После экскурсии, с таким блеском проведенной Лерой Аросевой, в Испанском зале не осталось вообще никого, только у входа читала книгу одна из трех старушек, пожилая Маргоша. Стараясь не стучать каблуками по гулкому паркету, Вера прошлась вдоль картин. Не успела она сделать двух шагов, как в зал вошел мужчина с большим желтым ящиком и картонной папкой. Он поздоровался со смотрительницей, та кивнула, не отрываясь от чтения. Мужчина разложил свой ящик перед «Инфантой» Веласкеса, и стало ясно, что он — живописец, а ящик — мольберт. Присмотревшись, Вера поняла: художник копирует полотно. Интересно, как быстро он работает. Если ходит сюда каждый день, мог что-то видеть…

Вера походила по залу, искоса поглядывая на художника. Но ее взгляд привлекали картины Веласкеса. Она подумала, что настоящий гений знает о тебе много, а вот Веласкес — больше, чем ты сам. Дьявольски больше. Его полотна погружали в себя, как в бездну, как в магию, — своей безоценочностью. Отстраненностью самого художника. Живопись исчезала еще и благодаря гениальному мастерству кисти: никаких мазков не видно, никакой нарочитости и условности, зато нет и мертвечины фотографий. Ну действительно, магия, которая достигается лишь запредельностью знания.

— Я вижу, вам нравится Диего, — раздался над ухом голос. Вера оглянулась и увидела подошедшего художника-копииста. Он называл своего великого коллегу запросто, как соседа по этажу. — Да, есть на что посмотреть. Но все же «Портрет инфанты Маргариты» — это центр экспозиции.

Вера посмотрела на инфанту, потом перевела взгляд на художника. Небольшого роста, усики и бородка острым клинышком, выпуклые щечки, выцветшие глаза. Одежда как у служащего. А вот это уже странно: костюм строгого кроя, белая рубашка и галстук. Хм. Нетипичный какой-то художник. Сколько их видела Лученко, все они одевались крайне небрежно либо кричаще пестро. Она назвала его про себя «атипичный художник», созвучно атипичной пневмонии.

— Согласна с вами, уважаемый, — сказала Вера любезно. — Портрет девочки-принцессы просто шедевр. Давно пишете копию?

— Смотря что подразумевать под словом «давно», — склонил голову набок атипичный художник. Острая бородка дрогнула. — Кому и года не хватит, чтобы перенести на холст копию бессмертного творения. Я приобщаюсь здесь уже несколько месяцев.

Витиевато говорящий копиист подошел к своему мольберту, Лученко прошла за ним.

— Копия ваша хороша, — искренне сказала она.

— Благодарю! — чуть поклонился художник, но глаза его почему-то стыдливо дернулись вбок. Странно!.. Что-то тебя смущает, атипичный ты мой. Нужно подыграть, чтобы узнать хоть что-нибудь.

— Да, — задумчиво протянула Вера. — Если постоять подольше у холста, то заметишь, как девочка-принцесса волнуется… — Она вспомнила услышанную только что экскурсию. — Хотя и не слишком, ведь если над картиной работает ее Диего, можно не сомневаться, что она понравится принцу Леопольду. Дочь испанского короля была любимой моделью Диего Веласкеса. Он писал ее много раз. Так?

— Истинно так! — восхитился атипичный художник, положив кисти и палитру и развернувшись к женщине всем своим небольшим корпусом. — Замечательно подмечено! А вы, простите…

— Я эксперт господина Чепурного. Фирма «Игра», слышали? Работаю здесь по его просьбе и согласованию с дирекцией. Лученко Вера Алексеевна, — отрекомендовалась Вера.

— Искусствовед?

— Нет. Скорее психотерапевт.

— Ага, ага… — Видно было, что художник не совсем уяснил себе статус Лученко. — Наливайко Валерий Маркович, художник. — Он церемонно склонил голову, тонкие кончики усов качнулись вниз и снова вздернулись.

Лученко, тоже со всей возможной церемонностью, продолжила беседу. Причем проявила необычайную тонкость понимания искусства. Казалось, будто она специализируется по картинам Веласкеса. А особенно хорошо знает «Портрет инфанты Маргариты». Посмотрев с минуту на полотно, она тут же, не сходя с места, поделилась с атипичным художником Наливайко своей искусствоведческо-психологической версией. Девочке ужасно смешно, но она сдерживает смех: ведь испанская принцесса — не просто девочка и не должна нарушать этикет. Это видно по чуть приподнявшимся уголкам ее губ. Строгий этикет испанского двора, чопорность и надменность августейших особ — все это не имело к Маргарите никакого отношения. Эта девочка — не то что другие представители династии Габсбургов: она живая…

Бледные глаза атипичного художника чуть не вылезли из орбит. Он с таким восторгом внимал, что Вера усомнилась: уж не перегнула ли она палку. Но Валерий Наливайко охотно позволил перевести разговор на сам музей, на свое в нем пребывание и прочие интересующие Веру вопросы.

— Да, я работаю здесь уже несколько месяцев, — рассказывал художник, глядя на собеседницу влюбленным взглядом. — Даже по выходным. Музей стал моим родным домом. Конечно, поневоле станешь многое замечать! Экспозиции не обновляются годами. Зато часто выезжают с тематическими выставками по городам страны…

— Секундочку, — прервала его Лученко, — это крайне интересно, но меня интересуют люди.

— Люди? — пожал плечами художник. — Обычные чиновники, если вы спрашиваете о дирекции. Разрешение писать копию еле получил. Экскурсии стандартные, на мой взгляд.

— Смотрительницы всегда на своих местах?

Художник смутился.

— Не знаю, Вера Алексеевна… Я, простите, не всегда их замечаю. Особенно когда творю.

— Но этого милиционера-охранника, из-за которого поднялся такой шум, вы хоть замечали? Или вы не знаете, что тут произошло?

Наливайко в замешательстве уставился на Веру своим бледным взглядом. Вера уже все поняла про него, и ей послышалось тиканье часов. Недалекий человек обычно напоминал психотерапевту часы с кукушкой. Почему — не спрашивайте, такая уж у нее возникала картинка. Вот и сейчас узкий лобик копииста словно бы приоткрылся, оттуда выскочила кукушка, прокуковала пару раз и скрылась. Да… Решает сложнейшую задачу, излагать постороннему человеку свои догадки или нет. Расскажешь, никуда не денешься. Тем более, кажется, влюбчивая душа уже возвела новую знакомую в ранг царицы сердца.

Вера давно научилась читать жизнь и характер человека по его жестам и лицу. Все комплексы и сокровенные мысли, даже образ жизни записаны в привычных складках и морщинах, в походке и движениях,^ в словах и паузах. Как опытный читатель схватывает взглядом всю фразу, не разделяя ее на слова и буквы и сразу улавливая смысл, так и Лученко мгновенно прочитывала человека, не будучи в силах объяснить толком — как. Перед ней стоял ограниченный, но при этом восторженный человек, зажатый, как плохой артист, но словоохотливый до болтливости. Жизнь его как следует пожевала, но ничему не научила. Он никогда не успевал к раздаче жизненных благ. Когда все уже отстояли очередь и расходились с мешками, он еще только спрашивал, кто крайний. Если же, превозмогая робость, он спешил вместе со всеми к кормушке, его тут же одергивали: «А от кого? А номер на ладони? А разве вас тут стояло?!» И он опять не успевал. Как серенького воробышка, его никто не замечал и всерьез не воспринимал. Когда он просил остановить маршрутку, водитель его не слышал. Когда он что-нибудь заказывал в кафе, официантка по три раза переспрашивала, а через час приносила не то. Потому он и одевался строго, в костюмы и галстуки, чтобы таким контрастом обратить на себя внимание…

— Что тут произошло? — переспросил Наливайко, оглянулся по сторонам и, решившись, зашептал: — Ну так я вам скажу. Это ангел-хранитель музея.

— Как интересно, — зашептала в ответ опытная Вера, ничему не удивляясь. — Расскажите, пожалуйста!

И атипичный художник поведал о странных вещах, какие в последнее время стали случаться в экспозиции.

— Понимаете, Вера Алексеевна! Вы не поверите. Но в музее живет призрак… — почти неслышно прошептал копиист.

— Не призрак, а Хозяйка, — пробурчала смотрительница. — Ангел-хранитель наш.

Вера с художником оглянулись. Маргоша смотрела по-прежнему в книгу, но глазки ее часто-часто и нетерпеливо моргали. Можно было лишь позавидовать чуткому слуху старушки.

Подождав немного, прерванный атипичный художник продолжил по порядку. Недавно исполнилось восемьдесят лет со дня смерти Прасковьи Воскресенской. Вот после годовщины смерти и стала появляться Прасковья Николаевна в залах музея. Причем не только ночью, но, говорят, и ясным днем. Вы спросите, с чего бы покойной хозяйке дома вдруг понадобилось являться в свое прежнее гнездо? Тут такое дело. Музей-то был создан еще перед революцией. На основе коллекции шедевров, собранных супругами Воскресенскими. Музеи, они ведь как рождаются? С помощью особенных, редких людей. Это похоже на образование жемчужины внутри раковины, когда в нее попадает то ли пылинка, то ли соринка. И тогда начинается обволакивающая работа организма: в сокровенных ракушкиных глубинах растет шарик из углекислого кальция. Растет себе и растет, пока не станет размером с горошину либо фасолину — белого, розового, палевого или редчайшего черного цвета… Так что в основе каждого музея лежит какая-нибудь небольшая коллекция, которую последователи и ученые все расширяют и расширяют. Так метафорично изъяснялся копиист.

Вот и Ярослав и Прасковья Воскресенские так же накапливали свою уникальную коллекцию. Объездили все аукционы Европы, собрали в своем доме культурные сокровища Древней Греции, Древнего Рима, Италии, Франции, Испании, Фландрии, Голландии, Японии, Китая, Персии, Турции, Египта… Вначале собирателем был Ярослав, а потом и Прасковья, супруга ему помогала. Она была такой же возвышенной натурой… Как хорошо, когда у супругов есть общее дело, одна и та же страсть! А современники, между прочим, говорили, что их собрание — самое ценное и значительное из всех подобных. Ну просто малый Эрмитаж!

А потом пришли большевики. И сказать тут уже нечего. Правда, Прасковья и Ярослав сразу поняли, что пришли нелегкие времена, и завещали городу коллекцию вместе с домом-музеем. Попросили только назвать музей именем Воскресенских и коллекцию приумножать, не распылять. Власти пообещали — и… конечно же, не сдержали своего обещания. Представьте, не выполнить такое простое условие! Ярослав Михайлович вскоре умер, оставшаяся без мужа Прасковья Николаевна была немолода и беззащитна. Очередной советский комиссар предписал выселить вдову из ее собственного дома, а в комнатах, где когда-то жили Воскресенские, разместить ответственных советских работников. Тайно беря ключи от залов, она ночью пробиралась в них со своей собачкой и, забившись в угол, любовалась собранной уникальной коллекцией… Так рассказывали. Потом Прасковья тоже умерла.

— Вот как, — сказала Лученко. — Значит, это она сейчас стала приходить в музей.

— Так и происходит! — сказал атипичный художник-рассказчик.

— Что ж она только сейчас стала являться? — улыбнулась Вера. — Ведь музей сегодня уже называется ее именем. Да и картины вроде никуда не девались.

— Это еще неизвестно! — воинственно подпрыгнула со своего места Маргоша. Она подбежала, оттеснила Наливайко и зашептала: — Про картины еще выяснить надо, все ли они на месте. А Хозяйка приходит, потому что музей больше некому защитить. Она наш ангел-хранитель! Вы поспрашивайте, вам тут многие подтвердят.

Вера Лученко как специалист знала, что абсолютно здоровых нет, все мы немножко того. И вообще — здоровье включает в себя некоторый набор болезней в зародышевом состоянии. Но сейчас она совершенно точно видела, что и пожилая смотрительница, и художник-копиист вполне вменяемы. А значит, за рассказом про ангела-хранителя что-то стоит. Но с ним мы потом разберемся, тут бы с убийством охранника разобраться… Она как можно любезнее их поблагодарила и отправилась к секретарше Барановой, чтобы спросить, кто у них в музее отвечает за экспозицию, но не администратор, а тот, кто опекает произведения искусства. Атипичный художник робкой походкой шел следом за ней.

— Главный хранитель, если честно, — охотно ответила на вопрос секретарша. — Он у нас главный по научно-фондовой работе. Сам старый, шестьдесят с хвостиком, а компьютер освоил лучше молодых, внедрил в музее компьютерную информационную технологию…

— Проводите меня к нему, — попросила эксперт.

Женщины прошли по каким-то узеньким коридорам, спустились по лестнице, миновали дворик, потом вновь поднялись. По дороге Люсьена, не обращая внимания на плетущегося вслед за ними художника Наливайко, рассказывала, что Федор Емельянович очень уважаемый человек в мировом научном сообществе, доктор исторических наук и искусствоведения, автор множества публикаций. Например, его работу «Музеи в системе исторической памяти человечества» перепечатали почти все специализированные журналы мира. Он ведет семинар «Современные проблемы научно-фондовой работы», он объездил весь земной шарик, работал в Лувре. Ходят легенды о его преданности музейному делу, абсолютном вкусе и знании европейских коллекций. Если честно, Хижняка часто приглашают проводить экспертизу произведений искусства…

Наконец болтливая Люська открыла обшарпанную дверь в маленькую комнату, кивнула «Вам сюда, а я побежала», — и скрылась за углом коридора. Вера вошла внутрь. Стен комнаты не было видно из-за книг, они окружали пространство со всех сторон, возвышались от пола до потолка. За столом у компьютера сидел пожилой мужчина, Вера видела его седые волосы. Но когда он обернулся, стал казаться гораздо моложе: сильный разворот плеч,' ясные веселые глаза, белозубая улыбка.

— Вы ко мне? Прошу, — пригласил он, указывая ладонью на второе кресло у столика.

Вера изложила свою легенду и попросила ответить на несколько вопросов. Лицо Хижняка слегка помрачнело, и гостья мгновенно поняла, как может такой человек относиться к фирме «Игра».

— Вообще-то я не работаю у господина Чепурного, — сказала Вера, — а в данном случае выступаю как эксперт в запутанной ситуации. Моя задача — как можно скорее разобраться, что произошло, и избавить музей от всей этой шумихи.

— Было бы хорошо, — с сомнением сказал Федор Емельянович. Он крутнулся на своем компьютерном кресле и встал. Главный хранитель был по-юношески строен и быстр в ходьбе, ему хотелось размяться, но до двери его длинным ногам хватило всего одного шага. Он опять сел. — А вы, простите, разве следователь? Частный детектив? Не думал, что такие молодые девушки берутся за подобную работу.

Вера рассмеялась звонким смехом.

— За «молодую девушку» спасибо, Федор Емельянович. Могла бы вернуть комплимент и сказать, что не встречала таких молодых главных хранителей, но Люсьена уже успела сообщить мне подробности о вашем возрасте и научных заслугах. Нет, я по профессии психотерапевт.

— Тогда вообще ничего не понимаю. При чем тут доктор? Милиция разберется, в конце концов. И давайте будем заниматься каждый своей работой, — сказал Хижняк строго. — У меня тут целые информационные завалы, мне их нужно разгребать. А вас, наверное, пациенты ждут.

— Конечно, ждут! — сказала Лученко так же строго. — Не посмела бы отвлекать такого занятого человека, как вы, тем более сама ерундой заниматься. Но я и не претендую на роль следователя. Ко мне обратились за помощью, а я всегда помогаю тем, кто в этом нуждается. А чтобы вы поверили, что психотерапевту видно больше, чем следователю…

Вера поняла, что ей придется показать очередной свой фокус. Она продолжила:

— Вот что я вижу, глядя на вас, уважаемый Федор Емельянович. С юности вы увлекаетесь туризмом, даже и сейчас еще ходите в походы. Они помогают вам сохранить подвижность. Здоровье у вас отменное, но в последние годы беспокоит позвоночник — возможно, сместился диск от тяжелого рюкзака. Советую вправить. И еще зрение стало сдавать, но это оттого, что много читаете. Вы вообще книгочей еще тот! Как начали читать лет с пяти, так до сих пор и не остановились, можете делать это в любое время суток, в любой позиции, с середины и с конца. Женаты были раза три или четыре, сейчас вполне счастливы. Наверняка картины и скульптуры видите так же, как хороший диагност-доктор — людские болячки. Да, и несмотря на заслуженные звания и знания, остаетесь в душе мальчишкой и абсолютным, чистейшим романтиком… Ну, как? Будем разговаривать?

Хижняк снял очки, протер их велюровой тряпочкой, надел и снова уставился на гостью. Давно его так никто не изумлял. Ну что тут скажешь? Все верно она про него угадала, эта женщина с пронзительными синими глазами и проникновенным голосом! Воспоминания нахлынули, будто открылся шлюз.

Игрушек у родителей не было, и пятилетнему ребенку мимоходом дали книгу. Он всосал ее с жадностью, едва научившись читать. И все: из семьи, из детского сада и со двора пропал мальчик. Появился Маугли, иногда Каа, порой Балу. Он не ходил, а крался или полз. Когда отец приходил с работы, ему на шею откуда-то из-под потолка сваливался Маугли с воплем: «Мы с тобой одной крови, ты и я!» Его окружали Бандар-Логи и братья-волки. Во дворе росли не травы, не деревья: лианы свисали с пальм. Дальше книжная жажда стала еще больше — в школе проглатывались книги Жюля Верна, Джека Лондона, Дюма, Майн Рида. Если одноклассник дергал девочку за косу, он рыцарски вызывал его на дуэль. Сражались свежесломанными свистящими ветками клена. Он путешествовал по старой Европе за подвесками, похищенными коварной миледи. Его сопровождали молчаливый Белый Клык и Следопыт со своим длиннющим ружьем. А назавтра он спасал Атоса и заодно детей капитана Гранта из рук индейцев, которые добывали золото в снегах Белого Безмолвия. Когда пошла фантастика, за каждым углом его стали караулить пришельцы. Он смотрел по ночам на звезды и ясно видел, что оттуда на него глазеют братья по разуму. А может быть, Разумная Протоплазма.

Он терпеливо пережидал скучнейшую ежедневную реальность с ее обязаловкой, нудными уроками и школой, непонятными девчонками и странными противоречивыми взрослыми. В реальности он был очень тусклым самим собой, а в книгах — очень яркими всеми сразу. Он читал все свободное время и иногда по ночам. Раскрывая книгу, он становился счастливым и исчезал. Можно было сто раз крикнуть у него над ухом, что пора обедать, — он не слышал. Он падал в водопад вместе с луибуссенаровскими похитителями бриллиантов, блуждал в пещерах с Томом Сойером и Бекки Тэтчер, отбивался от кегельных шаров, заграбаставших в аренду всю Землю по прихоти Клиффорда Саймака.

Невероятное количество прочитанных книг в средних классах проросло интуитивной грамотностью. Он не знал ни одного правила русского языка, но диктанты щелкал безошибочно. Рука сама выводила нужное написание слова. Он учился на тройки и четверки, а во время диктантов отличники списывали у него. Реальность перестала быть тупой и нудной, когда он открыл для себя музеи — машины времени. Там он впервые столкнулся с понятием прошлого.

Как они волновали детское воображение, эти ржавые изогнутые мечи, отпечатки в камне крыльев археоптерикса, кости мамонта! И диорамы с пейзажами детства Земли, и косматые первобытные люди в натуральную величину, и впервые услышанное слово «история»… Невероятное, самое первое ощущение себя маленьким звеном в цепи исторических эпох. Ощущение острого любопытства: «А что здесь было до меня?» — и впитывание осколков древней истории, жадное поглощение описаний битв и походов. Греческие амфоры, этрусские украшения, скифское оружие, египетские пирамиды, древнегреческая скульптура, византийское искусство, древнерусская икона, Ренессанс… Вместе с книгами теперь и музеи стали катализаторами воображения юного Феди. Он и не заметил, как быстро проглотил все возможные книги по искусству, окончил искусствоведческий факультет художественной академии, потом аспирантуру. Он был лучшим в своем деле, обходил и обсмотрел все музеи мира и не переставал удивляться, что за это удовольствие ему еще и деньги платят.

Незнание бытовой стороны жизни было противовесом его начитанности. Оно порой заводило Федора черт знает куда. Он понятия не имел, что можно переспать и не жениться. Результат — три неудачных брака и трое детей. Он мог снять с себя последнее и отдать, искренне не понимая, что нужно же и себе что-то оставить. Может быть, за эту наивность ему воздавалось везением. Его не перемолола армия, не сожрал советский строй, не затюкали жены. Он не спился. И сегодня современная реальность по-прежнему была малоинтересна пожилому мальчику по имени Федор Хижняк. Настоящая жизнь для него по-прежнему пряталась под обложками книг, в музейных хранилищах и экспозициях. Но сегодня он сам пишет книги — о музеях, об искусстве и художниках…

Он стал одним из редких экспертов в сфере изобразительных искусств. Мог, например, по обломку ручки определить, что она относится к древнему сасанидскому фарфору. По фрагменту византийской иконы, на которой сохранился один лишь глаз и кусочек фона, он с уверенностью устанавливал, что это редчайшая синайская икона. Его знания раритетов были уникальны, потому что всегда оказывались верными и подтверждались рентгеном и химическим анализом.

Главный хранитель покачал головой и улыбнулся, став еще моложе.

— Вот это да! Экспертная оценка исчерпывающая. Просто Вольф Мессинг какой-то! Ну хорошо, чем могу? Что вы хотите узнать?

Вера удовлетворенно кивнула.

— По глазам вижу, что о покойном охраннике Гаркавенко вас спрашивать бессмысленно. Вы вряд ли в курсе сплетен о нем, это ясно. А вот скажите мне, уважаемый Федор Емельянович… Кроме вас, главного хранителя, и прочих хранителей — что за ангел-хранитель такой у вас в музее бродит? Неужели действительно хозяйка этого здания является с того света, чтобы навести здесь порядок?

Женщина лукаво взглянула на Хижняка и увидела, что он неожиданно смутился. Отвел взгляд, для чего-то стал рыться в кармане пиджака и тут же сам на себя рассердился.

— Что за глупости вас интересуют, Вера Алексеевна! Недалекие люди болтают языками, а вы повторяете. Даже и слышать не хочу!

Вера отметила про себя, что Хижняку что-то известно про ангела, но он не скажет. Ладно, дружочек, потерпим! Она спросила:

— А про приватизацию музея — тоже болтовня? Что ночью здесь какая-то игра проходила, я знаю. Вам было известно об игре? Разве можно в музее проводить какие-то странные мероприятия?

Федор Емельянович снова поднялся со стула и возвысился над собеседницей.

— Не понимаю, как в деле смерти охранника вам могут помочь разговоры о музейных проблемах. Но если так хочется — извольте! Следуйте за мной.

Они вышли из кабинета главного хранителя и наткнулись на атипичного художника.

— Вы ко мне? — спросил Хижняк.

Вера улыбнулась.

— Э-э… — смутился Наливайко, порозовел и ретировался, поминутно оглядываясь. Наверное, пошел в зал к своей картине.

Лученко и Хижняк стали спускаться по бесконечной лестнице в полуподвальное помещение. По дороге хранитель говорил:

— Во-первых, приватизация музея — действительно просто болтовня, это пугало, которое выдумали музейные сотрудники, чтобы пугать им себя и друг друга. Министерство культуры никому музей не отдаст. Во-вторых, про ночное мероприятие дирекция мне не сообщала, и правильно делала — я был бы против. Но признаюсь, подозревал и молчал. Потому что откуда же еще взять средства на содержание музея? Государство выделяет денег крайне мало, для наших нужд их не достаточно.

— Так вы против того, чтоб музей зарабатывал деньги? — спросила Вера спину Хижняка.

— Против. Не должен музей зарабатывать, особенно таким образом. Хотите, богатенькие господа, помочь культуре — давайте безвозмездно! Так ведь нет, не дают! А у нас сотни экспонатов содержатся в ужасных условиях! И среди них есть такие реликвии, как шедевры западноевропейской живописи, мастеров итальянского Возрождения! Прошу. — Хижняк открыл дверь в полуподвальное помещение. На Веру сразу дохнуло затхлостью и сыростью.

Федор Емельянович объяснил, что здесь хранится основная часть фондов. Влажно, сыро, тесно — варварские условия. А что делать, если других нет? Не оставлять же погибать картины. Делаем, что можем. Произведения искусства так же умирают, как и люди. Но не столько от времени, сколько от плохих условий хранения. Враги картин — плесень, грибок, древесные жучки и перепады температуры. Сотрудники, конечно, пытаются спасать экспонаты. Но профилактическими мерами тут не поможешь. И пострадавшие холсты отправляются на лечение к реставраторам. А реставрация требует денег!.. Хранитель озвучил некоторые цифры.

— Только консервация картины семнадцатого или восемнадцатого века, — провозгласил Федор Емельянович, когда они вышли из помещения, — если даже она находится не в самом худшем состоянии, обойдется в среднем в двести-триста долларов! А сама реставрация будет стоить еще дороже. Но самое главное — она не решит проблем с хранением фондов. Ведь потом ее придется вернуть в те же сырость и холод!..

— И при этом, — заметила Вера, на которую все это произвело сильное впечатление, — вы не признаете за музеем право зарабатывать?

Они уже подошли к кабинету Хижняка, но он не стал приглашать женщину внутрь.

— Смотря каким способом, — заявил он. — Варварские игры, презентации богатеньких вроде показа мод и тому подобное — это не имеет отношения к музейным задачам. Классическая музыка — еще ладно, могла бы быть… Но и она сегодня мало кому нужна. Вот дирекция Эрмитажа недавно повезла выставку в Лас-Вегас. Я не одобряю! При чем тут казино к искусству? А инсценировки в «Прадо» — это другое дело. Там, в мадридском музее, проходит регулярный показ театральных постановок на темы, которым посвящены знаменитые живописные полотна. То есть с помощью известных испанских актеров оживают картины великих мастеров, как вам это нравится?

Вера вспомнила рассказ Чепурного про оживление картин и подумала, что идеи носятся в воздухе. А главный хранитель горячо продолжал:

— Вот это дело! Вот тогда музей становится не просто залом, на стенах которого висят картины, а местом, где ведется разнообразная просветительская деятельность — экскурсии, конференции, концерты! Они не мешают. В музеях ничего нельзя менять! Нельзя! Они драгоценны именно традициями и консерватизмом, даже как памятники архитектуры. Это дворцы, которых не так много осталось… А насчет заработка — есть три источника финансирования: бюджет, собственные средства и спонсоры. Про первые два плакаться вам не буду. Про спонсоров же так скажу: миллионеры и даже миллиардеры в нашей стране есть, а благотворительности, направленной на культуру, — нет. У нас первое поколение богатых. Ждать надо, не выросли пока. Ну все, извините.

Хижняк кивнул и скрылся за дверью.

Вера шла к выходу со странными чувствами. Музей обступил ее магическим кругом и вошел в душу, как живое существо. Статуи провожали ее мраморными глазницами. Со стен высокомерно косились старинные портреты. И чувствовалось во всем этом что-то неуловимо настороженное. Ей чудилась какая-то невидимая темная вуаль, будто кем-то наброшенная на музей. Ох, что-то здесь еще случится!.. Вуаль нужно сдернуть, высветить ярким лучом. Это почему-то стало для нее очень важно — музей. Лученко давненько не бывала в музеях и теперь с отчетливой ясностью поняла, как же он ей необходим. Как семейный альбом. Нуда, точно!.. Музей — это семейный альбом человечества, где вместо фотографий — картины. Как-то так. Эстафетная палочка, помахивание рукой, передача привета от ушедших людей будущим поколениям. И еще учитель, наверное. Никто не учит простого смертного, как понимать живопись и скульптуру; нигде, ни в одной школе нет такой специальной подготовки.

Только в музее. Не будет музея, останется тогда только домино во дворе и шоу Верки Сердючки по телевизору.

Да, нелегкая ей выпала задачка. Как тут отделишь праведное от грешного, когда все так странно и запутанно… Так все-таки кто же мог убить Гаркавенко? Кто-то из музейщиков? Или таинственный ангел-хранитель, она же Хозяйка? Призрак-убийца! Это страшилки для бабушек-смотрительниц. Как-то не верится в музейные призраки, хотя ее в этом и пытаются убедить. Уж очень это смахивает на игру… И фа? Уж не стоит ли тогда за странными событиями Олег Чепурной, этот медведь-коала? А ведь музей идеально подходит ему как игровое пространство. Да, музей вроде бы храм искусства, но ясно, что именно в этом и смыкается священнодействие с игрой. И храм, и музей — отчужденные от повседневной жизни территории, обособленные места. Здесь действуют свои, особые правила, здесь установлены присущие только им замкнутые порядки. В музей входишь из хаоса улицы, из сумятицы повседневных забот — для чего? Чтобы погрузиться пусть во временное, пусть в иллюзорное, но совершенство.

А теперь это совершенство нарушено. И Вера должна восстановить прежнюю гармонию организма под названием музей. Найти нарушителя правил, навязать свою игру. Изъять его из музейного мира. Чтобы музей снова стал сопровождением, дополнением и частью жизни тех, кто в нем нуждается.

Потому что частью жизни Веры Лученко он уже, кажется, стал.

* * *

— Заговорила, матушка моя! Со мной заговорила! — с такими криками примчалась во флигель, в отдел фондов музея старушка Лужецкая. До закрытия оставалось всего пятнадцать минут.

— Оксана Лаврентьевна, что с вами? — подняла от книги удивленное лицо Лера Аросева.

— Ох! Дайте отдышаться! Водички попить! — падая в изнеможении на стул, с хрипотцой попросила смотрительница. Отхлебнув из протянутой чашки, она перевела дух и уже спокойнее сообщила: — Сразу после вашей экскурсии, Валерия Станиславовна, это и случилось…

— Да что же случилось? — вышел к ним главный хранитель. Дверь его кабинета была открыта в общий зал-библиотеку, где работали научные сотрудники и находилась сейчас Лера. Он пристально глядел на смотрительницу, точно ожидал от нее самых дурных новостей.

— Со мной заговорила сама Прасковья Николавна Воскресенская. Ангел-хранитель музея! — спокойно и твердо ответила Лужецкая.

Молчание.

— Вы… Вы как себя чувствуете, Оксана Лаврентьевна? — вежливо-холодно поинтересовался Хижняк.

— Чувствую я себя хорошо! Мозгами не тронулась. Вы, Федор Емельянович, на это намекаете? А если не верите, милости прошу в мой зал! — Старушка гордо тряхнула кудельками и направилась в экспозицию.

Аросева и Хижняк последовали за ней. Лера искоса поглядывала на своего шефа. Он же совсем старенький, лет шестидесяти. Но рядом со смотрительницами казался просто зрелым мужчиной, слово «стареющий» к нему не подходило. Бабулечки-смотрительницы воспринимались как сама старость, доживающая свои последние годы в тиши музейных залов. Когда не было экскурсий, они часто засыпали, забываясь коротким старческим сном на своих стульчиках в углах залов. Федор Емельянович был совсем другим. Всегда бодрый, подтянутый, в фирменных синих джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, он больше походил на какого-нибудь мастера-краснодеревщика или реставратора, а не на ученого. От него исходила магия мастерства. По крайней мере так казалось восхищавшейся им Лере.

Во Французском зале, украшенном старинными гобеленами, в золотых завитках рококо никакого призрака, как и следовало ожидать, не обнаружилось. Что нисколько не смутило Лужецкую.

— Где именно вы видели привидение? — спросила Аросева.

— Прасковья Николаевна сидела со своей собачкой в портшезе, — указала смотрительница на закрытое деревянное сооружение, похожее на карету, — оттуда она со мной и говорила.

— Что же она вам сообщила? — скептически спросил Хижняк, отвернувшись от пустого портшеза и внимательно вглядываясь в напудренное лицо старушки. Ему пришло в голову, что она похожа на состарившуюся маркизу, сошедшую с гобеленов своего зала.

Оксана Лаврентьевна охотно поделилась с главным хранителем и старшим научным сотрудником музея содержанием беседы с давным-давно умершей Воскресенской.

— Сперва госпожа Воскресенская меня похвалила за то, что зал содержится в образцовом порядке! — Старушка с вызовом посмотрела на сотрудников.

— С этим никто не спорит, — примирительно сказала Лера. — В вашем зале, Оксана Лаврентьевна, действительно идеальная чистота.

— А потом, — сообщила ободренная Лужецкая, — Прасковья Николавна не одобрила то, что я иногда… протираю пыль с этого фарфора-бисквита при помощи «Галы»… Она попросила меня впредь этого не делать. И посоветовала пользоваться сухой бархатной тряпочкой. — В этом месте своего повествования бабулька потупилась, как двоечница.

— Понятно, — тяжело вздохнул главный хранитель. Его в этой ситуации больше всего интересовал не старушечий бред о явлении ангела-хранителя, а состояние экспонатов музея. И если для этого нужно притвориться, что веришь в призраки, что ж, извольте. — Значит, так, уважаемая Оксана Лаврентьевна! Я абсолютно согласен с призра… с госпожой Воскресенской! Не нужно протирать матовый фарфор-бисквит никакой бытовой химией. Он никогда не будет блестеть, поскольку специально сделан так, чтобы казаться похожим на человеческое тело. Наше с вами тело ведь не всегда блестит. Чаще оно бывает матовым, правда? Поэтому вам следует прислушаться к пожеланиям этого привиде… то есть ангела-хранителя. Не так ли? — Он повернулся к Аросевой и сурово взглянул на нее. — Вы согласны?

Лера прыснула.

— Конечно! Ангел-хранитель врать не станет, он разбирается… Запишем ангела в штат? — Она не выдержала, расхохоталась и убежала.

* * *

В жизни, вздохнула Вера, всегда есть место подвигу. Вот почему она согласилась на уговоры Андрея научить ее получше справляться с компьютером. Очень уж хотелось нажать кнопочку, и — рраз! — связываться с любимым в любое время. А для этого следовало освоить ненавистную технику.

Вообще-то она, как современная женщина, кое-как и с грехом пополам уже пользовалась электронной почтой. Но и компьютер вел себя с Верой как всякая другая техника. То он показывал ей непонятные таблички, то задавал какие-то вопросы, а то вдруг сообщал, что начинает загружаться какая-то программа… Какая? Зачем?

— Это обновляются базы антивируса, — пожимал плечами Андрей. — Я тебе уже столько раз говорил…

Да, говорил. Но как запомнить? Вера пыталась сосредоточиться на главном: ей нужен Интернет, а в Интернете — почта. Вместе с Андреем они уже давно зарегистрировали ее почтовый адрес, и Вера для тренировки начала переписываться с дочкой Олей, с Дашей, еще с несколькими коллегами, которые работали в других странах. Вначале ей понравилось, все как будто получалось. Потом почта начала требовать пароль, а Вера его забыла. Еще ей начали приходить странные письма.

— Это спам, не обращай внимания, — смеялся Андрей.

— Это не спам, а гадость какая-то! — возмущалась Вера. — Предлагают увеличить то, чего у меня нет. Или, — она лукаво смотрела на любимого, — письма адресованы не мне? Но тебе это незачем!

Смех смехом, но вскоре она расстроилась по-настоящему. Почти все ее немногочисленные адресаты, вместо обычных нормальных писем «Как твои дела, а вот у меня…» — присылали ей наборы анекдотов и картинок, ссылки на видеоролики с играющими котами и прочую, абсолютно не нужную ей ерунду.

— Не понимаю, — жаловалась она своему компьютерному гуру. — Почему бы им не поделиться со мной не ссылкой, а радостью, выраженной словами? Или человеческой мыслью, но без ссылок?

— Ты сама знаешь. — Андрей пожимал плечами. — Ты же доктор. Современные люди так устроены, им проще прислать тебе ссылку на интересную статью, чем поговорить. Это законы нашего времени.

— Если дурацкие ролики вместо общения — это закон нашего времени, то пусть тогда я буду вне закона. Потому что еще немного, и я принципиально не буду открывать присланные ссылки, как некоторые люди принципиально не едят мяса или не употребляют алкоголь…

Они решили, что для скорости попробуют, кроме электронных писем, переписываться мгновенными сообщениями в чате, который встроен в почту. Андрей сказал, что это элементарно, и принялся объяснять, куда нажимать, куда вставлять курсор, как отправлять. Они сидели перед ноутбуком, и Вера изо всех сил старалась вникнуть в произносимые им слова. На ее гладком лбу между бровями пролегла глубокая поперечная морщина, а под волосами выступили капельки пота. Ей казалось: напрасно Андрюша старается. Она ее не полюбит, эта чертова техника. Ну не дано Вере, и все. Электромясорубка недавно хотела откусить ей палец, как будто решила, что это та же телятина, только с маникюром. С феном у нее идет давний спор, кому принадлежат волосы: ей или ему, он засасывает их в себя и наматывает на решетку, пытаясь доказать свое. Жетон в метро притворяется, что сделан из какого-то особого материала, а не из той же пластмассы, что и у всех остальных пассажиров, и автомат ее не пропускает. А на днях ей показалось, что видеоплеер смеется, проглотив диск и не желая показывать любимый фильм… Если бы кто-нибудь поинтересовался Вериным мнением, то она бы для себя лично отменила технику как класс.

Андрей сказал:

— Повторяю с самого начала: запускаешь «Мозиллу»…

— Что значит «запускаешь»? — робко спросила Вера.

— Ну я же показывал. Наводишь на иконку кнопку мыши и нажимаешь подряд два раза. Двойной щелчок. Нет, не так, побыстрее.

— Я не могу побыстрее!

— Тогда просто выдели и нажми «энтер»…

— Что значит выдели?!

Он ответил с бесконечным терпением в голосе:

— Щелкни один раз.

— Я никак не запомню, когда нажимать два раза, а когда один, — виновато сказала Вера.

Андрей вздохнул.

— А ты запоминай. По-моему, это проще, чем людей лечить. Так. Ждешь, пока загрузится. О, черт, снова требует пароля. Ну, вводи. Да нет же, точнее! Ты промахиваешься мимо клавиш. Вот так надо…

Сопровождая свои объяснения показом, Андрей так старался, что от усердия заслонил спиной монитор. Вера хлопнула ладонью по обтянутому джинсами заду.

— Вот тебе точнее! — Она хлопнула еще раз. — Вот тебе вводи! Я же ничего не вижу, кроме твоей задницы, ты, педагог! Песталоцци!

— Спасите, убивают! — Андрей подпрыгнул и шутливо забегал по комнате. — Да, у меня нет преподавательского таланта! А ты тоже хороша! Где твоя соображал ка?

Вера поддержала игру и, схватив маленькую диванную подушку, запустила в Андрея. Он ее ловко поймал. Шаркая когтями по паркету, прибежал Пай и забегал между шалившими хозяевами, улыбаясь во всю свою шелковую морду. Андрей, обняв подушку, свалился со смехом на диван.

— Нет, — заявил он, хватая Пая за ушки и взъерошивая их, — мы этого совсем не понимаем. Да, собака? Скажи, как твоя хозяйка умудряется быть такой гениальной во всех сферах жизни и такой… ну, скажем, недогадливой — в технической сфере?

— Да, я тупая, — сказала Вера. Она тоже присела и присоединилась к возне. Песик стал вылизывать ее руки. — И что, вы все меня за это разлюбите? Скажи этому диктатору, Пай, что если он хочет получать от меня электронные письма, пусть научит как следует. А то вижу только его спину! И вообще. Какая-нибудь другая женщина устроила бы тебе скандал, что не она едет в Париж. Я же не устраиваю. Езжай, пожалуйста! Я тебе устраиваю истерики, только когда компьютер задает мне вопросы. Например, про буфер обмена. Я никак не могу запомнить, что отвечать!

— Это когда ты закрываешь «Ворд», — сказал Андрей. У него были огромные запасы терпения, просто пласты, залежи терпения, из которых, наверное, можно было бы добывать нефть и газ. — Компьютер тебе говорит, что буфер обмена содержит большой текстовый фрагмент. И спрашивает, хочешь ли ты, чтобы он был доступен другим приложениям после закрытия программы. Отвечать всегда нужно «нет». Запомнила?

— Не знаю. Постараюсь.

— А истерики по поводу поездки в Париж ты не устраиваешь потому, что ты не другая женщина. Ты — это ты, — сказал Андрей. — К тому же я еду работать, а не по Елисейским Полям фланировать. Ну прошу тебя, Верочка, давай продолжим! Ты же понимаешь, перезваниваться часто у нас не получится, слишком дорого. Интернет-связь гораздо дешевле, тем более что я смогу проверять свой почтовый ящик и отвечать тебе даже в дороге, в любом месте, где бы я ни находился, — с мобильного телефона. И мы будем переписываться, будем все время как будто вместе. Будем друг у друга на кончиках клавиш. А? Ты же этого хочешь?

— Очень хочу, — чмокнула его в щеку Вера.

Тогда он решил вернуть поцелуй. Но она не захотела остаться в долгу и снова поцеловала Андрея. Они бы далеко зашли, если бы он не спохватился, что пора на работу. Но от двери несколько раз возвращался и целовал, а Пай метался между ними, становился на хозяев передними лапами и весело улыбался. Наконец они оторвались друг от друга и Андрей ушел.

Ровно через минуту после его ухода позвонила Наташа Королек из Павловской больницы. Скорбным голосом она рассказала, что вчера, вскоре Вериной беседы в палате со Стивом, в больницу ворвалась группа вооруженных бандитов. Они перепугали до смерти весь персонал, избили милиционера и санитаров. Они похитили пациента Маркоффа. Руководил ими какой-то плотный человек, круглоголовый, со щетиной на полных щеках. «Из милиции уже приходили расспрашивать, я тебе звоню, чтобы знала, ты же им не случайно интересовалась, может, и к тебе придут…»

Вера не могла найти слов от возмущения, что с ней случалось редко. Она пробормотала: «Надо же, спасибо, что позвонила» — и повесила трубку. И тут же набрала номер Чепурного. Не здороваясь, проговорила озабоченно:

— Олег Аскольдович, вам срочно надо показаться врачу.

— А, Верочка Алекс…

— К отоларингологу. У вас серьезное заболевание.

— Какое заболевание?! О чем вы…

— Перемежающаяся глухота. Очень, очень опасный симптом.

— Господи! Что вы такое го…

Вера набрала воздуха в грудь и рявкнула в трубку:

— Господин игрок, вы что себе позволяете?! Я же вам русским языком говорила: согласовывать наши действия! Але, меня слышно?! А вот тогда вы меня не услышали. Стало быть, у вас глухота! Устроили бандитский налет на Павловскую больницу!!! — И Вера пересказала услышанное от Наташи.

Чепурной возражал. Не были мы вооружены. Не избивали милиционера, что за средневековье!.. Нажали ему на специальную точку, и наступил здоровый освежающий сон. И санитаров не избивали, а аккуратно… э-э… удалили из кадра. Это я не случайно оговорился, у меня все заснято, можете просмотреть и убедиться. Одного санитара вынуждены были остановить. Правда, каюсь. Так он сам кого хошь мог голыми руками на тот свет… И компенсацию я им оставил…

Пришлось Вере смилостивиться, Олег не врал — по голосу поняла. Строго сказала: «Если еще хоть раз…» На том и распрощались. Да и вспомнила она запоздало о Наташином паникерском характере. Но каков коала! Забыла спросить про ангела-хранителя, музейного призрака. Наверняка это он устраивает. Что-то из ночного репертуара оживающих картин. И еще он, видите ли, снимает все на видео. Тоже ведь не случайно. А ночью в музее тоже снимал? Что ж тогда не предоставил ментам доказательства на пленке — дескать, вот, мой клиент никого не убивал?

Нет, хватит думать. Пусть я буду сегодня не эксперт, а буду я сегодня просто женщина, чей любимый уезжает в командировку. Надо выбросить эти глупости из головы и заняться делами.

Она гладила вещи Андрея. Ей хотелось, чтобы в стране моды, вина и Эйфелевой башни он выглядел таким же ухоженным, как и дома. «Пусть знают наших!» — думала она о француженках и жутко ревновала. Настроение у нее было препаршивое. Рейс на Париж ночной. Предстояло как-то проволокитить весь день до вечера. Двинятин перед отъездом заканчивает какие-то неотложные дела в клинике и приедет только после шести. А чем занять себя весь этот нескончаемый выходной день накануне расставания с любимым, она просто не знала. Поэтому и разговаривала вслух с самым благодарным собеседником на свете.

— Одни мы с тобой остаемся, Паюшка! Как две сиротинушки! — приговаривала женщина на манер народной былины. — Улетает до городу Парижу наш ясный сокол! — в такт движениям утюга продолжала «плач» новоявленная «Ярославна». — Некому нас, бедных, приголубить, никто нам косточку не даст! — объединилась плакальщица вместе с «меньшим братом».

Белоснежный песик слушал свою хозяйку, склоняя лобастую мордашку с длинными волнистыми ушами то к правому плечу, то к левому. Дескать, говори, говори, я все понимаю.

Но тут телефонный звонок прервал Верины «плачи».

— Вера Алексеевна? Вас беспокоит Римма Карповна!

— Слушаю вас.

— Лобоцкая, директор музея, — уточнила та.

— Я узнала. Вы же недавно были замдиректора? — Тон психотерапевта был нейтральным, но про себя Вера заметила: «Стремительная карьера на костях предыдущего поколения».

— Меня сегодня назначили, приказом по министерству… Господин Горячий отстранен, потому что у нас в музее случилось… Э-э… В общем, ночью погиб человек, — скорбно пробормотала трубка.

— Как?! Кто погиб? — Вера села на диван и сосредоточилась.

— Режиссер один… Я, собственно, вот по какому поводу звоню… Мое руководство… Высшее руководство, разумеется, хотело бы как-то оптимизировать ситуацию! Ну, вы понимаете?

— Нет. Не понимаю.

— Господи, ну это же пьяному ежику понятно! В Министерстве культуры недовольны сложившимся положением! — Раздраженные флюиды, казалось, сейчас раскалят серую трубку телефона докрасна.

— Госпожа Лобоцкая, успокойтесь. Я не пьяный ежик, так что объясните цель вашего звонка. Иначе, боюсь, разговора у нас не получится.

Ледяное спокойствие Лученко подействовало на Римму так, словно она засунула голову в морозильник. Она инстинктивно потерла замерзшее ухо.

— Вас ведь делегировал господин Чепурной разобраться в тех неприятностях, которые буквально подкосили весь наш коллектив.

«Кого-кого, а тебя явно не подкосили. Скорее наоборот. Вон как ретиво прыгнула в начальство! Не выношу, когда говорят на этом чиновничьем канцелярите: „делегировал“, „сложившимся положением“, „оптимизировать ситуацию“. Такие, как эта Римма, в простоте слова не скажут!»

— Олег Аскольдович действительно попросил меня помочь. Я работаю. У вас ко мне все?

— Как все? Как все? У моего руководства к вам масса вопросов! Что вы узнали? Что выяснили? Вы обязаны доложить! И вообще, никого больше и искать не надо! Это Маркофф убил Гаркавенко, а теперь сбежал. Наверняка он и Запорожцева убил! Пробрался ночью в музей на съемки видеоклипа…

— А что, в музее по ночам видеоклипы снимаются? Замечательная просветительская работа! — издевательски сказала Вера. — И надо же, как легко беглый разыскиваемый американский бизнесмен проникает в ваш музей! Охрана, значится, у нас спит? А ваше великое руководство в курсе?

В трубке задохнулись от возмущения.

— Это наше право — делать в музее все, что хотим!

— Отлично. Вот и делайте, что хотите. Я не подконтрольна ни вам, ни вашему руководству. Будьте здоровы, — закончила разговор Лученко, нажимая отбой.

«Какая редкая мерзавка! — прорычала Лобоцкая, отбрасывая от себя дорогую коробочку мобильника. — Витольд приказал мне все выяснить, но это же совершенно невозможно! Она просто мерзавка какая-то! Пусть сам с ней разбирается».

Римма набрала хорошо знакомый номер и пять минут беспрерывно жаловалась на эту «редкостную стерву». Наконец, ее покровителю надоело слушать злобное жужжание. Он решил: «Я сам с ней поговорю».