Иннокентий Гаврилович всегда начинал свой рабочий день с обхода училища. В первую очередь он спустился в подвал. Дверь фотолаборатории была распахнута настежь. Завхоз стоял на стуле лицом к стене и, запрокинув голову, выжидательно смотрел на вентилятор. Откуда-то сверху по трубе донеслось:

— Включай!

Он нажал кнопку, прислушался и высыпал перед вентилятором горсть мелких кусочков бумаги. Все они прилипли к сетке, притянутые мощным потоком воздуха.

Похвалив про себя исполнительного завхоза, Иннокентий Гаврилович пошел дальше и через полчаса вернулся в кабинет. Там его поджидал Никита Савельевич.

— Помните, я вам говорил… — поздоровавшись, сказал мастер. — Взрыв назначен на сегодня. Если не возражаете — хочу увести своих питомцев.

Директор уже привык к необычным предложениям Никиты Савельевича. В начале совместной работы Иннокентий Гаврилович хоть и давал на них согласие, но часто сомневался, будет ли польза от того, что предлагал старый мастер. Польза была, в этом давно все убедились. И теперь Иннокентий Гаврилович одобрительно относился к любой задумке Никиты Савельевича, какой бы странной ни выглядела она на первый взгляд. Вот и сегодня мастер хотел показать ребятам какой-то взрыв. Для этого приходилось нарушить расписание занятий. Да и училище готовит совсем не взрывников, а строителей. Но Иннокентий Гаврилович не возражал против такой экскурсии.

— Можем опоздать к обеду, — предупредил Никита Савельевич. — Уж пусть в столовой не посетуют на нас.

— Хорошо, я скажу им, — согласился и на это Иннокентий Гаврилович. — Но будьте там поосторожней! Взрыв шуток не любит. Поберегите слишком любопытных ребят…

Ехали долго — до самого троллейбусного кольца. Все знали, что мастер везет их посмотреть на какой-то особый, строго направленный взрыв. Что будут взрывать — об этом мальчишки как-то и не задумались. Лишь бы взрыв был настоящий — это всегда интересно.

Никита Савельевич всю дорогу молчал, задумчиво и почему-то печально смотрел на усыпанные осенними листьями окраинные улицы, по которым вез их троллейбус. Там, где он делал кольцо, был небольшой, отживший свой век заводик, а вокруг разрастался новый микрорайон. Дома еще не набрали полную высоту, и старая заводская труба возвышалась над раскрытыми коробками домов, доведенных до второго-третьего этажа.

На эту трубу и указал ребятам Никита Савельевич.

— Ее вот и… положат. — Помолчав, он тихо, с затаенной горестью добавил, понимая, что его желание невыполнимо и даже нелепо: — А пусть бы стояла!.. Чем не памятник?

Мальчишки переглянулись, вспомнив, что и на первой встрече мастер тоже говорил о трубах и с той же почтительностью.

— Взрывы разные бывают, — продолжал Никита Савельевич, поборов в себе с утра возникшее волнение. — Взрыв — разбойник, взрыв — вредитель… Но человек дал ему и добрые профессии. Тут он будет подсобником. По кирпичику разобрать трубу — уйма уйдет времени. А взрыв — он в одну секунду положит ее на землю. И так положит — не то что строение какое, а ни один кустик не повредит!

При всем своем любопытстве к взрывам ребята почувствовали, что в экскурсии, которую затеял мастер, это не самое главное. И Никита Савельевич по взглядам мальчишек догадался — ждут они еще каких-то объяснений. Это ему понравилось: чуткие, значит, ребята.

— Хитрецы! — улыбнулся он. — Только не смейтесь над моей слабостью… У моряков заведено — с почетом провожать свой корабль, когда он срок отслужит и на вечный прикол или на слом отправляется… А эту трубу мой отец клал! Вот я и пришел… проводить ее… И вас привел… Зачем — спросите?.. А и сам толком не знаю. Словами тут не выразишь. Почувствуете сами — рад буду! Не почувствуете — не взыщите, что попусту притащил…

Сентиментальность не в почете у мальчишек, и сравнение какой-то трубы с кораблем прозвучало для них неубедительно. Не будь взрыва, они посчитали бы поездку ненужной, а Никита Савельевич показался бы им смешным и жалким стариком. Только ради взрыва они терпеливо выслушали мастера и пошли за ним по разбитой тяжелыми машинами дороге.

Прилегающая к заводу территория была оцеплена усиленным нарядом милиции. Все подходы перекрыты натянутыми веревками с красными флажками. Около них уже толпились строители, работавшие в этом микрорайоне, и просто случайные прохожие. Ребята тоже остановились около веревки, за которой важно выхаживал невозмутимый милиционер.

К удивлению мальчишек, многие строители знали Никиту Савельевича. То один, то другой подходил к нему, чтобы пожать руку. Другие издали приветливо кивали ему головой.

Усатый, широкоплечий и такой же, как и Никита Савельевич, пожилой мужчина в рабочем комбинезоне протолкнулся к нему и прогудел густым застуженным басом:

— Пришел!

— Пусть бы стояла! — повторил Никита Савельевич уже слышанную ребятами фразу, которую они так до конца и не поняли.

Мальчишки думали, что и этот, усатый человек не поймет ее, но он понял. Что-то изменилось в его лице.

— Память была бы высокая, — согласился он и тяжело вздохнул. — Мой отец тоже неизвестно где лежит… Ни креста над ним, ни звездочки. Однополчане писали, что потонул раненый в Волге…

Непривычно, странно было мальчишкам слышать этот короткий разговор. Странно потому, что о своих отцах вспоминали люди, которые и сами уже стали не только отцами, но и дедами. И еще оттого, что ребята очень смутно представляли то время, когда гибли, навсегда терялись чьи-то отцы и матери, а их дети даже не могли узнать, когда и где похоронены родители. Те годы воспринимались ребятами как нечто отдаленное, давным-давно перекочевавшее из жизни на страницы учебников истории, в фильмы и книги.

Разговор двух пожилых людей как-то разом приблизил к ребятам далекое прошлое. То ли тон подействовал на них, то ли обстановка, предшествовавшая взрыву, обострила их чувства, но они, сами того не понимая, ощутили что-то похожее на сопереживание. И труба больше не была для них старой кирпичной громадой, готовой рассыпаться в прах. Предельно простая вроде бы мысль поразила их: ведь не сама труба выросла здесь и дотянулась до неба. Ее выложили по кирпичику. И уже нет тех людей, которые строили ее, а она стоит. Но стоит последние минуты. Рухнет — и, может быть, вместе с нею исчезнет всякое воспоминание о тех, кто метр за метром наращивал ее высоту.

Заунывно завыла сирена, оповещая всех о том, что подготовка к взрыву окончена. Еще резал уши ее холодящий голос, а из-под трубы у самого ее основания почти беззвучно выбросилось небольшое облачко белесого дыма. Она не покачнулась, не зашаталась, а спокойно и гордо, не сгибаясь, во весь рост начала падать — сначала медленно, потом быстрее и быстрее — и всей своей многотонной тяжестью легла на землю, заставив ее вздрогнуть, как от испуга.

Никита Савельевич сдернул с головы кепку. Невозмутимый милиционер начал деловито сматывать веревку с флажками. А мальчишки бросились вперед — туда, где лежала поверженная труба. Она упала точно в заданном направлении — вдоль неглубокой канавы с осенней водой — и не распалась на отдельные кирпичи, а раскололась на большие блоки, напоминавшие круглые звенья канализационных труб. Лишь самый ее верх, черный от многолетней копоти, обглоданный ветрами, дождями и морозами, рассыпался от удара.

За ребятами к трубе подошли и взрослые из числа любопытных, наблюдавших за взрывом.

— Красиво положили! — оценил Петька Строгов. — Как по линейке!

Сзади затарахтел мотор, и из-за угла строившегося дома, разбрызгивая лужи, выехала на мотоцикле Зоя Владова.

— Наша амазонка прикатила! — пошутил Олег.

В брюках, заправленных в сапожки, в распахнутой от встречного ветра курточке, раскрасневшаяся, подтянутая, Зоя и впрямь была сейчас похожа на амазонку, какой она рисуется в мальчишеском воображении. Это сходство не нарушали даже ни современный шлем, ни многосильный мотоцикл вместо коня.

— Опоздала! — огорченно воскликнула она, останавливаясь у самой трубы. — А я так гнала!

Зоя виновато взглянула на Никиту Савельевича, но внимание всех привлек ликующий возглас Бориса Барсукова:

— Нашел!

Он стоял у распавшегося верхнего обода трубы и возбужденно размахивал черными от сажи руками.

— Я знал!.. Вот он, мой кладик!

Не только мальчишки, но и все, кто слышал этот радостный крик, поспешили к Борису, а он наклонился над грудой прокопченного кирпича и, не жалея своего пальтишка, принялся тереть руками по большому обломку старой кладки. Там уже просматривалась цифра 1912, выложенная голубоватыми кусочками изразца. А из-под испачканного рукава, которым Борис елозил по многолетнему налету копоти, выглядывали какие-то буквы — тоже из голубых изразцовых плиток, вцементированных в углубление, специально вырубленное в кирпичах.

Букв было всего две: «С» и «К».

— Ба-тя! — тепло и протяжно произнес Никита Савельевич.

Он присел на корточки рядом с Борисом, широкой ладонью дочиста протер буквы и, когда они заблестели глазурью, сказал, как живому:

— Здравствуй, батя!

Все мальчишки — кто раньше, кто чуть позже, а кто только сейчас — догадались, что эти буквы — инициалы отца Никиты Савельевича. Расшифровывались они просто: Савелий Коняев.

— И это все? — послышалось из толпы мальчишек, представлявших клад не иначе, как слиток золота или по крайней мере серебра.

— Смотрите лучше! — крикнул кто-то. — Недаром буквы!

— Отколупнуть их — может, под ними! — посоветовал другой.

— Дураки! — отозвался Борис. — В буквах весь интерес, а под ними…

— Под ними, ребятки, ничего нет, — досказал за него Никита Савельевич и повторил: — Под ними нет, а вот за ними есть!.. Труд за ними стоит. Большой труд! И гордость за этот труд!.. Ну а буквы — это как личное клеймо, гарантия высокого качества. На дрянном изделии никто не расписывается… Труба эта прослужила людям семь десятков лет. В блокаду выстояла. От бомбежек и обстрелов не покосилась. Пережила своих строителей… Моего отца в сорок втором где-то на Пискаревке в общую могилу опустили. Никакой приметы не осталось… Потому и дорога мне труба эта и буковки… Хоть что-то!..

— Вырубить их осторожненько! — не то спросил, не то предложил Борис. — На память.

— Ничего вырубать не надо! — запротестовала Зоя Владова. — Весь блок заберем в музей училища. Отличный экспонат будет!.. Образец кладки начала века и частичка родословной нашего мастера!.. Подставочку сделаем, подсветочку дадим!

— Слишком тяжел блочок… и сажи на нем много, — возразил Никита Савельевич, но все видели, что он растроган и рад этому предложению.

— Ничего! — Зоя сдернула шлем, тряхнула головой, чтобы расправить волосы. — А где наш комсорг?.. Олег! Распорядись-ка! Я подгоню мотоцикл — на нем отвезем.

Напоминание о том, что он комсогрупорг, смутило Олега. В этой роли он еще никак не проявил себя, а сейчас даже не знал, что от него требуется, какие нужно делать распоряжения. Но Борис без всякой подсказки ухватился за ту часть обода, на которой голубели буквы, и позвал:

— Давай, ребята! Взяли!

Вежливо оттеснив Никиту Савельевича, мальчишки облепили большой обломок трубы, состоявший из доброго десятка спаянных воедино кирпичей, и, когда Зоя подкатила мотоцикл, взгромоздили на него эту тяжесть. Петька мигом раздобыл где-то длинный обрывок проволоки.

— Испортите машину, — по-прежнему растроганно и ворчливо приговаривал Никита Савельевич. — Испачкаете… И милиция забрать может с таким грузом…

Зоя только упрямо встряхивала копной волос и улыбалась, чувствуя, что вся эта затея и возня по душе старому мастеру.

Петька надежно прикрепил проволокой кирпичный монолит и проверил, удобно ли будет сидеть водителю.

— Обед вам оставят, — сказала Зоя на прощанье, и мотоцикл плавно тронулся с места.

— А как же там? — вспомнил вдруг Никита Савельевич. — Тяжесть-то какая!

— Музей всему училищу нужен! — оглянувшись, крикнула Зоя. — Найдутся помощники!

Мальчишки смотрели ей вслед, пока мотоцикл не завернул за угол строившегося дома. Всем было приятно, а почему — никто из них, пожалуй, не смог бы объяснить.

— Спасибо вам, ребятки! — поклонился им Никита Савельевич. — Спасибо… — Он хотел сказать, за что, но тоже не нашел точных слов и потому, помолчав, посмотрел на Бориса. — Тебе особенно… легкая у тебя рука!.. Не знал я про эти буквы — про отцовские, хотя сам иногда ставил свои.

Никита Савельевич сказал о своих инициалах только потому, что это пришлось к слову, и удивился, когда мальчишки засыпали его вопросами: где он поставил свои буквы, когда, из чего они сделаны? В тот день все напоминало мастеру о прошлом, и в памяти невольно возник дот, на котором он в первый раз и не очень удачно оставил свой след.

В конце сорок первого года на окраине города спешно возводились оборонительные сооружения. Никита Савельевич был тогда бетонщиком и построил на этом участке несколько дотов — крепких железобетонных гнезд для пулеметчиков. На одном из них — самом большом и мощном — он и решил оставить память о себе. Вырезал из дерева буквы «Н» и «К» и прибил их к доске, которая пошла на опалубку строившегося дота. В опалубку залили бетон. Когда он затвердел, доски сняли, и Никита Савельевич увидел оттиснутые в бетоне буквы. Но они были перевернуты, как в зеркале. Прибивая буквы к доске, он по молодости не догадался заранее перевернуть их, тогда они отпечатались бы в нормальном виде.

Об этом он и рассказал ребятам, а потом недолго отказывал им в просьбе — сегодня, сейчас же побывать у того дота. Не так притягивали мальчишек перевернутые инициалы старого мастера, как сам дот. В этих словах — долговременная огневая точка — слышались им отзвуки былых сражений. А многие и вообще не видели настоящего дота. Никита Савельевич уступил их просьбе еще и потому, что сам захотел побывать там. Несколько лет назад в День Победы он ездил туда и поэтому знал, что дот не разобран — оставлен как один из памятников военных лет.

К тому доту группа ехала трамваем. Несмотря на явное различие, ребята из комнаты номер семь старались держаться вместе.

— Рассиропился наш дед! — сказал Семен, когда они вчетвером протиснулись в самый конец вагона.

Раздражение незаметно накапливалось в нем с того момента, когда упомянули об отце Никиты Савельевича. Своего родного отца Семен не помнил, а отчима ненавидел. Любой одобрительный разговор о чьем-нибудь отце злил Семена. Ему становилось нестерпимо жалко себя. Мучительно жгла зависть к людям, у которых были хорошие отцы. Все свои беды Семен приписывал собственной безотцовщине.

— Рассопливился над какими-то буквами! — продолжал он. — Нам повезло, что он отцовской могилы не знает, а то бы и туда нас приволок!

К таким, вроде бы беспричинным, порывам злости ребята привыкли и старались не вступать в спор, который всегда еще больше разжигал Семена. Промолчали они и на этот раз, а он не унимался:

— У моего отца на могиле не только буквы — вся фамилия намалевана… А мне-то что от этого? Ни жарко ни холодно!

— Сравнил! — не утерпел Петька. — На могиле любому человеку фамилию пишут — хоть дураку, хоть гению. А ты сам, пока жив, оставь на чем-нибудь свои буквы!

— Пожалуйста! — зло усмехнулся Семен и, вытащив из кармана медную монету, начал выцарапывать на стене вагона свои инициалы.

— Не порти!

Олег ударил его по руке — монета покатилась под ноги стоявших у выхода людей.

Не миновать бы крупной ссоры, если бы в это время чья-то детская ручонка не раздвинула людей. В образовавшийся просвет просунулась русая голова с косичками.

— Дяденька! Вы улонили деньги! — прокартавила девочка и протянула Семену монету.

Он взял ее, окинул Олега недобрым взглядом и отвернулся от ребят. Понимал Семен, что не прав, но справиться со своим раздражением не мог.

— Щенки! — выругался он. — Какой визг подняли: «Клад!.. Нашли клад!..» Тьфу на такой клад!

— А по мне, — сказал Борис, — любая пуговица — клад, если очень старая.

— Иди тогда помойки выгребать! На свалку топай!

— И на свалке можно интересное найти, — невозмутимо ответил Борис. — Если покопаться.

Семен рывком повернулся к нему, но Борис смотрел на него с такой обезоруживающей простотой, что больше пререкаться с ним не захотелось. Скучно насмехаться над человеком, на которого это ничуть не действует. И Семен замолчал, повторив напоследок:

— Тьфу!..

Дот Никиты Савельевича был заметен издали. Он стоял недалеко от шоссе. Как только мальчишки, следуя за мастерам, пересекли полосу кустарников, так сразу и увидели, его. Высвеченный неярким осенним солнцем, он приземистым кубом сидел на бугре, прикрывшись шапкой из увядших трав. Прищуренным глазом амбразуры он, как и сорок лет назад, внимательно наблюдал за близлежащим перекрестком двух дорог.

— Ну вот он! — Никита Савельевич ласково погладил ладонью по шершавой стене дота. — Целехонек! Меня небось перестоит!.. А вот и моя мета! — улыбнулся он, подходя к амбразуре.

Над поперечной стальной балкой, из-под которой когда-то пулемет высматривал врага, отчетливо виднелись вдавленные в бетон зеркально перевернутые инициалы, о которых говорил мастер. Он провел пальцем по бороздам букв и на пару минут отключился — перенесся в грозный сорок первый год.

А мальчишки, открыв толстую, как у сейфа, и почти не тронутую временем железную дверь, уже хозяйничали в доте. Глухо доносились оттуда их голоса. Внутрь забрались все, кроме Семена. Для него дот не был новостью. Он давно знал нехитрое оборудование таких сооружений. Два подобных дота стояли на пригорках в пяти километрах от его родного городка. Сороконог сумел их использовать по-своему, поэтому у Семена любой дот вызывал воспоминания, от которых он хотел бы избавиться навсегда.

Забравшись на травяную шапку дота, где пригревало солнце и было сухо, он уселся поудобнее. Отсюда ему была видна голова Никиты Савельевича, который все еще стоял внизу у амбразуры и смотрел невидящими глазами куда-то вдаль.

— Тра-та-та-та-та! — пустил кто-то из дота залихватскую пулеметную очередь.

Мастер вздрогнул, потом вздохнул, возвращаясь в сегодняшний день, и заметил Семена.

— А ты чего здесь?.. Не любопытный?

— Насмотрелся! — пробурчал Семен. — Невелика невидаль!

— Конечно, — согласился Никита Савельевич. — Не пирамида египетская. Даже не труба… А мое сердце екнуло… Одна из первых моих строек…

Он видел, что Семен не очень-то расположен слушать его. Но бывают минуты, когда невозможно не высказаться. И не столько для Семена, сколько для себя, Никита Савельевич тихо проговорил:

— Лютые морозы в сорок первом были… За «мессерами» — хвост белесый в небе… Снаряды над головой в воздухе дыры высверливают. Душа в пятках от страха… А руки — руки работают!

— 3-золотые р-рабочие р-руки! — с наигранной восторженностью воскликнул Семен.

Никита Савельевич оторопело уставился на него, и Семен не выдержал этого взгляда, опустив голову, он пробурчал:

— Знаю, что вы скажете. Обязаны сказать!.. А вы по-честному можете? Как тогда — на первой беседе…

— Что же ты хочешь услышать от меня? — спросил Никита Савельевич.

Он действительно в ту минуту не представлял, как и чем ответить Семену. И тот помог ему:

— Про себя скажите… Всю жизнь простым работягой на стройке вкалывать — это…

— Работягой не был! — прервал его мастер. — Был рабочим! И не вкалывал, а работал!

— Ладно! — Семен нервно дернул щекой. — Рабочий… работал… И вы довольны такой жизнью?.. Если соврете…

Он проглотил остальные слова, но на его лице появилась такая презрительная гримаса, что Никита Савельевич почувствовал: либо он сумеет сегодня завладеть душой парня, либо превратится для него в ничто.

— Доволен — не то слово, — сказал он. — Счастлив — пожалуй, ближе… И это честно! Честней не умею!.. Если не поверишь, разрешаю не замечать меня. Смотри как на пустое место!

Семен спрыгнул с дота, долго и пристально вглядывался в глаза Никиты Савельевича. Так долго, что мастер, чувствуя в парне какой-то перелом, спросил:

— Ну как? Пусто? Или разглядел-таки правду?

Но Семен еще ершился, хотя прежняя озлобленность понемногу утихала в нем.

— А знаете, что про того солдата говорят, который в маршалы не метит?.. Плохой, говорят, солдат!

— Возможно, он и плохой, — улыбнулся Никита Савельевич. — Но было бы еще хуже, если бы все солдаты маршалами стали!.. Представляешь маршалов без армии или министров без рабочих?

Оба задумались. Мастер понимал, что в таком серьезном разговоре нельзя ограничиться шутливым преувеличением, и старался найти более убедительные доводы. А Семен видел за этой шуткой бесспорную истину, но она его не устраивала.

— Не знаю! — с сомнением качнул он головой. — Есть еще один похожий чудак в нашей группе… Тоже простым работя… Ну, этим — строительным рабочим хочет быть.

— Один?

— Один!

— Проверим? — предложил мастер, взглянув на ребят, которые уже начали выходить из дота. — Анкету проведем. Не возражаешь?

— Соврут!

— Ты же не врешь?

— Все врут! — Семен отвернулся, пряча глаза, и уточнил: — Что-нибудь да прячут… Темнят!

— И ты?

— Я все сказал! — грубо ответил Семен. — Хотели их проверить — вот и проверяйте!

Никита Савельевич подозвал ребят и, когда они столпились около амбразуры, спросил:

— Хотите быть судьями?.. Спор тут у нас с Семеном вышел. Без вас не решить, кто прав.

Мальчишки знали характер Семена и не ошиблись, предполагая, что он опять «загнул» вопросик, на который не так-то просто ответить.

— Только честно! — предупредил Никита Савельевич. — Что думаете, то и выкладывайте без всякой утайки и лишней скромности.

Он выждал какое-то время, чтобы подчеркнуть важность предстоящего разговора, а потом объяснил:

— Семен уверен, что почти все из вас мечтают стать не простыми рабочими, а руководителями: прорабами, начальниками строек, трестов, даже министрами. Кому это не удастся, тот всю жизнь будет недоволен собой и своей работой. — Мастер взглянул на Семена. — Я правильно пересказал твои мысли?

— Почти! — подтвердил тот.

— Проголосуем? — улыбнулся Никита Савельевич. — Кто мечтает о другом — о том, чтобы руководить только своей головой и двумя своими руками, пусть поднимет эти самые руки!

Старый мастер не рассчитывал на полное единогласие, но надеялся, что добрая половина мальчишек обязательно поддержит его. А получилось совсем не так. Первым без раздумья поднял руку Петька Строгов, за ним — еще два паренька. Неуверенно шевельнул рукой и Борис Барсуков, но тут же поставил условие:

— Если работа по нутру.

Напрасно Никита Савельевич выжидательно посматривал то направо, то налево — других рук не было. Мальчишки старались не встречаться с ним взглядом, но даже из сочувствия к нему, голосовать «за» не хотели.

— Спасибо за честность, — невесело сказал мастер. — Рассудили — Семен оказался прав… Но не думайте, что я сейчас же примусь переубеждать вас. Ничего у меня сегодня не получится!.. Дайте время… А пока я вынужден огорчить вас: далеко не все станут руководителями. Но зато могу и обрадовать: среди тех, кто будет простым рабочим, довольных своей жизнью и по-настоящему счастливых окажется больше! Поверьте мне на слово, а потом и сами убедитесь.

Победа над мастером настроила Семена миролюбиво, и он заговорил, стараясь ни одним словом не обидеть его:

— Мы бы вам поверили, Никита Савельевич! Только каждый свое поет! И голоса совсем разные. Разнобой получается!.. Двояка в школе схватишь — что тебе скажут?.. «Смотри, — стращают, — после восьмого класса в пэтэу выгоним!»… В рабочие — как в наказание!

Для Никиты Савельевича это была не новость. Хмурясь, выслушал он и других мальчишек, охотно поддержавших Семена.

— У нас хитрее делали! — сказал один из них. — Когда весь класс в сборе, директор и учителя хором пэтэу расхваливали, а с отличниками отдельно разговаривали — и не про училище, а про институт.

— Индивидуальный подходец! — ухмыльнулся Семен.

— А как, по-вашему, нужно? — неожиданно вмешался Олег.

С ним все чаще стало так случаться: не собираясь вступать в разговор, он вдруг помимо своей воли начинал говорить.

— Хороших учеников — в пэтэу, а плохих — в институты?.. Так надо, по-вашему?

И замолчали ребята. Даже Семен.

— Тогда давайте закроем все вузы! — закончил Олег.

— Разрешите все-таки сохранить вузы! — шутливо попросил Никита Савельевич. — Среднее образование уже сейчас необходимо хорошему рабочему, а придет время, когда без вузовской подготовки к самостоятельной работе никого допускать не будут. Не справится он с делом.

Говоря это, мастер с тревогой думал о застаревших просчетах и промахах в воспитании многих ребят. Ему не хотелось при них упрекать родителей и учителей за перекос в настроении тех, кого они вырастили. Но и замять этот разговор он не имел права, не мог оставить мальчишек с их обидами на несправедливость, хотя она была лишь мнимой и существовала в их сознании только из-за неумелого, неумного подхода к ним со стороны взрослых.

— Хочу провести еще одно голосование, — с хитрецой произнес мастер. — Хочу узнать, кто желал бы сегодня вернуться в свою школу и там окончить десятилетку?

Такой вопрос ребята себе не задавали. Не было у них готового ответа. Никита Савельевич не торопил мальчишек и терпеливо наблюдал за их сосредоточенно-задумчивыми лицами.

В полном молчании прошла и минута, и другая…

— Нет желающих? — спросил мастер.

Никто не откликнулся.

— Тогда разрешите узнать, — тепло улыбнулся Никита Савельевич, — чем же вы недовольны и на что жалуетесь?

На лицах всех мальчишек отразилось в ту минуту внутреннее замешательство. Им совсем неплохо жилось в училище. Никто не сожалел, что попал в это ПТУ. Ни один не помышлял о возвращении в школу. И жаловаться было не на что и не на кого. Так о чем же они только что спорили, что хотели доказать своему мастеру?

Семен недоуменно хмыкнул и надвинул кепку на самые глаза. Кто-то хихикнул несмело. За ним тоже робко засмеялись еще двое. И вдруг вся группа разразилась дружным хохотом.

— Хитрый же вы до невозможности! — сквозь смех проговорил Семен.

— Я не хитрый — я старый, — возразил Никита Савельевич. — Повидал многое… Поэтов видел, прославившихся на весь мир… Космонавтов, летавших аж к звездам… Геологов, которые лопатами алмазы разгребали… Дипломатов, всю землю, весь свет объехавших… Конструкторов всяких рангов с персональными машинами и даже самолетами… Это они в детстве все такими были… А стали не все. Многих жизнь к другому делу приспособила. Ну и показалось им, что все пропало! Не будет им счастья никогда!.. А потом они над собой смеялись — поняли, что хорошо только тому, кто и сам видит, и всем показывает, что его работу никто другой лучше не выполнит. Счастлив тот, кто в любом своем деле богом становится! Тогда и жить радостно. В груди — колокола праздничные, да и на груди, — мастер провел рукой по пиджаку, будто огладил ордена и медали, — звон малиновый!

— Не слышу! — хотел сострить Семен, не видя на пиджаке ни единой награды, но прикусил язык — решил не обижать Никиту Савельевича.