. Брызнули в стороны люди, загрохотал по паркету выроненный поднос. Завьялова выскочила на лестницу и ринулась вниз. Упала, зацепившись платьем за металлический держатель красной ковровой дорожки, и покатилась по ступеням до первого этажа…

Впервые за весь вечер наступила абсолютная тишина. Первым к упавшей подбежал Чепурной. Он увидел тело без признаков жизни и пришел в ужас. Немедленно были вызваны «скорая» и милиция. Пока они ехали, Чепурной никого к Лиде не подпускал. Он смотрел на ее неестественно вывернутую ногу, на сочащуюся из уха кровь и скрежетал зубами.

К счастью, бизнесмен догадался вызвать «скорую» из частной клиники, и бригада приехала очень быстро. Врач определил, что Завьялова сильно разбилась, но жива, просто без сознания. Олег распорядился, чтобы ее отвезли в приватную больницу. Милиция же принялась опрашивать всех, кто присутствовал при трагедии. Поздно ночью допрошенные приглашенные расходились с вечеринки. Настроение у них было хуже некуда. И только несколько телевизионщиков и журналистов оживленно шушукались. Им предстояла бессонная ночь. Наутро зрители и читатели должны узнать о драматических событиях в музее…

Рано утром бледная, невыспавшаяся Вера была уже в больнице. Она расспросила врачей о состоянии подруги. Сотрясение мозга, перелом правой ноги, ушиб ребер, множественные ушибы и гематомы на теле. Ей повезло, что лестница была устлана ковром. Ей вообще повезло: чаще всего такие кульбиты заканчиваются переломом основания черепа. Но, к Лидиному счастью, она отделалась травмами средней тяжести.

В небольшой чистой палате Лида спала после капельницы. Вера смотрела на горестную складку у губ подруги, на ее несчастное лицо — и корила себя. Она винила свою медлительность, свою запоздалую включенность в течение событий. Почему смутные подозрения «пробили» ее, когда уже было поздно и Лида стала ведущей вечеринки? Но и Чепурной хорош! Мало ему было убийства охранника, мало ему убийства режиссера-клипмейкера! Как будто его по голове дубасят, а он не замечает!.. Ну кому надо было устраивать эту презентацию именно в музее, где уже столько жуткого произошло?! Нет! Он, этот игрок без тормозов, привык переть на опасность, как танк!

Чепурной сидел у окна, непривычно хмурый и осунувшийся. На стуле рядом с Лидиной кроватью сидел ее муж Вадим. Оба они с одинаковым собачьим выражением смотрели на спящую. Вера кашлянула и, когда Олег повернулся к ней, вытащила его в коридор. У ординаторской стоял автомат, где можно было купить кофе, чай или шоколад. Вера посоветовала Чепурному выпить кофе, для себя выбрала горячий шоколад и стала Олега дотошно расспрашивать. Едва он начал рассказ о поведении актрисы на вечеринке, Вера сразу заподозрила неладное. Сунула ему в руку горячий пластмассовый стаканчик, помчалась в палату к Лиде. Вадиму велела отодвинуться, подняла веко пациентки. Так и есть: зрачок расширен.

Вызвали дежурного врача, Лученко представилась и сказала: у больной Завьяловой отравление атропином. Доктор хлопнул себя полбу: как же он не понял сразу! Расширенные зрачки, конечно! И общее состояние после шока, точно под воздействием наркотика. Лученко объяснила Чепурному: атропин содержит белладонна, растение-дурман, и это сильнейший галлюциноген. Хлебнешь, и можно увидеть хоть живого черта, хоть нашествие инопланетных тараканов. Примерно как при «белой горячке».

— Это не очень опасно? — с замиранием сердца спросил Олег Чепурной.

— Зависит от дозы. Обычно через сутки проходит. Надо наблюдать, — ответила Лученко. — Но вы лучше скажите, как на вашей презентации она могла хлебнуть атропину? Откуда там взялось подобное лекарство?!

— Атропин содержится в обычных глазных каплях, — предположил палатный врач.

Чепурной отошел в сторонку, выхватил из кармана мобильный телефон, как пистолет, и принялся названивать кому-то. Доносились его повелительные интонации. «Из-под земли достать!!! Выяснить сейчас же, кто их мог принимать, эти капли!» Чуть позже: «Хижняк? Хранитель?! Домой к нему немедленно! Расспросить, душу вынуть и только потом сдать ментам, чтоб сами ничего… И проследи, если капли найдешь, чтобы не спрятал и не выкинул. Действуй!»

Через несколько часов после коньячно-сигарной презентации Федор Емельянович Хижняк был арестован.

* * *

Вера попросила Олега доставить ее за город, по важному делу. Чепурной отправил с ней своего водителя на скромной офисной «мазде». Автомобиль остановился недалеко от ворот. Она пообещала шоферу вскоре вернуться и подошла к кованой калитке перед домом Чабанова. Сквозь чугунный декор виднелся роскошный фасад. Парадная часть особняка была украшена металлическим кружевом наружного ограждения. Были видны: элегантная вязь оконных решеток, причудливые арабески балконных перил, эффектные навесы парадного входа, витые узоры парадной лестницы.

Откуда-то снизу на непрошеную гостью внимательно посмотрели. Лученко опустила глаза. Собака. Стаффорд тигрового окраса. Псина беззвучно застыла по ту сторону калитки. Ее янтарные умные глаза не отрываясь смотрели на женщину. Вера много слышала про эту молчаливую бойцовскую породу. Одно неловкое движение, страх, даже агрессивная мысль — и острые клыки вцепятся либо в руку, либо в горло. Хуже капкана. Быстрым взглядом Вера окинула пространство вокруг особняка. Тишь, и никого. Стоит ей пройти за калитку, и стаффорд выполнит свою миссию охранника. На помощь никто не придет.

Но тут она заметила рядом с собачьей будкой, стоявшей почти впритык к ограде, две здоровенные пластмассовые миски. Одна для еды, другая для воды. Обе были пусты и безнадежно сухи. Октябрьский день, даром что осенний, дышал теплом. А собачка-то на солнце… Взглянув на псину внимательнее, доктор заметила, что та тяжело дышит, язык вывален. Часто ходят от дыхания тигровые бока. Собака явно страдала от жажды.

В такие дни она всегда носила с собой охлажденную воду в пластмассовой бутылочке. Вера сняла с плеча сумку. Собака села, закрыла свой языкатый широкий рот, сглотнула и склонила голову набок. Неужели догадывается?.. Женщина просунула руку с бутылкой сквозь ажурные завитки чугунной решетки и налила воду в собачью миску. Стаффорд, жадно лакая, выпил всю воду до капли. Затем псина встряхнулась, аж слюни разлетелись, весело замахала хвостом, и выражение ее глаз изменилось. Настоящая собачница, Вера знала этот сигнал дружелюбия. В случае со Стаффордом он означал: «Теперь мы с тобой друзья!» Гостья уже без опасения вошла в незапертую калитку, присела рядом с собакой и стала гладить ее по мощной голове, за ушами, приговаривая:

— Какая ты хорошая девочка! Умница! Красавица! Водички попила, жажда тебя не мучит, у тебя хорошее настроение, правда?

Как все умные собаки, девочка-стаффорд обожала комплименты. В знак того, что они с Верой настоящие подруги, она стала ездить спиной по траве, подставляя свое розоватопятнистое пузо. Дескать, назвалась другом — почеши! Выполнив дружеский ритуал и почесав грозной псине брюшко, гостья отправилась на поиски хозяина. Собака сопровождала ее, весело помахивая хвостом.

Витольд Дмитриевич Чабанов изволили сидеть на террасе и благодушно попивать кофеек. Увидев Веру, рядом с которой радостно улыбалась хвостом его собака-сторож, он поперхнулся кофе и не нашел ничего более умного, чем сказать:

— Значит, вы и собак тоже гипнотизируете…

— А как же! — сказала Лученко.

Она не стала объяснять ему про воду и про элементарные правила ухода за братьями нашими меньшими. Зачем? Хочет думать, что она гипнотизирует все живое от слонов до улиток, — пусть думает! Так для нее даже лучше. И не стала она здороваться, говорить «Добрый день». День был недобрый, в больнице лежала едва не погибшая ее подруга, и вообще на чиновника Вера была очень сердита.

— Поговорим начистоту, — сказала она, решительно усаживаясь.

— Чего вы от меня хотите? Бессердечная вы женщина!

В жизни Чабанова уже много лет не случалось ситуаций, когда он не знал, как себя вести. Вот и сейчас он и мысли не допускал, что его превосходство дало трещину. Его больше всего интересовало, куда же подевались ребята. Может, она дома не ночевала? Ее ветеринар должен был улететь «Эйр-Франсом» поздно ночью. Значит, осталась одна. Вот одну ее и должны были прихватить… А она тут сидит. Глазищи свои синие на него пялит!

— Прием неплохой, — кивнула Вера, — обидеться на обиженного тобой. Зубную боль я на вас не насылала. Наоборот, увидела воспалительный процесс в зубе и хотела предупредить.

Он промолчал, не веря ни единому ее слову. Как же! Рентген ходячий. Она, видите ли, «видит воспалительный процесс в зубе». Нашла дурака! Она не видит, она делает! Правильно сказала баба Мотря — «пороблено!» И кем — понятно! Вон, даже собака ей ноги лижет! Настоящая ведьма! Однако следует проявить осторожность. Чиновник решил подольститься.

— Ну, раз вы так любезны, то скажите: зачем вам, гениальному психотерапевту, спасающему людей от страшных душевных недугов, понадобилось выяснять, кто прикончил этого режиссеришку? Туда ему и дорога! Вы ведь совсем для другого созданы! Разве не так? На черта вам сдались эти нищие музейные крысы? Пусть милиция разбирается, убил кто мента или он сам задохся в этом итальянском сундуке.

— Вы еще забыли сказать о моей подруге. Она чудом не погибла сегодня ночью!

— Подруга… — сказал Чабанов, не притворяясь, что ничего не знает. Ему уже успели позвонить. — Хорошая актриса и очень красивая женщина Лидия Завьялова. Но это несчастный случай! Явно! Опять-таки, еще раз повторяю, пусть разбирается милиция! Не ваше это дело, дорогая Вера Алексеевна!

— Почему лично вам нужно, чтобы я не вмешивалась?

— Отвечу, мне скрывать нечего. Я не хочу, чтобы во внутримузейные дела вмешивался кто бы то ни было. Ни вы, ни распрекрасный ваш Чепурной.

— А милиция? Против милиции вы не возражаете? — криво усмехнулась Вера. — Не боитесь, что наши доблестные право- и левоохранительные органы что-то нароют?

— Не боюсь! Наши, как вы остроумно заметили, в основном «левоохранительные» органы уже похватали кого ни попадя. Американца-миллионера по убийству мента, певицу Франческу по убийству режиссера и дедулю-хранителя Хижняка за попытку убийства заслуженной артистки Завьяловой. Но все это ситуативно, и очень скоро их всех отпустят.

Вера читала в его глазах мысли, как в открытой книге.

— Вот спасибо за такой прогноз. Так кого же вы боитесь? Меня?

— Много о себе возомнили! — огрызнулся чиновник, отворачивая лицо от гипнотизерши.

— Ну-ну, что вы ведете себя, как тинейджер! Грубите тому, кого опасаетесь.

— С чего вы взяли, что я вас боюсь! — Он хорохорился из последних сил.

— Бородавка вас выдает! Она стала ярко-коричневая и подрагивает! — зло пошутила Вера. Ей уже опротивел этот «номенклатурный грибок».

Витольд Дмитриевич побледнел и, прикрывая лицо рукой, вскочил, чтобы подбежать к зеркалу. Именно этого состояния и добивалась Лученко. Не поднимаясь с плетеного ротангового стула, она повелительно произнесла:

— Сидеть! Слушать!

Чабанов послушно присел на краешек стула. В его голове было пусто до звона. Внезапно на него накатила волна полного и глубокого равнодушия. Он смотрит на женщину, явившуюся неожиданно и неотвратимо, как на ангела мести. Что ж, пусть делает, что хочет… Словно издалека он слышит ее слова:

— Расскажите мне, отчего вас так напугало мое присутствие в музее и мое расследование? Почему вы этого боитесь? Вы замешаны в убийствах милиционера и режиссера? В покушении на мою подругу?

Он стал рассказывать ей все. Был ли это гипноз? Скорее, самогипноз. Уверенность в том, что данный человек мощный гипнотизер, уже гипнотизирует. Чиновник неосознанно попался в собственную психологическую ловушку. Кроме того, он действительно никого на свете не опасался. Он точно знал, что его охраняет система, построенная задолго до него. Эта система вечна и номенклатуру не сдает. Глупо думать, что можно прийти к власти и что-то изменить. Номенклатурные чиновники, как крупные фигуры в шахматах, меня ют только свои места-клеточки. Жертвуют такими фигурами лишь для защиты главных фигур. В его игре главная фигура не участвовала, значит, можно не бояться, что тобой пожертвуют. В крайнем случае — переставят. Она может только поднять шум… Но этого он не боялся. Ей никто не поверит. Да и культурой в этой стране интересуются в последнюю очередь. А чаще она вообще никому не нужна! Ах! Как хочется хоть одному человеку в мире взять и рассказать! Странное чувство освобождения вошло в его душу. Ему никогда прежде не доводилось исповедоваться, поскольку он был человеком неверующим, но в эти минуты Чабанов словно бы открывал священнику потаенные уголки своего сердца.

Игра в казаки-разбойники, в которой участвовал Чабанов, называлась «музейные рейдеры». Беспроигрышная игра, потому что без правил. К нему стекалась информация об известных коллекционерах произведений искусства. Потом ему давали список ценностей, хранящихся в провинциальных музеях. Он подбирал, сравнивал и своей властью направлял в очередной богом забытый музей группу из трех человек. Они не стреляли, никого не били, угрожали крайне редко. Потому что в таких делах шум вреден. Но какой может быть шум, если все равно в эти музеи никто не ходит? А произведения сразу направлялись на продажу тем, кто в них заинтересован. И что тут такого? Кому они здесь нужны, эти произведения? Кто их сохранит? А там о них позаботятся.

Он не только рассказывал о своих бизнес-схемах и оборотках. Чиновник впервые в жизни с почти детской непосредственностью признался, что всегда мечтал обладать конкретной суммой денег. Эта была его жизненная цель, его горизонт. Сумма составляла ровно десять миллионов долларов США. Для его сознания она означала свершение всех жизненных достижений. Десять миллионов — это не просто деньги, сумма, количество зеленой бумаги. Это мечта, пропуск в светлое будущее. Мечта оказалась вполне выполнима, через пару лет пиратских наскоков на провинциальные музеи денег у него было уже гораздо больше. Он покупал недвижимость в Европе и Калифорнии, стал хозяином собственного коммерческого банка и нескольких торговых фирм.

Кроме недвижимости, в которую не вкладывал деньги только тот, у кого их не было, страстью чиновника были вещи. Не простые, не для банального пользования, а для хвастовства. Чтобы ощущать себя всемогущим, сильным мира сего. Гараж!.. У него же собственный парк автомобилей, таких, которые мог бы оценить по достоинству только Джеймс Бонд!.. Но, едва он начал взахлеб рассказывать гостье о марках машин, она откровенно заскучала. Ну конечно — она ведь женщина! Что она может понимать в «ягуарах», «мазерати», «бентли»? Не говоря уже про «астон-мартин»… Но у Чабанова была еще одна страсть: одежда. Она льнула, точно преданная любовница, ею можно было обернуть тело… Он никогда не делился ни с кем своей страстью к одежде. И вот, кажется, подвернулся случай. Возможность распахнуть душу перед этой странной женщиной принесла облегчение и небывалый прилив сил. Ему хотелось показать, дать потрогать все то, от чего он испытывал наибольший восторг. Он повел Лученко внутрь дома. Раскрыл перед ней двери большой гардеробной комнаты.

— Вот! — с обожанием произнес Витольд Дмитриевич. — Какой колоссальный прыжок! От позорных костюмов фабрики «Смирнова-Ласточкина», от убогих колодок обувной фабрики, от всей нашей нищей легкой промышленности, которая делала одежду не для людей, а для тупых олигофренов, — к этим вещам! Вы понимаете, что значит Вещь с большой буквы?! Теперь я могу себе позволить все, что пожелаю. Вот! Посмотрите! Костюм «Kiton» из стопроцентной шерсти. Сидит как влитой. Пятнадцать тысяч зеленых! А вот в потайном кармане пиджака портмоне «Bvlgari». Как вы думаете, сколько стоит этот элегантный кусочек натуральной кожи? Четыреста семьдесят долларов. А вот моя гордость! Отделение для рубашек. Знаете, сколько у меня рубашек? Тысяча девяносто пять!!! А знаете почему? Я могу в течение трех лет каждый день надевать новую рубашку. И никто не увидит меня в одной и той же! Но при этом у меня нет ни одной рубашки ценой меньше трехсот баксов!

Он показал и другие сокровища: запонки от «Chopard», которые стоили почти десять тысяч долларов, галстук от «Вгіопі» за двести пятьдесят зеленых, зажим для него же от «Patek Phillippe», платиновый, с бриллиантом за пять тысяч… И так далее, и тому подобное.

— Спасибо, что не стали демонстрировать нижнее белье! — с иронией заметила Вера.

— Могу похвастать! — не понял Чабанов. — У меня даже трусы от «Вгіопі», самые дорогие трусы в этом городе.

— Надо же! Какая драгоценная упаковка для чиновных органов!

— Вы завидуете, — осклабился Чабанов.

— Ага! В сладких девичьих снах будут сниться ваши трусы «Вгіопі». Уж теперь-то до меня, до тупой, дошло наконец, в чем смысл жизни!

Вера решительно вышла из этого вещевого рая на террасу. Чиновник не спеша последовал за ней.

Ей хотелось поскорей уйти. Но оставалось еще кое-что.

— Ваша идея-фикс мне понятна. Скажите, Витольд Дмитрия, а картины или скульптуры есть в вашем доме?

— Нет. Зачем? Мне достаточно возиться со всем этим на работе.

— Не понимаю. Вы окружаете себя красивыми стильными предметами, одеждой самых известных мировых брендов. Почему же у вас нет произведений искусства? Это странно. Мне казалось, ваш дом должен ломиться от предметов изобразительного искусства. А у вас стены пустые. Почему?

— Вот ведь как получается. Вы — опытный психотерапевт, а элементарных вещей не понимаете! — В голосе чиновника сквозило торжество. — Как бы вам объяснить попонятней… Станет гинеколог тащить в дом кресло, на котором пациенток своих смотрит? Нет. Станет кузнец тащить домой наковальню? Тоже нет. Картинки там всякие, статуэтки — для меня лишь инструмент для получения прибыли. Не более. Говорю вам начистоту, не вижу я в них никакой красоты. Не волнуют они меня, вот что я вам скажу! Не знаю, да и не интересно мне, что за фишка в этой старой пачкотне. Даже фотография в журнале — и то бывает занятная. А картинки, да еще на сюжеты из этих древних мифов или на тему Библии, честно признаюсь — ничего я в них не понимаю. И не чувствую никакого священного трепета! Одним словом, не греют они меня. Поняли?

— Вот теперь поняла! — кивнула головой Лученко. — Теперь все ясно.

Ну и как же с этим мерзавцем поступить? Остановить? Попытаться разоблачить? Ей никто не поверит, а если и найдется поверивший — не поможет. Никто. Там, где замешаны такие деньги, остановить невозможно. Раздавят и не заметят. Но можно ведь и не переть в полный рост на танк с гранатой в руке, как в старых фильмах о войне. Можно иначе помешать…

— Мне все ясно, — повторила Лученко. — Ваша судьба для меня прозрачна. Я-то не собираюсь нападать на вас или разоблачать. Но имейте в виду, даже самые безупречные схемы отъема ценностей у музеев рано или поздно дадут трещину. Потому что выполняются людьми, а человек небезупречен. Ему свойственно ошибаться. Сорвутся где-нибудь в провинции ваши помощники, натворят чего-то — и пойдет ниточка разматываться, и до вас дойдет. На вашем месте я не была бы так спокойна… Это первое. Второе: вы, в свою очередь, должны пообещать, что не станете подсылать ко мне ваших людей, как-то вредить. Лучше всего забудьте обо мне, если хотите, чтобы я забыла о вас.

— Обещаю, — с готовностью выпалил хозяин особняка. И тут же подумал: «Как же, размечталась! Не вышло у этих идиотов, найдем других. Я тебя, ведьма, обязательно достану!»

— Но поскольку я вашим обещаниям не верю…

— Ну, Вера Лексевна, деточка! — запротестовал Чабанов. От предположения, что она читает его мысли, ему стало жарко. Вытирая пот носовым платком, он искоса подглядывал за докторшей.

— Никакая я вам не деточка! Зарубите это на своей бородавке! Поскольку я не доверяю вам, то решила подстраховаться. В случае, если вам придет в голову идея как-то вредить мне, у вас тотчас же начнется сильнейшая диарея.

— Чего-чего у меня начнется? — подпрыгнул министерский хлыщ.

— Диарея, или, по-простому, — понос. Причем никакое лекарство не поможет. А уж если вслух надумаете выразить что-то конкретное мне во вред, и вовсе на унитазе обоснуетесь. Он у вас удобный?

— Вы сумасшедшая?! — ужаснулся Чабанов. — Как вы можете! Вы же доктор!

— Вам станет легче, если будете считать меня сумасшедшей? Не возражаю! Назовем это моей докторской профилактикой. Потрудитесь хорошо запомнить, что я вам сказала: вы можете думать обо мне только хорошее! Иначе туалет станет вашим основным местом пребывания. Не пожелаете мне вреда, не вспомните мое имя со злобой — будете жить, как жили.

Она повернулась и спокойно вышла. Ровно через пять минут она выбросила чиновника из головы: к убийствам в музее он отношения не имел. Теперь Вере предстоял финал ее расследования…

А Витольду Дмитриевичу долго еще было жарко. Он не мог до конца поверить, что такое внушение возможно, хотя и опасался. Кроме того, он вспомнил, что отправил своего помощника Милинченко в провинциальный музей одного, без ребят. И даже дал ему с собой оружие. И намеки этой докторши на небезупречность человека ему сильно не понравились… Не успел он додумать эту мысль до конца, как тут и ребята появились. Черный и Шкаф странной мелкой походкой семенили к террасе, где сидел их шеф. «Посмели явиться поддатые!» — подумал Чабанов с неприязнью. Они подошли вплотную. На гладко выбритых мужских щеках лежал тональный крем. Чернели накрашенные ресницы, на губах мерцал перламутровый блеск. Это было так странно и настолько не соответствовало их обычному виду, что чиновник потерял дар речи. Еще вчера нормальные парни вдруг сменили ориентацию? Стали трансвеститами?! Да нет, не может быть.

— Вы, хлопцы, меня разыграть решили? Что за маскарад? Зачем вы морды гримом понамазывали?

Друзья переглянулись и захихикали тонкими голосами.

— Шеф! Во-первых, это не грим, а мейкап! — сказал Черный, улыбаясь жуткими напомаженными губами.

— А во-вторых, мы никакие не хлопцы. Что с вами сегодня? Девушек хлопцами называете, даже неудобно как-то… — добавил Шкаф.

И они снова захихикали.

Взмокший, как после сауны, чиновник уже чуял катастрофу, но не мог остановить свой язык.

— Значит, это она вас, ведьма чертова… — проговорил он вслух и тут же почувствовал в кишечнике неприятное шевеление.

— Витольд Дмитрия! Что с вами? Кто она? Какая ведьма? — повел подкрашенной бровью Шкаф.

— Гена, Вовчик! — умоляюще сложил дрожащие ладони чиновник. — Как вы думаете, кем вы у меня работаете?

Черный уже встревоженно посмотрел на Шкафа. Взгляд его явно выражал, что с шефом не все в порядке. Хотелось покрутить пальцем у виска. Но Чабанов не спускал с охранников отчаянных глаз, и решиться на такой неуважительный жест было невозможно. Вздохнув, он терпеливо ответил — как тяжело больному, которого следовало щадить и не раздражать:

— Какие мы вам Гена и Вовчик? Мы отродясь Ангелина и Влада! Вы же нас нанимали как девушек эскорта. Забыли, шеф?

— Боже мой! — схватился за голову Чабанов. — Что же эта сука с вами сотворила?!

Не успел он это произнести, как в животе тягуче закрутило. Хозяин особняка пулей вылетел с террасы и заперся в туалете. Сидя на унитазе и испытывая ощущения, как после лошадиной дозы слабительного, он повторял: «Не буду думать о ней! Ни за что не буду думать!.. Ее не существует!!!»

* * *

Сколько раз смотрит на одни и те же картины человек, работающий в музее сорок пять лет? И не надоело ли ему это? Федор Емельянович Хижняк относился к той редкой породе искусствоведов, для которых произведения искусства оставались некой извечной загадкой. Почему людей так неотступно влечет искусство? Почему оно так таинственно притягательно, со времен первых наскальных царапин и до сегодняшних различных современных направлений? У Федора Емельяновича за долгие годы музейных исследований возникло убеждение, что шедевры манят зрителя своей неповторимостью и какой-то непредсказуемостью. Он был уверен, что природа творчества, искусства — это великая импровизация, возвышающая исполнителя до высочайшего вызова самой природе. Догадывается ли импровизатор, куда приведет его каскад звуков? Может ли мастер, взявший в руки кисть, предполагать, какой станет его картина? Разве знает извилистый дождевой поток, куда потечет, или молния — куда ударит?

Отсутствие заданности магически притягивает, потому что невольно стараешься постичь, разгадать, назвать, удержать в сознании, запомнить, дать имя, определить. А произведение искусства будто играет с тобой в прятки: на мгновение приоткрывает свои тайны и затем прячет их еще глубже. На короткое время покажется многомерный замысел творца, и снова он тонет в произведении. Лишь какими-то ниточками своих мыслей успеешь соприкоснуться. Вот почему произведения искусства обладают почти мистическим свойством облагораживать все вокруг, придавать всему, что с ними соприкасается, дополнительный глубокий смысл. И главный хранитель посвятил свою жизнь разгадыванию этого смысла.

Сколько раз жизнь манила его более обеспеченным делом, предлагала заняться чем-то другим! Был даже случай, когда один олигарх предложил Хижняку фантастическую оплату за должность хранителя его личной коллекции. Однако Федор Емельянович отказался. Не потому что ему не нужны деньги. Просто самым интересным и важным, чем он занимался взахлеб, была работа в музее. Именно здесь находились те произведения искусства, изучением которых он занимался всю жизнь. Если путем кропотливых исследований ему удавалось определить страну, живописную школу, примерные годы создания, а в идеале автора произведения, — он испытывал ни с чем не сравнимое победное чувство. Замечательное настроение длилось несколько дней, Федор Емельянович расцветал, отпускал комплименты барышням-коллегам и старушкам смотрительницам. Испортить такое настроение не могли никакие жизненные неурядицы.

Возможно, по этой причине к своему аресту он отнесся философски. «От сумы да от тюрьмы…» — обронил он ментам, усаживаясь в милицейский воронок. И потом совершенно спокойно отвечал на бесконечные вопросы: да, атропин у него был. Да, с актрисой в роли богини виноделия поссорился. Он попенял ей, что в музее такие шабаши неуместны. А она его послала. Ну и что? Думайте, что вам угодно, ничего я ей в бокал не подливал, не имею такой привычки.

И теперь, сидя в грязной вонючей камере предварительного заключения, Хижняк думал не о том, о чем следовало бы думать арестованному человеку. Мысли его были далеко отсюда. Они порхали среди голландских рисунков семнадцатого века. На днях хранитель сумел атрибутировать рисунок неизвестного голландского художника: он оказался работой гениального Рембрандта! На фоне такого открытия все остальное, в том числе и арест, отошло для Хижняка на второй план. Федор Емельянович работал над атрибуцией этого рисунка почти год. Он много раз задумывался, почему даже среди многих сотен рисунков этот так явно выделяется. И когда он, еще не веря самому себе, предположил, что «Святое семейство» — рисунок Рембрандта, все встало на свои места. И действительно, ведь Рембрандт-рисовальщик абсолютно уникален. Подобно писателю, фиксирующему поток жизни с помощью слов, фраз и метафор, Рембрандт при помощи рисунка останавливал мгновения, ловил в силки штриховки само время. Его рисунки — поток мыслей.

Причем мыслей выразительных, ярких, словно перед вами не графика, а маленькие притчи…

Мечты хранителя были прерваны. Его повели на очередной допрос к следователю.

* * *

Милинченко лежал на узкой твердой кушетке и злился. Черт его понес на ночь глядя в этот крохотный городишко П.! Да еще одного. Шкаф и Черный сегодня заняты по заданию шефа, укрощают докторшу. А он поперся сюда. Не терпелось, видите ли, окончательно разобраться с директором музея.

На такого упрямого музейщика они наткнулись впервые. Само музейное собрание давно манило команду пиратов-рейдеров, работающих под началом министерского чиновника. Как сообщил им Чабанов, тут хранились серебряные оклады икон и сами иконы шестнадцатого-восемнадцатого веков, скифские женские украшения и посуда из золота, меди и серебра, уникальные гобелены, ювелирные украшения из католических костелов, которые подносились прихожанами к статуе Девы Марии, одеяния священников, гетманские одежды с дорогим мехом и драгоценными камнями. Имелись в музее и старинные уникальные книги, а сейчас антикварная книга в Европе на пике интереса! Много нашлось бы желающих купить.

Но в городе П. музей возглавлял странный человек, Марченко Макар Игнатьевич. На своем посту он проработал уже пятьдесят лет, а самому Гнатовичу, как называли его все сотрудники и многие жители города, стукнуло восемьдесят. Странность Марченко заключалась в том, что он был настоящим фанатом музейного дела.

В первый раз приехали рейдеры-разведчики в город П. для того, чтобы уточнить сведения о ценности музейного собрания в провинциальном городке. Так вышло, что приехали поздновато, в пять часов — время, когда экспозицию уже закрывают. Кто-то из ребят весело напророчил, что сегодня им в музей уже не попасть. «Тьфу на тебя», — сказали ему.

Подошли к музею. У входа пожилой работник ловко косил траву. Милинченко, бойкий руководитель группы рейдеров, обратился к нему с вопросом:

— Где директор музея?

— Нэма, — последовал лаконичный ответ.

Трое мужчин переглянулись.

— Ну как же так, мы приехали из столицы, тоже музейщики, собрали группу из сотрудников… Вот, хотели вашу экспозицию посмотреть.

— Коллеги, значить, — задумчиво произнес работник. Вдруг он решительно отставил косу в сторону и повел гостей в музей.

Они последовали за ним. Попадавшиеся навстречу бабушки-смотрительницы в пояс кланялись и здоровались с пожилым провожатым. Он оказался потрясающим экскурсоводом, рассказывал так, что заслушаешься. Забыв обо всем, пираты-пираньи бродили за этим высоким худощавым человеком, не замечая времени.

Потом он проводил гостей к джипу. Все тот же бойкий руководитель в костюме с иголочки спросил у старика:

— И все-таки, как увидеть директора музея?

— Вообще-то я и е директор. Токо после пяти часов вечера я не директор, а косарь, — сказал Макар Гнатович, берясь за косу и продолжая прерванную работу.

— Еще встретимся! — пообещала троица, мысленно подсчитывая прибыльность будущей аферы.

Однако Марченко оказался на редкость прозорливым и хитроумным человеком. Вскоре один крупный чиновник попросил у него старинную икону — она якобы понадобилась ему для свадьбы чиновничьего чада. Причем за это Гнатовичу пообещали и ремонт сделать, и крышу перекрыть, и даже муниципальную премию работникам выписать.

Марченко категорически отказал. Как может скромный директор провинциального музея не подчиниться чиновнику?! А вот, оказывается, может! Чиновник затеял интригу, чтобы убрать строптивого музейщика. Но превосходящие номенклатурные силы ничего пока не могли поделать со скромным директором. Ему, кроме музея, ничего не было нужно. Да и жители города не давали в обиду Макара Игнатьевича.

Следующим шагом в работе музейных рейдеров была попытка выцыганить у Марченко редкий, единственный в мире набор скифской золотой посуды. Выхлопотали бумагу за действительной подписью министра. Согласно ей скифские изделия должны были отбыть на выставку в Брюссель. Марченко радушно принял рейдеров вместе с их бумажкой, сажал за стол, оставлял ночевать. Прочитав министерский циркуляр, огорчился до невозможности и, чуть не плача, показал им документ. Из него следовало, что изделия скифских мастеров находятся на реставрации. Гнатович прижимал руки к сердцу и уверял, что он бы с дорогой душой, но…

В следующий раз у Марченко была заготовлена новая отмазка: приглашение на участие в эрмитажной выставке «Скифское золото». Старый директор объяснил прибывшему советнику по культуре, что изделия уже в дороге. Да и задержатся они в Санкт-Петербурге надолго. Дескать, что поделаешь, обмен научными фондами.

Так хитрая изобретательность Макара Игнатьевича помогала ему удерживать музейное собрание от разграбления.

Рейдеры были готовы прибегнуть к криминальному варианту сценария. Правда, Чабанов пока удерживал их от этого. Надо было хорошенько все продумать, чтобы следов никто не нашел. Чтобы директор музея исчез основательно. Дескать, какой такой Марченко? А кто это? Нет такого человека, и не было никогда. Не существовало в природе. Воплотить в жизнь подобный сценарий было трудно, поскольку в городе П., где работал неугомонный Марченко, родились и учились с ним в школе несколько видных политиков, деятелей культуры и спорта. И со всеми Макар Игнатьевич состоял в переписке. И они время от времени помогали музею.

Трогать его было опасно. Но ведь сидит, гад, на настоящих ценностях!.. Витольд Дмитриевич Чабанов хмурился и говорил: «Буду думать». Но все же махнул на Милинченко рукой: хочется тебе поехать — езжай. И даже дал ему с собой пистолет. Все же один едешь, ребята заняты. Но это так, больше для внушения, чем для самозащиты. Попугать старика. Авось сдастся.

Последний раз Милинченко держал в руках оружие, когда принимал присягу после окончания института. Еще тогда тяжесть автомата внушила ему необыкновенный подъем. Ненадолго он почувствовал себя всесильным. И вот теперь пистолет «беретта» грел молодого парня. Ложась отдыхать, он не снял кобуру. Пусть будет, так спокойнее, мало ли… Несколько раз вынимал черный ствол, любовно гладил, рассматривал рисунок в круге на рукоятке. Тяжелый, но это ничего. Пятнадцать девятимиллиметровых пуль как-никак…

Милинченко не спалось. Он приехал вроде не поздно, часов в восемь вечера, но Макар Игнатьевич уже ложился спать и ничего слышать не хотел. «Если завтра утром опять начнет выдумывать и не давать скифскую посуду, пригрожу пистолетом. Что он себе вообразил — не подчиняться приказу замминистра!.. — думал Милинченко. В тесной комнатке было душно. — Чертовы селяне, запирают свои окна наглухо, дышать нечем. Надо выйти подышать».

Он вышел во двор. Ночь была такой не по-городскому темной, что если бы не острые точки звезд, казалось бы, что зажмурился. Сельская тишина оглушила гостя и даже немного напугала. Однако же и в туалет надо сходить, приспичило уже. Тропинка в удобства пролегала между аккуратно огороженных невысоким штакетником грядок, оставляя слева свинарник, справа — курятник, и лишь затем приводила в нужное место. Это он еще при свете запомнил. Держась рукой за штакетник, он двинулся по тропинке.

В это время кабанчик, которому тоже не спалось, засунул морду глубоко в пустое ведро в поисках остатков еды. Если бы он знал о свойствах звука усиливаться в замкнутом пространстве, а особенно о пугливых горожанах с оружием — он бы никогда не хрюкнул. Но он, к сожалению, знал только одно: жрать.

— У-у-у!!!

Гулкая звуковая волна ударила Милинченко в левое ухо, и он шарахнулся вбок, сминая какие-то палки и растения. Все самые ужасные мысли о гоголевском Вие, панночках-ведьмах и прочей нечисти пронеслись в его голове. В ужасе он выхватил пистолет, щелкнул предохранителем и начал палить в темную ворочающуюся глыбу за оградой. Глыба заверещала и затихла, но тут со стороны дома грозно забухали шаги, и Милинченко, не помня себя, стал палить в сторону шагов — до тех пор, пока не кончилась обойма.

В наступившей короткой тишине в его ушах еще отдавались выстрелы. Залаяли собаки, где-то неподалеку захлопали ставни, и он пришел в себя. Глазами, привыкшими к темноте, Милинченко рассмотрел на тропинке лежащую фигуру. Дрожащей рукой он достал из кармана брюк мобильный телефон и открыл крышку, чтобы посветить. Присел и поднес источник слабого голубоватого света к фигуре.

На земле лежал с простреленной головой директор музея. Было абсолютно и безнадежно ясно, что он мертв.

Частое дыхание разрывало грудь Милинченко, бешено заколотилось сердце, руки задрожали еще сильнее, по всем мышцам тела прошла мучительная судорога страха. Это катастрофа. Конец. Он все испортил. Теперь никто его не спасет, не защитит.

 

10

НАЙДЕННОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Утро Веры Алексеевны Лученко теперь начиналось с укоризненного взгляда. Она не могла заставить себя рано встать, и Пай, белый красавец, долго смотрел на свою хозяйку. У них, у спаниелей, такой взгляд, словно мы им всегда должны. Сейчас взгляд говорил, что вот Андрей всегда меня выводил рано, а ты без него совсем разбаловалась. Для усиления впечатления Пай принес Вере одну из ее кроссовок. Хозяйка покорно пошла в прихожую, обулась, просунула через морду ошейник на крепкую собачью шею и вышла во двор. Условные рефлексы, тщательно изученные дедушкой физиологии Павловым, всем известны. Любой собаковладелец расскажет свою теорию условных рефлексов, какие родная собачка выработала у него…

На улице Пай принялся задирать ногу над кустиками, а Вера мысленно пыталась сочинять письмо Андрею. Но ей мешали музейщики. Они сами собой разговаривали у нее в голове, что-то пытались объяснить, рассказать, что-то горячо отрицали. Беседовали и друг с другом. Был там даже и покойный Гаркавенко, которого Вера никогда не видела. Она уже практически ощущала убийцу, оставались последние, как она говорила, стежки по ткани. Теперь, пока она не разоблачит этого человека, весь коллектив музея в полном составе будет торчать у нее в воображении и не отпустит.

Они вернулись с прогулки, Вера покормила своего любимца, и утро психотерапевта продолжилось мучительными воспоминаниями: сколько ложек сахара нужно насыпать в овсянку. И сколько ложек кофе нужно насыпать в кофе. Это делал Андрей, и он это знал, а она — нет. А теперь требовалось самой. Она готовила завтрак и продолжала перебирать в уме запутанные нити. Игра в музее и игра-жизнь сплелись, нужно их распутать. Лученко и сама часто прибегала к играм в своей практике. Игра помогает писать черновики поведения тем, кто не готов к жизни. Но как бы прекрасно ни «работали» игры для выхода из кризисных ситуаций или выравнивания отношений внутри какой-то группы людей, все же «наша жизнь — не игра»: так, кажется, пел Окуджава. В обыденности требуется ясное отграничение забавы от жизни. Интуитивно оно у каждого имеется, границы чувствуешь подсознательно. А если ты заигрался, нужно остановиться. Теперь же, скорее всего, для остановки потребуется одна, самая последняя игра…

Закончив все утренние обязательные, почти автоматические движения, она включила Тошу. Такое ласковое имя они с Андреем дали своему ноутбуку «Toshiba». Запустила Word и стала писать.

Здравствуй, мой милый Андрюша! Про погоду не спрашиваю. И так знаю, что у вас в Парижике тепло. А у нас с Паем все хорошо. Только что вернулись с прогулки, он наелся и улегся спать, привалившись ко мне горячим боком. А голову положил ко мне на колени, да еще поплямкивает. Выражение на его велюровой мордахе такое, будто говорит: «Передай ему привет!» Ну вот откуда он знает, что я пишу тебе письмо? Впрочем, ты мне скажешь: «Есть такая наука — зоопсихология». А еще ты скажешь, что все наши домашние любимцы — эмпатики. Поэтому они нас чувствуют даже лучше, чем мы, люди, друг друга. Это правда. Хотя вот я знаю, чем ты сейчас занимаешься. Лечишь своих зверушек. Перед отъездом я хотела рассказать тебе о «музейном деле», которым сейчас занимаюсь, но не успела… Ну вот, ты забеспокоился! Точно знаю — беспокоишься за меня. Потому что ты всегда это делаешь. А со мной все в порядке, Андрюша. Тебя не смешит придуманное мной название? Дело действительно происходит в нашем городском музее, мы с тобой там бывали. Оно намного сложнее, чем казалось на первый взгляд. Убийство милиционера, убийство режиссера и попытка убийства Лиды — это цепь преступлений одного человека. Хотя милиция уже успела схватить: и американца Маркоффа, и певицу Франческу, и главного хранителя Хижняка. Но это не они! Я убеждена, что убийца — работник музея. Чем больше я общаюсь с музейщиками, тем больше мне кажется, что у каждого из них была и причина, и возможность. Я могла бы описать тебе мотивации всех персонажей, но это слишком долгое дело. Если б ты знал, Андрюшка, как мне тебя не хватает! Так хочется поговорить с тобой, причем не виртуально, а живьем! Ну ладно, пока. Целую тебя нежно.

Твоя Вера.

Она скопировала текст в почту, отправила письмо. После этого ей почему-то стало так грустно, что на глаза даже набежали слезы. «Не дай себе раскиснуть! А также засохнуть», — мысленно отдала себе приказ и пошла в ванную умываться.

Вернувшись в комнату с порозовевшим лицом и ясными глазами, она достала из комода отрезы разных тканей. Ей хотелось сшить себе какую-нибудь обновку. Разложенные на диване красивые лоскуты отвлекли Веру от грустных мыслей и, как небольшие веселые ручейки, расцветили комнату. Она уселась с ногами на широкое ложе. Явившийся из-под стола Пай на правах любимца тут же улегся на расстеленные веером шифон и шелк, атлас и бархат, велюр и ситец, батист и шерсть. Хозяйка не стала его прогонять. Разворачивая отрезы тканей, она словно бы разговаривала с ними.

Золотисто-коричневый шифон. Молочные хризантемы с золотой обводкой по краю. Невесомая ткань… Даже произносится как-то по-китайски: ши-фон — словно задвигается ширма. За ней шуршат шифоновые покрывала. Полупрозрачные, таинственные, сексуальные. Хорошо бы из него сшить длинное вечернее платье. Из легкого шифона в крупных цветах хризантем. В стиле Унгаро.

Вера поднялась и посмотрела на себя в зеркало, прикладывая к плечам материал. Ее золотисто-каштановым вьющимся волосам, синим глазам и светлой коже шифон подходил. Она отложила его и взяла шелк. Подобно камню александриту, отрез шелка менял свой цвет. Он был то нежно-бирюзовым, то розоватым. «Шелк — ползучий, как змея, скользкий, как ртуть. Постоянно движущийся, словно бегущий впереди фигуры, — думала Вера, поглаживая рукой скользкую ткань. — Из него можно сшить великолепный костюм. Но желательно, чтобы ткани было побольше… Чтобы хватило на косой крой и еще на разные оборки и драпировки, если мне захочется чего-нибудь скрыть-подчеркнуть!»

Она завернулась в переливающийся шелк, а он, дамский угодник, сразу же показал: у этой красотки масса женских достоинств! Шелковый любезник нашептывал — да что там шептал, прямо говорил и даже демонстрировал: посмотри, какая у тебя тонкая талия, роскошная грудь, высокая шея!

Ладно, шьем костюм из шелка. Она на прощание полюбовалась другими отрезами. Атлас — белый, сверкающий, холодный как лед; бархат, тончайший, темно-синий, с внутренним светом, точно летнее небо; а вот летний ситчик — простой, румяный, незатейливый, в мелкий рисунок, как пряник среди тортов и пирожных; и, наконец, батист — напудренный маркиз. Какую роскошную блузку в стиле кантри можно было бы сшить из него, белого, тонкого, в кружевной прошве! Ах! Насмотревшись на лоскуты, она аккуратно уложила их в нижний ящик комода. Расстелив на полу газеты, положила сверху шелковую ткань и принялась тонким обмылком обводить свою выкройку. Затем острыми ножницами разрезала, раскроила нежный шелк. Получившиеся семь отдельных кусков предстояло сметать. Вера поставила перед собой большую коробку с нитками и иголками, выбрала контрастную оранжевую нитку и принялась за наметку.

Пока она занималась шитьем, в ее голове продолжалась аналитическая работа. Руки проворно переносили вытачки, делали быстрые стежки, разглаживали, присобирали — а мысли кружились вокруг «музейного дела».

С директором музея Никитой Самсонычем Горячим они вспоминали о советских временах и о том, что его называли советским Сикейросом. До разговора с ним она общалась в музейном дворике с Лерой Аросевой, и та показала на тыльной стене мозаику, сделанную Никитой Самсоновичем. Ничего она в ней не поняла. С обывательской точки зрения — какая-то детская «каляка-маляка». Оказывается, народный художник Горячий на самом деле не способен самостоятельно нарисовать даже примитивный натюрморт. Лера утверждает, что он вообще рисовать не умеет. Хорош народный художник! Если предположить, что о его тайне узнал не в меру любознательный мент или циничный режиссер? Никита Самсоныч вполне крепкий дедушка, и дать по голове или подтолкнуть статую очень даже мог… Лобоцкая. Проблема не во внешней непривлекательности, а в том, что внутренне она еще более уродлива. Постоянно измывается над своими подчиненными, изощренно и мелко. Могла ли она совершить преступление? Любопытный милиционер Гаркавенко мог ее шантажировать? И она его за это… А режиссера? Судя по всему, Артур Запорожцев излишней деликатностью тоже не страдал. Мелковата для такого поступка. Хотя?..

Мысленно Вера перебрала всех музейщиков. Словно бусы, камешек за камешком. Лера Аросева и Олеся Суздальская — эти, пожалуй, работали бы в музее просто за идею, даже если бы им не платили их копеечную зарплату; Хижняк — это вообще блаженный Дон Кихот; Люська Баранова чем-то напоминала Ахеджаковскую секретаршу из «Служебного романа»; старушки смотрительницы тоже рьяно болеют за музейное дело.

Кстати, хороши эти научные сотрудники и хранитель!.. Когда Вера сидела с Аросевой в музейном дворе и слушала рассказы о музее с его картинами, то решила, что пора ее расспросить по-настоящему. И неожиданно задала вопрос:

— Как вы это делаете?

— Что делаем? — не поняла Аросева.

— Ну вот эти фокусы. Чтобы осенью вдруг наступила зима. Чтобы печка раскалилась.

— Какая печка? В нижнем зале?

— Я имела в виду кабинет Воскресенского…

— А, так мы его часто называем «нижним залом», ведь там постоянно устраиваются выставки и экспозиции…

— Неважно, короче говоря — кто у вас так мастерски играет Прасковью Воскресенскую? Вы сами? Ангела-хранителя придумали, надо же! Давайте-давайте, колитесь. Мне можно, я в играх разбираюсь. Психотерапевт как-никак.

По лицу Леры было видно, что она сначала хотела все отрицать. Даже нахмурилась. Но посмотрела в Верины смеющиеся глаза и не выдержала — улыбнулась.

— Как же вы нас вычислили? Я-то думала, никто не догадается.

— Никто и не догадался. Ну?

— Понимаете, нужно было что-то делать. Мы не могли просто спокойно смотреть на то, что творится в музее… Но слишком хорошо знали, что разговоры бесполезны. Вот и придумали ангела-хранителя вместе с Олесей.

— А Хижняк вам помогал.

— Вы и это знаете?! — Лера потерла раскрасневшиеся щеки ладонями. — Да, Федор Емельянович подсказал нам одну пожилую актрису. Она и играла Прасковью… А зиму сделать просто — с помощью проектора. Мы думали, что загадочные появления ангела-хранителя немного притормозят рвение нашей дирекции устраивать в музее всякие шабаши… А тут это убийство… Но мы тут ни при чем, Вера Алексеевна.

…Лученко улыбнулась, вспомнив этот разговор. Как дети малые, честное слово! Они, конечно, ни при чем. Но все-таки, кто же? Вообще-то она догадывается кто. Но эта догадка так неправдоподобна… Совершенно не подходящий на роль убийцы человек!..

Мелодичная трель мобильного прервала ее мысли. Она открыла крышку тонкого серебристого аппарата и прочитала текстовое сообщение: «На ваш почтовый ящик пришло письмо». Отложила шитье, включила компьютер и прочитала письмо Андрея.

Здравствуй, моя любимая Верочка! Я как раз сижу на работе, собрался написать тебе, а тут пришло твое письмо. Вот здорово! Ты, о великий Эскулапик, как всегда, угадала: я действительно лечу зверушек. Ребятам помогаю, двум французским ветеринарам. Им львенка принесли с болезнью почек, совсем маленького. Хотели уже усыплять — кажется, острый нефрит. Я возразил и предложил лечение. Царенок зверей протестовал против лечения, но куда там!.. Катетер, капельница — все как положено. Пришлось ему отнестись философски, он даже ругаться перестал, только все нагло обгадил. И ведь слова ему не скажешь, он делает вид, что не сволочь, а больной. Уже кое-какие улучшения просматриваются. Сейчас хмырь лежит рядом с монитором прямо на столе и нагло, издевательски таращит свои желтые буркалы. Этот дикий зверь напомнил мне котов, которых я спасал в своей клинике. Помнишь, я рассказывал, как одна старушонка повадилась приносить хвостатых? Подберет на помойке, а потом тащит к нам в клинику: этого усыпите, у него лишай. А этого кастрируйте. А этого опять усыпите, у него бельмо на глазу. И называла их фамилиями членов Политбюро. Один выбыл, другой, значит, его сменил. Ненормальная… Я потом от старушки прятался, с ней Зоя работала. Котов не усыпляли, конечно, в питомник отдавали. Пока эта нелепая задержка с лемуром, я тут хожу по музеям. Был в Лувре, в музее Родена, в Фонтенбло. Никогда прежде не был таким заядлым посетителем музеев. Это виновато твое «музейное дело». Ужасно интересно о нем пишешь! Как бы я хотел слушать твои ежедневные отчеты. Пытаться вникнуть в то, как ты разматываешь всю эту музейную паутину. Хожу по всем этим музеям и все время думаю о тебе. Соскучился, как собака без любимой хозяйки. Пай бы меня точно понял! Кляну себя за командировку. Ну все. Целую и обнимаю, твой Андрей.

Прочитав письмо, женщина перенесла его из почтовой программы в текстовый файл «Письма Андрея», погладила серую поверхность Тоши, словно поблагодарила компьютер за весточку от любимого. Поцеловала Пая в сонную велюровую морду. Он лизнул ее в ответ и перевернулся на спину, подставил любимой хозяйке свое шелковистое пузо. Она ласкала своего любимца, еще раз перечитывая письмо Двинятина, и неожиданно сказала:

— Ну конечно!

Пай открыл глаза, словно спрашивая: «Ты о чем?»

— Я о том, что Андрюша прав! — сказала Вера.

Пай, умевший чувствовать настроение хозяйки, весело завилял хвостом. Его морда с разинутой в улыбке пастью говорила: «Вот видишь! Стоит тебе меня приласкать, как в твою голову сразу приходят толковые мысли. Что бы вы, люди, без нас делали?»

* * *

Вход в офис компании «Игра» напоминал средневековый замок японского сегуна. Перед дверью — дырчатые, как сыр, металлические ступени. С точки зрения эстетики интересно, но что же делать тем, кто на каблуках? Вера гадала, как же подняться по такой странной лестнице, но тут увидела: сбоку на каждой ступеньке есть заботливые овальные коврики. Все-таки дизайнер не забыл о тех, кого называют прекрасным полом.

Со стен возносившего в офис лифта Вере улыбалось множество разноцветных шариков, весело набрызганных яркими красками из аэрографа. «Ну вот, — подумала гостья, — сперва лестница притворяется не лестницей, теперь лифт притворяется не лифтом. Видна рука господина Чепурного, игрока-без-пауз!» К тому же на второй этаж лифт поднимался так долго, будто в верхние слои атмосферы. С этого момента она смутно ощущала, что интерьер с ней затевает какую-то забаву — то ли обман, то ли лукавое приглашение к фантазированию.

На выходе из лифта она шагнула в большой холл, он же место знакомства с историей компании «Игра». Справа на стене цифры: 1992 и 40. Как объяснила Вере симпатичная девушка, офис-менеджер: первая цифра — год создания «Игры», а вторая — начальный капитал, с которого все и покатило. Под потолком на тросах-растяжках висела большая игральная кость.

Психотерапевту казалось, будто она находится в какой-то гигантской лаборатории современного алхимика. Часть кирпичной стены, бетонная колонна, нарочито открытые металлоконструкции, даже кран-лебедка под потолком — неокрашенный, со следами старой ржавчины — все это создавало впечатление заводского, но облагороженного варианта промзоны. Городской пейзаж за огромными незашторенными окнами естественно вливался в офисное пространство. Бесшумно работали мощные кондиционеры. Мебель парила, не касаясь пола. Присмотревшись внимательнее, Лученко заметила, что часть офисной меблировки крепится к модулям под потолком. А в кухонном блоке, как объяснила подчиненная Чепурного, Олег Аскольдович любит сам готовить кофе и горячие бутерброды для особо важных клиентов. Поэтому металлический остров с мойкой и удобным столом развернут к гостям. Радушный хозяин находится лицом к собеседникам, при этом каждый предмет на кухне так близко, что стоит только протянуть руку, и легко дотянешься. Вера, очень ценившая удобства жизни, начала уже завидовать. Вот где можно работать допоздна! Тут тебя напоят, накормят — может, еще спать уложат?..

Зайдя в кабинет Олега Аскольдовича, Вера увидела вместо обычного пафосного стола и кресла из натурального дерева и кожи какие-то табуретки — божьи коробочки, сиденья-кактусы, инь-янские столики (черно-белые запятые из пластика). Ее окружали не предметы офисной мебели, а дизайн-концепты. Ну правильно, игра продолжается — да здравствует игра! Хозяин концептуального кабинета подкатил барный столик на деревянных колесах с разнообразным выбором напитков и закусок — ни дать ни взять коробчонка, в которой едет лягушонка!

— Присаживайтесь! — любезно пригласил Чепурной.

— С удовольствием, — сказала Вера, но подумала: «Куда садиться? На пуфы-кактусы или на табуретку — божью коровку? На таком вообще можно усидеть?» Из всего ассортимента сидений она выбрала нечто, напоминающее садовую скамейку, и опустилась на нее.

Вначале поговорили о пострадавшей Лиде. Вера уже навестила подругу, утешала как могла, сняла боль и успокоила. А капризы снять не смогла, для капризов, сказала ей, у тебя Олег имеется. Чепурной закивал — а как же! После такого вступления оставалось только сообщить:

— Олег Аскольдович! Моя работа по вашему делу практически закончена. Я знаю, кто совершил два убийства и покушение на Лиду.

Она намеренно обратилась к нему по имени-отчеству, чтобы подчеркнуть: неофициальная часть закончена, а сейчас она говорит как нанятый для сложной работы специалист, пришедший с официальным отчетом.

— Замечательно! Кто?

— Даже если б я назвала фамилию, ни вы, ни милиция, ни я на данный момент не можем ничего доказать. Увы.

— Как это?! Да вы что, Вера Алексеевна, издеваетесь? Но ведь… Что же нам делать? — Расстроенный хозяин кабинета плюхнулся рядом с Верой на сиденье.

— Потому и пришла к вам, чтобы предложить нестандартный ход. Надеюсь, он поможет разоблачить преступника. Но без вашей помощи мне не обойтись.

— Любая помощь, любое содействие! О чем речь! Внимательно слушаю, говорите!

— Нужно устроить игру-ловушку для преступника. Боюсь, это единственный способ.

— Отлично! Вера, вы — чудо! — воскликнул бизнесмен, быстро переходя от плохого настроения к радужному. — А может, все-таки назовете имя убийцы? — просительно заглянул он в ее глаза.

— Не поверите. Давайте все организуем так, как будто сочиняем игру для клиента. Ведь игра — это по вашей части.

И она коротко объяснила Чепурному, насколько сложную задачу им предстоит решить. Этот человек уже почувствовал свою безнаказанность. Убиты двое, третья жертва лежит в больнице. Стив Маркофф вынужден скрываться. Певица Франческа арестована, а у нее гастрольный тур. Ни в чем не повинный Хижняк тоже арестован и сидит. И главное, Лида все еще в больнице. Дай Бог, чтобы с ней все обошлось!.. Преступник удовлетворен. Мало того, что он осуществил задуманное, милиция не просто не подозревает его, она ведет расследование совсем в другом направлении — в противоположном.

— Что чувствует злодей? — спросила Вера.

— Он успокоился.

— Правильно. Нам же нужно взбудоражить его. Причем так сильно, чтобы спровоцировать на новое нападение. Это должна быть какая-то совершенно эпатажная, скандальная акция. Вызвать у него возмущение! Протест! И тогда вы сможете взять преступника с поличным.

— Я все понял. Вот тут у меня папки, в них проекты. Давайте вместе посмотрим. — Чепурной достал из шкафа картонные пронумерованные коробки и разложил их на столе.

Лученко углубилась в работу. Открывала и быстро перечитывала очередную разработку фирмы «Игра», захлопывала крышку и переходила к следующей. Часто на ее лице появлялась улыбка, но она не отвлекалась от чтения. Иногда хмурилась, ничего не находя.

Неожиданно хозяин фирмы воскликнул:

— Вот же оно!

Это был знаменитый эпатажный проект, фирма с ним успешно работала в Европе, Америке и даже в Японии. Перформанс, чьей главной фишкой был «Человек-дворняга». Персонаж действа, Гарик Дрозд, прославился тем, что перевоплощался в собаку. Ключевой темой его шоу и инсталляций была защита прав животных. И за рубежом Дрозд, что называется, попал в десятку, поскольку тема охраны окружающей среды главенствовала в общественной жизни всех цивилизованных стран.

Вера читала отчеты о скандальных выступлениях «животины» и только диву давалась. В одном из нью-йоркских клубов человек-собака имел оглушительный успех. Для затравки было продемонстрировано несколько эпатажных выходов: голый Дрозд на поводке у роскошно одетой дамочки, бросающийся на людей и валяющий их по сцене; человек-собака, писающий в естественной для кобеля позе на микрофон посреди интерьера; и, наконец, он же — сжирающий собачьи консервы из кормушки на полу. Текстовый отчет был снабжен яркими фотографиями.

— На языке психиатрии это называется «регрессивным поведением», — задумчиво прокомментировала Лученко.

— Мы используем для описания действий Гарика Дрозда термин «зоофрения», — ухмыльнулся Чепурной. — Если вам интересно, могу подробно рассказать об американских гастролях. На самом деле это называется современным искусством. «Художник» устраняет преграды между собой и зрителем!

— Да уж… Ваш нью-Шариков — это именно то, что нам нужно! Но, Олег Аскольдович, у нас мало времени, а работы много. Чем закончились американские игры?

— Америка буквально сошла с ума от Гарика Дрозда, о такой популярности мы даже и мечтать не могли! Пресса была в восторге, его показывали все телеканалы! Шли целыми семьями, дети визжали от восторга, родители умилялись и взволнованно перешептывались.

— Им что, больше нечего смотреть? Или там все балдеют от антиэстетики?

— О, в Америке существует давняя традиция так называемых freak show — фрик-шоу, что значит «показ уродов». Для американцев уродство — это один из вариантов развлечений. В этом их отличие от нашего славянского менталитета, где к уродам всегда относились с жалостью и состраданием, оставляли жить при церквях, а издеваться над ними считалось не просто чем-то аморальным, но даже греховным.

— Знаете, Олег, я всегда была против ярлыков и не считала американцев примитивными, но вот это… Н-да. Похоже, мы живем в век, когда обыватели предпочитают иметь рядом персонажей типа Дрозда, чей сексуальный имидж взрывает их общепринятые нормы поведения. Но сейчас именно этот персонаж нам и нужен! — Вера подвела черту вопросом. — Где сегодня найти человека-дворнягу?

— Это легко узнать. — Чепурной набрал номер. — Привет, Полкан… Ха! Сразу узнал? Плохо. Не бывать мне богатым. Хорошо, я люблю прибедняться, но до Березовского мне далеко. Сделай вид, что не узнал! Ладно. Кончай прикалываться. У меня к тебе есть деловое предложение… — Олег кратко изложил Дрозду идею игры в музее.

Вера наблюдала за ним и понимала, что руководитель «Игры», эксцентричный миллионер Олег Аскольдович Чепурной, заработал на Дрозде такое паблисити и такие деньги, какие не приносили ему все его предыдущие проекты и игры, вместе взятые. Не зря взгляд у него из сонного и ленивого превратился в ястребиный. Общаясь с дворнягой-человеком, он излучал боевую прыть. Будь его воля, он бы зачислил Дрозда в свой штат навсегда. Вера взглянула на фотографию голого человека в клетке, старательно изображавшего собаку. Закрыла глаза, пытаясь вообразить себе ужас и омерзение музейщиков, с которыми она общалась в последнее время. Не нужно быть большим психологом, чтобы представить реакцию Хижняка, Аросевой или Суздальской. А что скажут старушки смотрительницы? «Ничего, у стариков нервная система закаленная. Они войну прошли и выстояли, — успокоила свою совесть Вера. — И вообще, это ведь делается с одной лишь целью: вытащить на свет божий убийцу!»

Чепурной закончил разговор и уверил Лученко: Гарик Дрозд в их распоряжении. Хотя и придется отстегнуть немалую сумму.

— Смотрите, — добавил он, — как бы мы с вами не спровоцировали ваших невинных музейных овечек! Ведь человек-собака своими действиями может вынудить даже мирного обывателя… Часто у меня самого при лицезрении Гарика возникает желание дать ему по башке! А если бы я еще был искусствоведом! О! Могу себе представить, что бы я сделал с осквернителем святынь.

— Но ведь вы этого не делаете, — усмехнулась Вера. — Потому что у вас хорошо работают тормоза.

— Какие такие тормоза?

— Гены, воспитание, религиозность, общая культура, да многое. Чем отличается не-преступник от преступника? He-убийца от убийцы? Очень просто: первый может думать об этом, воображать сколько угодно, но не делает. Просто не сможет убить, рука не поднимется. А преступник — делает это. Тем более трижды переступивший черту — он уже обнаглел и тормозов не имеет! Так, с теорией мы закончили. Теперь давайте поскорее перейдем к практике.

* * *

Сотрудники массового отдела развлекались у книги отзывов музея. В ней кто-то откопал давнюю запись: «Какое безобразие! Понавывешивали голых баб! И не стыдно! Ладно телевидение и кино, рассадники разврата. Но музей!!! Какой пример вы подаете нашим детям!!! Это же учреждение культуры, а вы в нем такое развели! Стыд и срам! Будем жаловаться в Министерство культуры! Учителя ср. шк. № 241».

— Им картины кажутся «рассадниками разврата»! Ты ж только подумай, — возмутилась Флора Элькина.

— Ой, Фауна, я тебя умоляю! Так всегда было и будет. Ханжи не переводятся, несмотря на технический прогресс, — махнула ручкой с ярко-бордовым острым маникюром Баранова, забежавшая к сотрудницам на чаек.

Ее просто распирало от желания рассказать сногсшибательную новость, подслушанную в кабинете Лобка. Но, как опытный мастер сплетни, она ждала удобного момента. Какой смысл сообщать что-то шокирующее просто так? Весь смысл в том, чтобы насладиться зрелищем потрясения дорогих коллегушек! Их выпадением в осадок! Люська выжидала, щечки ее разрумянились, черные глазки, густо обрисованные карандашом, жмурились от предвкушения.

— А мне их жалко, — вздохнула Суздальская.

— Кого?

— Да этих учительниц. На самом деле это же ведь никакой не вопль целомудрия! Это сообщение о собственной ограниченности.

— Значит, тебе стало жалко этих закомплексованных, необразованных, неразвитых училок? А учеников, которым вдалбливают знания такие вот тетки-ханжушки, тебе не жалко? — вступила в спор Аросева, попивавшая чай после экскурсии.

— Жалко. Мне всех жалко…

— А я вам кое-что могу рассказать, — хлопая ресницами, сообщила секретарша, чувствуя, что если вот сейчас, сию минуту не поделится новостью, то лопнет.

— Твой выход, Люся! — Аросева, как всегда, посмотрела на нее насмешливо.

Баранова нарочно выдержала паузу. Потом еще добавила, как бы сомневаясь:

— Лобок приказала никому ни слова…

— Считай, все уже заинтригованы. Мы затаили дыхание и с нетерпением ждем! — Флора сложила руки на обширной груди.

— Ну ладно. — Люсьена набрала в грудь побольше воздуха и сообщила: — У нас в музее состоится шоу Гарика Дрозда «Человек-собака»!

Пауза.

— А кто это? — спросила Олеся Суздальская.

— Ты что, совсем из жизни вывалилась? Газет не читаешь, ящик не смотришь? — налетела на нее Элькина.

— Т-ш, Фауна! Не наезжай на Олесю. Она божий человек. Читает только монографии по искусству, — заступилась за девушку Аросева. И тут же строго спросила у Барановой: — Люся! А ты, часом, не врешь?

— Крест на пузе! Слышала разговор Лобка с министерством. Дескать, это специальное мероприятие для международного сообщества. Чтоб показать всем, какие мы продвинутые!

— Кто-нибудь может объяснить, что это за «человек-собака»? — робко попросила Суздальская.

— Видишь ли, — мягко сказала Аросева, — нынче модно всяко-разное непотребство. Называется оно пафосно: инсталляция, современное искусство. Например, такая высококультурная страна, как Германия, недавно проводила не где-нибудь, а в Берлинской академии художеств показ так называемого «нового авангарда». Они пригласили к себе в качестве стипендиатов группу перформистов, показавших культурной рафинированной Европе кузькину мать в полную мощь.

— А мы при чем? — не могла сообразить Олеся.

— При том, птичка моя, что фирменный стиль нового авангарда — это скандал, эпатаж, нонсенс. Терпеливые немцы, крайне политкорректные и благоговеющие перед словом «культура», стараются на все смотреть сквозь пальцы, а когда у них сдают-таки нервы, то получают и букетом роз по морде, и кулаком под глаз, — разумеется, это подается в виде художественного жеста.

— Ничего не понимаю. У нас в музее тоже будут авангардно бить морду?

— Хуже, Олесенька! Намного хуже! Гарик Дрозд — человек-собака, он же человек-дворняга, напрыгивает на чопорных дам и кусает их за разные места! Это называется «культовое действо». Можешь представить?! Художникам надоело просто показывать публике картины, ведь зритель может отвести взгляд — и творец бессилен навязать ему свой бред. А тут зритель превращается в жертву обстоятельств и находится не снаружи «произведения искусства», а внутри, как в воде.

— И это… будет… у нас в музее! — обмерла Суздальская.

— Наконец-то дошло, — хмыкнула Баранова. — Ты в какой стране живешь? Здесь за деньги все можно. Я слышала, Лобок интересовалась, будет он в клетке или его выпустят по залам погулять.

— И что ей ответили? — спросила Флора, замирая от перспективы встретиться с «кобелем» наедине.

— Не дрейфь, Фауна! И не надейся! Никто тебя не изнасилует! Если сама не попросишь. — Тут Люська залилась мелким хохотом.

Научные сотрудники музея посмотрели на нее с осуждением. До них постепенно стал доходить смысл мероприятия, ожидающего музей.

— Это катастрофа, — схватилась за пылающие щеки Олеся. — Немыслимо, невозможно, безбожно!

— Когда же хоть кто-то положит конец этому цинизму?! — Лера поднялась и отправилась курить.

— Я должна позвонить папе! — сообщила Флора так, словно собиралась сообщить о святотатстве не собственному отцу, а Папе Римскому.

— Звоните, девки, хоть папе, хоть маме. Где замешаны такие деньжищи, вся ваша мышиная возня до лампады, — изрекла умудренная жизненным опытом секретарша.

Через час весь музей гудел, как десять потревоженных ульев. Слухи ширились и становились все невероятней, обрастали неслыханными подробностями и чудовищными деталями. Говорили, что из окон музея будет производиться отстрел диких бездомных собак и кошек, разносящих по городу всякую заразу и терроризирующих мирных граждан. Предполагали, что в музей привезут несчастных животных из приюта для бездомных собак. Распустят их по залам, а человек-дворняга будет собирать с богатых деньги на содержание своих блохастых братьев. Судачили, как богачи будут платить огромные деньги за то, чтобы прогуляться по музею обнаженными, а «кобель» будет кусать их за ноги и грызть кости на дворцовом паркете. И вдобавок ко всему задирать ногу и мочиться на музейные скульптуры и мебель.

От всех этих разговоров выиграл только аптечный киоск поблизости от музея. Было куплено и выпито: три флакона корвалдина, одна упаковка пенталгина, персена две упаковки, и даже, на всякий случай — кто ж его знает? — запаслись бинтами, йодом и ватой.

Аросева наорала на Лобоцкую, обозвав ее «околонаучным ничтожеством». Лобоцкая истерически вопила про евроинтеграцию — хотя какое отношение имеет к ней человек-дворняга? — и отсталость некоторых научных работников. Элькину достали своими расспросами старушки смотрительницы, и Флора не придумала ничего лучше, чем сказать, что человекопес не совсем голый, а в ошейнике и на поводке. После этого бабульки снова налились корвалдином, отчего в музейных залах повеяло больничным духом. Музей пропах лечебницей.

Шоу назначили на девять вечера. Была среда, выходной, посетители в музей не допускались, но внутри учреждения культуры продолжалась тихая, никому не заметная жизнь. Велась научная работа, в соседнем флигеле в библиотеке работали младшие и старшие научные сотрудники. Уборщицы натирали дворцовые паркеты, электрик вкручивал перегоревшие лампочки, а смотрители следили за техническим персоналом, чтоб те ненароком чего не повредили. Около четырех часов к чугунным воротам музейного двора подъехала крытая фура, четверо дюжих грузчиков вынесли фанерный ящик. По служебному входу, мимо поста охраны его доставили в холл первого этажа. Там фанерные листы сняли, и всем открылась клетка с голым человеком внутри.

Человек-дворняга стоял на четвереньках и злобно скалился на обступивший клетку музейный народ. Был он крепкого сложения, волосы густо росли на его груди, на ногах и даже на спине. Голова была похожа скорее на череп шимпанзе — с низким лбом, глубоко посаженными глазками, густыми черными бровями и короткой стрижкой. Он приподнимал верхнюю губу и, рыча, скалил длинные желтые зубы. Кроме ошейника, никакой другой «одежды» на нем не было.

Вокруг клетки зазвучали возмущенные реплики:

— Бесстыдник! Хоть бы зад прикрыл!

— Тварь такая! Лучше места, чем музей, не нашел!

— Сволочь волосатая! Срам закрой!

— Кобель вонючий, морда бесстыжая!

Такой прием вовсе не смутил Гарика. За годы работы человеком-собакой он и не такое слыхивал. Что слова? В него и яйца бросали, и помидоры, и яблоки, и пирожные, и бигмаки — а ему хоть бы хны. Облизнулся, огрызнулся, а то и слегка кого куснул за мягкое место под довольный вопль толпы — да и продолжал представление. Так-то! На такие случаи у Гарика был отработан безотказный прием. Он равнодушно улегся на пол и стал выкусываться. Словно важнее поиска блох никакого другого дела в его жизни не имелось. Публика оторопела. Вместо агрессии со стороны человека-собаки они получили тупое равнодушие. Как же так? Поняв, что с животиной никакого диалога не получится, музейщики как-то даже подрастерялись.

Грузчики подняли клетку и отнесли ее на второй этаж, поставив в угол Итальянского зала. Лобоцкая решительно объявила своим подчиненным:

— Заканчивайте работу! Артист должен настроиться перед вечерним шоу. Все свободны, кроме дежурных!

Никогда еще музейщики не уходили с работы в таком подавленном состоянии.

Вскоре наступила полная тишина. Ключ от Итальянского зала после водворения туда человека-пса был повешен на доску возле поста охраны. Мониторы показывали сумеречные залы. Из-за плотных ставень не пробивались солнечные лучи уходящего дня. Казалось, наступил глубокий вечер. Завалившись набок между поилкой для воды и миской с крупной мозговой костью, у себя в клетке спал в собачьей позе Гарик Дрозд.

Бесшумно открылась и так же неслышно затворилась дверь зала. Казалось, она лишь слегка пошевелилась. В такую щелку мог бы проникнуть разве что ребенок. Если б Чепурной и Лученко не ждали, глядя напряженно на экран монитора в комнате охраны, они бы не заметили этого легкого движения. Тот, кто проник в дремотную глубину Итальянского зала, либо притаился в дверном проеме, либо двигался, плотно прижавшись к стенам и шкафам со старинной венецианской посудой.

— Он что, человек-невидимка? — прошептал Олег, словно опасаясь, что этот невидимый может услышать его, находясь двумя этажами выше.

— Лучше смотрите на экран, — не отрываясь от серого квадрата, проронила Вера.

Чепурной протер пальцами уставшие от напряжения глаза.

В этот миг две руки на миг возникли из темноты между прутьями клетки. В них что-то мелькнуло, но что именно, нельзя было разглядеть. Быстрым точным движением это невидимое захлестнуло шею Дрозда и принялось его душить. Крупная фигура человека-собаки стала извиваться в мучительных судорогах. Его буквально прижало к прутьям, и он, отчаянно брыкаясь, пытался сорвать удавку со своей шеи. Он рвался изо всех сил, но то вцепившееся, смертельное, что ухватило его шею, не ослабляло хватку.

— Да где же ваши люди?! — крикнула Вера.

Наконец включился свет, два охранника выпрыгнули из-за статуи мадонны и схватили убийцу.

— Ни хрена себе! — воскликнул Чепурной. Голос его сел, и хрипота показывала сильное волнение. — Никогда бы не поверил!

— Идемте наверх, в зал. Мы сейчас должны быть там, — глубоко переведя дух, испытывая одновременно чувство освобождения и слабость в ногах, сказала Лученко.

— Черт вас побери, Вера! — бухнул по столу кулаком мужчина. — Как же вы догадались?

— Сейчас некогда, после…

Вера стремительно направилась к лестнице на второй этаж. Они вошли в зал Итальянского Возрождения. В руках охранников извивалась, шипела и огрызалась старушка — божий одуванчик, смотрительница Неля Михайловна Юдина. Сейчас она выглядела страшно: расцарапанный прутьями клетки лоб, удавка из тонкой стальной проволоки в дрожащих руках…

Из клетки вышел Дрозд. Одной рукой он потирал багровую шею, в другой держал искореженный кожаный ошейник с металлическими заклепками.

— Если б не ошейник… крендец бы мне, — сообщил он вполне человеческим голосом.

* * *

Всю жизнь ее окружал коммунальный быт. Домашняя обстановка мало чем отличалась от казарменного рабочего дня на заводе «Красный резинщик». Если и теплились в ней какие-то желания, они давно были подавлены асфальтовым катком советской системы. Она не знала иных радостей, кроме скудных пайков, казенных собраний, стандартных грамот по итогам соцсоревнования. И еще — торжественного пригвождения врагов к позорному столбу. Врагов всегда было много, и к ним она привыкла так же, как к нищенскому существованию. В ее сознании они были нераздельны. Изуверы фашизма, бешеные псы империализма, загнивающие капиталисты, летуны и несуны, тунеядцы и стиляги…

Эта вялотекущая жизнь казалась вечной. Но однажды основы рухнули, стены системы обвалились. Со всех сторон подул неуютный сквозняк новой жизни. Капитализм они, видите ли, удумали! Что это такое, капитализм ваш? Это когда сколько ни работай — денег никогда не хватит. Причем у вас работа есть, а у меня нет. Это когда цены на хлеб, картошку, проезд и коммунальные услуги ежедневно растут, а зарплата — нет. Это когда врач с тобой без денег и разговаривать не станет. Это когда людям негде жить, а заработать на квартиру невозможно и за пять таких жизней. И главное — это когда богатые, не спрашивая тебя, все уже сами распределили. И мир будет принадлежать не твоим внукам, а их…

Сначала она проклинала эти перемены. Но потом оказалось, что Юдина всю жизнь провела именно в ожидании каких-то перемен. В тусклом существовании всегда зреет ожидание чего-то неслучившегося. Можно годами и десятилетиями терпеливо ждать: повышения по службе, выигрыша в лотерею, смерти этой идиотки соседки, строительства новой бани. И она ждала, не зная чего.

Когда она вышла на пенсию — странно звучит, словно вышла из тюрьмы, — дома была тоска-скукотища. А тут соседка подсказала: музею требуются смотрители. И берут пенсионерок с сохранением пенсии. «Иди, — говорит, — Неля! Чего тебе одной с кастрированными котами сидеть. Все-таки среди людей. Опять же какая-никакая копейка».

Пришла в музей, первый раз в жизни. И такие там оказались залы, мебель, картины, скульптуры! Все то, чего она никогда в своей жизни не видела и даже не подозревала, что есть такое на свете. И научные сотрудницы показались ей такими ухоженными, как дикторши по телевизору. И запах от них шел, какой ее ноздри никогда не вдыхали. Если б она верила в рай, то сказала бы, что пахнет от них райскими цветами. Оно понятно, среди всей этой красы женщины и должны выглядеть не хуже.

Ужасно боялась, что ее, заскорузлую, в такой рай не возьмут. Стояла перед Люськой Барановой мокрая, как квашеная капуста из бочки. От страха и дух шел затхлый, бочковой. Люська только нос поморщила, рожу скривила, однако на работу взяла. На тот момент был большой дефицит смотрителей.

Стала Юдина работать в музее. Поначалу было непривычно и как-то вроде бы бесцельно. Но постепенно свыклась. Стала на других смотрительниц поглядывать. У всех оказалось богатое событиями прошлое. Сама Неля Михайловна о прошлом не рассказывала. Понимала, в кругу интеллигентных старушек не стоит делиться тем, как тягала неподъемные ящики с продукцией. Была она завидно крепкого здоровья, не болела за всю жизнь ничем. Когда на город надвигалась то атипичная пневмония, то птичий грипп, старушки смотрительницы пускались в профилактику, у кого на что хватало денег: глотали витаминные таблетки, делали прививки, наедались луку или чесноку. Неля, как называли ее без отчества сотрудницы, даже зимой прибегала на работу в тех же туфлях, в каких топталась круглый год. Правда, однажды и ей стало чем делиться с коллегами. Попала Юдина в больницу, где, как она всем с гордостью сообщила, ей «вырезали по-женски». Теперь и ей было о чем рассказать.

В остальном она продолжала нести службу в музее так же ретиво.

И оказалось — она ждала своего предназначения, своей великой роли охранника, защитника и спасителя социалистических ценностей от новых, ворвавшихся в эту жизнь со своими наворованными деньгами захватчиков. Выяснилось: она жила годами как вирус в крови, безвредный до поры до времени, пока не возникнут благоприятные условия. Теперь условия возникли, да еще какие!.. Вначале жить без врагов было тоскливо, врагов не хватало, и они изобретались сами собой без всякого напряжения. Но это были либо мелкие враги, неинтересные, как микробы, либо такие большие, которых не достанешь — далекие зарубежные капиталисты и богачи. А теперь туточки, рядом появились — свои.

В прежние времена слова «свое» не существовало, было общее, то есть государственное. Идея собственности была не просто незнакома — она была чужда, как инопланетянин, отвратительна, как паук, слизняк, крыса. Зато теперь каждый норовил обложиться своей собственностью со всех сторон, закрыться высокими заборами от бдительного ока общественности и жить там счастливо. Но это полбеды. А главная-то беда в том, что государственное стали растаскивать, присваивать, использовать как свое.

Юдину лишили мифологии общего, сказочности государственного. У нее забрали что-то большое. Что-то главное вынули из души. Ну ладно, пусть за стенами музея грохочет вакханалия блуда и денег. Этот беспредел наглого воровства. Но внутри — это уже нестерпимо. Бесовских игр в музее она простить никак не могла. Она не позволит посягать на святое!

Много у нее было свободного времени для думанья. Одна-единственная идея стала клубиться в ее не испорченном мыслительным процессом мозгу. Музей — последний оплот государства в этой стране. Все остальное продано, куплено и еще раз продано. Всюду протянул свои мерзкие щупальца империализм. Дальше отступать некуда. Если стоять и смотреть, то не сегодня завтра в музее казино откроют или игровые автоматы поставят. Мысли старого человека вязкие, идут по кругу, как верблюды в цирке… Думала Юдина, думала — и решила, что пора начать от мыслей переходить к действиям.

Каждый раз перед совершением возмездия она тщательно просчитывала, на кого должно пасть подозрение. Чтобы и от себя подальше отвести, и охоту отбить у желающих превращать музей в казино.

Сама судьба привела ее сюда. Значит, ее готовили стать защитницей музея. Его грозным охранником.

* * *

После событий в музее доктор и бизнесмен отправились в больницу к выздоравливающей подруге. Уж кто-кто, а она выстрадала право первой узнать все подробности. Вначале они заехали на рынок. Чепурной собирался купить огромный букет лилий, любимых Лидиных цветов. Но Вера категорически запретила: сильный запах вреден после сотрясения мозга. Поэтому они купили большой букет белых тюльпанов. Вместо круглогодичных бананов, винограда, апельсинов и киви Вера взяла сочных осенних груш. В гастрономе она еще запаслась шоколадом, тремя пакетами разных соков, сыром и ветчиной. В булочной купила свежую булочку. Олег, наблюдая за продуктовыми покупками, ворчал: «А ей все это можно?» Лученко заверила его как доктор: даже нужно. Желудок-то у нее цел. Хватит давиться больничными протертыми супами и кашами.

— Наконец-то! Явились! — Увидев входящих в палату, Лида стала на радостях дергать загипсованной ногой. — Я тут совсем от скуки извелась! Телевизор смотреть нельзя, книжки читать нельзя, музыку долго слушать не могу — голова болит, остаются только разговоры! А какие разговоры в больнице?! Про анализы. Про мочу, про кровь на сахар и про шишки на попе от уколов! Это же ужас какой-то!

— Пока ты нам будешь душу изливать, мы тут немного похозяйничаем, — сказала Вера и выложила на журнальный столик купленные продукты.

— Напрасно вы тратились, — кисло заканючила Лида, — у меня аппетита совсем нет…

Но подруга молча соорудила на пластмассовой тарелке вкусный натюрморт.

— Это что так дивно пахнет? — повела носом больная в сторону нарезанной груши. — Ой! Хочу-хочу-хочу! А это что? Сыр?! Давай скорее!!!

Олег пододвинул стол вплотную к кровати, и больная налегла на еду. Пока Лида ела, Лученко внимательно ее осматривала.

— Лидуся, дружочек мой, — сообщила она вслух о результате наблюдений. — По-моему, тебя в конце недели уже можно отправить домой.

— Как! Она должна вылежать, выздороветь! Полностью прийти в себя! Какое домой? — возмутился бойфренд актрисы.

Он готов был платить за Лидино пребывание в частной больнице немалые деньги, лишь бы иметь возможность встречаться с ней. Ведь дома Завьялову станет опекать муж. Нет уж. В клинике намного удобней видеться. И вообще…

Во время еды Олег не удержался и восторженно рассказал своей подруге, кто оказался злодеем, а вернее, злодейкой. Сцена захвата преступницы была показана Лиде тут же, на мониторе маленького ноутбука. Лида бурно восхищалась, хлопала в ладоши, ужасалась — словом, сопереживала. Когда схлынул эмоциональный поток, она повернула возбужденное порозовевшее лицо к Вере.

— Эй, Ванга! Признавайся, как ты все это проинтуичила! Ты собираешься рассказывать? Предупреждаю тебя, Beруська, или ты немедленно все разъяснишь, или больной поплохеет!

— Шантажистка, — усмехнулась Лученко.

— А ты как думала! Мы, больные, такие! — Лида поудобнее устроилась в кровати.

Олег взбил ей две подушки, подложив под спину.

— Правда, Верочка! Вы просто обязаны наконец объяснить нам, как вы вычислили убийцу, — поддержал любимую женщину Чепурной.

— Я для того и приехала. Надо же развлечь страждущую свежим детективом, — сказала Вера. — Если помните, вы попросили меня вмешаться в тот момент, когда убили охранника и арестовали простого американского миллионера Стива Маркоффа.

— Точнее, мы стали бить тревогу, когда его положили в дурку. Тут Лидок очень своевременно вспомнила о вас, — уточнил Олег.

— Взявшись за «музейное дело», я вначале стала подозревать вас, Олег, — спокойно сообщила Лученко.

— Меня?! — Круглые медвежьи глаза уставились на женщину в полном недоумении.

— А чему вы удивляетесь? Судите сами. Вы не только богатый человек, вы еще и азартный игрок, у вас авантюрный характер. У психиатров есть даже термин «лудоманы», то есть те, для кого игра — главный жизненный манок и наиболее привлекательная часть существования. Они одержимы игрой. Вне игры эти люди словно спят. Все им пресно. Нет аппетита к жизни. Они просыпаются только для игры либо играя. Вы ведь не случайно организовали фирму «Ифа»? Разве это не ваш портрет?

— Олежка! И не думай возражать. Веруня тебя точно рентгеном просветила! — Завьялова восхищенно смотрела на подругу. — И это ты определила в первую же встречу с нами? Тогда, в кафе? Ну, ты даешь!

— Это было легко, — кивнула Вера, но не стала вдаваться в подробности, а повела свой рассказ дальше. — Вас я оставила про запас. А сначала решила заняться музеем и музейщиками. Я тщательно стала изучать и саму атмосферу храма искусства, и тех, кто там работает. Раньше я думала, что только в медицине трудятся святые бессребреники. Оказалось, и в музее тоже такие есть! При их зарплате, которая даже меньше нашей, — хотя куда уж меньше? — они умудряются быть невероятно преданными своему делу. Фанатически!

— А разве фанатики не могут совершить убийство? — бросила реплику Лида.

— Вот! Зришь в корень! Это убийство охранника с подставленным американцем просто кричало: «Смотрите, какие ужасы творят американские империалисты в храме искусства!» Так что после убийства режиссера я перестала вас подозревать. Во-первых, вы никаким боком не имели отношения к съемкам клипа. А во-вторых, убийство режиссера мог совершить только кто-то музейный.

— Это почему? — Завьялова откинулась на подушку, слушая Верины разъяснения, как захватывающий детектив.

— Дело в том, что во время съемок режиссер велел вынести из Французского зала все скульптуры. Статую мадам Рекамье, которая на него потом упала, поставили в угол соседнего зала. А там паркетная доска, идущая к плинтусу, чуть приподнята. Такая легкая наклонная плоскость, понимаете? Кто мог знать об особенностях музейного паркета? — Вера взглянула на слушателей. — И кто мог находиться рядом, мог указать выносящим: «Сюда ставьте, вот на это место»?.. Чтобы попытаться направить следствие по ложному пути.

— Только сотрудник музея, — выдохнул Чепурной.

— Это было настолько очевидно, что ваша кандидатура на роль злодея сразу отпала.

— А почему ты решила, что и милиционера, и режиссера убил один и тот же человек, а не разные люди? — спросила Лида.

— Здесь тоже две причины. Первая — психологическая. Второе убийство тоже вопило: «Люди добрые! Посмотрите, что в храме культуры делается! Клипы мерзкие снимают развратные режиссеришки!» Вторая — технологическая. Мента стукнули по голове и запихнули в итальянский сундук-«кассоне». Сделать это тоже мог только человек, хорошо знавший все малейшие подробности о залах музея. Тот, кто мог открыть сундук. И тот, кто знал о паркетине.

— Верочка! Если я правильно вас понял, то к моменту покушения на Лиду вы уже подозревали кого-то из музейщиков? — уточнил бизнесмен.

— Тогда почему ты не остановила… Я же могла погибнуть! — воскликнула подруга психотерапевта с запоздалым страхом. На ее огромные голубые очи набежали слезы, готовые вот-вот пролиться.

— Тихо-тихо, милая. Расстраиваться нет никакой причины. Как я могла тебя остановить, если вы с Олегом мне ничего не докладывали о презентации? Конспираторы! Но все закончилось хорошо. Легкое сотрясение, сломана лодыжка, ушибы. Благодари Бога за то, что уберег тебя от более страшного! И не нужно мне приписывать сверхспособности. Я не волшебник Изумрудного города. Да, действительно, до нападения на тебя мне удалось ухватиться за тоненькую ниточку клубка. Но знать, что жертвой станешь именно ты, я не могла. И потом, рядом с тобой постоянно находился Олег!

— Лидуша, я абсолютно согласен с Верой. — Мужчина нежно погладил плечо актрисы.

— Мы с тобой пара идиотов! Вот пригласили бы Веруньку на коньячную презентацию, и все бы обошлось, — вздохнула Завьялова.

— Юдина смогла спокойно приблизиться к тебе и налить в бокал атропин, потому что на нее никто не обращал внимания. Ну ходит тут что-то маленькое, серенькое, обслуга какая-то… Да и ты наверняка ставила свой бокал на стол, а потом вновь брала. А знаешь, что тебя действительно спасло? — Доктор Лученко смотрела на подругу с состраданием, но в глубине ее синих глаз стали появляться озорные искорки. — То, что ты к моменту падения была уже порядком выпивши!

— Здравствуйте, приехали! Да ладно! Я только и успела сделать крохотный глоточек! — возмутилась актриса. Слезы ее высохли, жалость к себе отступила. Теперь ей хотелось спорить с Верой.

— Ты забыла, душа моя, как тебя мучила жажда? Как мы с тобой выпили пару бокальчиков коньячку под тарталетки с икоркой. А что перед этим было, тоже не помнишь? — Чепурной посмотрел на свою возлюбленную таким взглядом, что она чуть покраснела.

— Бесстыдник! Веру бы хоть постеснялся, — отвернулась она от мужчины. И спросила у подруги: — А какая разница, падает с лестницы трезвый или пьяный?

— Разница огромная. Когда ты падала, твое тело под воздействием спиртного было расслаблено. И ты как бы переливалась со ступеньки на ступеньку. Поэтому травматизм минимальный. Если бы ты летела трезвая, даже страшно подумать! — Хитрые чертики продолжали выплясывать в Вериных глазах.

— Все! Как только выписываюсь, начинаю пить! Становлюсь алкашкой! Так жить безопаснее, — важно объявила Лидия. Посмотрела на лица своих посетителей и от души расхохоталась, упав на подушки.

— Мы отвлеклись. Продолжайте, пожалуйста, — попросил Олег.

— Да-да-да! Мисс Марпл, будь любезна, дорасскажи! Как же ты вычислила убийцу? Кто бы мог подумать… Бабулька, молью траченная!..

Вера предложила выпить кофе. Пока Чепурной ходил в коридор к автомату, она убирала остатки пиршества и вспоминала, как постепенно из музейного тумана проступили реальные поступки людей. Одно явление «ангела-хранителя» чего стоило! И когда кофе был принесен, она, не жалея красок, описала, как в тиши музейных залов стала появляться «дама с собачкой». Или, как ее называли музейщики, — ангел-хранитель музея. Хозяйка. Закутанная в кашмирские шали, бывшая владелица особняка и коллекции, Прасковья Николаевна Воскресенская появлялась то среди бела дня, то по ночам. Но всегда с какой-то пользой. Во всяком случае, так утверждали смотрители, наблюдавшие музейное привидение регулярно. Хозяйка музея будто бы предупреждала о некоторых недоработках. Например, после ее появления у изразцовой печки изменили традиционную экскурсию. Раньше рассказ музейного гида начинался из античного дворика, а затем шел в Итальянский зал эпохи Возрождения. Теперь же стали в полном смысле «плясать от печки». Экскурсия отныне начиналась с истории создания коллекции, и первые слова любого музейщика были словами благодарности основателям — чете Воскресенских. Происходило это теперь в стенах мемориального кабинета Ярослава Михайловича, который работники музея называли еще «нижним залом» — потому что там часто находилась очередная экспозиция… Так, спустя восемьдесят лет со дня смерти Прасковьи Николаевны, исполнилась воля ее мужа: заботиться об уникальной коллекции и вспоминать их имена добрыми словами.

— Так была ли «дама с собачкой» на самом деле? Или это выдумки бабулек-смотрителей? — спросила Вера как опытная рассказчица.

— Давай, объясни, какое отношение к убийствам имеет привидение. Ты вообще веришь в него, в этот бред? — с нетерпением спросила Лида.

— Все на самом деле было. Никакой это не бред, — кивнула головой Лученко. — Здесь тоже началась своя игра, конкурирующая с вашими играми, Олег!

— О! Это уже стало совсем интересно! — оживился руководитель компании «Игра».

Вера отхлебнула кофейку, отойдя к балкону. В палате люкс имелся широкий и удобный балкон-лоджия. Полюбовавшись оранжево-зеленым осенним парком, куда выходили окна лечебницы, она спросила подругу:

— Лидуся, ты бы не хотела подышать свежим воздухом на балконе?

— А можно? — удивилась женщина.

— Как врач рекомендую. Ну-ка, Олег, сделали из рук стульчик! Помните, как в детстве?

— Да я сам перенесу. — Чепурной поднял Лиду, она обвила его шею руками, и он вынес ее на балкон, усадив в кресло.

Вера захватила подушку и одеяло. Под спину больной подложили подушку, укрыли одеялом.

— Вы нас, девушка, страшно заинтриговали! — нетерпеливо сказал Олег, закурив и отойдя в сторону, чтобы не дымить на выздоравливающую актрису. — Какие такие игры с «дамой с собачкой» стали устраивать в музее мои конкуренты? И почему Римма мне не доложила, хотел бы я знать! Я ведь ей достаточно зеленых отслюнил, чтоб она мне обо всем сообщала.

— Снимите с довольствия Лобоцкую, не в коня корм, — посоветовала Лученко. — Она скоро на повышение пойдет.

— Боже мой! Как хорошо на улице! — проворковала Лида, вдыхая осенний сладкий воздух. — Ты, Веруня, рассказывай, а то господин Чепурной сейчас лопнет от любопытства.

— Дело в том, что три музейщика, три истинных патриота своего храма решили защитить музей по-своему. Пусть наивно и неловко. Они инсценировали появление бывшей хозяйки музейного собрания. Для роли Прасковьи Николаевны Воскресенской даже наняли актрису. Написали ей роль и сделали так, что она стала появляться там и тогда, где нужно. А нужно им было одно-единственное — привлечь внимание к музею! Пусть даже таким, мистическим способом…

— Кто же это затеял?

— Две сотрудницы — Аросева и Суздальская. А Хижняк, главный хранитель, им помогал.

— Суздальская? Это у нее история с японцами приключилась? — вспомнила Лида. — А кто такая Аросева?

— Она дежурила в ночь игры Стива.

— Так что с этой инсценировкой? Про ангела-хранителя?

— Да ничего особенного. Просто она мне спутала все психокарты. Пришлось сперва разбираться с привидением, а уж потом с убийствами.

— Какие такие психокарты? — спросила Лида.

— Так я называю привычную манеру поведения человека в определенных обстоятельствах. У каждого из нас она абсолютно соответствует психотипу, характеру, темпераменту. Возьмем, к примеру, такую ситуацию. Ты, Лидуша, купила новый роскошный плащ. Светлый. Идешь по улице. И вдруг какой-то водила въезжает в лужу и обливает тебя грязью с ног до головы. Машина останавливается, он выходит. Твой действия?

— О! Я ему такое расскажу, что он на всю жизнь запомнит! Еще и по морде врежу! — встрепенулась разомлевшая было в кресле актриса.

— Олег, а вы?

— Ну… Я его заставлю проехать со мной в химчистку и заплатить за ущерб.

— Вот видите. Каждый из вас ведет себя, сообразуясь со своей поведенческой психокартой. Лида выпустила пар, для нее важна эмоциональная разрядка. Вы, Олег, поступили как бизнесмен. Вам причинили ущерб, и вы хотите минимизировать нанесенный вред. Теперь вернемся к нашим музейщикам. Та святая троица, создавшая фантом «ангела — хранителя», не могла никого убить. У них другая психокарта. Кстати, мне вообще было очень трудно вначале, потому что каждый что-то скрывал. Поди попробуй догадаться — что! Помните, я рассказывала вам, что неправду чувствую, но вот ее содержание… Только когда достаточно пообщалась с каждым из музейщиков, выяснила. Ну, что скрывали Хижняк, Аросева и Суздальская — понятно: игру в ангела-хранителя. Труднее было с Наливайко, художником-копиистом. Но и он потом признался, что делает копии картин по фотографиям, и боится, что его застукают: в музее ведь фотографировать запрещено. Секретарша Баранова, оказывается, поставляла в скандальные газетенки информацию о происходящем в музее. За деньги, конечно. Лужецкая с Юдиной скрывали, что меняются сменами. А еще одна смотрительница, Федоренко, или, как ее называли, Маргоша, как я догадалась, сама придумала всю историю с визиткой Воскресенского. Она изготовила ее в своем издательстве методом шелкотрафарета… Прямо цепная реакция игр! Теперь понятно?

— Гениально! — выдохнул дым Чепурной и закашлялся.

— Попей воды. — Лида смотрела на Веру вопросительно, пока бизнесмен ходил пить воду в палату. — Таким образом, ты исключила почти всех музейных.

— Думаю, ты зря лечишься от сотрясения мозга. Голова у тебя работает как надо. — Вера приобняла подругу.

Той явно был приятен комплимент, и она шепотом спросила:

— Пока Олежки нет, скажи, а сексом когда можно будет заниматься? Это при сотрясении не вредит?

Лученко прыснула. Потом расхохоталась так, что у нее даже слегка повлажнели глаза. Промокая их носовым платком, она сквозь всхлипы пробормотала:

— Ты, Лидка, не от того лечишься! Тебе нужно «хотюнчик» лечить! А то он у тебя…

В этот момент на балкон вышел Олег и сразу спросил:

— Кто такой хотюнчик?

Обе женщины захохотали так заливисто, что прибежала медсестра — выяснять, все ли в порядке с больной Завьяловой. Сестру успокоили, но она строго предупредила, что придет делать укол.

— Что тебе колют? — спросила подруга-врач.

— Витамины, — ответила подруга-актриса, вытирая лицо от слез смеха.

— A-а! Олег, нужно вернуть даму на ложе. Сейчас ей будут делать укол.

— Да у меня от этих уколов вся попка в шишках! — пожаловалась больная.

— Ты меня нарочно провоцируешь? — спросил возлюбленную мужчина, кладя ее в постель. — Ужасно хочется промассировать все твои шишечки!

Появилась медсестра, неся перед собой лоток со спиртовыми ватками и шприцем. Быстро сделала укол и покинула палату. Вера вошла с балкона в комнату и, присев на край кровати, продолжила:

— Финал моих музейных «раскопок» таков: я стала подозревать смотрительниц. Несмотря на то, что они такие ветхие, а убиты двое взрослых сильных мужиков.

— Да… Ничего себе ветхие! Эта бабулька Юдина душила Гарика Дрозда с силищей анаконды! Притом что ростом она мне до пупа, — вмешался Чепурной, его даже передернуло от жутких воспоминаний.

— До музея она всю жизнь протрубила на заводе разнорабочей. Завязывала коробки с продукцией проволокой, той самой, которой потом пыталась удушить Дрозда. Так что на самом деле она очень сильная бабка. Что ж вы хотите, ведь она всю жизнь вкалывала физически.

— Но как ты выбрала именно ее из трех? — не могла понять Завьялова.

— Было два момента. Она уж очень агрессивно реагировала на все происходящее в музее. Искусство вообще вещь сильнодействующая, а в нашем случае Юдина оказалась «жертвой искусства» — считала, что защищает святое. Но при этом социально оставалась эдакой пролетарской костью, и все эти картины и скульптуры, которые она охраняла от туристов, на самом деле были ей чужды. Она наслаждалась своей ролью охранницы. «Не трогать! Не прикасаться! Не прислоняться! Не подходить!» Возможность быть начальницей, командовать — вот от чего она кайфовала. Такого никогда не было за всю ее пролетарскую жизнь. Это первый момент. И второй мне подсказал Андрей…

— Кстати, как он там, в Париже? Не боишься, вдруг закрутит роман с парижанкой? — испытующе посмотрела на Веру подруга.

— Не боюсь, — просто ответила та. — Так вот, мы с ним переписывались. И в одном из писем он вспомнил историю о такой, знаете, сердобольной старушенции, которая все время приносила к нему в клинику котов: то кастрировать, то усыпить. Андрей предлагает: «Давайте поборемся за жизнь четвероногого пациента». А она говорит: «Нет! Усыпите!»

— И при чем здесь это? — не поняла подруга.

— А это, Лидонька, еще не все. Тут есть тонкость. Она своих котов называла фамилиями членов Политбюро. Может, помнишь, был такой высший партийный орган в нашем детстве. Значит, был у нее кот Косыгин, сокращенно Кося, были Пельше и Щербицкий. И вот, допустим, у кота Хрущева ухо драное, а она нового принесла. Значит, старого — усыпить, а нового назвать Брежневым. Ощущаете системку?

— Ха! Потрясающе! — хохотнул Чепурной. — Потом, значитца, принесла котяру Андропова, и тогда Брежнева — к ветеринарам, усыпить к чертям собачьим! Черненко нашла — Андропова на фиг!..

— Именно. И я почуяла здесь кое-что. Ту неизбирательную спокойную жестокость, с которой совершались убийства в музее. С которой совершалась в советские времена диктатура пролетариата. Ведь что такое диктатура пролетариата? Это руководство людьми не с помощью терапии, как в цивилизованных странах. Или как в религиях, где является аксиомой, что человек грешен и его надо лечить, то есть направлять. А это хирургия, когда больного от всего режут. Насморк — на операционный стол. Голова болит — под скальпель. Причем при диктатуре пролетариата оперируют не хирурги, а каждый, кто вбежал на пять минут в операционную. То есть человека гораздо проще зарезать, убрать, чем лечить и исправлять. Кто мог впитать так эту систему, чтобы применять ее к котам? Человек пожилой, выросший в те времена, причем человек пролетарской закваски. Именно такой человек мог убить охранника только для того, чтобы наказать буржуя Маркоффа. Обрушить статую на режиссера лишь за то, что он надругался над произведениями искусства. В общем, я позвонила Зое, больше для очистки совести. Но когда узнала фамилию этой старушки — Юдина…

— Потрясающе! — воскликнула Лида.

— … то поняла, что ничего на свете не бывает просто так. И поняла еще, кто из смотрительниц мог совершить преступление.

— То есть переступить этот барьер?

— Да. Были еще кое-какие мелочи. Обмен дежурствами. Например, именно Маргоше было доверено открывать и закрывать музей. Она самая энергичная из всех, к тому же бывшая редакторша, человек интеллигентной профессии. Но она любит поспать, и поэтому на самом деле открывала музей утром Юдина, страдающая бессонницей. И все ночные мероприятия тоже открывала и закрывала Юдина. Старушки менялись. А для охранников все смотрительницы — как китайцы, на одно лицо. Поэтому на подмену никто не обратил внимания. Юдина появлялась на дежурстве в музее всегда, когда проходили какие-нибудь презентации, съемки, игры. Она стащила у Хижняка бутылочку с атропином — его глазные капли, и собиралась подсунуть их вам, Олег. Чтоб в случае гибели Лиды — слава богу, обошлось! — подставить вас. Юдина поставила бутылочку с каплями на ваш кейс, он лежал на видном месте, на подоконнике. Но Хижняк их машинально сунул к себе в карман. Поэтому менты стали подозревать его и арестовали хранителя. А я, наоборот, уверилась в своих подозрениях относительно нее.

— Последний вопрос — зачем? Ведь вы сказали, что она равнодушна к картинам и музейным ценностям. А до этого вы говорили, что эти преступления как бы кричали: «Музей — храм! Уважайте музей!» — Олегу хотелось докопаться до внутренних пружин.

— В том-то и дело! Это абсолютно идеологическое преступление. Вернее, ряд преступлений. Кто сегодня в музеях проводит игры, презентации, съемки клипов? Богатые. С точки зрения Юдиной — ненавистные ее классовому нутру олигархи! Подставляя этих самых олигархов и их приспешников, она, разнорабочая завода «Красный резинщик», наводила большевистский порядок. Понимаете, ей не важно было, что погиб ни в чем не повинный Гаркавенко. Зато она засадила в тюрьму американского бизнесмена! Режиссер и певица для нее — носители разврата. А ты, Лидуся, вместе с Олегом вообще — исчадия ада! Она вовсе не музейные ценности защищала. Ей важно было наказать классового врага. — Вера поднялась, демонстрируя, что ее работа по «музейному делу» закончена.

— Смотритель музейных ценностей, старушка-дюймовочка… Кто бы мог подумать? Хотя, наверное, в суде ее адвокат выберет именно такую стратегию. — Чепурной потер лицо ладонями. — Вера Алексеевна, не знаю, как мне вас благодарить.

— Я знаю! — выкрикнула Лида. — Ты должен выплатить ей солидный гонорар! И она купит себе какую-то потрясающую тряпочку! Все будут на нее смотреть и до смерти завидовать!

— Пощади чужих людей, садистка! — улыбнулась Вера. — У меня другое предложение. Помните, Олег, когда мы договаривались о моем участии в расследовании, я сказала, что возьму гонорар игрой.

— Конечно, помню. Пожалуйста, все что угодно! Любая игра в вашем распоряжении. Вы уже знаете, чего бы вам хотелось?

— Знаю. Отправьте меня, пожалуйста, в Париж, — попросила Вера.

 

11

ПУРКУА БЫ И НЕ ПА?

Леон Дюфренуа и Габриэль Пеньо, французские ветеринары, работники клиники при Парижском зоопарке, вначале отнеслись к Андрею Двинятину настороженно. Кто знает, чего можно ждать от человека из страны, которую не пускают в Европейский союз, где нет демократии и все еще не уважают частную собственность?.. Однако очень скоро они переменились к иностранцу. Андрей не только ухаживал за лемуром, так не вовремя заболевшим бронхитом. Он с готовностью помогал в работе своим парижским коллегам, без всяких просьб и уговоров с их стороны включился в рутинную ветеринарную практику. Ассистировал при операциях, ставил капельницы, делал блокаду при острых отитах — словом, откликался на ежедневные проблемы. Несколько раз продемонстрировал французским коллегам чудеса своей ветеринарной интуиции. Вылечил молодого льва от острого нефрита. Теперь хулиган львенок чувствует себя лучше. Перестал оставлять кровавые лужи, даже начал требовать свое законное сырое мясо всеми доступными средствами: устраивает митинги протеста у холодильника и акции гражданского неповиновения прямо на полу.

А однажды к Дюфренуа пришла его постоянная клиентка, хозяйка небольшого бистро, и принесла больную ангорскую морскую свинку. Мать семейства явилась вместе с тремя рыдающими детьми и сама едва сдерживала слезы. Свинка еле дышала и была такой худющей, что казалось — она доживает последние часы. Леон осмотрел пациентку, послушал ее испуганное сердечко, но поставить диагноз затруднялся. В этот момент Двинятин обратил внимание на приоткрытый рот ангорской свинки. Он взял страдалицу в руки, раскрыл ее челюсти и показал Дюфренуа причину ее страданий. Нижние зубы настолько выросли, что слились между собой, и в глубине зева образовалась костная перемычка, мешавшая свинке принимать пищу. Животное не только не могло закрыть пасть, но и умирало от голода. Андрей попросил Леона подержать страдалицу. Два быстрых щелчка — и он убрал костную преграду, запилил острые края зубов и передал морскую свинку изумленной хозяйке. Маленькая пациентка перестала истекать слюной. После стольких дней страданий ее больше ничего не угнетало, она повеселела и явно стала требовать немедленной кормежки. Дети смотрели на Андрея восхищенными благодарными глазами. Мать расплатилась с Леоном и стала лепетать слова признательности Двинятину.

На другой день, пока Андрей навещал своего больного лемура, она принесла ему в подарок бутылочку красного вина из своих погребов. Не зная имени иностранного ветеринара, спасшего ее свинку, она показала Леону пантомиму: покрутила пальцами у себя под носом, изображая усы, и произнесла одно слово: мусташ, что по-французски означает «усы». Когда Двинятин вернулся, французские коллеги уже придумали ему кличку «Усатый».

В другой раз пришел старичок с хомячком. Хомяк умудрился сломать переднюю лапку. Бедный старик, сморкаясь и кашляя, был уже готов к худшему. Смотрел на ветеринаров обреченно, представляя, что его любимца усыпят.

Однако Андрей не позволил усыплять зверушку. Он внимательно осмотрел раненую лапку. Подумал-подумал и предложил сделать хомяку внутрикостный стержень. Старичок, конечно, сразу же согласился, и Двинятин произвел тончайшую хирургическую операцию. Он вставил в полость сломанной кости небольшую иголочку, соединил сломанные косточки, наложил гипсовый лубочек. Вся эта микрохирургия проходила в полном молчании коллег, так как им ничего подобного делать никогда не приходилось. В лучшем случае хомяка могла бы ждать ампутация лапки. Но Двинятин считал необходимым бороться за полноценную жизнь хомяка. Он попросил коллег снять гипс через две недели.

Французы были зачарованы точностью движений украинского ветврача по имени Андрэ. Они наблюдали ее вначале во время операции, когда он, не глядя, протягивал руку и брал необходимый инструмент. Причем его движения были быстры, точны и экономны. Удивительно, но казалось — он с первого раза запомнил, где что лежит в их клинике, и освоился сразу. Затем эту ошеломительную точность и пластику движений французы наблюдали ежедневно и не только в операционной, а например, когда он надевал халат, пил кофе, закуривал. Как-то Леон Дюфренуа уронил зажигалку. Двинятин в этот момент стоял рядом и, казалось, смотрел в сторону. Рука его дернулась, он поймал зажигалку и с улыбкой вручил растерянному Леону.

А однажды какие-то хулиганы-подростки из предместья Парижа набросились вечером на троицу ветврачей, когда те шли из клиники. Подростков было пятеро. Ни Пеньо, ни Дюфренуа не успели отреагировать, то есть повернуться и убежать, как они обычно поступали и как советовала в таких случаях полиция. Оба смогли только протянуть руки к русскому ветеринару, чтобы ухватить его за край одежды и утащить за собой. Но и тут не успели. Андрэ быстро шагнул вперед, в гущу нападавших, на мгновение исчез, мелькнули чьи-то руки и ноги, а потом все оказались лежащими на земле. Кроме него. Теперь уже Двинятин быстро схватил французов под руки и поволок вперед, к выходу из переулка. По дороге объяснил, что это такой вид самообороны — айкидо. А что касается малолетних бандитов, то теперь они будут знать, что обыватели тоже способны оказать сопротивление.

После этих случаев настороженность к Двинятину исчезла, французы стали воспринимать Андрэ как своего товарища. Они закрепили добрые отношения дегустацией французских вин в ближайшем ресторанчике. Леон и Габ, как теперь их называл Андрей, делились семейными новостями. А в один из дней они завеялись после работы в гости к Габу, афрофранцузу. Он устроил обед с африканской кухней в честь нового друга Андрэ Двинятин (с ударением на последнем слоге в имени и фамилии). Особенно Андрею понравились африканские вареники с мясом. Как они назывались по-настоящему, он тут же забыл, но зато с интересом смотрел, как ловко Габ готовил их прямо на глазах у гостей. Он их не варил, а жарил в масле, подсыпая во время жарки какие-то приправы. Непривычный вкус теста и мяса делал эти вареники более пикантными, чем обычные. Когда Двинятин похвалил творение Габа, темнокожий француз просиял и стал потчевать его особыми африканскими напитками. Один по цвету и вкусу напоминал компот из красной смородины. Но оказалось, что на самом деле это настой каких-то цветов. Следующий напиток Габа был желтого цвета, тоже вкусный. В высоком графине лежал кусочек лайма, что придавало напитку необыкновенно приятный запах. Слабоалкогольные напитки хорошо утоляли жажду и были легким вступлением к настоящему напитку мужчин — карибскому рому, продиравшему внутренности. Двинятину с непривычки он показался намного крепче водки. У рома был специфический вкус и приятный запах. И он великолепно развязывал язык.

Учитывая, что Андрей плохо владел французским, но отлично говорил по-английски, а Габ и Леон в английском сильны не были, можно понять, почему объяснялись больше мимикой и жестами.

— Попробуй это, — протягивал Леон нечто в тесте.

— Это семена баобаба! Если съешь, будешь сильный и могучий, как это дерево! — Худощавый Габ изображал Шварценеггера и Сталлоне в одном лице.

— Да вы что, ребята! Эти семена твердые как камень. Их же есть нельзя, зубы сломаешь! — отмахивался от французов Андрэ.

— Семечки можно посадить — вырастет баобаб! — настаивал кругленький толстячок Леон.

— Кстати, насчет баб, — подвыпивший Двинятин слышал в звуках чужой речи знакомые сочетания и растолковывал их на свой лад. — Вот все говорят: француженки, француженки… Ни черта подобного! Смотреть не на что. Ваши фам — ерунда!

— Женщины! — догадались французы и наперебой заговорили так быстро, что Андрей совсем ничего не понял.

— Вот приезжайте к нам в Киев! Я покажу вам настоящих красавиц! Все «миски» мира им в подметки не годятся.

— Уи! Да, да! — Габ подскочил и показал на стене большой плакат европейского конкурса «Мисс Европа».

Андрей встал и, слегка пошатываясь, подошел вплотную к плакату, чтобы рассмотреть фотографии топ-моделей. Ром на него действовал очень забавно: ходить было трудно, а говорить — легко. Леон и Габ переглянулись с ухмылкой, им было ужасно любопытно проверить реакцию пьяного Андрэ: останется ли она после спиртного такой же молниеносной? Двинятин двигался взад-вперед и что-то горячо говорил, а за его спиной Леон и Габ придвигали к краю стола блюдца, тарелки, бокалы и легонько подталкивали — чтобы они поочередно падали. Гость, не прекращая говорить и не глядя, подхватывал падающее и водворял на стол. Кажется, он даже не замечал, что руки живут как бы отдельно от него. И вообще, это так было похоже на цирковой номер, что оба француза захохотали — до икоты, до слез.

Обычно сдержанный, молчаливый Двинятин чувствовал себя оратором. Он повернулся спиной к красоткам на стене и, указывая рукой назад, обратился к французам с горячей речью, не обращая внимания на их смех:

— Не надо смотреть на женщину так однобоко, только секси. Посмотрите ей в глаза! О! В ее глазах есть сразу и сирень и незабудки… У вас внутри делается сперва прохладно, а потом жарко! Э! Так сложно объяснить… Вот скажите мне, что такое любовь?

— Амур? — одновременно улыбнулись Леон и Габ, вытирая слезы смеха.

— Ну амур, лав, любовь. Что это? Болезнь? Раньше люди с ума сходили от любви! Даже придумали название болезни, она называлась любовная горячка. Вот вы встречали таких женщин?

Самое странное — несмотря на языковые барьеры, его приятели-французы поняли Двинятина. Выражения лиц Дюфренуа и Пеньо стали мечтательными. Видимо, каждый из них вспоминал романы своей жизни. Веселый полноватый крепыш Леон спросил:

— Как зовут твою женщину?

— Вера.

— Веррра! — грассируя, произнес Леон, а вслед за ним, как эхо, имя повторил Габ. Они делали ударение на последнем слоге имени, и получалось на французский манер.

— Нет, Вера! — поправил их Двинятин. — Вы не понимаете! Одно ее имя значит «верить», а разве можно жить без веры?

— Она красивая? — спросил Габ, затягиваясь сигарой.

— Очень, — ответил Андрей.

Он не смог бы объяснить французским приятелям, да и никаким своим старым друзьям это чувство. Мужчины, увидевшие ее впервые, начинали беспокоиться. Андрей неоднократно наблюдал такое. Они сначала не понимали, откуда исходит беспокойство. А предмет беспокойства стоял рядом и совершенно их игнорировал. Но стоило ей посмотреть своим синим взглядом или произнести хоть слово своим серебряным грудным голосом… И все головы поворачивались в ее сторону, и все люди начинали прислушиваться. Причем не только к словам — к самому звуку. А уж стоило ей рассмеяться!.. Какими жалкими выглядели бы слова, попытайся он описать Верин смех. Когда она смеялась, казалось, будто льется золотой дождь. Он обожал ее смешить, и это у него неплохо получалось. Не потому, что она была очень смешлива. Просто они всегда находились на одной волне. Ум ее был ироничным. Она видела смешное или нелепое там, где другие не замечали. Словно приправа к деликатесу, ее юмор привносил новое ощущение в обычные вещи. Стоило им вместе появиться где-то на людях, как на нее устремлялись взгляды — не только мужские, но и ревнивые женские. Она всегда была соперницей. Неосознанной соперницей, поскольку вобрала самые важные тайны своего пола. Она словно посылала в пространство магнитные флюиды. Эти частички ощущались в воздухе, как солнечные лучики…

— За Веррру! — поднял рюмку с ромом Габ.

— За Веррру! — присоединился к нему Леон.

Андрей выпил за свою возлюбленную с друзьями и отправился к себе. Он не помнил, как добрался, все-таки ром был крепок, градусов пятьдесят! На автопилоте доехал домой на такси. Жилье его находилось в центре города. Сейчас, когда он был «под давлением», его удивила нумерация этажей, начинавшаяся с нулевого. Он поднялся к себе на пятый этаж без лифта, а на самом деле это был шестой, если считать по французской мерке. На время работы в Париже ему сняли средних размеров комнату с двумя узкими окнами, выходящими во двор-колодец. По утрам его взгляд упирался в стену противоположного дома. Из предметов, заслуживающих внимания, в его комнате стоял большой старинный шкаф, напоминавший Андрею двери в католическом соборе. Он сбросил с себя одежду и зашвырнул ее в темные глубины шкафа — повесить аккуратно уже не было сил. Затем рухнул на огромную двуспальную кровать и отключился.

Утром его разбудил радиобудильник. На крохотной кухоньке он быстро сварганил яичницу, бесхитростную еду одинокого мужчины. Запил ее чашкой крепкого кофе и отправился в зоопарк.

На работу он добирался на метро с пересадкой, дорога занимала около получаса. Вначале он шел до метро минут десять, потом пятнадцать минут ехал до нужной станции, а потом пешком еще минут пять. Парижское метро его позабавило тем, что двери в нем открывались с помощью нажатия рычажка. Если никто не выходит и не заходит, они не открываются. Выходя, пассажиры говорят «пардон», чтобы их пропустили вперед.

Он приостановил свой быстрый шаг на набережной Сены. Река с ее берегами напомнила ему Санкт-Петербург, только здесь набережные были из песчаника, а в Питере из гранита. Но они были похожи: когда идешь вдоль реки, неожиданно открываются площади. Как и у многих питерских, у парижских прибрежных площадей три стороны, а четвертая — река. И площади распахивались навстречу друг другу с противоположных берегов.

Двинувшись дальше, Андрей вдруг почувствовал, как нестерпимо, остро соскучился по Вере. Даже комок встал посреди горла. Он поклялся себе, что привезет сюда любимую. В отпуск. Они вдвоем обойдут весь Париж. Непременно. Сначала он поведет ее в Лувр. Она наверняка захочет посмотреть на Венеру Милосскую и Мону Лизу. Вообще, чтобы осмотреть Лувр по-человечески, нужно несколько дней. Значит, они потратят на него столько дней, сколько ей захочется. После Лувра он поведет ее к Триумфальной арке. Они пойдут по Елисейским Полям и будут шутить, что Елисейские Поля — это вовсе никакие не поля, а улица. А на другой день они поедут в Версаль. Вера очень любит пригороды Питера и сразу начнет сравнивать Версаль с Петергофом. И они будут без конца фотографироваться на фоне красиво подстриженных деревьев и фонтанов. А потом пойдут во дворец и станут фантазировать, как бы они тут жили, если бы очутились в те времена во Франции…

Двинятин совсем размечтался, но тут он как раз очутился перед дверью ветклиники, и новый день с его заботами проглотил мечты ветеринара.

Тем временем Вера, нарядная в своем новом шелковом костюме, заплатила восемь евро за взрослый билет и вошла в Парижский зоопарк. Погуляв немного по аллеям, она остановилась невдалеке от ветеринарной лечебницы, перед которой разместился пруд. Поглядывая на небольшое двухэтажное здание, она стала кидать хлеб карпам. Они его хватали прямо с поверхности, высовывая серебристые головы из воды. На кормление прилетели утки. Они нахально топтались прямо по рыбам. Потом приплыли два лебедя и стали брать хлеб из Вериных рук.

Андрей вышел покурить. Моросил прохладный осенний дождь, теплые дни себя исчерпали. В нескольких метрах от него у пруда стояла девушка в чем-то легком, голубом. Лебеди ели из ее рук. Девушка как две капли воды была похожа на Веру… «Пить надо меньше», — подумал он, всматриваясь в знакомую незнакомку. В груди защемило, и Двинятин, сорвавшись с места, в три прыжка оказался возле нее.

— Ты?! — Он изумился и не нашел ничего лучшего, чем сказать: — Ты совсем легко одета! Простудишься!

— Pour tre belle il faut souffrir! — ответила по-французски его возлюбленная. Глядя на растерянное лицо Андрея, она сжалилась и перевела на русский единственную выученную ею фразу: — Чтобы быть красивой, можно и пострадать!

— Вера, это ты!!! — Андрей не мог поверить своему счастью.

— А пуркуа бы, как говорят французы, и не па? Мне надоело ждать, пока все твои звери выздоровеют. Вот я взяла и приехала! — Она прильнула к нему.

Из окна французы-ветеринары наблюдали за этой встречей. Им было чуть-чуть завидно, но вообше-то они были рады за Андрея. Леон и Габ переглянулись, брови их выразительно поднялись, что по-французски означало «О-ля-ля!».

* * *

Андрей сводил Веру в Лувр, прошелся с ней и по Елисейским Полям. Он еще многое собирался ей показать, но Вера вдруг засобиралась домой. Ее стали беспокоить какие-то предчувствия… Спорить Двинятин не стал, и они взяли билет на самолет в тот же день. Золотистого бамбукового лемура они увезли в Киев вместе. Лемур не возражал, втроем веселее. Вскоре после их отбытия из Франции в пригородах Парижа начались массовые беспорядки. Горели автомобили, было введено специальное положение, комендантский час. Город надолго утратил покой…

Лида все еще слегка прихрамывает. Но ей это, как ни странно, идет. С Олегом Чепурным они теперь встречаются реже. Он пропадает в разъездах, ставит новые игры и все снимает на видео. Потому что есть люди, готовые платить за такие реалити-фильмы. Для них это тоже игра. Ждите игр, господа! Все вокруг — игра, фарс, и все люди могут быть подставными. И соседи вокруг вас, и коллеги по работе, и кое-кто из самых… тсс-с… высоких лиц. А что, все может быть!..

Песня Франчески «Алмазные слезы», во время съемок которой погиб режиссер, побила все рекорды популярности. Проведенное в СИЗО время создало Франческе такой пиар, о каком может только мечтать начинающая звезда шоу-бизнеса. О ней писали все журналы, ее показывали все телеканалы.

Стив Маркофф, кажется, нашел девушку своей мечты в Александре, которая так талантливо исполнила роль Симонетты в ночном музее. Стив увезет ее с собой в Лос-Анджелес. Ни он, ни она не знают, была ли их счастливая встреча лишь частью сценария в игре. И не надо им знать. Да и нам тоже.

Чабанов В. Д. забыл о докторе Лученко, и диарея у него прекратилась. Теперь он работает заместителем министра сельского хозяйства. Вскоре после его прихода на новую должность картошка подорожала вдвое. На место Чабанова курировать музеи в минкульте пригласили Римму Лобоцкую. На новой должности она с новой силой продолжает интриговать. Деятельность музейных рейдеров заглохла. Директором музея коллектив выбрал Федора Емельяновича Хижняка. Он этому обстоятельству совсем не рад. Зато он добился выделения достаточной суммы на реставрацию картин и прочие нужды.

Ни Черный, ни Шкаф так и не вспомнили, что были девочками. Они служат в охране коммерческого банка.

Больше никто и никогда не видел советника по культуре. Какой такой Милинченко? А кто это? Нет такого человека, и не было никогда. Не существовало в природе.

На место Юдиной в смотрители неожиданно попросился Валерий Наливайко. Поколебавшись, его взяли: художник все-таки. По средам, в выходной день музея, он копирует полотно испанского художника Сурбарана «Натюрморт с мельницей для шоколада»…

Ангел-хранитель в музее больше не появлялся. Наверное, в этом нет необходимости.