Лиловый туман весеннего рассвета сопровождал отряд от Знаменки верст пять. Потом туман начал редеть, таять; его пронизывали горячие солнечные брызги. И, наконец, тумана не стало; справа показался далекий горизонт, наступило яркое утро.

Горизонт был очень далек, отряд отделяло от него сначала поле, — ровное и сияющее под солнечными лучам; потом начинались кусты, переходившие затем в низкорослый лесок. И лишь за леском поднимались вверх снежные холмы, волнистой своей линией подчеркивавшие синеву неба.

Командир отряда, рыжеусый Головин, поднял людей до рассвета. По новым сведениям в Землище пряталось до десятка сбежавших главарей мятежа. Отряд должен был выловить их; инструкция "карателей" была строга и прямолинейна.

На пятнадцатой версте Головин дал коням и людям передохнуть: дорога была тяжела, лошади грузли в подталом снегу. Отряд спешился; конопатый Митричев подошел вскоре к Головину испросить разрешение выпустить пару шмелей в видневшийся близ кустов кирпичный столб у колодца:

— Заспорили мы, товарищ Головин, отскокнет пуля, али застрянет. Я говорю — отскокнет…

Разрешение было дано. Митричев приложился, выстрелил. Пуля отскочила, взрыхлив снег. Митричев весело ругнулся, приложился во второй раз. Но веселый парень Курчавка, подмигнув ребятам, толкнул руку Митричева. Пуля пошла влево — и зарылась в снег близ кустов. Сверкающая пыль взметнулась в воздухе.

— Это какая же подлюка… — начал было Митричев гневным голосом, но остановился и медлительно начал приподнимать снова винтовку. Все головы повернулись вправо.

Вдали, где зарылась в снег вторая пуля, из-за кустов выскочил человек и, пригибаясь, побежал к лесу. Нога человека вязли в глубоком снегу, он бежал прыжками.

Головин издали крикнул:

— Зря не бей человека, Митричев!

Митричев промолчал, но поднял дуло вверх и выстрелил в небо. Это означало на всех языках "стой!". Человек продолжал бежать, не оглядываясь. Митричев выстрелил в воздух еще раз. Человек все бежал.

Тогда дуло винтовки медленно качнулось, остановилось, направленное вниз, — и осторожно и настойчиво начало подниматься, нащупывая мушкой бегущую фигуру. Курчавка безнадежно махнул рукой:

— Аминь!

Рука Митричева была метка.

Выстрел сухо дернул воздух — и в тот же миг человек подпрыгнул, свалился на снег и остался лежать неподвижным черным пятном.

Командир Головин коротко приказал Митричеву и Курчавке:

— Марш, обыскать!

И когда два бойца, держа винтовки наготове, направились к неподвижному человеку на снегу, Головин сумрачно проговорил:

— Той человек дрефуном был. Пули испугался, побежал. Сидел бы за кустом — живым был. Кто его видел? Однако, поймал смерть.

Посланцы скоро вернулись и принесли с собой сапог убитого, с разрезанным голенищем. Отодранная опытной рукой Митричева подошва открывала выемку в стельке. Вынутая из этой выемки записка заставила Головина нахмурить брони и зашевелить рыжими усами.

Записка была адресована Степану Золотареву, в Уколово, раскинувшееся за холмами. Имя Золотарева, одного из главных вожаков мятежа, славилось зверствами. Золотарев собственноручно зарезал председателя исполкома: это он ввел в уезде ставшее затем обычным вырезывание ремней из спин пойманных коммунистов.

Золотарев после мятежа скрылся бесследно. Записка содержала в себе совет спрятать оружие и ждать вместе с ребятами.

Головин молчал и топорщил усы; на его лоб набегала суровая морщина. Уколово лежало в стороне, путь отряда шел мимо. Но Головин сказал:

— Такого гада, товарищи, нельзя обойти. Мы в Землище будем гадов уничтожать, товарищи красные армейцы, а они в Уколове нам могилу роют? Поэтому, товарищи, приказываю десяти охотникам, каковым поймать того гада с оружием и евонных ребят и привезти таковых в Землище ко мне к вечеру. Понятно?

Солнце поднималось выше и выше, снег на дороге, мокрый и вязкий, сильно мучил лошадей. Но дорога на Уколово оказалась твердой, — и у перекрестка десять бойцов отделились от отряда и на рысях пошли к холмам. Головин, не оглядываясь, продолжал ехать впереди отряда; его голова в косматой папахе с красной лентой опустилась ниже, командир что то обдумывал. Отряд двигался за ним молча: впереди ждала работа.

* * *

Уколово было тихо и пустынно. Митричев, отправившийся с охотниками, отыскал председателя совета, и, внушительно глядя на него, рассказал о цели приезда. Через несколько минут красноармейцы разделились на две части: пять лошадей направились к дому Золотарева по улице, пять зашли с огородов.

Митричев с четырмя красноармейцами подъехал к дому с улицы. Сквозь окна заметно было, как в доме забегали, хлопнула дверь во двор. Но в это время с огорода уже въезжала вторая пятерка. Митричев спешился и вошел во двор вместе с красноармейцами.

— Какой тут есть Степан Золотарев? — спросил он у старика, стоявшего на крыльце.

— Сын мой. Степаном зовут… В хате, больной.

— А ну, где он болеет, покажь!

В комнатах было настороженно и тихо. На постели, у стены под одеялом, лежал крупный человек с закрытыми глазами.

— Болен сын, болен, — снова жалобно оказал старик.

Человек на постели не открывал глаз.

Но Митричев быстрым взмахом руки сорвал с больного одеяло: человек оказался в одежде и сапогах.

— Что же это за больной такой, что не раздетый лежит? Замечательный больной! — засмеялся Митричев и продолжал: — вставай, вставай, сволочь белая. Вставай, но то штыком подыму! Не кобенься! Узнали!

Золотарев поднялся и сел. Его глаза блуждали по сторонам; очевидно, надежда на спасение не оставляла ею.

— Ты Золотарев?

— Я.

У Золотарева был мрачный сиплый голос.

— Ну, вылазь во двор. Бережи душу, сволота! Видали мы таких больных. Где оружие?

— Нет у меня ничего, — медленно, как бы с трудом, произнес Золотарев.

— Врешь, гадюка! А это видал? Думаешь, не узнали тебя, гада?

Митричев протянул сразу съежившемуся Золотареву найденную у убитого записку.

— Знакомо тебе это, братишка? А ну, вылазь! Веди его во двор, — сурово распорядился Митричев.

После сумрака комнаты солнечный свет слепил глаза. Золотарев шел, подобравшись, как бы готовясь к прыжку. Митричев усмехнулся.

— Не убежишь, небось. Где оружие?

Золотарев молчал.

— Готовсь! — крикнул красноармейцам Митричев.

Затворы звякнули твердым железой, дула винтовок направились ровным рядом на Золотарева.

— Слухай, белая сволочь, даешь оружие, или смерть тебе приходит на этом самом месте. Ну, даешь аль нет? Разменяем в два счета.

Золотарев побледнел: голос Митричева был решителен, маленькие отверстия дул отнимали всякую надежду на бегство. Сзади заголосила старуха. Митричев спокойно ждал.

— Опустите винтовки… скажу… — глухо выдавил из себя Золотарев.

— Отставить! — сказал Митричев и винтовки опустились.

Под клуней, в земле были зарыты десять винтовок, пулеметный замок и ящик патронов. Митричев спокойно наблюдал, как отрывали оружие, потом подошел к Золотареву и, бледнея, спросил:

— Вот этим оружием и в нас жарил, гад? С ним нашего брата ловил?

Золотарев молчал.

— Нну… — задохнулся Митричев, — нну!.. Знай, падаль, разменять я тебя не могу. Ну, только помни руку красного бойца!

Он размахнулся и с силой ударил Золотарева кулаком в лицо. Золотарев пошатнулся, но не вскрикнул, а лишь зарычал, как собака, которую пнули сапогом. Лицо его быстро залила кровь.

Курчавка подошел сзади к вытиравшему руку Митричеву и тихо сказал:

— Разменяем, браток? Скажем — убегал, ну и кокнули…

Митричев медленно повернулся к Курчавке, положил руку на кобуру нагана и, видимо сдерживая себя, проговорил:

— Товарищ дорогой, отойди. Имей дисциплину, товарищ Курчавка. Есть у тебя приказ, или нет? Сказано живым доставить — и доставим. Смотри, братишка, тут у меня в кобуре семь собак в верном шпалере. И все семь на охране белого гада Золотарева, который наших братьев резал и мучил. Отойди, братишка, а то раньше твоего времени заимеешь одну собачку!..

Через час из Уколола выезжало двое саней. Пять всадников ехали спереди, пять сзади. На первых санях лежал Золотарев и еще двое арестованных. На вторых было сложено захваченное оружие.

Ехали молча, с винтовками на боевых взводах. Митричев тронул коня шпорами, нагнал Курчавку, поехал рядом. Вынул кисет, закурил. И, затянувшись, вразумительно заговорил:

— Не горюй, браток, его песня спета. Далеко не уйдет. Дай до командира довезти. Своей рукой в Могилев отправлю, к генералу Духонину. И сколько крови этот гад повыпустил! Председателя исполкома ведь он зарезал. Зверь — а сейчас, гляди, присмирел.

Золотарев лежал спокойно: его руки были связаны за спиной и веревкой притянуты к передку саней. Он старался не смотреть ни на кого, похожий на затравленного зверя.

* * *

В Землище подводы приехали к вечеру. Отряд расположился около церкви, в приходской школе. У дверей стояли часовые.

— Зови командира! — крикнул часовым Митричев; — гадов привезли!

Головин вышел из дверей с револьвером в руках и без папахи. Его усы беспокойно двигались, он шел, не глядя под ноги. Красноармейцы расступались перед командиром, чувствовали его великий гнев.

Головин подошел к саням вплотную, наклонился над Золотаревым и спросил напряженным, вздрагивавшим голосом, которого еще не слыхали ни разу от командира красноармейцы:

— Так это ты, значит, сволочь, нашим ремни из спины в Землянске вырезывал? Ты в глаза палки забивал? Иль не ты, сука? Говори, может не ты?

Золотарев молчал.

Голос Головина поднялся до визгливых ноток. Красноармейцы подались назад: таким они командира еще не видели. Головин поднял револьвер.

— Одну пустить в тебя, сволочь, и конец! Получишь, гадюка, от верных бойцов революции смертную казнь…

Головин тяжело вздохнул и отвернулся. Потом продолжал окрепшим голосом.

— Собака, увидишь еще меня. Митричев! Получи суровое приказание: взять пятерых бойцов и доставить эту гадюку с помощниками ейными в уезд, в чеку, лично председателю, и расписку мне. Чтоб невредимыми.

— Есть! — Ответил по матросски Митричев и затем, разом изменив официальный тон на свойский, сказал: — а ежели побежит, гад, по пути, разменяется… тогда как?

Головин повернул голову к Митричеву и в упор глядя на него, зло, замедляя слова, проговорил:

— Товарищ Митричев, несознательность в тебе говорит. Сказано — невредимыми?

Голос Головина ожесточился и стал суровым голосом строгого командира.

— Смотри, не привезешь мне расписки, что живыми сдал гадов и невредимыми — сам тебя к стенке поставлю! Сам и пулю пущу в голову. Понятно?

— Есть! — снова ответил Митричев.

* * *

На утро отряд шел дальше. А через день Митричев догнал отряд и, передавая расписку, доложил Головину:

— Сполнил приказание, товарищ Головин. Доставил гадов в чеку живыми и невредимыми. Получите расписку.

Головин прочел расписку и глубже надвинул папаху. Потом, помолчав, он оглянулся и просто сказал.

— Тот Золотарев моего брата замучил. Слыхал — Ваську Головина, начальника роты? В глаза палки вбил, звезду на груди вырезал… Как считаешь — хотелось мне разменять Золотарева или нет? Хотелось мне его кровью землю полить? Однако, приказ есть: всех атаманов в чеку. Допрос сымать будут. Приказ… Понятно, товарищ Митричев?

— Понятно, — ответил Митричев и о чем-то задумался.

* * *

Напечатано в газете "Харьковский пролетарий" № 282 (793) от 7.12.1926, стр. 3