ОДНОРАЗОВЫЙ КИЛЛЕР

— Капрал, мы его доставили, — доложил Варан. — Посмотришь?

— Только через щелочку, боюсь испугаться. Сам выбирал или кто посоветовал?

— Считай, что сам. Об ответственности за подбор предупрежден. О мерах взыскания — догадываюсь.

— Это приятно. Ты вообще очень повзрослел, как мне кажется, за прошедшие годы. Мне тут пояснили, что ты, оказывается, уже на прямой связи работаешь? Быстро подняли, однако. Покойный Джек четыре года до этого подрастал.

— Не знаю такого. Я сам за себя. Между прочим, никто еще не жаловался.

— Это я догадываюсь. Ладно, показывай своего кадра так, чтоб он меня не видел.

Конечно, Варан меня ни к какой щелочке или дверному глазку не повел — не то время, как-никак XX век на финише. Телевизор включил какой-то — и пожалуйста, любуйся гражданином во всей красе. Если, конечно, это можно назвать «красой». Поскольку протеже Варана «красивым» мог показаться только жуткому сюрреалисту.

Сказать проще, Варан со товарищи раздобыли стопроцентного бомжа. То есть представителя славного интернационального племени люмпен-пролетариев, которые уже и цепи потеряли, и остатки человеческого облика.

Однако и при социализме эти самые бомжи появлялись как-то сами собой, без посредства ЦРУ, и при переходе к рынку их размножение началось тоже спонтанно, а не благодаря вредительской акции бывшего КГБ. Впрочем, ежели взять более древнюю историю, то бомжи на Руси были всегда. В незапамятные времена, как мне как-то раз поведал отец, таких ребят называли бродниками, попозже — бродягами и босяками, к которым, например, одно время относился небезызвестный Максим Горький.

В общем и целом, Варан привел мне на погляд типичного представителя этой древней профессии, которые при всех режимах и общественных формациях считались отбросами цивилизации. Подразумевалось, что их надо держать минимум за 100 километров от Москвы, на том самом знаменитом 101-м, где, как полагали соответствующие органы, наличие оборванцев уже не может бросить тень на достижения династии Романовых и Петра Аркадьевича Столыпина, потом — на завоевания КПСС и Советского государства, ну а теперь — на успехи демократии и рыночной экономики.

Впрочем, хватит истории. В конце концов, Варан и его ребята привели мне бомжа не в качестве музейного экспоната или объекта социологических исследований, а для вполне конкретного дела. Сейчас мне предстояло принять довольно ответственное решение. От этого решения зависело прежде всего, будет ли этот бомж продолжать свое существование еще пару дней или накроется медным тазом уже сегодня к вечеру. Если я скажу «нет», то Варан спровадит нашего нового знакомого в топку кочегарки, а то, что останется, разотрет в порошок шаровой шлакодробилкой. Если скажу «да», то господин бомж превратится в одноразового киллера, который должен будет сделать одно небольшое, но гнусное дело, после чего опять же исчезнет совершенно бесследно и начисто. Неприятно, но я решал не то, будет ли этот почти человек жить, а лишь то, когда и каким образом он умрет.

Конечно, духан, шедший от кандидата в покойники, по телевизору не передавался, за что я, естественно, претензий предъявлять не собирался. Но о том, что таковой имеет место, можно было судить по поведению Бето, находившегося вместе с бомжем в одном помещении. Бедный парень то и дело морщился, отворачивался, делал глубокие вдохи и еще более глубокие выдохи. По собственному опыту я знал, что после трех-пяти минут нахождения с бомжем в одном помещении у нормального человека появляется нервный зуд на коже, охватывает горячее желание вымыться с ног до головы, обработать себя чем-нибудь дезинфицирующим и даже сделать какую-нибудь профилактическую прививку.

На вид этому начавшему лысеть и седеть мужику, можно было прикинуть далеко за полста. Морщин у него было на все 60 с гаком. Нос приплюснутый, малиновый, весь в каких-то пупырышках или, наоборот, дырочках. Пасть огромная, щербатая, уцелевшие зубы даже не желтые, а коричневые и черные. А вообще его рожа была чисто обезьянья, очень похожая на те, которые бывают у некоторых умных орангутангов. Возрастных таких, долго поживших, но так и недоразвившихся до homo sapiens. Человеки такими становятся только на пороге глубокой старости и подступающего маразма, годам к 90, если доживают, конечно.

— Ну что, хмырь, знакомиться будем? — спросил Бето.

— Будем, — ответил бомж, протягивая свою темно-бурую, в три слоя заросшую грязью лапу.

— Спасибо, — вежливо отстранился Бето, — ручкаться мне с тобой без надобности. Лучше скажи просто, как тебя зовут? Меня, например, зовут Костя, а тебя?

— По паспорту? — спросил орангутанг, удивительно по-обезьяньи почесав лоб.

Это и обнадеживало, и настораживало. Если этот мужичок еще помнил насчет того, что существуют паспорта, то не был полным дебилом. С другой стороны, он вполне мог и вовсе иметь здравый ум и трезвую память, что тоже не позволяло его считать пригодным кадром.

— А у тебя и паспорт есть? — недоверчиво поинтересовался Бето.

— Был, — кивнул тот, — только я его потерял… А закурить не будет, начальник?

— На. — Бето выдернул из пачки сигарету и подал бомжу.

— Спасибо. Огоньку тоже, если можно. Бето подпалил сигарету, бомж глубоко затянулся, едва не искурив «мальборину» в одну затяжку до фильтра.

— Ну, паспорт ты потерял, — вернулся к теме разговора Бето, — а как звали-то, не забыл?

— Тимофеев Иван Петрович, — гордо ответил бомж.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот сорок восьмой. 6 июля родился.

— А где?

— В Саратове.

— В самом городе или в области?

— В самом городе.

— Долго там жил?

— Долго.

— Улицу, номер дома помнишь?

Бомж наморщил лоб, не то действительно вспоминая, не то делая вид, что вспоминает.

— Как вы вообще на него вышли? — спросил я у Варана, воспользовавшись паузой. — Или первого попавшегося сцапали?

— Зачем первого попавшегося? — обиделся тот. — Все культурно. Посадили Чупу принимать посуду на недельку, с задачей по ходу дела приглядеть подходящего. Ну, она вот этого и присмотрела. Сегодня прибрали его, под видом ментов…

В это время гражданин Тимофеев, или как его там, соизволил прекратить мучительные воспоминания и произнести:

— Забыл. Улицу помню, Чернышевского, кажется, а дом забыл, на фиг.

— Родителей как звали? — спросил Бето.

— Отца не знаю, не было. А мать — Валентина Петровна. У меня отчество по деду.

Это вроде бы было логично, хотя и ровно настолько, чтоб не пробудить у нас подозрений в том, что он соображает лучше, чем нам требуется.

— Год рождения матери помнишь?

— Не-а. Лет семьдесят с гаком должно быть, если жива.

— Проживала там же?

— Нет. Уехала куда-то, пока я в армии служил.

— А когда ты служил?

— Не помню. При Брежневе еще. Гречко министром был.

— В каких войсках?

— В стройбате. Я только восемь классов закончил.

— Судимости есть? — строгим тоном дознавателя спросил Бето. Надо же, как подросли мои крестнички! Поглядишь на такого юношу и подумаешь, будто он честно отбарабанил свое в школе милиции.

— Нет. Не было. Забирать, вот как сейчас, забирали, а судить — не судили.

— А за что забирали?

— Не знаю. Я ничего такого не делал. Пьяный был иногда, а так ничего такого.

— Ладно. Когда, ты говоришь, из армии пришел?

— Не помню, я ж говорил.

Нет, по-моему, он все-таки косит. Четко держит свою линию. Действительно придурковатый бомж наверняка бы запутался. А этот нет. Следит за тем, чтоб не брякнуть чего-нибудь противоречащего ранее сказанному. Зачем? Может, за ним какая-нибудь мокруха есть? Или просто что-нибудь такое, чреватое статьей? А может, он вообще не случайно «показался» нашей милой Чупе? Как там в старом фильме говорилось? «Батьков казачок, а выходит, засланный…»

В общем, я пришел к выводу, что надо этого кадра для страховки забраковать.

— Не нравится он мне.

— Серьезно? — озабоченно спросил Варан.

— Да, Сашок. Очень не нравится. Можно нарваться на какую-нибудь ерунду. Надо бы подстраховаться, хотя как тебе объяснить свое мнение, я не знаю.

— Капрал, может, еще послушаешь?

— Нет. У меня на это дело времени нет. То, что он слишком хитрый, чтоб выполнить эту работу, мне уже ясно. В принципе, ты мог его и не показывать, решай сам. Если считаешь, что прав, — делай все сам и сам отвечай перед Чудом-юдом. Сроки работы остаются те же, так что думай. За ручку я тебя уже не обязан водить. Ты созрел, два года сам работаешь. Просил совета — я тебе его дал.

— Понятно, — вздохнул Варан, — значит, не поглянулся мужик? И его теперь за просто так — в печку?

— Саша, это вообще не тема для обсуждения. Порядок ты знаешь. Оставишь — наделаешь проблем. В общем, я поехал.

 

ПЕРЕСНЯТАЯ КИНОЛЕНТА

От подвальчика, в котором происходили «смотрины», я добрался пешочком до метро и, проехав одну остановку, поднялся наверх. Там меня дожидался Лосенок. Читал себе «Спорт-экспресс», сидя за баранкой родного «Чероки», и в ус не дул.

— Домой поедем, — сказал я. — Если вводных не было.

— Не было, — ответил Юрик.

— Ну и нормально. А то все вкалывай и вкалывай, так и загнуться недолго с устатку… Тем более что жара, блин, офигенная. В тропиках и то полегче.

Лосенок завел мотор, я отвалился на спинку сиденья, под свежачок от кондиционера.

— Какой-то ты странный стал по жизни, — заметил Лосенок, выворачивая в поток машин и встраиваясь в средний ряд. — Извини, конечно, может, я это не в кассу говорю, но не один я это замечаю. Мое, конечно, дело телячье…

— Твое дело — лосячье, — хмыкнул я. Прикол был давнишний, но любимый, Лосенку он тоже нравился.

— Правильно, лосячье, — кивнул он, — но все равно, с тех пор, как ты с заграницы вернулся, какой-то не такой стал. Целый год уже прошел, а ты все не в себе немного.

— И ты целый год сидел да помалкивал? — ухмыльнулся я. — Терпеливый, однако.

— Ну, сам понимаешь, вопросы-то задавать неудобно. Мало ли чего… Но тут намедни сам батя твой спросил, не вижу ли я в твоем поведении чего-то странного. Я, конечно, сказал, что вижу.

— Та-ак, мистер Лосенок, стало быть, вас уже за стукача работать приспособили?

— Ща обижусь…

— Пардон, эскюзе муа. Так что же странного вы соизволили заметить?

— Сказать по-честному?

— Обязательно.

— Короче, впечатление такое, будто ты мне две штуки баксов задолжал за что-то и теперь не знаешь, как вернуть.

— А я точно у тебя ничего не одалживал?

— Нет, наоборот. Я тебе двести должен.

— Странно, а я за тобой ничего странного не замечаю. Может, это тебе так кажется оттого, что я тебе счетчик не включил? Шутка, конечно. А вообще-то ты прав, Юрик. Только рассказывать, что и как, я не буду, ладно? Потому как в нашей жизни многие вопросы надо держать внутри и не вытряхивать наружу.

Лосенок пожал плечами и сосредоточился на баранке. Не знаю, что он там подумал, но разобъяснить ему, что и как, мне и впрямь было сложно. Как объяснить живому и здоровому парню, что меньше года назад я его наяву видел мертвым, а этот самый джип, который он лелеет, холит и вылизывает ежедневно, был взорван и сожжен выстрелом из гранатомета? Не поверит, подумает, будто я над ним издеваюсь, а если начну убеждать, что все это всерьез, решит — крыша у Барина поехала. И будет прав по большому счету. Только я один и никто другой на этой планете знал (хотя и здорово сомневался нынче), что дважды прожил период с октября 1996-го по январь 1997-го. Никто!

И никто из тех, кто меня окружает сейчас, не поверит или не захочет поверить в то, что в упомянутый период произошла целая куча самых обычных, не совсем обычных и вовсе не вероятных событий, в которых участвовал не только я, но и они, то есть десятки других людей. Там, в этом параллельном, перпендикулярном или диагональном — хрен поймешь, в каком, — мире, все кончилось неизвестно чем, может быть, мировой катастрофой. Но память об этом сохранил я один. Ни Чудо-юдо, ни суперсолдаты Валет и Ваня, ни инженеры Борис, Глеб и Богдан, ни «научная мышка» Лусия Рохас, ни Зинуля не помнили абсолютно ничего. Для них время текло непрерывно и прямолинейно, не описывая мертвых петель.

Конечно, я поначалу был явно не совсем в норме. Но могу поклясться, что крыша у меня, в общем и целом не поехала, хотя заметные позывы к тому ощущались. Может быть, в мозгах что-то и сдвинулось, но не настолько сильно, чтоб найти этому научное название и поставить диагноз. Я говорю это с полным пониманием ситуации, поскольку честно и благородно рассказал о своем путешествии во времени и пространстве Чуду-юду. А уж он-то и в нейрофизиологии, и в нейролингвистике, и в психологии, и в психиатрии кое-что смыслит. Кроме того, я лично убежден, что никто, кроме него, не разбирается в содержимом моей памяти. Честно скажу, что мне до сих пор не очень понятно, что из содержимого моих «запоминающих ячеек» происходило в натуре, а что понапихано туда отцом родным ради эксперимента. Впрочем, кроме него, в загрузке моей памяти поучаствовали и мистер Джон Брайт, и компаньеро Умберто Сарториус, и законная супруга Хрюшка Чебакова, а возможно, и еще какие-то неучтенные лица.

Все, что прокрутилось в первый раз с октября 1996-го по январь 1997-го, отец родной в моей памяти обнаружил, скопировал на искусственный носитель и подверг всестороннему изучению. Сергей Сергеевич, будучи по своей природе и прежней профессии, шибко охочим до чужих секретов, никаких феноменов без внимания не оставлял. Тем не менее после длительных корпений и пыхтений он все же решил, будто все, о чем мне отчетливо помнилось, есть не что иное, как некая наведенная реальность, которую мне погрузили в мозги через микросхему в архивированном виде, коротким импульсом с высокой степенью сжатия информации. Кто и когда — Чудо-юдо определить не сумел, но грешил на своего любимого ученика Сарториуса-Сорокина. Так или иначе, но, по версии профессора Баринова, вся эта прессованная информация, угодив ко мне в память за очень короткий промежуток времени, расширилась за период в два-три часа — по его представлениям, по крайней мере, — и я приобрел память о том, как прожил четыре месяца, которые вроде бы к тому времени еще не прошли.

Чудо-юдо не был бы самим собой, если б не попытался хотя бы частично проконтролировать, имело ли место что-то похожее в том мире, куда меня, условно говоря, послали. То есть там, где я теперь находился.

Действительно, что-то похожее место имело. Но только похожее, а отнюдь не то же самое.

Сначала об исходных обстоятельствах. То есть о том, что происходило

непосредственно после того, как Чудо-юдо отправил меня с Викой из Эмиратов вМоскву, сопровождать раненого Васю Лопухина, который к тому же при неясных обстоятельствах заполучил какую-то тяжелую мозговую болезнь, от которой и преставился. Но вот тут-то и начинались различия. В первый раз Вася Лопухин долетел до Москвы живым и скончался только через некоторое время, а во второй — умер еще в самолете. Дальше — больше. После этого как бы сама собой отключилась та цепь событий, которая явилась следствием того, что Васю довезли живым: Вика, уезжая из аэропорта, села не в «скорую помощь», а поехала на «Чероки» вместе со мной и Лосенком. Соответственно, на пьянку к Игорю Чебакову мы не поехали, а потому меня и не похитила залетная команда во главе с Агафоном. Правда, серую «Волгу» мы где-то поблизости от Шереметьева вроде бы видели, но познакомился я с этой славной четверкой совсем не так, как в прошлый раз. Об этом будет отдельный разговор. Главное, что эти самые ребята, Агафон, Налим, Гребешок и Луза, не взяли меня дуриком с чебаковской пьянки, не увезли на дачку к подмосковному уголовничку дяде Саше и не посадили в подвал. Именно поэтому и мне не пришлось их убивать. Я, правда, не очень помнил, кого тогда досмерти уработал, а кого с недоделками, но все равно, не очень это приятно, когда видишь живыми тех, кого однажды убивал. Конечно, у Агафона, которого я «розочкой» битой бутылки ткнул в горло, были некоторые шансы выжить, но шрам от такого удара остался бы у него надолго. Я, забегая вперед, уже познакомившись с Агафоном по новой, много раз непроизвольно поглядывал на его кадык, словно бы пытаясь рассмотреть этот несуществующий шрам.

Но это уже лирика. Следующим звеном в цепи событий был побег с дачи дяди Саши. Сбежав оттуда, я спрятался на чердаке другой дачки, принадлежавшей нищему кандидату наук Родиону. Утром этот самый Родион с другом детства Федотом — именно так они мне запомнились, хотя я позже полностью их Ф.И.О. узнал, — приехали на дачку. Родион пытался ее продать богатому дружку, но тот на сарайчик не польстился. Тогда нищий кандидат решил предложить другу самое ценное: некий ящик-вьюк, где хранился архив сверхсекретной экспедиции НКВД, отправленной в сибирскую тайгу на поиски таинственного аэродрома, на который якобы прилетали из-за кордона вражеские летательные аппараты, а обнаружившей некий космический шлюз, через который некие инопланетные корабли переходили из одного пространства в другое. Точно мне, конечно, никто не объяснил, но я так потом догадался.

В общем, вьюк попал ко мне, что потянуло за собой дальнейшие события: экспедицию в район таинственного объекта «Котловина», появление там Сарториуса и «соловьевцев», кучу перестрелок и смертоубийств, встречу с трехметровыми инопланетянами, пропажу Лусии Рохас и, наконец, побоище с большим «черным ящиком», в результате которого меня, собственно, и перекинули в другой поток времени. В такой, где ничего подобного не было.

Нет, дачка, похожая на ту, где я ночевал на чердаке, была в натуре. Правда, не совсем такая. Поухоженней, поприличней намного, хотя и стояла на том же месте и по планировке мало чем отличалась. Только вот принадлежала она вовсе не Родиону. Там проводила летние месяцы чета пенсионеров Пеструхиных, которые знать не знали никакого Родиона, хотя прожили на этой дачке уже лет пятнадцать. И на чердаке у них никаких секретных архивов не лежало. Чудо-юдо, конечно, обшмонал негласно и дачку, и городскую квартирку стариков и как следует прочесал их мозги ГВЭПом на случай, ежели чета что утаивает или позабыла по причине склероза, но не нашел не только сведений об архиве группы «Пихта», Родионе или Федоте, но и каких-либо «хвостиков», уцепившись за которые можно было поискать причины, изменившие судьбу дачи.

Тем не менее мы стали искать и Родиона, и Федота.

С Родионом Соколовым все оказалось до ужаса просто. Хотя мы не знали его отчества, но нашли очень быстро. Правда, толку от этого не случилось никакого, поскольку гражданин Соколов Родион Романович — физиономию его я по фотографии опознал безошибочно — уже пять лет, как был покойником. Его привели в исполнение за двойное убийство и разбойное нападение. Кандидатом наук он отродясь не бывал и обладал в лучшем случае восьмилетним образованием. Ни жены, ни ребенка у него не имелось. Но рожа была именно его, по крайней мере, она была больше всех похожа на ту, которую я запомнил. Правда, та была менее испитой и более покорябанной, ибо Родиона, как мне помнилось, в тот злосчастный день нашего знакомства отдубасил друг детства журналист Федот.

Федот, или Федотов Кирилл Матвеевич, в природе существовал, точнее, существовали, потому что граждан с такими реквизитами оказалось только в Москве несколько штук. А по Руси набралось еще больше. Но тот, который был нам нужен — морду я более-менее помнил! — в Москве начисто отсутствовал. Чудо-юдо дал мне возможность посмотреть сведения и по другим градам-весям, но ничего похожего не нашлось.

Уже после этих двух обломов я понял, что поиск по персоналиям — самое дрюшлое из того, что можно придумать. Очень кстати сработала прописавшаяся у меня в башке память Майка Атвуда, который минимум дважды перемещался из одного потока времени в другой. Во всяком случае, я так помнил. После того как он переместился во времени на пару недель назад, оказалось, что в этом потоке времени его отец вовсе не бизнесмен, а лейтенант полиции, а его учитель географии — вожак наркоманов-хиппи, который свалился со скалы, протестуя против войны во Вьетнаме. Ничего удивительного не было бы и в том случае, если б, вернувшись из января следующего года в октябрь предыдущего, я обнаружил бы, что по-прежнему существует СССР со всеми своими негативными и позитивными причиндалами, а Чудо-юдо, например, вовсе не глава мафиозной империи, а кристально честный генерал КГБ с холодной головой, чистыми руками и горячим большевистским сердцем.

Меня, конечно, здорово заинтересовал и вопрос о том, нет ли у нас с ним, да и у всего семейства, каких-либо изменений в прошлом. Во всяком случае, в том прошлом, о котором мне дозволено было что-то знать. Напрямую я Чудо-юдо не спрашивал, но вскользь вопрос проскакивал. Оказалось, что нет, вроде бы все так, как было. По крайней мере, никаких расхождений между тем, что я помнил о наших делах, и собственной биографией заметить не удалось.

Не знаю, отчего, но на ум мне все время приходили какие-то киношные ассоциации. Может быть, потому что человеческая память, в общем и целом похожа на некий длиннющий фильм-сериал. Глаза как бы постоянно «снимают» и закладывают в какие-то отведенные для этого уголки мозга. Звуки тоже кое-какие записываются. Но при этом все подряд человек не помнит. Там, в голове, какой-то монтажер сидит с ножницами и выстригает по кусочкам отдельные эпизоды, а оставшееся склеивает в одну ленту. Самое яркое, занятное, остросюжетное, если можно так сказать, помнится лучше всего. Все это, как рекламный ролик, может, фигурально выражаясь, промелькнуть перед глазами за пять минут или даже быстрее. Но можно, если постараться, «смонтировать» и более подробные «фильмы». Что-то типа киноочерков. Вспомнить, например, как в первый класс шел или как с первой девушкой целовался. Свадьбу свою вспомнить или как первый раз на похороны ходил. Это все люди так или иначе запоминают. Ну а если совсем поднапрячься, то можно и какой-нибудь «художественный фильм» соорудить. Правда, в нем уже не только подлинная память будет, но и что-нибудь такое, мягко говоря, «дорисованное». Вроде сюжет из жизни взял, но в натуре слишком уж все скучно получилось — стало быть, для оживления надо придумать. Один раз придумал — подкрасил серость, а потом, глядишь, и запомнил все это в том приукрашенном виде, который глаз радует. И когда-нибудь, на старости лет, будешь на полном серьезе думать, что так оно и было. Когда-то, помню, ржали, что набралось 200 стариков, которые с Лениным бревно носили на субботнике. Наверняка среди них были и такие, которые в том самом 1919 году только и ждали, когда Деникин подойдет. А потом, когда увидели, что власть удержалась, а им на старости лет и вспомнить-то нечего, стали придумывать про бревно. Погодите, ежели демократы еще 50 лет у власти продержатся, то беспременно найдется человек 500, которые Ельцина на танк подсаживали в 1991 году.

А вообще я слыхивал, что некоторые настоящие фильмы по каким-то причинам переснимали или доснимали. Раньше, конечно, при тоталитаризме, то есть, когда у киношников денег больше было. Не понравится худсовету, что главного героя убивают — ну-ка, блин, чтоб жил! — и переснимают. Или, скажем, какая-нибудь передовичка не так показана, слишком не пролетарского вида — давай, падла, чтоб была пролетарского! А с этой «непролетарской» в кадре — больше половины фильма. Но переснимали, не вякали. Были и какие-то несчастные случаи, типа того, когда один артист на съемках помер или погиб, а половина фильма или даже больше уже была отснята. Опять же переснимали. И выходил на экраны фильм, где ту же роль играл совсем другой человек. Но где-то на киностудии или в Госфильмофонде оставалась отснятая и, может быть, даже озвученная пленка, где запечатлелись никому из широкой публики не ведомые эпизоды, где во всех известных по вышедшему фильму сценах играли совсем другие актеры…

Так или иначе, кинолента очень занятная вещь. Она ведь своего рода модель того, как можно пустить время вспять. Или как можно переиграть на иной лад то, что уже было сыграно. В аккурат, как в моем клиническом случае…

Пока я размышлял, Лосенок уже проехал весь положенный нам маршрут и подогнал «Чероки» к подъезду «дворца Чуда-юда». Пора было думать о делах домашних. Хотя, скажем прямо, в нашем семействе семейные дела и дела служебные переплетались между собой так туго, что понять, где кончаются одни и начинаются другие, сам черт не сумел бы.

ДОМАШНИЕ ДЕЛА В покоях, выделенных Чудом-юдом для проживания старшего сына с семейством, пребывали тишь, да гладь, да Божья благодать. Больше никого не было. Колька с Катькой катались на великах по поселку, а где законная пребывала, я особо не интересовался. Пожрать, что-то было оставлено — и на том спасибо. Ужинал в гордом одиночестве.

Подкрепившись, завалился на диван. Впечатление было, будто я сегодня пару вагонов разгрузил или марафон пробежал — умаялся. А на самом деле я сегодня лишь немного покатался по городу, где были самые обычные рутинные дела. Сперва съездил к одному хорошему и понимающему человеку из некого солидного и уважаемого учреждения, расположенного на одной из улочек перекопанного Китай-города, которому надо было завизировать пару-тройку бумажек. Обычным порядком такие бумажки оформляются очень долго и требуют многочисленных поездок в течение минимум месяца, а иногда и двух-трех. У меня все заняло полчаса. Потом я немного покрутился в офисе родной фирмы «Барма», где пообщался с брательником Мишкой и передал ему оформленные бумажки, заодно объяснив в меру своего понимания, как надо с этими бумажками обращаться и что полезного в них заложено. Мишка рассказал мне о какой-то очередной бабе, которую он трахал прямо на палубе приватизированного речного трамвайчика, особо упирая на то, что дело было средь бела дня и на глазах пассажиров большущего двухтрубного теплохода, шедшего встречным курсом. Правда, они с бабой были завернуты в тонкую простынку и особо не отсвечивали. Я порадовался за смышленого братца — надо же, догадался насчет простынки! — и на полном серьезе сказал, что, не будь ее, рулевой теплохода беспременно обалдел бы и вылетел на мель. При этой беседе присутствовала секретарша Люся, которая весело подхихикивала.

Из «Бармы» мне удалось уехать около полудня, хотя Мишка не прочь был потрепаться еще часок-другой. Вообще-то можно было и не спешить, но в 12.30 мне нужно было объявиться к Соломонычу, поскольку предстояла встреча с одним типом, жаждущим сообщить небольшую новость, и показывать этому типу свою настоящую рожу мне не следовало. Соломоныч быстренько сделал из меня какого-то кудрявого усача неясной национальности, после чего я пешкодралом отправился на это мероприятие.

Стукач пришел относительно вовремя, уселся за столик в летнем кафе и мирно попил пивка. Сигаретку выкурил с душой, не торопясь. Говорить ничего не стал, просто «забыл» на столе спичечный коробок. В наши дни, когда большая часть населения пользуется зажигалками, это слишком приметно, но не ругать же этого чувырлу при всем народе? Я по-тихому прибрал коробок в карман, дохлебал из горла «Carlsberg» и не спеша отвалил из кафе. Снова вернулся к Соломонычу, преобразился в нормального Баринова и опять уселся в тарантас Лосенка. Уже едучи в «Чероки», слегка поинтересовался запиской. Она касалась не меня, а бывшей бригады Кубика-Рубика, которую с тех пор, как ее бывший начальник подался в арабские шейхи, возглавлял сильно поумневший Утюг. Начальник близлежащей ментуры скромно намекал, что такого-то числа «город» будет слегка шмонать торгашей по поводу нелегальной водки и желательно навести порядок на точках, дабы потом не переплачивать.

Само собой, что своей запиской я Утюга сильно порадовал, он весь напрягся и помчался работать согласно диспозиции. Вообще в период подготовки к 850-летию любимой столицы надо было быть умненькими и благоразумненькими.

Вслед за тем я взял курс на офис Варана, которому, видишь ли, захотелось по старой памяти посоветоваться насчет кандидатуры на роль одноразового киллера. Строго говоря, мне не стоило соглашаться на эту консультацию. Если б это было необходимо, то такую задачу мне поставил бы лично Чудо-юдо.

Потому что моей башке вовсе не обязательно знать все, а в некоторых случаях даже просто противопоказано. У Сергея Сергеевича обычно строго соблюдался принцип, согласно которому человек, проявлявший интерес к делам, которые его лично не касались, брался на специальный контроль. Чаще всего это заканчивалось «удалением с поля» или «увольнением без выходного отверстия». В отношении меня таких резкостей не допускали, но втык за несанкционированное вмешательство я получал обязательно. Чудо-юдо, конечно, не мог ежесекундно контролировать все мои действия и передвижения, даже с учетом того, что микросхема, стоявшая у меня в голове, постоянно докладывала ему обо всем. Но все, что эта микросхема настукивала, непрерывно писалось на какой-нибудь магнито-оптический диск или иное вместилище информации. Совершенно автоматически или под контролем какого-либо оператора — этого я не знал. Просматривал ли Чудо-юдо эти записи перед сном или в обеденный перерыв, докладывал ли ему обо всяких интересных делах этот самый гипотетический оператор — меня не информировали. Очень может быть, что микросхема вообще передавала информацию непосредственно в мозг Сергея Сергеевича, а все эти примитивные «операторы» и «магнито-оптические диски» вообще не существовали. Но так или иначе, в последнее время Чудо-юдо знал обо мне буквально ВСЕ. И более того, мог в любую минуту напрямую подключиться к моей микросхеме и дать какие-нибудь ЦУ, что-нибудь запретить или просто обматерить. То, что он никак не отреагировал на мое решение съездить к Варану, могло пониматься трояко: либо ему по фигу, что я поинтересуюсь этим делом, либо он одобряет это решение, либо шибко занят и пропустил информацию, условно говоря, мимо ушей. При всем своем чудо-юдстве он все-таки всего лишь человек. Но я решил рискнуть и пообщаться с Вараном. Все же он в некотором роде мой крестник. С точки зрения общечеловеческих ценностей, конечно, нельзя сказать, что я вывел его на верную и прямую дорогу к светлому будущему, а с точки зрения старопрежней коммунистической морали — и подавно, но для нынешней социально-экономической модели Варан и его ребятки устроились не так уж плохо. Во всяком случае, значительно лучше огромного большинства людей.

Оценивая свои советы, данные Варану, я считал, что ничего особо опасного с точки зрения вышестоящей инстанции, то есть Чуда-юда, не сотворил. Хуже было бы, если б я сказал наплевательски: «Знаешь, мне по фигу все эти бомжики один к одному». Саша наверняка воспринял бы это как одобрение кандидатуры. А я довольно четко сказал, что кадр мне не нравится, ищи получше. Так что если Варан теперь упрется и потянет этого Тимофеева, или как его там в натуре, на дело, а потом загремит, извиняюсь, «под фанфары», то я могу умыть ручки и назидательно сказать: «Тебе же говорили!» Ну а ежели Варан залетит с другим, самостоятельно подобранным кадром, никто не сможет

доказать, что этот, забракованный мной, был лучше. Так что всекультурненько, все спокойненько и нет проблем…

От расслабухи и размышлений меня отвлекли щелчок замка и знакомые цокающие шаги. Вика пришла.

Нет, хоть она и убеждала меня изо всех сил, что является всего лишь Хавроньей Премудрой в лягушачьей шкурке, то есть Ленкой, перегруженной на носитель Вик Мэллори, дело оказалось гораздо сложнее. То ли Чудо-юдо слишком торопился, то ли его знания о всяких там интротрансформациях и реноминациях личности были недостаточны, но, только забрав у меня и детишек вполне естественную и целостную Хрюшку Чебакову, он заменил ее каким-то новым существом, к которому я ни в прошлый, ни в этот раз так и не сумел привыкнуть. Сравнивая впечатления, полученные от общения с ней тогда и сейчас, я пришел к выводу, что никаких отличий она не претерпела и по-прежнему представляла собой составную сущность, в которой сочетались Ленка, Таня Кармелюк, Кармела О'Брайен и в самой малой степени Вик Мэллори. Вроде бы Ленка доминировала, но Таня и Кармела оказались куда более живучими, чем предполагал, должно быть, Чудо-юдо. Правда, что он там предполагал, мне, конечно, не докладывали. Не раз мне казалось, будто он поставил какой-то очередной эксперимент с неясными для нас целями. Может быть, хотел проверить, как уживутся между собой люди с составными сущностями?

Так или иначе, но если в первые несколько недель (так было оба раза) я еще пытался заставлять себя называть ее Ленкой, Хрюшкой Чебаковой, Хавроньей Премудрой и другими наименованиями, выработанными в ходе семейной жизни с телом, которое содержало всего одну душу и в данный момент находилось хрен знает где, то позже уже не мог этого делать. И она тоже, должно быть, не без внутренней борьбы (мне она представлялась как некий кухонный скандал между четырьмя бабами, собранными даже не в одной кухне, а в одной голове) поняла, что восстановить «все, как было» невозможно. Как-то постепенно, исподволь, мы оба поняли, что придется привыкать друг к другу заново. Незаметно для самого себя я стал называть ее Викой, потому что гораздо хуже было назвать ее Таней или Кармелой. Ленкино доминантное «я» заставляло морщиться рябоватую и неброскую, хотя и довольно симпатичную мордашку. В зеркало бабоньке тоже было нелегко смотреться. Хрюшке очень нравились ее прежние пышные и нежные телеса, длинные золотистые и очень яркие волосы. Не такой уж я непонятливый, чтоб не догадаться: она себя чувствует, как обворованная. Дескать, была я красавицей, а вы меня поуродовали. С Чудом-юдом, естественно, на этой почве — он, гадский гад, меня в лягушку превратил! — Ленкино доминантное «я» ладило плохо впрочем, остальные «я», прежде всего Танино, конечно тоже не жаловали свекра. Вика, как целое, вообще стала куда более жесткой и резкой. Иногда мне казалось, что Ленкой в ее душе и не пахнет, «осталась одна Таня», как было написано в каком-то дневнике, забыл чьем. Правда, ночами иногда на волю вырывался темперамент Кармелы О'Брайен — а у нее, если б была жива, уже климакс наступал бы! Не знаю, чем природа одарила в этом смысле собственно Танечку, поскольку никогда не имел дела с ней, так сказать, «в чистом виде», но то, что она унаследовала от потаскухи Кармелы, зачастую выглядело полномасштабным безумием. Все это обрушивалось отнюдь не на пылкого юношу, а на мужичка с заметно поскромневшими запросами и к тому же проводящего дни в разного рода трудах и заботах конечно, иной раз я с удовольствием купался в этом море сумасшествия, например, если не шибко уставал и был в хорошем настроении. Но иногда Викины фейерверки приходились на такие дни, когда мне хотелось только одного: упасть в койку и вырубиться, причем в некоторых случаях было горячее желание помереть во сне, чтоб наутро не просыпаться. Ленкино доминантное «я», конечно, хоть и с трудом, но гасило эти «души прекрасные порывы», но Вика как целое испытывала явный дискомфорт. Она уходила в тренажерную комнату — это нововведение в нашей части дома появилось только после повторного прилета из Эмиратов — и начинала с остервенением наносить удары по боксерским мешкам и макиварам. Мышечная память Танечки сохранилась полностью, и мне оставалось только благодарить Господа, что эти удары достаются бессловесным чучелам, а не мне, грешному.

И вообще многое в нашей семейной жизни пришлось перестраивать и переналаживать. А если еще учесть, что я знал то, что не знала Вика — эпопею, происшедшую после первого возвращения из Эмиратов, я доверил только Чуду-юду, — то сложностей еще прибавлялось. Нет, с одной стороны, после тех событий, происшедших предположительно в параллельном потоке времени, мне было легче подстроиться под ее нрав, предсказать ее реакцию на то или иное слово. Но то, что было тогда и сейчас, различалось очень серьезно.

Во-первых, в прошлый раз совместная жизнь начиналась со всяких экстремальных ситуаций. Сначала Васю везли, потом меня Агафон с товарищами зацапал и пришлось бежать. После этого я пережил налет на джип и смерть Лосенка, простудился, заболел. Затем во сне каким-то образом, сам того не желая, связался через микросхему с Васей Лопухиным, начал воевать с вирусом по кличке «Белый Волк», узнал какую-то фантастическую историю о том, как Вася Петра I регенерировал. Потом мы с Викой вместе какой-то препарат на себе испытывали, а затем отходняк от него переживали. Далее Чудо-юдо велел мне изучать документы группы «Пихта» и, наконец, отправил в экспедицию на объект «Котловина», которая так неожиданно закончилась. В общем, нам не так уж много времени пришлось быть вместе, но уж когда мы добирались друг до друга, то даром времени не теряли… А сейчас развитие событий шло по рутинно-утомительному графику. Чудо-юдо не поручал мне ничего серьезного и опасного. Я ездил на какие-то встречи, вел беседы по заданным программам, передавал какие-то конверты, инспектировал разные группы, типа групп Варана или Утюга. Два раза прокатился на пару деньков в другие города, чтобы привезти оттуда какие-то «дипломаты». Что в них было, неизвестно. Вообще вся эта деятельность, в которой я участвовал, была для меня темным лесом. В принципе, ею мог заниматься любой мальчишка на побегушках. Во всяком случае, за все время, прошедшее с октября 1996-го (по второму варианту), я ни разу не стрелял по реальной цели и ни для кого не служил живой мишенью. На хвост «Чероки» и всех других машин, на которых мне приходилось ездить, ни разу не садилась «наружка». Ни казенная, ни частная. Это было совсем не похоже на ту жизнь, которую мне приходилось вести до лета 1994 года, когда у меня по крайней мере раз в неделю случалось по разборке. Пожалуй, более спокойную и безмятежную жизнь я вел только тогда, когда два года провалялся на Гран-Кальмаро в псевдокоматозном (Чудо-юдо так сказал) состоянии. Конечно, за это я мог только поблагодарить отца родного, но на отношениях с Викой, как ни странно, это мирное бытование сказалось не лучшим образом.

Во-вторых, тогда меня многое удивляло, я ощущал новизну и был намного внимательнее к Вике. И у нее это чувство новизны было. Мы как бы переживали медовый месяц, помаленьку притираясь друг к другу. Сейчас новизну (в постельном смысле) ощущала только она. Мне, по большому счету, ничего особо нового Вика предложить не могла. Я уже знал ее по прошлому разу, и лишь изредка ей удавалось чем-то меня удивить и порадовать. Приходилось помаленьку имитировать восторги там, где я их не испытывал, играть страсть, превозмогая скуку и усталость. Иногда неплохо получалось, иногда — похуже. Вика не была дурой и наивной девочкой, как бывшая хозяйка ее материального носителя. Она довольно быстро стала разбираться в моем поведении. И, в свою очередь, взялась играть. Тоже с переменным успехом. В каких-то случаях мне казалось, что я эту игру насквозь вижу, в других Вике удавалось меня убедить, будто она верит моей имитации.

В-третьих, значительно большую роль стали играть Колька и Катька. Именно при такой спокойной и нормальной вроде бы жизни проблема подрастающего поколения выходит на первый план. Вику за маму они не признали и на этот раз. Более того, еще и на меня обозлились. Особенно Екатерина Дмитриевна. Само собой, что для десятилетней дамы бесполезно придумывать истории насчет того, что «мама изменила внешность», тем более что для сравнения всегда рядом тетя Зина. Поглядела на мамину копию — и все ясно. Папа новую бабу привел, а с мамой развелся. Сволочь, как все мужики.

Ситуация, в принципе, житейская, таких вокруг тысячи. Но в нашем случае особенная. Ведь Вика, строго говоря, только по внешности была им мачехой. Ленкино доминантное «я» в этой части безжалостно давило индифферентность к детям, исходившую от других «я», содержавшихся в этой коммунальной черепушке. Она воспринимала их не как детей мужа от первого брака, а как своих, в муках рожденных. Хотя мучилось, справедливости ради скажем, совсем не то тело. Поскольку ни Колька, ни Катька за весь «отчетный период» так ни разу и не назвали ее «мамой», я мог догадаться, что у Вики в душе ломило. И сильно. А следствием этого явилась неприязнь к Чуду-юду. Гораздо большая, чем за то, что он ей тело поменял.

От детишек проистекала и некая напряженность между Викой и Зинкой. Сестры Чебаковы, выражаясь по-научному, были однояйцевыми близнецами. Почти три десятилетия каждая из них считала, что в понятие «сестра» входит почти то же самое, что «я сама». То есть то же лицо, те же волосы, те же телесные формы и даже одинаковая одежда. Различие было лишь в мелких деталях, типа Зинкиной родинки на шее, которой у Ленки не имелось. И дети у них тоже были почти общие. Во всяком случае, сами поросята больших различий между мамами не находили. А тут, выражаясь языком классика, «такой реприманд неожиданный». Сестрица-дубликат по форме исчезает, а вместо нее появляется рябая брюнетка с железными мышцами и нежным девичьим голоском, в котором то и дело проскальзывают западноукраинские нотки. И существо это по внутреннему содержанию ощущает себя Ленкой, считает старшим братом Игоряшку Чебакова, а мужем — Димочку Баринова. Умом, конечно, кандидат филологических наук 3. И. Баринова всю справедливость этих положений осознавала, но сердцем все это принять пока не сумела. Она привыкла, что гражданка с описанной внешностью является Танечкой Кармелюк, подконтрольным и управляемым спецсубъектом, за которой надо глядеть в оба и не проморгать, если она в очередной раз взбрыкнет.

Наверно, окажись все наоборот, то есть если б Викой стала Зинка, этой напряженности в отношениях было бы поменьше. При всем внешнем сходстве сестры Чебаковы по характеру заметно различались. Зинуля — должно быть, от своего не шибко удачного замужества в первую очередь — была позлее, пожестче, построже. Ленка, наверно, при том же рациональном понимании ситуации постаралась бы припрятать все негативные эмоции, не стала бы наступать на больные мозоли, сыпать соль на раны и так далее. У Зинки это не получалось. Отчужденность между сестрами по сознанию быстро росла. И, как мне казалось, Ленкина доброта и благорасположение к сестре, натыкаясь на холод и сухость, все больше угасали. В этой сфере Викиного сознания медленно, но уверенно утверждалось нечто иное, присущее, по-видимому, Танечке: осторожность, расчетливость, некая оборонительная боеготовность.

Таким образом, оснований для того, чтоб признать свою семейную жизнь идиллической, у меня не было.

Итак, в нашем обиталище зацокали каблучки Вики. Конечно, надо было оторвать спину от дивана и встретить миссис Баринову. Может быть, хотя бы поинтересоваться ее самочувствием и чмокнуть в щечку. Все это было очень уж в лом, но я героически себя преодолел. То есть сумел встать и выйти в прихожую, где Вика уже стряхнула свои цокающие туфли на высоком каблуке — бедняжка, выходя в люди, пыталась компенсировать заметную потерю в росте, связанную с переселением в новое тело. В момент моего появления она как раз всовывала ноги в шлепанцы. С очень сердитым видом.

— Привет, — сказал я, чмокая фурию в заранее намеченное место.

— Ага, — отозвалось существо, даже не попытавшись изобразить какую-то радость на мрачной мордочке. При этом оно еще и отпихнуло меня, как нечто мешающееся под ногами у жутко озабоченного делами человека. Впечатление было такое, будто она не просто устала и торопится в душ, а вообще разъярена и вот-вот начнет крушить мебель, бить посуду или, того хуже, начнет отрабатывать на мне свою ударную технику. Поэтому я не стал приставать к ней с расспросами — себе дороже. Пусть окатится прохладной водичкой, глядишь, и остынет.

Из душа она вышла, действительно чуточку подобрев или, по крайней мере, успокоившись.

— Ел? — спросила Вика, появляясь на кухне в халатике на голое тело.

— Так точно. Думал подождать тебя, но потом раздумал.

— Правильно, — буркнула она. — Я вообще могла сегодня не прийти. Если бы решила вкалывать до упора. А тут еще Зинуля с Лариской прибежали, довольные, как свиньи. У них там в восьмом секторе очередная трудовая победа. Решили с благоволения Чуда-юда отметить это дело и нажраться, как клизмы. Через полчаса завалятся к нам.

О том, что этот самый восьмой сектор в течение прошедшего года стал играть одну из первых ролей в деятельности Центра трансцендентных методов обучения, я мог судить по тому, что он то и дело упоминался в разговорах между Викой, Зинкой и Чудом-юдом. Однако чем данный сектор занимается и какие мировые проблемы решает, до меня, малограмотного, не доводили. Сам я этим тоже не интересовался — своих дел хватало. Вообще в последнее время, то есть уже в данном временном потоке, я значительно меньше интересовался не только тем, чем занимается ЦТМО, но и тем, какие последствия должны вызвать мои собственные текущие действия, протекающие в жестко очерченном Чудом-юдом «коридоре». Иногда я как-то невзначай догадывался, что проведенные мной под диктовку отца родного переговоры вызывали переход какого-то пакета акций из одних рук в другие, внезапное разорение или ликвидацию какой-то фирмы или, наоборот, столь же неожиданную раскрутку оборотов другого заведения, но о своих догадках скромно помалкивал. Тем более если при этом группа товарищей взлетала на воздух, расстреливалась из автоматов или внезапно травилась грибками в сметане.

Впрочем, почему Зинуля с Ларисой собрались отмечать свою трудовую победу у нас с Викой на хате, я все же решился спросить. Главным образом потому, что ожидалась в гости Лариса. Ее я лично в глаза не видал, а раз так, то прибытие незнакомки подразумевало, что я должен надеть штаны, галстук, упаси Господь, еще и пиджак, а может быть, даже побриться второй раз за этот день. Перед Зинулей мне не стыдно было появиться не то что небритым или без галстука, но и без штанов, а тут как-никак незнакомая тетя. То есть я кое-что слышал об этой даме и прежде. Например, о том, что она и есть заведующая этим самым 8-м сектором ЦТМО. Судя по отзвукам бесед Вики с Зинкой, она медик-биолог, а не нейролингвист, но каким-то образом работы сестер Чебаковых с ее деятельностью связаны. Причем, как я опять-таки сам по себе уловил, Ленка-Вика и Зинуля вначале очень скептически относились к тому, что затевала Лариса, но потом Зинка вроде бы прониклась и все поддержала, а Вика вовсе вышла из этого дела и занялась чем-то совсем иным.

— А чего они к нам собираются? — спросил я, даже не стараясь особо замаскировать свой недовольный тон. — Если охота нажираться, так шли бы к Зинке.

— Ты у меня спрашиваешь? — буркнула Вика. — Зинуля жаждет тебя обнять и познакомить с новой подругой.

— А послать их к едрене-фене у тебя желания не было? У нас тут что, ресторан, что ли?

— Желание послать было и есть, — не стала скрывать Вика, — но вот возможности нет. Чудо-юдо намерен посетить наше скромное торжество. Для того, чтоб поставить трудовые успехи Зинули с Ларисой в пример мне, несознательной отстающей, а то и вообще гнусной саботажнице.

— Однако! — воскликнул я. — Саботаж — это уже сурово! Десять лет без права переписки — минимум. Вредительство не шьет?

— Пока нет, — хмыкнула Вика, — но до того дойдет, пожалуй. Пока, в качестве наряда вне очереди, придется изготовить стол на пять персон за свой счет и на своей территории.

— Бриться и надевать галстук обязательно? — осторожно поинтересовался я.

— Прием неофициальный. Можешь появиться перед Ларисой в шортах и маечке,надеюсь, не сглазит. Я ей тогда так «сглажу» — забудет, когда мама родила.

Что под этим заявлением имела в виду Вика: то ли воздействие на Ларису методами нейролингвистического программирования, то ли чисто физическими мордобойными, я не успел понять. Потому что зазвонил внутренний телефон. «001», высветившийся на табло аппарата, означал, что звонит Чудо-юдо.

— Алло! — отозвался я, думая в этот момент, что отец жаждет осведомиться о ходе подготовки фуршета.

— Поднимись-ка ко мне, малыш, — прозвучало из трубки. — И быстро, в чем есть, одна нога здесь — другая там.

Голос у папаши был несколько холодненький, и ожидать, будто он призывает меня для поглаживания по головке, представлялось излишним оптимизмом. Судя по тону, предстояло что-то клистирное, но чем я мог проштрафиться?

— Я к бате! Если не вернусь — считайте коммунистом. Вика тревожно поглядела мне вслед.

 

ВТЫК

На третий этаж, в домашний кабинет Чуда-юда, я поднялся минут за пять. В шортах, майке и шлепанцах. Сергей Сергеевич с кем-то общался по телефону, должно быть, слушал доклад какого-то «шестеря», потому что сам ничего не говорил, сидя мрачнее тучи. На мое появление он отреагировал молча, ткнув указующим перстом в стул: дескать, садись и жди, пока до тебя руки дойдут.

Наконец тот товарищ, которого заслушивал Чудо-юдо, заткнулся. Папаша грозно спросил его:

— У тебя все?

Должно быть, товарищ пискнул, что все, потому что Сергей Сергеевич, оставаясь столь же мрачным, повелел:

— Составишь подробную объяснительную. Упаси Бог, если что не сойдется. Ты меня знаешь.

Возможно, что на том конце провода еще чего-нибудь бубнили, заверяя в своей искренности, совершеннейшем почтении и преданности, но Чудо-юдо уже повесил трубку. Теперь его взор был обращен на меня. Он был несколько теплее, чем минуту назад, но все-таки ничего хорошего не предвещал.

— Офис Варана разгромлен, — объявил он безо всяких преамбул. — Ровно через двадцать минут после того, как ты оттуда уехал. Варан и Бето убиты. По пять дыр в каждом, считая контрольные в голову. С аппаратуры изъяты аудио— и видеозаписи, а также все информационные носители, какие смогли найти. Плюс какой-то скот проинформировал ФСБ, и сейчас там вовсю роются. Приятно?!

Я как-то машинально поглядел на часы. Выходило, что еще и двух часов не прошло с тех пор, как я мирно общался с Вараном.

— Что ты там делал, недоносок?! — взревел Чудо-юдо, вперив в меня примерно такой же взгляд, каким царь Петр I, должно быть, смотрел на своего скурвившегося сына, царевича Алексея.

— У Варана? — переспросил я самым дурацким образом, чуя, что во рту пересохло, и язык предательски прилип к небу.

— Да, у Варана! — рявкнул отец. — Кто тебя туда посылал?

— Никто… — Теперь у меня еще и дрожь в коленках появилась, потому что у меня было вполне оправданное беспокойство насчет своей личной жизни и здоровья. — Меня Варан пригласил, хотел показать одного бомжа. Проконсультироваться по старой памяти.

— Козел! — резюмировал Чудо-юдо, хотя я не очень понял, мне это почетное звание присваивалось или покойному Варану посмертно. Кулак Сергея Сергеевича весомо опустился на столешницу, и все предметы, стоявшие и лежавшие на письменном столе (включая увесистый компьютер), подпрыгнули сантиметров на пять. Если б он эдак меня по черепу приложил — все проблемы потеряли бы для меня актуальность. Но легкой смерти ждать не приходилось.

— Варан тебя сам пригласил? — Отец произнес эту фразу более спокойным тоном. — По сотовому?

— Да. По кодированному.

— Когда он тебе звонил?

— Сегодня, около часа дня.

— Он тебе говорил, для чего ему нужен этот бомж?

Все это начинало походить на допрос. Я ответил медленно, стараясь помаленьку успокоиться. Если отвечать на вопросы так же быстро, как их задавал Чудо-юдо, недолго брякнуть что-нибудь невпопад.

— Ну, только в общих чертах. Он сказал, что ему нужен одноразовый.

— По телефону сказал?

— Нет, по телефону он просто пригласил побеседовать и проконсультировать по «кое-каким» вопросам. Это почти дословно все, что произносилось по сотовому. О том, что он подбирает киллера, Варан уточнил только у себя в офисе.

— Для кого он подбирал одноразового, знаешь?

— Об этом разговора не было. Я не интересуюсь чем не надо.

— Ну и что ты ему посоветовал, господин консультант?

— Я сказал, что этот тип не подходит.

— Почему, интересно?

— Потому, что мне показалось, будто этот бомж слишком хитрый. Не наркоша, да и вообще…

— Что «вообще»? — Папаня долбил меня вопросами без передыху.

— Ну, это не объяснишь. Интуиция такая. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Кто его наметил для Варана?

— Чупа вроде бы. По каким прикидам — надо у нее спрашивать.

— Спросим. О чем ты с бомжем беседовал?

— Ни о чем. Мы с Вараном сидели в другой комнате и смотрели их беседу с Бето по телевизору. Все вопросы задавал Бето. Меня бомж в глаза не видел.

— Варан с твоей точкой зрения на перспективы использования согласился?

— По-моему, да. Правда, он задал такой лишний вопрос, который позволял судить, что ему жалко этого типа отправлять в кочегарку. А я ему напомнил об общем порядке и о проблемах, которые можно создать нездоровым гуманизмом.

— Молодец, — саркастически процедил Чудо-юдо, — очко в твою пользу… Варан тебе говорил, в какие сроки ему нужно подобрать исполнителя?

— Конкретно ничего не называл. Сказал только, что в ближайшие несколько дней и что сроки жесткие.

Чудо-юдо задумчиво почесал бороду, спросил менее строгим тоном:

— Когда ты уезжал, этот Тимофеев еще оставался в офисе?

— Да. Только я не уезжал, а уходил пешком. Лосенка я ни к старой, ни к новой хате Варана не допускал.

— Смотри, какой молодец! — с издевочкой произнес Чудо-юдо. — Пай-мальчик, япона мать!

Зря я подумал, будто он начал успокаиваться. Хрена с два!

— Димуля, — проворачивая во мне сквозные дыры своим убийственным взглядом, произнес Сергей Сергеевич, — мы сколько раз с тобой говорили насчет откровенности? А насчет того, чтоб ни одного лишнего шага без контроля не делать?! Ты когда-нибудь уразумеешь это, ублюдок?!

Если что и остановило его лапищу, уже сжавшуюся в кулак, от нанесения удара по морде, то отнюдь не соображения гуманности и отеческой жалости к неразумному чаду. Исключительно прагматические расчеты. Врежешь дураку, а у него в башке все перемешается, микросхема, допустим, отклеится, Браун оживет или там Сесар Мендес…

— Но ты ж мои мысли читать можешь, — пролепетал я тоном ребенка, безнадежно пытающегося оправдаться в преддверии порки, — микросхема тебе все докладывает…

— Она-то докладывает! — рявкнул Чудо-юдо, звучно шмякая ладонью по столу.

— А вот ты не удосуживаешься! Ты пойми, лох несчастный, что во всякий канал связи может подключиться «третий лишний». И в тот, что твоя микросхема обеспечивает, — тоже. Принцип одинаковый. Точно так же, как при современной технике можно обмануть автоматический определитель телефонных номеров, подсунув вот с этого аппарата любой желательный номер на табло АОНа твоего клиента, так можно и меня, старого дурака, надуть, убедив, что я получаю информацию с твоей микросхемы. Ничего технически не осуществимого в этом нет. Можно и пароли вычислить, и частоту нащупать. Доходит до тебя?

— Доходит… — пробормотал я.

— Как до жирафа, по-моему! — прорычал Чудо-юдо.

— Да нет, мне все ясно…

— Не вижу! Мы еще три года назад обсуждали те же проблемы, и после того еще не один раз — как об стену горох! Хоть бы спросил у Варана, согласован со мной вопрос или нет. Да если на то пошло, мог бы просто вспомнить, что весь порядок твоей работы на каждый текущий день определяю я лично! И послать Варана на хрен. А представь себе, дорогой, что кто-то более умный, чем ты, мог с помощью оцифровки смоделировать голос Варана? А потом сделать тебя в этом самом офисе, как котенка? Что молчишь?! Страшно стало? Ни хрена, раньше надо было бояться! Жалко, блин, что ты там, в офисе, не задержался еще минут на двадцать! Одним дураком меньше бы стало!

Я молчал. Чудо-юдо раздавил меня, как танк давит легковушку — легкимдвижением гусениц.

— Сопляк! — пропыхтел батя. — Тридцать пять стукнуло, а ума даже меньше, чем в двадцать было. Ведь уже кое-что повидал, знаешь, с чем приходится иметь дело. Неужели ничего в башке не отложилось?

— Да понимаю я все! — вырвалось у меня. — Ты сам приучил, что вмешиваешься со своей РНС, когда тебе вздумается. Если знаешь, что за тебя «фюрер» думает, на фиг мозгами шевелить? Я прикинул: ты не тормозишь — значит, согласен… Сказал бы: «Стоп!», так ни хрена бы я к Варану не поехал.

— Больше мне делать нечего, как только тобой заниматься. — Голос у Сергея Сергеевича понизился, и мне это показалось благим знаком. — Да, я могу вмешаться, если пройдет сигнал острой опасности. Или, допустим, если просто найду нужным и возможным вести тебя какое-то время. Но постоянно — извини, никак не получится. Если бы я только на тебя время тратил, мы бы сейчас в подвале пятиэтажки обитали. И по-моему, ты не так глуп, чтоб этого не понимать. Кстати, не худо бы даже в тех случаях, когда я тебя веду, проводить контроль. Ведь схемка у тебя производства Сарториуса, он сам может подключиться и тобой, дураком, вертеть. Как уже было неоднократно!

Это я помнил. Прыжок с парашютом в океан под диктовку компаньеро Сорокина имел место. Создавалось впечатление, что на Сергея Сергеевича опять находит приступ ярости, и он сейчас снова начнет орать и молотить кулаками по столу.

Но тут я не угадал. Чудо-юдо, должно быть, все-таки стравил пар, довел давление до нормы и решил, что с этим самым «педагогическим взрывом» пора завязывать. Я о таком понятии краем уха слышал, но кто этот самый «взрыв» придумал, Макаренко, Сухомлинский или доктор Спок, имел представление смутное. Чудо-юдо, конечно, знал это лучше меня, но именно поэтому и решил, что перегибать палку не стоит, поскольку криком делу не поможешь. Его недоступные для моего понимания мозги уже прокручивали какую-то разработку чрезвычайного характера, некий экстренный вариант которой надо было осуществить в кратчайшие сроки вместо той, что, возможно, долго готовилась, но сорвалась, вероятно, на завершающем этапе. Может быть, действительно из-за моей неосмотрительности. Хотя, если честно, прямых доказательств, что это я «малину» обгадил, мне еще не привели.

Скажем так, пока я не видел связи между своим приездом к Варану и налетом на его офис. Конечно, Чуду-юду видней, он обозревает картину этого мероприятия с птичьего полета или, минимум, с высокой колокольни, а я — из полуподвального окошка или вовсе — из отдушины. Но при всех недостатках моей собственной многострадальной башки она еще сохраняла кое-какие способности к логическому мышлению.

Выстроить эту логику после взбучки, которую задал мне Чудо-юдо, вестимо, было непросто. По голове еще мертвая зыбь гуляла. Но папаня, задумавшись, дал мне тайм-аут, чем позволил чуток успокоиться и посоображать маленько.

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ В ТАЙМ-АУТЕ

Прежде всего, стоило подумать над тем, кого, собственно, Чудо-юдо собирался мочить при посредстве подобранного Вараном бомжа. Во-первых, фигура эта представлялась мне малозначительной. Человек, которого способен ухойдакать тип, подобный господину Тимофееву, должен быть безоружен, слаб физически и не иметь средств на содержание хотя бы одного телохранителя. Кроме того, такой человек не может жить ни в охраняемом коттеджном поселке, ни даже в престижном многоэтажном доме с видеодомофоном и консьержем на лестничной клетке. И вряд ли такой клиент имеет хоть какой-либо автотранспорт, кроме иномарки типа «Запорожец». Соответственно можно с гарантией считать, что речь шла не об уборке политического деятеля, крутого мафиозника или солидного предпринимателя. Сомнительно даже, чтоб Чудо-юдо нацеливался на владельца коммерческой палатки. Бомжу Тимофееву, на мой непросвещенный взгляд, даже в похмельном состоянии нельзя было доверять ничего стреляющего. Для него было бы серьезной проблемой попасть с двух шагов. Такие товарищи, как Иван Петрович, убивают топорами, кухонными ножами, водопроводными трубами и кирпичами. Как правило, в состоянии умопомрачения и недопития. И в основном убивают либо себе подобных — лишний глоток из пузыря сделал, падла! — либо каких-нибудь беззащитных дедулек и бабулек из-за отказа дать купюру на приобретение все того же пузыря. Конечно, если их соберется двое или трое, а алкогольная недостаточность будет шибко острой, могут рискнуть напасть и на менее легкую жертву, скажем, на нестарую бабу или хилого мужичка. Но в общем и целом это не характерный для них промысел — открытое похищение чужого имущества, разбой-грабеж. Сумку спереть, оставленную без присмотра, выдернуть картошку с огорода, взломать пустую дачу зимой или квартиру с плохой дверью летом — это они делают чаще.

Однако опыт применения бомжей как одноразовых мокрушников в нашей конторе имелся. Лично мне пришлось участвовать в двух таких «разработках», а вообще их было намного больше.

Первый «мой» случай был аж при Советской власти, когда Чудо-юдо еще состоял на комитетской службе. Была ли это боевая задача, поставленная тогдашним руководством Сергея Сергеевича, или его частная инициатива, мне и сейчас неизвестно. Факт тот, что некий гражданин оказался случайным свидетелем чего-то такого, чего не должен был видеть. Чего именно — опять же не знаю, поскольку тогда гласность еще не совсем раскрутилась, газеты еще дописывали статьи в поддержку антиалкогольной кампании, и никто из журналюг всерьез в этой грязи не копался. Гражданин вообще-то в милицию настучать не спешил. Очень может быть, что он и вовсе туда не собирался. Вероятно даже, что он и не усек ничего такого. Но была опасность, что следствие как-нибудь само по себе на него выйдет и потянет за ниточку, которая могла вытащить на свет божий нечто неудобоваримое. Мне опять же не сообщали, что именно.

В те времена пальба в Москве еще являлась относительно редким метеорологическим явлением, и расстрелять этого ненужного гражданина на лестничной клетке было стремно. Слишком много шухера поднялось бы, и скромная персона убиенного привлекла бы к себе совершенно излишнее внимание. То есть был бы достигнут эффект, совершенно противоположный тому, что требовалось Чуду-юду. Возможно, батя прорабатывал и всякие другие версии типа отравления грибками в сметане, самоубийства путем выбрасывания с седьмого этажа, но почему-то остановился на той, которая реализовалась. Обнаружили — кто-то ведь наблюдал за этим несчастным! — что мужичок вечером выгуливает собачку рядом с домом, чаще всего затемно. Собачка — типа болонки, кроме визгливого лая, пользы от нее никакой. Долго ли каким хулиганам обидеть этого гражданина, который имел рост метр с кепкой и телосложение блокадника? Сперва прикидывали навести на него компанию пацанов, которые балдели в подъезде, но тут вышел облом. Как выяснилось, в этой компании один из самых заводных доводился мужичку родным сыном, причем вполне любящим и готовым, если что, заступиться. Вот тут-то и вышли на бомжей, которые по летнему времени дрыхли в скверике посреди двора, а собачка на них гавкала и писала. На Джека — Царствие ему Небесное, если это возможно! — выпала почетная миссия с ними выпить. Он преотлично изобразил расстроенного мужа, с женой которого якобы болонковладелец амуры крутит. Очень клево у него этот спектакль сыгрался. И сказал, что, мол, убил бы сам, да жалко сидеть из-за такого дерьма, а то и под расстрел идти. А бомжи, высосав по двести грамм, распалились, засочувствовали, свои счеты с болонкой вспомнили и про то, как их пацаны во главе с сыном нашего клиента отметелили. В общем, Джек поставил им вторую бутылку и тихо удалился в большой печали — с понтом дела, жену воспитывать. Бомжи поллитру наскоро высосали, одурели, и когда мужичок со своей собачкой вышел в скверик, налетели на него, сшибли с ног и, мягко говоря, затоптали. На шум-гам, правда, выскочили пацаны, сын клиента начал, в свою очередь, бомжей метелить. Ментура приехала и всех, кто не смылся, прибрали в КПЗ. Бомжей упаковали и до вытрезвления решили не беспокоить, потому что они уже и на ногах не стояли. А утречком оказалось, что они холодненькие, потому что вторая бутылка была не с водкой, а с метиловым спиртом. И рассказывать, за что и почему мужичка порешили, оказалось некому. Сошло все за чистую бытовуху, безо всякой раскрутки в ненужном направлении.

В этом деле фактор случайности был очень большой, и Джеку, прямо скажем, повезло, что все так устроилось. Вполне могло что-нибудь не связаться.

Вторая история была намного позже, и там было все куда продуманней, с меньшей импровизацией и меньшей степенью риска. Еще бы! В ней ведь нынешний шейх Абу Рустем, тогдашний Кубик-Рубик, был задействован. И бомж был более толковый, не совсем свернувшийся. Там тоже речь шла о потенциальном свидетеле. Бабка какая-то, постоянно торчавшая у окошка, углядела, что в подвале одного из подъездов какой-то склад оборудовали без вывески, куда по ночам чего-то завозят, а потом куда-то вывозят. Взяла и пошла, на свою беду и на счастье Кубика, к участковому. Мол, разберись, касатик. А касатик-то был уже капитально обашлен от господина Рустамова, который в данном подвальчике держал товар, заигранный от гуманитарной помощи, а иногда по просьбе земляков и наркоту притыривал. Само собой, что участковый пообещал разобраться, но тут же проинформировал Кубика. Кубик поначалу хотел просто склад перекинуть на другое место, но это оказалось не так-то просто. Участковый решил успокоить бабку: мол, все проверено, законность не нарушена, мирные коммерсанты честно аренду платят. Бабка на какое-то время беспокоиться перестала, но у Кубика то и дело под ложечкой сосало. Менту он, правда, зарплату прибавил и, в общем, в его надежности был уверен, на складе провел разъяснительную работу по технике безопасности, но бабка ведь, если ей чего-то в голову взбредет, могла и в отделение намылиться, и даже в прокуратуру. То есть в бабкином молчании Курбан шибко сомневался. А такие люди, как Кубик-Рубик, почитают за строгое правило: сначала режь, потом сомневайся.

Конечно, проще всего было отправить к бабке пару своих хлопцев под видом сантехников или традиционного «Мосгаза». Дали бы бабке разводным ключом по кумполу — и все тип-топ. Но Кубик был человек очень осторожный. При всем том, что ребята у него были очень квалифицированные, могли они наследить, засветиться, и, так или иначе, привлечь внимание к складу и самому Кубику. Надо было задействовать посторонние силы. Не без моей помощи — что да как, рассказывать долго — Кубик нашарил постепенно спивающегося молодца, который страсть как хотел приобрести московскую прописку. Гражданину назвонили в уши, что ежели он замочит бабушку-старушку, то ему помогут получить ее квартиру. Естественно, что его подпустили только к самым дальним от Кубика «шестеркам», которые встретились с ним на какой-то бесхозной дачке не то в Малаховке, не то в Томилино. Там раскатавшего губишки юношу порадовали тем, что обеспечат ему прикрытие и автотранспорт для отхода. Этот нео-Раскольников, не мудрствуя лукаво, взял на дело плотницкий топор, свистнутый на ближайшей стройке, ковырнул дверь и, попросту вломившись ночью в квартирку, очень неумело, а потому жестоко порубал старушку. Шуму и кровищи было много, но никто, конечно, на помощь не поспешил. Благодаря этому убивец, кинув на месте злодеяния топор со своими отпечатками пальцев, дунул вниз и относительно благополучно добежал до грязного «Москвича», ждавшего его в проходном дворе. «Москвич» два дня уже как числился в угоне, выстаиваясь в гараже на той же самой дачке. Поездка оказалась не слишком долгой. Покрутившись по дворам, заехали в тупик, где тихо и скромно, соблюдая правила санитарии и гигиены, удавили дурачишку гитарной струной, после чего кинули в сменный кузов для мусоровоза, не побрезговав опрокинуть поверх покойничка пару больших мусорных бачков. Потом проехали еще пару ночных улиц, бросили «Москвич» и пересели на дожидавшуюся их «шестерку». Утром приехал мусоровоз, оставил пустой сменный кузов и забрал кузов с покойником. По-моему, нео-Раскольников так и гниет сейчас в недрах свалки.

Слыхивал я и о других случаях применения бомжей на уборочной страде, но так или иначе все они работали против разного рода мелких людей. А мелкие люди, как можно догадаться, даже узнав о том, что на них готовится покушение, не смогут принять такую превентивную меру, как присылку группы боевиков на разгром противной стороны. Отсюда напрашивался вывод, что либо налет на офис и убийство Варана с Бето были никак не связаны с подготовкой «одноразового киллера» Тимофеева, либо роль бомжа была более сложной и главной целью было не убийство какой-либо мелкой фигуры, а какая-нибудь подстава или провокация против человека весьма крутого. Во всяком случае, такого, который был способен на принятие вышеупомянутого превентивного действия.

Сразу возникал вопрос: а кто, собственно, мог рискнуть на такой шаг? Еще меньше чем год назад, угодив в лапы Агафона и К5 после первого возвращения в Москву и размышляя по поводу того, кто меня похитил, я был твердо убежден, что никто из господ, разбирающихся в московской конъюнктуре, не попрет против конторы Чуда-юда и даже против любой из ее низовых ячеек типа группы Варана. Разве только какие-нибудь иногородние оглоеды, не уразумевшие, что жизнь дается человеку один раз, а крутость — не каждому. Сегодня все было гораздо сложнее.

О реальном положении во всей системе я никогда не имел полного представления. ВСЕ о своем деле знал только Сергей Сергеевич, и никто больше, если не считать Господа Бога. Но по многим признакам его влияние сильно пошатнулось. Нас явно меньше боялись, перед нами заметно меньше дрожали, меньше было подобострастия в голосах тех, с кем доводилось вести разговоры. С чем конкретно было связано падение влияния, я мог лишь догадываться. Но скорее всего — с деньгами. Должно быть, мы тратили больше, чем зарабатывали. И кто-то усердно помогал нам в разорении, вел против нас жестокую войну, как в России, так и за всякими там ближними и дальними кордонами. Должно быть, еще и распространяли слухи о том, что мы уже на пределе, что нас вот-вот раздавят. Не сомневался я и в том, что нас оттирают от верхов, что те люди, которые поддерживали нас в госструктурах, постепенно вытесняются другими, настроенными враждебно. А раз так, то вполне мог найтись некто, решивший, что пора нам и вовсе на покой… В общем, он, конечно, поторопился, но если мы сейчас простим эти трупы, то через недельку наших людей начнут валить по всей стране и в зарубежье. Поэтому Чудо-юдо скорее всего уже намечал какую-нибудь впечатляющую акцию возмездия. А в качестве ответственного исполнителя, возможно, намечал мою кандидатуру. Вот сейчас он сузит глаза до китайского формата, сдвинет углы рта вниз и скажет: «А ну, Димуля, хватит балдеть и пузо наедать. Пора поработать как следует. По-моему, какие-то козлы очень хотят, чтоб мы на них налетели, раздолбали и пошмаляли от души к такой-то матери!»

Именно какого-нибудь такого приказа: налететь, раздолбать, пошмалять от души, я ждал от Чуда-юда. Даже был морально готов хоть сегодня куда-нибудь сгонять и отвести душу в помин Варана.

Но опять не угадал. Чудо-юдо, словно бы впервые меня увидев, рассеянно пробормотал, еще не совсем оторвавшись от своих размышлений:

— Ты чего тут торчишь? Иди к себе, там у тебя сейчас три бабы гуляют. Скрасишь их одиночество своим мужским обаянием. Меня не ждите. Спросят почему — отвечай, что срочные дела накатили.

Я вышел из кабинета, по большому счету так и не поняв, за что мне дали втык…

ХЕТ-ТРИК Когда я вернулся на кухню своих апартаментов, то был встречен не очень дружным трио, исполнявшим бабский народный хит «Вот ктой-то с горочки спустился». По частоте исполнения российскими дамами в состоянии подпития средней тяжести он уступает только суперпопулярному деревенскому романсу «Ромашки спрятались, поникли лютики». Песнопение очень соответствовало текущему моменту, ибо после заглавной фразы там говорилось: «Наверно, милый мой идет». Вике и, с некоторой натяжкой, Зинуле вполне допустимо было именовать меня «милым». Правда, я спустился не с «горочки», а всего лишь с третьего этажа на второй.

Судя по моим часам, экзекуция, учиненная мне в кабинете Чудом-юдом, продолжалась менее часа, включая «тайм-аут», когда папаша над чем-то размышлял минут десять, а я пытался прикинуть, в чем же, собственно, мог напортачить. Так или иначе, но меня не было минут сорок пять. За этот относительно короткий промежуток времени милые дамы пришли в очень веселое расположение духа, поскольку успели высосать на троих поллитровку экологически чистого напитка производства завода «Кристалл». Пожалуй, даже мужская тройка не успела бы сделать это так быстро, хотя бы из эстетических соображений, поскольку в культурной пьянке главное — это общение, а зю-зю само придет.

Милые дамы сидели за кухонным столиком, на котором, помимо опустевшей бутылки, стояла еще одна такая же, по-видимому, тоже обреченная на заклание. В сервировке женское начало почти не просматривалось. Девушки употребили стопки калибром 75 миллилитров (у нас с Викой в хозяйстве были рюмашки и гораздо меньшего объема), то есть, даже с учетом некоторого недолива, могли поконать бутылку максимум тремя тостами. На подготовку закуси молодицы много времени не потратили. Покромсали на ломтики черкизовскую салями из нашего холодильника и какое-то копченое сало (у нас в холодильнике такого не было), вскрыли упаковку с красной рыбкой (тоже с собой принесли), банку шпрот (по-моему, из наших запасов) и банку маринованных огурчиков иностранного производства. Даже салата никакого делать не стали. Хлеб, правда, нарезали — «чебаковскими» ломтями в два пальца толщиной. Колбасу, сало и хлеб свалили на общее блюдо, а все остальное брали вилками прямо из фабричной упаковки. Честное слово, ежели бы ко мне в гости пришли, допустим, Лосенок с Игорем Чебаковым, то мы бы наверняка приготовили стол культурнее. Хотя и Вика, и Зина при желании могли бы сделать это вполне прилично. Кстати замечу, что Вика в отличие от чистокровной Ленки готовила прекрасно. Вероятно, она унаследовала это от Танечки Кармелюк, готовку которой я сподобился попробовать некогда на даче цыгана Бахмаченко.

Лариса оказалась миловидной шатенкой, немного постарше Зинки, но постройнее. Улыбка у нее оказалась очень симпатичная, хотя зубки были уже фарфоровые. Радовали глаз кудряшечки, которые у нее сами по себе завивались, без всякой химии и прочего инструмента. Конечно, она выглядела намного элегантнее и женственнее, чем Вика с ее короткой стрижкой и заметной мускулатурой на руках. В трезвом виде Лара, конечно, смотрелась бы намного интеллигентней — мне так казалось по крайней мере, — но и в подпитии отталкивающих чувств не вызывала.

Печальная песнь о товарище с золотыми погонами и светлым орденом на груди, повстречавшемся лирической героине на ее жизненном пути, закончилась довольно быстро. Потому что певицы заметили мое присутствие. Я, правда, ни погон, ни ордена не имел, к тому же пребывал в паршивейшем настроении, которое Вика, даже будучи в сильно пьяном виде, могла определить безошибочно, но все-таки являлся мужиком, а следовательно, мог внести какую-то новую струю (не поймите буквально!) в это алкогольное мероприятие.

— Та-ак! — воскликнула Зинуля. — Те же и Баринов. А где отец?

— У себя, — ответил я устало. — Сказал, чтоб его не ждали, у него проблемы накатили. Срочные дела.

— Жаль, — вздохнула Лариса.

— Вот это, Димуля, — поглаживая Ларису по кудряшкам, довольно твердым языком произнесла Вика, — наша восходящая звезда! Лариса Григорьевна! Героиня сегодняшнего дня! Ее бюст отольют из бронзы, если не успеют в этом столетии, то в будущем — наверняка.

— Только бюст? — Лариса уморительно хлопнула ресницами, как маленькая девочка, хотя в том, что ей за тридцатник, я был уверен. При этом она сделала весьма игривое движение, подхватив себя под груди — совсем не девчоночьего калибра, минимум четвертый номер! — мол, бюст я понимаю в узком смысле слова.

— Почему? Не только бюст, — невозмутимо свинчивая пробку с бутылки, сказала Вика. — Еще ее нужно высечь на мраморной доске!

— Ой, не надо! — Теперь Лариса ухватила себя за попку, как бы прикрывая ее от грядущего сечения. — Это больно, а я не мазохистка.

Зинка поставила мне стопарь все того же калибра, Вика набулькала его до краев. Водка, должно быть, еще не простояла на столе после того, как ее вынули из холодильника, и прогреться не успела. Мне подумалось, что нажраться самое оно. Тогда не придется всю ночь ворочаться и мучить мозги бесплодными мыслями о том, как именно я насвинячил Чуду-юду, когда поперся консультировать Варана. Тем более что ни Варана, ни Бето с того света не вернешь. Разве только удастся «Black Box» раскочегарить… Но на это надежда была плохая. Уже около года прошло с тех пор, как «черный ящик» прибыл в Москву и был спрятан где-то в таинственных недрах ЦТМО, но, судя по всему, не фурычил. Я пару раз как бы невзначай поинтересовался у отца, как, мол, та фигулина поживает, которую я у Ахмад-хана выдернул, но Чудо-юдо только хмыкал. «Изучаем…» — и давал понять, что теперь это меня не касается. Точно так же он помалкивал и о том, продвинулось ли вперед изучение перстней Аль-Мохадов. Ежу было ясно, что после смерти Васи Лопухина это дело тоже застряло. И поточное производство «Зомби-7» в мировом масштабе отчего-то не запускалось. Нет, точно, «какая-то есть в царстве Датском гниль»! Впрочем, на роль Гамлета, чтоб разбираться в этой фигне, я не претендовал. Я человек управляемый, биоробот. Сегодня вот дозволили назюзюкаться — назюзюкаюсь. А не разрешили бы — капли в рот бы не принял. Завтра прикажут, скажем, Кэмп-Дэвид брать или там «Волжский утес» — пойду, хотя и буду знать, что ни фига из этого не выйдет. Потому что привык быть марионеткой. С детства привык. И даже если выдается возможность самому что-то решить, все время сомневаюсь. «Ох, ахти мне, да куды же я попер, с ничтожеством-то своим! Без высочайшего указа и соизволения!»

— Будем! — сказал я один из самых кратких тостов, употребляемых на территории бывшего СССР, и четыре стопки, весело звякнув, столкнулись где-то над серединой стола. Хлебнул залпом все 75 граммов, не нюхая. Наколол на вилку маринованный огурчик, взял ломоть хлеба… Не, нормально пошла, клево!

В общем, стакашек очень приятно повлиял на состояние моего внутреннего мира. Неприятные мысли смыл, словно дерьмо в толчок. На хрен гадать чего-то? Пить будем, гулять будем, а смерть придет — помирать будем.

— Колбаски возьми, сальца! — потчевала Зинка. — Закусывай, а то развезет…

Я, конечно, об этом раньше не знал ни хрена. Спасибо, просветила несмышленого! Хотя сама Зинуля еще до этой (для нее уже четвертой!) стопочки уже порядочно окосела. Вика и Лариса держались покрепче. Впрочем, в тот момент они все мне казались очень милыми.

Вика опять захотела попеть и завела что-то по-украински. Ухо восприняло это примерно так:

— «Знов зозули голос чуты в лиси, ластивки гнездечко звили в стриси…»

Но слов, кроме нее, никто не помнил, тем более на иностранном языке.

— Давай чего-нибудь попроще, — сказала Зина. — «Ромашки спрятались…»

— Нет, — замахал руками я, — это слишком тяжко. И грустно.

Последовал непродолжительный обмен мнениями между бабами, которые говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга, а потому галдели, как вороны над полями орошения. Я лично не разобрал ни одного членораздельного слова, но они каким-то образом друг друга поняли и в конце концов завыли довольно стройно:

Огней так много золотых, На улицах Саратова.

Парней так много холостых, А я люблю женатого!

Пожалуй, в рейтинге дамско-алкогольных хитов России, после двух уже упомянутых, этот занимает третью строчку. Однако вот что еще занятно, если первые два хита не шибко трогают сердца мужиков, то третий вызывает у них некое подсознательное влечение. Особенно у женатых, которые слушают эту песню в исполнении чужих баб. Поскольку громадное большинство мужиков всех возрастов, особенно находящихся в подпитии, обладает завышенной самооценкой собственной личности — я тоже не исключение, — то как бы исподволь примеряет на себя костюмчик того счастливчика, которому признается в любви безымянная саратовская девица. А ежели исполнительница песни по ходу дела состроит этому лоху глазки, то он уже на 80 процентов убежден, будто тайная воздыхательница прямо-таки жаждет бултыхнуться в его объятия.

Конечно, у меня после первой стопки еще сохранялось более-менее адекватное мировосприятие. То есть я в общем-то понимал, что бабы поют эту песню вовсе не по моему конкретному адресу, а просто так. Тем более что женатым я был на Вике, а с Зинкой, особенно в период до 1994 года, спал даже чаще, чем ее родной муж. И не украдкой, а «токмо волею пославшей мя жены», ибо Премудрая Хавронья Хрюшка Чебакова, будучи убежденной, что «мужику завсегда одной мало», — а братец Мишка это подтверждал постоянно — предпочла делить своего законного мужа с сестрой-близняшкой, а не с какой-нибудь неучтенной бабой. В основном эта тактика приносила успех, и я изменял Чебаковым намного меньше, чем мог бы. Теперь, правда, такой доверительности между Викой и Зинкой уже не существовало. К тому же я и с одной Викой с трудом справлялся, потому что по сравнению с Ленкой она была куда ненасытнее. Допев до конца про всю эту «печальную историю», дружно сказали: «Ох!» — и закатились хохотом. Вика сказала.

— Нормально исполнили! Я балдею.

— Можно вопрос, — поинтересовался я, — что мы все-таки конкретно отмечаем? Какую такую трудовую победу? «Зомби-9» изобрели, что ли? Или еще что похлеще?

— Похлеще, — сказала Зинка, у которой глаза были заметно мутноваты. — Мы потомство получили в восьмом секторе, понимаешь? Точно в те сроки, которые программировали. Здоровое и жизнеспособное.

— От мышей, что ли? Или от кроликов? — хмыкнул я. — Или мышей с кроликами скрестили?

— Точно, — очень трезво и без улыбки произнесла Вика. — Скрестили двуногих мышей с двуногими кроликами. На страх мировому империализму.

— Вика, не надо, — тоже вполне трезвым и к тому же строгим голосом сказала Лариса. — У меня все получилось, твои предсказания не оправдались. Мы же условились не болтать о делах, правда? Зачем Дмитрию Сергеевичу забивать себе голову нашими дрязгами?

— Это не дрязги. — На левой скуле Вики дернулся желвачок. — Это очень серьезно.

— Правильно, — примирительно кивнула Лариса, — если хочешь обсуждать результаты нашей работы серьезно, то не надо делать это во хмелю. В прошлом году у Зины были такие же сомнения, но теперь мы с ней единомышленницы. Ты слишком эмоционально подходишь к научным исследованиям. Верно, Зинуля?

— Верно, — осоловело пробормотала Чебакова с родинкой. — Давайте еще по одной, а?

— Наливай! — приказала Вика, и я разлил в рюмки по 50 граммов, после чего бутылка опустела. Ничего неожиданного в том не было, все по науке: первый тост в моем присутствии — 75x4=300, второй — 50x4=200, и поллитры как не бывало. Правда, приняв на грудь всего 125 за два раза, я особо не ослаб, а вот Зинуля ощутила усталость. Она облокотилась на стол, подперла ладонями подбородок и сказала, дав очень верную оценку своему состоянию:

— Совсем бухая…

— Это точно, — согласилась Вика, — идем, провожу тебя баиньки.

— Отстань. Пусть Димуля проводит!

— Может быть, лучше я? — предложила свои услуги Лариса. — Чтоб без ссоры, без спору?

— Димулю хочу! — грозно заявила Зинка и грохнула кулаком по столу, должно быть, копируя своего папашу старого шабашника Ивана Михалыча Чебакова, царствие ему небесное. Небось именно так он громыхал, поддавши: «Кто в доме хозяин?!», раздавал затрещины Игоряшке, Ленке и Зинке, а также иным образом буянил, пока не появлялась могучая Валентина Павловна и не отправляла супруга в глубокий нокаут. Когда-нибудь, лет через двадцать пять, Зинуля станет такой же массивной и багровой. И Ленка, если Чудо-юдо когда-нибудь ее вернет.

— Хотеть не вредно, — пробурчала Вика, посмотрев на меня, как Ленин на буржуазию. — Ладно, отведи ее, а мы тут с Ларисой приберемся…

Идти надо было всего ничего — по коридору из одного конца этажа в другой. Однако Зинуля неважно управляла своими ногами, и они водили ее от стенки к стенке. Чтобы она хотя бы приблизительно шла по прямой, пришлось обнять ее за талию. Зинке это понравилось, я тоже не испытывал особого неудобства. Охранники, дежурившие в коридоре, делали вид, что не замечают, в каком состоянии находится заместитель директора ЦТМО. Чудо-юдо не держал на службе непонятливых.

Некоторое время Зинуля не издавала каких-либо членораздельных звуков, только сопела, невнятно хихикала каким-то непричесанным мыслям, бродившим в ее гривастой белокурой головке, и изредка произносила что-то похожее на матюки, когда ноги у нее в очередной раз заплетались.

Однако, когда мы прошли уже половину пути и миновали главную лестницу, ведущую от центрального подъезда в покои Чуда-юда, Чебакова с родинкой пробормотала:

— Тошно.

Я подумал, что надо поворачивать к туалету, который располагался неподалеку от зала для приемов. Но Зинка имела в виду совсем другое.

— Думаешь, меня тошнит? Ни фига подобного. Мне не физически тошно, а нравственно…

— Отчего?

— От всего. От дворца этого, от Мишки, от пира этого чумного…

— От меня тоже тошно?

— Нет, от тебя не тошно. Ты хороший. А мы — сволочи.

Прислушиваться и искать какой-то смысл в болтовне бабы, принявшей примерно 300 граммов, — дело неблагодарное. Особенно если и сам не совсем как стеклышко. Но тем не менее, я, в общем и целом, был не пьян. Меня отчего-то заинтересовали Зинкины речуги.

— Это почему это вы сволочи?

— А потому. Потому что делаем всякую дрянь и радуемся. Хошь скажу, отчего Лариска ликует? — Скажи, если сумеешь. И если это можно, конечно.

— И скажу! Думаешь, я папашу испугаюсь? Хрена с два! Пусть ему твоя микросхема все доложит. Я ему уже и в лицо говорила: пакости мы изобретаем. Возможно, вообще нам черти все это подсовывают, а мы души губим. Свои и чужие тоже… Так вот: восьмой сектор сегодня сделал хет-трик, понял?

О том, что хет-триком называется ситуация, когда один футболист забивает три гола в матче, я слышал, хотя в последнее время футболом не интересовался. Но при чем тут 8-й сектор? Там что — футболистов обучают по методикам Чуда-юда?

Вслух я спросил:

— Чего-чего? Хет-трах?

Но Зинка не улыбнулась. Она уже больше не хихикала. Более того, ее явно переполняла ярость.

— Лариска получила потомство от трех пар людей, прошедших полный курс инъекций «Зомби-8», понял? — прошипела она. — А я запрограммировала день их рождения. Усек?

— Ну и что? — Я не воспринял это как нечто экстраординарное. Наверно, 125 граммов все-таки сказывались.

— Как что? Сегодня, точно в 12.00, родились первые в мире наследственные зомби. Три мальчика, поведение которых контролировалось еще в утробе. Каждый по четыре килограмма ровно. С точностью до миллиграмма — одинаковые. Потому что их развитием управляли еще в пузе. Я ими управляла. Понял?

— А Вика?

— Вика нам на мозги капала в основном. Убеждала, что из этой затеи ни хрена не выйдет. А потом, когда стало ясно, что получается, стала орать, что мы изверги. И она права, зараза…

Надо сказать, что, просвещая меня, Зинуля даже потрезвела. И язык почти не заплетался, и ноги шли ровнее.

Когда мы вошли в апартаменты Мишки и Зинки, то сразу услышали галдеж из детской. Само собой, что обе пары двойняшек, предоставленные сами себе, от души балдели. Когда на четверых сорок лет — это прекрасно.

Я надеялся, что потомство не обратит внимания на предков и мне спокойно удастся довести Зинулю до спальни. Просто для того, чтоб она улеглась и отдохнула. Оставаться с ней я не собирался. В конце концов давать Вике лишний повод для сопений было излишне, да и какой кайф тормошить хмельную бабу? У которой, кстати, тоже настроение неустойчивое. Да и возиться в спальне, когда ребятня по комнатам носится, — не в масть.

Однако прошмыгнуть незамеченными не удалось. Иришка выглянула первой, а за ней из дверей детской высунулись еще три бариново-чебаковских гибрида. Их развитием никто и никогда толком не управлял: ни в утробе, ни после появления на свет Божий.

— Мама пришла! — завизжали все четверо. Хотя Зинка, строго говоря, была мамой только Сережке и Ирке. Катька с Колькой, как уже поминалось, Вику принципиально называли тетей. Отчего-то я подумал, что не худо бы пристроить Вике какой-нибудь опознаватель типа того, что заставлял родственников Брауна признавать за своего Майка Атвуда.

Поросята окружили нас, поначалу с улыбками на мордочках. Но тут все та же Иришка нахмурилась и по-взрослому строго спросила:

— Вы что, водку пили?

— Ага, — произнесла Зинка упавшим голосом. — Немножко…

— Множко! — безапелляционно произнесла Иришка. — Ты шатаешься.

— Я устала… — пробормотала Зинуля.

— Пап, — посоветовал Колька, — уложи ее спать. А то она сейчас начнет оправдываться и врать.

— Правильно, — кивнул Сергей Михалыч, поддержав кузена, — пусть спит. Это лучше, чем по дому шататься и околесицу нести,

— А утром у нее голова болеть будет, — добавила Катюха.

— Сейчас, сейчас, — поспешно поворачивая Зинулю в сторону спальни, заверил я, — сейчас она спать ляжет.

— Я сама! — Зинуля попробовала меня отпихнуть и чуть не упала.

— Пошли, пошли… — У меня аж уши горели от стыдобушки. Очень неловко было перед ребятней, будто это я Зинку напоил.

В спальне я закатил Зинку на неразобранную кровать, сняв с нее туфли. Она что-то пробормотала, повернулась на бок и захрапела.

Когда я вернулся в гостиную, маломерные Бариновы рядком сидели на диване и что-то обсуждали полушепотом. Увидев меня, они примолкли. Колька ткнул в бок Сережку, а тот Ирку: мол, говори!

— Дядя Дима, — с некоторым волнением произнесла Михайловна, — мы тут сейчас подумали, что…

Иришка засмущалась и осеклась, но зато духу набралась Катька и выпалила:

— Тебе надо за маму Зину замуж выйти! А тетя Вика пусть на дяде Мише женится.

— Ага, — подтвердил Сережка, — разве это папка? То его вообще дома нет, то пьяный приходит, как дурак, и в штаны писает.

— А так мы будем все вместе жить, — сказала Иришка. — Ты все равно нашу маму любишь больше, чем Вику. Потому что мама на тетю Лену похожа.

У Кольки, кажется, было свое особое мнение. Он дождался, пока все протараторят, и выдал на-гора:

— Тетя Вика тоже пусть остается. Она стреляет классно и карате знает. Даже в футбол играть умеет. А дядя Миша пусть за Люську выходит.

— Да он с ней совсем сопьется! — совершенно как взрослая баба, вздохнула Иришка. — Нет уж, пусть лучше папка на Вике женится. Она его спортом заниматься заставит, и он перестанет водку пить. И еще Вика Люське этой противной по морде надает.

Осведомленность молодого поколения была просто обалденная. Я лично аж онемел минуты на две, пока господа поросята и поросюшки выступали в прениях. Точно, с ними не соскучишься… Я, правда, был не в курсе, какие нынче существуют детские организации для октябрятского возраста: «августята», может быть, или «демокрята» какие-нибудь, опять-таки, не знал, чему там учат и какие морально-нравственные качества прививают, но то, как эти младенцы рассуждали, показывало, что новым мышлением эти граждане уже прониклись и готовность принимать нестандартные решения у них очень высокая.

— Знаете что, юноши и девушки, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Этот вопрос сложный. Его надо решать спокойно, по-деловому, без спешки и оголтелости. Кому на ком жениться и кому за кого замуж выходить, мы еще подумаем. Тем более что я тут только сам по себе, мама Зина в отрубе, дядя Миша где-то гуляет, а тетя Вика посуду мост. Да дедушка еще есть, который тоже может не согласиться. Отложим это дело, а? Молчание — знак согласия. Теперь вопрос практический к лично моим детям: где вы собираетесь ночевать? Здесь или дома?

— Зде-есь! — завизжали Колька и Катька.

— Места хватит?

— Конечно! — пискнула Иришка. — Мы в «комнату страха» играть будем.

— Только не визжите, а то маму разбудите.

С чувством исполненного родительского долга я покинул Зинкины апартаменты и отправился восвояси.

В родных пенатах обстановка несколько изменилась, но Лариса еще находилась там и, похоже, вовсе уходить не собиралась.

Они с Викой убрали и помыли посуду, налили по здоровенной чашке кофе и, отхлебывая его помаленьку, вели беседу вполне трезвыми голосами. Больше того, это была научная дискуссия.

На меня они почти не обратили внимания. Ну, подумаешь, пришел тут какой-то полуграмотный. Поэтому я даже не стал возвращаться на кухню, а сразу проскочил в койку. Мне казалось, что я сумею быстро задремать и, глядишь, до утра отосплюсь нормально.

Однако не угадал. Бабы, которые в момент моего прихода говорили спокойно и вполголоса, вдруг перешли на повышенные тона.

— Ты так говоришь, потому что ошиблась! — раздраженно воскликнула Лариса.

— По-моему, уже достаточно ясно, что правы мы с Зиной. Мы экспериментально доказали свою правоту. А ты уперлась в свои дурацкие предположения, под которыми нет никакой рациональной основы, — и хоть кол на голове теши! Просто не хочешь признать, что проиграла, вот и все!

— Я? Проиграла? — вскричала Вика.

— Конечно! Вспомни, что ты говорила год назад, когда Чудо-юдо дал добро на эксперимент? Кстати, тогда и Зина была на твоей стороне. Как же вы тогда на меня набросились! Хорошо еще, что Сергей Сергеевич вас остановил, а то бы на части разорвали. У него, слава Богу, хватило ума настоять на продолжении работы. И сейчас мы имеем то, что имеем!

— А что мы имеем? — вызывающе спросила Вика. — Ты же, по сути дела, толком не поняла, какие результаты получила. И вследствие чего эти результаты получились такими, а не иными, ты тоже не представляешь. Потому что ты — биолог, генетик, а не нейролингвист. Больше того, ты вообще в данном случае больше выполняла функции зоотехника — ни больше и ни меньше.

— Ты пытаешься меня оскорбить, потому что завидуешь, — зло усмехнулась Лариса. — Элементарно завидуешь. И поскольку сказать по делу тебе нечего, лезешь в бутылку, выдумываешь какие-то псевдоаргументы. Вроде того, что в ход эксперимента вмешались какие-то потусторонние силы, чуть ли не сверхъестественного происхождения.

— Псевдоаргументы? — Вика прямо-таки кипела, я даже издалека, находясь в спальне, чуял это по голосу. — Это, милая моя, объективные физические параметры. И есть четкая корреляция…

— …Которая может быть чисто случайным совпадением.

— По девятнадцати позициям? Случайность?

— Бывает, когда и большее число совпадений не устанавливает закономерности.

— Я тебе уже все нарисовала на салфетке. И мне уже сейчас ясно, что все Зинкины сеансы программирования сопровождались изменениями в спецпомещении с «Black Box'ом». По времени они совпадают почти до секунды.

Сон начал постепенно отступать. Хотя я еще не очень врубился в суть бабьей перепалки, мне стало интересно. К сожалению, после того как Вика громко проорала последнюю фразу, они вновь перешли на спокойный тон, и я минут десять слушал их, очень плохо различая лишь отдельные слова, по которым было трудно разобрать, о чем речь. По интонациям, правда, мне удалось понять, что научные бабы не то вычисляют чего-то, не то чертят некие графики на салфетках. После этого десятиминутного затишья ор возобновился:

— Ерунда все это! — упрямо выкрикнула Лариса. — Ладно, допустим, что все эти колебания температуры и давления, изменения в напряженности электромагнитного поля, а также все прочие явления в спецпомещении, где хранится «Black Box», каким-то образом связаны с его деятельностью. Хотя и это еще нелегко доказать. Хорошо, я даже готова допустить, что все эти выбросы, совпадающие по времени с сеансами работы Зины на ГВЭПе, имеют какое-то отношение к «ящику». Ну и что? Почему ты считаешь, что он вмешивался в управление эмбрионами? Вполне возможно, что он просто реагировал на включение ГВЭПа. Так, как компас реагирует на металл. И все!

— В ЦТМО, — громко сказала Вика, — ежедневно включают ГВЭПы. Их больше десятка, причем есть намного более мощные, чем ГВЭП-10с, на котором работала Зина. Диапазон частот у всех ГВЭПов примерно одинаковый и довольно узкий. Многие из генераторов расположены гораздо ближе к спецпомещению «ББ», чем восьмой сектор. Спецпомещение, между прочим, находится в бывшем бомбоубежище тяжелого типа. Бетонный бункер заглублен на двенадцать метров, непосредственно камера, где находится «Black Box», имеет толщину стен полтора метра, двери двойные, раздвижные, с освинцовкой. Вокруг «ящика», чтоб тебе было известно, имеется трехслойная защитная сфера, наглухо герметизированная и практически полностью экранированная от волнового воздействия. По крайней мере, тех видов, которые известны. Я, конечно, не физик, но у нас их полно, и они убеждены, что даже если бы самый мощный ГВЭП-25мс врубили непосредственно в спецпомещении «ББ», не фокусируя на сферу, то напряженность поля внутри ее могла измениться лишь ничтожным образом. А ваш восьмой сектор находится черт знает где, почти в двухстах метрах, причем на поверхности земли. Тем не менее на каждое Зинкино включение «ящик» реагировал. Неужели тебе это еще неясно?

— Ну ладно, — отнюдь не уступчиво произнесла Лариса, — поверю, что «ящик» реагировал только на включение ГВЭПа в восьмом секторе. Но где у тебя доказательства того, что он «вмешивался» в нашу работу? И вообще извини меня, как эта штука может во что-то вмешаться? Я, правда, мало что о ней слышала и никогда не видала. Ты что, считаешь, что она обладает интеллектом? У тебя есть подтверждения?

— Да не знаю я, что это такое! — взвыла Вика. — Не знаю! И прямых доказательств насчет интеллектуальности «ящика» не имею. Но могу предположить, что раз такой объект избирательно реагирует на вашу деятельность в восьмом секторе, значит какая-то связь между ним и сеансами управления плодами есть! «Ящик» работает одновременно с Зинкиным ГВЭПом. Вот это я знаю точно.

Теперь мне в общих чертах стало ясно, куда гнет Вика. Мол, нечего тебе ликовать, Лариска, вовсе не вы управляли внутриутробным развитием сегодняшних новорожденных, a «Black Box». На хрен ему это было нужно — вопрос особый.

Но Лариса, как оказалось, была жутко упрямой бабой.

— Хорошо, — воскликнула она, — связь есть, и я даже готова условно принять за истину то, что она не случайна. Но почему тогда, если «ящик» вмешивался, мы не видели никаких отклонений от того, что задумали? Ведь все шло исключительно так, как программировала Зинаида.

— То-то и оно, — выкрикнула Вика, — что по сравнению с вашими экспериментами на мышах, которые вы с Зинулей вели прошлым летом, все шло слишком гладко. Сколько у вас тогда мышек сдохло? Сколько мышат оказались мертворожденными или нежизнеспособными? Между прочим, при той же самой базовой программе, которую Зинуля на моих глазах наскоро переделывала «под людей».

— Не забывай, что мы не изучали мышей столь же подробно, как девочек. Могли какие-то внутренние факторы повлиять. А потом последняя серия экспериментов с мышками прошла безукоризненно. В ноябре прошлого года.

— И именно тогда было принято окончательное решение на этот нынешний опыт. Вопреки тому, что мы с Зинкой тебе говорили.

— А что вы говорили? Что Зинкина программа еще «сырая»? Ну вот она ее и доработала. Наверно, она могла быть лучше, если б вы над ней посидели вместе. Но эта программа для «мышиного», так сказать, уровня была вполне работоспособной. Поэтому последняя серия удалась отлично. Будь покойна, если б Сергей Сергеевич не был уверен в успехе, если б даже чуть-чуть сомневался, то ни за что не разрешил бы экспериментировать на людях. Между прочим, он несколько дней изучал наши отчеты, все эти ваши с Зинкой докладные и «особые мнения», задавал мне вопросы. И пришел к выводу, что программа сработала без сучка и без задоринки.

— Да, но это было уже после того, как был привезен «Black Box», — сказала Вика. — Его привезли в октябре. Он вполне мог вмешаться уже на этом этапе… А до этого, если судить по вашим отчетам, от 30 до 70 процентов мышей дохли или получали наследственные патологии. С чего это в последний раз получилось 100 процентов нормальных?

— Зинуля же совершенствовала программу…

— Эти усовершенствования, знаешь ли, напоминали покраску стен в доме, у которого крыши нет. Вам надо было еще лет десять, не меньше, ее дорабатывать…

— Ну хорошо, пусть нам помог «черный ящик», — раздраженно проворчала Лариса. — Ну и что? Ведь помог, не напортил?!

— А с чего это он взялся помогать? Ты ему что, премию обещала? — яростно вскричала Вика.

— Какая нам разница? Допустим, просто из филантропии…

— Ты такую поговорочку слышала. «Бойтесь данайцев, дары приносящих»?

— Нет, мы это не проходили, — проиронизировала Лариса. — Мы естественники, сухари, вивисекторы. Лягушек режем, мышей морим… Но могу сказать, что тебе твое гуманитарное образование, как и Зине, порядочно мешает. Все время в какую-то политику, мистику, философию лезете. Ищете то, чего нет. Еще бы прямо сказала, что «черный ящик» — порождение Сатаны, сосуд дьявольский или еще какая нечистая сила. Ну, на худой конец какая-нибудь гадость, заброшенная гнусными инопланетянами, прямо-таки жаждущими нашу Землю-матушку колонизировать, а род людской ликвидировать как класс.

— Между прочим, это действительно вещь внеземного происхождения.

— Вполне допускаю. Но почему подозревать, что это некая «мина замедленного действия»? Ничего плохого пока от него не видели. Никто ничем смертельным от него не заразился, радиацию он не испускает, компьютеры не портит. А если правда, что он умеет выполнять желания, как лампа Аладдина, то это вообще прелесть.

— Понимаешь, Лариса, ты этот «ящик» воспринимаешь, как вещь, в крайнем случае как сложный компьютер с искусственным интеллектом. То есть такую штуку, которая всецело подчиняется только физическим законам, которую можно путем определенного порядка действий включить, настроить, перепрограммировать, отключить. И если этот порядок не нарушается, а сама машина исправна, то она неизбежно будет управляемой и предсказуемой. Но ведь это может быть и разумное существо, которому присущи эмоции, воля, целеустремленность, которое может само выбрать, подчиняться или не подчиняться командам. Мы уже год изучаем материалы исследований, которым он подвергался в 70-80-х годах, просматриваем Димину память, в которой об этом «ящике» или «камне» много чего содержится. Мы облепили «Black Box» кучей датчиков, изучаем изменения в среде, которая его окружает. И хотя ничего еще толком не добились, но все-таки кое-какие впечатления уже имеются. В общем, я чувствую, что это не машина.

— Который час, а? — спросила Лариса. — Я чувствую, что мне надо идти спать ложиться. А то завтра на работу просплю.

— У тебя там дежурит кто-нибудь ночью?

— Конечно. И педиатр, и гинеколог, и сестры. Если будут осложнения у мамочек или детишек, мне позвонят. Ну, до завтра!

Лариса ушла, а Вика, побрякав немного на кухне — должно быть, кружки мыла, — погасила свет и притопала в спальню.

— Спишь? — спросила Вика. Можно было промолчать, и она бы поверила, будто я сплю. Но уж больно любопытные вещи мне довелось услышать.

— Вы бы и мертвого разбудили, — с деланной суровостью проворчал я. — Крику наделали — хорошо, что дети у Зинки спать остались. А то бы напугались небось.

— Ты что-нибудь понял?

— Понял кое-что. Ты Чуду-юду об этих сомнениях докладывала?

— Неоднократно. Правда, пока не все, а только о корреляции между изменениями среды вокруг «ящика» и Зинкиными сеансами по управлению внутриутробным развитием этих несчастных.

— Ну и что?

— Пока ничего. Поздравил Ларку и Зинку с успехом.

— А надо было поздравлять «Black Box»?

— Думаю, что да. Хотя еще не понимаю, как ему это удается. Зинка работает ГВЭПом в режиме «У» (управление личностью), чередуя его с «Н» (наблюдение). При «У» энергия расходуется, при «Н» — восполняется. То есть имеют место колебательные процессы, которые по идее, если между работающим ГВЭПом и «ящиком» устанавливается контакт, должны были каким-то образом отразиться и на состоянии среды вокруг «ящика». То есть при работе ГВЭПа в плюсовом режиме температура воздуха вокруг ящика должна была повышаться, а при минусовом — снижаться. То есть получалась бы синусоидальная кривая. И в электростатическом поле вокруг ящика тоже должны были эти колебания отмечаться. Ан нет, синусоидальных колебаний через ноль датчики не регистрируют. Только быстрое повышение температуры и давления, скачок вверх напряженности поля и еще некоторых показателей в момент включения ГВЭПа, потом стабилизация на этом уровне на весь период Зинкиной работы, столь же быстрое падение всех параметров до прежнего уровня и стабилизация в таком виде до следующего сеанса.

Для наглядности Вика вычертила указательным пальцем фигуру.

— Понятно, — сказал я, позевывая, несмотря на определенный интерес ко всему этому делу. — Стало быть, тут у тебя тоже нет уверенности.

— Наоборот, есть. Только попробуй втолковать это Лариске. Упрямая, самодовольная. А того не понимает, что, может быть, мы из-за ее научных интересов сунулись к черту в зубы.

— Зинка, когда ее провожал, тоже что-то бормотала насчет чертей. Мол, они нам все это подсовывают, а мы и свои души губим, и чужие.

— А трезвая поддакивает Лариске и Чуду-юду. Лариска — дура. Ей просто интересно, в какой степени можно влиять на формирование плода через мозговую деятельность матери, можно ли воздействовать на генетическую информацию нейролингвистическими методами. Чудо-юдо вытащил ее из какого-то загибающегося института, запер здесь наглухо, что называется, в золотой клетке: коттедж, все удобства, ребенок в школе, мужу нашли место в какой-то ремонтной службе. Она готова в лепешку расшибиться. Тем более что у нее довольно узкий участок работы и многого она просто не знает. Зинка — хуже. Она все понимает, ей вся пакость нашего заведения известна, она может повлиять на Чудо-юдо, он ее слушает и, если почувствует, что Зинка нажимает,

— делает, как она скажет. Но на сей раз она в лучшем случае мямлит, что, мол, не надо торопиться. Хотя не хуже меня знает, что ее программа не могла дать такого стопроцентного успеха.

— Слушай, а может, это ты зазря паникуешь?

— Нет, не зря. У меня вообще создается впечатление, что сейчас работой всего ЦТМО управляет «Black Box»…

 

ЗАДАЧА

Утром я проснулся от телефонного звонка. Время было армейское: 6.00. Я продрал глаза с большим трудом, потому что поспать удалось всего часиков пять или даже меньше. Проболтали почти до часу ночи, да еще и потрахались маленько на сон грядущий. Звонил внутренний, и даже спросонья, причем немного похмельного, я сразу сообразил, что это Чуду-юду неймется. Вика сонно заворочалась и проворчала:

— Совсем сдурел, старый хрыч!

Я так не считал. Во-первых, вчерашний разговор явно должен был вызвать некие последствия, а потому звонок в шесть утра был вполне предсказуемым явлением. А во-вторых, несмотря на то, что отцу уже стукнуло 58, он меньше всего подходил под определение «старый хрыч». Он никогда ни на что не жаловался, неизменно пробегал с утра по три километра, а с гирьками по два пуда делал все, что хотел. Когда я однажды увидел серию его ударов по мешку, то подумал, что ему еще и Тайсона под силу нокаутировать, если б, конечно, тот подставился.

— С добрым утром! — глуховато произнес Чудо-юдо. — Проспался после пьянки?

— Относительно.

— Ничего, сейчас встряхнешься. Поднимайся ко мне. В любой форме одежды.

Это немного обрадовало: может, даст время переодеться и пожрать, прежде чем пошлет куда-то. В том, что пошлет, и в том, что моя спокойная и размеренная жизнь прекращается, сомневаться не приходилось.

Для страховки я все-таки напялил тренировочный костюм и кроссовки. По коридорам и лестнице пробежался бегом.

— Пришел? — сказал Чудо-юдо, когда я закрыл за собой дверь его кабинета.

— Садись, слушай внимательно и запоминай. Надо будет работать быстро, даже нахально местами, но строго так, как я скажу. Конечно, в тех узловых моментах, которые выделю. Все не предусмотришь, но все-таки постарайся особо не отсебятничать даже в частностях. К сожалению, связь по РНС держать не будем. Кто-то на этом канале повис, а перекодировать его времени нет. Так что поправлять тебя по ходу дела не сумею. Перехожу к сути задачи…

У Чуда-юда были воспаленные глаза, нельзя сказать, чтоб он совсем уж плохо выглядел, но наверняка прошедшей ночью он спал намного меньше меня, а скорее всего вообще не спал.

— Первый узловой пункт. Один мой старый, но нехороший знакомый Абдулвахид Мирзоевич Максудов, более известный, как «Равалпинди», ибо большую часть

времени проводит в этом городе, прилетел в Москву под именем пакистанскогокоммерсанта Джавад-хана. Сегодня вечером или завтра утром он улетает в Швейцарию. Известно, что при Равалпинди, этом известном паскуднике, имеется атташе-кейс с очень важными и опасными для нас бумагами, которые не должны попасть туда, куда он их везет. Бумаги эти обязательно нужно уничтожить. Начисто, чтоб и крошки пепла не осталось. Потому что это подлинники, на которых кое-где стоят нежелательные для нас автографы.

— Это имеет какое-то отношение к фонду О'Брайенов? — спросил я, припомнив, что в Швейцарии у нашего семейства были кое-какие дела, благодаря которым меня, собственно, и женили на мисс Вик Мэллори.

— Лишний вопрос, — нахмурился Чудо-юдо. — Повторяю, бумаги должны исчезнуть и желательно вместе с Равалпинди. Но трупа его никто и никогда найти не должен.

— Уловил.

— Не торопись, я еще не изложил твою задачу. Самолет Равалпинди, как я тебе говорил, вылетает либо сегодня вечером, либо завтра утром. Это мы знаем. Но точного времени еще не установили. Во-первых, потому что сам Равалпинди его еще не определил. Самолет частный. А во-вторых, потому что Абдулка парень хитрый и может заготовить запасной вариант с отлетом на рейсовом.

— А он не может вообще сегодня утром улететь?

— Здравый вопрос неинформированного человека. Отвечаю: не может. В данный момент он еще не получил кое-какие дополнительные, но очень важные материалы, которые ему достали вчера при налете на офис Варана.

— Что ж там такого важного могло быть? — удивился я.

— Это не твое дело.

— Как это «не мое»? Я вообще должен знать, что искать, если ты мне поручаешь уничтожить документы. Тем более целиком и полностью.

— Тебе надо знать ровно столько, сколько положено. И будь добр дослушать до конца, не перебивая.

— Как скажешь…

— Так вот, материалы, без которых юридическая ценность бумаг, содержащихся у Равалпинди, падает на 70 процентов, были добыты по заказу совсем другой конторы. Заказчики, заметим, пожадничали. Они воспользовались тем, что имели дело с малограмотными людьми, и установили какую-то смехотворную цену за услуги. Десять тысяч баксов примерно. Но у Равалпинди в Москве много друзей. В том числе и в той конторке, которая выполняла заказ по Варану. Узнав о заказе, они проинформировали босса, и тот тут же предложил миллион. Само собой, что эти несчастные заежились и пошли враздрай. Одним показалось мало и миллиона, другие заорали: «Годится!», третьи напомнили, что первый заказчик на перо поставить может и лучше десять в кармане, чем миллион в небе… Ситуация ясна? Короче, Равалпинди ждет итогов этого внутриконторного толковища, которое запросто может перейти в разборку. Номинально там есть какой-то пахан, но он сейчас медленно подыхает от цирроза печени. Минимум четыре бригадира оспаривают первенство, и предсказать исход базара очень нелегко. Само толковище начинается в девять утра, во всяком случае, к этому самому времени на одну скромную дачку съедутся основные. В принципе Равалпинди будет ждать их даже до завтрашнего утра, но не дольше. Если он не появится в Цюрихе со своим кейсом до полудня, то шансов выиграть дело у него не будет никаких. Поэтому он улетит утром, даже если будет иметь только то, что имеет сейчас. Все-таки 30 процентов лучше, чем ни шиша. Ясно, что ребята, в руках которых сейчас находятся остальные семьдесят, сразу не договорятся. Представителю Равалпинди дали связной телефон, по которому он должен позвонить в 11.00. Это первый контрольный срок. Потом он должен позвонить в час дня и в дальнейшем беспокоить их каждые два часа. По идее, эта шобла, даже придя к общему знаменателю (в том смысле, что сочтет нужным продать материалы Равалпинди), помаринует его до последнего. То есть минимум до вечера. Могут запросить два, пять, десять миллионов, а кроме того, оговорить наиболее выгодные для себя условия передачи материалов. В смысле того, чтоб их в последний момент не кинули. Улавливаешь логику?

— Еще нет, — сказал я, хотя кое-что уже начинало проясняться.

— Сейчас уловишь. На эту самую дачу придется наведаться тебе. Днем, где-то в 10.30 для страховки. То есть чуть больше, чем через четыре часа. Разумеется, не одному, а с хорошей и дружной компанией. В нее войдет оператор ГВЭП, который, надо полагать, будет основной фигурой, а также Ваня и Валет в качестве грубой традиционной силы.

— Не мало ли будет? — посомневался я. — Вряд ли там, на толковище этом, соберутся только четверо основных. Если каждый приедет с парой телохранителей, то уже дюжина наберется. Конечно, я понимаю, что ГВЭПом, наверно, можно всю дачу в пыль превратить, но тебе это почему-то делать не хочется.

— Тут ты прав. Мне этого делать не хочется. Потому что мне очень нужно и чтобы дача осталась более-менее целой, и чтобы кое-кто из обитателей ее уцелел. Больше того, никакой стрельбы с нашей стороны желательно не допускать. Только в случае какой-либо экстренной, совершенно необходимой необходимости…

Затем Чудо-юдо популярно объяснил мне, как и что делать дальше, вручил план местности, где находилась дача, и рассказал, как туда проехать. Инструктаж он закончил ровно в 7.00, после чего объявил, что внизу меня ждет Лосенок.

Я не задавал вопросов, можно ли пожрать. Согласно диспозиции Чуда-юда, Лосенок должен был быстренько подбросить меня в ЦТМО, где имелся вертолетный круг. Уже к 7.30 вся группа должна быть экипирована и занять места в вертолете. Вертолету положено доставить нас на небольшую поляну, примерно в десяти километрах отдачи, к 8.00. Оттуда мы, уже пешкодралом, через лес, обязаны добраться до нее к 10.30.

Лосенок, видя мой встрепанный и небритый вид, посочувствовал:

— Опять беготня?

— Так точно, — кивнул я, — и на голодное брюхо к тому же.

Ехать от дворца до Центра было всего ничего, говорить было некогда, да и не следовало. Лосенок, конечно, службу знал, помалкивал, само собой, не интересуясь, какая беготня начинается. А я почему-то опять вспомнил, что где-то там, в параллельном потоке времени, Юрка уже девять месяцев как покоился на кладбище. Впрочем, черт его знает, может быть, там вся Земля разлетелась на атомы, и июль 1997 года вообще не наступил.

Экипировался я там же, где почти три года назад собирался в другую «поездку». Тогда, когда вез перстни Аль-Мохадов на некий полигон, но в результате попал в Нижнелыжье, а затем угодил в сибирское логово Сарториуса. Ничего хорошего о той экспедиции мне не вспоминалось, а плохого вспоминалось много. Тогда все четверо бойцов из СБ ЦТМО, которые ехали под моей командой, были перебиты. А выглядели, между прочим, крутыми профессионалами. Уж во всяком случае, намного круче Вани и Валета. Правда, я еще после прошлогоднею наезда в Афган знал, что на самом деле юные «зомби» стоят взвода профессионального спецназа. Вместе с тем мне припоминалось и то, как легко они могут сменить хозяина. Именно так произошло там, во время экспедиции к объекту «Котловина».

Оператор ГВЭП по имени Богдан был мне тоже знаком. Правда, он об этом не догадывался, потому что был искренне убежден, что видит меня в первый раз. И был прав, ибо я-то его знал по работе у «Котловины», а этот Богдан там не был. В отличие от покойного Васи Лопухина Богдан выглядел посолиднее, покрепче, и можно было не сомневаться, что и безо всякого ГВЭПа может за себя постоять.

К слову сказать, футляр, висевший на ремне у Богдана, был явно другой формы, чем у известного мне ГВЭП-12п.

— Новый? — спросил я, ткнув пальцем в прибор.

— Именно, — кивнул оператор. — ГВЭП-14пм. Допущен только я, поэтому подробного рассказа не получится.

Для начала было неплохо. Мне сразу пришла в голову неважнецкая мысль о том, что будет, если какой-то нехороший человек случайно завалит оператора раньше, чем тот выполнит свою часть работы. Я поскорее отогнал это неприятное видение подальше.

В общем, для работы в лесу мы были неплохо наряжены. Причем именно для этой жаркой, сухой погоды. Относительно легкие броники на голое тело, поверх камуфляжка, на ноги кроссовки. На голову кепочки армейского образца. Знаков различия никаких. Оружие у всех одинаковое, 9-миллиметровые «кобры» «ПП-90» и «ПСМ». Магазинов взяли по четыре на ствол. Предполагалось, что этого хватит.

В 7.30 вертолет снялся с круга и потащил нас в нужном направлении. Никто меня, конечно, ни о чем не спрашивал. Летчики в салон не входили и старательно делали вид, будто гонят пустую «вертушку». Вертолет, судя по всему, был военный, но с пассажирскими креслами, что позволило долететь с комфортом. Наши тоже вели себя скромно, не выпендривались и не производили шума. Я помаленьку разглядывал карту, полученную от Чуда-юда, и делал вид, будто ужасно ей заинтересовался. Ваня и Валет вообще не интересовались ровным счетом ничем, как им было и положено, а Богдан читал прихваченную с собой газетку, точь-в-точь как делал бы это в электричке. Полчаса в воздухе тянулись очень долго, я даже забеспокоился про себя, не опоздаем ли мы минут на двадцать. Однако на живописную полянку мы, как ни странно, прибыли тютелька в тютельку. Вертолет не садился, завис на паре метров, и оттуда мы спрыгнули на травку. Потом, быстренько сориентировавшись на местности, торопливо юркнули в лес и двинулись туда, где за лесом находилась весьма уединенная дачка.

 

КВАРТЕТ ИГРАЕТ, БОГДАН СОЛИРУЕТ

Шли быстрым шагом, гуськом. Сначала по тропинке, а потом, пройдя примерно пару километров, свернули с нее вправо. Сделали мы это, как было предписано Сергеем Сергеевичем, у большого муравейника, располагавшегося под сосной. Именно там для нашей команды оставил условные знаки некий анонимный хороший человек, благодаря которому мы были информированы о шашнях Равалпинди и той самой конторы, которая сейчас собиралась проводить сходнячок-междусобойчик. Чудо-юдо дал мне минуту поглядеть на его фотографию, дабы я знал, что этого товарища желательно оставить в живых, но при этом и постараться не засветить.

Этот самый «засланный казачок», дабы мы не сбились с курса и не перепутали муравейники — их тут было до фига и больше, — должен был приставить к дереву, около которого располагался муравейник, небольшую палку с вырезанным на коре поперечным желобком. Кроме того, на коре самого дерева

— вдруг палку кто-то случайно заберет или переставит — должно быть вырезано: «А.Х.». Далее нам надо было идти прямо через лес, до заросшего кустами овражка, по дну которого бежал ручеек.

После того, как свернули с тропы, на всякий случай приняли меры безопасности. Впереди, в роли головного дозора, отправился Валет. Следом, стараясь не слишком приближаться к нему, но и не терять его из виду, двинулся я, дальше Богдан с ГВЭПом и, наконец, Ваня. Само собой, шли намного медленнее, много петляли, старались не шуметь, хотя до цели было еще порядочно. В данном случае это было скорее тренировкой, чем оперативной необходимостью, поскольку мне хотелось узнать, сможем ли мы ходить более-менее скрытно поблизости от забора дачи.

Валет — вот они, способности биоробота! — исключительно точно выдержав заданное от муравейника направление, вывел нас прямехонько к мосткам, перекинутым через ручей, протекавший в овражке. Правда, я, посмотрев на часы, подумал, что мы потратили на бездорожный путь несколько больше времени, чем следовало.

Наверстывали вновь по тропке, причем временами переходили на бег. Не могу сказать, что мне бежать было легко и привычно, — вчерашние граммы немножко сказывались. Но постепенно притерпелся и разбегался, хотя держаться на нужном расстоянии от Валета было очень тяжко. Мальчик, правда, вовсе не напрягался, бежал в легком разминочном темпе, но тем не менее довольно быстро.

По этой тропе мы без особых приключений пробежали и прошли еще километра два. Как и было положено, тропа вывела нас к небольшому и давно заброшенному песчаному карьерчику, сильно заросшему кустами, а также довольно большими деревцами. Из карьера надо было двигаться по столь же заброшенной дороге, когда-то служившей для вывоза песка. По ней уже лет 20 или даже 30 никто не ездил, в колее выросли березки и осинки. Тем не менее идти по этой дорожке было удобнее.

Тем же предбоевым порядком мы дотопали до асфальтированной дороги, ведущей в тот дачный поселок, на отшибе которого стояла искомая дача. В принципе по этой же дороге можно было добраться и до нее, но нам такой маршрут, вестимо, не подходил. Поэтому, убедившись, что дорога с обоих концов пуста, мы пересекли ее бегом и вновь нырнули в лес. Здесь начинался самый ответственный и рискованный участок пути.

Во-первых, потому что до поселка было совсем близко — чуть больше двух километров по прямой, и в лесу нам могли запросто встретиться какие-нибудь дачники. Конечно, оружие у нас наружу не торчало, и мы вполне могли сойти, допустим, за компанию солдат-самовольщиков или мирно прогуливающихся офицеров, решивших раздавить пузырь на природе, — по нынешней форме фиг поймешь сразу, кто есть кто. ГВЭП мог сойти за фотоаппарат «Polaroid» для моментальной съемки или видеокамеру. Но показываться кому-либо было некстати. Есть ведь и нервные люди, которые могут принять за чеченских террористов или за какую-нибудь бригаду «Рабоче-Крестьянской Красной Армии», которая памятник Николаю II рванула. Правда, здесь памятников вроде бы не было, но народ опасливый пошел. Не дай Бог, позвонят в милицию или еще какого шухера наделают. Можно считать, что все провалят без единого выстрела, потому что участники сходняка быстренько разбегутся.

Так что мы, перескочив шоссе, устремились поглубже в чащу, причем даже маленько удалились от поселка, чтобы обойти его наиболее безопасным путем, через заболоченный овраг. Жители поселка через него обычно не ходили. Конечно, утонуть в этом болоте было нельзя, но нормальному человеку и ноги зря мочить не хочется. Мы были людьми ненормальными и полезли.

На наше счастье, сухая погода сильно обезводила болото, и мы тоже не промочили ног. Более того, мы даже кроссовки почти не испачкали. Метров через двести справа показался большой трухлявый пень, около которого тоже стояла палка с кольцевым желобком, а на несгнившей еще части спила были вырезаны знакомые буквы: «А.Х.». Это означало, что наш наводчик приглашал подняться по склону оврага.

Когда я в вертолете от скуки просматривал карту, мне не раз приходило в голову, что такую запутанную и длинную дорожку, по какой мы добирались до цели, можно было придумать по двум причинам: а) от большой дури и б) из скрытого садизма. Но когда мы поднялись повыше и, прикрываясь кустами, стали продвигаться по склону оврага, я изменил свое мнение. Похоже, что маршрут был здорово продуман и готовился задолго до начала нашего рейда. Вся его запутанность и кажущаяся нелогичность были результатом кропотливого изучения местности, а также привычек и обычаев здешних постоянных жителей, дачников из поселка и хозяев той самой дачи, которую поручили, так сказать, нашему попечению. В густонаселенном Подмосковье, в разгар лета и дачного сезона, то есть в период, когда в поселке полно народу, мы среди бела дня не встретили ни одного человека. Конечно, у нас был ГВЭП, но Богдан нес его в чехле и вряд ли успел бы прикрыть нас имитационной картинкой, если бы внезапно появился кто-то посторонний. Может быть, и стоило держать ГВЭП в готовности, но Чудо-юдо, кстати, буквально за минуту до моего отъезда с Лосенком, строго предупредил, что генератор надо включать только непосредственно вблизи от дачи, и порядок применения ГВЭПа — епархия оператора. Из этого следовало — отец не сказал, но я сам как-то догадался, — что Сергей Сергеевич опасается засветить ГВЭП перед кем-то, кто может обнаружить его работу. А людей, которые знают о наличии и свойствах ГВЭПа, не так-то много во всем мире. И еще меньше тех, у кого есть аппаратура, способная засекать его применение. Я лично знал, что такая аппаратура, может быть, не считая нас, у «джикеев» и «сорокинцев». Впрочем, время идет, технический прогресс так и прет, мог ведь и кто-то еще разжиться.

За два с лишним часа перехода я успел передумать немало. И не только непосредственно о маршруте, но и о многом другом. Какой бы клевый агент ни был, меньше чем за сутки он все это не мог изучить. Тем более не по карте, а непосредственно на местности. А уж где меньше всего вероятность встречи с людьми, это и вовсе сразу не вычислить. Ясно, что нынешняя акция, вопреки моему первому впечатлению, вряд ли была каким-то эмоциональным экспромтом Чуда-юда, который тот предпринял с бухты-барахты, озлившись за нахальный налет на офис и убийство Варана. Весьма возможно, что он был загодя уведомлен и о прилете Равалпинди в Москву, и о том, что ему придется иметь дело с этой конторой. Но ведь Чудо-юдо говорил, будто жлобы с этой дачи уперли самое ценное, за что Равалпинди может и десять миллионов отвалить, именно из офиса Варана? Тогда, извините, получается, что налет на Варана был запланированной подставкой? И очень может быть, что необычно жесткий разнос за, в общем-то, пустячную провинность был следствием отцовского переживания за мою персону? Ведь задержись я подольше, и меня могли изрешетить за компанию… А Варан — он же Воронов Александр Андреевич, бывший морпех и неудавшийся рэкетир, — как и его старый корешок Бето или Бетто (по паспорту

— Карпухин Роберт Анатольевич), были со спокойной совестью занаряжены С. С. Бариновым в плановые отходы производства. Нездорово это, если я верно догадался. Все-таки живые, молодые ребята, можно было и пожалеть…

Но на то, чтобы заклеймить Чудо-юдо позором и нехорошими словами, у меня не было ни времени, ни возможности. Мне надо было еще малость поработать, чтоб хотя бы самому дожить до вечера.

Итак, когда мы поднялись по склону оврага, то увидели, что вышли к высокому и довольно прочному деревянному забору, по верху которого тянулась колючка. За забором сквозь густые кроны деревьев просматривалась большая, рубленная из толстых бревен дача. Скорее всего, она была минимум довоенной, а то и дореволюционной постройки. Дерево было темное, крыша заметно ржавая. Ясно, что это не постоянное обиталище «нового русского», а остатки чьей-то прежней роскоши. Однако участочек при даче был просторный, верных полгектара, а то и больше. Да и ее блеклый вид был таким не всегда. Возможно, в прошлом дача имела какого-то настоящего, заботливого хозяина. То ли купца, шлепнутого в 1918 году, то ли комбрига, расстрелянного в 1937-м. Очень может быть, что побывала и у того, и у другого. Сколько у нее за прошедшие после гипотетического комбрига 60 лет еще хозяев поменялось, можно было только догадываться.

На этой даче, как было указано Чудом-юдом, ни сторожей, ни собак давным-давно не держали. Для того, чтоб эта дача считалась заброшенной и бесхозной, хотя бы в глазах местной администрации. Здесь никто постоянно не жил, но периодически кто-то наезжал. По оперативным данным, тут изредка вылеживались те, кто за что-то разыскивался или просто не хотел маячить в Москве. Здесь же прятали заложников или должников, из которых вымучивали денежки. По-видимому, отсюда начинался и путь тех налетчиков, которые убили Варана и Бето. Наконец, именно за этим забором собирались руководители бригад для обсуждения своих текущих дел.

Пройдя метров тридцать вдоль забора, мы обнаружили канаву, по которой с территории дачи, должно быть, стекала в овраг талая или дождевая вода. Понять, специально вырыли эту канаву или ее просто вода сама по себе промыла, было невозможно, зато пролезть по канаве под забор оказалось вполне удобно.

— Я первым пойду, — сказал Богдан, расчехляя ГВЭП, подключая к нему небольшим кабелем приборчик, по форме напоминающий карманный калькулятор. Поглядев через плечо на действия Богдана, нажимавшего на клавиши «калькулятора», я сообразил, что оператор вводит в процессор ГВЭПа какие-то команды, поскольку комбинации цифр появлялись на экранчике, расположенном под защитной крышкой на задней торцевой стенке генератора. От знакомой мне двенадцатой модели ГВЭП-14пм («пм» означало «портативный модернизированный») отличался довольно многими наворотами, назначения которых мне объяснять не собирались. Единственный из этих наворотов, который я сам по себе усек, была пистолетная рукоятка, которой на ГВЭП-12п не имелось. Именно за эту рукоятку Богдан взял прибор, когда полез в дыру под забор. Следом за ним в дыру пролез я, а потом — Валет и Ваня.

Канава по случаю отсутствия дождей была сухая, но вокруг нее в почве, должно быть, кое-какая влага сохранялась, и мы очутились в буйных зарослях одичалой малины, которая, как водится, росла вперемежку с высоченной крапивой. Заросли эти занимали примерно семь-восемь соток, то есть побольше тех стандартных 6-соточных участочков, которые нарезают в садово-огородных товариществах и кооперативах.

В принципе эти заросли нас отлично маскировали, и мы, почти не пригибаясь, прошли по пересохшей канаве между двух стен малино-крапивных зарослей до бревенчатой стены покосившегося и почерневшего от времени приземистого строения, покрытого рубероидом. Полурассыпавшаяся печная труба из когда-то красного, а ныне замшелого кирпича подсказывала, что во времена оны строение было баней. И канаву, видимо, все же прокопали целенаправленно, чтоб в нее стекала из бани мыльная вода. Полусгнивший трухлявый желобок, торчавший из отверстия в бревенчатой стене этого бывшего санитарно-гигиенического заведения, это убедительно доказывал.

Баня была окружена крапивно-малиновыми зарослями со всех сторон, и никакой тропинки к ней, если не считать пересохшей канавы, ниоткуда не подходило. Судя по всему, нынешние хозяева в эту часть усадьбы вообще не наведывались. Заросли сплошняком стояли от забора до забора. Из них, правда, высовывались высокие кусты не то рябины, не то бузины, проглядывала столь же одичалая и вытянувшаяся кверху сирень, с уже давно засохшими и облетевшими коричневатыми гроздочками соцветий. А вправо от канавы, если стоять лицом к торцевой стене бани, крапивно-малиновое море упиралось в некие джунгли, когда-то бывшие, должно быть, фруктовым садом. Яблони, вишни, сливы, отстаивая свое право на выживание и презрев по возрасту обязанность плодоносить, вымахали и ввысь, и вширь, перепутались отсохшими и еще живыми ветками. А внизу, от корней, опять же вкупе с крапивой, лезли многочисленные побеги. Кроме того, одну из подгнивших яблонь поломало ветром — явно не в этом году, а гораздо раньше, — и ее черный высохший ствол повалился на живые деревья, так и не упав наземь. Получился своего рода завал, через который так просто не продерешься. А от торчащего из земли высокого остроконечного пенька, возрадовавшись свободе, поперли ветви, сделавшие этот завал еще более непроходимым.

Впрочем, нам пока никуда проходить не требовалось.

— Здесь развернемся, я думаю, — сказал Богдан.

Он покрутил что-то на пистолетной рукоятке ГВЭПа и вытянул их нее довольно тонкий, но достаточно жесткий и устойчивый телескопический штатив, нижняя часть которого раскидывалась на три стальные ножки, острия которых легко вонзались в почву. Богдан прочно установил генератор со штативом на краю канавы и направил его «ствол» в сторону дачи.

— Крапива не мешает? — спросил я. Богдан поглядел на меня, как на идиота.

— Братан, — ответил он, почти не пряча усмешку, — это ж не пулемет…

— Кого искать, знаешь? — спросил я.

— Знаем, не протреплемся. Ты лучше расставь мальчиков на прикрытие. — Богдан явно хотел сказать, что мне не фига вмешиваться в его технические вопросы. Но насчет мальчиков он подал весьма трезвую мысль.

Прежде чем поставить задачу, я постарался как можно точнее сформулировать приказ, ибо юные биороботы, упичканные «Зомби-8» до полной потери самостоятельности, выполняли все приказы строго буквально. А это означало, что, если при постановке задачи ты прикажешь «наблюдать», но не доведешь до них, когда и в кого стрелять, они не сделают без команды ни одного выстрела. Даже ежели противник их самих начнет обстреливать или за носы таскать. Вместе с тем, если скажешь им. «Стреляйте всех, кто попадет в поле вашего зрения», то они тебя самого изрешетят. Не сомневаюсь, что именно эти неудобства в работе со спецсубъектами пока еще удерживали Чудо-юдо от проведения каких-либо массовых «вакцинаций» препаратами «Зомби-7» и «Зомби-8».

— Валет, — приказал я, — раскрыть «ПП-90»! Навинтить глушитель. Продвинуться по канаве до забора, занять позицию у дыры, замаскироваться. Всех чужих, пытающихся пролезть в дыру или перебраться через забор в любой точке, — уничтожать.

— Есть! — ответил «зомби» и принялся выполнять мой приказ точно в той последовательности, какую я установил.

Потом я обратился ко второму молодцу. Ему было приказано скрытно выдвинуться на рубеж поваленной яблони и уничтожать всех чужих, которые попытаются пересечь линию забор — пень — поваленная яблоня — забор. Под словом «чужие» Ваня и Валет понимали всех, кто не входил в состав группы, поэтому если бы вдруг здесь, на даче, появился Чудо-юдо и попытался пересечь вышеупомянутую линию, перебраться через забор или пролезть сквозь дыру, то они застрелили бы его со спокойной совестью.

Тем временем Богдан настроил ГВЭП. Стрелка переключателя режима стояла на «Н» (наблюдение), а на цветном жидкокристаллическом экранчике размером 4x4 мерцала довольно четкая телевизионная картинка, на которой хорошо различался полутемный интерьер. Очевидно, одной из комнат дачи. Там за столом сидели трое и вели между собой беседу, изредка прикладываясь к пивным бутылкам, расщипывая и разжевывая волоконца вяленой воблы.

У Богдана к правому уху был прицеплен наушник, через который он прослушивал этот переговорный процесс. Второй наушник он молча подал мне, и я пристроил его себе на левое ухо. Сразу после этого картинка стала смотреться значительно интереснее, потому что всем телезрителям известно, как скучно смотреть изображение, если нет звука.

— Не, ну мы опять не по делу базарим! — услышал я басовитый голос, скорее разочарованный, чем возмущенный. — Сколько можно, блин, воду в ступе толочь?

Принадлежал этот голос мощному, но жирноватому, коротко стриженному бугаю в черной майке с увесистым — по прикиду граммов на 20 — золотым крестиком на мохнатой груди.

— Как не по делу, братуха? — оскалился фиксами другой, почти налысо обритый, в распахнутой на груди безрукавке. — Это самое оно по делу. Сечешь логику? Если б ты был на белом свете один, то мог бы собрать все башли и ни с кем не делиться — тут я согласен. Но ты же, блин, на друзей хрен кладешь, согласись…

— Зачем ты так резко? — Судя по всему, это произнес тот, чьими глазами мы смотрели на эту беседу, и потому практически невидимый. Лишь изредка в поле зрения попадали его мохнатые руки с татуировками на пальцах.

— А как еще? Как еще это понять? — Фиксатый гражданин глянул как бы прямо на нас, но на самом деле он просто посмотрел в глаза нашей «живой телекамере». — Он на нас хрен кладет с прибором!

— Какой хрен, „-мое! Зачем пургу гнать, как в Арктике? Ты ж уже

согласился, что товар взяли мы. Верно?! — Верно, — подтвердил третий видимый нами участник разговора, отхлебнув пива из горла и оторвав спинку воблы. Этот был красиво, художественно татуирован и вообще восседал с голым пузом, в одних шортах, с пейджером на поясе. — Но взять — это еще не продать, корефан. А товаром вещь становится только тогда, когда ее продают. Маркса читать надо хотя бы.

— Ты это к чему, Твистер? — настороженно пробормотал крестоносный бугай.

— Это к тому, блин, что если б не мы, то ты бы вещь спустил за десять штук и еще рад был бы до усрачки, — ухмыльнулся тот, кого назвали Твистером.

— С чего ты это взял, братан? — опять встрял невидимый. — Самым умным себя считаешь, да?

— Не, я человек скромный, — покачал головой Твистер, — но у Кири, похоже, с арифметикой в школе не ладилось. Не знает, что больше: десять тысяч или один миллион.

— Между прочим, нам еще за этот перекид ответить придется, — с явной опаской заметил крестоносец. — Не простят, на фиг.

— Отвечай, если надо. И перед Антоном отвечай, и перед Чудом-юдом. Ты же делал офис с корешами? Мокряк исполнил — исполнил, — прищурился фиксатый. — За двух жмуров тебе шланг от компрессора в задницу впиндюрят. Как Киборгу. Антон тоже за облом отыграется. Он этот «лимон» от Равалпинди в серной кислоте растворит и в глотку закачает. Помяни мое слово.

— А я что говорю? — возбух бугай. — Прикинь, может, лучше десять кусков на руки, чем «лимон» в кислоте?

— Не, Киря, ты тормоз какой-то, точно! — раздосадованно произнес Твистер.

— По-моему, такие дела надо понимать быстро, а не тянуть резину. Чудо-юдо тебя здесь через пару дней найдет, усек? Антон — через неделю. Если они не подерутся из-за того, кто тебя канать будет, то эта самая неделя — максимальный срок твоей предстоящей жизни. У тебя один ход — с нами за бугор.

— Ну да, — осклабился Киря, — отдай вам «лимон» налом, а за бугром получи хрен с маслом? Клевый расклад, однако!

— Да не кипешись ты, „-мое, не по делу! Мы тебя кидали когда-нибудь, братан? Ты пойми, кореш, что тебе мы сорок процентов отстегиваем, а себе просим по тридцать. Ты хоть видел когда-нибудь четыреста тысяч баксов, а? Что в руках ни разу не держал — я и так знаю, — сказал фиксатый.

— А я их и так не увижу, — пробурчал Киря. — Я за десять отдам Антону и слиняю. Клал я на все с прибором.

— Куда ты слиняешь, чувак? В Турцию, что ли? Так Равалпинди тебя там в два счета достанет. И долго ты там на десять тысяч проживешь? За месяц пропьешь. А потом куда? Бабы хоть на панель уйти могут, а тебя даже вышибалой не возьмут.

— Слышь, Твистер, я малый терпеливый, но могу и обидеться… — Киря угрожающе подался вперед.

— Обижайся, обижайся… — вызывающе-презрительно сузив глазки, подзадорил Твистер. — Может, ты в пятак давно не получал, а?

— Вот этого не надо, господа! — миротворчески произнес фиксатый. — На хрена козе баян? Надо мирным путем решать. Давайте по-деловому, без мордобоя. Короче, Киря, тебе жалко шестьдесят процентов, верно?

— Да я вообще против того, чтоб Равалпинди продавать! Хрен этого чурку знает?! Впарит нам куклу или самопал, а то и вообще почикает, чтоб не рассчитываться.

— А ты думаешь, что Антон не сможет впарить? Честного нашел, блин!

— Да Антону десять тыщ скинуть — ерунда. Знает же, что врагов наживет, если на такой мелочевке обломит. А вот откуда у Абдулки миллион найдется — не знаю. Если только вчера с вечера печатать начал…

— И все-то ты знаешь, Киря! Везде-то ты бывал… — саркастически скривился Твистер. — Равалпинди эту вещицу не для себя берет, понял? Он сейчас за козырного валета играет. Но если вещь та, то ему в натуре и пять «лимонов» переведут, а могут и прямо нам.

— Да, — поддакнул фиксатый, — если мы Равалпинди помаринуем до вечера, то можем с него больше содрать, усек?

Базар, судя по всему, подходил к апогею. Богдан посмотрел на меня вопросительно: не пора ли завязывать с наблюдением?

Я поглядел на часы. Время близилось к 11 часам. Вот-вот должен был позвонить по сотовому представитель Равалпинди. Начинать сейчас то, что было задумано Чудом-юдом, представлялось несвоевременным.

— Подождем немного, — сказал я, — сейчас должен быть один важный звонок. Надо, чтоб они поговорили в спокойной обстановке.

Тем временем и на даче вспомнили о первом контрольном сроке.

— Сейчас «шестерка» от Равалпинди звонить будет, — заметил Твистер. — На мою «сотку»…

Едва он произнес эти слова, как послышалось тюлюканъе.

— Слушаю! — Твистер открыл крышку телефона. — Здравствуйте, уважаемый! Хорошо слышу, хорошо. Пока вопрос еще обсуждается, господин Хамид. Есть трудности с определением суммы. Да, конечно, звоните, как условились.

Твистер спрятал телефон и сказал:

— Видишь? Ребята уже нервничают. И это хорошо. Главное, я тебе говорю, выдержать марку. Когда позвонят в час, скажу, что есть мнение снять с них десять «лимонов». Если не согласятся и предложат, допустим, пару, то попрошу время на консультации, и при пятичасовом звонке соглашусь сбросить до пяти. На три они точно согласятся.

— Это еще неизвестно… — Голос принадлежал невидимому.

— Ладно, хрен с вами, — неожиданно изменил мнение Киря, явно прикинув, что три миллиона — это больше, чем десять тысяч. — Но при таком раскладе: мне два, вам один на двоих…

— А хо-хо не хо-хо? — обозленно прошипел Твистер. — Это ж не «дерево», братан, это баксы. Не поплохеет тебе с пережору, а?

— Это ты пережрал, кореш, — укоризненно произнес фиксатый, обращаясь к Кире. — Давайте, пацаны, попилим все поровну? Как при коммунизме. Как раз каждому по «лимону». Без ссоры, культурно. Миллион — это деньги. Если положим на мой кипрский счет через знакомый банк Твистера — можно хороший навар надыбать.

— Мягко стелешь, блин, — засомневался невидимый.

— А ты-то что все вякаешь, подпевала? — зыркнул на него глазами фиксатый.

— Тоже, что ли, в долю хочешь? Тебя вообще здесь быть не должно, понял?

— Не ори на него, — вступился Киря. — Он будет здесь сидеть, пока я сижу, уловил?

— Хрен с ним, только ты его удерживай, ладно? Короче, давай свои условия, чтоб мы знали.

— Три счета надо открыть, — потребовал Киря. — Чтоб каждый был при своих и снять мог только сам.

— Потом сделаем, елы-палы! Главное перевести по-тихому. А на один счет — это проще, чем на три.

— Кому проще, а кому нет. Три счета, блин! Иначе прямо сейчас беру товар и еду к Антону.

— Пошутил, что ли? — с явной угрозой произнес Твистер.

— Ни хрена! Я уже и так вам готов две трети ни за хрен собачий отдать. А вы, блин, все хотите захавать. Нет уж, я лучше десять штук получу, но вы, халявы, хрен огребете!

— Что ты сказал, козел? Повтори, падла! — Твистер сжал кулаки.

Я подумал, что это самое оно.

 

ЛУЧШЕ НЕТУ ТОГО ГВЭПу…

— Переводи в «К»! — Богдан мгновенно переключился в минусовой режим. Картинка заметно поблекла и стала черно-белой, звук исчез.

— Дай им волну на взаимоагрессию!

— Уже, — усмехнулся оператор, — нехай теперь мочат друг друга. Без применения огнестрельного. И без крику. Правильно рассудил? А то в поселке напугаются и в ментуру позвонят.

Конечно, кое-какой шум с дачи до нас долетел. Беготня, тупые звуки ударов, треск мебели. Но мы находились совсем близко. В поселке на другой стороне оврага вряд ли придавали какое-то значение этой возне, даже если и слышали. Там и в голову не приходило, что на даче идет резня.

Конечно, на маленьком экранчике, к тому же очень блеклом, разглядеть, что происходит, было очень трудно, тем более составить общее представление о месиловке. Вдобавок изображение все время металось, прыгало, тряслось и иными способами извращалось. Ведь мы смотрели то, что видел своими глазами наш информатор. Кстати сказать, я как-то не усек, почему изображение вообще не исчезло, когда ГВЭП переключили в минусовой режим. По идее, теперь наш генератор излучал энергию и не мог принимать ее. Но задавать вопрос суровому Богдану не очень хотелось.

Да и времени не было. Надо было приготовиться к тому, чтобы вмешаться в ход событий. На экране мелькали кулаки и морды, один раз на секунду показалось голопузое тело Твистера, распростертое на полу посреди темной лужи. Кровь это была или пиво из разбитой бутылки — мы не поняли, экран был черно-белый, напомню. Потом отчетливо промелькнуло помертвелое лицо какого-то мужика, видимо, из тех, кто не присутствовал при разговоре, а вбежал в комнату уже после того, как началась драка. Еще чуть позже он же был замечен на полу, опять же посреди лужи. Но тут, можно не сомневаться, была кровища — повыше ключицы у мужика торчала рукоять финки.

Неожиданно наша «камера» задралась на потолок, и на фоне его появилась рожа фиксатого. Должно быть, он насел на нашего информатора и дубасил его кулаками по морде, потому что изображение стало мотаться из стороны в сторону.

— Даю импульс в режиме «У», — сообщил Богдан, который, должно быть, тоже получил предупреждение о том, что информатора надо оберегать. Кадр дернулся, мелькнули дрыгающиеся ноги фиксатого, а потом изобразилась его морда, по которой усердно и интенсивно пинали кроссовкой. Информатор, который получил управляющий импульс и резко увеличил свои боевые возможности, отдавал должок обидчику.

Минут через двадцать шум, и без того нешибко громкий, почти полностью стих.

— Ваня, слушай задачу! — сказал я почти шепотом, но знал, что юный «зомби», находившийся метрах в десяти, меня услышит. — Скрытно подойдешь к даче, осмотришь, всех чужих, кто снаружи, — уничтожь! Тех чужих, кто высунется из окон с оружием, — тоже. Вперед!

— Есть! — Ваня почти бесшумно перемахнул через поваленную яблоню и исчез в зарослях.

— Валет, слушай задачу! — Боец находился намного ближе, и тут тоже не было проблем. — Быстро и скрытно обойдешь вокруг забора, войдешь во двор через ворота. Всех чужих — уничтожить. При отсутствии во дворе живых — подойди к поваленной яблоне со стороны дачи. Вперед!

Валет исчез в дыре. Богдан тем временем перевел ГВЭП в плюсовой режим, вновь установив рукоятку на «Н». На изображение вернулся цвет, и четкость стала лучше.

Информатор, очевидно, сидел на стуле и курил. Виден был рдеющий огонек сигареты, зажатой между двумя ободранными пальцами и очень часто подносимой ко рту. Глаза его медленно, даже обалдело, по-моему, перемещались по комнате. Неприятная получилась эта картинка, тем более в цвете. Минимум пять человек валялись на полу, куда натекло столько крови, сколько не на всяком приличном мясокомбинате увидишь. Жив — по крайней мере, на первый взгляд — был только Киря, которому ножом капитально располосовали плечо. Кровь текла солидной струей, и бугай пытался пережать вену. Твистер лежал так же, как тогда, когда мы его мельком увидели. Лужа была вовсе не из пива. Живот и грудь тоже были в мелких каплях крови, но как его ухойдакали, покамест было неясно, потому что на торсе никаких заметных ран не просматривалось. Тот, кому воткнули в шею финку, был мертв с гарантией — уже и кровь не текла. А вот фиксатый мог быть и просто вырублен, и насмерть. Морда у него была разбита до неприличия, но не было впечатления, что информатор затоптал его насовсем. Еще один мужик судорожно дергался за каким-то невысоким предметом мебели — кажется, комодом. Помирает он или просто хочет подняться, мы не разобрали.

В это время у поваленной яблони появился Валет. Это означало, что во дворе никого из чужих нет. По крайней мере, в живом виде.

— Выдвигаемся! — сказал я Богдану, и на сей раз тот подчинился быстро. Быстро выдернул штатив из земли, задвинул его в пистолетную рукоятку ГВЭПа и пошел следом за мной.

Непосредственно рядом с дачей никого из чужих не было. Ни живых, ни мертвых. Ворота были закрыты на засов изнутри, но Валет, должно быть, прошел через незапертую калитку. Напротив ворот никаких домов и людей не было, только тупик дороги и кусты. Скорее всего, что никто не видел Валета во время его пробежки вокруг дачи, и он тоже никого не заметил, ибо тогда небось наверняка застрелил бы кого-нибудь, а мы услышали бы хлопки глушака. У ворот, во дворе стояли две синие «шестерки». Пустые.

Валет вместе с нами добежал до крыльца, где стоял Ваня, взяв на прицел дверь. Богдан покрутил что-то на ГВЭПе, поводил им из стороны в сторону и сказал:

— Живые только на первом этаже в правой угловой комнате. Информатор, Киря и фиксатый. Остальные — трупы.

— Ваня, Валет, стрелять только при угрозе нападения! В угловую комнату, вперед!

Бойцы дружно ломанули в дом, мы чуть приотстали. Сейчас меня беспокоило лишь одно: чтоб информатор с перепугу не дернулся. «Зомбики» запросто прошили бы его, если б ощутили опасность. А объяснять им, какой дядя хороший, а какой плохой, не было времени. Но, слава Богу, информатор не рыпался, так же, как и все остальные.

Трупов оказалось несколько больше, чем мы видели через мониторчик ГВЭПа. Во-первых, один зарезанный лежал на веранде дачи, а другой с головой, размозженной ударом монтировки, — у лестницы, ведущей на второй этаж. А во-вторых, в самой комнате помимо тех, что мы видели, валялись еще трое, не попавших в поле зрение информатора. Раны были шибко неаппетитные: одному в глаз загнали отвертку, другому вспороли брюхо охотничьим ножом — натуральное харакири исполнили! — а третьему почти начисто отрубили башку ударом топора по шее… Богдан только крякнул и сплюнул, но особо не забрезговал. Я, поотвыкши за год без малого от таких картинок, немного поежился, но блевать все-таки не стал. О Ване и Валете можно было и не упоминать — им один хрен, что труп, что бревно.

Должно быть, нас, как часто бывало, приняли за представителей закона. Фиксатый, которого Ваня с Валетом, врываясь в комнату, слегка приложили дверью, а потом еще и ногой поддали, сразу очухался, испуганно охнул, приподнялся и сел на полу, растерянно моргая и пытаясь покрутить головой. Должно быть, информатор его крепко напинал и по шее, потому это последнее движение у него явно не получалось.

— Сдаюсь! — первым произнес Киря. — Перевяжите, братаны, загибаюсь! Кровянка сходит, врача дадите — все скажу!

Нет, он нам был без надобности. Тем более что это он, сучий потрох, либо сам валил Варана и Бето, либо наводил на них своих паскудников. Ничего интереснее, чем информатор, он нам сказать не мог. Во всяком случае, мне так казалось, да и Чудо-юдо вовсе не настаивал на сохранении ему жизни. Можно было, конечно, дождаться, пока Киря окочурится естественным образом, но я не хотел выглядеть садистом.

— Говоришь, ты на офис наезжал? — Голос у меня был какой-то скучный, рутинный, такой, как у мента в конце рабочего дня.

— Он, он, начальник! — завопил фиксатый. — Одного сам завалил, а другого

— вот этот.

Фиксатый указал на парня с отверткой в глазу, который, конечно, ничего ни подтвердить, ни опровергнуть не смог.

— Пидор! — произнес Киря. — Стукач гребаный!

— Киря, — спросил я, указывая на крест, висевший у него на груди, — Ты в Бога веруешь?

— Верую, начальник… — У бугая, видать, что-то екнуло.

— И в церковь небось ходишь?

— Да…

— А тебе не говорили там, в церкви, что людей мочить — это смертный грех?

— Я вдруг почуял, что во мне пробуждается совершенно безудержная, сверхъестественная, прямо-таки дьявольская ненависть. И хотя мой голос звучал совершенно спокойно и ровно, во мне ни с того ни с сего забушевали эмоции. Мне захотелось не просто убить этого бугая, а убить как-нибудь ужасно, чтоб он испытал адские муки, прежде чем отрубится. При этом, как ни странно, умом я отлично понимал, что Киря ничем не хуже любого иного мокрушника — и вряд ли намного хуже Варана с Вето, которым случалось людей живьем в топках жарить. Уж во всяком случае, по сравнению со мной — он агнец Божий.

Еще секунда — и я наверняка воплотил бы в жизнь одну из леденящих душу картинок, которые услужливо стал малевать мозг. Но разум на этот раз победил. Палец нажал спусковой крючок «ПП-90».

«Ду-дут!» — короткая двухпатронная очередь ударила Кирю в рожу и швырнула на пол. Контрольный не требовался — почти все мозги покойного размазались по стене вместе с кровавыми брызгами.

— Ой, ма! — взвизгнул фиксатый, будто его зацепило. Глаза у него вытаращились от ужаса. Он затрясся, будто через него гнали электроток. Похоже, до фиксатого дошло, что мы не правоохранители и нам не стоит говорить, что, мол, «на все вопросы буду отвечать только в присутствии адвоката».

Заволновался и информатор. Ему пришло в голову, что мы можем быть вовсе не чудо-юдовцами, а кем-то еще. Например, представителями почтенного Абдулвахида Мирзоевича, которому надоело ждать вердикта здешнего толковища. Кто его знает, какими возможностями для пеленгации сотовых телефонов располагают граждане свободного Пакистана?

— Привет от Чуда-юда! — сказал я, приятельски улыбнувшись информатору. — Спасибо за работу, корефан.

— Не за что… — пробормотал тот, явно не очень доверяя. Правда, ничего другого от него и не ожидалось.

— Тебе этот козел не мешает? — спросил я, указав стволом на фиксатого. — Он знает что-нибудь интересное, как ты считаешь?

Информатор вздохнул и сглотнул слюну. Ответил не сразу. Конечно, ему очень хотелось сказать: «Нет, ни хрена этот козел не знает. Мочите его побыстрее, а то вдруг сбежит и заложит меня братанам». Но с другой стороны, ему не хотелось нас случайно обломить. Если я, к примеру, сейчас размажу мозги фиксатого по стене, а впоследствии окажется, что он все-таки знал кое-что интересное, то могут выйти неприятности.

— Он знает, зачем Равалпинди нужна та бумага, — проговорил информатор. — И еще он знает, как с ним связаться. Сейчас — только он.

— Это правда? — спросил я у фиксатого. — Знаешь?

Фиксатый не знал, радоваться ему или рыдать. Благодарить информатора или проклинать. Глаза суматошно бегали. Мужик, судя по всему, был с опытом и уже допер, что шансов выжить у него — ноль целых хрен десятых. Ясно, если я так нахально засвечиваю перед ним своего стукача, то убежден в скорой кончине лишнего свидетеля. Поэтому, сообщив те сведения, о которых упомянул информатор, он эту самую кончину только приблизит. С другой стороны, заявление: «Не знаю и знать не хочу!» — было бы воспринято с недоверием. Иными словами, привело бы к тяжким и болезненным последствиям. Морда у фиксатого и без того была разбита, в добавочных повреждениях не нуждалась. Но, кроме морды, у него было еще немало относительно здоровых частей тела, которым стало бы очень больно, если б мы начали, например, тушить об них сигареты. Лучше умереть побыстрее, чем прожить лишние несколько часов в таких некомфортных условиях.

— Знаю… — пробормотал фиксатый, которому потребовались большие усилия, чтобы отклеить от н„ба присохший язык. — Закурить можно?

— Скажешь — дадим закурить, — прищурился я.

— Ну хоть водички дайте, во рту пересохло.

Богдан поднял с полу укатившуюся в угол и вымазанную в крови банку с пивом, сорвал колечко и подал фиксатому.

— Утоли жажду!

Фиксатый высосал банку одним духом. Должно быть, пока пил, ему пришла в голову спасительная идея. Логику его мысли я без всякого считывания с помощью ГВЭПа представлял неплохо. Раз спрашивают, значит, не знают. А потому надо убедить их — нас то есть, что в живом виде от него, фиксатого, может быть больше пользы, чем от трупа. Конечно, ни о том, что мы можем попросту выпотрошить его память ГВЭПом, ни о том, что с помощью того же ГВЭПа можем изобразить из себя кого угодно, он понятия не имел. И рассуждал так, как следует рассуждать человеку, имеющему дело с нормальными бандитами.

— Спасибо, братаны, — поблагодарил он, — пожалели. Век не забуду. Только вы меня поймите: я ж знаю — как только расскажу, что знаю, вы меня замочите. И потом жалеть будете, потому что Равалпинди с ним (фиксатый мотнул головой в сторону стукача) торговаться не будет. А с вами напрямую — тем более. Он Твистера знает и меня. Твистер уже ничего не скажет — мозги вышибли. Так что я и пригодиться могу, вообще-то…

— Как тебя зовут, фиксатый? — поинтересовался я. Ко мне опять подкатывала очередная волна самых диких и садистских желаний, причем абсолютно бессмысленных. Я думаю, что если б фиксатый каким-то образом узнал о них, хотя б о десятой доле, то тут же высказал все, что знал, и попросил застрелить побыстрее.

— По паспорту? — спросил он, не очень понимая, на хрена мне знакомиться с кандидатом в покойники.

— По жизни. — Я пытался говорить спокойно, но чуял, что непонятная жажда пытать и терзать вот-вот заставит меня сотворить с фиксатым что-нибудь ужасное, но совершенно ненужное с точки зрения дела. Значительно быстрее было просветить клиента ГВЭПом в режиме «С», заправить себе в башку всю нужную информацию, а потом тихо его ликвидировать.

— Николай, — пролепетал фиксатый. Он, поди-ка, уже различил в моих глазах какой-нибудь плотоядный огонек и ничего хорошего не ждал. Во всем облике его просматривался жуткий страх, который он испытывал передо мной, а я от этого его страха ощущал странное, непривычное удовольствие. Никогда ни хрена подобного со мной не было! Откуда это взялось, мать его за ногу?!

— Надо же — тезки! — нехорошо улыбнулся я, и от этой улыбочки фиксатому совсем поплохело. Потому что как раз в это время мне вдруг представилось, будто я разбиваю об голову фиксатого пивную бутылку и начинаю медленно кромсать его полученной «розочкой»… Нет, надо было срочно стряхивать с себя это наваждение! Прочь, зараза!

Положение — а точнее, фиксатого Колю — спас Богдан. Он сказал.

— Чего время теряем? Он же, скот, время тянет. На фига с ним языком чесать? Тут надо технически…

У меня разом схлынула с души всякая муть непотребная. Я сразу пришел в норму и даже сообразил, что информатору незачем присутствовать в комнате.

— Так, — сказал я, обращаясь к стукачу. — Ходить можешь?

— Да, — ответил тот.

— Иди на второй этаж. Ваня тебя проводит и постережет от всяких случайностей. Валет — контролируй ворота на всякий случай. Безоружных заворачивай голосом, вооруженных — уничтожай.

Последнее тоже было не лишнее. Хотя шансов на то, что кто-либо из жителей поселка заглянет на дачу, было немного — под «безоружными» я подразумевал именно их, — появления вооруженных людей стоило поберечься. Равалпинди был человеком со связями и вполне мог засветить местонахождение дачи даже без пеленгатора. А если ему очень нужна была «бумага» и очень не хотелось платить за нее хотя бы миллион, то он мог найти ребят, которые согласятся рискнуть тысяч за полста.

Информатор был парнем покладистым — он ничего не стал спрашивать и покорно направился на второй этаж. У меня не было сомнений в том, что он будет сидеть там тихо и смирно. В комнате, кроме кучи трупов, остались только фиксатый и мы с Богданом.

Николая пристегнули наручниками к креслу.

— Пытать хотите? — простонал он. — Да я и так все скажу…

— Не бойся, это не больно, — успокаивающе произнес Богдан, вновь вытягивая штатив из пистолетной рукоятки ГВЭПа и устанавливая генератор на столе. По-моему, от этого фиксатый напугался еще больше — непонятное всегда страшнее. Если б паяльную лампу принесли или электроутюг, он бы понял примерно, чего дожидаться, а тут фиг поймешь… Он здорово перессал, причем в самом буквальном смысле — из-под него струйка зажурчала. Небось пива сегодня порядком выдул, а в сортир сбегать не удосужился.

— Фу-у… — брезгливо втягивая носом запашок мочи, произнес Богдан. — Ну и народ пошел — где пьют, там и льют.

— Да я скажу, скажу! — плаксиво провыл Коля. — Равалпинди какие-то забугорники попросили собрать на Чудо-юдо всякое дерьмо. Чтоб облажать его в Швейцарии, у него там интерес есть. И самого, и невестку, и сына. Он и собрал, но там одной бумаги не было, очень важной. Ее, эту бумагу, не один Абдулка ищет, Соловьев Антон Борисыч, слышали про такого? Тоже интересовался. Откуда-то узнал, что эта бумага лежит в офисе у Варана. И предложил Кире десять тыщ баксов. Тот сделал, а кто-то стукнул Твистеру. Твистер просек фишку и связался с Равалпинди. Сперва Равалпинди хотел с Соловьевым торговаться, но тогда бы делиться пришлось. На хрен нужно, когда все самому плывет? Предложил «лимон» «зеленых». А Киря уперся — ему с Антоном неохота ссориться. Лучше, говорит, десять тыщ, чем решка… Короче, решили столковаться здесь. Был бы основной здоров, так все бы проще пошло. А он от цирроза дуба врезает — доктора уже не волокут, морфий колют только. Он либо без сознания, либо в кайфе…

Ничего особо нового эта торопливая исповедь не содержала. Богдан ее вообще не слушал, потому что налаживал ГВЭП. Мне почему-то казалось, будто подготовка к работе в режиме «С» должна быть самой простой, однако это было не так. Надо было ювелирно настроиться на самые мизерные энергетические импульсы, излучаемые мозгом. Поэтому Богдан, нацепив на голову гарнитуру с наушниками, подключив к ГВЭПу какой-то измерительный приборчик и открыв маленький лючок в стенке генератора, сосредоточенно чего-то подкручивал там, в лючке, часовой отверткой. Так продолжалось все то время, пока фиксатый исповедовался. Впрочем, мне уже было ясно, что вряд ли с помощью ГВЭПа мы узнаем намного больше.

И вообще возня с ГВЭПом мне показалась несвоевременной, едва я глянул на часы. Было уже без двадцати час. А в 13.00 должен был позвонить господин Хамид от Равалпинди. Если мы сейчас погрузим Николая в сон — а при работе в режиме «С» это почти необходимое условие, — то кто будет отвечать по телефону? Твистер, которому раскурочили затылок? Наш информатор для беседы непригоден. Хамид будет говорить только с Колей. Он его знает. Да и то, если почует, что тот работает под контролем, может прервать беседу. Кстати сказать, эти сукины дети могли как-нибудь условиться насчет сигнала, который будет означать «понимай все наоборот» или «меня зажали, я говорю с чужих слов». Вполне такое могло быть, тем более что даже отношения внутри здешней конторки были весьма хреноватые. Ляпнет этот тихий и покорный Коля одно-единственное словечко, которого мы пока не знаем, — и вместо Равалпинди сюда приедет хрен с маслом. Или РУОП, например, которому доложат, будто здесь заложников удерживают. Конечно, трупов не найдут, но нас, дураков, могут повязать с оружием и, что самое неприятное, с ГВЭПом. Конечно, на этот случай можно и поупираться, поработать в режимах «Д» и «О», но тогда выйдет шибко большой шухер, который для ЦТМО уже не сможет пройти безнаказанно.

— Слушай, — спросил я Богдана, — ты долго еще ковыряться собираешься? Вот-вот от Равалпинди позвонят.

— Фигня, — отмахнулся тот, — время терпит. На вот шприц-тюбик, вколи этому чуваку. Через пару минут заснет, потом я его на ускоренную считку поставлю, минут за пять все слижем. А потом, как есть, на «У» переключим.

Уверенность Богдаши меня, конечно, порадовала. Шприц-тюбик, на котором имелась маркировочка «Z-6», сделанная тонким фломастером, я вкалывал под непрекращающиеся стоны Николая:

— Не надо на иглу, мужики! Я сам скажу, бля буду, мамой клянусь! Могу телефон для связи с Равалпинди сказать, только по нему все равно ни с кем, кроме меня и Твистера, разговаривать не станут.

— Обойдешься… — произнес я и всадил ему иголку шприц-тюбика. Опять на несколько секунд подкатила уже знакомая садистская радость от того, что кому-то больно. Но быстро прошла.

После укола Колька подрыгался немного, испуская все более несвязное

бормотание, а затем притих и заснул. Богдан подключил к ГВЭПу короткимкабелем небольшое устройство, вложил в него нечто вроде дискеты или магнито-оптического диска, нажал кнопочку. Загорелась и замерцала красная неонка — запись пошла.

Я глянул на часы. До контрольного звонка Хамида оставалось меньше десяти минут. Только тут я вспомнил, что звонить он собирался по сотовому телефону

— другого в доме, естественно, не было. То есть надо было ждать звонка по телефону Твистера. А около жмура, ранее носившего эту погонялу, «сотки» не просматривалось. Во прикол-то! Я растерялся даже больше, по-моему, чем фиксатый Коля в момент, когда мы вломились в комнату.

Блин, ведь если телефон исчез, его кто-то мог и стыбзить? Запросто! А это

— провал всей нашей затеи. Безусловный и четкий. Мог ведь найтись какой-то особо деловой товарищ, который очухался сразу после того, как Богдан вырубил ГВЭП, и, быстро сообразив, что главное — вовремя смыться, подхватил телефончик и выбежал за ворота. Поскольку Валет и Ваня не сразу добежали до ворот, то у него было несколько минут, чтоб ушмыгнуть, не попав в поле их зрения, а значит, и на прицел. Что такой гад может сотворить?

Если это человек Твистера, то вполне может доложить Хамиду о том, что на даче произошла разборка. Правда, нашего вторжения на дачу этот беглец мог и не увидеть, потому что главной причиной его бегства было бы нежелание оставаться в доме, где больше полдесятка жмуриков. Но если он, убежав с дачи, почему-либо задержался в кустах и имел осторожность оглянуться, то мог заметить Валета, вбежавшего в калитку. По одежке нашего бойца можно было принять и за вэвээшного спецназовца, и за собровца. Хотя, если этот гипотетический беглец не совсем дурак, то наверняка сообразит, что мы — частная лавочка. Менты такими малыми силами на дело не ходят и ему уж точно дальше второго оцепления проскочить не дали бы. Тем не менее, на дачу он вернуться не захочет ни под каким видом. В принципе он может даже не ответить на звонок Хамида. Но может и ответить. Правда, если не врал Коля, то с ним говорить не будут. Однако, если он успеет им сказать, что Твистеру череп раскроили, прислушаются.

Что в таком случае предпримет Равалпинди?

Самое простое — поймет, что дело обломилось, и полетит в Швейцарию с тем, что у него есть. Пусть всего 30 процентов успеха, но это лучше, чем ничего. Второй вариант — отправит на дачу какую-нибудь из бригад, которая согласится рискнуть. Это похуже, потому что тогда нам не избежать лишнего шума.

Минуту-две эти тревожные соображения не давали мне покоя. Так и свербили в душе. Потом притупились немного, и я подумал, что нафантазировал эту неприятную версию без достаточных оснований.

С чего я взял, будто сбежавший мужик, который, по идее, должен был перепугаться до холодного пота, в первую очередь схватит не собственные вещички, а чужой телефон? В том, что сбежавший перетрусил и не мог действовать хладнокровно, сомнений не было — тот, кто посмелее, не стал бы удирать, а попытался помочь тем, кто еще был жив. Ведь драка была междусобойчиком. Правда, сверхжестоким, благодаря нашему чуткому руководству, но все равно, передрались, так сказать, свои ребята, из одной конторы, хотя и из разных бригад. Внешней угрозы не было. Ну, подрались, порезались — чего между друзьями не бывает? Хладнокровный парень, конечно, мог бы прихватить телефон, если б, допустим, менты наехали. Но струсивший о телефоне бы и не подумал — это точно.

Какие еще могут быть варианты с телефоном? Не так, чтобы много этих самых вариантов. Может, под каким-то трупом лежит? Ох, как неохота их ворочать, свежачков-то: в крови, в мозгах, кто-то в штаны наложил перед смертью, судя по запашку. Но надо, надо, придется вспоминать старые навыки, от которых уже отвык порядочно.

Потому что телефон — это не шутки, без него все сорвется. Конечно, он мог просто-напросто куда-то отлететь во время драки — тоже, кстати, ни хрена хорошего, ибо его и разбить, и растоптать могли. И если он неисправен, то Хамид не сумеет к нам дозвониться. Ну, на первый случай подумает, что Твистер время тянет. Позвонит еще через пару часов — в 15.00. И опять не ответят. Если дачку он все-таки не вычислил, значит, уедет ни с чем. А нам этого не надо. Нам надо, чтоб он сюда приехал. Сам приехал, а не Хамида прислал. Чтобы ни в какую Швейцарию он не попал, и чтоб документы его туда не попали. Увы, без телефона нам этого никак не добиться.

В общем, я ринулся искать телефон, в то время как Богдан, покуривая чужую сигарету — кто-то пачку позабыл на столе, — спокойненько вел запись того, что было в голове фиксатого.

Под трупом Твистера его не было, в карманах — тоже. Правда, на поясе висел пейджер, но от телефона — только футляр. В течение пяти минут я перевернул все трупы, валявшиеся в комнате, даже Кирю на всякий случай, хотя точно помнил, что телефона ни у него, ни рядом не было — и все впустую.

До звонка оставалось всего ни шиша, когда Богдан выключил свою машинку и сказал:

— Все, скачал память. Не нашел телефон?

— Хрен его знает, закатился куда-то… — проворчал я.

— Жди, когда зазвонит. На даче тихо. Даже если он на втором этаже запищит

— услышишь.

— А если не запищит?

— Значит, его кокнули или раздавили, — невозмутимо произнес оператор. — Или вообще сперли.

Блин, мне бы его хладнокровие! Таких флегматиков надо на ВВЦ показывать, как достижение народного хозяйства. Все по фигу…

Часы показали 13.00, но никакого тюлюканья не послышалось. Я смотрел, как секундная стрелка торопливо обегает циферблат. Минута прошла, две, три…

«Тю-лю-лю» сотового донеслось из угла, справа от двери. Мимо этого угла я пять раз пробегал. Там валялась какая-то газетка, которая, видимо, слетела со стола во время драки. То ли телефон уже лежал к этому моменту на полу, то ли его потом под газету зафутболили — хрен поймешь! Да и не важно, главное — нашелся.

— Отстегни ему руки, — указывая на Колю, пристегнутого наручниками к креслу, сказал Богдан. Он уже переключил ГВЭП в режим «У». Я подчинился ему так, будто генератор был сфокусирован на мне и оператор собирался мной управлять. На самом деле это было не так. Управлять он собирался фиксатым.

Богдан повернул дужку гарнитуры, на которой был укреплен маленький микрофон, и сказал:

— Николай, внимание!

Фиксатый, до этого полулежавший в кресле, сел прямо и положил руки на подлокотники, будто фараон на троне.

— Возьми телефон, открой крышку. Повторяй все, что я скажу, точно таким же тоном, начиная со слова «алло», — провещал Богдан.

— Алло! — произнес управляемый.

Богдан быстро передал мне один из наушников, и я смог слышать все, что говорил Хамид.

— Это Коля? Хамид говорит, — послышался низкий голос с почти незаметным среднеазиатским акцентом. — Ну как, есть решение, а?

— Есть, — ответил Богдан, и Коля повторил:

— Есть, — и в дальнейшем Коля от и до повторял все фразы, произносимые Богданом. Точно с такими же человеческими, спокойными интонациями, только своим голосом. Если б не закрытые глаза и сомнамбулически-безжизненное лицо, то можно было подумать, будто Коля сам по себе говорит. Ни в жисть не поймешь по голосу, что им управляют…

— Что решили?

— Решили отдать за твою цену, плюс три таких же. Как понял?

— Понял нормально, но это много. Надо подумать, посоветоваться. Окончательно решили?

— Поторговаться можно… Можешь позвать шефа?

— Пока нет. Позвоню в течение часа.

— Будем ждать.

Когда Хамид отключился, Богдан приказал Коле:

— Спать! — и тот, расслабившись, опять обвис в кресле. Оператор вновь закопошился, подключая к ГВЭПу какой-то приборчик, потом засветился экран ГВЭПа — оказывается, у него в памяти оставалась видеозапись переговоров, предшествовавших драке.

— Сейчас, для разнообразия, — пояснил Богдан, — он у меня голосом Мистера-Твистера покойного заговорит… Так-с! Проверяем. Модуляция… Артикуляция… Тембр… Тон…

На экране ГВЭПа, сменяя друг друга, промелькнуло несколько красных и синих кривых.

— Синие — натурные параметры звукозаписи, — растолковывал мне, малограмотному, оператор, — моделированные. Сейчас попробуем, как наш клиент разговаривает…

— Николай! Внимание! Повторяешь за мной: «Мистер-Твистер — бывший министр, Мистер-Твистер — миллионер».

Да, тут и вздрогнуть недолго! Я даже украдкой, чтоб Богдан на смех не поднял, глянул в сторону татуированного пуза мертвеца, которое, похоже, уже начало вздуваться помаленьку… Жарковато на улице, здесь, за городом, а тем более в доме, попрохладней, но все же. Покойнички начинали пахнуть, но голос одного из них весело повторил стихи Маршака на манер детской считалки. Мороз по коже! Ну, техника, блин!

А Богдан, глядя на свой экранчик, нахмурился. Должно быть, не совсем так звучало. Что-то еще подкрутил, подстроил — и еще раз заставил Колю повторить. Потом еще пару раз. Может, и еще разок прогнал бы, но тут вновь зазвонил телефон.

— Да, — ответил Коля голосом Твистера, — я у аппарата.

— Хамид говорит. Ты ту цену, что Коля называл, тоже одобряешь?

— Мы все столковались, господин Хамид. В принципе можем немного уменьшить цену, если, конечно, найдете нужным добавить.

— Если мы набавим? — переспросил Хамид.

— Да, да, если вы набавите. А то у вас, между прочим, конкуренты появились. И сильные! Правда, жадные до ужаса… Но если расщедрятся и дадут больше вашего — уступить можем.

— Хорошо. Первая цена плюс полтора устроит?

— Несерьезно, господин Хамид.

— Плюс два?

— Немного лучше. Может, лучше позовете вашего шефа?

— Через пять минут позвоню, а может — шеф сам позвонит. Богдан снова вернул своего «ретранслятора» в состояние полного сна и опять начал чего-то подкручивать.

— Фигово сигнал проходит, — озабоченно прокомментировал он свои действия,

— придется мощности прибавить, а это, между нами, девочками, — стремно.

— Почему сигнал плохо проходит? — удивился я. — Нормально ведь слышно…

— «Слышно», „-мое! — Богдан покачал головой так, как будто имел дело с совершенно тупым первоклассником, произнесшим какую-то смешную и наивную-пренаивную глупость. — Ты, командир, если в этом деле не рубишь — лучше помолчи.

— Объяснил бы дураку в общих чертах, — без раздражения попросил я.

— Позже, если можно. Они сейчас опять звонить будут. Ох, не напортачить бы…

По-моему, впервые за этот день я услышал у Богдана беспокойные нотки в голосе. Видать, и впрямь наступал ответственный момент.

Позвонили не через пять, а через пятнадцать минут.

— У аппарата, — послушно отозвался биоробот.

— Это я, Джавад-хан, — произнес незнакомый голос, с еще менее заметным акцентом, чем у Хамида, — со мной хотел говорить?

Я не сразу припомнил, что Равалпинди приехал с пакистанским паспортом на это имя. А вот Богдан все понял и сразу врубился:

— Да, уважаемый. Хочется знать, как ты наши условия принимаешь?

— Принимаю. Хорошие условия. Плюс три принимаю.

— Платишь налом?

— Плачу налом.

Мне это показалось странным, но тут я увидел, что на невозмутимом лице Богдана появилось подобие улыбки, правда, какой-то не очень уверенной.

— Где встретимся? — спросил Богдан устами Коли и голосом Твистера.

— Где тебе удобно. — Это мне показалось еще более странным.

— Хорошо… — Пока Богдан объяснял Равалпинди, как проехать на дачу, я в полном недоумении размышлял, с чего это господин Мирзоев стал таким покладистым. Неужели действительно так уж припекло, что согласен четыре миллиона баксов за какую-то паршивую бумажку выкинуть? Что ж за бумажка такая? Чудо-юдо мне ведь ни фига не объяснил… Но, по-моему, гораздо проще было попросить, чтоб эту бумажку в портфельчике прямо в отель доставили. Или Равалпинди не боится? Ведь его не только кинуть, а и завалить могут с такими деньгами… Даже без учета того, что он не знает, с кем по-настоящему дело имеет.

Но еще более я удивился, когда Богдан, растолковав дорогу, добавил:

— Уважаемый Джавад-хан, не забудьте взять с собой основной материал. Наверно, это будет очень полезно…

Я похолодел. Да он что, охренел, Богдаша?! По-моему, любой лох после таких слов догадался бы, что ему ловушку готовят. Но Равалпинди сказал:

— Хорошо, дорогой, возьмем. Все у тебя?

— Да, все. — Богдан просиял и показал мне большой палец вверх: мол, все классно! Я лично шибко в этом сомневался.

— Ты сдурел? — очень грубо спросил я у оператора. — Так, прямо в лоб, про его чемодан?

— Да, только так, командир, — усмехнулся Богдан. — Именно так, а не иначе.

— Не понял…

— Короче, чтоб без долгих лекций: Равалпинди сейчас — такой же попка, как этот Коля, понял? Я им управлял по телефону.

— Не может быть… — пробормотал я. — Ты ж ГВЭПом его не мог достать отсюда. Он же у тебя на фиксатого нацелен.

— Ну и что? Импульсы, подавляющие волю и контрсуггестию, можно и через эфир гнать, и по проводам. ГВЭП передает их фиксатому, а Коля ретранслирует их в трубку.

Нет, я все еще не верил. Но Богдан вовсе не собирался меня убеждать и вести долгие просветительские лекции. Он опять ухватился за ГВЭП.

— Пора прибраться, — с улыбкой произнес оператор. Глаз мой зафиксировал: переключатель режимов работы оказался на букве «Д». Богдан вытащил откуда-то очки, похожие на те, какими пользуются газорезчики или сталевары. Надев очки, он навел ствол ГВЭПа на труп Твистера.

Прежде, чем я успел что-либо сообразить, мелькнула голубая вспышка.

Хотя я присутствовал при том, как Вася Лопухин, царствие ему небесное, работал ГВЭПом в деструктирующем режиме, но видел только то, что происходит рядом с генератором. То есть как голубоватые нити, свиваясь в спираль, втягиваются в ствол ГВЭПа. Сейчас я увидел то, что происходит с целью.

Труп Твистера, вместе с шортами, пейджером и футляром от сотового телефона, а также частью кровяной лужи, посреди которой он лежал, внезапно покрылся мириадами ослепительно ярких точек. У меня аж в глазах зарябило. Это длилось одно мгновение, какие-то десятые доли секунды. Затем все эти точки, опять же в какие-то неимоверно малые промежутки времени, сорвались с места, обрели голубоватый цвет, слились в многочисленные тонкие нити, затем свились в уже знакомую мне спираль и унеслись внутрь ГВЭПа. Когда я проморгался, то увидел, что на полу — совершенно неповрежденном, как ни странно! — остались только несколько лужиц крови, не попавших в поле воздействия ГВЭПа.

— Шел бы ты отсюда, — произнес Богдан, — а то ослепнешь на фиг! А то таких «зайчиков» наловишь, что лечиться придется. Давай, сходи на второй этаж, куда-нибудь. Через полчаса здесь ни шиша не останется, никаких следов. Я позову, когда закончу.

Я поднялся на второй этаж, где в совершенно пустой комнате сидел на полу пригорюнившийся информатор, а у двери стоял Ваня. Валет пристроился во дворе, присматривая за воротами.

— Ну как? — спросил стукачок.

— Да все нормально, — ответил я, потирая глаза, — скоро Равалпинди приедет. Кстати, а где та бумажка, .которая ему нужна?

Мне вдруг подумалось, будто сейчас Богдан эту самую бумажку может деструктировать. Допустим, если она у Кири в кармане лежала. Ему что — пшик!

— и нету, а мне потом доказывай Чуду-юду, что эта бумажка уничтожена, хотя я ее и в глаза не видал.

— В подвале бумажка, — ответил информатор. — Могу показать, если надо.

— Ну что ж, показывай. Ваня, пошли!

 

БУМАЖКИ, БУМАЖКИ, БУМАЖКИ…

Вход в подвал дачи находился на бывшей кухне, где стояла печка с дровяной плитой, когда-то беленой, а ныне посерев шей, потрескавшейся и облупившейся во многих местах. Поблизости от плиты на пол были набиты в целях противопожарной безопасности железные листы, здорово уже проржавевшие. А ближе к противоположной от плиты стене в полу просматривался люк, закрытый крепкой, еще не прогнившей, крышкой, сколоченной из полуметровых кусков доски-двадцатки, с прочным, хотя и ржавым кольцом, продетым через головку кованого болта, ввинченного в дерево.

Информатор поднял крышку за кольцо. Повеяло плесенью и крысами, очень знакомо, но неприятно. Сразу вспомнилось, блин, как в тот раз, то есть в другом потоке времени — если, конечно, это было со мной наяву! — меня сцапали залетные ребята и посадили в точно такой же подвал столь же заброшенной дачи. Там я не в шутку побаивался крыс, хотя мне грозило и кое-что похуже. Из того подвала меня вытащили тогдашние похитители, которые тогда мне казались жуткими гадами, и которых я в той жизни вынужден был убить. Правда, кажется, не всех до смерти.

Когда во время второго возвращения в Москву из Эмиратов мимо нашего «Чероки» проехала знакомая серая «Волга» с четырьмя молодцами, я только порадовался, что нам на сей раз повезло не встретиться. И им, и мне повезло: они не погибли, а я избежал неприятностей от пребывания в подвале с крысами. И уж никак не подумал, что нам доведется еще раз повстречаться. Однако довелось, и не просто повстречаться… Сейчас Агафон, Гребешок, Луза и Налим доблестно вкалывали на контору Чуда-юда, а я регулярно контролировал их деятельность и передавал им всякие мудрые указания от Чуда-юда.

Впрочем, это воспоминание, возникшее у меня в голове при открытии люка, долго не задержалось. Надо было лезть в подпол следом за информатором и Ваней. Ощупью, по очень шаткой и кое-где уже подгнившей лесенке спустились на пару метров вниз. Нога ощутила под собой осклизлые доски-горбыли, настланные прямо на сырую землю. Света, поступавшего только через люк из полутемной кухни и в самых мизерных количествах через затененные крапивными зарослями отдушины, было явно недостаточно.

— Темновато, — сказал информатор, — без фонаря, пожалуй, не найдем.

— Нашли, блин, куда бумагу прятать! — проворчал я. — Может, ее уже крысы съели? Да и сыро тут, запросто сгниет…

— Киря сказал так: «Подальше спрячешь — поближе возьмешь!» — заметил информатор. — Она в сундуке лежит, старинном, кованом. Крысам нипочем не прогрызть. И от сырости он неплохо защищает. А потом мы ж ее тут не сто лет держать собирались. За сутки никак не успеет отсыреть…

— Ваня, включи фонарь!

Фонарик у Вани был и довольно мощный. Световой конус прорезал тьму дачного подпола, и стало видно, что это довольно большая яма, примерно, 4x3x2 метра, заваленная грудами хлама, Картошки, правда, в подполе давным-давно не держали, но зато сюда спихали в немереном количестве сгнившие и рассыпавшиеся стулья, ломаные и разбитые ящики, рулоны толи и рубероида (возможно, еще на что-то пригодные), ржавые садовые лейки и ведра… В принципе хорошие хозяева все это барахло обычно не сваливают в подвалы, а предпочитают держать в сараях и на чердаках. У меня даже создалось впечатление, будто эта свалка была создана специально, чтоб у любого, кто пожелал бы в ней разобраться, опустились руки.

Информатор, однако, очень уверенно протиснулся между двумя достигающими потолка нагромождениями не то из ящиков, не то из ульев. Туда же пролез Ваня с фонариком, а за ними и я. Под ногами захрустел не то шлак, не то гравий, а скорее всего, и то и другое вперемешку. Мы оказались в дальнем от люка углу подвала, где навалом лежало штук пять пустых деревянных бочек и кадушек. Фиг подумаешь, что за ними еще что-то есть.

— Посвети сюда, — попросил информатор, указывая на одну из бочек, горизонтально лежавшую в самом низу этой кучи. В световом круге не увиделось ничего необычного: стандартное донце деревянной, хотя и довольно большой, примерно стоведерной бочки.

— Ну и что, — спросил я, — а где ж сундук?

— Сперва фокус-покус увидите, — хмыкнул слегка повеселевший стукач, нагнулся, поковырялся в гравийной засыпке пола, покопошился около бочки и… открыл ее донце, будто дверцу. Еще больше это было похоже на казенную часть торпедного аппарата на подлодке, только без герметизирующего штурвальчика.

— Это что, лаз? — спросил я заинтересованно.

— Ага, — подтвердил информатор. Мы присели на корточки около бочки, и Ваня направил луч фонаря внутрь емкости.

Оказалось, что бочка одним концом вкопана в земляную стенку подвала, а дальше еще метра на полтора тянется бетонная труба, по типу тех, что прокладывают под дорогами. Дальше просматривалось что-то вроде кирпичной стенки.

— Всем сразу туда нельзя, — сообщил стукач, — воздух стоялый, объем маленький, задохнуться можно. Я слазаю, а вы подождите. Фонарь только дайте, если можно.

Дали. Информатор вполз в бочку, потом протиснулся в трубу. Потом выбрался в какое-то тесное помещение, где можно было стоять, согнувшись в пояс. В отсветах фонаря, ползавших по кирпичам, которыми были укреплены стенки этого тайника, мне удалось различить, как информатор копошится у какого-то массивного темного предмета, должно быть, у того самого вышеупомянутого сундука. Послышался лязг, стукач открыл сундук и поднял крышку. Потом нагнулся куда-то внутрь, пошуровал в сундуке, достал нечто плоское и прямоугольное, закрыл с лязгом крышку и стал выбираться обратно.

— Сдохнуть можно, — жадно хватая ртом воздух, будто из воды вынырнув, произнес он, вылезая из бочки. — Пошли скорее наверх, а то свалюсь на фиг.

Мы закрыли донце бочки, вернулись к люку, выбрались в кухню, где нас уже дожидался очень довольный собой Богдан.

— Принимай работу начальник, — сказал он, — найдешь хоть одну кровинку — можешь расстрелять на месте.

Я догадывался, что уборка трупов проделана качественно, и был убежден, что ни одного из них уже никогда не найдут. В принципе меня это не интересовало. Мне хотелось побыстрее поглядеть на таинственную бумагу, за которую Равалпинди готов был дать миллион долларов, а сейчас вообще раскололся на четыре. Причем был готов притащить их наличными на какую-то неведомую дачу… Впрочем, это уже под влиянием ГВЭПа.

Пока то, что я видел в руках информатора, было всего лишь тонкой, но прочной картонно-коленкоровой канцелярской папкой черного цвета, завернутой в прозрачный полиэтиленовый пакет.

— А куда вы их дели-то так быстро? — удивился стукач, вспомнив, что совсем неподалеку отсюда лежал труп.

— Знаем, не протреплемся! — ухмыльнулся Богдан.

— Пошли в комнату, посмотрим, что за бумага, — сказал я. — А то вот-вот Равалпинди приедет.

— Равалпинди приедет через сорок пять минут, не раньше, — уточнил Богдан,

— но посмотреть, конечно, интересно…

Перед тем, как отправиться в комнату, я поглядел, как несет службу Валет. Потому что сообразил, что он может, буквально выполняя полученный приказ, обстрелять Равалпинди со свитой. С другой стороны, мне еще не очень верилось в то, что Богдану удалось подчинить Абдулвахида Мирзоевича своей воле. Поэтому не хотелось, чтоб вместо Равалпинди с миллионами приехали боевики, которые, не мудрствуя лукаво, постреляли бы нас тут к чертовой матери. Ваню с УКВ-рацией отправили в кусты, дабы он наблюдал за дорогой и подходами к воротам с внешней стороны, а Валету приказали наблюдать за двором и уничтожать всех, кто попытается проникнуть во двор без нашей санкции.

— Перестраховка все это, — убежденно заявил Богдан, но я, как обычно, решил, что береженого Бог бережет.

В комнате действительно не было никаких следов потасовки и резни. Но что меня несколько озадачило — не было и Коли. Похоже, что Богдан и его деструктировал заодно. Уточнять в присутствии лишнего человека, что да как, я не стал. Перетерпится.

— Я думал, мы их в подвал прятать будем… — пробормотал стукач, явно не врубаясь в ситуацию.

— Юноша, — строго сказал Богдан, маленько превышая свои полномочия. — Не забивай себе голову ерундой. Запомни, что сейчас вся твоя жизнь держится только на нашем интересе. Вопросы, тем более лишние, очень вредны для здоровья. Понял?

— Понял.

— Давай бумагу, — сказал я, и информатор с готовностью отдал мне папку. Я стащил с папки полиэтилен, развязал тесемочки, развернул…

Нет, листок бумаги, где на фирменном бланке ЦТМО было отпечатано десятка два принтерных строчек, меня ничем при первом взгляде не удивил. Меня поразило другое, на внутренней стороне «корочек» папки сохранился пожелтевший обрывок очень плохой бумаги, на котором фиолетовыми чернилами и очень знакомым почерком — я сразу, правда, не вспомнил, чьим, — было написано: «…ету ООГ „Пихта“. У меня аж что-то щелкнуло и зажужжало в голове. Будто там не малюсенькая микросхема стояла, а целый компьютер с наворотами.

Значит, все-таки она была! Особая оперативная групп; «Пихта», с материалами которой мне пришлось иметь дело в тот раз, существовала и в этом потоке времени. Только на сей раз ее документы обнаружились не на чердаке, а в подвале, правда, совсем другой дачи и в совсем другом дачном поселке.

Я держал в руках листочек, которого так домогался Равалпинди, но не мог не только врубиться в его содержание, но даже начать его читать. По сути дела, мне как-то сразу стало до фени. за что господин Джавад-хан так жаждет выложить кучу баксов. Зато мне неудержимо захотелось в подвал, туда, в бочку, в тайник с сундуком.

— Этот тайничок в подвале вы сами соорудили? — спросил я у стукача.

— Нет, он тут раньше был. Эту дачку Киря, в общем-то, недавно купил. Года два назад. Баба какая-то продала совсем задешево. Денег на то, чтоб ремонтировать, у ней не было, мужа тоже. Покупал эту дачу ее дед, сразу после войны, тоже не сам строил. Так что, чей тайник — фиг знает.

— А вы-то его как нашли?

— Случайно. Киря, когда мы тут первый раз собирались, решил все облазить. Может, тут чего приличное завалялось. Мебель там старинная, которую отреставрировать можно, самовар или икона. Так вот, представляешь, тогда, когда специально искали, — тайника не нашли. Мы эти бочки даже ворочать не стали. Киря тут, конечно, планы строил: мол, построю тут особняк с бассейном

— участок-то ого-го-го какой! Только ни фига не накопил, как видно. Так все и осталось, как было. Бухали здесь, баб иногда водили, стрелки забивали по мелочам. Товар иногда ныкали. Как сложится, короче. А тайник нашли во время одной пьянки, на Новый год или на Рождество вроде… Не помню, две недели квасили напропалую. Были только с нашей бригады, этих халявщиков, блин, типа Твистера и Коли, не приглашали. Они и выжрать-то, суки, за чужой счет норовили, даром, что бабок имели больше нашего. Жулье…

— Ладно, — чувствуя, что товарищ уходит в сторону, перебил я, — ты лучше про тайник рассказывай.

— Ну вот, пили-пили, а как-то раз проснулись — и похмелки лет. А бодун у всех капитальный, тут поблизости ни одного ларька не имеется, надо либо километра три проехать до сельмага либо метров пятьсот до бабки, у которой самогон. А всем, естественно, в лом. Короче, Киря кого-то в приказном порядке отправил за самогоном, но то ли объяснил плохо, как бабку найти, то ли у мужика ноги вяло двигались — хрен поймешь. Нет и нет. Тогда Кире вдруг в голову взбрело, будто он в подвале бутылек от прошлого раза забыл. Взял с собой одного чувака, Цап-Царапыча, и полезли они в подпол. И надо же, блин, нашли! Правда, не бутылек, а всего лишь поллитру. А нашли, представляешь, в бочке, но не в той, где лаз, а рядом. Кто ее туда снес, фиг поймешь, вопрос особый. Поллитру приняли. Каждый по глотку сделал, похмелились, но мало. И тут Киря припомнил, что вроде бы когда поллитру нашли, то рядом бочка стояла, закрытая и тяжелая. Конечно, „-мое, народ начал всякие фантазии сочинять насчет того, что там коньяк столетней выдержки. Ну опять полезли, стали пытаться эту бочку выдернуть и случайно открыли защелку, которая эту дверцу-донце держала. Ну, а тут вообще с ума посходили, знаешь, как в

мультике про Кота Леопольда: «Клад! Клад-клад-клад!» Даже про опохмелениезабыли, на счастье того мужика, который за самогоном ходил. Он думал, что его вообще убьют за то, что столько проваландался, даже за свой личный счет лишний трехлитровый бутылек взял, для отмаза…

— Не надо в сторону, — напомнил я. — Ну, и что нашли там?

— Сундук кованый, я ж говорил уже. Здоровый, примерно полтора на полметра и сантиметров семьдесят в высоту. Старинный, сделан не меньше, чем из сороковки, сверху обит прочной такой белой жестью, а поверх нее стальные полосы из двухмиллиметровой стали. На ребрах — уголки, опять же кованые, полсантиметра толщина. И замка нет, и ключа не видно. Топором ни фига не взламывается, лома нет, фомку некуда совать. А долго там не просидишь — сам видел. Случайно открыли. Я штанами за шляпку одного гвоздя, которыми уголок прикреплен, зацепился. Дернул — а гвоздь вытянулся и замок открылся. А внутри, в общем-то, ерунда оказалась. Шинель, правда, была старинная, без погон, в петлицах ромб. Цап-Царапыч ее загнал кому-то из любителей за полтора «лимона». Думали, может, маузер есть или шашка — фиг, ничего такого. Книги всякие, Троцкий, Зиновьев, Каменев. Ну, и другая макулатура.

— Папка оттуда же? — Я постучал пальцем по «корочкам».

— А это там на дне валялось. Такой чемоданчик с ремешками сбоку. Там тетрадки какие-то, папки вот такие же. Ерунда разная. А когда решали на сегодня толковище устроить, то прикинули сюда нашу ценную бумажку пихнуть. Я взял одну папку, бумаги в сундук высыпал, а листочек сюда пристроил. Видишь, чистенький, сухонький и крысы не поели.

— Молодец, возьми с полки пирожок, — сказал я иронически.

В это время на столе хрюкнула рация, связывавшая нас с Ваней.

— В трехстах метрах от нас, в направлении дачи движутся два автомобиля «Ниссан-Патрол», — доложил «зомби».

— Не рано ли? — спросил я у Богдана. — Ты же говорил — через сорок пять минут.

— Да, рановато, — согласился тот, ничуточки не взволновавшись. — Сейчас посмотрим…

— Давай в соседнюю комнату, — приказал я информатору. — И сиди тихо, Равалпинди тебя не должен видеть.

Боец и сам не хотел с ним встречаться, а потому не стал упрямиться и быстро исчез за дверью. В принципе мне было глубоко начхать на то, увидит Равалпинди информатора или нет, потому что возвращение господина Максудова, пардон, мистера Джавад-хана, с этой дачи было исключено. Но информатору вовсе незачем было видеть в работе ГВЭП. Стукач еще мог пригодиться, а так его пришлось бы ликвидировать.

Богдан включил ГВЭП, надел гарнитуру, пощелкал клавишами выносной клавиатуры, и на мониторчике возникло знакомое мне лицо восточного человека, то есть Равалпинди. Видимо, оно уже было загружено в память ГВЭПа. Переключатель режимов был поставлен на «П» — поисковый уровень. В правой верхней четвертушке экранчика (2x2 см примерно) возник синий кружок, по которому, как по циферблату секундомера, начала двигаться тоненькая белая стрелка. Одновременно с этим под четвертушкой нервно замигал бело-красный транспарантик: «Поиск». Обежав около четверти круга, белая стрелка-вектор словно бы наткнулась на какой-то светящийся кружок или большую точку. Она остановилась, тут же приобретя красный цвет, и медленно поползла в обратном направлении, против часовой стрелки. Транспарантик под четвертушкой мигнул и сменился. Теперь на нем значилось: «Сопровождение». На остальном поле экранчика четкое фотографическое изображение Равалпинди сменилось размытым, на котором мигал тонкий белый крестик. Богдан нажал кнопку фокусировки и перевел переключатель режимов на «Н». Четвертушка с поисковым вектором убралась, а на экране возникло четкое изображение, уже без мерцающего крестика.

— Посмотрим на мир глазами Равалпинди! — вполголоса ухмыльнулся Богдан.

Действительно, на мониторчике появилась картинка, которую видел мистер Джавад-хан. То есть интерьер «Ниссан-Патрола», в котором он ехал к нам на дачу. В машине, считая его, были пятеро, но впереди, через лобовое стекло просматривался другой «Ниссан», где сидело еще столько же, а может, и больше. Автоматов и пулеметов, конечно, ни у кого не просматривалось, но ясно, что с пустыми руками не едут. Если Богдан переоценил свои силы, то нам будет очень хреново.

— Если мне не удалось его подавить, он будет думать на родном языке, и мы хрен что поймем, — словно бы угадывая мои мысли, произнес Богдан, тоже, должно быть, не вовсе уверенный в своем успехе. — Ты таджикский знаешь? В смысле дари?

— Нет, не знаю…

— Ну так вот, если они сейчас начнут общаться по-своему, значит, мне надо ему еще порцию вложить, а если будут рты открывать по-таджикски, а мы все поймем по-русски, значит, работает… — Богдан произнес это азартным шепотом охотника, ждущего, когда кабан выскочит ему под выстрел.

— Уважаемый Джавад-хан, мы подъезжаем… — Эти слова произнес смуглый бородач в белом костюме. Рожа показалась удивительно знакомой. Батюшки! Да це ж Ахмад-хан з Афганщины… Неужели в этой жизни я его не убил? В том потоке времени я ему точно всадил 5,45 из «ПСМ» прямо в середку груди. А потом свои же телохранители просверлили его еще в нескольких местах шальными пулями, причем одну вогнали точно в лобешник. Это уже гарантия.

— Я принял это к сведению, Хамид! — ответил тот, чьими глазами мы смотрели. Ага, так этот мужик, которого я принял за Ахмад-хана, и есть Хамид? Теперь все ясненько. То-то я заметил, Что у этого борода почернее, без проседи. Стало быть, младший братец теперь к Равалпинди подался. Небось после того, как Ахмад преставился, воевать за свободу и независимость родного племени стало скучно. И экономически неэффективно. Афгани небось ныне на тонны меряют, пришлось пару кошар под них освободить. Народ разбредается: у батьки нема золотого запасу К тому же талибы мало-мало кишка пускают… В общем, как говорила одна дама, лучше стоя, чем на коленях. Поэтому Хамид понял, что главное в профессии племенного бугая… то есть вождя, конечно — вовремя смыться. Что он и сделал. И теперь сторожит господина Равалпинди.

— Еще раз должен напомнить вам об осторожности, — произнес Хамид. — С этими людьми надо быть очень внимательными.

— Я их знаю, им можно верить.

— Ваня! — позвал я в рацию. — Себя не обнаруживай, без команды не стреляй.

— Принято.

Машины остановились. Из головного джипа вышло шесть человек, внешне очень внушительных, в темных очках и при пиджаках, несмотря на жару.

— Ставлю видеоимитацию, — объявил Богдан, переключая ГВЭП в режим «В». — Теперь ты — Твистер, Валет — Киря, а Ваня — Коля. Будешь теперь работать по своему плану. Ребятами можешь управлять отсюда, через гарнитуру. А рацию оставь в покое. Надевай гарнитуру!

 

ТЕАТР МАРИОНЕТОК

— Внимание, Ваня, Валет! Ваня становится Колей, а Валет — Кирей. Я — Твистер. Мы — свои. Произносить только те слова, которые передаем. Перед каждой фразой, которую нужно сказать вслух, буду говорить слово: «Произноси!»

— Принято, — в один голос ответили пацаны.

— Ваня! Неторопливо выбираешься из кустов и медленно подходишь к охранникам Равалпинди. Пошел!

На экране появились охранники, выбравшиеся из головного джипа, настороженно направившие взгляды, что называется, «в камеру». Конечно, никакой камеры не было, а был Ваня, глазами которого мы наблюдали всю эту сцену. Я подождал, пока он приблизится к бойцам Джавад-хана, и выговорил:

— Ваня, произноси: «Здорово, мужики! Вы кого-то ищете никак? Может, помочь чем-то?»

Хотя я и знал, что он повторит все без запинки, но немного обалдел, когда услышал в наушниках знакомый голос Коли-фиксатого. Причем не тот пришибленный, каким он разговаривал, уже будучи пристегнутым к креслу, а тот приблатненно-самоуверенный, каким он обладал во время толковища.

— Да вот, — сделав на всякий случай улыбку, ответил один из бодигардов, похоже, русский среднеазиатского производства, — тут где-то друзья отдыхают, на шашлыки звали. А у вас вроде мангал дымится… Мы не к вам, случайно?

— Ваня, произноси: «Если среди вас Хамид есть, то, может, и к нам. А вас лично я чего-то не припомню»…

При этом я непроизвольно втянул носом воздух: действительно, ощущался специфический запашок шашлыка, жарящегося на угольках. И дым за окном просматривался. Если б я не знал про имитационные возможности ГВЭПа, то, наверно, обалдел бы. Ведь никто никакого мангала не растапливал… Но я помнил, как в прошлом году ныне покойный Вася Лопухин напугал моджахедов Ахмад-хана имитационным пламенем и дал мне возможность выскочить из их логовища.

Вне поля зрения Вани хлопнула дверца второго «Ниссана». Он повернул голову в том направлении, и мы увидели, как к лже-Коле быстро приближается Хамид.

— Привет, дорогой! — приветливо оскалившись, произнес чернобородый. — Рад тебя видеть, совсем мужчина стал.

— Старею, наверно, — ответил я Ваниными устами, не забыв перед тем сказать волшебное слово: «Произноси!»

— Куда там «старею»! Совсем молодой, красивый.

— Мерси за комплимент, братуха. Может, в дом зайдете? А то твой шеф подумает, что мы негостеприимные… Твистер вам, конечно, небольшой дастархан сготовил, с легким российским акцентом, если, конечно, Аллах не против…

— Аллах не против, — хмыкнул Хамид. — В Коране вино запрещается, а водка и коньяк — нет. Но хозяин у нас очень деловой. Товар-деньги-товар, как Маркс говорил.

— Ну, все равно, зайти надо. Не обижайте, корешки!

— Нас много, — в несколько двойственном смысле предупредил Хамид, — мы ведь не гордые, раз зовут — зайдем. Не пожалейте потом, ладно?

Намек был, конечно, очень прозрачный, но я приказал Ване пошире улыбнуться и сказать безмятежным тоном:

— Думаешь, шашлыка на всех не хватит? Да мы вам, если надо, полтонны нажарим! Въезжайте во двор, чего гам! Хамид ухмыльнулся и сказал:

— Сейчас, пойду спрошу хозяина!

Богдан молниеносно переключился на Равалпинди, и в следующем кадре мы увидели Хамида, подходящего к хозяйскому «Ниссану».

— Предлагают во двор заехать.

— Я слышал, — вообще-то это произнес Богдан, но устами Равалпинди. — Пусть ворота открывают. Заедешь первый, я за тобой.

— Понял, уважаемый. А может, лучше попросить, чтоб сюда бумагу вынесли? Опасно, ребята крутые.

— Делай, как я сказал!

Хамид немного поежился, прижал руку к сердцу и вернулся к липовому «Коле».

— Хозяин не возражает. Обидеть не хочет.

— Ну и молодец. Открывай ворота! Богдан переключил меня на Валета.

— Открывай ворота!

Валет снял засов, распахнул створки:

— Милости просим, добро пожаловать!

Когда ворота открылись, и «Ниссаны» один за другим вкатили во двор, и Богдан стал показывать мне то, что видел в этот момент Равалпинди и все его люди, то я очень сильно удивился, потому что никак не ожидал, насколько масштабно изменится внешний вид и самой дачи, и всего участка. Ну, блин, имитаторы! Я даже забеспокоился, не перестарался ли Богдаша.

«Ниссаны» оказались не перед дряхлой деревянной дачей, а перед вполне

современным двухэтажным кирпичным особнячком, окруженным не запущенным изаросшим крапивой садом, а этаким мини-парком, ухоженным и подстриженным, с выложенными плитками аллеями, побеленными бордюрными камнями. Там, где в натуре находилась заброшенная баня, просматривалось нечто вроде беседки, а на пространстве между баней и забором откуда-то возник бассейн. Там же курился дымок мангала, двигались какие-то люди, невнятно перекликались… По-моему, даже несколько девиц в купальниках промелькнуло. О том, что поджарый Валет в глазах Равалпинди энд компании превратился в быкообразного Кирю — даже золотой крест ну массивной цепи не забыли, — и говорить стыдно.

— Красиво живут! — произнес Хамид. — Быстро разбогатели. Раньше такого у них не было, я точно знаю.

— Раньше не было, а теперь есть, — сказал Равалпинди с подачи Богдана. При этом, когда я поглядел на оператора, мне показалось, будто он озадачен имитационной картинкой не меньше, а даже больше, чем я. «Во, — подумалось мне, — сам не верит, что такое накрутилось!» Впрочем, разбираться в этом времени не было.

Когда джипы остановились, то первыми выбрались шестеро из головного «Ниссана», которые быстренько обтолпили машину своего шефа. Следом вылезли Хамид и двое ближних охранников, водитель остался и не глушил мотор до тех пор, пока секьюрити не прикрыли Равалпинди со всех направлений. У двух бойцов в руках были чемоданчики типа «президент» из белого металла, пристегнутые браслетками клевым запястьям. По идее, в одном должны быть запрессованы купюры, в другом — компромат на Чудо-юдо. Наверно, будь у меня действительно коммерческий интерес к продаже тоненького листочка, за который Равалпинди сам был готов отдать миллион, то я постарался бы прикинуть, может ли четыре миллиона баксов поместиться в один чемоданчик.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — приветствовал Равалпинди Валет. — Будем знакомы — Киря.

— Между прочим, он бумажку раздобыл… — прокомментировал Ваня-Коля.

— Приятно познакомиться, — произнес Равалпинди. — Верный выбор сделал, не ошибся. Очень правильно поступил, друган. Не пожалеешь…

Валет и Ваня, которыми управлял я, и Равалпинди, которым управлял Богдан, поручкались.

— А где же Твистер? — прищурился Равалпинди. — Шашлык жарит или сам на шампур попал?

— Бумагу сторожит, — сказал, осклабившись, «Киря», — чтоб ветром не унесло и чтоб с ней до ветру не сходили.

— Правильно делает, — глубокомысленно произнес Равалпинди. — За эту бумагу я хорошие деньги плачу.

И он щелкнул одним из массивных золотых перстней по металлическому кейсу, который тащил грузный верзила в черных очках. Надо думать, Богдан не перепутал. Хотя если и перепутал, то охрана Равалпинди приняла «ошибку» патрона за какой-либо хитрый тактический ход и не стала его поправлять.

— Ну что, господа, — лучезарно улыбнулся «Коля», — прошу в дом!

«Коля» и «Киря» пошли впереди, Равалпинди, прикрываемый спереди Хамидом, а сзади и с боков четырьмя охранниками, последовал за ними. Замыкали шествие двое, тащившие «президенты».

— Ну, корешок, — прикрыв рукой микрофон, прошептал Богдан, приглядываясь к шествию. — Похоже, нам хреново придется. Четверо во дворе остались. Я-то думал, что, когда все в дом зайдут, можно будет внешнюю имитацию убрать, а теперь хрен! Она ж энергии жрет навалом! Мы уже минут двадцать ее держим, стало быть, еще десять, ну пятнадцать протянет. А потом все, хана. Надо вырубать, а то инициирующие источники посадим и вообще без ГВЭПа останемся.

— Ты ж Равалпинди командуешь, лопух! — прошипел я. — Что, не мог заставить его быстрее чикаться? Что, не мог ему приказать, чтоб он всех в дом затащил?

— Иди ты на хрен! — в очень несвойственной для себя нервной манере произнес Богдан и при других обстоятельствах, возможно, получил бы за это по морде, но сейчас разборки были ни к чему. «Киря» и «Коля» уже подвели Равалпинди к дверям комнаты. Интерьер дома тоже был такой, что обалдеть. «Вот она, куда идет, народная энергия! — подумал я, злясь на Богдана. — На хрена было такую имитацию ставить? Восточного человека роскошью удивить захотел? А еще командира на хрен посылает! Ну, блин, дай с этими разделаться! Я тебе вставлю по самый помидор!»

Но сейчас надо было скомандовать Валету и Ване, чтоб открыли дверь в комнату, где находились мы с Богданом. Впрочем… В комнате уже находился я один, Богдан словно испарился. То ли он, сукин сын, действительно успел как-то выскользнуть отсюда в ту комнату, где прятался наш бедный стукачок, то ли остался здесь же, но замаскировался имитационной картинкой. Потому что ободранная комнатушка вдруг преобразилась в шикарный кабинет, с книжной стенкой, креслами, сейфом, компьютерами, видеодвойкой и кондиционером. А я оказался сидящим не на расшатанном кресле, а на солидном кожаном — хоть президента в него сажай! Фиг его знает, может, в этом иллюзорном мире Богдан замаскировался под стенку или сейф, а ГВЭП стал компьютером или телеком?! Между тем прошло уже четыре минуты из десяти-пятнадцати, о которых говорил оператор. Потом на секунду мелькнула мысля: «А как же я буду этими „зомбиками“ управлять? Гарнитуры нет, ГВЭП свистнули… Голосом, что ли?» К тому же в руке у меня был, извиняюсь, раскрытый «ПП-90» с навинченным глушаком, и сам себя я видел все в той же камуфляжке… Потом, правда, сообразил, что сам себя я именно таким и должен видеть. Имитация ставилась не для меня, а для Равалпинди и его команды.

— Здорово, Твистер! — Равалпинди, совершенно не обращая внимания на пистолет-пулемет, который я едва успел переложить в левую руку, протянул мне свою правую, крепко пожал и сказал охране:

— Так, все лишние — в холл. Останутся только Хамид, Гафур и Сулейман.

Похоже, что надо было предложить гостям сесть, но я точно помнил, что в комнате было не больше трех несломанных стульев. Сейчас мебели было до фига, но какая настоящая, а какая призрачная? Предложишь Равалпинди сесть, а там пустота!

Однако Богдан, похоже, уже прочно взялся управлять Джавад-ханом и решил мои сомнения.

— Давай быстро решим все дела, Твистер, — произнес Равалпинди. — Покажи мне листок, дорогой.

Я взял со стола знакомую папочку, развязал тесемочки и подал Равалпинди листок. Абдулвахид Мирзоевич раскрыл футляр, вынул очки, поглядел, просиял и одним движением пальцев поманил одного из чемоданоносителей. Я думал, что он с ходу выдаст денежки, потому что именно по этому чемодану щелкал ногтем во дворе, но оказалось по-иному.

Когда телохранитель, не отстегивая «президент» от запястья, положил его на стол и господин Максудов, набрав код, открыл крышку, в чемодане оказались папки с бумагами. Не так, чтобы очень много, но порядочно. Это была та самая «компра» на Чудо-юдо, которую мой папаша так мечтал достать и ликвидировать.

— Как раз в этой папке, — прокомментировал Равалпинди, укладывая «наш» листочек в какую-то солидную обложечку, — не хватало этой бумажки. Что ж, ты заслужил деньги, Твистер. Гафар, раскрой чемодан, пусть наш друг посмотрит, как выглядят четыре миллиона баксов. Можешь пересчитать. Четыреста пачек по десять тысяч.

В принципе мне было по фигу, сколько их тут, этих зеленых бумажек. И даже больше того, меня не интересовало, настоящие они или фальшивые. Они могли мне полный чемодан «кукол» насовать — это меня не волновало. Меня беспокоило совсем другое. Десять минут уже прошли, шла не то двенадцатая, не то тринадцатая, то есть имитация могла вырубиться в любой момент. Мне казалось, что теперь, когда мы уже видели, что «компра» здесь, пора кончать спектакль с марионетками и декорациями. Самое оно поставить режим «Д» и пополнить энергетический ресурс генератора за счет поглощения энергии из деструктируемых объектов…

Гафар с мрачным лицом, будто свои кровные отдавал, поставил увесистый чемодан на то место, откуда предыдущий мордоворот — надо полагать, Сулейман, по методу исключений, — только что убрал чемодан с документами. Он сам набрал нужный код и открыл крышку. Да, чемодан был под завязку набит пачками стодолларовых купюр.

— Коля, проверь, — сказал я, — друзья у нас, конечно, честные, но денег много, могли случайно на пару купюр ошибиться…

Ваня с готовностью отозвался на Колю и стал считать, выковыривая спрессованные пачки из чемодана. По внешнему прикиду выходило, что Равалпинди не обманывает. Пачки лежали тютелька в тютельку, восемь по ширине и пять по длине. В глубину их вполне могло ужаться по десяти. Да и хрен с ними, в общем-то, я ведь не обашляться сюда приехал…

— Детектор есть? — спросил Равалпинди. — Может, фальшивые случайно попали. Заменим!

Детектора у меня не было, но отчего-то я подумал, что мне стоит взять пачку и отойти в угол, и, отвернувшись от пакистанской делегации, сделать вид, будто проверяю…

Но едва я повернулся спиной, как Равалпинди гортанно выкрикнул нечто на родном языке дари (а может, и на урду) — все одно непонятно. В туже секунду что-то с неимоверной быстротой мелькнуло с той стороны, где стоял Валет-Киря, и я, ощутив увесистый толчок в плечо, полетел на пол. Следом послышалось несколько хлопков, а потом очередь из «ПП-90». Это было последнее, что я слышал на этом этапе, потому что, падая, крепко впаялся башкой в самую натуральную, а не бутафорско-имитационную стену…

ВОТ ТАКИЕ ПИРОГИ…

Теряя сознание, я толком не понял, что произошло. Усек только одно: дело пошло не по плану. А когда очухался, то и вовсе первые пять минут не мог ни во что врубиться. Даже открыв глаза, я некоторое время бессмысленно крутил головой, не понимая, где нахожусь и что вокруг творится. К тому же я почти ничего не слышал и очень плохо чувствовал свое тело. Ощущение, что я начинаю соображать, пришло только после того, как я ощутил тупую боль в макушке и, машинально ощупав ее, обнаружил на ней здоровенную шишку. Совершенно дурацким голосом, сидя на полу, я пробормотал:

— Шишку набил…

Голова побаливала, но мельтешения в глазах и головокружения уже не было. Я разглядел комнату, в которой само собой уже не было никакой имитации. Нормальные расшатанные и поломанные стулья, стол, за которым утречком прохлаждались пивком участники толковища. На столе, как призраки, стояли два серебристых чемодана — будто корабли инопланетян на колхозном поле.

В двух шагах от меня, на кресле сидел бледный, но невозмутимо спокойный Валет. Ваня, сняв с напарника бронежилет, прибинтовывал к его плечу стерильные подушечки из индивидуального пакета. Крови из паренька вылилось много, но это Валета не шибко тревожило. Он не стонал и не ругался.

Зато стон донесся откуда-то сзади. Я повернул голову в том направлении и увидел силящегося подняться Богдана. Под ним было мокро от крови, а камуфляжка на животе и бедрах ниже броника намокла до черноты. Изо рта у оператора тоже текла густая, кровавая масса, он хрипел и нечленораздельно мычал. Рядом с ним валялся разбитый и расколотый на несколько кусков ГВЭП. Видимо, в него попало сразу несколько пуль.

А где эти? Пакистанцы или как их там? Где Равалпинди? Ушел? Мне сразу удалось заставить себя вскочить и поднять с пола «кобру», которую обронил при падении на пол. Если Равалпинди ушел отсюда живым — мне можно стреляться тут же.

— Где Равалпинди? — спросил я, обращаясь к Ване, который выглядел целее всех. — И вообще, что тут было?

— Докладываю, — сказал Ваня, аккуратно завязав последний узелок на повязке Валета. — В тот момент, когда вы повернулись спиной к чужим, они вынули оружие и открыли огонь. Валет, выполняя программное указание о защите вашей жизни и здоровья, вынужден был сбить вас на пол. При этом он неумышленно нанес вам легкую травму головы при ударе о стену, а сам получил сквозное пулевое ранение в мягкую ткань плеча. Кость не задета. Я, во исполнение того же программного указания, нарушил ваш запрет на применение оружия и уничтожил огнем из «ПП-90» группу чужих в составе четырех человек. Количество очередей — две. Контрольных выстрелов — четыре. Расход патронов — девять, попаданий — девять…

— А где трупы? — недоверчиво перебил я, хотя понимал, что Ваня не может врать, если не получает на это команды.

— Трупы деструктированы при помощи ГВЭП-14пм оператором Богданом, — четко ответил Ваня. — После чего Богдан навел генератор на вас и, поставив переключатель на режим «О» — «огневое поражение», — изготовился к производству выстрела. Во исполнение уже упомянутого программного указания о защите вашей жизни и здоровья вынужден был нарушить ваш запрет на применение оружия против своих и произвести очередь на поражение. Расход патронов — пять. Попаданий в Богдана — два, в ГВЭП-14пм — три. Физическое состояние Богдана — крайне тяжелое. Необходимо помещение в стационар и полостная операция. Генератор разрушен и восстановлению не подлежит. Боец Ваня доклад закончил.

— С-суки! — долетело первое, буквально с кровью выдавленное членораздельное слово Богдана. — Не-на-ви-жу! Роботы поганые! Вы ж сопли моей не стоите, животные!

— Ты что? Сдурел? — вскричал я, еще полагая, что Богдан всего лишь пал жертвой несчастного случая, а точнее — неудачной шутки. Мне казалось, будто оператор, допустим, из баловства нацелил на меня ГВЭП и сделал вид, будто собирается пальнуть. Само собой, Ваня, которому, как и Валету, Чудо-юдо заложил в черепок некое «программное указание» (я о нем, кстати, ни хрена не знал), шутки не понял и принял превентивные меры «для защиты жизни и здоровья» господина Д. С. Баринова. То есть попортил здоровье Богдану и раскурочил дорогостоящий прибор.

— Я не сдурел! — выкрикнул Богдан. — Я лопухнулся! Мне надо было их валить, а потом тебя…

— Ты что мелешь, козел? — пробормотал я, начиная понимать, что к чему. — Что мы тебе сделали?

Эта легкая укоризна, обращенная к человеку, которому всадили две пули в брюхо, прозвучала, конечно, несколько по-дурацки. Поэтому, не дожидаясь, пока Богдан соберется с силами, чтобы прохрипеть что-нибудь в ответ, я спросил:

— Ты что, действительно хотел меня убить?

— Да-а! — выхаркнув очередной кровавый сгусток, ответил Богдан. — Хотел вас всех в пыль разнести! И взять деньги! Все! Себе! Одному! И компромат унести, потом Чудо-юдо за него еще бы три раза по столько отдал, а другие, вроде Равалпинди, — еще больше.

— Ну ты и дерьмо… — процедил я. Ничего похожего в нашей конторе еще не было. Практически всех, кто попадал в чудо-юдовские структуры, капитально просвечивали на вшивость. И обычными чекистско-ментовскими разработками, и полиграфом, и самоновейшими приборами, типа тех же ГВЭПов. Кроме того, хотя я точно и не знал, но догадывался, что ребята, допущенные к работе с особо секретной техникой, да еще и одной из последних моделей, такой, как ГВЭП-14пм, должны были проходить особый контроль, в том числе и на морально-психологическую устойчивость. Больше того, по идее, им всем должны были поставить микросхемы, по крайней мере такие, как были у Болта, Васи, Вани и Валета. А раз так, то Чудо-юдо, который строго придерживался стародзержинского принципа «доверяй, но проверяй», отбирая команду для операции против Равалпинди, вряд ли не сумел бы вышерстить из Богдановой башки коварный замысел насчет равалпиндевских баксов. Если, конечно, этот замысел не вызрел в самые последние часы или минуты. Однако и в этом случае, я думаю, микросхема должна была отстучать Чуду-юду экстренное сообщение.

— Да, я дерьмо! — прохрипел Богдан. — Потому что ни хрена не сумел… Добейте, блин! Боль адская…

— Нет, родной, — сам ужасаясь своей жестокости, прошипел я, — никто тебя добивать не будет. Ты сам подохнешь, но не так скоро. Помучаешься, пидор, чтоб тебе потом ад раем показался!

— Я, я же все сделал! — Богдановы глаза горячечно блестели, а рот пытался чего-то молоть, тратя на сотрясение воздуха последние силы. — Я всеми вертел, как хотел, и вами, и ими. А вы — статисты, пробки, пустое место… Это мои деньги, я их сделал! У-у-у, бли-ин!

Я опять ощущал то же, что во время допроса фиксатого. Мне прямо-таки очень хотелось, чтоб гаденыш Богдан помучился от всей души. Но, должно быть, в более высоких инстанциях сидели люди милостивые и милосердные.

Дернувшись несколько раз, он обмяк, свалил голову набок и застыл с открытым ртом и распахнутыми глазами.

— Сдох? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь, но Ваня принял этот вопрос на свой счет и, тут же подскочив к Богдану, начал щупать пульс и иными путями проверять качество своей работы.

— Летальный исход, — невозмутимо доложил Ваня, — возможные причины смерти

— болевой шок и сильная кровопотеря.

Я промолчал, хотя знал главную причину смерти: жадность фраера сгубила. Встал с пола, отряхнулся. Вроде бы в крови не извозился… Вспомнил, что у нас вроде был еще один человек — безымянный и бесфамильный информатор. Заглянул в ту комнату, где ему велели прятаться, — пусто.

— Где парень, который тут был? — спросил я у Вани.

— Деструктирован Богданом, — ответил тот.

Меня это не очень расстроило, но и не обрадовало. Чудо-юдо велел стукачка живым оставить. Ну, теперь есть ссылка на объективные обстоятельства. Гораздо хуже были некоторые другие нюансы.

С дачи надо было куда-то валить, и желательно побыстрее. В первоначальном замысле Чуда-юда предполагалось, что, покончив с Равалпинди и Кё, мы заберем чемоданчик с компроматом и той же дорогой вернемся на полянку, где нас высаживал вертолет. После этого я должен был вынуть из пристегнутого к моему поясу маленького футлярчика (не больше, чем у зажигалки «Zippo») маленький передатчик. На его корпусе имелась всего одна металлическая кнопка. Сбоку, через отверстие, сквозь кнопку была продета шпилька с загнутыми, как на гранатной чеке, усиками. Если разогнуть усики и вытащить шпильку, передатчик начинал работать, подавая периодические сигналы на определенной частоте, которую будут постоянно слушать люди, обязанные выслать за нами вертолет. Разумеется, что при этом предполагалось, что все мы будем целы и невредимы, а в случае какой-либо непредвиденной встречи в лесу Богдан применит ГВЭП и поставит имитацию.

Однако Чудо-юдо допускал, что по каким-либо причинам мы понесем потери. Разумеется, всех убитых полагалось уничтожать ГВЭПом — и меня в том числе. А вот насчет раненых была определенная дискриминация. Меня надо было, как говорится, «выносить в первую очередь», и даже в безнадежном состоянии переть на себе до тех пор, пока не помру. Богдана — только в том случае, если он не получит полостное ранение. Ваню и Валета надо было эвакуировать лишь в том случае, «если обстановка позволяет». А если не позволяет — деструктировать. Отец прикидывал и возможность захвата нами автотранспорта, но при этом необходимо было опять-таки использовать ГВЭП и имитации. Такого случая, как измена Богдана, Чудо-юдо, по-моему, совсем не мог себе представить. Не говоря уже о той ситуации, в какой мы оказались: ГВЭП был разбит, оператор его стал трупом, и ни на какую имитацию рассчитывать не приходилось.

Задерживаться на даче не стоило. Конечно, бояться надо было не людей Джавад-хана. Даже если кто-то из подручных Равалпинди сумел отсюда слинять, домчать до города и доложить насчет событий на даче, то вряд ли они тут же помчатся сюда на разборку. Потому что, во-первых, им еще надо будет самим между собой разобраться, а во-вторых, если они не дураки, то поймут, что их тут никто ждать не будет. И будут искать другие пути, чтоб отыскать свои денежки и посчитаться с их похитителями.

Зато представители бригад Твистера, Кири и Коли, которые наверняка знают о месте проведения толковища, обязательно постараются поинтересоваться их самочувствием. И им будет очень неприятно найти здесь каких-то неучтенных товарищей.

Так что линять отсюда надо, но сделать это не так-то просто. Той же дорожкой, что шли сюда, уходить сложно. Богдана, несмотря на всю его пакость, бросить здесь нельзя. А обломки ГВЭПа — тем более. И чемоданы надо унести. Хотя бы один, с компроматом. Доллары мне лично в таких размерах не требуются. Да и Чудо-юдо их не заказывал. Все это переть вдвоем? Валет-то ранен…

— Как состояние Валета? — спросил я у Вани.

— Удовлетворительно. Заживление идет нормально, через двадцать минут будет боеспособен.

— Неужели? — удивился я. — Ты ж только-только бинтовать его закончил?

— Через двадцать минут буду боеспособен, — подтвердил Валет.

— Откуда ты знаешь?

— Экспериментально проверено, — невозмутимо произнес «зомби». Вообще-то, конечно, Валету я должен был бутылку поставить, если б он, естественно, был нормальным человеком. Он мне сегодня жизнь спас. Теперь, после того, как Богдан перед смертью исповедался, мне стало ясно хотя бы в общих чертах, как и что происходило.

Установив имитацию, этот сукин сын под ее прикрытием перескочил в комнату, где отсиживался информатор, уничтожил его по-тихому режимом «Д», подзаправив ГВЭП энергией, но не снимая при этом имитационную картинку (Вика мне, помнится, как-то говорила, что последние модели генераторов имеют двухзадачное действие, то есть могут какое-то время работать и в плюсовом, и в минусовом режимах). Потом, опять же прикрываясь имитацией, — может быть, кошку из себя изобразил или вообще пустое место — подобрался к охранникам Джавад-хана, остававшимся у машин, и тут же их разнес на атомы. Затем он бесшумно сделал и тех, кто ожидал в «холле», то есть на веранде и в небольшой прихожей. А вот потом этот гадский гад, очевидно, дал команду Равалпинди и его людям расстрелять меня и «зомбиков». Должно быть, Богдан — явно не будучи дураком и понимая, что за такую заподлянку Чудо-юдо его через мясорубку пропустит, — поначалу хотел представить дело так, будто нас постреляли равалпиндевцы, а он их героически покосил, но не всех. При этом, дескать, ГВЭП случайно разбило пулей (это чтоб объяснить Чуду-юду, почему не смог уничтожить их всех сразу), самого Богдана ранило (самострел он бы себе организовал, но уже после того, как закопал бы ящик где-нибудь поблизости). Наверно, соврал бы, что, мол, двое-трое убежали, сели в джип и увезли деньги и компромат. Ну а потом, когда страсти поутихли, нашел бы время съездить сюда и все откопать. А потом — шмыг! — и в Западный Иллинойс на крупное дело. Наивный, конечно, был мужичонка, но напакостил изрядно.

Как бы там ни было, но для начала я решил посмотреть, что творится в доме и во дворе дачи.

Первое, что меня порадовало, — это то, что у ворот осталась одна из синих «шестерок». И вторая, и оба «Ниссан-Патрола» испарились. Это подтверждало мою версию насчет Богдана. Небось оставил эту машинку для себя? Кроме того, с другой стороны — хрен ведь докажешь, что остальные деструктированы ГВЭПом, а не угнаны неприятелем. Уехали, ищите! Впрочем, разбираться в психологии покойника — дело неблагодарное.

Правда, ключей в «шестерке» не было, но для советского человека это не проблема. Заведем как-нибудь, если тут какой-нибудь противоугон не стоит. Ваню — за руль, Валета — на правое переднее сиденье. Я — сзади, чемоданы — в ноги. Труп и обломки ГВЭПа придется пихнуть в багажник, причем не худо бы и завернуть их во что-нибудь. Багажник ведь тоже заперт, наверно, взламывать придется, значит, крышку плотно не закроешь. Лишний повод придраться гаишникам. А в ЦТМО по проселкам не доберешься. Надо выезжать на дорогу.

Все-таки голова у меня соображала плохо. От удара головой о стену и память, говорят, ухудшается, и ощущения притупляются. Но тем не менее, я очень вовремя вспомнил о документах группы «Пихта».

Наверно, можно было их и оставить. В конце концов, у меня не было особого желания еще раз переживать такую чертовщину, которая произошла в прошлый раз. То, что я был возвращен, как говорится, «на исходную», вовсе не означало, что мне еще раз так повезет. В конце концов, у этих самых «зеленых ежей» могло и терпение лопнуть. Деструктируют в пыль — и прощай, Родина!

Но мне подумалось, что если я еще раз перескажу Чуду-юду всю историю прошлой экспедиции, сопроводив ее документами 1936 года, то он будет вести себя осмотрительнее и сдержаннее. Гораздо хуже будет, если вдруг эти документы когда-нибудь обнаружит кто-то другой, и повторит ту же лобовую атаку на этот «космический шлюз», какую предприняли мы под руководством Сергея Сергеевича, да еще и придет к тому же результату. У меня до сих пор

не было полной уверенности в том, что для всего остального человечества,проживавшего в том потоке времени (исключая меня, естественно), дело не закончилось мировой катастрофой. Уж пусть лучше эти самые документики будут лежать в сейфах ЦТМО, чем на воле. Всегда приятнее знать, что запал «бомбы» в руках у тебя, а не у дядя Феди из соседнего подъезда.

Именно поэтому я забрал у Вани фонарь, с которым мы лазили в подвал накануне прибытия Равалпинди, и приказал Ване упаковать труп Богдана с обломками ГВЭПа в какую-нибудь обертку, открыть багажник и спрятать туда упаковку так, чтоб даже при неплотно закрытом багажнике никто не мог подумать, будто в нем лежит покойник. Далее Ване предписывалось открыть и завести машину, а также перенести в нее чемоданы, усадить Валета и ждать моего появления, если я не вернусь раньше.

С очень сильным волнением я спускался в подпол. Несколько раз меня останавливали сомнения, а один раз я даже сделал шаг назад по лестнице. При этом, правда, речь уже не шла о боязни еще раз совершить экспедицию на объект «Котловина», а об элементарной опасности проканителиться здесь на даче и дождаться появления преемников Кири или Твистера. Подумалось мне и о том, что на даче все-таки была кое-какая стрельба Правда, я так и не слышал ни одного выстрела, но продырявленное плечо Валета подсказывало, что они были. Если у нас все оружие было бесшумным, то у охраны Равалпинди оно могло быть без глушителей. Даже если им удалось выстрелить всего несколько раз, это могли слышать в дачном поселке. Разумеется, это вовсе не означало, что все граждане дружно побегут к телефонам вызывать милицию, но исключать то, что кто-то один, особо отважный, найдется и стукнет, — не стоило. Далеко ли находится ближайшее отделение, я не знал, но не хотел, чтобы меня перехватили на выезде с чужой дачи, на чужой машине, с оружием, обломками сверхсекретного прибора, да еще и с завернутым трупом в багажнике. Вступать в перестрелку с ментами было очень стремно, поскольку это могло по максимуму привести к летальному исходу, а по минимуму — даже если б нам удалось удрать в лес и оторваться от преследования — к необходимости бросить на милость ментов чемоданы с деньгами и компроматом, труп и обломки ГВЭПа. В нынешней ситуации лучшего подарка для врагов Чуда-юда и представить невозможно.

Но, помешкав чуть-чуть, я все-таки спустился в люк.

Дорогу до груды бочек нашел без труда, нащупал защелку, отпиравшую дверцу-донце, и, выставив фонарь вперед, вполз в затхлое нутро бочки. Более-менее благополучно пролез до тайника, осветил его. Воздух и впрямь был тяжелый, кислорода не хватало Это было что-то вроде склепа: низкое прямоугольное помещение площадью два на один метр, высотой меньше полутора, обложенное красным кирпичом и перекрытое бетонной плитой. Да и сундук немного напоминал гроб. Ясно было, что его сперва затащили сюда, а уж потом замуровали стенку. Через лаз он никак не пролез бы. Теперь надо было его открыть, то есть, как рассказывал ныне разнесенный на атомы информатор, оттянуть шляпку одного из гвоздей на уголке. Кованый уголок сундука был прибит двумя рядами гвоздей — всего их было двадцать — десять крепили его к длинной стенке сундука, десять — к короткой. И столько же было на трех остальных уголках. Я, правда, еще тогда, когда в тайник лазил информатор, приметил, что крышка сундука откидывается в противоположном от лаза направлении. А это значило, что петли находятся ближе к глухой стенке. Поприкинув возможную конструкцию замка, я решил, что со стороны петель он находиться не может, и стал выбирать из двух оставшихся уголков.

Затем я вспомнил, как информатор рассказывал о том, что случайно нашел нужный гвоздь, зацепившись за него штанами. За гвозди в дальнем от лаза уголке зацепиться было очень трудно. Туда и протиснуться-то не удалось бы. Стало быть, надо было выбирать из двадцати гвоздей, находившихся на ближнем к лазу уголке. Три нижних пары вряд ли могли запирать сундук, а потому я стал прощупывать только оставшиеся семь пар. Поскольку дышалось все труднее и труднее — надышал углекислого газа г-н Баринов! — то, экономя время, я стал прощупывать гвозди сразу по обеим сторонам уголка.

Счастливым оказался четвертый сверху гвоздь на длинной стенке сундука. Оттянув его, я услышал легкий звон, и крышка под действием какой-то пружины откинулась. В этот самый момент у меня уже вовсю прыгало сердце и стучало в висках, а потому, дабы не свалиться в обморок, я поспешил выползти через бетонную трубу и бочку в подвал. Там мне кое-как удалось отдышаться и подумать над тем, что бы случилось, если б я там, в тайнике, потерял сознание. А это — верная хана, между прочим. До ужаса исполнительные Ваня и Валет честно ждали бы меня в машине, выполняя мой собственный приказ, и не рыпнулись бы, даже если б меня месяц не было. Впрочем, может, Чудо-юдо заложил им на этот счет какое-нибудь «программное указание»? Ничуточки не жалею, что не смог это уточнить. Здоровье дороже…

Наверно, именно поэтому вторично лезть в дыру очень не хотелось. Хотя сундук уже был открыт, я прекрасно понимал, что смогу проторчать в «склепе» намного меньше, чем в первый раз. А если упрусь, то могу действительно вырубиться. И ради чего? Ради того, чтоб еще раз посмотреть на те документы, которые уже однажды видел?

Но все-таки я полез к сундуку. Стараясь пореже дышать, пробрался через лаз и вновь очутился в склепе. Осветив сундук, я почти сразу же увидел ручку чемодана-вьюка, торчащую из-под заполнявших сундук старых книг, брошюр, журналов и газет Глаза успели зафиксировать лишь отдельные надписи на корешках, обложках, страницах — в основном названия издании и заголовки крупных статей. «Большевик», «Красная звезда», «За оборону», «Речь т. К.Е.Ворошилова», «Извергам пощады не будет!»

В другое время я, может, и полистал бы с удовольствием все эти древности, которыми могут нынче похвастаться лишь немногие библиотеки. Но увы, на это времени не было. Я безжалостно разворошил книжный завал и вытащил вьюк из сундука. Затем пихнул его в лаз, кое-как сумел дотянуть его до самого обреза бочки и… застрял. Точнее, конечно, застрял не я, а чемодан-вьюк. Поперечник горловины бочки был сантиметров на пять уже, чем нужно. Наверно, если бы оба сужения бочки были одинаковые, то я застрял бы еще при переползании из трубы в бочку. Но горловины, как оказалось, были разные. Там, где бочка состыковывалась с бетонной трубой, ее укоротили сантиметров на двадцать. От нее отпилили донце вместе с концами боковых клепок, поперечное сечение стало шире, а потому вьюк легко через него пролез. Но через другую сторону бочки он не мог пролезть при всем желании.

В первый момент я этого не усек, и почти две минуты с упорством идиота пытался протолкнуть вьюк вперед. Результат оказался усугубляющим. Торцевая часть вьюка, где документы не были напиханы достаточно туго, немного смялась и все-таки высунулась из бочки. Но середина с ручкой, металлическими кольцами и боковыми ремнями прочно засела. Теперь ее и назад не удавалось оттянуть. А я уже вовсю ощущал недостаток кислорода.

Если было бы за что зацепиться ногами, хотя бы носками кроссовок, я бы, наверно, смог бы посильнее дернуть вьюк на себя. Но уцепиться было не за что, даже на месте соединения бочки с трубой. На несколько секунд мной овладел самый настоящий ужас. Положение казалось совершенно безвыходным. У меня уже давило в висках, сердце колотилось изо всех сил, пытаясь за счет ускоренного прогона крови восполнить недостаток кислорода. Казалось, что еще чуть-чуть — и я потеряю сознание от удушья, а дальше и летальный исход себя ждать не заставит.

Решил отползти обратно в склеп, по-рачьи, задом наперед. Получилось, хотя воздуху здесь тоже было немного. Еще раз посветил фонариком в дыру и только тут вспомнил, что бочка не намертво вцементирована в кирпичную стенку склепа, как труба, а всего лишь вкопана в земляную стенку подвала. Правда, сверху на нее были нагромождены еще несколько бочек, но все же я решил попытаться.

Влез ногами вперед в трубу, подогнул, насколько труба позволяла, колени и изо всей силы толкнул бочку в края. Раз, другой, третий, четвертый… И ни фига! Приросла она там, что ли? Корни пустила?

Сил почти не было. Даже была предательская мысль — а стоит ли возиться? Все равно когда-то помирать. Эта смерть, конечно, не самая лучшая, но кто его знает, до какой я дотопаю, если все-таки отсюда выберусь?

Очень кстати где-то поблизости пискнула крыса. Мысль о том, что эти твари меня сожрут после того, как я отдам концы, показалась очень неприятной. И потому я, собрав последние силы, так толкнулся ногами в края бочки, что она вылетела из земляной стены. Те, что лежали сверху, с гулом и грохотом свалились, и еще через минуту я сумел-таки вылезти из своей несостоявшейся могилы.

После этого мне показалось сущей ерундой поставить бочку на попа, крепко двинуть кулаком по торцу застрявшего вьюка и выбить его вниз. Дальше осталось только вновь повалить бочку, подобрать вьюк, вытащить его из подпола и выбежать во двор, где меня чинно дожидались Ваня и Валет, уже сидевшие в синем «жигуленке».

Вообще-то я не ожидал, что они сумеют открыть машину, не выбивая стекол. И того, что багажник оказался невзломанным, — тоже.

— Как вы открыли машину? — спросил я, бросая вьюк в левую заднюю дверцу и усаживаясь на сиденье. В ногах у меня стояли чемоданы с компроматом и миллионами.

— Ключом, — ответил Ваня. — Ключ находился у Богдана в кармане.

Нет, эти «зомби» вовсе не такие болваны, как кажется! Получив задание, они способны шевелить мозгами, производить какие-то логические построения и даже лучше, чем такой «нормальный» человек, как я. Не сообразил же я, что Богдан, приготовив себе машинку для драпа, должно быть, еще утилизируя покойников, позаботился и о том, чтобы отыскать ключики. А эти детки-малолетки сообразили.

— Вперед, — скомандовал я, и машина тронулась с места. Едва она выкатила из ворот дачи, как на меня навалилась жуткая расслабуха. Глаза сами собой закрылись, я откинулся на заднее сиденье и начисто вырубился. Вот такие пироги…

 

ПРИВЕТ, АГАФОША!

Нет, никаких «дурацких снов» я не увидел. Спал вмертвую, ни хрена не ощущая, как под общим наркозом. И, разумеется, беспробудно, то есть на протяжении всей дороги ни разу сам по себе, как мне казалось, не проснулся.

Проснулся я только тогда, когда меня довольно ощутимо тряхнули за плечо, а потом еще дружески похлопали по щеке.

Я открыл глаза и очень удивился. Наша «шестерка» стояла во дворе очень знакомой мне дачи, но не той, с которой мы уехали. Это была та самая дача, на которую я попал после того, как меня захватили в заложники Агафон и его ребята. Без малого год назад, но в другом потоке времени. Да, теперь эти, однажды убитые, ребята были, как выражаются детишки, «за нас», и опасаться их не стоило, но почему юные «зомби» прикатили сюда, где вообще никогда не бывали? Неужели я отдал им такой приказ и объяснил, как сюда доехать? Не помню. Ничего я не объяснял, и приказ отдал только один: «Вперед!» А куда именно — сказать не успел, это точно. По идее ребята должны были ехать вперед и вперед, но только до первой развилки. Там они, наверно, должны были разбудить меня и поинтересоваться, куда сворачивать. Но они не поинтересовались. В то, что от одной дачи до другой, расположенной в совершенно ином районе Московской области, идет прямая дорога, я сильно сомневался. Даже не сомневался, а просто-напросто помнил по карте, что при самой извращенной фантазии и самом широком понимании слов «прямая дорога» такого быть не может.

Судя по тому, что солнце уже заходило, прокатались мы довольно долго. Валет и Ваня сидели на своих местах с невозмутимыми рожами. Других у них, впрочем, и быть не могло. Тем не менее, биороботы вели себя так, как будто в точности и без помех выполнили поставленную задачу. Рядом с машиной были знакомые все лица: Гребешок, Луза, Налим, ветеран блатного движения дядя Саня, а разбудил меня Агафон, очень удивленный таким «необъявленным визитом».

— Здорово, крестный! — сказал он. — Сморило?

— Привет, Агафоша! — ответил я, вылезая из «шестерки». — Заснул с устатку. А эти бойцы меня к тебе привезли.

— Хорошо, конечно, приятно свидеться. Только чего ж не предупредили?

— Может, в доме потолкуем?

— Как скажешь…

— Чемоданы в дом! — приказал я Ване и Валету. Те поняли, вытащили из машины весь груз, за исключением того, что лежал в багажнике.

За год без малого Агафон с ребятами привели обиталище дяди Сани в более-менее пригодный для жилья вид. На дачу вернулось электричество, все окна обзавелись стеклами и ставнями, крыша обрела новое шиферное покрытие, пол в комнате покрасили, приобрели стол, стулья, установили телик и видачок AKAI. Печку переложили и зимой топили без дыма. Впрочем, газовую плиту тоже купили. Соорудили гараж на три машины из досок и жести. В одном боксе держали хорошо памятную мне серую «Волгу», в другом — иномарку — «Запорожец», принадлежавший дяде Сане. Третий бокс с радостью отдали нашей трофейной «шестерке».

Вообще-то этот третий бокс предназначался для других целей. В нем Агафон с ребятами иногда прятали угнанные машины. За это им платили деньги те, кто угонял. За парковку брали по твердой таксе, за устранение повреждений, типа выбитых стекол и сломанных замков, перекраску кузова, замену и перебивку номеров — соответственно объему работы. Подолгу машины здесь не держали — если пригоняли днем, то ночью она уже отсюда уезжала, если пригоняли ночью, то уезжала днем. Что и как, ребята, конечно, не знали, это мне было известно, что они суть филиал бывшего заведения покойного Джека, ныне возглавляемого господином по кличке Морфлот. Точно так же их не просвещали и относительно судьбы автомобилей. Одни из них — чаще всего дорогие иномарки коммерсантов — угоняли на продажу, другие — в основном наши, те, что поскромнее и неприметнее, — брали на киллерские и прочие боевые цели. Сработав по клиенту, киллер отходил на угнанной машине, а потом, отъехав за несколько кварталов, оставлял свой «прокатный» автомобиль где-нибудь во дворе или даже на улице и, прогулявшись пешочком еще пару кварталов, садился в приличную машину, которая увозила его на базу.

Мысль создать загородный филиал «автосервиса» появилась у Чуда-юда где-то в августе прошлого года, то есть еще задолго до моего второго возвращения в Москву. Именно тогда он решал вопрос о том, что делать с четверкой провинциалов, которые, по словам самого Сергея Сергеевича, оказали ему значительную услугу. Какую — он не рассказывал, но я догадывался, что действительно ценную — Чудо-юдо никогда и никого не перехваливал. Гиперболизировать чью-то вину — это он мог, но превознести кого-то сверх меры — черта с два.

Сложность ситуации состояла в том, что по ходу дела ребята сильно нагадили одному из старых «друзей-соперников» отца, господину А. Б. Соловьеву. Сам Соловьев, понимая, что при таких отношениях с Чудом-юдом он будет ощущать себя мишенью, даже сидя на толчке, благоразумно выехал на Запад, где и пребывал поныне. Но при этом нельзя было исключать, что он начнет разбираться с ребятами, которых пригрел Чудо-юдо. Кроме того, северяне — область, откуда они прибыли, лежала к северу от столицы — при оказании услуги Чуду-юду чисто случайно узнали много интересного и необычного. Судя по всему, перед отцом тогда стояло несколько вариантов решения. Первый — вернуть ребят на прежнее место, то есть в родную область. Второй — наглухо засмолить их в ЦТМО, превратить в спецсубъектов. Третий — самый печальный — ликвидировать, невзирая на заслуги, как шибко много знающих. Он выбрал четвертый вариант, оказавшийся, на мой взгляд, оптимальным: прошелся ГВЭПом по их мозгам, стер все лишнее из памяти, но не превратил в кретинов, не помнящих, кто они такие. Для страховки, правда, он зарядил в них побольше исполнительности и трудолюбия, загрузил табу на несанкционированный отъезд в родные места и всякую иную нездоровую самодеятельность. Организовать им паспорта на подмосковную прописку было вообще делом простым.

Почему Чудо-юдо приспособил их именно к тому делу, которым они сейчас занимались, а не к какому-то иному — мальчики вообще-то были неплохими боевиками, — мне не объясняли. Я, как и положено, не старался в этом разобраться. Мои нерегулярные наезды сюда были своего рода инспекциями, призванными определить, насколько точно северяне выполняют задачи, не появляется ли соблазн что-нибудь отчебучить, нет ли вокруг лишних людей, и как постояльцев дяди Сани воспринимает посторонняя публика, живущая в дачном поселке. Приезжал я сюда, как правило, в сопровождении одного или двух ребят Морфлота, тех, которые пригоняли сюда тачки и увозили их по назначению. Конечно, самым памятным был первый визит.

Он состоялся вскоре после моего второго возвращения, но я уже успел рассказать отцу о том, что пережил в первый раз. Причем упомянул в своем рассказе и о том, как меня захватили в заложники «майор Агафонов» со товарищи. Перечислил ему по кличкам почти всех, кроме Гребешка, который в тот раз мне не представился. Более того, я сообщил ему, что вторично мельком видел серую «Волгу» со знакомыми пассажирами уже в этом потоке времени. Чудо-юдо все выслушал, высказал предположение, что всю эту фигню засунули мне в память некие недоброжелатели, потом, как уже говорилось, кое-что проверил… Но примерно через неделю, отправляя меня к Морфлоту с задачей проинспектировать его подмосковный «филиал», даже не предупредил, что от Морфлота придется ехать к людям, которых я уже однажды убивал.

Конечно, если б я к тому времени не знал, что они живы, то мог бы изрядно поволноваться. Дружески встречаться с людьми, одному из которых ты раскромсал горло битой бутылкой, одного подставил под выстрел его же товарищей, а прочих завалил из трофейного «глока», согласитесь, не так-то легко. Насчет того, что мне все время мерещился шрам на горле Агафона, я уже упоминал. Да и воспоминания о том, как они засадили меня в подвал с крысами, о том, что угрожали со мной разделаться, если выкупа не привезут, были не самыми приятными. Поэтому при той, условно говоря, «новой первой встрече» с «гостями столицы» мирно и по-деловому беседовать было очень сложно. Конечно, я усерднейшим образом старался не показывать неприязни, но при этом все время ощущал боязнь какого-то подвоха, подставы, облома. Несмотря на то, что Агафон и все остальные держались самым корректным и даже немного подобострастным образом, понимая, что имеют дело с не самой простой фигурой, я никак не мог расслабиться и поверить в то, что разговариваю с людьми, которые со мной раньше не встречались и в мыслях не имеют ничего против меня. Постоянно чудилось, будто Агафон или Луза, выбрав момент, когда я утрачу бдительность, начнут сводить со мной счеты. Говорил я с ними очень осторожно, не забывая поглядывать по сторонам, и слава Богу, что они эту мою подозрительность восприняли лишь как необходимый элемент первого знакомства «начальника» с подчиненными.

Впоследствии все эти сложности сошли на нет. Я притерпелся, постепенно перестал воспринимать их как оживших покойников, а затем стал испытывать к этим ребятам почти те же приятельские чувства, какие испытывал к давно знакомым командам. Даже, пожалуй, более теплые, чем к некоторым отдельным личностям в этих «старых» бригадах. Допустим, в команде Морфлота было несколько мужиков, которые явно стремились настучать на своего босса, желая, должно быть, подняться повыше. С чисто деловой точки зрения это было очень полезно, потому что инспектору необходимо пользоваться и конфиденциальной информацией, а не только слушать то, что исходит от бригадира. Иначе перестанут бояться, а значит, уважать. Подшефный должен быть убежден, что ни один его шаг не останется без внимания и ни одно отклонение по жизни не сойдет с рук. Поэтому я не только не засвечивал перед бригадирами стукачей, но и, наоборот, стремился поощрить их благополезную деятельность. Однако благодаря оставшейся с детдомовских времен врожденной неприязни к осведомителям за людей я этих «дятлов» не считал. Были такие, которые работали слишком жестко при проведении силовых мероприятий, были натуральные садюги, которым хотелось не столько добыть нужные сведения, сколько просто помучить беззащитного. Опять же в некоторых случаях они были очень полезны, поскольку могли даже мертвого разговорить, но подспудное чувство омерзения и брезгливости я все-таки испытывал.

А вот среди северян и примкнувшего к ним дяди Сани я отдыхал душой. Они всегда и все говорили друг другу в лицо, иногда не шибко вежливо, но всегда по делу. Ничего в принципе от меня не утаивали, но при этом были очень осмотрительны с окружающими. Они не заводили опасных и непродуманных шашней, не пытались изображать из себя крутых и наводить свой порядок в поселке. Напротив, они строго следовали доброй традиции не высовываться. Охотно и бесплатно помогали разным дачникам: кому машину ремонтировали, кому крышу чинили или стекла вставляли, кому дрова кололи, прямо как гайдаровские тимуровцы. При этом они — не без помощи бутылки, конечно, но тем не менее — произвели очень хорошее впечатление на местного участкового, нашли с ним общий язык и зимой патрулировали поселок, дабы какие-нибудь бомжи не забрались на пустующие дачи и не подожгли их по пьяни. Возможно, что налаживание контактов с ментом удалось еще и потому, что двое из четверых — Агафон и Гребешок — в прошлом сами служили в милиции.

Обычно Чудо-юдо посылал меня на эту точку не чаще двух раз в месяц. Как правило, без каких бы то ни было конкретных указаний, просто так, чтоб служба медом не казалась. Все конкретное доходило до них через людей Морфлота, и лишь в некоторых случаях я доводил до них какие-то прямые указания Чуда-юда, но, конечно, без ссылки на источник. Они, конечно, понимали, что я стою где-то посередине между ними и Богом, но не имели представления ни о Морфлоте, ни о Чуде-юде.

Да, теперь я считал свои отношения с Агафоном и компанией вполне приятельскими. Тем не менее, мне все еще было непонятно, зачем я сюда приехал. С напряжением перебирая в памяти все, что предшествовало отъезду с Кириной дачи, я никак не мог вспомнить, когда мог отдать команду ехать к Агафону. Тем более что Ваня, сидевший за баранкой, как и Валет, впрочем, дороги туда не знали.

Когда мы вошли в дом, Агафон поинтересовался:

— Пожрать не хотите, братки?

— Есть такое мнение… — кивнул я, вспомнив, что Чудо-юдо мне сегодня даже позавтракать не позволил.

— Как раз к ужину поспели, — просиял Агафон, — мы как раз ужинать собирались, картошки с мясцом нажарили. Сто грамм примем?

— Можно… — ответил я задумчивым тоном, хотя выпить почему-то очень хотел. И не сто граммов, а гораздо больше. Во всяком случае, после всех приключений прошедшего дня, в течение которого у меня было минимум три возможности отправиться на тот свет (могли застрелить равалпиндевцы, мог деструктировать Богдан, и мог задохнуться в тайнике), мне надо было снять стресс.

— А вы чего стоите? — обратился Агафон к Валету и Ване. — Неужели не узнаете?

— Могли и забыть, за два года-то… — заметил Луза, устанавливая на стол огромную чугунную сковородку, заполненную жаренной на сале картошкой с зеленым луком, густо перемешанной с говяжьей тушенкой.

Я как-то не вспомнил о том, что биороботы были знакомы с северянами.

— Вы знакомы? — спросил я у Вани. — Бывали здесь раньше?

— Нет, — ответил Ваня, — мы здесь не бывали. Но с ними знакомы.

— Может, заочно, по переписке? — пошутил, даже скорее съехидничал Гребешок.

— Почему? — возразил Ваня, причем почти человеческим голосом. — Мы вас лично знаем по кличкам, вы из «Белой Куропатки». Два года назад вами командовал Фрол.

— Ну, молодцы. А я уж думал, загордитесь, не вспомните, — хмыкнул Гребешок. — Да поставьте вы чемоданы, у них ног нет, не сбегут…

Я сообразил, что бойцы без моей команды не сядут, и постарался как можно естественнее произнести фразу:

— Ваня, Валет — садитесь. Будем принимать пищу.

— Куда чемоданы поставить? — спросил Валет. Только тут я вспомнил, что он несколько часов назад был ранен в плечо. Темные пятна бурого цвета на камуфляжке были не очень заметны. Но через пробоину виднелся бинт, наложенный Ваней. Значит, мне его ранение не во сне приснилось, тем более что он меня из-под этой пули вытолкнул. Башку, правда, крепко ушиб, шишку набил, но шишка — это лучше, чем мозги по стенке. А вполне могло быть и так.

— Вон туда, к дивану, в угол, — показал Агафон. «Зомбики» не подчинились бы, но я сделал разрешающий кивок головой, и они направились к дивану. По идее, Валет после такого ранения должен был несколько дней ничего не поднимать левой рукой. Даже пошевелить ею нормальный раненый мог бы только ценой скрежета зубовного. А Валет запросто ухватился левой за вьюк-чемодан и без напряжения дотащил его до места.

После этого они вернулись к столу и чинно сели.

— Совсем вояки стали, — заметил Агафон. — Все у Вики тренируетесь?

— Отвечать? — спросил у меня Валет. Я разрешительно кивнул.

Валет сказал:

— Да.

— Службу знают, — покачал головой Гребешок. Налим принес рюмки, Агафон достал бутылку. На восемь рюмок хватило впритирочку, и бутылку поставили под стол.

— Ну, со свиданьицем! — ощерился дядя Саня. Ваня и Валет вопросительно посмотрели на меня. Без всякого ГВЭПа я прочитал их мысли, точнее, одну общую мысль: «А разве нам можно?»

— Пейте, не нюхайте! — сказал я. Конечно, в этот момент я был вполне трезв и, наверно, мог бы хотя бы задуматься, что имею дело не с обычными пареньками. У меня даже шевельнулось в голове что-то похожее на сомнение. Однако я его быстро отогнал от себя: мол, в рюмке чуть больше полсотни граммов, чего им сделается? Все чокнулись, выпили. Водка оказалась вполне приличной, нежной, явно натуральной, а не фальсифицированной.

Потом разложили картошку с мясом по тарелкам, добавили соленых огурчиков, укропу, лучку и принялись метать пищу.

— Молодец, Луза! — похвалил Агафон, поднимая вверх большой палец. — Пора тебе присвоить звание «заслуженного кашевара Российской Федерации».

— А что, на «народного» уже не потяну? — ухмыльнулся повар.

— Ты сколько весишь? — скромно спросил Агафон.

— Сто двадцать кило примерно.

— Рано, рано тебе еще «народного» присваивать. Вот когда наберешь больше полтораста — тогда можно подумать.

— Между первой и второй — перерывчик небольшой, — нетерпеливо произнес дядя Саня традиционную присказку и достал из холодильника второй «пузырь».

Мне очень хотелось поскорее заполнить голодный желудок, и я без особых церемоний орудовал ложкой. К тому же первая стопка шибко хорошо разошлась по телу, попала в кайф и стала греть душу. Именно поэтому я вовсе не стал задумываться над тем, можно ли продолжать поить биороботов. А они, поскольку прецедент уже был, с готовностью взялись за рюмки.

Хлопнули по второй. Стало еще лучше. Тарелку очистил, сытость появилась и благодушие.

— Бог любит Троицу! — заторопился дядя Саня, и ему никто не возразил.

После третьей закурили. Агафон спросил:

— Так какое у тебя дело, Барин?

Я не был настолько пьян, чтоб не помнить, что меня сюда случайно привезли. И одновременно состояние легкого кайфа вполне позволило бы мне в этом признаться. Тем более что об этом я уже с самого начала сообщил, только Агафон принял мою откровенность за шутку. Клянусь бородой Чуда-юда (за неимением собственной), что именно это я и хотел сказать, когда открывал рот. Но с языка у меня слетели совсем другие слова:

— Предстоит работа. Выпили малость, закусили — и добро. Сейчас дядя Саня пойдет баиньки, а вы, молодые-здоровые, заводите «Волгу». Поедете нас сопровождать. Идти за «шестеркой» в полсотне метров, не дальше. Если Ваня высунет руку в окно — обгоняйте и становитесь впереди нас на ту же дистанцию. Всем все ясно?

— Всем, — вздохнул Агафон. — Надолго едем? Бензина хватит? Вообще-то бак полный, но «Волга» жрет много. Может, прихватим пару канистр?

Черт меня побери, если я знал, куда мы собираемся ехать. Конечно, мне это было не впервой — служить ретранслятором чужих речей и команд. Так было, когда я на острове Хайди толкал речь во время переговоров с тамошним президентом доном Хосе Соррильей. Чудо-юдо, не разжимая собственных губ, заставлял меня говорить те фразы, которые транслировал мне в башку. В прошлом году, когда я толковал в Афгане с Латифом, а потом с Ахмад-ханом, он меня вообще заставил произносить пуштунские слова и воспринимать речь собеседников как русскую. В общем, РНС есть РНС — руководящая и направляющая сила.

— Возьми, — разрешил мой «внутренний голос», что я немедленно и озвучил.

— На сборы — десять минут.

Самое любопытное, что Ваня и Валет, которые обычно исполняли только те команды, которые были обращены непосредственно к ним, тут же встали из-за стола. Еще более любопытным было то, что они без команды — по крайней мере,

без моей! — сразу же отправились к вьюку и чемоданам. Но я, то ли от общегообалдения, то ли от алкогольной заторможенности, не обратил на это внимания.

Тем более что задуматься мне не дали. РНС приказала: «Иди к машине!»

Ровно через десять минут «шестерка» и «Волга» выехали за ворота дачи. Ваня, сидевший за рулем, уверенно повернул баранку и покатил по темной улице поселка, хотя наверняка ни разу здесь не был. Я молча сидел сзади, у чемоданов и вьюка, не задавая вопросов. То есть, наверно, я должен был хотя бы спросить у Вани, куда он рулит, но почему-то этого не делал. А уж о том, чтоб отдать какую-то самостоятельную команду, я и вовсе не мечтал. РНС начисто подавила мою волю.

«Волга» следовала за нами, как пришитая. За рулем сидел Гребешок, который строго выдерживал дистанцию, которую я указал. Точнее, которую указали за меня.

Некоторое время я просто не задумывался над тем, что происходит. Но когда «Волга» выехала из поселка и выбралась на большую трассу, мне вдруг — именно так, вдруг и никак иначе! — стало ясно: мной руководит Чудо-юдо, волноваться нечего, я выполняю его приказы, а он знает, куда мы едем и зачем.

По трассе мы ехали довольно быстро, но проехали по ней относительно немного — сколько именно, я не отметил, но не больше 20 километров. После этого Ваня решительно повернул вправо, на некую бетонку. Я успел заметить, что при въезде мелькнул «кирпич». «Волга» тоже проигнорировала запрещающий знак и послушно свернула за нами.

Прокатили с километр — и уперлись в закрытые ворота. Впечатление былотакое, что мы подъехали к КПП какой-то войсковой части. Ваня погудел, но не просто пробибикал, а изобразил нечто вроде боевого прихлопа спартаковских болельщиков: «Та! Та! Та-та-та! Та-та-та-та! „Спартак“!». Отчего-то мне на секунду вспомнилось, что я уже слышал подобный сигнал, исполняемый на автомобильном гудке. Правда, довольно давно. Года три назад… Но тут заурчал невидимый электромоторчик, ворота с гулом и легким лязгом раздвинулись, и «шестерка», а следом за ней и «Волга», въехали за забор.

То, что это был не наш ЦТМОвский поселок, я просто констатировал. Чудо-юдо может послать нас куда угодно, он начальник, ему виднее.

За забором оказалась не то аллея, не то улица — уже совсем стемнело, и за двумя рядами деревьев проглядывали лишь отдельные редкие огоньки. Потом справа обозначилась освещенная фонарем площадка, на которой стоял микроавтобус на базе «Газели». Ваня свернул на эту площадку, затормозил и заглушил мотор.

— Забираем вещи и грузимся в микроавтобус! — приказал я, подчиняясь РНС.

— Ключи оставьте в щитке!

«Волга» подкатила и стала по правую руку от нашей синей «шестерки». Ваня и Валет уже тащили вьюк и чемоданы в указанном направлении.

— В машину! — Я указал на микроавтобус Агафону и остальным, высадившимся из «Волги». — Побыстрее, ключ оставьте в щитке!

— Не запирать? — удивился Агафон.

— Нет. Она вернется, куда положено.

В микроавтобус я уселся последним, рядом с совершенно незнакомым водителем. Едва за мной закрылась дверь, как водитель дал газ и на очень большой скорости помчался вперед, распарывая тьму фарами.

Через пару минут сквозь шум нашего мотора до моих ушей долетел куда более могучий рев прогреваемых самолетных двигателей. Мы явно находились поблизости от аэродрома. Но и это я лично воспринял спокойненько.

— Мы, случаем, не лететь собрались? — с некоторой тревогой в голосе произнес Агафон. — Страсть как боюсь самолетов.

— Полетишь, — ответил я уверенным голосом и с такими интонациями, что Агафон понял: вопросы излишни, прикажут — полетишь на самолете, прикажут — прыгнешь с парашютом.

Как-то очень неожиданно слева открылось летное поле, куда и свернул микроавтобус. С одной стороны огней было много, с другой, там, куда мы покатили, — почти никаких.

Силуэт огромного «Ил-76» с открытой задней аппарелью фары выхватили довольно быстро. Объехав вокруг самолетища, наша таратайка вкатила прямо в грузовой отсек.

— Вылезаем, — велела мне сказать РНС, — идем в пассажирский салон. Вьюк и чемоданы не брать.

Я так уверенно двинулся вперед, что ребята Агафона даже не подумали поинтересоваться, зачем их, мирно проживших целый год под Москвой и нечаявших на сегодня никакой беды, грузят в самолет и собираются куда-то увезти.

Пассажирский салон у грузового «Ил-76» был маленький — кресел на 12. Нам места хватило вполне.

— Куда летим, командир? — спросил Гребешок.

— В Малаховку, — ответил я, повинуясь РНС, и все — давным-давно разучившиеся смеяться Ваня и Валет тоже! — дружно захохотали, хотя у северян этот смех вышел несколько нервным.

Из двери, ведущей в пилотскую кабину, вышел какой-то гражданин в штатской куртке и сказал:

— Внимание. Пристегните ремни, скоро взлетаем.

Голос показался немного знакомым, но лица этого человека я различить не мог — слишком темно было в салоне. К тому же, сделав свое короткое сообщение, он тут же ушел. Вместо него вдруг появилась стюардесса, которых на грузовых самолетах вообще-то не держат. Она принесла поднос с семью банками «Джин энд тоник».

— Угощайтесь, — тонко пропела она, — бесплатно. Кто же откажется? Тем более что РНС приказала: «Пей!» Едва я сделал первый глоток, как вырубился наглухо….

 

ПРИЯТНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Если вы засыпаете на борту транспортного самолета, собирающегося взлетать, а просыпаетесь там же, но уже после посадки, то в этом нет ничего удивительного. Однако если вы засыпаете в салоне самолета, а просыпаетесь в каюте корабля, то обязательно спросите: «Как я сюда попал?» Если, конечно, будет у кого спрашивать.

Вообще-то мне было не впервой, заснув или потеряв сознание в одном районе земного шара, просыпаться совсем в другом. Иногда мне даже никто не объяснял, зачем и почему меня перекидывали с места на место. Так было и тогда, когда бравый, но сопливый десантник Коротков незаметно для самого себя переселился за океан и стал воспринимать себя Ричардом Брауном, и тогда, когда Браун очутился в клинике Джона Брайта, где в нем вновь проснулся Коротков, и тогда, когда усыпленный в американском самолете Коротков нежданно пробудился на полке советского поезда вместе с родным дембельским чемоданом. Да и потом еще было много подобных случаев, так что, наверное, мне уже пора бы привыкнуть к таким мероприятиям. По идее, в таких случаях говорят: «Благодари Бога, что вообще проснулся». Иногда и впрямь стоило радоваться подобному исходу, иногда — нет.

На сей раз я действительно проснулся в каюте какого-то судна. И довольно большого, надо сказать, потому что на маленьких таких просторных кают не бывает. Свет лился через большое четырехугольное окно, стекло которого было до половины опущено вниз, и ветерок, влажный и тепленький, но все равно освежающий, весело поигрывал незадернутыми занавесками. Поэтому, приподняв голову, а затем усевшись на кровати — именно кровати, а не матросской койке!

— я рассмотрел через окошко, так сказать, «голубую даль», то есть ленивые волны, бликующие на солнышке вплоть до горизонта, за которым начиналось небо, дымчато-голубое, с заметным маревом.

Огляделся. Каюта была, конечно, не королевская, но для среднего класса («ихнего», конечно) вполне годится. На Руси небось и вовсе за «люкс» сошла бы. Четыре на пять метров, примерно, с ванной и туалетом, стенным шкафом, баром, холодильником, телевизором и музцентром. Кровать просторная, пожалуй, даже вчетвером тесно не будет. На столе в чехольчике лежал мобильный телефон

— возможно, что и спутниковой связи.

Конечно, ни камуфляжки, ни броника, ни оружия я не нашел. Да и нижнего белья не было. Кроме того, от кожи исходил некий парфюмерный дух. Стало быть, меня тут раздели догола и отмыли, а уж потом отправили вылеживаться. Очень все это странно.

Пришлось еще раз прокрутить в голове вчерашний день, чтоб хотя бы понять, какие могут быть причины столь резкой смены обстановки. После этой прокрутки я определил три временных периода, о которых память не сохранила ни шиша. Первый — период после того, как Валет сшиб меня на пол, спасая от огня науськанных Богданом равалпиндевцев. Второй — период путешествия на синей «шестерке» от дачи Кири до дачи дяди Сани. Наконец, третий — период перелета на «Ил-76» неведомо куда и пересадки, опять же неведомо где, на данное плавсредство.

О первом периоде я имел более-менее подробное представление по докладам Вани и Валета, по шишке на собственной макушке и по итогам краткого допроса помирающего Богдана. Второй период в принципе можно было исследовать, задав необходимые вопросы все тем же юным «зомби». Если б они, разумеется, были где-то под рукой. Но когда это было возможно, то есть сразу после приезда к ребятам Агафона, я не успел этого сделать, а теперь я даже не знал толком, погрузили их со мной на это судно или отправили по другому адресу.

Но, конечно, самый темный лес начинался с момента пьянки у Агафона. В принципе мне хорошо помнилось, что, отправляя меня на дело, Чудо-юдо предупреждал: связываться со мной по каналам РНС он не будет. Дескать, кто-то на них «висит». Должно быть, такой вывод он сделал после налета Кири на офис Варана. Однако еще раньше, задолго до всего этого, Чудо-юдо клялся и божился, что никто посторонний не сможет работать через мою микросхему. И как это все понимать, простите?

О том, что Чудо-юдо мастак пудрить мозги родному сыну, я хорошо знал. И о том, как он артистически забивает мне голову стопроцентной дезой, предназначенной для поглощения вероятным противником, знал не понаслышке. Не говоря уже о его умении время от времени убеждать меня в том, будто все пережитое мной в каком-то эпизоде есть лишь искусственная реальность. Или, наоборот, выдавать искусственную реальность за натуральную. Поэтому, если он сказал: «Не буду работать через РНС», вовсе не означает, что на самом деле так и будет.

То есть вся эта странная история с переездом на дачу дяди Сани, неожиданным приказом ехать на аэродром, перелетом в хрен знает какой район нашей богоспасаемой планеты и нынешним плаванием по энскому морю (или океану) могла быть результатом неких Чуды-юдиных замыслов. В которые, естественно, его любимый старший сын, по малолетству и глупости, загодя не посвящался.

Сия версия была очень утешительна, и то, что я ехал сейчас по морю не в затхлом и душном трюме, рядом с крысами, а в хорошо проветриваемой каюте с удобствами, ее вроде бы подтверждало.

Но некоторый опыт моей, пока еще не очень длинной, но, увы, уж больно быстротекущей жизни породил привычку искать плохое в хорошем и сомневаться абсолютно во всем. Уж очень часто доводилось внезапно получать по мозгам, когда этого совершенно не ожидалось.

Все-таки Чудо-юдо сказал, что на каналах РНС «кто-то повис». Я, правда, несмотря на немалый срок пользования этими средствами связи, очень слабо представлял себе, как они работают, сколько их, как они включаются и выключаются и т.д., и т.п. Во всяком случае, я лично еще ни разу в жизни не сумел заставить свою микросхему работать по моему собственному желанию. А вот самостоятельно, откуда-то со стороны, ее включали и Чудо-юдо, и Сарториус. Наверно, в принципе могли подключиться и другие господа, обладающие значительным уровнем знаний об этом предмете. Например, «джикеи» или «куракинцы». Даже Марсела Браун, если на то пошло.

Мне как-то непроизвольно захотелось узнать, что это за корабль, на который меня поместили, и что там за окошком плещется, какое такое окиян-море. Конечно, оно могло быть Черным, Азовским или даже Рыбинским (на последнем тоже берегов не видно). Но никто не мог мне гарантировать, что там, за окошком, не плещется Карибское или Коралловое. Возможности авиационной техники это вполне допускали. То, что я нахожусь не на борту «Дороти», — однозначно. На старушке яхте каюты были вполовину меньшей площади. На «Торро д'Антильяс», старом хайдийском сухогрузе, куда меня притащили «куракинцы», тоже таких кают не имелось. Стало быть, это нечто незнакомое.

Опять же можно было самоуспокоиться. Дескать, что ты знаешь о собственности отца родного? Может, он тебе сто лет не говорил о наличии у него собственной королевской яхты или целого крупнотоннажного лайнера, а теперь решил покатать от щедрот отцовского сердца. А может, это судно формально числится за великим и мудрым эмиратским шейхом Абу Рустемом (в девичестве — Курбаном Рустамовым или просто Кубиком-Рубиком). Наконец, на его гафеле вполне может полоскаться колумбийский флаг (издаля можно запросто спутать с российским триколором, если желтая полоса с коньячными звездочками как следует вылиняла на солнце). А где Колумбия — там кокаин, Медельин, Барранкилья и Даниэль Перальта. И моя любимая, учрежденная совместно с милашкой Соледад, фирмочка «Rodriguez AnSo incorporated», где я, поди-ка, все еще числюсь президентом.

Но уже упомянутое свойство моего характера: видя хорошее, размышлять о плохом — успокаиваться не позволяло. Прежде всего потому, что я не видел причин, по которым Чудо-юдо мог спровадить меня в Эмираты или в Колумбию, если отбросить, допустим, совершенно дурацкое предположение, будто ему вдруг вздумалось осчастливить меня турпоездкой.

Действительно, если Сергею Сергеевичу были очень нужны документы, собранные на него Равалпинди, то вовсе не для того, чтобы вывозить их за рубеж. Надежнее и дешевле было притащить их в ЦТМО и там, после беглого или досконального просмотра (чтоб прикинуть, например, откуда и кто эти документы передал супостату), спалить их оптом в какой-нибудь печке. Во всяком случае, тащить их куда-то далеко от Москвы и тем более за кордон было и опасно, и нерентабельно с чисто финансовой точки зрения.

Конечно, могло случиться, что какие-то документики из числа лежавших в кейсе представляли ценность не только в уничтоженном виде. Например, возможно, для шантажа каких-либо лиц, которые могли дать в неких инстанциях свидетельские показания против Чуда-юда. Или, скажем, испортить ему бизнес на подведомственной территории по просьбе каких-нибудь враждебных элементов типа «джикеев». Завалить, допустим, такого гражданина — ежели он чей-нибудь президент или премьер, например, — технически сложно и дорого. А вот напугать тем, что на него приятное досье имеется, — запросто. Демократия и принципы правового государства сие не возбраняют, а свободная пресса и прочие СМИ будут и вовсе писать (ударение ставьте на любой слог) кипятком от восторга. Сенсухи народ любит, скандалы и вонючее грязное бельишко, как известно, повышают тиражи и гонорары.

Но даже в этом случае, наверно, стоило прибрать документики в самые крепкие и бронированные сейфы ЦТМО, а не увозить их самолетом неизвестно куда.

Может, Чудо-юдо сам решил сделать ноги из столицы нашей сокращенной родины? В принципе такой поворот событий исключать не стоило. Допустим, что его начали сильно допекать со всех сторон, и разные ответственные лица, с которыми он еще корешился, посоветовали ему, пока не поздно, испариться с горизонта. Поскольку его дальнейшее пребывание в Москве могло повредить не только ему, но и им, многогрешным. Тогда, в общем-то, вывоз документов имел резон. При пожаре, говорят, в первую очередь положено выносить самое ценное. Чтоб те самые высокоответственные и многогрешные «корешки» не подумали, будто смогут незаметно для себя и своей репутации замочить дедушку Баринова вдали от России.

Само собой, что эвакуация ЦТМО не могла пройти одномоментно, а потому решили вытаскивать все по частям и в разные стороны, никому и ничего загодя не объявляя. Но все же в логику действий Чуда-юда врубиться было очень трудно. Ясно, надо выносить в первую очередь самое ценное. Допустим, для начала решили вывезти меня — сын и наследник как-никак (хотя о том, что я наследник, у меня не было никаких официальных документов). Но тогда, наверно, имелась необходимость и Вику вывезти, и Мишку с Зинкой, и всех детишек. Вывезли другим маршрутом? Хорошо. Но почему тогда со мной в самолет запихали Валета с Ваней? Особо ценные спецсубъекты? Хрен с вами, втискивается более-менее. А какую ценность представляет компашка Агафона? Что, за кордоном некому номера перебивать? Навряд ли. Если, конечно, я об их деятельности был осведомлен полно, то они ни шиша не знали ни о Чуде-юде, ни о ЦТМО. Меня знали только в лицо да по кличке — Барин. А что за Барин, какой волости, неведомо. Все, что в их головах было лишнего, начисто стерли портативными ГВЭПами. Или Чудо-юдо подстраховаться решил?

Наверно, я бы мог еще долго голову ломать, строить всякие немыслимые предположения на песке собственных умозаключений, если б не открылась дверь. Сначала повернулся и щелкнул ключ в замке — из этого я сразу сделал вывод, что был заперт в каюте, — а потом вошла очень знакомая дама. Высокая, полная, светловолосая блондинка, с чистой шейкой, без всяких там родинок…

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! — таким официальным тоном это очень знакомое существо никогда со мной не говорило, даже тогда, когда за что-нибудь злилось. Поэтому я попросту растерялся, закинулся простыней — перед натуральной Ленкой не стал бы ни в жисть естество прикрывать! — и сказал:

— Здрассте… Мадемуазель Шевалье.

Конечно, это было лучшее название для того, что было помещено в Ленкину упаковку. Уже по первым словам можно было понять, что здесь совсем другое доминантное «я». Причем мне показалось, будто Танечка Кармелюк намного круче подавила все прочие элементы, составлявшие ее композитную сущность, чем это сделала Ленка, превратившись в Вику.

Впрочем, об этих лирико-психологических вещах я если и подумал, то мельком. Потому что появление мадемуазель Шевалье резко и быстро опрокидывало все мои долгие и нудные теоретические выкладки, самоуспокоительные рассуждения и прикидки.

Но делать какие-то выводы было еще рано. Чудо-юдо ведь не зря «репатриировал» данную французскую гражданку российского производства в распоряжение «Принс адорабль». И наверняка не из одних гуманитарных соображений. Меня ведь во все чудо-юдовские «закордонные справы» ни хрена не посвящали. Обещанная еще осенью прошлого года (в обоих потоках времени) поездка в Швейцарию с Викой все откладывалась и откладывалась. Что-то за этим стояло — судя по всему, какие-то юридические неурядицы. И то, что разделаться с Равалпинди и его документами Чудо-юдо решил именно накануне его отлета в Швейцарию, несомненно, было с этим связано. А может, Куракин вступил с Чудом-юдом в какой-либо альянс или, выражаясь по-старинному, «антант кордиаль»? С них станется… Один Князь, другой Барин, классовых антагонизмов быть не должно. Лучше, конечно, ничего не домысливать, а то опять в лужу сядешь. Может, когда Куракин Ленку затребовал, альянс и намечался, а потом, когда усек, что это не Ленка, а что-то другое, взялся играть на другой стороне. Фиг поймешь, одним словом.

— Как вам спалось? — ледяным тоном, но до боли Хрюшкиным голосом спросила мадемуазель Шевалье. — Надеюсь, вы не сильно удивились, когда проснулись не там, где засыпали?

— Ну, когда засыпаешь в самолете, всегда просыпаешься не там, где засыпал. А вообще-то где мы находимся, можно осведомиться?

— Спрашивать не запрещается, а вот ответа я пока дать не могу. Это не санкционировано руководством.

— Ну, соответственно, и о том, кто ваше руководство, мне знать не положено? — полуспросил-полуутвердил я.

— Естественно. — Ленкина улыбка появилась на секунду и исчезла, уступив место холодно-мрачноватому выражению, которого я, впрочем, и на рябеньком личике Танечки никогда не видел. Впрочем, может, я уже и позабыл, как выглядела в естественных условиях пани Кармелюк, а все прикидываю по Вике, в которой все же 60 процентов Ленки осталось. А в этой, по-моему, и 10 процентов не наскребется. Эх, батяня-генерал, напортачил ты с этим обменом, я чувствую! Сам себя, поди-ка, надул!

— Ну, тогда, возможно, вы ответите мне, какова программа моего пребывания на этом судне? — произнес я, аж лопаясь от дипломатичности. — И на какой срок она, простите, рассчитана?

— Об этом вас проинформируют своевременно. Сейчас я должна вам сообщить, что вам следует надеть те вещи, которые находятся в гардеробе. Там есть комплект одежды, вполне достаточный для здешнего климата. Когда вы оденетесь, я принесу вам завтрак.

— Скажите, мадемуазель, а я не могу увидеться с князем Куракиным? — нахально спросил, но куда денешься.

— Его сиятельства здесь нет, — с явным ехидством ответила Элен, — боюсь, что вам не стоит планировать эту встречу.

Понять можно было как угодно, в том числе и так, что князь-батюшка вообще отсутствует на белом свете, возможно, с той самой славной ночки, когда на «Торро д'Антильяс» налетели «джикеи». Но ежели так, то кто ж тут главный, мать его растуды?!

— Будьте добры одеваться побыстрее, — объявила Элен, — я вернусь без стука.

Ах, ах, какие мы, блин, стеснительные!

Тем не менее, я все-таки поспешил надеть то, что находилось в гардеробе. То есть плавки, шорты, майку и легкие сандалеты. Для тропиков сойдет, конечно.

Элен появилась не больше чем через десять минут. Прикатила столик-каталку с завтраком. Свежевыжатый апельсиновый сок и бутерброд с котлетой и салатными листьями, что-то типа «биг-мака». Обожраться!

— Простите, мадемуазель, — спросил я с вполне серьезной рожей, — вы тут прислугой работаете или вам специально поручили меня обслуживать?

Она ответила не сразу, но не потому, что не нашлась, что сказать. Просто ей захотелось подарить мне взгляд, в котором стопроцентно отразилась снайперская сущность Танечки Кармелюк.

— Знаешь, Барин, — отчеканила она басовитым Ленкиным голосом, а оттого заметно убедительнее, чем это получалось в те времена, когда пользовалась телом Вик Мэллори. — У меня ведь кое-что из Ленкиной памяти осталось. Она хорошая баба, но очень несчастная. Во-первых, потому, что у нее свекр — чудовище, а во-вторых, потому, что муж паскудный. Я и раньше тебя не шибко жаловала, а теперь вообще много про тебя знаю. Кроме того, я тебе никогда Толяна не прощу. Поэтому постарайся шутить осторожнее, ладно? Не обманись, я не Хрюшка Чебакова и даже не Зинка.

— Да что я такого сказал? — Не то чтоб я совсем перетрусил, но холодок по телу прошел.

— Понимаешь, Димочка, — сказала Элен чуть более мягким голосом, — мне ведь важно не то, что ты вслух произнес. Я просто очень хорошо ощущаю, когда меня оскорбить хотят. А я тебя, в общем, неплохо изучила. И как Таня, и как Ленка.

— Между прочим, мне там, в Москве, тоже приходится и с тобой, и с ней иметь дело. И еще с детьми, которых она ощущает родными, а те в ней чужую тетю видят.

— Можно подумать, будто ты весь испереживался… — саркастически скривилась Элен. — Много ты за своими детьми смотрел? Да ты их месяцами и годами не видел. Ты им хоть одну книжку прочитал? Сказку рассказал хотя бы?

— Будто ты не знаешь, кто в этом был виноват… — пробормотал я, хотя вообще-то сваливать с больной головы на здоровую не стоило.

— Самому стыдно стало? — прищурилась Элен. — Это хорошо. Со временем, может, и перекуешься. Ладно, я пошла. Некогда лясы точить. Кушай, поправляйся!

— …К Рождеству мы тебя заколем! — продолжил я известную присказку. Она только хмыкнула и сказала с приятной улыбкой:

— Не буду ни опровергать, ни подтверждать это предположение.

Она вышла за дверь и заперла дверь на ключ.

 

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА

Завтрак я, конечно, съел. Потом опробовал сортир — приятное оказалось заведение японского производства, даже с пультом управления, при помощи которого можно было не только водичку пустить, но и сиденье подогреть и дезодорант после себя разбрызгать. Ну и народ эти самые самураи! Даже к сортирному делу электронику подключили.

Потом, облегчив свою совесть, все-таки подошел к окошку. Нет, не на предмет вылезти, а на предмет поглядеть получше, на чем плывем. Высунул голову, покрутил вправо-влево, вверх и вниз. Затем всунулся обратно, уселся на кровать и оценил впечатления.

Значит, так. Похоже, что это не Рыбинское море и даже не Черное. Потому что очень уж знакомый плавничок вертелся меж волнами метрах в пятидесяти от борта. Акула ходила поверху, наверно, принюхивалась: не прыгнет ли какой дурак с борта? Вот тут-то, дескать, я его и схаваю. Но дураков, конечно, не было. Даже у меня, хоть и была затаенная мыслишка насчет того, чтоб сигануть в открытое окошко, все-таки еще кое-какой рассудок остался.

Даже если б этот плавник не появился, то я все равно прыгать за борт не стал бы. Во-первых, очень высоко и далеко лететь. Каюта находилась в надстройке высотой с московскую пятиэтажку, где-то на уровне четвертого этажа. При этом внизу находилась просторная палуба, над которой, для того, чтоб перелететь фальшборт, надо было каким-то образом пропорхать метров пять в воздухе и уж только потом, перейдя в пикирование, плюхаться в воду. До которой, если мерить от фальшборта, выходило по отвесной прямой еще метров двадцать. У меня явно не было ни чкаловского, ни икаровского настроения. Мне абсолютно не хотелось, чтоб после моего идиотского прыжка кто-то процитировал Алексея Максимовича Горького: «О, смелый Сокол!» На фиг, на фиг! В данном случае позиция Ужа из упомянутой поэмы была мне гораздо ближе. «Стремленьем гордым к свободе, к свету» я, извините, никогда не страдал.

Во-вторых, даже если б мне и удалось долететь до воды живым, не расшибиться при падении и не быть затянутым под винты, то вряд ли я куда-нибудь сумел бы доплыть. Огромный корабль шел очень быстро, полным или даже самым полным ходом, а это значило, что тут на много миль вокруг и глубины приличные, и земель не наблюдается, и судовое движение не шибко интенсивное.

Названия корабля я нигде не разглядел, водоизмещения, конечно, тоже не определил бы на глаз, но скорее всего эта чудовищных размеров стальная лохань — метров триста в длину по глазному прикиду — была супертанкером. Система спринклерного пожаротушения просматривалась. Шел он явно налегке — сидел в воде высоко. Отсюда как-то непроизвольно напрашивался вывод, что он прет порожняком туда, где нефть разливают, то есть либо все в тот же Галф, сиречь Персидский залив, то ли в Нигерию, то ли в Венесуэлу, то ли вообще на Сахалин. Прикидывать можно было сколько угодно. Такие теплые края есть и в Тихом, и в Атлантическом, и в Индийском океанах. Единственно, какой можно с ходу исключить, так это Северный Ледовитый.

Помечтать о том, что завтра или послезавтра по левому борту возникнет побережье Эмиратов, и старый друг, великий и мудрый шейх Абу Рустем, видя, как танкер подваливает к пирсу его персонального нефтяного терминала, побежит ко мне навстречу, подобрав полы бурнуса, было, конечно, приятно. Но если откровенно, то я с самого начала ни шиша в этот приятный вариант не верил. И в то, что танкер, войдя на рейд колумбийской ВМБ Барранкилья, будет встречен салютом наций, организованным генменеджером «Rodriguez AnSo incorporated» товарищем Даниэлем Перальтой, тоже. Даже на то, что к борту танкера подойдет яхта «Дороти» с Марселой Браун, я не рассчитывал.

Зато очень хорошо представлялось, как войдет сюда, в эту каюту, поседевший в боях с мировым капиталом и его российскими прихлебателями полковник ГУ КГБ СССР Сергей Николаевич Сорокин, он же легендарный компаньеро Умберто Сарториус, и скажет… Что конкретно скажет, придумывалось плохо, но первая фраза однозначно представлялась одной и той же: «Именем Мировой Революции…»

Или еще лучше, объявятся сюда корректные, деловитые «джикеи», которых будет представлять очередной Хорсфилд или Дэрк. Сделают инъекцию «Зомби-6», выкачают нужную информацию, а потом поступят так, как завещал Стенька Разин: »…И за борт ее бросает, в набежавшую волну!»

Еще интереснее было бы встретиться с хайдийскими «морскими койотами». Добрый дон Доминго Ибаньес расплывется в улыбке, подмигнет последним глазом и скажет: «Анхелито, в прошлый раз я понес из-за тебя убытки. Опять же, вот этот малец, которого зовут Адриано Чинчилья, никак не может простить тебе гибель двух братьев. Поэтому я решил дать парнишке позабавиться, и для начала он снимет с тебя скальп, а потом ты сожрешь его под соусом из собственного дерьма…»

Нет, конечно, пока еще в такой финал тоже не очень верилось. Но плохое все-таки легче утверждается в душе, чем хорошее. Поэтому, поглядев в окно еще разок, я подумал, что лучше морально подготовиться к каким-нибудь неприятностям.

Час-другой меня никто не беспокоил. Я даже было вздремнуть собрался, завалился на кровать и уже глаза закрыл, когда опять щелкнул замок и появилась Элен в сопровождении некоего молодого, загорелого и фарфорово-белозубого мужика. Примерно той же весовой категории, что и я, ростом немного пониже. В шортах и майке, в сандалетах на босу ногу. Хрен поймешь, кто он такой по здешней службе: капитан этого танкера, судовладелец или вообще старший гальюнщик?

— Будьте знакомы, господа, — представила нас друг другу мадемуазель Шевалье. — Это Дмитрий Баринов, а это Пьер Князефф.

— Я на Петю тоже отзываюсь, — оскалился месье с французским именем и явно российской фамилией. После этой фразы, произнесенной почти без акцента (во всяком случае, без французского) мне стало ясно, что Петя Князев Пьером стал совсем недавно.

— Я тоже не обижусь, если будете звать Димой.

— Нормально, — кивнул Петя. Только тут я обратил внимание на татуировочки. Вообще-то они несколько лет назад вошли в моду и вроде бы еще не совсем вышли. Нынче даже восьмиклассницы расхаживают с наколочками, не говоря уже о шоуменах, диджеях и иной богемной публике. Но то, что рисуют в приличных тату-салонах Москвы, Питера и тех же парижей с копенгагенами, совсем не то, что изображают кольщики исправительно-трудовых учреждений Российской Федерации. Так вот, гражданин Князев (ежели настоящей фамилией представился) имел на шкуре как раз ту пиктографию, которую выполняют в системе ГУИН. И, судя по богатству изображений — я видел только то, что светилось с рук и из выреза майки, — он отдал этой системе немало лет. Там и сердце, пронзенное кинжалом было, и слово «клен», и восходящее солнце с надписью «север», и еще что-то.

Да и морда, если приглядеться повнимательней, несмотря на относительно приличный вид — Жан-Поль Бельмондо намного страшнее выглядит, — негласно подтверждала, что месье Князефф вряд ли был потомком белоэмигрантов первой волны. Скорее всего данный гражданин махнул во Францию уже после победы демократии, и вовсе не потому, что ему угрожали политические репрессии. Успел ли он сотворить что-нибудь, подпадающее под действие нынешнего УК-97, неизвестно, но по статьям 102 и 146 старого УК-60 его вполне могли разыскивать.

— Не удивляешься, что так далеко от столицы увезли? — спросил Петя.

— Тому, что увезли, — не очень, а вот зачем — очень интересуюсь.

— Правильно, и я бы поинтересовался, — улыбнулся Петя. Да, зубы, конечно, были вставные. Зоны — не лучшее место для лечения кариеса, кроме того, там зубы и по другим причинам теряются… — Не боишься?

— Боюсь, конечно. И за себя боюсь, и за вас вообще-то. Тебе хоть толком объяснили, кого берете? — Я тоже решил говорить на «ты», так оно проще.

— Объясняли, — кивнул Петя. — Хотя, скажем так, я тебя не брал, мне тебя только пристроить велели. Умные люди, грамотные.

— А они тебе объясняли, что ты сейчас станешь, как магнит, притягивать всякую шушеру? Что этот корабль, возможно, уже на прицел взяли?

— Не надо «ля-ля», — произнесла Элен, — и на понт брать не надо. Никто еще не знает, что ты здесь. Не работает твоя пищалка, заглушена. Уловил?

— Кстати, — заметил я, — со мной еще шестеро были. Можно узнать, куда они делись?

— Как-нибудь узнаешь… — произнес Петя. — Но вообще-то это не срочно. Есть дела поважнее. Поэтому надо быстренько сообщить тебе, что это за дела. Короче, у меня по жизни неприятности пошли. Стал я одному человеку очень не нужен. Просто настолько не нужен, что дальше некуда. Больше того, этому человеку прямо-таки хочется, чтоб меня ногами вперед вынесли. Но поскольку мне еще до старости жить, он этот процесс всеми силами стремится ускорить. А у меня жена есть, сын растет двухлетний. Я еще внуков хочу посмотреть от этого наследника, понимаешь?

Я поприкинул на пальцах, с подозрением глянул на Элен…

— Нет, — четко просек фишку Петя, — это не моя жена, а твоя. Мою Вера зовут. Она маленькая такая, хрупкая, мечтательная… Но и ее живой не оставят. Думаю, что и сынишке пощады не будет.

— Жуть, — сказал я, между прочим, без иронии. — Система мне ясна, только я тут при чем? Вообще, если тебе кто-то жизнь портит, то обращаться надо не ко мне, а вот к ней. Эта мадемуазель, между прочим, с пятисот метров сверлит лбы. С гарантией.

— Спасибо за совет, — осклабился Петя, — только это не так просто робится. Одному мы уже шкурку спортили, но жизнь сложнее.

— Нет спору. Только я-то при чем?

— Понимаешь, мне умные люди объяснили, что твой родной батя на этого человека зуб имеет. Большой и острый. А того не знает, что одна вещичка, из-за которой у него, то есть у бати твоего, все дело в одной горной стране на уши стало и неприятности пошли, спокойно лежит у меня в энском сейфе вот на этом пароходе. И если твой батя мне лично слегка поможет, то я ему эту вещичку отдам в собственные руки.

— Хорошая мысль у тебя была, — задумчиво произнес я, — но только я не понял, зачем ты меня здесь прячешь? Если, конечно, ты хочешь с моим батей скорефаниться, а не еще одного врага заполучить.

— Видишь ли, те же умные люди посоветовали именно так сделать. Потому что опасаются они, что если мы просто так, без никакой гарантии, предложим ему вещичку в обмен на помощь, то он эту вещичку просто заберет, а нас тихо попишет. Усек?

— За ним такого не водится, — сказал я, правда, не слишком уверенно.

— Много за кем чего не водится, но как-то нечаянно получается, — ухмыльнулся Петя. — Когда большие ставки на кону, бывает, режут мать родну.

— Сам сочинил? — спросил я. — Или на зоне услышал?

— Не помню, может, и слышал где-то, а может, сам скундепал. Но это не по делу. А по делу вот что: скажешь перед камерой, что, мол, попал к хорошим людям, надо им помочь в таких-то вопросах, и дело в шляпе.

— Тебе не кажется, Петя, что это все очень похоже на птичку, которая на ивах живет?

— Наивняк, что ли? — хмыкнул тот. — Может быть. А как ты думаешь, если ему покажут, как тебя на веревке за яйца подвешивают, это убедительней получится?

— Ну, если ты ему это покажешь, то дружбы у тебя с ним никогда не получится. Даже если в этот раз он тебе поможет, то потом просто убьет. А скорее всего и помогать не станет, а сразу грохнет. Даже если будет знать, что ты меня на ветер пустишь.

— Стало быть, можно прямо с ходу тебя кидать акулам? — помрачнел Петя. — Все равно один результат?

— Нет, — сказал я, немного струхнув, хотя почему-то не очень верил всем этим страшилкам, которыми меня пытался припугнуть гражданин рецидивист, — в принципе, если поступать действительно по-умному, а не так, как тебе твои «консультанты» подсказывают, то можно кое-чего добиться.

— Ну, ну, — поощрительно кивнул Петя, — подскажи дураку, ради Христа.

— Во-первых, ты должен показать ему на видео ту самую штуку, которую хочешь ему предложить. А заодно, если она не шибко большая, дать ее мне в руки, допустим. Показать в кадре Элен, а заодно и себя. Вот, мол, гражданин начальник, я от вас не скрываюсь. Я вам не враг, я хочу вам помочь, но только очень сильно вас боюсь. А мой лучший друг…

— …После Гитлера, — вставила вредина Элен.

— Это не важно, важно, что лучший. — Я, как мог, постарался не стушеваться. — Так вот, надо сказать, что мой лучший друг Дима добровольно и без принуждения согласился гарантировать мою безопасность. А всякие там «за яйца» или «к акулам» — это не для Чуда-юда. Он не сентиментален.

— У тебя все? — спросил Петя.

— Нет, не все. В твои руки попали два чемоданчика из белого металла, верно?

— Ну, допустим, попали…

— Так вот, их тоже надо вернуть. Даже раньше, чем меня. И показать, что в одном лежит четыре миллиона баксов, а в другом — разные хитрые бумажки, которые нужны Сергею Сергеевичу гораздо больше, чем я. Вчера я из-за них рисковал маленько. Ну, и последнее, самое интересное. Для полноты картинки надо назвать тех самых разумных консультантов, которые тебе всю эту затею организовали.

— А больше ничего не надо? — прищурился Петя.

— Пока хватит. Если ты не совсем зациклился, то должен понять, что это минимум для начала приличного разговора. Не думай, что если эта ваша бандура такая большая, то и потонуть не может. Воды хватит. К тому же твой личный неприятель, который на тебя за что-то обиделся, наверно, тоже очень хочет тебя достать. И достанет, если Чудо-юдо его раньше не упредит.

Вообще-то я рисковал, конечно, когда вел разговор с таким нахальством и понтом. Встречаются люди непонятливые, которые не любят слушать и понимать, а сразу рвутся врезать по морде, чисто из соображений личной гордости. Мне, дескать, престиж помяли, на хвост наступили, а вот тебе в пятак, фуфлыжник! Само собой, что один на один я бы его не сильно испугался. Но тут еще Элен с начинкой Танечки. Конечно, она, наверно, кое-что потеряла из своего арсенала, поскольку в росте и весе прилично прибавила. Но если попадет с тем же мышечным усилием, какое привыкла прежде прилагать, — результат будет покруче. Укантовать наповал может… Само собой, конечно, что тут другие люди поблизости есть, которые по случаю мордобоя будут очень рады вмешаться и намякать мне по первое число.

Но гражданин с уголовным прошлым, должно быть, вовсе не страдал излишней нервозностью, умел, если надо, сдерживать эмоции, а самое главное — не принимать поспешных решений.

— Надо подумать… — произнес он очень здравую фразу. — Ближе к вечеру еще раз встретимся, побеседуем. Отдыхай!

 

ПОЯСНЕНИЯ ОТ ЭЛЕН

Элен вышла следом за Петей-Пьером, но вернулась буквально через пару минут.

— Мне велено дать тебе кое-какие разъяснения по делу, — сказала она, — это, между прочим, большой шаг навстречу со стороны Петра Петровича.

— По-моему, самый большой шаг навстречу он сделал тогда, когда согласился на то, чтоб меня упереть. Это не ты, случайно, ему насоветовала?

— Нет, вовсе не я.

— А почему он сам не стал давать разъяснения?

— Потому что ему некогда. Нам предстоит пересадка. На менее крупное, но более безопасное судно. Ему надо связаться с этим судном.

— Стало быть, ты тут его правая рука? Раз доверяет тебе давать разъяснения заложнику?

— Он доверяет мне потому, что в данном деле я лучше его понимаю ситуацию.

— Даже так?

— Именно. Начну с того, что кое о чем тебя спрошу. Тебе такая фамилия, Рудольф фон Воронцофф, не знакома?

Я поскреб в затылке. В общем-то фамилия была мне знакома, и слышал я ее относительно недавно. Притом слышал от Чуда-юда. Вот только в том или в этом потоке времени — позабыл. Где-то близко от этой фамилии в моей памяти дрыгалась и фамилия Куракин. Правда, я почему-то помнил, что между этими представителями аристократических эмигрантских фамилий пробежала черная кошка. А может, мне это само придумалось или было кем-то продиктовано — забыл опять-таки. Но самое главное, я с пребольшим сомнением относился к тому, стоит ли информировать Элен хотя бы о том, что я помню.

— Где-то слышал, — сознался я, давая понять, однако, что ни шиша мне эта фамилия не говорит.

— Слышал, не сомневаюсь, — чекистские интонации Танечки, прозвучавшие в абсолютно Ленкином голосе, в другое время могли бы и позабавить, но только не сейчас. — А ты в курсе того, что Воронцов или Воронцофф, как его теперь произносят, главное препятствие на пути твоего доброго батюшки?

— Нельзя сказать, чтобы совсем в курсе, но догадываюсь. Правда, пути у Чуда-юда шибко неисповедимые, и на каком именно залег Воронцов, — не знаю.

— Скажем так — на главном. Твоему папочке нужны 37 миллиардов, которые, строго говоря, принадлежат мне.

— Они принадлежат той девушке, у которой отпечатки пальцев совпадают с образцами, имеющимися в банке, — сказал я довольно безжалостно. — То есть моей жене Вике Бариновой. Ни один суд не примет от тебя иск, где ты будешь утверждать, что вам поменяли души. Реинкарнация — это понятие религиозное, а не юридическое. Фиг докажешь.

— Реинкарнация действительно понятие религиозное. А вот реноминация личности — при определенных обстоятельствах, конечно, — вполне доказуема. И подтвердить это дело очень даже можно. Особенно если на процесс попадут кое-какие документы, которые собрал мистер Равалпинди. Из того чемодана, который ты притащил.

— А ты, конечно, уже совала туда нос?

— Вот именно, только совала нос, а не изучала досконально. Но почти тут же наткнулась на знакомую фамилию — Джаббар-сингх, профессор из Дели.

— Понятия не имею, кто такой… Джавад-хана знаю — это сам Равалпинди, согласно пакистанской ксиве. А Джаббар-сингх… Ни фига не помню.

— Зря. Я точно знаю, что один раз ты эту фамилию слышал. Помнишь, как почти сразу после твоей первой встречи с отцом, которая прошла на пляже одного подмосковного поселка, где сейчас живет твоя теща Валентина Павловна Чебакова, Чудо-юдо пригласил тебя попить чайку? Это четырнадцать лет назад было, летом 1983-го. Вспоминаешь?

— Было такое, помню. Значит, у тебя и от Ленки база данных осталась?

— Осталась, осталась! И даже больше, чем думает Чудо-юдо. Так вот, ты-то был всего первый раз в гостях у родителя и даже еще не знал, кем он тебе доводится, а Зинка с Ленкой уже больше года занимались английским языком по его методике.

— Ну, знаю… — кивнул я.

— Чудо-юдо, если помнишь, их погружал в гипнотический сон, где они видели себя разгуливающими по иностранным городам. В том числе и в Индии «побывали», где встречались с Джаббар-сингхом.

— Да, — припомнил я этот эпизод из жуть какого давнего прошлого, — он тебе… то есть натуральной Ленке, порекомендовал заниматься йогой и передал список телефонных номеров.

— У тебя, оказывается, склероз еще не на последней стадии, — съехидничала Элен. — Так вот, тогда милый «педагог» убеждал этих дурочек, будто все это происходит в программированных снах. Примерно таких, как те «Сны для Димы и Тани», которые нам Чудо-юдо транслировал через микросхемы во время наших подземных прогулок на Хайди.

— А на самом деле?

— На самом деле это были реальные контакты. Правда, в искусственной реальности. И методику этих контактов разрабатывал профессор Джаббар-сингх. Причем товарищ Баринов несколько месяцев пробыл в Индии и прекрасно поработал там в клинике Джаббара, где изучались многие психо-физиологические и нейролингвистические аспекты йоги. Потом Джаббар несколько раз был в СССР, и они работали в личной лаборатории Баринова — там же, на даче. Так что, «хинди, руси — бхай, бхай!».

— Понятно, — сказал я, несколько опережая рассказ, — и Сергей Сергеевич где-то гам, в Индии, наследил… А Равалпинди нашел этот след.

— Да, только не в Индии, а в «родном» Пакистане, где ему помогли в этом тамошние спецслужбы. Дело в том, что в 1987 году Джаббар-сингх был убит какими-то странными грабителями, которые так усердно заметали следы, что сожгли весь дом. Считалось, что весь архив сгорел, ан нет… Кое-что осталось. И попало к Равалпинди.

— Но покамест насчет доказательств твоей реноминации — туго, — заметил я,

— все это интересно, но не более того.

— В бумагах, которые находятся в чемодане Равалпинди, — жестко сказала Элен, — есть реально работавшая схема «прибора переселения душ» или, как называет его наш общий знакомый Сорокин, ППД, разработанного совместно Чудом-юдом и Джаббаром, причем на схеме есть рукописные пометки Баринова. Сохранилась также их рабочая тетрадь или журнал, где зафиксировано, что первую успешную реноминацию личности они осуществили еще в 1981 году. А Сарториус, тогда уже работавший за рубежом, получил информацию о том, что это достижимо, именно через Джаббара. По сути дела, до самой смерти Джаббар, как и ряд других людей, был связником между Чудом-юдом и Сарториусом.

— Дурдом в натуре! — вздохнул я. — Только ты ведь начинала с Воронцова, вроде бы… При чем тут он?

— Не все сразу. Наверно, тебе Чудо-юдо толком не объяснил, почему он зарядил меня в Ленкину шкуру и отправил во Францию?

— Скажем так: объяснил, но не очень. Поначалу вообще не объяснял ничего, а просто сказал про Ленку, что она не просто дура, а дипломатический скандал. Мол, попросила политубежища у французов на Мартинике, вступила в сотрудничество с князем Куракиным, и теперь ее в любой момент могут затребовать через посольство. Но вообще-то я так понял, что ему надо было прежде всего приобрести в качестве невестки твою, извиняюсь, «шкурку». Ну, а чтобы избежать всякой непредсказуемости, зарядил туда Ленку. Получилась Вика. А Куракину он за ненадобностью отправил тебя, упаковав в Ленкину оболочку. Так получилась мамзель Элен.

— В общих чертах, может быть, так оно и прикидывалось, — нахмурилась Шевалье. — Но всех подробностей тебе папочка не сказал. Потому что если б сказал, то поставил бы свою жизнь под очень серьезную угрозу.

— Не понял… Ты что, намекаешь, что я мог на него руку поднять?

— Ты ведь уже поднимал один раз, помнишь? Когда нажал кнопку в самолете у Перальты. Я ведь даже помню, как мы падали в море с парашютом. Ведь с тобой в тандеме было именно это тело. — Элен ласково похлопала себя по бедрам.

— Ладно, что там было — дело прошлое. Ты лучше скажи, с чего это я должен был так обидеться на отца, чтоб до смертоубийства дойти?

— Видишь ли, меня он отправлял практически на смерть. Как камикадзе. Потому что я должна была убрать сразу двух основных его противников. Воронцова и Куракина.

— Но ведь у Ленки не было микросхемы, — припомнил я. — Она была у Танечки…

— Точнее, у Вик Мэллори, — поправила Элен, — носитель-то ее, все-таки. От настоящей Танечки сейчас и порошинки не найдешь. Но, в общем, это не важно. Обмен доминантных «я», или «обмен душами», если по-простому, он провел почти сразу же, как только вы с Ленкой попали к Кубику, сразу после своего прибытия в Эмираты. Помнишь, шприц-тюбик в плечо — и капитальный сон. На неделю, между прочим. И микросхему он поставил мне еще до того, как ты отправился в Афганистан. Потом вы с Викой улетели в Москву, а через два дня меня послали в Париж…

— Значит, ты еще была там, у Кубика? — заинтересованно спросил я. — А мне он сказал, будто отправил Ленку еще до того, как я к Ахмад-хану полетел…

— Врал. Он всегда врет и особо не краснеет. Иногда признается, что брешет, иногда — нет. Когда не признается, то его фиг поймаешь, а когда признается, то может легко доказать, что это была «ложь во спасение» или с

иными благородными целями. — Теперь понятно, почему он задержался в Эмиратах, а не полетел вместе со мной и Викой… — пробормотал я. — Он тебя переправлял?

— Менял, если быть точнее. Он поставил Куракину условие, верну Елену, если обяжешься оказать помощь в возвращении «бриллиантовой Богородицы». Помнишь такую икону?

— Только слышал, что она является паролем для фонда О'Брайена.

— Правильно. Чудо-юдо и вы с Ленкой очень много накопали про этот фонд. И нахватали много такого, что было необходимо для владения и распоряжения им. Но не знали всей системы допуска к фонду. В 1994 году, когда ты лазил со мной в «Бронированный труп», мы все — и Чудо-юдо — знали только о компьютере дона Хименеса, из-за которого погибла моя биомама — Бетти Мэллори…

— Теперь твоя биомать — Валентина Павловна Чебакова, — заметил я.

— Не перебивай, — досадливо отмахнулась Элен, — тем более — не по делу. Про икону, про два ключа с надписями «Switzerland» и «Schweiz» тогда еще не знали. Поэтому, когда Чудо-юдо, вооружившись свидетельством о нашем с тобой браке, то есть, естественно, о браке между Вик Мэллори и Анхелем Родригесом, прибыл в Цюрих с доверенностью на ведение моих дел, которую я ему выдала вместе с образцами отпечатков пальцев, ему сказали: «Стоп! А икона твоя где?» Точнее, просто сообщили, что всего этого недостаточно для предоставления доступа к абонентскому сейфу. И разговаривать дальше не стали. Его вообще могли задержать за попытку мошенничества, но он, слава Богу, не стал упираться.

— Он склизкий, его так просто не поймаешь!

— Точно так же вслед за ним обломился и Сарториус. Но хуже всех влетел Воронцов. Ему какие-то молдаване пообещали раздобыть икону еще в 1992 году, но тогда все сорвалось из-за того, что вот этот самый Петя, с которым ты только что беседовал, совершенно случайно, можно сказать, по пьянке, украл эту икону из поезда у связника-курьера…

— А я думал, что он налетчик…

— Он и есть налетчик, самый типичный. У него старая 146-я, и старая 102-я со смертным приговором. Но тут он только что освободился, был в веселом настроении и немного пошутить захотел. Зашел в купе, увидел спящего мужика, у которого под головой лежал «дипломат», представился его коллегой по работе присутствовавшим при сем попутчикам спящего и забрал кейс, где лежала икона, за которую Воронцов обещал пять миллионов баксов молдаванам, а те сулили три бандитам, которые украли ее из монастыря. Молдаванам, между прочим, Воронцов уже хороший аванс выплатил, наличными. Триста тысяч баксов. А денежки эти пропали.

— Постой-постой! — воскликнул я. — Ты ведь, по-моему, в 1992 году в Приднестровье обреталась…

— Честь имела… — с некоторой двусмысленностью в интонациях и словах произнесла Танечка устами Элен. — Но быстро потеряла. Четырнадцать трупиков набомбила в боях за… забыла, за что. Между прочим, с бандеровским «трезубом» на кепи ходила поначалу. Классно вся эта война смотрелась! Иногда казалось, сон или киносъемка какая-то. Представляешь: в одной траншее иногда оказывались с казаками и гвардейцами Смирнова! Казаки с беляцкими шевронами, наши — один к одному УПА, а смирновцы — в советской форме, причем на треть — молдаване. А «румыны», между прочем, тоже, если на то пошло, на треть или больше — русские или украинцы… Ладно, это к слову пришлось. Надо про баксы сказать: это их Толян с Андреем-цыганом нашли.

— А-а! — вспомнил я. — Про это я слышал. Три года назад мне Чудо-юдо давал послушать запись твоего допроса. Правда, ты тогда говорила, будто это сейф кооператива был…

— Про то, что эти деньги были авансом, который Воронцов выплатил молдаванам, я совсем недавно узнала. Потом ты знаешь, что было: Толян деньги увез, Андрей-цыган меня шантажировать начал, пришлось заказы исполнять… Насчет Кости Разводного я подоплеки дела и сейчас не знаю, а вот Адлерберга

— от Воронцова заказ пришел, это точно. Он Чуду-юду мог еще загодя про иконку рассказать подробно, но не успел.

Я вспомнил, как три года назад увидел расколотую голову в густых, вишневого цвета потеках, а потом, пытаясь перехватить киллера на отходе, вбежал в скверик, где сидела рябенькая брюнеточка с томиком Тютчева в руках… А скрипичный футляр рядом с ней, как позже выяснилось, содержал в себе высокоточный стрелковый комплекс: 9-миллиметровую снайперскую винтовку с лазерным прицелом, известную в народе как «винторез».

— Увел ты меня куда-то в сторону, — проворчала Элен должно быть, и ей чего-то лишнее припомнилось. — Мне ведь надо поторапливаться, между прочим. Итак, Воронцов выплатил в 1992 году аванс, но иконы не получил. Зато хорошо узнал кто нацелен на фонд в России. Деньги ему молдаване, конечно вернули. Однако больших шансов на то, что икона найдется, не видел. Я думаю, что он даже смирился с тем, что не доберется до фонда О'Брайенов. Но тут в 1995 году его уведомляют, что икона нашлась, а в распоряжении его доброго знакомого князя Куракина находится Елена Баринова, которая может расшифровать коды и пароли, спрятанные в башке у гражданина Баринова-Родригеса. Те самые, без которых, даже получив допуск с помощью иконы, ключей и отпечатков моих — то есть теперь уже Викиных пальцев, с фондом ничего поделать нельзя.

— Ну, тут все ясно. — Мне припомнились прошлогодние события, правда, происходившие еще в прежнем потоке времени, а потому, возможно, чуть-чуть изменившиеся в нынешнем.

— Не знаю, не знаю… — покачала головой Элен. — Во-первых, там, где нашлась эта икона, произошли разные неожиданные события. Она ведь нашлась только потому, что наш общий знакомый Петя, или Гладышев Петр Петрович, по кличке Клык, сидя в одной провинциальной тюрьме и дожидаясь расстрела за четыре убийства, решил сознаться в том, что сдуру похитил икону, и написал небольшую записку-малявочку в адрес уголовного авторитета Вовы Черного, который организовал кражу иконы из Ново-Никольского монастыря с целью загнать ее молдаванам за три миллиона баксов. Однако записочка была перехвачена и попала в лапы стража областной законности прокурора Иванцова. Личность омерзительная и насквозь коррумпированная. Более того, благодаря мощным связям в Москве и умению ловить на крючок местное чиновничество на какое-то время Иванцов ощутил себя первым лицом в губернии. Он попросту обложил данью криминальные группировки, умело стравливал их между собой, выступал в роли арбитра при распределении сфер влияния, даже заказывал убийства.

— Прокурор — глава мафии? — удивился я. — В «Спруте» хоть адвокат был, а тут уж совсем лихо…

— Нынче все бывает. Так вот, Иванцов переговорил с Черным и, узнав, каких денег стоит икона, решил ее прибрать. Дело в том, что Клык, когда сознавался, надеялся на то, что Черный каким-нибудь невероятным образом его вытащит из тюрьмы. Хотя бы для того, чтобы покарать за кражу. И Черный действительно собирался выкупить Клыка у Иванцова. Но тот не хотел делиться. Он подставил Черного под удар его главного конкурента — некоего Курбаши, и Вова со своей командой был расстрелян в упор. А Клыка Иванцов действительно вытащил из камеры смертников, спрятал у себя на даче, а кроме того, составил фиктивный акт о приведении приговора в исполнение. После этого он отправил Клыка под охраной трех вооруженных бойцов, служивших в охране фирмы «Русский вепрь», принадлежавшей жене прокурора, на так называемое Черное болото, где приговоренный закопал «дипломат» с иконой. Но Клык умудрился уложить этих трех бандитов и сбежать, захватив их оружие и свою, так сказать, «нычку».

— Ловок, должно быть…

— Так точно. В общем, Клыка долго ловили, но так и не поймали. К тому же Курбаши оказался его корешком по зоне, дал ему приют на пару недель. Потом Иванцов вычислил, где прячут Клыка, послал туда ОМОН. Курбаши в перестрелке погиб, но перед этим дал Клыку более-менее приличные документы и адресок некоего Цезаря, связанного, между прочим, с вашей чудо-юдовской конторой…

— Что-то не припомню такого… — засомневался я.

— А ты думаешь, что знал всех, с кем работал Чудо-юдо?

— Всех не всех, но многих… Ну а что с Клыком дальше было?

— Он сумел добраться до Москвы в обществе двух дам — Веры, своей нынешней жены, и ее приятельницы Нади. В столице они остановились у Вериной однокурсницы Инны. Но при этом по случайности встретили Гешу, еще одного бывшего студента, который в свое время отсидел срок за кражу икон, а на тот период возглавлял крупную банду, которая занималась и рэкетом, и грабежами, и подпольной торговлей антиквариатом. А тот как раз был предупрежден людьми Иванцова, что Клык с иконой может появиться в Москве. Когда Клык ушел по адресу, который ему дал Курбаши, на квартиру Инны произошел налет. Его совершили ребята Геши. Они задушили Надю и Инну, но Вера достала автомат Клыка и расстреляла всех, кто ворвался в квартиру. А потом собрала вещички и отправилась следом за Клыком. В общем, они встретились у Цезаря, и тот уже, зная, что за ними охотятся, в конце концов вывез их за границу. Во Францию.

— Та-ак… Все ближе к Куракину.

— Именно так. Куракин в то время очень сильно разбогател, и ему понадобилось немного сократить даже свои официальные доходы. Для этого ему потребовались подставные лица, к тому же слабо ориентирующиеся в бизнесе и плохо знающие (а лучше и вовсе не знающие) французский язык. Поэтому он с удовольствием принял нелегально въехавших во Францию Петю и Веру, оформил им французское гражданство в заморском департаменте Мартиника, где у него были отличные отношения с чиновниками.

— Так же, как до этого тебе…

— Не мне, а твоей любимой Хавронье, — уточнила Элен. — Куракин оформил им брак, как месье и мадам Князефф, а после чего попросту переписал на них «излишнюю» часть своей недвижимости в разных странах мира. Конечно, всем этим хозяйством продолжал распоряжаться он сам, а Клык только ставил подписи, где приказывали.

— Зиц-председатель Фунт, — припомнил я известный мне аналогичный случай.

— «Я сидел при Александре Освободителе, я сидел при Александре Миротворце, я сидел при Николае Кровавом…»

— Димочка, — строго произнесла Элен удивительно Хрюшкиным голосом, — перестань отвлекаться и ерничать! И не надо пялиться на мои коленки!

— А тебя это волнует?

— Да, волнует. Потому что спинной мозг у меня Ленкин… В общем, гляди куда-нибудь в другое место, а то по шее получишь.

— Мовчу, мовчу, мовчу! — с несколько утрированным испугом процитировал я деда Ничипора из самого любимого фильма моего детства — «Свадьбы в Малиновке».

— Ой, — вздохнула Элен, — как же с тобой трудно разговаривать! Надо много сказать, а времени в обрез. Хорошо еще, что с пересадкой что-то замедлилось…

— А может, как раз нехорошо? — спросил я, уже не хихикая.

— Сплюнь, накаркаешь. В общем, продолжаю. Самое занятное обстоятельство в этом деле: Чудо-юдо был в хороших отношениях с Цезарем, но понятия не имел о его контакте с Куракиным. Хотя прекрасно знал о том, что «Принс адорабль» не столько торгует фруктами, сколько наркотиками, и о том, что Куракин финансирует секретные научные работы, аналогичные тем, что ведутся в ЦТМО. А Цезарь, оказывается, создал в целях отмывки денег, вырученных от транзита наркотиков через Север России, торгово-закупочную фирму «Polar oranges». Опять-таки на подставное лицо, конечно. В Париже его деньгам было не очень спокойно, и тогда Куракин, который не без помощи Воронцова узнал о том, что Цезарь в хороших отношениях с Чудом-юдом, решил прибрать его к рукам. Как именно налаживались эти контакты, теперь не спросишь, но так или иначе Куракин предоставил Цезарю возможность хорошо отмыть и вложить свои наркобабки.

— Цезаря грохнули?

— Да, и судя по всему — совершенно случайно. Девушка Люба — кстати, первая и самая целомудренная любовь Клыка — стала работать на заказы. Как я когда-то, только на другую контору. Однажды она увидела человека, который ей много лет назад поломал жизнь. Она захотела отомстить, пошла за ним по пятам, но выстрелила нечаянно, споткнувшись о корень. Пуля полетела неприцельно и угодила в чемоданчик, который нес ее обидчик, встречавшийся по делам с Цезарем. А в чемоданчике был пластит. Это произошло весной 1996 года. Кое-кто тогда понял эту историю, как целенаправленную акцию Чуда-юда. Потому что некий Антон Борисович Соловьев постарался создать именно такое впечатление. И у Чуда-юда пошла полоса неудач. Началось с того, что эта самая Люба-киллер, которая поехала в Европу с заказом на Воронцоффа, угодила к Куракину. Как именно — не знаю. Пока. Потому что это осталось в памяти Ленки, которая теперь Вика. Но, насколько мне представляется, она сама сдалась. На это Петя намекал как-то раз. Тут роковую ошибку совершил Куракин. Он решил приставить ее в качестве соглядатайши к супругам Князефф.

— Надеялся, что она будет присматривать за ними? Чтоб не начали разбираться в своих правах на имущество?

— Да. А твою Ленку пристроили обучать их французскому. Рассчитывали, что они выучат его в пределах начальной школы. Но они его выучили гораздо лучше.

— Понятно… Ленка новую методику применила небось.

— Естественно. Но тут Куракин узнал о том, что ты нашелся на Гран-Кальмаро. Кроме того, с ним наладил контакты Сережа Сорокин и рассказал много интересного насчет иконы и фонда О'Брайенов. Что и как было после того, как ты «вышел на бис», наверно, лучше меня знаешь. Ну а теперь заключительный этап.

Чудо-юдо, вернув меня, уже знал, что икона лежит в сейфе у Куракина, и понимал, что тот водит его за нос, утверждая, будто ее ищет. Он просто хотел по ходу переговоров выманить у Чуда-юда побольше секретов. А заодно — заполучить в свои руки хотя бы дубликаты ключей, копию компьютерного досье с паролями и кодами банков и счетов фонда. И поэтому он решил не ждать милостей от природы. И пожертвовать такой пешкой, как я, ради мата Воронцову и Куракину, поскольку они должны были встретиться на вилле под Амьеном, формально принадлежавшей Пете и Вере. Дело в том, что Воронцов и Куракин уже столковались насчет совместного использования фонда. В общем, я должна была приехать туда и уничтожить обоих. Оружие и все прочее должен был передать оператор ГВЭПа, который, как я понимаю, получил приказ управлять мной на расстоянии и ставить имитации для охраны их сиятельств. Ему я должна была передать икону, после чего он парализовал бы мне дыхание или устроил инсульт.

— Его, случайно, не Богдан звали? — спросил я.

— Именно так. Я ничего не смогла бы сделать, если бы не случайность. Куракин решил, что пора убрать Князевых. И приказал это сделать Любе, которая числилась служанкой. А Люба его зарезала… Встреча сорвалась, Богдан с санкции Чуда-юда вернулся домой, а я, Клык, Вера с малышом и Люба вместе с иконой сели на личный самолет Куракина — он тоже числился принадлежащим Клыку — и улетели на Гваделупу.

— Дружная у вас семья, — произнес я не без ехидства, но Элен на это не отреагировала.

— На Гваделупе нам тоже стало неспокойно, — сказала она. — Уже через два дня появились какие-то подозрительные типы, которые стали отслеживать виллу, которая формально принадлежала Пьеру. А потом явился Сергей Николаевич и предложил нам срочно эвакуироваться на танкер.

— Значит, все-таки он здесь главный?

— Не совсем так. Он просто организовал нам поездку на этом корабле. То есть помог нам незаметно перебраться сюда под прикрытием имитационной картинки, обработал капитана и всех остальных таким образом, что они не обращают на нас внимания. Даже взятки платить не надо. Но главный на корабле, конечно, капитан. А самого Сорокина здесь нет. Есть несколько человек из его компании. Старший над ними — некто Фрол.

— Фрол… — Я вспомнил, что на заимке у Лисова был такой сорокинец, бывший майор, ставший бандитом, а потом перебежавший к Сарториусу. Даже хотел сказать: «Знаю такого!», но вовремя сообразил, ведь на заимке Лисова мы встречались в другом времени.

— Тебе что-то говорит это имя? — Элен четко засекла отражение этих размышлений на моем лице.

— Не знаю, — произнес я уклончиво, — пока не увижу в лицо — не скажу, встречались где-то или нет. Фроловых в России и зарубежье полно, и каждому второму уголовнику с такой фамилией дают кличку «Фрол». Так что поспешных выводов делать не буду.

— Ладно. Заканчивую информацию: Сарториус намерен перевести нас отсюда на свое судно. Оно где-то близко, вот-вот должно подойти.

— Но почему-то задерживается… — задумчиво произнес я. — Понятно. Ну, ладно. Поговорим о неприятном. То, что меня похищал из-под Москвы Сарториус,

— это однозначно. Для меня даже не тайна, как он сумел это сделать. Настроился на канал РНС, закамуфлировался, как всегда, и принялся управлять…

— Этого я не знаю, — почти откровенно, как мне показалось, промолвила Элен. — Мне известно, что вас сюда выгрузили ночью с вертолета. А откуда он прилетел, не информировали.

— А Клык в курсе дела?

— Не думаю. Сарториус не любит, когда все нараспашку.

— Но мне-то ясно, что он хочет либо выторговать процент от фонда О'Брайенов, либо, при удобном случае, вообще все прихватить. Я — заложник для подстраховки от силовых действий Чуда-юда, Ваня Соловьев — для гарантий со стороны его папы Антона Борисовича, который, как я понимаю, работает на «джикеев». А вот от вмешательства Воронцова такой гарантии нет. Хотя он, вроде бы, и контачил с Соловьевым-старшим, но Ванино здоровье ему по фигу.

— Соловьев-старший, — сказала Элен, — это и есть гарантия против Воронцова. Потому что именно Антон Борисович очень осложнил финансовое положение Чуда-юда и ведет против него эдакую тихую и скромную войну. Почти везде, где только может. Но что еще более неприятно для твоего папаши, он очень активно «копает» под него по всему миру. Равалпинди — только один из тех бывших деловых партнеров Чуда-юда, которого Соловьеву удалось перекупить. Есть еще десяток, не меньше, которые уже сейчас готовы предать, поскольку чуют, что доходы падают. Вполне возможно, что подберут ключики даже к Перальте, Кубику, Доминго Косому, Иванцову… Все это очень сильно помогает Воронцову, который, конечно, намного хуже разбирается в делах Баринова, чем Соловьев. И без совета с ним Рудольф Николаевич шагу не ступит. А потому не станет бросать боевиков на танкер, если появится угроза для Ваниной жизни.

— Но он, как выражаются в приличном обществе, тоже не «верхний». «Джикеи» могут и сами поработать…

— Куракин, между прочим, в свое время тоже их побаивался. И взялся изучать их делишки. И когда пытался подружиться с Сарториусом, то обменялся с ним информацией. Выяснилось, что у «G & К» тоже дела неважнецкие. По сути дела, они раздроблены на четыре враждующие группировки, каждая из которых постепенно уплывает в легальный бизнес. Со своими деньгами, естественно. Включение России в мировой рынок вызвало серьезный промышленный бум в Штатах, как и вообще на Западе. Есть возможность, не рискуя башкой и не конфликтуя с законом, наворачивать прибыли. Но при этом не хочется отстегивать денежки на общак, который они создали вместо фонда О'Брайенов. А именно оттуда финансировались работы по тем же препаратам серии «Зомби», по ГВЭПам и иной психотронной технике. То есть бывшая клиника Джона Брайта, на базе которой Малькольм Табберт создал нечто вроде нашего ЦТМО. И обозвал его так, чтоб все подумали, будто это сборище шарлатанов: «John Bright centre of occultism, parapsychology and scientology».

— Малькольм Табберт… — Я наморщил лоб, вспоминая. — Фамилию вроде слышал.

— Наверно, от Хрюшки, — хмыкнула Элен, — она, как мне помнится, когда-то учила русскому языку детей Джека Табберта, «голубого» миллионера…

— Точно, точно! — припомнил я. — Ленка еще говорила, что он на лесбиянке женился, и они детей себе через пробирку заводили. И еще она говорила про его дядюшку, который взорвался на какой-то секретной научной установке…

— Это Гордон Табберт. Кстати, вместе с ним когда-то работал Куракин. А Малькольм — его сын. Двоюродный братец Джека, получается. Примерно твой ровесник, но башкой Бог не обделил. В Принстоне преподавал. Занимался биофизикой, изучал влияние космических излучений на энергопотенциал клеток мозга, в Хьюстоне поработал, выполнил несколько совместных работ с Милтоном Роджерсом, царствие ему небесное, о котором ты тоже, поди-ка, слышал.

— Тесен мир! — удивился я. — Этот самый Роджерс общался не со мной, а с Майком Атвудом, но память у меня осталась. Особенно построенная им компьютерная модель, объяснявшая причину исчезновения «Боинга» в Бермудском треугольнике. Электромагнитные вихри, следы какие-то в ионосфере остались. Он тогда, по сути дела, открыл принцип действия перстней Аль-Мохадов.

— Ну, это сильно сказано, — скептически поджала губы Элен, — просто высказал предварительную гипотезу. Остальное не успел, потому что попал в автокатастрофу. Чудо-юдо, Зинка с Ленкой, а особенно Вася Лопухин гораздо серьезнее продвинулись. А мы, то есть, конечно, ты и Таня, — совсем далеко зашли. Помнишь?

— Это ты про то, как мы сперва в плазменный «бублик», а потом в светящиеся «морковки» превращались, а Сарториус нас ГВЭПом перехватывал? Ты тоже об этом помнишь?!

— Да. И не думай, что это был сон или имитационная картинка. Сарториус это сделал, хотя и сам не знает, как у него получилось. Потому что когда он стал все это обсчитывать, то выяснил: ГВЭП, которым он пользовался, не мог взять всю энергию. Он должен был взорваться. И самое главное, порядок действий, который он применил для того, чтобы поймать плазменный тороид, для него самого был непонятен. Ты улавливаешь суть?

— Улавливаю. Им управлял кто-то, ты это хочешь сказать?

— Да. И это был не Чудо-юдо. Тот тоже понятия не имел, как все получилось.

Догадка у меня возникла внезапно, но высказать ее я не успел. Потому что в этот самый момент отворилась дверь, и вошел Клык.

 

ПЕРЕСАДКА

— Значит, так, — сказал Петя. — Просьба ни о чем не беспокоиться и топать за мной. Предстоит пересадка. Гражданин Баринов, надеюсь, что вы не будете дрыгаться и пойдете нормально, без пинков и наручников.

— Само собой, культура прежде всего.

Видимо, не очень надеясь на мою честность, Клык все же приставил ко мне двух молодцов, которых я мог видеть на «Торро д'Антильяс» в прошлом году. По крайней мере, они были очень похожи на тех, которые там были. Эдакие пираты конца XX столетия, с многоцветными татуировками, стриженные под ноль, в кожаных шортах и трепаных джинсовых безрукавках, с «хеклер-кохами» в руках и наручниками на поясах. Ну, само собой, в черных очках, закрывавших половину рожи.

На мою морду очень быстро надели черный мешочек и довольно плотно взяли за локти. Потом быстрым шагом вывели из каюты и куда-то повели. Молча, без комментариев. Голосов Элен и Клыка, а также каких-то иных шагов, кроме своих собственных и сопровождающих, не слышалось. Должно быть, они остались в каюте или пошли оттуда другим маршрутом.

Дышать в мешке было вполне возможно, но видеть через него — ни хрена. Конечно, понять, куда именно тащат, мне не удалось. Слишком много раз молодцы меняли направление движения. Правда, в основном, как мне кажется, мы спускались по каким-то трапам. Провожатые были ребята заботливые, все время поддерживали, чтоб я не сверзился, а ежели на пути попадался порог, то ловко подхватывали меня под руки и переносили на ровное место. Ни разу не дали запнуться.

Минут через десять-пятнадцать бойцы, судя по свежему ветерку с легким

нефтяным душком, вытащили меня на верхнюю палубу танкера. По ней мы прошлисовсем недолго. Я услышал знакомое тарахтение вертолета, который находился где-то поблизости, судя по всему, уже зависал над танкером. Стало здорово обдувать сверху.

Рев двигателя и свист лопастей нарастали с каждой секундой. Потом послышалось что-то вроде приглушенного «бумм!» — вертолет сел на палубу, точнее, на плетенный из канатов просторный мат круглой формы. Именно по этому мату меня подвели к вертолету — я его только ногами почувствовал, — а затем подсадили в кабину. Там меня быстренько пристроили в какое-то кресло и пристегнули ремнем. Потом одного за другим стали сажать еще кого-то, судя по всему, тоже не добровольных пассажиров. Мои руки, правда, были свободны, но сдернуть мешок с головы я не решился — не стоит обострять. А то еще наденут наручники, по которым я вовсе не скучал. Рядом со мной, слева, видимо, находился борт вертолета с иллюминатором, а справа уселась Элен. Это я догадался по запаху духов. Кто сидел впереди, а кто сзади, мне было неизвестно. Потом лязгнуло — вертолетчики задвинули дверь, еще через несколько секунд двигатели вертолета прибавили оборотов, пол кабины дернулся

— снялись. Машина, должно быть, была мощная, взлетела легко, даже не почуяла, что приняла на борт около двух десятков человек. Правда, сколько народу уселось, я точно не знал, но, судя по топоту при погрузке, в вертолет село никак не меньше двадцати персон. Я прикинул: нас, «гостей», так сказать, должно быть семеро. Элен, Клык с двумя бабами и ребенком — уже двенадцать. Экипаж — минимум двое — это 14. Ну и охранники Клыка — трое, вот и выходит 14 рыл.

Полет сам по себе продолжался совсем недолго, едва ли больше пятнадцати минут. Но вот высадка заняла довольно много времени. Дело в том, что вертолет не приземлялся на палубу, а просто зависал над ней метрах в двух. Не знаю, как остальных, но меня лично заставили вылезать, пятясь и свесив ноги вниз. При этом поддерживали за плечи изнутри кабины, чтоб я не вывалился слишком быстро. Я понятия не имел, сколько метров до земли, воды или палубы, а потому немного волновался. В конце концов, мне ведь никто не давал гарантий, что этот полет не завершится на Акульей отмели, куда падать даже с двухметровой высоты очень опасно для здоровья. Но это были зряшные опасения, ибо стоявшие под брюхом вертолета граждане — отважные ребята, однако! — благополучно сцапали меня за ноги, подхватили на руки и, поставив на палубу, тут же повели (скорее поволокли все-таки) внутрь судна.

Меня сгрузили с вертолета не то седьмым, не то восьмым, поэтому о том, что пересадка завершена, я узнал лишь после того, как судно, на которое нас перегрузили, перестало дрожать от работы машин на холостом ходу, завертело винтами и двинулось в абсолютно неизвестном для меня направлении. Мешок с меня сняли несколько раньше, еще тогда, когда я очутился в запертой каюте, намного менее удобной, чем та, куда меня поместили на танкере. К тому же тесной. На танкере был дворец со всеми удобствами, а тут — хрен знает что, какая-то душная клетушка, да еще и темная к тому же. Потому что иллюминатор был задраен снаружи штормовой крышкой. Правда, вентилятор работал и духоты не ощущалось, но все же кайфа от нового места пребывания я совсем не испытывал. Прямо скажем, очень мне не понравился этот, грубо говоря, «обмен жилплощади». Если так пойдет дальше, то можно и в подвале с крысами очутиться…

Тем не менее, надо было сидеть и ждать, чем меня еще порадуют хозяева.

Часа два или три, точно не замерял, мной никто не интересовался. Я прилег на жесткую коечку — шконка, да и только! — после чего попытался расслабиться и вздремнуть, чтоб время шло не так медленно и чтоб не впадать в излишне тревожные размышления. Но дремота не шла. Мозги переваривали полученную перед этим информацию, пытались вычислить, правдивая она или нет, что затевает Сарториус, какую роль играет в этом Элен, что за парень Клык и вообще чем все может для меня кончиться. Мысли очень туго ворочались. Пожалуй, что весь ворох этих пояснений, которыми меня завалила мамзель Шевалье, отнюдь не улучшил мое восприятие ситуации. Напротив, я многое перестал понимать. И самое главное, что прочно поселилось у меня в душе, — это впечатление невозможности распутать все клубки человеческими средствами. Похоже, что в ситуации присутствовало нечто непредсказуемое и даже… сверхъестественное.

Конечно, если принять то, что происходило со мной в параллельном потоке времени, за реальные события, то многое станет понятным и объяснимым. Ведь там даже Чудо-юдо и Сарториус сумели прийти к выводу, что «Black Box» — это не просто коробка или ящик, содержащий в себе некий инопланетный прибор или компьютер, а разумное существо. А я по простоте душевной даже решил, что это, извините за мракобесие, черт. Ну, не такой, конечно, как у Н. В. Гоголя, традиционный, с рогами, хвостом, копытами и свинячьим рылом, и даже не такой, как у М. А. Булгакова, с аристократической внешностью и полным человекоподобием, а, скажем, так: некое материально-овеществленное Зло.

Потом, правда, когда я уже достаточно долго прожил в нынешнем потоке времени, а Чудо-юдо разубедил меня в реальности того, что со мной происходило, произошло определенное изменение позиции. Тем более что долгое время практически никаких реальных подтверждений моего возвращения в прошлое не было. Также, как их не было у Майка Атвуда, который дважды перескакивал по времени назад. И бедного парнишку долго считали фантазером и придурком. Сейчас я с удовольствием встретился бы с ним и побеседовал о тех впечатлениях, которые он пережил. Потому что если двое разных людей ощущали одно и то же, это уже заслуживает внимания. Но его нет. Его убил Сарториус. Зачем и почему, кстати, я толком не знаю. И этот же Сарториус загрузил в мою память то, что хранилось в мозгах Атвуда. Знал ли он, что именно помнил Атвуд, или списал все по принципу: «Вали кулем, потом разберем!»?

Если Сарториус списывал все подряд, то, пожалуй, мог и не просматривать запись памяти Майка. В пользу этого, например, говорит то, что у него было слишком мало времени на все про все. Но, с другой стороны, он должен был загодя знать, что там содержится, иначе на фига ему вообще переписывать что-либо?

Очень это непросто — пытаться все осмыслить, когда в башке каша и не знаешь, что в грядущие полчаса может произойти. Конечно, я так ничего и не сообразил, даже не смог по-настоящему ухватиться за какой-нибудь «хвост», выводящий от одного факта к другому.

Для начала стих шум машин судна, довольно близко от моей каюты загрохотала якорная цепь, и послышался громкий бултых якоря. Встали. Прибыли на место или ждем кого-то? Щелкнул замок, дверь отворилась, в комнату вошли знакомые молодцы в черных очках, а с ними Клык.

— Ну вот, — сказал он с веселой улыбкой, будто мы были с ним закадычными друзьями, и он меня не взаперти держал три часа. — Приехали! Сейчас в последний раз мешочек наденут…

Странно, но на этот раз я почему-то не стал пугаться. Хотя то, что прозвучало вслух, нормальный человек мог понять как прелюдию к отправке за борт.

Мешок мне надели, но наручники и на этот раз не употребили. Повели тем же порядком, под руки, но в более спокойном темпе. Правда, и на сей раз молча. Никаких разговоров не было слышно даже тогда, когда меня вывели на подвесной трап и сгрузили на небольшое суденышко — катерок или моторку. Тотчас после того, как меня на него погрузили, суденышко врубило движок и, подпрыгивая на небольших волнах, понеслось куда-то.

Минут через двадцать оно причалило не то к пирсу, не то к стенке — я это и сейчас не очень различаю, а меня вытащили наверх и повели уже по твердой земле. Не очень долго вели. До моих ушей долетело фырчание автомобиля, лязг открываемой дверцы, а в следующую минуту конвоиры резким движением затолкнули меня на заднее сиденье. Все, как и прежде, делалось молчком, никто даже команд никаких не отдавал. Должно быть, все было уже давно отработано.

Трасса, по которой гнали машину эти господа, должно быть, позволяла им ехать с очень приличной скоростью. Вместе с тем регулярные рывки то вправо, то влево заставляли думать, что дорога эта горная и где-нибудь справа от автомобиля довольно приличная пропасть. Вообще-то я думаю, что это даже неплохо — ехать с завязанными глазами, когда водила себя не жалеет. По крайней мере, меньше пугаешься.

Через ткань мешка мне не было видно ничего, кроме чередования света и тени, которое показывало, что мы периодически не то въезжаем под сень деревьев, не то даже в какие-то туннели. Последнее можно было определить и по звуку, мотор урчал более гулко. Несколько раз мимо проносились встречные машины, а вот чтоб кто-то нас обогнал — не припомню.

Полчаса так ехали, пока не остановились. Мотор не глушили, но через его холостое фырканье донеслось гудение какого-то механизма, не то поднимавшего шлагбаум, не то открывавшего ворота. Потом что-то лязгнуло, автомобиль вновь тронулся с места, но на сей раз и пяти минут не проехал. Въехали под какой-то свод, навес или фиг знает что — потемнело. Дверца машины открылась, меня из нее выдернули и опять повели пешком. Сперва по гулкому коридору или туннелю. Потом по небольшой лестнице, где света стало побольше. Наконец я услышал тихий щелчок нажатой кнопки и слабое гудение с шорохом — раздвигались двери лифта. Меня втянули на слегка пружинящий пол, отодвинули от дверей в глубь кабины. Поднимались меньше минуты. Кабина остановилась, и меня повели по коридору. Почему по коридору? Потому что долго вели, и лампы над головой периодически ощущались — по увеличению освещенности, видимой через мешок. Пахло не подвалом и не тюрьмой — во всяком случае, не российской. Наоборот, ощущался дух какого-то более-менее приличного жилья. Скорее всего, такого, где по крайней мере, ежедневно убирают комнаты, проветривают помещение и протирают пыль, а также, возможно, освежают воздух какими-нибудь патентованными дезодорантами.

После нескольких поворотов конвоиры открыли передо мной какую-то дверь, несильно подтолкнули вперед, а затем заперли дверь за моей спиной.

Сообразив, что теперь можно снять мешок с головы, я осмотрелся.

В общем, это оказалось гораздо лучше, чем подвал с крысами, но немного похуже, чем каюта на том судне, куда меня пересадили с танкера. Так, нечто среднее. Нечто вроде большой кладовки с кондиционером. Правда, койка была застелена бельем, но зато вообще никаких окон не имелось. Свет горел слабенький, где-то на 25 ватт, не больше. Не жарко, не холодно, но скучно. Опять улегся и стал думать. Но думалось плохо, мозги не ворочались. Так и заснул помаленьку. Несмотря на то, что свет в этой самой камере не гасили.

Сколько проспал — не понял. Проснулся от большой жажды наоборот. В смысле, от желания исполнить малое, но гнусное дело. Удобств здесь, как и на втором корабле, не имелось, а почки у меня, в общем и целом работали нормально. Постучал в дверь — ноль эмоций. То ли никакой охраны в коридоре не было, то ли ей было по фигу, что я в дверь барабаню. Минут пять долбил кулаками по двери, а потом стал прикидывать, что мне будет, если побрызгаю прямо на пол где-нибудь в углу. Дух, конечно, не лучший будет, но ведь пузырь, извините, не резиновый… Неужели, ежели лень выводить, нельзя было человека парашей обеспечить?

Я уже пришел к выводу, что надо поливать угол, когда дверь открылась и появилась Элен.

— Чего молотишь? — сказала она строго. — До витру трэба?

— А ты как думала? — проворчал я. — Горшка тут нет, забыли установить…

— Перепутали, козлы, — хмыкнула она. — Пошли, устрою поприличнее…

— Что значит «перепутали»? — удивился я. — Не туда заперли, что ли?

— Именно так. Это ж балбесы куракинские. У нас любой вышибала на два порядка интеллектуальнее. Им объяснишь, как надо, а они все поймут не тем местом.

Вышли в коридор. Нет, это была, конечно, не тюрьма, но и не вилла типа такой, какой обладала на Гран-Кальмаро Марсела Браун. Больше всего заведение напоминало небольшой отель для среднего класса. Что-то типа «Каса бланки де Лос-Панчос», только намного меньше по площади Коридор был вовсе не длинный, метров на полста от угла до угла, не больше. Правда, потом он уходил за угол и вообще, как мне кажется, тянулся по периметру всего здания, имевшего в плане квадратную форму.

Заведение, возможно, когда-то знавало лучшие времена и даже, быть может, ломилось от постояльцев — в последнем, конечно, сильно сомневаюсь. Но в настоящее время, как мне казалось, тут было полное запустение. В коридоре не было никого, и ни за одной из дверей жизни не ощущалось. А на дверях той комнатушки, куда меня запихнули, поначалу была надпись «Cloak-room», не то гардероб, не то камера хранения. На остальных были номера.

— Точно, — сказала Элен, когда мы прошли весь коридор до угла. — Болваны есть болваны. Правда, я не лучше. Велела им тебя отвести в конец коридора, а он замкнутый. Ладно, хорошо, что вовремя поправились. Вот эта комната. Тут все не хуже, чем на танкере. Все удобства имеются. Правда, комната с видом на внутренний двор, а не на море. Да оно и не нужно. Отсюда до моря двадцать миль, только раздражать будет.

— Ладно, — сказал я, торопясь отыскать заведение, — запирай.

— Зачем? — произнесла Элен. — Отсюда не сбежишь. Даже не пробуй, ладно? Напортишь все и себе, и отцу, и Сарториусу.

Я это принял к сведению, уже заскочив за заветную дверь.

Выйдя с чувством глубокого удовлетворения, я обнаружил, что Элен не ушла.

— Проголодался? — спросила она. Конечно, не так, как Хрюшка, хотя и ее голосом.

— В принципе, пожевал бы чего-нибудь…

— Сейчас сделаем, — пообещала Элен и вышла.

Пока она ходила, я убедился, что окошко действительно выходит во внутренний двор, а общий уровень комфорта действительно соответствует тому, который был на танкере. Даже телевизор имелся, который я на всякий случай включил. Хотя бы для того, чтоб узнать, в какое такое царство-государство меня завезли. Однако все каналы были заполнены спутниковыми передачами, за исключением одного кабельного, где в режиме нон-стоп крутилась порнуха, должно быть, немецкого производства, потому что все более-менее связные реплики произносились на языке Г„те, Шиллера и Шикельгрубера. В принципе, картинки можно было и без перевода глядеть, но недолго. Ежели, допустим, вы лет двадцать просидели в большеземельской тундре, куда клубнику со сливками чаще всего забывают доставить, то, дорвавшись до нее, возможно, сможете сожрать килограмм или полтора в один присест. Но ежели вас этой самой клубникой покормить с утра до вечера хотя бы неделю подряд, то вы попросту начнете блевать, едва увидите это блюдо.

В общем, когда вернулась Элен, то я уже выключил телевизор. Теперь все мои думы были направлены на подготовку организма к приему пищи. А Элен пришла не одна, с ней вместе была еще одна блондинка, не старше ее. Они катили столик со всякой снедью, негромко болтали и подхихикивали.

— Знакомься, Любаша. Это мой бывший муж, Дима, — несколько рекламным образом представила меня Элен. Примерно так дамы показывают друг другу ношеные платья: «Представляешь, я так похудела, что оно висит, как на вешалке… А тебе, Любочка, по-моему, оно будет в самый раз!»

— Очень приятно, — сказала Люба, и я вспомнил, что так звали какую-то даму, которая, не выполнив задания по Воронцову, вдобавок сдалась Куракину, а теперь, зарезав князя, пасется около Клыка. Похоже, что с Элен они закадычные подружки. Если учитывать Танечкину начинку, содержащуюся в белокурой Хрюшкиной голове, то Элен с Любашей — коллеги по профессии. Киллер киллеру — друг, товарищ и брат. В данном конкретном случае — подруга, товарка и сестра. По полноте, надо заметить, Любаша заметно уступала Элен, поэтому аналогия с платьем была не совсем правомерна.

— Взаимно, — ответил я, хотя значительно больше, чем присутствию Любы, возрадовался отбивным с картошкой. Ну а про всякие там бутерброды-салаты и прочие дополнения — клубника со сливками тоже была, легка на помине! — и говорить нечего. Но поскольку дамы собрались разделить со мной трапезу — обед или ужин, я определить затруднялся, то я как-то подсознательно испытал сожаление. Вполне мог бы и один все сожрать, в принципе.

Некоторое время я помалкивал и только поглощал пищу. Мне было не до рассматривания красавиц. Тем более что одну из них — если брать внешность, конечно, я знал 14 лет и во всех видах повидал. Вторая, наверно, могла бы вызвать интерес, если б я о ней не знал того, что знаю. Валерий Васильевич Куракин не производил впечатление слабака, но эта гражданочка его зарезала. Сколько еще народу, и какими способами было отправлено на тот свет этой милой беляночкой, я не знаю, но можно догадаться, что немало, раз девушке поручили работу за границей. Правда, тут она по каким-то соображениям сплоховала, но вряд ли по гуманитарным.

— Хорошо лопает, верно? — сказала Элен, мотнув головой в мою сторону. — Сердце радуется.

— Сама готовила? — поинтересовался я.

— Ну да, жди-ка… — хмыкнула Элен. — Здесь повара есть, между прочим. Здесь ведь готель, как-никак.

— А раньше умела вообще-то, — припомнил я, имея в виду не Хрюшку, а Танечку.

— Раньше некоторые тоже кое-что умели, а теперь разучились, — очень туманно произнесла Элен. Любаша посмотрела на нее каким-то необычным, но немного обеспокоенным взглядом. Чужая душа, конечно, потемки, однако мне показалось, будто она без слов спрашивает у Элен: «Ты его просто так, от скуки доводишь, или в натуре поиграть охота? А мне тут чего делать?»

Элен этот взгляд перехватила, успокоительно и ласково навела глазки на Любу. Что-то знакомое промелькнуло, очень знакомое в выражении ее лица. Ленкино все-таки. Очень быстро припомнилось, когда я такую рожицу впервые наблюдал… Точно! В гидроплане «Каталина эйрлайнз», во время перелета между маленькими необитаемыми Карибскими островками Сан-Мигель и Роса-Негро. На первом из них мы познакомились с Линдой Атвуд и снялись у нее в порнушном фильме, а на втором Ленка с Линдой внезапно воспылали нетрадиционной страстью и занялись любовью в то время, как я охранял их покой от «джикеев». Может, и у этих чего-нибудь такое?

Тут мне вспомнился один пример из животноводческой практики. Когда-то давно — мне тогда лет тринадцать было — наш детдом отправили в колхоз, на прополку. Конечно, мы не только работали, но и носились по деревням, потому что в конце концов, лето оно и для отдыха тоже. Не обходилось, само собой, без мелких налетов на сады и огороды, откуда мы восполняли недостаток витаминов. Воспитатели, может, и пытались с этим справиться, но только хрен у них это получалось. Тырили мы молодую морковку, зеленый лук, горох, ранние яблоки и вишню — по мере созревания, так сказать. В большинстве случаев все сходило с рук, потому что засечь нас на деле было очень туго, атасно-стремная служба была поставлена отлично, а ноги мы делали всегда резко, быстро и в разные стороны. Но однажды какая-то бабка, у которой мы скоммуниздили морковку, не поленилась дойти до школы, где мы квартировали, и настучала нашей Лидии Сергеевне, что мол, «белые пришли — грабят, красные пришли — грабят, и куды хрестьянину податься?». Лидия без долгих размышлений застроила всю нашу систему и провела бабку мимо рядов на предмет опознания грабителей. Меня, кстати сказать, бабка видеть не могла. Она только Сашку Половинко запеленговала, Андрюшку Васина и Наташку Иванову. Я и еще пятеро погнали совсем в другом направлении, а эти маленько замешкались у забора,

потому что Наташка зацепилась юбкой. Пацаны ее отцепили буквально передносом у бабки, и она их успела хорошо разглядеть. Сначала Наташку вытащила из строя — юбку вспомнила, а потом и Сашку с Андрюшкой. Лидия Сергеевна сразу сообразила, что в этой группе кого-то не хватает, и сама меня выдернула, хотя ребята молчали как партизаны. Бабка и то засомневалась, но мне было неудобно отнекиваться, и я добровольно сознался, чтоб не отрываться от коллектива. Прочих мы не выдали — это западло. Лидия Сергеевна долго вкручивала нам насчет того, что мы совершили преступление, предусмотренное статьей 144-й УК РСФСР, и про гуманность советского закона, согласно которому уголовная ответственность за это правонарушение на нас, 13-летних, пока не распространяется. По-моему, она очень жалела, что мы не совершили преступления в 14-летнем возрасте, потому что тогда нас можно было посадить. Но все же меру наказания она нам придумала и отправила нас работать в свинарник, где, один раз вдохнув тамошнее «амбре», можно было откинуть копыта. Но это все, так сказать, преамбула.

Именно в этом свинарнике нам довелось полюбоваться на занимательную картинку, связанную с процессом искусственного осеменения свиноматок. По проходу между загончиками, где содержалось многосисечное свинство, дюжие свинари волокли одного-единственного хряка, у которого небось глаза разбегались от обилия свинячьего женского пола, хотя он и понимал, что всего этого ему не перетрахать до скончания века. Вместе с тем хрюшки визжали от восторга, почти как те дуры, которые балдеют от Майкла Джексона, или их бабки, которые сдергивали с себя блузки при виде Элвиса Пресли. Само собой они приходили в то состояние, которое зоотехники называют «охотой», и теперь им можно было впрыскивать шприцем их будущее потомство. Но поскольку шприц осеменатора был все же не совсем удачной заменой кабану, хрюшки некоторое время не успокаивались. Должно быть, они жаждали не только оплодотворения, но и кое-каких свинско-сексуальных удовольствий, а потому начинали лезть друг на друга, чесаться и кусаться самым противоестественным образом.

Может, эти дамы тоже пришли посмотреть, так сказать, на самца, чтоб маленько разогреться, а потом предаться своим личным проблемам? Я вспомнил, как Ленка с Линдой возились на песочке, потом припомнил, что Ленка работала домашней учительницей у детей «голубого» Джека Табберта… А у того, как сама Хрюшка рассказывала, была «розовая» супруга, находившая в Хавронье «мужское начало». Правда, Ленка клялась и божилась, что у миссис Табберт с ней вышел облом, из-за которого тогдашнюю госпожу Баринову вроде бы и уволили, но поди, проверь это! Может, еще тогда чего-то в ней раскрутилось, а потом на Линде продолжилось. И теперь, вполне возможно, не отпускает смешанное «я».

— О чем задумался? — прервал мои размышления голос Элен. Оказалось, что я сижу с наколотым на вилку куском отбивной и смотрю куда-то в мировое пространство.

— Да так, о жизни… — пробормотал я, поскольку пересказывать свои животноводческие наблюдения не собирался.

— Небось Вику вспомнил? — вкрадчиво поинтересовалась Элен. — Тоскуешь?

Теперь мне показалось, будто ей очень хочется, чтоб я сказал: «Да, очень тоскую!» Потому что Танечке Кармелюк, сидевшей в Ленкиной упаковке, должно быть, было приятно услышать, что я привязался к ее телу, пусть даже с доминирующим Ленкиным «я». Когда-то Чудо-юдо вычислил, что в Вике осталось 36 процентов Танечки, то есть больше трети, почти 2/5. Да еще 4 процента осталось от Кармелы О'Брайен и Вик Мэллори. Интересно, а сколько в Элен от Хрюшки?

— Как тебе сказать… — неопределенно произнес я, отвечая на вопрос, и наконец-то скусил с вилки мясо. Это позволило мне выдержать паузу, необходимую на тщательное пережевывание пищи. Потому что отвечать прямо мне не хотелось. Если как на духу, то я точно не знал, тоскую я или нет. И по

чему именно тоскую, тоже не знал. Может, по Ленкиному телу, которое вот тут,рядышком сидело и ухмылялось, а может, по ее доброй и нежной душе, которая вынуждена была страдать от разных нюансов, связанных с перегрузкой на носитель, который она терпеть не могла…

— Не то чтобы очень, — решился сказать после того, как прожевал, — понимаешь, к новой жене надо привыкнуть.

— Вы уж скоро год, как живете, — хмыкнула Элен, — пора бы притереться.

— Не так-то это просто, — неожиданно высказалась Люба и помрачнела. — Всегда будешь что-то вспоминать и маяться.

— Любашка, не надо… — Эти слова, как мне показалось, не могла произнести ни Таня, ни Лена. Потому что они сопровождались каким-то особо нежным поглаживанием Любы по локотку.

Но та уже встала и сказала:

— Спасибо за хлеб-соль. Пойду отдохну…

— Ну чего ты? Останься… — почти умоляющим тоном попросила Элен, и мне стало на сто процентов ясно, что, определяя их отношения, я ни шиша не ошибся.

— Нет, пойду, — упрямо произнесла Люба, — вам есть о чем потолковать, а я…

Она недоговорила и быстрым шагом вышла в коридор. Элен осталась, но настроение у нее явно испортилось. Она потупилась, нервно побарабанила пальцами по столу.

— Иди, — посоветовал я, поскольку мне сейчас не хватало только влипнуть в какую-нибудь межбабскую разборку и заполучить в лице Любы врага. Если она Куракина прирезала, то и меня не пожалеет. Фиг его знает, может, и там она не Клыка пожалела, а Ленку приревновала? То есть Элен, конечно…

— Гонишь? — неожиданно сердито сверкнула глазами мамзель Шевалье, — Ты меня гонишь?

Вот это была, несомненно, Хрюшка. Только она могла так взъяриться из-за единственного коротенького слова.

— Нет, не гоню, — произнес я с легким испугом, — но эта твоя Люба, по-моему, на что-то обиделась… Вам, как бабам, легче свои проблемы уладить. А то перессоритесь из-за ерунды.

— Это для тебя ерунда! — сердито буркнула Элен. — Знаешь, сколько тут всего на этой Любе завязано?

— Нет, только догадываюсь.

— Хочешь, я тебе расскажу о ней, чтоб ты был в курсе?

— Ежели это не будет лишним, то пожалуйста.

— Во-первых, чтоб тебе было известно: Люба и Клык — земляки, из одной деревни. В детстве дружили, потом это перешло в первую любовь. Чистую такую, не плотскую. Но так получилось, что они разлучились: Клык остался десятилетку кончать в селе, а Люба в город уехала, в техникум. И там с ней произошло несчастье. Какие-то гады ее, девчушку совсем, изнасиловали вшестером. К тому же она от кого-то из них забеременела. Родня ей какого-то жениха срочно подыскала, чтоб «грех прикрыть», выдали замуж. А муж оказался то ли дурак, то ли подлец, чего больше, не скажешь. Люба к тому же вообще после того, что с ней произошло, мужчин не переносила. Ложилась с ним, как на плаху. Ему, конечно, какие-то добрые люди «глаза открыли», он ее бить стал, пил, как свинья. А потом, не знаю, правда ли, нет, но Люба так считает

— ребенка уморил. А Люба его убила и в тюрьму села. Там познакомилась с одной крутой девушкой, Соней ее звали… И пошла у них любовь.

— Понятно…

— Да что ты вообще понимаешь? Они не просто лизались, а по-настоящему любили.

— Давай этот вопрос в стороне оставим? — предложил я примирительно. — Я действительно в такой лирике мало что соображаю.

— Ладно… В общем, когда они из тюрьмы вышли, то стали жить вместе. Покрутились-повертелись и, в конце концов, приплыли в киллерши. Не знаю, сколько заказов выполнили, но прокололись только тогда, когда их послали на Клыка и Веру.

— Ни фига себе… — вырвалось у меня.

— Да. И Люба говорит, что вообще-то могла его тогда убить. Потому что не могла Верку видеть. Но Клык ее сумел разоружить, а Соню застрелил. Наверно, мог бы и Любу, но пожалел и отпустил. Потом она уже одна, без Сони работала. Дальше — за кордон отправили, на Воронцова. Он должен был на Лазурном берегу отдыхать. А она случайно увидела Клыка с Верой, которая последний месяц дохаживала. Потом увидела их с Куракиным, а позже — Куракина с Воронцовым. Не знаю толком, что в ней надломилось, но она пошла к Куракину и встретилась с твоей Ленкой. Она-то и помогла ей остаться у Валерия Васильевича. Куракин берег ее на всякий случай, как свидетельницу против Чуда-юда. Ведь он параллельно пытался навести мосты и к Сарториусу, и к Баринову, и к Воронцову. Стало быть, надо было подстраховываться со всех сторон.

— Резонно.

— А поскольку держать Любу во Франции было опасно, он припрятал ее на Антильских островах. Вместе с Клыком, Верой и их новорожденным Юриком. В качестве служанки. Остальное, по-моему, я тебе рассказывала…

— Да, только, правда, ты почему-то утверждала, что память о том, как Люба перешла к Куракину, осталась у Ленки, — припомнил я.

— Не может быть, — решительно сказала Элен, — я это всегда помнила.

— Знаешь, у меня бывают заскоки, но на танкере, несколько часов назад, ты говорила именно так. Может, тебе кто-нибудь эту информацию загрузил позже?

— Не пудри мне мозги, а? Какая, в конце концов, разница?!

— Ты знаешь, мадемуазель Шевалье, я лично очень волнуюсь, когда у меня в голове или в чьей-либо еще появляется информация, которой раньше не было. Я, например, несколько раз едва концы не отдавал, когда у меня в башке архивированные файлы памяти разворачивались. А Вася Лопухин, между прочим, которого ты, наверно, знала, умер оттого, что у него в голову проник информационный вирус. Это не шутки!

— Ладно, подумаю, может, и припомню, откуда все взялось… — наморщила лоб Элен. — Но сейчас о другом. У нас с Любой завязались очень тонкие отношения. С одной стороны, она продолжает нежно и платонически обожать Клыка, но физически…

— В общем, можешь не объяснять, — отмахнулся я. — Мне уже ясно. Поскольку девушку в юности слишком интенсивно поимели, она терпеть не может мужиков иначе, как в платоническом виде. А в физическом виде ей нужна твоя мужественная женственность. По этому случаю ты хочешь меня предупредить, чтоб я не проявлял интереса к телу бывшей законной супруги, в котором ты нынче проживаешь, а то Любочка невзначай отрежет мне голову большим кинжалом.

— Вовсе нет… — здесь Элен понизила голос. — Понимаешь, она хоть и привыкла общаться только с бабами — причем фактически до меня у нее была только Соня, — вовсе не законченная лесбиянка. У нее по-прежнему живы совершенно традиционные влечения, только они находятся в подавленном состоянии.

— А у тебя? — спросил я без улыбки. Элен говорила так, как могла бы сказать кандидат наук Хавронья Премудрая, а не снайпер-диверсантка Танечка Кармелюк.

— У меня — это особый вопрос. Сначала дослушай про нее. Сам понимаешь, что степень откровенности у нас с ней очень высокая — на почве интима, конечно. В общем, она призналась мне, что хотела бы узнать мужчину. Но она закомплексована, потому что все ее попытки найти хотя бы партнера, не говоря уже о настоящем возлюбленном, оканчивались неудачей. Мужики — это и к тебе относится, конечно! — жуткие эгоисты. Большинство из них, почуяв, что дама проявляет к ним интерес, стараются действовать побыстрее и понахальнее. А для Любы все это — лишнее напоминание о своей трагедии. Одна неосторожная, слишком грубая или жадная ласка, сопровождаемая ощущением пьяного или выпившего мужчины, его запаха, например, может привести ее в ярость. При этом она запросто может избить или даже убить мужчину. Ну минимум прогнать. С другой стороны, она ведь по-прежнему любит Петечку-Петюнчика, то есть Клыка, и тихо страдает, видя, что он очень счастлив с Верой.

— А они действительно счастливы? — поинтересовался я.

— По-моему, абсолютно. После того, как Вера родила, — особенно. Клык, хоть и сидел по солидным статьям, по-настоящему блатным так и не стал. Все понятия он назубок знает, но все равно — «мужик» и никогда не будет вором в законе. Вдобавок он очень рад, что свалил из России, оторвался от тамошнего преступного мира. Конечно, положение «подставного босса» — не самое прочное, он это понимал. Он прекрасно сознавал, что Куракин в любое время может его убрать. И убрал бы, если б не подошел к делу с примитивной логикой. Куракин думал, что Люба ревнует Клыка и ненавидит Веру, поэтому и поручил ей исполнение своего приговора. А все оказалось совсем не так, как он думал.

— Это понятно. Клыка она любит платонически. А Веру?

— Веру она вначале действительно недолюбливала. Вера в прошлом провинциальная журналистка, неудачно была замужем за пьяницей и лохом, которого убили по пьянке не то компаньоны, не то контрагенты по бизнесу. Когда овдовела, ударилась в работу, пыталась разоблачать коррупцию в родной области, но все ее материалы летели в корзину. А потом, будучи в отпуске, отправилась в деревню, где оставался дом, принадлежавший ее покойной бабушке, а до этого — родителям Клыка. Именно туда приполз Клык после того, как отделался от людей Иванцова. Раненный в ногу, потерявший много крови, уставший до ужаса. И Верочка выходила его, спасла от сепсиса каким-то чудесным бабкиным снадобьем. Потом следовала за ним, помогала ему, как могла… В общем, они уже сильно любили друг друга, когда Цезарь вывез их во Францию. То, что их брак оформлен липовыми документами, они предпочитают не вспоминать и эти два года считают себя мужем и женой.

— Это ты про Клыка и Веру рассказываешь, а я спрашивал, как Люба к Вере относится.

— Понимаешь, она ее любит. Не так, как Соню, конечно, но любит, прежде всего за то, что Вера спасла Клыку жизнь. Мне Люба говорила, что если бы Клыка убили, то она не смогла бы жить дальше… Она считает себя недостойной его, грязной, что ли, какой-то — представляешь? И когда увидела вблизи, как они с Верой живут, какие у них трепетные отношения, то поняла, что может только все испортить, если попытается перетянуть Клыка к себе.

— Ну а сам-то Клык как на нее смотрит?

— К Любе он относится, конечно, не как к служанке, а как к родной сестре. Потому что она из его родных мест, деревенская, у них много общих воспоминаний, она в тюрьме сидела, как и он. Родство душ, понимаешь ли. Но Клык очень четко держит дистанцию. Он внимательно следит за тем, чтобы Вера не начинала чувствовать отчужденность, чтоб все эти воспоминания не приводили к тому, чтобы Любе напрасных ожиданий не внушать. Клык хоть и без образования, но психолог хороший.

— Ну и совет им всем да любовь… — сказал я, которого все эти беседы на темы «между нами, девочками» немного разочаровали. Мне, конечно, показалось полезным узнать кое-что дополнительно о тех, у кого нахожусь, так сказать, «в гостях», но уж больно много было со стороны Элен всякой лирики. Не верилось мне что-то, будто эта троица — между прочим, на всех мокрухи висят, даже на молодой мамочке Вере! — пребывает в таком христианском благолепии и всепрощении. Если Любаша действительно любила Соню — хотя насчет гомосексуализма во всех вариантах, хоть мужских, хоть женских у меня было традиционно-неоригинальное мнение, — то почему простила Клыка, который ее возлюбленную пристукнул? С другой стороны, отчего Клык, если он такой умный и тонкий психолог, предпочитает жить в таком неустойчивом равновесии, а не сосредоточиться на Верочке, которая наверняка рано или поздно, с поводом или без повода все-таки приревнует его «к первой любви». Тем более, что если Клык эту самую Любу все-таки трахает, то вряд ли будет широко оповещать об этом мировую общественность, а сама Люба не будет докладывать об этом своей любовнице Элен. Но самое главное, мне было не очень ясно, за каким лешим Элен начала всю эту мелодраматическую беседу. По-моему, к вопросу о перспективах очередной торговли за мою шкуру все это имело самое отдаленное отношение.

— Ладно, — сказал я. — Все это очень запутанно. В общем, я всю информацию к сведению принял, хотя не знаю, на хрена мне быть таким просвещенным. Шла бы ты к Любаше, утешила ее, сказала, что между мной и тобой больше ничего и никогда не будет, а ваше, блин, «любимое времяпрепровождение» будет длиться вечно.

— Балбес ты… — прошипела Элен. — Что я полчаса тебе объясняю, а? В одно ухо влетает, а в другое вылетает.

— Мозги перегружаются, — вполне серьезным тоном сказал я, — вот и приходится через уши лишнюю информацию стравливать.

— Ты слышал от меня сегодня такую фразу: «У Любы есть нормальные влечения»? Слышал или нет?

— По-моему, где-то такая проскакивала. И слышал насчет того, что она закомплексована, лупит мужиков вместо того, чтобы с ними спать.

— Правильно, — сказала Элен и неожиданно взяла меня за ладонь обеими руками. Это были Хрюшкины, Ленкины ладошки, все те же в общем-то… От них мне как-то теплее стало. Хотя я по-прежнему ощущал большую разницу между знакомой формой и изменившимся содержанием. Посмотрел в глаза, Элен немного смутилась, но руки не убрала.

— Слушай, — произнес я не очень уверенным голосом, — я, в общем, мужик самый обыкновенный и, в принципе, без комплексов. Поэтому если ты будешь как-нибудь неаккуратно себя вести, то могу не так понять. И мне очень не хотелось бы, чтобы Люба, эта твоя коллега по профессии, тоже нас не поняла. Потому что мне лично лишний шанс получить дырку во лбу или в затылке совершенно не нужен. Если ты, то есть Таня, до сих пор не можешь мне Толяна простить, которого я завалил только потому, что вы меня в угол загнали, то ты, не знаю уж по какой причине, пошмаляла Джека с Котом и еще человек восемь из тех, кто тебя пальцем не тронул.

— На фига ты все это вспоминаешь? — Мягкие подушечки ласковых пальчиков приятно почесали мне тыльную сторону ладони.

— Это ты первая вспоминать начала. Там, на танкере. Сразу предупредила: «Помни, мол, я не Хрюшка Чебакова, и я ничего тебе не простила!» Во все это охотно верю. И на место в твоей постели не претендую. Просто страшно. Ты и когда просто Таней была, казалась непредсказуемой. А сейчас — вдвойне.

— Может быть. Мне и тогда было многое непонятно в себе самой. Потому что я уже тогда была составной. Понимаешь? Там, на полянке, Кармела прорвалась, а потом, когда она успокоилась, Таня на себя поглядела своими глазами… И за все похабство своей составляющей рассчитываться взялась.

— А сейчас кто у вас главный?

— Таня. Но она уже другая.

— Не знаю, не знаю… — Я положил ладонь поверх рук Элен и почувствовал, что мне все больше хочется забыть о том, из каких составляющих состоит ее «программное обеспечение». Мне захотелось увидеть в ней старопрежнюю Хрюшку, ту, которую даже с Зинкой нельзя перепутать, потому что знаешь все ее родинки и царапинки… Но хотеть не вредно, а разум подсказывал осторожность. Мне вовсе не было нужды ошибиться. Сесть в лужу легко, труднее ходить с мокрыми штанами.

— Не бойся… — подбодрила меня Элен. — Пусть я буду для тебя Хрюшкой…

Голос у нее был мягкий, впору поверить, что с настоящей Ленкой общаешься. Но все же страшок какой-то оставался, уходить не хотел.

— Ты серьезно хочешь со мной переспать? — Голос у меня прозвучал до отвратности по-деловому, будто я шлюху снимал.

— Тебе надо, чтоб я это на весь дом проорала?

— Нет, конечно, — засмущался я, подумав, что она вообще-то на все способна. — Только мне чего-то кажется, будто ты в этом деле какую-то сверхзадачу ставишь…

— Ставлю. Начни со мной, а кончи с Любой. Я, в принципе, и с тремя сразу барахтался, было такое по жизни. Но там были раскомплектованные, а тут… Фиг поймешь.

— Ты что, советовалась с ней?

— Ну, это не твоя забота.

— Очень даже моя. Пнет меня по агрегату сдуру — и все в прошлом.

— Не пнет. Гарантию даю. В общем, я сейчас ее приведу, а ты зашторь окна, погаси свет. Потом как следует ополоснись в душе, чтоб от тебя козлом не воняло, и ложись в постель понял? Мыла, шампуня не жалей, мне нужно, чтоб у нее от мужицкого духа тормоза не включились…

— Может, мне вообще кастрироваться для страховки? — проворчал я.

— Нет… — усмехнулась Элен и провела ладошкой по моей щеке. — А вот

побриться надо обязательно. И дезодорантом попрыскаться. На вот еще,"тик-так» пожуй, чтоб не дышать на нее вчерашним перегаром. Даже лучше просто зубы почисть.

Я только вздохнул. Хорошо, хоть губы красить не заставили или морду кремом мазать, а то бы совсем хана.

Элен удалилась, а я, точно выполнив инструкцию, залез под одеяло. Прямо скажем, у меня не было особых восторгов по поводу того, что предстояло, зато сомнений в благополучном исходе предприятия было больше, чем достаточно.

 

ПА-ДЕ-ТРУА

То ли Элен специально не торопилась, чтобы дать мне возможность провести подготовительную работу, то ли на то, чтобы уговорить Любу, ей потребовалось гораздо больше времени, чем она предполагала. Я-то еще боялся не успеть, поторапливался, дурак! Однако мне еще полчаса пришлось провести на расстеленной кровати, дожидаясь, пока бабоньки соизволят явиться. Если б я прямо-таки жаждал ихнего появления и горел огнем страсти, то она бы у меня давно погасла. Но я не жаждал. Сказать по совести, мне было однохренственно, придут они вдвоем, явится ли одна Элен или вообще мне придется тут, как дураку, валяться в одиночестве, задыхаясь от собственного благоухания. Любого мужика, от которого разило бы таким букетом, я лично принял бы за «голубого». Конечно, мне по жизни доводилось и в канализации купаться, и не мыться помногу недель подряд, но натуральный вонизм меня так не убивал, как это приторно-парфюмерное амбре. Во всяком случае, в приличном обществе я с таким запахом появиться не хотел бы.

Когда я уже начал думать, что в планах Элен случился довольно закономерный облом, а потому мне дадут спокойно доспать до утра, они все-таки явились…

В здании этого самого, как выразилась Элен, «готеля» было довольно тихо и среди дня. Во всяком случае, на нашем этаже признаков особо бурной деятельности не слышалось. Откуда-то снизу, правда, какие-то отзвуки разговоров и хождений долетали, но очень слабо. Ясно было, что кое-какой народ есть, уж охрана-то несомненно, поэтому мысли о том, чтобы удрать, воспользовавшись ситуацией, меня не посещали. Надо было сперва элементарно осмотреться, понять хотя бы, в какой части света нахожусь, а уж потом размышлять, стоит ли отсюда смываться вообще. Поскольку пока условия содержания были более чем сносные, попытка к бегству могла привести к их быстрому и нежелательному изменению. Так что не стоило дразнить гусей.

К тому моменту, когда я выполнил все пункты инструкции и уже находился под простынкой голый, как младенчик, в гостинице установилась почти полная тишина. Самое оно поспать под неназойливый, умиротворяющий шумок кондиционера. Но…

Сначала послышались мягкие шажки, приближающиеся к незапертой двери, а потом она осторожно открылась. На дворе, похоже, еще не совсем стемнело, а может, освещение включили — я так и не понял. Факт тот, что кое-какой свет пробивался в комнату из-за штор, и в этой полутьме я увидел, как Элен в халате до пят осторожно входит в комнату и плавно тянет за собой нерешительную Любу. Вряд ли Любаша кокетничала или кривлялась. Во всяком случае, мне казалось, будто она просто уступила уговорам своей отвязной подружки, которой пришла в голову идея внести некое разнообразие в их нетрадиционный секс.

Элен мягко подтолкнула Любу вперед, но та дальше стола не пошла, остановилась. Дожидалась, пока подруга запрет дверь изнутри. Когда замок два раза щелкнул, Элен подошла к Любе и вновь потянула ее к постели.

— Не надо… — прошептала Люба. — Стыдно…

— Иди и не вякай, — прошипела мамзель Шевалье, — еще спасибо мне скажешь. Не захочешь — твоя личная проблема, насиловать не будем.

Кровать, стоящая головами к стене, вполне могла бы принять и четверых постояльцев. Элен, попросту скинув халатик, под которым оказалось какое-то черное бельишко, составленное из ремешков и треугольничков, деловито залезла на постель и отодвинула меня к противоположному от Любы краю.

Люба потопталась у кровати, присела, потом вновь встала, даже, кажется, собиралась сделать шаг вспять, но Элен вовремя поймала ее за запястье:

— Ложись, дурочка… Хватит сомнений, не канителься.

— Боюсь… Я вам мешать буду. И вообще — не могу. Пусти, я пойду, ладно?

— Останешься. Просто полежи рядом. Иди сюда, детка. Иди к мамочке…

В тот момент я абсолютно не представлял себе, что я буду делать с этими бабами. Конечно, в глубокой древности мне доводилось иметь дело с лесбийскими парами. Впрочем, они, конечно, были не до конца втянувшимися, а что называется, бисексуальными. То есть могли и с мужиками трахаться. Мэри и Синди, например. Но тех я поимел не враз, а поочередно, да и то они едва не подрались, помнится. Тандемы Марсела — Соледад и прошлогодний Марсела — Сильвия вообще к лесбиянкам не относились. Просто дружно работали вместе, помогали, так сказать, чем могли. Ленка и Линда на Сан-Мигеле тоже едва не подрались, а на Роса-Негро как-то обошлись без меня. А тут… Чего ждать, блин? Две профессиональные киллерши как-никак. Причем у Элен вообще боевая подготовка (правда, в другой «упаковке») — как у майора спецназа. Да и Любаша, хрен ее знает, не лыком шита. Сейчас стесняется и скромничает, а потом как заедет вожжа под хвост! Я ж не «Терминатор-2» из жидкого металла. Во мне всего одну дырку лишнюю проверни — и я труп. Даже дырку, в принципе, вертеть не надо, зажми горло согнутым коленом — и полный абзац получится.

Само собой, что такие размышления не на сладострастные утехи настраивают, а на попытку к бегству или на моральную подготовку к самозащите. То есть мой организм совершенно игнорировал Главную толкушку, и она, в свою очередь, тоже не проявляла интереса к внешнему миру.

— Ну, присядь, кроха… — проворковала Элен. — Успокойся, не трясись, ты ж смелая баба. Не думай о том, что фиг знает когда было. Все у тебя будет, все… Вот, присела к мамочке, очень хорошо, умничка!

Элен уже второй раз именовала себя «мамочкой». И Танечка, и Ленка были примерно того же возраста, что и Люба, даже моложе. А вот старая шлюха Кармела О'Брайен, которую я, слава Аллаху, никогда не видел воочию, была намного старше Вик Мэллори, в которую ее «прописали» Сарториус с Брайтом, и вполне могла ощущать себя «мамочкой» по отношению к Любе. Ну, контора!

— Ты можешь пока не раздеваться, — шептала Элен, поглаживая Любу по плечам. — Просто приляг, расслабься. Не думай о грустном… Ну вот и хорошо. Послушная девочка…

В полутьме можно было разглядеть, как Люба, свернувшись калачиком, прилегла на бочок, повернувшись спиной к Элен и ко мне.

— Укрыть тебя простынкой? — Не дожидаясь утвердительного ответа, «мамочка» стянула простыню с меня и набросила на Любу. Замерзнуть я, конечно, не боялся, кондиционер держал вполне приемлемую температуру. Да и наверняка за окошком было гораздо теплее, чем в комнате, несмотря на вечернее время.

— Кайф, — вытягиваясь рядом со мной на постели и закидывая руки за голову, промурлыкала Элен. — Такой чистенький, хорошенький, душистенький! Не мальчик, а подарок девочкам.

Все это сюсюканье ужас как напоминало бесплатную рекламу. «Батарейки GP („джи-пи“), увидел — купи!» Или: «Теперь я чувствую себя спокойно в мои критические дни!» (Забыл только, чем эти дуры такого спокойствия добиваются, то ли «тампаксами», то ли «памперсами».) Хрюшке — настоящей Ленке, разумеется, — навряд ли пришло бы в голову рекламировать меня перед какой-либо дамой. Во всяком случае, в таком тоне. Не знаю, достигла ли реклама своей цели в отношении Любаши, для ушей которой она, собственно, и предназначалась, но мне она явно не придала сил. Наоборот, и без того едва-едва теплившийся интерес к намеченному Элен мероприятию почти совсем угас. Я был готов сказать нечто вроде: «Валите вы отсюда, на хрен вы мне нужны!» Правда, это заявление, пожалуй, могло бы привести к неприятностям, даже, возможно, к мордобитию, а потому осталось невысказанным.

Впрочем, как оказалось, замечание насчет «чистенького, хорошенького, душистенького» было последней тактической ошибкой, допущенной мамзель Шевалье. Дальше она действовала вполне безукоризненно.

— Успокойся, Волчарочка… — Это произнесла, безусловно, та часть души Элен, которая осталась от Хрюшки на родном носителе. Она повернулась на бок, лицом ко мне, и положила мне на грудь растопыренную ладошку. Плавно подогнула пальчики и чуть-чуть пощекотала кончиками острых ноготочков. А потом осторожно привалилась ко мне сбоку, уложив поперек моих колен большую, нежную и теплую ляжку. Она, эта ляжка, медленно, как бы нехотя, проехалась по моей ноге вверх, и та часть ее, что примыкала к согнутому колену, тихонечко дотронулась до того самого органа, который, мягко говоря, вовсе не жаждал пробуждаться и выполнять служебные обязанности. Это прикосновение разбудило гнусного саботажника. А когда ляжка Элен еще пару раз бережно погладила его своей горяченькой, гладкой кожей, ленивый зверек наконец-то узнал свою прежнюю хозяйку, поднял головку и встал столбиком, как сторожевой суслик перед родной норкой. В общем, он стал помаленьку возбухать, а я нагреб в пятерню золотистые пряди знакомо пахнущих волос из пышной гривы Элен, поднес их к губам и провел ими по собственной физиономии.

— Нравится? — спросил я. Ленке это нравилось, а как Элен?

— Ага-а… — прошептала в ухо Хрюшка. Нет сомнения, ее вполне можно было так назвать. Потому что тело, хоть и управлялось новым доминантным «я» Танечки Кармелюк, оставалось Хавроньиным. Гладким, мягким, упругим и очень ласковым на ощупь. Именно таким ощутила его моя левая ладонь, когда, дотянувшись до талии Элен, сперва съехала чуть вниз, погладив пышную попу, после чего не спеша покатила вверх, по нежной пухлой спинке, к лопаткам, а затем снова вниз… По пути моя рука, конечно, натыкалась на разные искусственные сооружения, то бишь полоски и треугольнички из черной ткани, составлявшие нижнее белье мамзель Шевалье. Само собой, никакое белье не могло сравниться по нежности и возбуждающему действию с натуральной женской кожей. Поэтому я, как бы невзначай, расстегивал все попадавшиеся под руку застежечки, крючочки и кнопочки. В результате все эти тряпочки постепенно сползли и освободили натуру от ненужного украшательства.

— Та-ак, — пропела Элен, подав вперед грудки, и плавно выгнула шею. Я коснулся губами небольшой впадинки у ее правой ключицы, потом, подхватив Элен ладонями под лопатки, плавно повернул ее на спину и кончиком языка дотронулся до подбородка.

— Леночка… — шепнул я, все больше хмелея от близости этого, казалось бы, насквозь знакомого тела. Потому что почти треть моей непутевой жизни была связана с ним. Именно из его недр появились Колька и Катька, которые понесут куда-то в XXI век и далее гены, доставшиеся мне от Майкла О'Брайена и докатившиеся до меня при посредстве Чуда-юда. Да, там была другая душа, сущность, доминантное «я» или как его там… Но Ленка, помещенная в тело Вик Мэллори, перестала быть собой. Потому что душу я при всем желании видеть не мог. Прикидывать мог, что в Вике от Ленки, а что от Танечки. Но видел только то, что привык называть Кармелой из «Чавэлы». А тут я, прекрасно понимая, что начинка другая, видел знакомые формы и… узнавал Ленку.

И хотя я много раз оказывался в объятиях еще каких-то баб, с Ленкой мне было лучше всего. А раз так, то и с Элен, в которой всем заправляла Таня, но тело было Хрюшкино, мне стало хорошо…

Веки ее медленно опустились. Руки расслабленно, с кажущейся вялостью, обвили меня с боков, а потом внезапно с силой стиснули. Губы слились, кончики языков столкнулись, зубы скрежетнули по зубам. Захватило дух, будто мы целовались первый раз в жизни. Оторвались друг от друга лишь тогда, когда стали задыхаться. Сердца колотились, тела горели, хотелось чего-то бешеного, сумасшедшего, отчаянного, но не какой-то мгновенной вспышки, а долгого, затяжного пожара.

После затяжного, длинного поцелуя мы обсыпали лица друг друга целыми сериями из нескольких несчитанных дюжин быстрых, словно бы жалящих, но на самом деле сладких и волнующих поцелуйчиков. Губы лишь на мгновение прикасались к щекам, носам, векам, ушам, подбородкам и тут же перескакивали на другое место, потом на третье, четвертое и так далее. Она успела лизнуть меня в нос, я ущипнул ее ртом за верхнюю губу, ее зубки небольно тяпнули меня за мочку левого уха…

— Пси-ихи… — прогибая спину и вновь выпячивая груди, простонала с нескрываемым восхищением Элен, имея в виду нас обоих. Обхватив меня за шею, она пригнула мою голову к зыбким и нежным молочно-теплым выпуклостям, эдаким крупным «антоновкам» по калибру, но, конечно, вовсе не таким твердым. Пальцы ее игриво шевелили мне волосы, почесывали шею со стороны затылка, а ладони с настойчивой силой вдавливали мой длинномерный нос (наследство от кавказской прапрабабушки Асият, должно быть) в глубокую щелку между грудями. Я еще и языком туда всунулся, лизнув одновременно обе податливые «булочки». Потом чуточку ущипнул краешком губ солоноватую кожу поблизости от обоих сосочков. Щеки, хоть и были очень чисто выбриты, все же сохранили какое-то мизерное число колючих щетинок. Когда я потерся этими щеками об ароматные, тонко надушенные грудки, Элен истомно мурлыкнула и плавно повела плечиками от этой приятной для нее щекоточки.

Я все еще лежал сбоку от нее, поглаживая левой ладонью влажную, горячую кожу на боках, животе и напряженно-сомкнутых бедрах, но не прикасаясь к пышным кудряшкам, разросшимся пониже пупка. Самое приятное надо было оставить на потом.

Приподнявшись немного, я перебросил через нее ногу, немного отодвинулся, чтоб не усаживаться ей на живот, и оседлал бедра. При этом естественная сумочка с весьма драгоценными лично для меня шариками точно улеглась в треугольную ямку поверх уже помянутых кудряшек, а ствол с набалдашником улегся ей на живот, дотянувшись аж до пупка и выше…

Элен вытянула руки вдоль тела и уцепилась за грозную фигулину двумя пальчиками левой пятерни. Так змееловы берут за шею ядовитую змеюку, правда, по-моему, правой рукой. Элен, конечно, знала, что ее никто не укусит, и указательным пальцем правой прикоснулась к гладкой и совершенно безмозглой головенке, пощекотала ее ноготком, потом погладила подушечкой пальца и промурлыкала:

— Пыжичек… — Это было из репертуара Танечки.

По ходу дела я как-то подзабыл, что, кроме нас, в постели находится еще и Люба, которая с головой закуклилась в простыню и почти не подавала признаков жизни. Она лежала почти в полуметре от нас, и, даже ворочаясь, мы ее не задевали. Поскольку я полностью сосредоточил внимание на Хрюшке-Элен, то даже не заметил, когда Люба изменила позу. Теперь она лежала уже не на боку, а на спине, и к тому же вытянув ноги. Правда, она по-прежнему лежала под простыней, закрыв лицо. Она вполне походила бы на труп в морге, если б не грудь, которая вздымалась и опускалась в ритме участившегося дыхания. Впрочем, пока я лишь бросил на нее мимолетный взгляд. Мне было вполне достаточно того, что могла предложить Элен. А она как раз в этот момент отпустила мой инструмент и, крутнувшись веретеном у меня между колен, ловко перевернулась на живот, уткнув мордочку в подушку. Таким образом, вместо мохнатенького передочка на меня уставилась большущая и гладкая попа, а Главная толкушка улеглась аккурат вдоль глубокого промежутка между половинками. Попа повиляла вправо-влево, чуть-чуть потершисъ о толкушку, потом слегка подалась на меня, уперлась мне в живот, мягко, но пружинисто толкнулась, опять игриво повертелась… А толкушка, поболтавшись немного между растопырившимися половинками, съехала вниз, оказалась в объятиях горячих ляжек. Элен чуточку раздвинула их, пропустив толкушкину головку к себе под животик, и, прогнув талию, пощекотала толкушку волосиками. Уже заметно мокренькими.

— Не колется? — хихикнула она.

— Нет… — успокаивающе ответил я, по-деловому опуская руки на бедра партнерши. Но Элен, видно, еще не набаловалась. Выскользнула у меня из рук, перевернулась сперва на спину, а потом села на постели, подтянула сомкнутые колени к животу, да еще и обхватила их руками. Положила подбородок на коленки, скорчила мне какую-то гнусную рожицу и высунула язык.

— А ну-ка, скажи, гнусный зверь, какой сегодня вечер? — спросила она.

— Нормальный, теплый, тропический, — ответил я.

— Не помнишь, сукин сын! — Она произнесла это с легкой, но, похоже, непритворной обидой. Впрочем, мне это было по фигу.

Я двинулся к ней, не вставая с колен, и приблизился почти вплотную. Коленки ее мгновенно разомкнулись, она молниеносно нагнулась и кончиком языка лизнула направленную вперед толкушку. В следующее мгновение Элен опять протянула лапки к прибору, положила головку на левую ладонь, а правой стала его поглаживать, будто птенчика, выпавшего из гнезда. Правда, этот «птенчик» еще и не забирался ни в какое «гнездышко». Но вообще-то и просто на ладони ему было неплохо. А та, что гладила, была такая ласковая и трепетная, что каждое ее прикосновение сладким звоном отдавалось в каждой клетке моего нетерпеливого организма. Наверняка и у Элен что-то такое позванивало, потому что она все учащеннее дышала, как-то незаметно приближаясь ко мне. Ротик раскрылся, на секунду в отблесках света, просачивавшегося со двора через щели в шторах, сверкнули ровные белые зубки… А еще через секунду губы Элен колечком охватили толкушку. Язычок у нее оказался жутко проворный, лизучий и распорядительный: то сам ползал по головке, то прижимал ее к н„бу, то уводил за щеку. Баддеж!

Элен, подогнув коленки и, полулежа животом на собственных бедрах, бессовестно громко причмокивала. Носик ее жадно посапывал, волосы сползли с плеч на лицо. Все ее тело била азартная напряженная дрожь. А я, в свою очередь, подхватив на ладони липкие, взмокшие титьки, потихоньку мял их пальцами, жадно потирал нежные сосочки, мечтая лишь об одном — чтоб пересидеть ее, заразу эту, не дать ей опростать мою толкушку раньше времени.

Удалось! Элен весьма ощутимо тяпнула инструмент зубками не отгрызла — и то спасибо. Выпустила толкушку из пасти ослюнявленной, но в основном целой.

Застонала в голос, будто ей нож всадили. Хотя стонать надо было мне, ибо этаоторва психованная, когда ее прохватило, цапнула меня за ляжки обеими руками, да еще и когти в меня вонзила. Но я ограничился тем, что звонко шлепнул ее по попке и тихо, шепотом, помянул не то Бетти Мэллори, не то Валентину Чебакову. Короче, ту самую биомать, которая произвела это чудовище на мою голову.

В тот момент, когда Элен от меня временно отпала, я вновь скосил глаза на Любу и увидел, что она больше не напоминает труп с прикрытым простынкой лицом. Простынка съехала вниз аж до груди, и хотя глаза вроде бы оставались закрытыми, я не сомневался, что кое-какие щелочки между веками имеются. Руки девицы Потаповой уже не лежали бессильно вдоль тела. Одна из них просматривалась сквозь простыню на груди, а вторая полеживала на животе своей хозяйки и отнюдь не в статичном положении: то ли что-то поглаживала, то ли почесывала… Из халата Люба, правда, еще не вылезла, но его ворот был распахнут, как мне показалось, намного шире.

Элен перестала корчиться и вздрагивать, лежа на боку, плавно приподнялась. Затем она запрокинула голову и, раскинув руки, повалилась на спину, расслабленно, как ватная кукла.

— Ка-а-айф! — простонала Элен, поглаживая себя по груди. — Мир прекрасен, только нужно раздеться. Слышь, Любаня?

— Нет. Я сплю и ничего не вижу, — пробормотала лимитная киллерша. — И ничего я не хочу. Тем более — раздеваться.

— Ну сними, сними халатик, дурочка… — бесовски-соблазнительно пропела Элен, скользя руками по собственным бедрам и почти откровенно почесывая писюшку.

— Отвернуться? — спросил я невинно, жутко удивляясь тому, что вполне могу удерживать себя в относительном разуме и не только не прыгаю на Элен, как тигр, а еще и дурацкие вопросы задаю. — Может, теперь вы сами, без меня, а?

Если вы думаете, что этот вопрос я задавал с прибором, поназывающим «полшестого», то фиг угадали. Прибор торчал на «пять минут второго», ни меньше и ни больше.

— Что-о? — почти непритворно разъярилась Элен. — Саботажничать? Накажу! Марш на место!

И раздвинула ноги так, чтоб у меня не появилось ни малейшего сомнения, о каком месте идет речь. При этом ее колено улеглось на Любино бедро. Правда, прикрытое простынкой и, может быть, халатом, но все-таки… Люба, однако, не пошевелилась, будто и не заметила.

— Мы тебе не будем мешать? — спросил я у Любы, все еще старательно делавшей вид, будто не подсматривает. Спросил перед тем, как улечься на мягкие телеса блаженно раскинувшейся Элен.

— Не знаю… — ответила Люба, отвернув голову вбок, но спиной к нам не повернулась.

Чуть-чуть смущаясь ее присутствия (в том, что Люба будет на нас смотреть, сомнений не было), я прилег на живот Элен, которая, не дожидаясь каких-либо преамбул, подцепила двумя пальчиками прибор и, посапывая, направила его по известному адресу, в теплынь-мокрень, скользкую и ласковую.

— Крепенький… — прокомментировала мамзель Шевалье, обвивая меня мягкими руками и заодно чуточку сжав ляжками. — Тогда, в первый раз, какой-то испуганный был…

Надо думать, это она вспоминала полянку у «лежки Джека», где я имел дело совсем с другой дамой. У той дамы со мной «было» уже много-много раз. Впрочем, у этой, душа которой воспринимала нашу стыковку как всего-навсего вторую, тело имело со мной куда больше интимных контактов. Смех, да и только!

Особо я никуда не спешил. Раскачивался неторопливо, так сказать, с чувством, с толком, с расстановкой. Вкушал, биомать, то, чем когда-то был сыт по горло! Потом разыгрался, распалился, включил машинку на полную катушку. В общем, подложив ладони под гладенькие лопатки расслабившейся и сладко постанывающей Элен, я с доподлинным энтузиазмом и превеликим усердием принялся исполнять плавные возвратно-поступательные движения, толочь лягушек и воду в ступе, прочищать оружие шомполом. Опять же пришлось себя попридержать, чтоб не расплескаться слишком рано.

А вообще, что сказать, занятно. За многие годы жизни с Хрюшкой Чебаковой, начиная с той самой памятной новогодней ночи, когда Ленка с Зинкой потеряли кое-что из «оборудования», а мы с Мишкой приобрели, в принципе, неплохих супруг, я, наверно, должен был утратить какое-либо благоговейное отношение к ее причинному месту. Как-никак иногда посещал его ежедневно и столько раз, сколько хотел. Тем не менее казалось, будто я имею дело с чем-то совсем новым и неопробованным. А ведь никаких различий в формах между Ленкой и Элен не было — тело-то оставалось тем же самым. Конечно, может быть, в выражении лица что-то поменялось, но это я попросту не мог рассмотреть в темноте. А из того, что помнилось со света, ничего особенного не приметил: разве что глаза у Элен были пожестче.

Нечего и говорить, что Люба все выше поднимала с глаз веки и смотрела на наше секс-шоу все менее равнодушно. Постепенно она уже вовсе не прятала свой интерес и не закрывала глаз даже тогда, когда я откровенно поворачивал голову в ее сторону. Теперь мне было нетрудно совмещать совокупление с Элен и наблюдение за Любой, так как я лежал, прильнув щекой к щеке первой, и мог сколько угодно разглядывать вторую.

А было что разглядывать. Люба по пояс спихнула с себя простыню, порывисто распахнула халатик. Положив ладони на собственные груди, она принялась их тихо поглаживать, покручивать, пощипывать. Потом перевернулась на живот, обхватила подушку и несколько раз ритмично потерлась об нее бюстом. Жадно, с тихим стоном. Потом она тихо проворчала, обращаясь к Элен:

— Поверни ты его! Смотрит он на меня…

— И сама не поверну… и ему отворачиваться… запрещаю! — выстанывала Элен, не переставая колыхаться — Поскольку он… не знает… с кем будет… пусть смотрит на обеих… и любуется! …И вообще… В наказание за беспамятство… ты должен быть… неистощим и дерзок… иначе будешь подвергнут… жестокой порке!.. Всегда мечтала… поиграть в садистку!

Я особо не пытался уловить смысл в этой ахинее, потому что Элен, испустив сдавленный стон, стиснула меня всеми конечностями так, что кости хрустнули. Потом расслабилась, уронила руки вдоль тела. Только после этого решил поинтересоваться, в каком беспамятстве меня обвиняют. Даже ради такого случая перестал ее толкать.

— Ты что-то про беспамятство говорила?

Она сама начала дергаться и забормотала:

— Говорила… Ты должен был сказать одну фразу… Но не сказал… Помнишь, какую? …Ы-ых… Ну-у… Ты помнишь?

— «Дети в подвале играли в гестапо. Зверски замучен сантехник Потапов», — продекламировал я. — Эту, что ли? Меня что, ждет та же судьба?

— Не надо, — проворчала Люба, неожиданно встрепенувшись. — Потапова — это моя девичья фамилия. А мужа-гада я уже забыла.

— Вообще если кто и не имеет памяти, так это вы, милые дамы. А на меня валите…

— Ты помнишь, что сказал, когда в первый раз посадил меня в машину?

— В смысле, Таню? Помню.

— Так какой сегодня вечер?

— Должно быть, как раз тот самый, когда я насилую случайных попутчиц…

— Оценка «отлично»… Продолжай!

Можно подумать, что если б я не вспомнил, то она выставила меня из своих объятий. Да еще и тон эдакий командный… Впрочем, если все то, что я знаю о ныне покойной Танечке Кармелюк, славной бойцице невидимого фронта, то она ведь заканчивала какое-то заведение, стало быть, скорее всего была офицером КГБ. И поди-ка, могла дослужиться даже до капитана или майора. А я, между прочим, хотя и получил после окончания института звание лейтенанта запаса, офицером себя считать не мог.

— Любашку не забудь… — шепнула Элен мне прямо в ухо.

— Опять, — вздохнул я. — Ты, кажется, решила, будто я постоянно настроен на секс-рекорды.

— Так приятно вспоминать о невозвратном прошлом! — саркастически вздохнула Элен. — А вот мы привыкли думать о настоящем и мечтать о будущем. Верно, кошка?

Это относилось к Любе.

— Сама ты кошка! — обиделась та. — Я сюда не напрашивалась…

Элен сделала знакомый финт: вертанула меня на спину. Точно так же некогда, на все той же достопамятной полянке, Танечка перевернула Кота и оседлала его. Однако продолжения я не предугадал. Ленка натуральная до такого бы в жизни не додумалась.

Мамзель Шевалье сперва сомкнула и вытянула ноги, а потом довольно быстро, будто стрелка компаса на иголке, повернулась и улеглась поперек меня. Что я разумею под «иголкой», народ понял.

Оказавшись в этакой позиции, она дотянулась руками до Любы, сдернула простыню и настежь распахнула на подруге халат. Та порывисто привскочила, уже мало чего стесняясь, и Любины ляжки оказались на плечах у Элен, а физиономия мамзель Шевалье уткнулась между ними, зашуршала, заворочалась, зачмокала… Мне осталось вытянуть руки и сперва осторожно, а потом поактивнее — благо не было возражений! — поглаживать Любе грудь. Как выглядела вся эта фигура со стороны — фиг поймешь, я лично затрудняюсь представить.

Дальнейшая возня (в балете оно называется, кажись, по-французски, па-де-труа) представляла собой сложную последовательность переползаний, скруток, объятий, а также всяких, скромно выражаясь, изъятий и засовываний. Запомнить ее во всех подробностях я ни в жисть не сумел бы. Что в этот период произносилось — лучше не вспоминать. С одной стороны — сплошной мат на три голоса, с другой — абсолютная бестолковщина, которую несли три совершенно неразумных языка.

Более-менее четко я запомнил лишь пару ситуаций, причем вырванных из общей череды событий. То есть сказать с полной достоверностью, что было до и после того, не сумею при всем желании.

Первая ситуация была где-то в начале всей кутерьмы втроем, когда Элен, облапив Любашу со спины, повалила ее на себя, а я полез следом и угодил сразу между двух пар ног. При этом толкушка вкатилась уже не к Элен, а к Любаше, которая, впрочем, возмущаться не стала и под радостное сопение Элен, тискавшей подругу за сиськи, минуты через две кончила. Как позже — но все еще в процессе траха! — мне объяснили, с мужиком это у нее вышло в первый раз.

Кроме того, в памяти отложился финал, относящийся уже не к балету, а скорее к цирковой акробатике.

Может быть, он запомнился лучше всего потому, что к этому моменту в комнате уже горел красноватый ночничок (когда мы зажгли его и каким образом сделали это, не слезая с постели и не отлипая друг от друга, — не помню). Так или иначе, но в момент финиша Люба лежала спиной на спине у Элен, стоявшей, как выражаются греко-римские борцы, «в партере». Ноги Любаши были сплетены где-то за моей спиной, руками она держалась за живот Элен, а толкушка вовсю орудовала, как отбойный молоток. При этом я одной рукой держался за бедро Элен, а другой массировал ей мокренькое место. Кто из троих загорелся первым, понять сложно. Но ясно одно: все свое содержимое я отправил Любе, которая, видимо, настолько забалдела, что совершенно не беспокоилась насчет всяких там последствий.

Впрочем, в ванну мы все-таки попали, смыли с себя все, что можно. Простыню, которая после нашей возни стала совершенно сырой, заменили сухой и развесили на веревке в ванной. Я с удовольствием вытирал смуглые тела блондинок огромным махровым полотенцем. Ухаживать за каждой было приятно по-своему. Например, рассматривая при свете Элен, я радовался тому, что Хрюшкино тело, видимо, не шибко изменилось, умилялся наличию знакомых царапинок, ямочек, пятнышек. Все, как у Ленки, ничего лишнего не выросло. Даже отпечатки купальников совершенно идентичны.

— Интересно, — спросил я, — а чайку тут попить можно?

— Чай? — в один голос спросили обе. — Замерз, что ли? Может, чего-нибудь со льдом лучше?

— Нет, со льдом не надо. А то глотку простужу и буду разговаривать, как боцман Сиплый. Опять же еще ночь впереди…

— Чего-чего? — поинтересовалась Элен с удивлением. — Ишь, разошелся, старый хрыч. Впрочем, надо бы попить, ты прав.

— У меня есть заварка, — созналась Люба, и я вспомнил, что она ведь и в зоне побывать успела.

Нашелся чай, кипятильник и большая кружка. Заварили что-то вроде чифира, добавили сахара и пустили чару по кругу.

— Я балдею… — сказала Элен. — В голову ударило. Но учти: за этот чай надо платить. И дорого! Если после него ты не будешь соответствовать своему высшему предназначению, мы примем крутые меры.

— Штаны я уже снял, — покорно доложил я. — Точнее, надевать не стал.

Мы сидели на кровати, прикрыв ноги простынями и опершись спинами на подушки. Я — в середине, Люба и Элен — по краям. Их мягкие бока грели и возбуждали. «Батюшки-светы! — внутренне удивлялся я. — Ведь вроде бы ничто таких событий не предвещало. Пожалуй, наоборот, Элен все время предупреждала, что она вовсе не Хрюшка Чебакова. Даже требовала, чтоб я на нее не пялился. Явная чертовщина! Опять, что ли, „дурацкий сон“? Ни фига, не похоже на это. Что-то много „снов“ у меня на этой неделе, которые от яви не могу отличить. Но до чего же эти заразы приятны. Особенно на ощупь!»

— Дух пробуждается… — хихикнула Элен, показывая пальчиком на бугор, неожиданно образовавшийся на простыне у моих ног.

— Пик Коммунизма, — определила Люба, — заснеженная вершина, покорявшаяся немногим. Но мы, истинные восходители, не боимся трудностей!

— И тут привлекли политику! — проворчал я с досадой. — Если начнете рассуждать о комсомоле, КПСС и прочем — провалится ваш пик.

Две озорные руки — левая, принадлежавшая Элен, и правая — Любе, нырнули в подпростынный мир…

— Сенсационное научное открытие! — объявила Люба. — Пик Коммунизма скрывает в себе гигантский этот… Ну, который в пещерах растет… Во, сталактит!

— Сталагмит, — поправила Элен. — Сталактиты растут сверху вниз, а это чудовище — снизу вверх.

— Я тоже сейчас займусь спелеологией, — предупредил я угрожающе. — Две группы исследователей отправляются на поиски таинственных пещер в джунглях. Одну нашел, вторую — тоже…

— А эти исследователи ничего… — промурлыкала Элен. — Осторожненькие. Все вокруг, по джунглям гуляют. О, двое кажется, в пещеру пролезают?

— По-моему, — опуская веки, сказала Люба, — они там тоже сталактит нашли. Маленький, но хорошенький. Изучают… м-м-м!

Я повернул голову налево, и нежно коснулся губами губ Любы, испустившей легкий вздох, а затем, повернув голову направо, точно так же поцеловал Элен. Потом скользнул своей еще мокрой шевелюрой по груди Любы, а затем, точно так же, — по груди Элен.

Это было как бы сигналом. Бесовочки, как по команде, обрушились на меня с обеих сторон, затопив водопадами золотистых волос.

— Жадина! — обжигающе прошептала Элен. — Ну почему ты один, а нас — двое? Почему не наоборот? Все! Провожу государственную границу! Любанька, надо провести демаркацию. Значит, так. Мне принадлежит вся левая половина, а тебе правая.

Они отбросили одеяло и стали делить меня.

— Граница начинается от макушки, проходит вот через эту морщинку над переносицей, — разглагольствовала Элен, — а далее вдет через кончик носа, пересекает губы, вот эту ямку на подбородке, этот дурацкий кадык, опять ямку у основания шеи…

— А потом между сосками на равном расстоянии, — вступила Люба. — Кстати, зачем они мужикам?

— В крайнем случае, возьмем на запчасти… — деловито решила Элен, — пригодятся. Вот тут начинается пузо, точнее, брюшной пресс, это нечто деревянное или бетонное. Пуп оставим на нейтральной полосе.

— Согласна, — кивнула Люба, — идем дальше.

— Дальше — самое существенное! — объявила Элен. — Все остальное только приложение к этому чертову сталагмиту. Закон подлости: ушей — два, глаз — тоже, ноздрей пара, бровей пара, ноги-руки — по две штуки, а эта штуковина — одна.

— К ней, правда, еще кое-что приложено, — заметила Люба, — тоже в двойном размере.

— Тем сыт не будешь, — проворчала Элен. — Дурацкая вещь — природа. Неужели трудно было еще один прицепить?

— Он бы только мешался, — захихикал я.

— Резонно, — сказала Люба, — а можно это лизнуть?

— Вот здесь, — объявила неугомонная Элен, — проходит естественная граница, ложбинка, как на сливе. Справа — мое! А слева — лижи, не протестую.

— Бардак! — восхищенно взвыл я безо всякой дипломатии, ощутив некое бессовестно-хулиганское поведение двух проворных язычков. Как будто специально тренировались!

— Не бардак, а бордель, месье Димуля, — наставительным тоном произнесла Элен, просовывая колено под ляжку г-на Баринова и обхватывая другой ногой сверху. Люба тут же продублировала ее действия. Шумно дыша и хихикая, они потянули каждая в свою сторону, немного поелозили животиками по крепким бедренным мышцам и, сталкиваясь лбами, еще раз набросились ртами на сталагмит.

— Бандитки… — пробормотал я. — Какая была когда-то тихая, добрая, милая Танечка, сама невинность, сущий цветочек…

— Ты бы еще сказал: «божий одуванчик», — проворчала Элен, — и вообще, мистер Баринов, делаю вам две тыщи второе серьезное предупреждение. Если вы не прекратите делать дамам похабные комплименты, то будете жестоко наказаны.

— Давай, и правда, его выпорем? — Алчно блеснули глазки Любы. — А то задается очень!

— Ну нет! — взревел я. — Мужское достоинство забижать?! Да я вас сам выдеру! Точнее, отдеру!

— Ой! — с жутким испугом пискнула Люба. — Нас будут пороть! Или даже трахать…

— Это прекрасно, дочь моя, — тоном старой аббатисы произнесла Элен. — Нет ничего великолепнее в этом мире…

— Но ведь эта штука всего одна, — посетовала Люба.

— Умелый человек решит все проблемы! — продекларировал я. — Гомо эдукатус! (Откуда вспомнил — сам не пойму!)

— Хорошо, что не гомосексуалист, — заметила Элен.

— Не надо путать латынь и греческий, — сказал я, обращаясь к ней, но при этом подхватывая Любу под ягодицы и притягивая к себе. — Говорят, что сталагмиты растут в пещерах?

— Ну почему именно я? — поскромничала Люба. — Может быть, разыграем на спичках?

— Потому что перед этим Элен была первой, — доверительно сообщил я, — поздно, милая!

— Да, действительно, — как ни в чем не бывало произнесла Люба, — не вытаскивать же… Но чем будет занята вторая?

— Я могу подождать, — великодушно сообщила Элен.

— Как раз совсем необязательно, — укладываясь вместе с Любой набок, заметил я и, дотянувшись до Элен, поволок ее ноги к себе.

— О, какие ненасытные эти мужчины! — со сладким вздохом пробормотала та, должно быть, ощущая, как мои не слишком бритые щеки покалывают внутреннюю поверхность ее ляжек. Г-н Баринов жадно уткнул лицо в нечто мокрое и мохнатое, словно голодный кот в свежего пескарика.

Нижняя половина моего тела занималась более традиционной работой, под сладкие вздохи Любаши.

— Остается только замкнуть наш любовный треугольник, — жмурясь и корчась от удовольствия, прошептала Элен. Она обнялась с Любой, нежно поцеловалась с ней взасос, а потом они стали тереться грудками, но и обо мне изредка вспоминали.

— Мистер Барин… — проворковал хмельной голос Элен. — Ты красивая, злая и неистощимая горилла!

— Нет, он — шимпанзе! — возразил точно такой же, только еще больше опьяневший от собственного бесстыдства голос Любы.

Мы, все жарче распаляясь, увлеклись игрой…

…К концу мероприятия стало жарко и влажно, даже душно, как будто кондиционер отключился. Отдуваясь, я распростерся на кровати, а растрепанные бабы прикорнули с двух сторон к моим плечам. Они лениво поглаживали меня с боков, пошлепывали и пощипывали.

— Теперь вы не будете выяснять, где чья территория? — не открывая глаз, спросил я.

— Нет, — мурлыкнула Элен, — это уже несущественно. Важно, что теперь мы точно знаем: были с тобой обе, и каждая по два раза кончила.

— Это я не считал, может, и больше.

— Скажи, а я похожа на твою Ленку? В постельном смысле?

— Похожа, конечно. И все-таки, — посерьезнел я, — какая-то разница между вами есть. Внутренняя, где-то в душе. Очень хочу понять, какая, но пока не могу сказать точно.

— Интересно, — нахмурилась Элен, — значит, ты все-таки чувствуешь разницу?

— Само собой. Ведь Чудо-юдо вас не дублировал. Он, по идее, хотел, чтоб получилась Таня с душой Ленки, и наоборот. А вышло совсем не так. Вы получились какие-то другие… Но очень похожие внутренне.

— То есть вышло, будто он продублировал наши души, но дал нам разные тела? — заинтересовалась Элен.

— Именно это и непонятно, — кивнул я, — если все, как говорится, по Марксу, и материя первична, а дух вторичен, то у вас не должно быть похожего сознания. Абсолютно. А у вас оно почти идентичное, как это ни смешно. Вы, понимаешь ли, смахиваете на две разные оболочки, начиненные одинаковым содержанием. И я, хотя вы очень не похожи внешне, только постепенно начинаю вас различать по словам и по манере говорить. И в памяти вашей, по сути дела, одно и то же, вот какой фокус получается! Вот ты, например, иногда кажешься несколько вульгарней и грубее, но зато намного сексуальнее и пикантнее. А она — чуточку скромнее и застенчивее, но заметно интеллигентнее, хотя ты явно в чем-то подражаешь ей. Но это, повторю, все очень слабо заметно, как говорят инженеры, микронные зазоры.

— У тебя глаз-алмаз, конечно, — согласилась Элен, — ты помнишь нашу первую встречу, когда ты подвозил меня до дому?

— Да, — подтвердил г-н Баринов, — помню. А ты что имеешь в виду?

— Я бы хотела знать, на кого по манерам походила та девушка, на меня или на нее?

— Сказать по правде, ни на кого. Там была совсем другая девушка. Со скрипкой, с поэтическим беспорядком в душе. Отрешенная от жуткого, грязного и кровавого мира. Вот такое было у меня впечатление. Просто я еще не знал, что у этой девушки в футляре «винторез», что за несколько дней до этого она достала с пятисот метров Костю Разводного, а еще через несколько дней вышибет мозги из герра Адлерберга…

— Но там ты видел ту внешность, которую теперь имеет Вика. Значит, она тебе тогда понравилась?

— Понравилась. Только не внешность, а душа. По крайней мере, та душа, которую я себе вообразил. А тело — это вовсе не дежурный комплимент! — мне всегда нравилось только это, — я погладил Элен по плечику.

— А Зинуля? — Вопрос воспринимался как провокационный.

— Что Зинуля?

— Ну, она ведь то же, что и я, в смысле телесном. Полная, почти стопроцентная копия. Я знаю, что ты с ней тоже спал. Раньше они были вдвоем и утешали себя тем, что ты любишь одно и то же. Теперь Зинуля там одна, а ты спал весь этот год с Викой, которая совсем другая… Как она это терпит?

— Это не ко мне вопрос. У нее надо справляться. Чужая душа — потемки.

— Даже своя — потемки. Моя, во всяком случае. Понимаешь, я перестала понимать, откуда что взялось. Например, мне кажется, что я любила тебя еще задолго до того, как кто-то из нас попал на остров Хайди. Я имею в виду 1994 год. Ведь там были и Ленка, и Таня.

— С Таней у меня там ничего не было, кроме пробежек со стрельбой и какой-то чертовщины в «Бронированном трупе». А до этого была только легкая групповушка на солнечной поляночке.

— А на кого походила та?

— На кого походила та… Пожалуй, больше на тебя, — я постарался произнести это поироничнее и даже игриво ущипнул Элен, — немного вызывающая нудистка или эксгибиционистка (я едва выговорил последнее слово). Такой концерт показала, что Джековым путанкам стыдно стало. Впрочем… Может, я и не прав. Ты тогда притворялась, какие-то цели перед собой ставила

— Там была та, — нахмурилась Элен, — которая сейчас Вика.

— Правильно. Но то, что мы сегодня чудим, — очень на то похоже.

— Но ведь тебе не это нравилось? Правда?

— Нет. Мне нравилась та, что читала Тютчева, сидя в скверике проходного двора. Я тогда даже представить себе не мог, что ты только что Адлерберга грохнула.

— Что делать? Я тогда просчитала, что вы можете меня достать на отходе, и решила повести себя интеллигентно. Побрызгалась дезодорантом, чтоб пороховой душок не унюхали, и уселась на лавочку. Правда, «дрель» была наготове. Тебе очень повезло, что ты не догадался.

— Здорово получилось, куда там! Особенно со стихами и с легким смущением. Ты всем видом показывала мне, что тут нечего ловить…

— Вот видишь, — Элен приподнялась на локте, — я как-то странно себя чувствую. Мне иногда даже неприятно то, что я говорю, но почему-то хочется сказать. Как будто кто-то за язык тянет. Полное ощущение двойственности… Вот видишь, у меня сейчас и язык иной, и, пожалуй, не хуже, чем у нее. Но мне не хочется быть проще!

— Да со мной то же самое, — неожиданно вступила в разговор Люба, которую мы считали уже заснувшей, — только у меня наоборот. Я хочу быть проще, даже побесстыднее, а не всегда получается.

— Давайте все-таки будем проще? — предложил я. — Не будем ломать голову

над психологией, иначе она перейдет в психопатию. — Идет! — согласилась Элен. — А что ты нам предложишь?

— Нежное ракодрючие… — заговорщицким тоном прошептал я.

И все еще раз завертелось по новой…

…Наконец я ничком упал в промежуток между липкими телами разметавшихся Тань, вяло обхватив обеих руками. Пошевелил их слипшиеся, сбившиеся в клубочки волосы и пробормотал в подушку:

— Лохматки вы мои…

— Гнусный котище… Жеребец… Павианчик… — шептали мне в уши справа и слева припухшие губки, легонько почмокивая меня в щеки.

Остывая, я постепенно ощутил легкое отвращение, которое все больше нарастало по мере того, как проходил угар. Меня явно перекормили за прошедший день и уходящую ночь: две бабы с таким темпераментом — это шутка! Как всякий строгий рационалист, я знал: этого не может быть, но ведь было!

За окном что-то сверкнуло, потом грохнуло. Гроза, вроде бы. И дождь, судя по всему, уже давно барабанит по стеклам. А мы и не слышали, когда это все началось. Балдежники!

Я поднял голову, поглядел на бесстыдно развалившихся баб. Поблекшие, одутловатые, помятые, с размазанными глазами. Запах от них шел тугой, грубый, неаппетитный. И неужели в этих шлюхах, ничем не отличавшихся от Соледад и Марселы, я увидел что-то особенное?

— Помыться еще разок нужно, — предложил я .

— Потом, — неопределенно махнула рукой Элен, явно засыпая, а Люба вообще промычала нечто нечленораздельное.

Гражданину Баринову спать еще не хотелось. Он очень желал смыть грязь и, попав наконец в просторную, отделанную лучшими итальянскими плитками ванную, с наслаждением встал под душ… Без особой щепетильности я воспользовался и шампунем и мылом, завернулся в огромное махровое полотенце. Освеженный, розово-матовый, я всунул ноги в пару резиновых шлепанцев и вернулся к бабам. Думал, что они уже дрыхнут, но фиг угадал.

— С легким паром! — поздравила Элен. — Теперь мы пойдем.

Они не стали одеваться и голышом, шушукаясь, зашлепали босыми пятками в ванную. А я надолго остался один. Плавки надел, уселся в кресло перед журнальным столиком. За окном уже не гремело, только тихонько брякал дождь. В принципе, не мешало бы поспать, но ложиться чистым в эту греховную, пропитанную потом, смятую и расхристанную постель не хотелось. Стало тоскливо, пасмурно, показалось, что все мерзко и тошнотворно. Прогуляться, что ли, по коридору? Посмотреть, куда завезли? Но майка и шорты куда-то завалились, а искать их было лень. «А выпить у них ничего нет? — подумал я.

— В конце концов, могли бы за мои труды бутылку поставить…» Но бабы все мылись, а лезть туда к ним и чего-то спрашивать желания не было. Решил все же глянуть обстановку. Тропики, можно и в плавках пройтись, тем более что далеко все равно не пустят.

Я слез с кровати, отпер дверь, осторожно глянул в коридор. Было тихо и пусто, только в холле на первом этаже звонко тикали большие настенные часы. Охрана, по идее, должна была находиться где-то в том же районе.

Прошел по коридору мимо безмолвных дверей — даже храпа нигде не слышалось. Потом оказался у лестницы, ведущей в холл первого этажа. Точно, я не ошибся. Часы действительно были и показывали второй час ночи, а охранники

— здоровенные мулаты в желтых форменных рубахах и серых брюках, с нашивками и при пистолетах, прохаживались по холлу. Меня, конечно, заметили тут же.

— Вам что-нибудь надо, сэр? — спросил один из них по-английски.

Конечно, не слишком прилично ходить по чужому отелю в одних плавках, но просить выдать мне какие-нибудь штаны я постеснялся.

— Я бы хотел чего-нибудь прохладительного.

— О'кей, сейчас будет. — Охранник постучал в какую-то дверь, и появился некий заспанный гражданин, который достал запотелую банку «джин энд тоник» и вручил мне, предупредительно заявив: — Бесплатно, это входит в счет.

Наверно, догадался, что в плавках у меня кошелька не имеется и за наличные я се не куплю. Впрочем, я об этом особо не задумывался. Кто меня притащил сюда, тот пусть и оплачивает.

Вскрыв баночку, я с удовольствием сделал первый глоточек и двинулся обратно в номер. Уже поднявшись на второй этаж, я услышал снизу шум автомобильных моторов. Захлопали дверцы машин, донеслись шаги и голоса. Конечно, интересно было узнать, что это за поздние гости, но я на всякий случай решил спрятаться в номере. Без порток как-то неудобно. И потом, хрен его знает, вдруг стрельба начнется?

Стрельба не началась, должно быть, гости приехали званые и долгожданные. Шум нескольких десятков голосов разом создал обстановку людного места. Правда, слышался он где-то в отдалении. Видимо, новых постояльцев поселяли где-то подальше от моего номера.

Дверь я за собой запер, допил банку с прохладительным и залез в постель, благо Люба с Элен оставили достаточно места. Они уже храпели вовсю, и я скромненько прикорнул с краешку. «Баю-бай, должны все люди ночью спать…» — никогда не возражал против такой постановки вопроса.

 

НОКДАУН САРТОРИУСУ

Ночью я спал нормально, ни «дурацкие», ни обычные сны меня не потревожили, но, самое главное, проснулся я на том же самом месте, где заснул, что само по себе было отрадно. Это означало, что ночные гости прибыли в гостиницу вовсе не за тем, чтобы утащить меня еще за несколько тысяч километров.

Правда, проснулся я поздно. Во всяком случае, ни Элен, ни Любы рядом не было. Испарились как дым, оставив только какой-то общий запах, на сей раз не слишком неприятный. Еще более приятным оказалось то, что я обнаружил при свете дня свое верхнее обмундирование, то есть майку и шорты. Неприятным был только один момент: дверь в номер оказалась заперта снаружи, а ключа мне не оставили.

Раздвинув шторы, я еще раз поглядел на внутренний двор, куда выходило окно, и убедился, что туда вряд ли есть смысл вылезать. Тем более что окно, как выяснилось, не открывалось и было сделано из пуленепробиваемого стекла. Возможно, его сподручно было бы вышибить из гранатомета, но его я, как на грех, при себе не имел. Кроме того, во дворе прохаживались мальчики в желтых рубахах и серых брюках. Думается, что они вряд ли стали бы равнодушно смотреть на мою попытку к бегству. Да и куда бежать, я по-прежнему не знал. Не говоря уже о том, стоит ли это делать вообще. Пока не так уж все плохо складывалось.

При дневном свете я заметил, что за мной вообще-то приглядывают. По крайней мере, в двух углах комнаты просматривались телекамеры. Наверняка где-нибудь и микрофоны стояли. Если на камерах имелись инфракрасные насадки, то кому-то из наблюдателей пришлось поглядеть — а возможно, и записать — целый порнофильм. Впрочем, наверняка всех больше интересовали не подробности половой жизни, а то, что при этом рассказывалось. То есть народ надеялся, что я чего-нибудь интересненькое сообщу. Поприкинув, могли я выболтать что-то, наносящее ущерб интересам Чуда-юда, с удовлетворением отметил: нет, ничего особо не трепанул, окромя того, что подтвердил давно известный Сарториусу факт, что в шкуре Ленки сидит Таня Кармелюк с Вик Мэллори и Кармелой О'Брайен. Впрочем, даже если тут под маркой телекамер были ГВЭПы установлены, то ничего путевого из моей башки вытащить не удалось бы. Все, что можно было из меня вытащить, так это полумифические сведения о моем пребывании в другом потоке времени, где мы с Сарториусом и Чудом-юдом не слишком удачно исследовали объект «Котловина». Правда, в распоряжении Сарториуса находился тот самый чемодан-вьюк, который пришел в мои руки вторично. Но там, может быть, все изложено совсем по-иному. Я ведь «пихтовские» документы в этом потоке времени еще не видел.

Впрочем, установленный за мной присмотр имел и положительное следствие. Граждане засекли мое пробуждение и порешили, что меня пора кормить.

Ровно через десять минут после того, как я встал и оделся, явилась Элен. Причесанная, подкрашенная и без каких-либо отпечатков бурно проведенной ночи.

— Привет! — сказала она, перегружая со столика-каталки на большой стол очередные сандвичи и кофе. — Отоспался?

— Вроде бы. А что, тут, в гостинице, кажись, народу прибыло?

— Не то слово, — усмехнулась Элен. — По-моему, небольшой международный конгресс собирается. Или симпозиум.

— На предмет?

— После узнаешь. Пока — кушай, что дают. И сиди спокойно, не рыпайся. Чтоб не было недоразумений. Понял?

— Чего не понять, я себе не враг.

— Это ты бабушке своей рассказывай. Уж кто-кто, а я-то знаю, что у тебя вожжа может под хвост заехать.

— Как и у тебя, кстати.

Элен улыбнулась совсем по-Хрюшкиному, то есть тепло и без подвоха, а затем вышла, оставив меня наедине с завтраком. Я не возражал. Впечатлений от вчерашнего общения с дамами мне вполне на неделю хватило бы, а голод — не тетка, неделю так просто не выдержишь, можно и сдохнуть.

Я лопал и размышлял, что ж это за «симпозиум» намечается? Неужто лидеры ультракоммунистических группировок всего мира собираются под руководством Сарториуса, чтоб обсудить, как им Мировую Революцию организовать? Нет, что-то сомнительно. Во-первых, всех леваков собирать вместе стремно — передраться могут, а во-вторых, Сарториус, по-моему, слишком богатый человек, чтоб всерьез думать насчет освобождения пролетариата. У него и в Оклахоме недвижимость есть, и в Испании, и в Италии… Нет, если б фонд О'Брайенов прибрать, то пожалуй, можно и попробовать. Но все-таки дороговато. И как это чертовы германцы в 1917 году у нас такое дело провернули всего за три миллиона марок? Что-то больно дешево.

Пожалуй, куда более вероятным делом была некая многосторонняя встреча. К примеру, по проблеме мирного дележа фонда О'Брайенов. Но ее тоже было бы трудно организовать. Приехать на слет в отель, где все конкуренты будут под контролем дона Умберто? Нет, таких дуралеев я не мог себе представить. Ни «джикеи», ни «чудоюдовцы» на это дело не пойдут. А «куракинцы», если еще толком не забыли своего князя-батюшку, могут преподнести Сорокину какой-нибудь очередной, выражаясь по-французски, «реприманд неожиданный». Нет, если переговоры и пойдут, то только на каком-нибудь нейтральном поле, где ни у кого преимуществ не будет. А такое место в нашем крепко взаимосвязанном мире найти трудно. У каждой из группировок есть друзья и соперники по всему миру. К тому же это солидное сборище не может пройти без участия казенных спецслужб, которые наверняка захотят побольше узнать о том, по какой причине собирается сходняк из ребят, которые, очень может быть, держат под контролем процентов десять всего мирового криминального бизнеса. А может, и все 20 процентов, кто их считал?

В общем, конечно, можно допустить и что-нибудь вроде двусторонних переговоров между Чудом-юдом и Сарториусом. Хотя при их возможностях, наверно, гораздо дешевле было бы провести переговоры где-нибудь в виртуальном мире, например, у меня в башке, если, конечно, с моей микросхемой все в порядке.

Трудно сидеть просто так, когда что-то затевается, а ты ни черта не знаешь. Появляется нервозность и заодно обреченность. Вроде того, как у того несчастного, которого некий феодальный государь загнал в клетку и пообещал, что называется, «решить вопрос». Ни срока не указал, ни определился толком, где будет стоять запятая в известной фразе: «Казнить нельзя помиловать».

После сожратия завтрака — именно так следует именовать мою трапезу, ибо, несмотря на все свои размышления, аппетит я не утратил — мне стало совершенно нечего делать. Осталось только ждать и на что-то надеяться. Например, на то, что через час, полтора или через пятнадцать суток сюда явится Чудо-юдо и скажет: «Пошли, разгильдяй! Ты мне обошелся в 19 миллиардов долларов, но я тебя выкупил. Специально для того, чтоб лично по стенке размазать!» Почему именно в 19 миллиардов? Потому что 37 миллиардов из фонда О'Брайенов пополам не делятся.

Через несколько минут после того, как я доел завтрак, появились Элен и Люба.

— Мы у тебя приберемся помаленьку, — объявила лже-Хрюшка.

Работали они так прытко и сосредоточенно, что ни задавать им вопросы, ни просто о чем-то болтать не хотелось. Поскольку, я думаю, насчет телекамер и микрофонов они были в курсе дела, то ничего более-менее интересного не сообщили бы. Да и судя по их серьезным мордочкам, им вовсе не хотелось проводить какой-либо разбор наших совместных ночных «полетов».

В течение пятнадцати-двадцати минут приборка была произведена, на кровати еще раз заменили белье, столик с грязной посудой куда-то укатили, в воздух

напрыскали освежитель и кондиционер врубили на полную мощность. После этого,даже не посмотрев на мою скромную персону, не говоря уже о том, чтоб улыбнуться на прощание, дамы отвалили, заперев за собой дверь.

Телевизор по-прежнему не показывал ничего, кроме немецкой порнухи, и понять хотя бы то, в какую страну меня доставили, на каком материке или острове она находится, я не мог. Ясно только, что в тропики завезли, кажется. Если, конечно, это не Абхазия или Аджария. Правда, сторожили отель какие-то мулаты в несоветском обмундировании, а кроме того, обращались ко мне по-английски. Надписи на служебных помещениях тоже были сделаны по-английски. Но это ровным счетом ничего не говорило. Чернокожих и в Абхазии целый колхоз, а по-английски теперь говорят во всех гостиницах мира

— язык, как говорится, межнационального общения. Архитектура отеля тоже ни фига подсказать не могла. На советский, правда, не очень похож — больно приличный, но фиг его знает, что у нас прежде для парткоменклатуры строили…

Прошел час, когда дверь отворилась, и на пороге появился в сопровождении двух молодцов, очень похожих на Теофила Стивенсона, некий поджарый барбудо, напоминавший повзрослевшего, но еще не состарившегося Фиделя. Правда, не в оливковой или камуфляжной форме, а в кремовых брюках и белой рубашке с короткими рукавами. Знакомые черты лица просматривались, несмотря на бородищу. Я встал, поприветствовал:

— Буэнос диас, дон Умберто! — Точно, несмотря на революционную бородищу, Сергей Николаевич больше походил на «дона», чем на «компаньеро». К тому же поручиться за то, что «главный камуфляжник» не является по совместительству руководителем какой-либо семьи, входящей в «Коза Ностру» или неаполитанскую каморру, я не мог. И насчет того, что он не приобретает для нужд Мировой Революции наркоту, у меня тоже были сильные сомнения. В конце концов, еще Павка Корчагин, помнится, обещал буржуям, что они и без красноармейских сабель сдохнут — от кокаина.

— Привет, привет… Садись, не напрягайся, — отозвался Сорокин, указывая мне на стул и сам присаживаясь.

Я уселся. Сарториус, судя по всему, явился для длинного разговора, и в ногах правды не было.

— Спрашивать я у тебя ничего не буду. Все, что можно, с твоей памяти уже скопировано, — произнес Сорокин. — Чемодан с компроматом на Сергея Сергеевича у меня в сейфе, документы группы «Пихта» я тоже просмотрел. С господином Бариновым мы уже установили контакт, возможно, скоро увидитесь. Часть серьезных трудностей мы благополучно преодолели. Однако есть и другие сложности, которые могут серьезно изменить ситуацию. Понимаешь?

— Очень приблизительно, Сергей Николаевич.

— Изложи это свое «приблизительное понимание».

— Пожалуйста. У моего отца имеется большая часть предметов, обеспечивающих допуск к фонду О'Брайенов. То есть Вика с ее отпечатками пальцев, ключики с надписями «Switzerland» и «Schweiz», а также компьютерный сборник паролей, кодов и всяких иных прибамбасов, которые обеспечивают управление фондом. У вас такой тоже есть, но нет ни Вики, ни ключиков. Зато у вас есть икона-пароль, без которой все остальное не имеет юридической силы. И еще у вас в руках есть я и чемодан компромата на Сергея Сергеевича, за которые вы намерены выменять и Вику, и ключики. Вот это и должно быть, как я понял, предметом торговли. Но поскольку есть еще несколько контор, которые за всем этим денежным богатством охотятся, то сложности у вас, несомненно, будут.

— Молодец, — похвалил Сорокин, — понимание ситуации у тебя есть. И как ты думаешь, почему я решил побеседовать с тобой, а не сосредоточил все внимание на переговорах с твоим отцом?

— Понятия не имею. Возможно, для того, чтоб я их как-то ускорил.

— В общем, верно. Но речь не идет о том, чтоб ты наговорил перед видеокамерой слезное прошение к отцу родному: мол, спасай, батюшка, загибаюсь.

— А что же тогда?

— Сейчас объясню. Для того, чтобы у нас не возникло лишних сложностей, надо для некоторых господ создать впечатление, будто переговоры уже прошли, и мы с Сергеем Сергеевичем достигли абсолютного взаимопонимания.

— Это для каких же господ, если не секрет?

— Во-первых, для конторы покойного Куракина. В данный момент мы находимся на их территории, где наша спокойная жизнь обеспечивается исключительно благодаря трудам и заботам месье Роже Тимбукту. Ему подчинены не только все ребята в желтых рубашках и серых брюках, но и еще сотня бойцов, которые по первому свистку могут собраться сюда и доставить массу неприятностей. Роже в курсе дела насчет смерти Куракина. В принципе этому орлу не очень жалко бывшего патрона, и он с удовольствием сменит крышу, признав в качестве шефа хотя бы нашего друга Клыка. Потому что главный интерес в дружбе с Куракиным у Роже был один: тот ему помогал мыть деньги. И поэтому, если кто-то даст ему свой канал для этого дела, будет вполне доволен. Конечно, Клык — просто подставная фигура, но на его имя формально записано очень много. В том числе и те липовые фирмы, через которые шла отмывка денег для Тимбукту. Следишь за моей мыслью?

— Обязательно. Только не пойму, при чем здесь я.

— При том, что тебя знает Доминго Ибаньес, он же Косой.

— Ну и что? В прошлом году «куракинцы» утащили меня из его конторы, да еще и завалили двоих «койотов» наповал. А потом, когда мы с Ленкой удирали с Гран-Кальмаро, там тоже были неприятности.

— Это было в прошлом году, а конъюнктура, как известно, меняется. Особенно в связи с тем, что Куракин отбыл в мир иной. К тому же ты будешь представлять не Куракина, а великого и мудрого шейха Абу Рустема, который является формальным владельцем 7/8 хайдийской недвижимости.

— Очень интересно… Только как это возможно, если без Чуда-юда? Кубик-Рубика без батиного дозволения никогда и ничего не делал. А если вы решили сблефовать, то навряд ли что-то выйдет. Тогда, я думаю, Косой все это расколет в два счета.

— Ты не торопись, ладно? Детали мы будем позже обсуждать. Пока я тебе просто указал одно из направлений нашего возможного сотрудничества. Косой из тех людей, которым глубоко плевать, откуда и как идут деньги, лишь бы он мог отстегивать в свою пользу приемлемый процент. Точно так же, как Тимбукту — начхать на то, кто именно отмыл для него купюры, лишь бы процент отстежки не превышал определенного максимума.

— Но я так полагаю, что у Куракина в конторе не один Тимбукту. Наверно, есть еще люди, которым это не понравится. И уж конечно, все это не понравится Воронцоффу.

— Да, Рудольф Николаевич — это не подарок. И что особенно неприятно — в тандеме с ним сейчас «джикеи» и Соловьев Антон Борисович изволят сердиться за то, что его сын по-прежнему находится в лапах твоего родителя, который сделал из него экспериментального биоробота. Для них, скажем так, сведения о том, будто мы уже нашли общий язык, будут вообще большим ударом.

— Это я понимаю. Но по этому случаю, как мне кажется, они будут настолько расстроены, что начнут всякие резкие движения делать. Не опасаетесь, что нам немножко горло резать будут?

— Такую опасность надо всегда иметь в виду. Воронцов после того, как твой отец два раза на него покушался, тоже не собирается оставаться в долгу. Поэтому очень большие надежды возлагает на Соловьева. Сам Соловьев сейчас из России смылся, но друзей у него еще много. Соответственно могут найтись отчаянные ребята, которые попробуют достать Сергея Сергеевича. Нашлись же болваны, которые налетели на офис одного из твоих дружков…

— От них и пыли уже не осталось…

— Однако среди твоих людей оказался предатель.

— Доллары глаза позастили.

— Тем не менее, его поведение — очень большая загадка. Богдан — не автоматчик какой-нибудь. Он оператор ГВЭПа и проходил тщательную проверку, у него стояла микросхема, которая должна была вовремя доложить о любом его опасном шаге.

— Чудо-юдо сам убрал связь по каналам РНС. Кто-то на ней висел якобы. Уж не вы ли?

— Я? — Сарториус удивился. — Нет, ты знаешь, я тут ни при чем. Скажу вполне откровенно, что я, конечно, пытался пробиться через вашу кодировку, но мне это в последние полтора месяца не удавалось.

— Но ведь вы все-таки прошли в нее, — усмехнулся я, — как бы я иначе к вам попал… Неужели это называется не «удалось», если вы настраиваетесь на волну, которой пользуется Чудо-юдо, имитируете его, превращаете меня в управляемый механизм и сажаете в самолет? Да и не одного, а с целой командой?

— Погоди, погоди! — Сарториус удивленно поднял брови. — Так ты что — разве не добровольно перелетел?!

Сказать, что я офигел от такого вопроса, будет очень мягко. Даже слово «охренел» будет не совсем точно отражать суть моего состояния.

— Я? Добровольно?! Ну, вы даете, Сергей Николаевич!

Сарториус посмотрел на меня так, будто к нему на улице подошел самец шимпанзе и спросил: «Братан, огонька не найдется?»

— Интересное кино! — пробормотал он озадаченно. Пожалуй, такого недоумения на лице Сорокина я еще ни разу не видал в обоих потоках времени, где он присутствовал…

— Так. — Лицо Сергея Николаевича приобрело строгое выражение. — Сейчас придется кое-что уточнить.

Он повернулся к своим «теофилам» и гаркнул по-испански:

— Алехо, через десять минут здесь должна быть кассета 832. Пошел!

Алехо исчез за дверью и, топоча, как слон, бегом понесся куда-то по коридору.

— Дима, ты случайно не шутишь? — спросил Сарториус, вперив в меня свои жутковатые глаза психотерапевта.

— Сергей Николаевич, какие могут быть шутки? — Я испугался самым натуральным образом. Уж с кем с кем, а с компаньеро Умберто я ни на какие шутки никогда не настраивался.

— Но ведь я же твою память смотрел… — Растерянность, которую он и не пытался скрыть, была самая натуральная. Точно такую же я видел в том потоке времени, где мы с ним очутились в районе объекта «Котловина». Тогда я экспромтом придумал версию, будто вся эта экспедиция в Сибирь была организована Чудом-юдом для того, чтоб отвлечь Сорокина от швейцарских дел Сергея Сергеевича. Именно тогда я впервые увидел Сарториуса в смятении. Но тогда я просто блефовал, а поскольку блеф вышел удачным, даже испытывал определенную гордость от того, что сумел запудрить мозги всевидящему и всезнающему чекисту. Сейчас у меня ни гордости, ни удовлетворения не было. Был настоящий страх. Если не Чудо-юдо и не Сарториус, то кто же мной управлял?

Я только поставил этот вопрос, но еще не успел придумать ни одного более-менее вразумительного ответа, когда вбежал телохранитель Алехо, которого Сарториус отправлял за кассетой 832.

— Молодец, — похвалил его Сергей Николаевич. — А теперь выйдите за дверь и никого не подпускайте ближе, чем на десять метров.

«Теофилы» скрылись, а я сказал:

— Здесь, между прочим, телекамеры установлены, компаньеро. Вы в курсе?

— Сами и ставили, — отмахнулся Сарториус, лихорадочно включая видак и запихивая в приемник кассету. — Там сидят наши ребята, но я приказал им отключить наблюдение.

Видак закрутился, на телеэкране заметались полосы.

— Это видеозапись, подученная путем оцифровки того, что мы считали с твоего мозга. Сейчас пойдет картинка, — прокомментировал Сергей Николаевич.

— Четкость, конечно, не шибко, но что поделаешь…

Все, что появлялось в дальнейшем на экране, напоминало те самые заезженные пиратские видеофильмы, которыми одно время были заполнены московские развалы. То есть размытое, нечеткое изображение, иногда в красных, иногда в синих тонах, иногда забеленное до полной потери контрастности, а иной раз вообще полустертое.

Тем не менее, в этом следовало винить не аппаратуру, воспроизводившую этот «фильм», и даже не ту компьютерную программу, которая считывала и оцифровывала импульсы из моего мозга, превращая их в видеозапись, а мою личную память, которая по своей прихоти одно запомнила ярче и полнее, а другое очень блекло и нечетко. Ибо в данном случае роль объективов видеокамеры исполняли мои глаза, и все, что появлялось на экране, было лишь тем, что попало в их поле зрения.

Запись на кассете 832 началась с момента, когда мы с Богданом, Валетом и Ваней подбирались к даче Кири. Сарториус включил перемотку вперед и, пока на экране в торопливом ритме менялись кадры, спросил:

— С какого момента ты почувствовал, что тобой управляют?

— Вообще-то, — сказал я, наморщив лоб, — по-настоящему я почувствовал команду по РНС, только когда за столом сидел у Агафона и компании. Но теперь думаю, что это могло быть раньше…

— Когда? — кося глазом на мельтешащий экран, спросил Сарториус хрипло.

— Например, тогда, когда мы переехали с дачи Кири на дачу дяди Сани…

Сарториус остановил перемотку, и запись начала крутиться в нормальном темпе. На экране появилось то, что мне из всей «дачной» эпопеи запомнилось крепче всего: то, как я едва не задохся в трубе, застряв с чемоданом-вьюком. А вот потом пошло то, что было связано с переездом…

На экране возникло довольно мутное видение двора, где стояла синяя «шестерка». Четко запечатлелись мои взгляды на багажник и на стекла автомобиля — я тогда удивился, что Ваня с Валетом не взломали замки и не разбили стекла.

«— Как вы открыли машину?» — спросил я там, на экране, хотя меня в основном видно не было. Я спросил это, бросая вьюк в левую заднюю дверцу и усаживаясь на сиденье. В ногах у меня стояли чемоданы с компроматом и миллионами. Точно, все так и было, хорошо запомнилось.

«— Ключом, — ответил Ваня. — Ключ находился у Богдана в кармане».

Тут на основное изображение наложилось полупрозрачное дополнительное. В этот момент я вспомнил лежащего и стонущего Богдана, в которого Ваня засветил две пули.

«— Вперед!» — скомандовал я, и машина тронулась с места.

После этого в моей памяти должен был наступить пробел. Именно тогданаступила полная расслабуха, я заснул и не просыпался до самого приезда на дачу дяди Сани. Я мог бы дать Сарториусу и честное пионерское под салютом, и честное комсомольское, и даже честное большевистское (хотя и не имел на это формального права!), что ни фига ни о чем не помню.

Однако никакого пробела не было. После команды «вперед!», когда Ваня вывел машину за ворота, я сказал: «Направо!», и Ваня послушно повернул баранку. «Шестерка» поехала по дороге через дачный поселок, прокатилась по лесной грунтовке, потом выехала на асфальтированное шоссе — совершенно мне незнакомое по виду! — и, повернув по моей команде налево, понеслась дальше. Если б я не слышал своих команд, то, наверно, подумал, будто Ваня, сидевший за баранкой, отлично знает дорогу, потому что ни разу на протяжении всей поездки никто из нас не поглядывал ни на карту, ни даже на дорожные указатели. Но дороги не знали ни он, ни я, который уверенно и четко отдавал команды, куда и где поворачивать. Ваня, еще раз напомню, вообще никогда не ездил к Агафону, а я ни разу не пользовался тем маршрутом, по которому направлял Ваню. Чудеса!

Но самым неожиданным в этом отрезке записи были переговоры, которые я, оказывается, вел по рации. Это в то самое время, когда, как мне казалось, я мирно спал и даже снов не видел!

Мои глаза там, на экране, положили взгляд на шкалу настройки и установили риску на какую-то неизвестную мне волну, во всяком случае, держать с кем-либо связь на этой волне мне не доводилось.

«— Девять семь ноль, ответьте два три семь. Прием», — пробубнил я, нажав большим пальцем на кнопку передачи, скрытую под резиновым колпачком. Отозвались почти сразу, едва я отпустил кнопку, и рация встала на прием:

«— Два три семь, я — девять семь ноль, вас слышу».

«— Девять семь ноль, глина семь шесть, фишка семь плюс три, нитка полста восемь, минутка плюс четыре. Как поняли, прием?»

«— Два три семь, вас понял: грязь семь шесть, фигня семь плюс три, натяг полста восемь, миг плюс четыре. Работаем».

«-До связи», — сказал я.

Всякий посторонний человек подумал бы, что я прекрасно понял все, что прозвучало в эфире. Но я, несмотря на то что был одним из двух собеседников, которые вели радиопереговоры, ни хрена не понимал: ни того, что мне отвечал неизвестный с позывным 970, ни того, что сам ему говорил.

— Ты действительно этого не помнишь? — спросил Сарториус, остановив запись.

— Вам лучше знать, — проворчал я, — вы мысли умеете читать. Я лично из всего, что было сказано по радио, ни хрена не понял.

— Ну, теперь-то мне смысл вашего диалога понятен, — усмехнулся Сарториус.

— Это ты себе «борт» заказывал. «Глина семь шесть» означает «Ил-76», «фишка семь плюс три» — «семь человек плюс три места багажа», «нитка полста восемь»

— «маршрут 58», видимо, условное обозначение того спецрейса, который доставил вас в Лагос…

— Куда-куда? — переспросил я в полном изумлении.

— В Лагос, в Нигерию… — как ни в чем не бывало пояснил Сорокин.

— Однако… — протянул я. — В жизни не мечтал слетать именно в Нигерию.

— Ничего не попишешь, — хмыкнул Сергей Николаевич, — куда заказывал, туда и прилетел. Ну а «минутка плюс четыре» означала время вылета, к текущему времени прибавить четыре часа. Соответственно, когда тебе твой собеседник отвечал, то оставил все цифры, а условные слова называл на ту же букву, но другие. Скрытый пароль-отзыв, так сказать.

Сарториус вновь пустил запись. Некоторое время на экране все еще показывали нашу поездку на синей «шестерке». Потом пошли картинки, которые я действительно помнил. То есть встреча с Агафоном и компанией, ужин с легкой выпивкой, а затем моя неожиданная речь насчет необходимости куда-то ехать.

Никаких признаков того, что я не сам произносил слова, а лишь озвучивал чей-то подброшенный мне в голову текст, не просматривалось и не прослушивалось. Будучи сейчас как бы «сторонним наблюдателем», я вполне понимал, почему моя речь ни у кого из ребят Агафона не вызвала сомнений. Если б я был на их месте, то наверняка подумал бы, что человек, отдающий распоряжения, руководствуется исключительно собственными мыслями и вдобавок давно уже хорошо знает, куда именно предстоит ехать и чем заниматься.

Я еще раз обратил внимание на то, что Ваня и Валет встали из-за стола после весьма общей и неконкретной команды: «На сборы — десять минут». Как правило, биороботы такой команды не понимали и не исполняли. Им нужно было либо задавать определенную программу действий, то есть объяснить, какой участок местности надо взять под охрану, когда и против кого применять оружие, либо поставить конкретную задачу: применить такой-то вид оружия, занять позицию гам-то и там-то. В данном случае я должен был приказать им встать из-за стола и взять чемодан-вьюк, чемодан с компроматом и чемодан с долларами Они же повели себя так, будто я уже отдал такую команду.

Из этого следовало, что они получили эту команду не от меня, а непосредственно через свои собственные микросхемы. Если бы эту команду неведомый оператор пропустил через мою голову, используя мою микросхему как ретранслятор, то она неизбежно записалась бы в памяти и прозвучала бы сейчас с экрана. Но мы ее не услышали.

Дальше пошли «кадры», отображающие переезд на аэродром. И пересадку в микроавтобус, и вкатывание его в грузовой отсек «Ила», даже мой, вроде бы вполне осмысленный и иронический ответ на вопрос Гребешка: «Куда летим, командир?» — «В Малаховку».

Наконец запись добралась до того момента, когда мы заняли места в пассажирском салоне транспортного самолета, и стюардесса принесла нам на подносе баночки с «джин энд тоник».

Последним, что я запомнил в натуре, был глоток этого прохладного и не слишком крепкого пойла. После этого я пришел в чувство только на танкере и не имел ни малейшего представления о том, как туда угодил. Самая простая логика подводила меня к мысли о том, что в «джин энд тоник» ввели какую-нибудь снотворную дрянь и все мы, так сказать, «семеро смелых», легли в отключку.

Однако если верить той записи, которую Сарториус считал с моих мозгов, на стюардессу я зря грешил. Согласно картинкам, которые продолжали крутиться на экране, я вовсе не вырубался, да и все остальные тоже.

Оказывается, мы сидели себе в креслах, попивали «джин энд тоник» и рассказывали анекдотики. Потом пришел командир самолета, и я вспомнил, что когда-то он возил меня с четырьмя, ныне покойными, бойцами в Нижнелыжье, где на нас налетел со своими ребятками товарищ Сорокин, ныне мирно сидящий рядышком со мной. Оказывается, тогда летчиков не постреляли, а повязали и уложили на травку. Когда с «бандитами» (то есть с нами) было покончено, их развязали и вежливо извинились за доставленные неудобства. Все это летчик очень весело и с юморком мне пересказал. Выяснилось, что сейчас он уволился из армии и работает в частной компании, а данный самолет зафрахтован какой-то фирмой под названием «Polar oranges», которая доставляет всяческие фрукты из теплых краев в нашу небогатую витаминами державу.

Потом снова появился человек в штатской куртке, который опять-таки показался мне знакомым. Чуть позднее я и вовсе узнал его, это был некто Леха Романов, который работал в СБ ЦТМО по разным заграничным делам, и я его пару раз видел в конторе Чуда-юда. Из разговора стало ясно, что именно он имел позывной 970 и спецрейс на Лагос я заказывал ему.

Меня, сидящего перед экраном, очень удивило то, что тезка невинно убиенного наследника престола даже не поинтересовался, дал ли Чудо-юдо какую-либо санкцию на вывоз за кордон такой кодлы с весьма не безобидными для Сергея Сергеевича бумажками. Полное отсутствие пограничного и таможенного контроля не удивило — Чудо-юдо мог и не такое проворачивать, а вот то, что его подчиненный не запросил подтверждения моих полномочий, — просто изумило. Даже если допустить, что моя осведомленность о волне, позывном и условном коде переговоров (кроме того, связь наверняка кодировалась при помощи модуляции) уже сама по себе подтверждала эти полномочия, все равно, по идее, Романов должен был для контроля связаться с Чудом-юдом или кем-то имеющим на него прямой выход. Вряд ли этот парень был самоубийцей… Нет, определенно он не походил на такого лоха.

И спустя несколько минут я получил тому подтверждение. Запись докрутилась почти до конца, когда там, на экране, Романов подозвал меня, и мы пошли в радиорубку, где меня, оказывается, связали непосредственно с Чудом-юдом.

«Нормально работаешь, Димуля! — похвалил он меня из эфира. — Все отлично, все по плану…»

Вот тут как раз запись кончилась.

— На 833-й кассете есть продолжение, но там уже не так интересно, — сказал Сорокин.

— А мне как раз ужасно интересно, что было дальше, — заметил я.

Тут у меня проскочила такая нехорошая идейка.

А что, если вся эта оцифрованная запись мыслей есть не что иное, как стопроцентная липа, сварганенная Сарториусом? Что ему, «Главному Камуфляжнику», стоит зарядить мне башку этой искусственно смонтированной лже-памятью? Ни хрена не стоит, они с Чудом-юдом и не такие имитации придумывали. Другой вопрос, конечно, за каким чертом это делается, но никаких технических препятствий для подобного заполаскивания мозгов я не видел.

— Нет, — возразил Сарториус, хотя я рта не раскрыл. — Kак на духу — это не моя работа.

— Вы ж неверующий, Сергей Николаевич, коммунист убежденный, — произнес я с небольшой издевочкой. — В ваших устах это самое «как на духу» не очень убедительно… Мысли вы читаете без приборов, имитации ставите такие, что у людей крыша едет. Почему я должен вам верить?

— Хотя бы потому, что если б я тебе суррогатную память загрузил, то сделал бы это намного проще. Ты бы ни чуточки не сомневался в ее реальности. И на какого лешего мне тебе провалы в памяти оставлять? Я бы мог тебе такой дезы напихать, что господин Чудо-юдо три года в ней не разобрался бы.

— Чужая душа потемки, — произнес я, — вы мою светите как рентгеном, а свою не открываете. Откуда я знаю, что у вас лично на уме, и какие вы пакости собираетесь подстроить?

— Согласись, что если б у меня была реальная возможность тобой управлять, то я бы не стал делать столько промежуточных ходов.

— Но никому другому, кроме вас, вся эта затея не принесла пользы. Вы получили то оружие против Чуда-юда, которое мечтали иметь Воронцов и Соловьев. Этот компромат я, конечно, не видел, но догадываюсь, что это не хухры-мухры, если ради него пришлось уничтожить столько народу.

— Да, это не хухры-мухры, — кивнул Сарториус. — Это сильная штука. Если раскрутить, то любой самый гуманный суд в мире обеспечит твоему папочке пожизненное заключение. А нормальный — вышак. Самое ценное в этих документах

— их подлинность. То есть на них есть подлинные автографы — в данном случае, не только подписи, но и всякого рода правки и собственноручные пометы Сергея Сергеевича. Но один листочек вообще убийственный для Чуда-юда. Тот, который Киря с друганами раздобыли в офисе Варана. Одного только не пойму: отчего этот листок, который стоит всего остального содержимого чемодана, попал в почти не охраняемый «бригадный» офис? Такие бумажки должны иметь гриф: «Перед прочтением — сжечь!» Они просто-напросто не должны храниться ни одного дня. Больше того, их ни в коем случае не следует писать. То, что там написано, можно держать только в голове, да и там, при нынешней технике, эта информация будет представлять серьезную опасность.

— Ни фига себе! — вырвалось у меня. — Что же это за бумажка такая?

— Об этом, если можно, чуть позже. Пока достаточно того, что я сказал. Можешь ли ты поверить в то, что твой отец, который без малого тридцать лет проработал в КГБ и поныне ведет достаточно конспиративный образ жизни, мог забыть в офисе Варана сверхсекретный документ? Я уж не говорю о том, что он не должен был вообще приносить его туда, а еще лучше — вообще не составлять.

— Вы считаете, что этот документ — липа?

— Нет, это подлинник. Причем не просто отпечатанный на компьютере и подписанный авторучкой. Это рукописный текст. То есть, с точки зрения права, такой документ, где за каждую запятую несет ответственность не машинистка или оператор ЭВМ, а непосредственно тот, кто его писал. Чудо-юдо никогда не сможет сказать: «Знаете ли, господа судьи, мне в день приходится подписывать тысячи бумажек. Подмахнул не читая, промашка вышла…» Нет, батенька, от своей руки не отречешься.

Я почесал лоб. Мне, правда, не довелось прочитать документ и понять его смысл, потому что листок с текстом лежал в папке из-под бумаг группы «Пихта», сильно меня взбудоражившей. Но внешний вид листка мне неплохо запомнился. Документ, который я показывал Равалпинди, был вовсе не рукописным. Мне как сейчас виделись два десятка принтерных строчек, отпечатанных на фирменном бланке ЦТМО.

— Да ты что, только лицевую сторону смотрел? — Сарториус в два счета снял картинку с моих мозгов. По-моему, он был готов всплеснуть руками и заржать от души: «Ну и лопух же ты, оказывается, Дмитрий Сергеевич!» Впрочем, он не позволил себе этого сделать. Потому что, будучи великим специалистом по созданию имитационных видеообразов, вполне мог допустить, что некто, управлявший моим сознанием и деятельностью, мог показать мне вместо рукописи печатный текст или вообще девственно чистую, абсолютно белую бумагу…

— Не знаю, — пробормотал я, — по-моему, видел только печатный текст. На бланке. А потом сразу после этого все так быстро закрутилось, что я ни хрена не помню в подробностях.

— Я знаю, — произнес Сарториус задумчиво. — Но тот текст, который вмертвую топит Чудо-юдо, был на обороте. Отпечатанное на принтере ценности не представляет.

— Может, все-таки поясните, что там было.

Сорокин нахмурился. Мне было ясно: он не решается даже пересказать мне содержание документа.

— На бланке отпечатан обычный рабочий документ. Всего лишь деловое письмо на какой-то завод по поводу оплаты заказа на поставку низковольтных проводов, по-моему. К тому же, как видно, испорченное, текст был перечеркнут крест-накрест. А вот на обороте от руки был подписан приговор…

— Воронцову, что ли? — спросил я.

— Нет, — медленно ответил Сорокин. — Всему человечеству.

«Сбрендил!» — это я подумал отнюдь не об отце, а о Сергее Николаевиче. В принципе, ничего удивительного. Работа у него нервная, ритм жизни бешеный. Надо успевать и сражаться за Мировую Революцию (это само по себе уже близко к паранойе), и руководить психиатрической клиникой в Оклахоме, и вести какие-то околомафиозные делишки, дабы иметь возможность финансировать научные работы в области ГВЭП, психотропных препаратов и нейролингвистического программирования. Я бы лично, если б на меня взвалили хотя бы один из этих видов деятельности, свихнулся уже на первой, в крайнем случае, на пятой минуте. Ну а если учитывать, что Сорокин с младых лет вкалывал в очень серьезном учреждении, двадцать с лишним лет пропахал за кордоном на нелегалке, пережил крах государства, за которое был готов жизнь отдать, то можно согласиться: причин для схода с ума предостаточно.

То, как Сарториус произнес слова «всему человечеству», особенно выражение его лица, вполне подтверждало мой не шибко профессиональный диагноз. Наверно, крутые спецы по психиатрии нашли бы кучу внешних признаков съезжания крыши, отразившихся на физиономии Сергея Николаевича. Мне лично очень не понравился его взгляд. Такого я у Сарториуса не видел никогда. Фанатичный блеск в глазах у него до сей поры не показывался.

— Вы это серьезно? — спросил я, постаравшись сделать свой голос максимально спокойным, но это, конечно, удалось всего наполовину.

— Не думай, что я свихнулся, — произнес Сарториус тем же тоном и выложил передо мной ксероксную копию того самого оборота листка, который я так и не удосужился посмотреть на подлиннике.

Почерк отца родного я узнал бы даже по двум-трем словам. Нет, сомнений никаких не оставалось — это писал Чудо-юдо. Подделать его писанину было очень трудно, и я думаю, любая графологическая экспертиза однозначно установила бы его авторство. Хотя, как я знал, существуют компьютерные программы, которые могут копировать индивидуальные особенности почерка человека, но вовсе не на сто процентов. Нет, это писала не машина. Машина, в которую заложили бы основные элементы отцовского почерка, воспроизводила бы их с механическим постоянством. А Чудо-юдо мог одну и ту же букву написать чуть ли не в пяти разных начертаниях.

В общем, это был его доподлинный, своеручный текст. Истинно! Заголовка «Приговор человечеству» там, конечно, не имелось, но после прочтения документа складывалось впечатление, что Чудо-юдо просто забыл его поставить над верхней строчкой:

«1) Мих. может тянуть до ноября. Арест 10-го (?) 2) Форсировать работы по ГВЭП-154с. Электроника — 2,7 млн$, Яп. Транзит через Перу — Колум. Перальте. Рабочие узлы — 3,3 (n/я „А.“, Кор.», 45-й), доставка на точку — 10 авг. 1997 г., сборка 1-й экз. — 12 авг., готовность всех — 1 сент., наземн. исп. — 1 окт., запуски с 1 по 4 — 5-9 акт. Тестирование, орб. настройка — до 23 окт. Общий расход — 25,7 лимона. Займ?

3) ВВ — не yсn. Переправить из ЦТМО на X. Вика, Эух., Лус. — к 9 авг.

4) 8-й сектор — то же.

5) Z-7, Z-8 (сырье 590 кг, гот. — 145 600 ед. ) — 1 борт. Лучше до 5. VIII!!!

6) Работа 4x154 в 01 «К» — 23 окт. -23 нояб. Продлить?

7) Инъекц. Z-7 u 8. По схеме 1+5. Вполне можно до 31.12.98 — всех!!! Z-7

— от 40 и ст., детор. возр. — Z-8.

При нежелательно-экстренном разв.:

а) Исп. опытный 154-й с борта 76-го. Демонстр. реж. «О» и «Д» по реал. ц.

б) Работа 154-м по руководству и страт. силам реж. «У» и «В» (вплоть до WWIII, если не поймут!!!.)».

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять все, что придумал Чудо-юдо согласно этому плану. Надо было только чуточку знать моего отца — хотя бы так, как знал его я.

Приговор не приговор, а план захвата власти над миром был налицо. Причем, видимо, форсированный в связи с грядущими неприятностями.

То, что Чуду-юду грозит арест, который можно оттянуть всего лишь до ноября, меня, в общем, не удивило. То, чем он занимался в последние годы, даже нашу весьма снисходительную демократическую власть могло довести до белого каления. Правда, тот, кто собирался поднять карающий меч против Чуда-юда, не мог не сознавать, что, свалив его, можно вызвать огромную лавину отставок, уголовных дел, заказных убийств, инфарктов, инсультов, побегов за кордон, прыжков из окон, автокатастроф и других несчастных случаев. То, что грохнется не один десяток банков и компаний, причем не только в России, но и в зарубежьях, тоже сомнению не подлежало. Даже само правительство не было гарантировано от каких-либо опасных неурядиц, ибо не было такого министерства или ведомства, где у Сергея Сергеевича не было своих людей. Из их числа одни были просто куплены, другие шантажированы, третьи по-настоящему запуганы. Так или иначе, но каждый из них в рамках своего положения связывал свое материальное и житейское благополучие с работой на Баринова. Для того, чтобы эти люди могли изменить свое отношение к Сергею Сергеевичу, нужно было их сперва вычислить, а потом перевербовать, причем так, чтоб отныне они ощущали себя полностью защищенными от возможной мести Чуда-юда и не чувствовали себя материально обделенными. Работа очень сложная, отнюдь не безопасная, но самое главное — дорогостоящая. Ибо если каким-то клеркам можно было по два-три «лимона» «деревом» подкидывать, то тузам надо было обеспечивать куши в десятки тысяч гринов. Я почти не сомневался, что и в руководящих кругах министерств у Чуда-юда были «лапы», на покупку которых требовалось еще больше расходов. Соответственно, перекупить эту систему мог только человек очень богатый.

Вряд ли таким человеком мог быть Соловьев. Во всяком случае — единолично. Однако он вполне мог пользоваться «кредитной линией», тянущейся от Воронцова, «Джемини-Брендан» и «G & К». Кроме того, я догадывался, что он мог как-то скоординировать между собой действия тех мало что могущих людей внутри России, которые готовы маму родную зарезать, лишь бы увидеть Чудо-юдо в гробу и в белых тапочках.

— Интересно, — спросил я у Сарториуса, — кто такой «Мих.», который может «протянуть до ноября»?

— Михалыч, — уверенно произнес тот. — Пенсионер, влияние которого на правоохранительные структуры очень велико. Чудо-юдо всегда обращался к нему в острокритических ситуациях. Но если уж Михалыч не может откручивать Баринова дольше чем до 10 ноября, то за твоего папашу действительно решили всерьез взяться. Правда, мне лично кажется, будто сажать и осуждать его они не собираются. Просто припугнуть решили, чтоб Сергей Сергеевич не забывал, что надо делиться. Осенью, тем более перед 80-летием Великого Октября, на правительство будет сильное давление. Конечно, вряд ли наши «легальные коммунисты» способны раздуть что-нибудь серьезное, но нервы правителям пощекочут. Чтобы унять бузу, понадобятся деньги. И немало. Если у твоего бати хоть один миллиард лишних долларов наберется, начальники за его счет кое-кому глотки замажут. Раскошелится — отпустят. Конечно, и поторговаться, возможно, разрешат. Но они забыли, что Чудо-юдо — это не божий одуванчик. Вот он и разработал план контрмер, которые сразу показывают, кто в доме хозяин…

— Неужели он действительно собрался запускать спутники с ГВЭПами?

— Конечно. Согласно документам из чемодана Равалпинди это уже осуществляется. ЦТМО через какой-то астрофизический институт — точное название забыл — закупил четыре коммерческих запуска. С разных космодромов и ракетных баз. Формально — не придерешься. То есть если не было бы вот этого листка, то никто не смог бы доказать, что в космос отправляются не астрофизические спутники, а ГВЭП-154с — «с», кстати, и значит «спутниковый».

— Этот 154-й, наверно, мощная машина?

— Ну, я о ней ничего толком не знаю, — сказал Сарториус. — Но догадываюсь, что если он четырьмя установками собрался всю Землю держать в режиме «К», то силенок ей не занимать. Могу себе представить и то, что они могут наделать в режимах «Д» и «О».

— Он его собрался в случае чего применять и для управления, и для видеоимитации против руководства и стратегических сил… Чьих?

— Очевидно, и русских, и американских, и всех прочих. Он собирается доказать всем, что более силен, чем все страны мира, вместе взятые. Синдром инженера Гарина, ежели вспомнить товарища Алексея Толстого. Супероружие дает власть над миром… Но почему он оставил этот листок с заметками? Вот в чем вопрос!

Да, это было совершенно непонятно. Ладно, допустим, что он его написал для того, чтобы привести в систему свой перегруженный мозг. Но выходит, что потом он забыл сжечь листок или припрятать в сейф? Прав, конечно, товарищ Сорокин — ни хрена в это не поверю. Даже если Чудо-юдо был вусмерть пьян — чего за ним никогда не водилось! — он и то не смог бы позабыть о таком документе. Больше того, невозможно было поверить в то, что он такие мысли рискнул доверить бумаге. С его-то опытом всяческой конспирации?!

— Может быть, это все-таки деза? — предположил я вслух.

— А смысл какой? — нахмурился Сарториус. — Есть, конечно, такой прием, когда противнику впаривают некий салат из сведений, содержащих даже 90 процентов реальной информации. Но это делается в том случае, когда надо обязательно заставить его верить тем 10 процентов, которые являются липой. При этом эти 10% по значимости намного превосходят те 90 процентов, которым разрешается пойти в «утечку». Но здесь, извините, все абсолютно подтверждается. Основная масса документов, которые собрал Равалпинди, — это свидетельства в пользу того, что Чудо-юдо начал приводить в исполнение свой план. Они собраны в разных странах мира, относятся к разным сторонам деятельности, по большей части — к финансово-экономической. Сами по себе они мало что значат. Заказы на элементную базу, узлы точной механики, реактивы. Договора о поставках, платежные поручения… Казалось бы, полностью бессистемная информация. Но если есть вот этот ключевой документик, появляется система. Тут совпадают и сроки, и объемы, и суммы… Кстати, сам по себе, без этой кучи дополнительной информации, «план» Чуда-юда ни шиша не стоит. Очень трудно доказать, что это не какая-то шуточная записка или химерическая мечта, за которую еще нельзя судить, а реальное руководство к действию, которое уже начало воплощаться в жизнь. Наконец, если даже Сергей Сергеевич по какой-то причине решил дать против себя все козыри, то почему он погнал вас четверых за этим листком?

— Мне, Сергей Николаевич, другое непонятно, — заметил я. — Ведь если Равалпинди или там его люди носились по всему миру, вынюхивая все что можно о замыслах моего бати, и нашли именно то, что, как вы говорите, придает этой записульке уголовно наказуемый характер, то они, по идее, должны были видеть план еще до того, как получили его в руки…

— Да, получается так, — кивнул Сарториус. — И отсюда еще одна мораль: план этот написан не вчера. Когда я проглядывал документы из чемодана Равалпинди, то прикинул: меньше чем месяца за три-четыре, их не соберешь. Чисто физически не удастся, даже если в каждой стране и городе ему приносили нужные бумаги немедленно и на блюдечке с голубой каемочкой. Причем не какие-нибудь десятые ксероксные копии, а подлинники с натуральными, не факсимильными автографами Баринова и его помощников. А это значит, что их изымали из прошитых и нередко секретных дел. То есть содержали деяния, тянущие минимум на служебные проступки, а максимум — на государственные преступления. На последнее далеко не каждый болван пойдет без оглядки и долгих переговоров, без оценки степени собственного риска. В общем, три месяца на сбор таких документов — это самый минимум.

— То есть вы хотите сказать, что чудо-юдовская писанина лежала где-то три месяца или даже больше. Потом ее просмотрел некий пока не вычисленный агент Соловьева-Воронцова, работающий в ЦТМО. Наконец, противники Чуда-юда дали команду проверять все по пунктам…

— И только после этого решили заполучить тот самый план в подлиннике? Да, не слишком убедительно, но другой версии не вижу.

— Сергей Николаевич, — спросил я, пытаясь выдернуть из собственных мозгов некую еретическую и слабо оформившуюся идею, неожиданно клюнувшую меня в темечко. — А что, если…

Но Сарториус не успел ответить. Потому что откуда-то снизу, из холла на первом этаже, грохнуло один за другим несколько выстрелов.

 

С ДАЛЬНИМ ПРИЦЕЛОМ

— Сидеть здесь! — приказал Сарториус очень резким, вполне полковничьим голосом. — Алехо, остаешься охранять.

Алехо выдернул откуда-то из-под майки солидный «глок-17» и напрягся, показывая всем видом, что живым меня отсюда не выпустит. Я лично, правда, и так никуда не собирался, особенно туда, где стреляют. А вот Сарториус со вторым «теофилой», выхватив пушки, покинули номер.

Какое-то время после их ухода стрельбы больше не было. Мне даже показалось, будто ее продолжения вообще не последует. В конце концов, могло быть так, что кто-то из охранников увидел во дворе крысу или змеюку какую-нибудь, угрожающую жизни и здоровью постояльцев, из-за чего и решил поупражняться в стрельбе. Конечно, в крысу сумеет попасть далеко не каждый, в змею — тоже. Поэтому темпераментный чико высмолил три или четыре патрона, прежде чем бедное животное вышло из пределов досягаемости его пистолета. Ну а сейчас туда прибежал встревоженный и разъяренный компаньеро Умберто, который обматерит своего гвардейца, отберет у него пушку и жестоко накажет тремя сутками внеочередных политзанятий.

Внизу протарахтела автоматная очередь. Потом еще. Это заставило меня подумать, что дело, похоже, совсем серьезное. Нет, баловством разгильдяя охранника тут уже не пахло. Речь шла, скорее всего, о вооруженном нападении.

Конечно, исключать, будто отель, стоящий, должно быть, где-то на отшибе от городов и полиции, мог подвергнуться обычному бандитскому нападению с целью взять кассу, я не стал. Это была вещь вполне реальная и допустимая. Однако для компаньеро Умберто, учитывая его настрой на Мировую Революцию и весьма неопределенные отношения с законами целого ряда стран, наверняка был неприятен и визит местной полиции. Кстати, в некоторых государствах полиция предпочитает не ловить террористов живьем, а отстреливать на месте. Поэтому если каким-то представителям закона понадобился Сарториус, причем в любом виде, живом или мертвом, они могли поступить по принципу: «История меня оправдает» — и уложить его наповал. Это означало, что он с гарантией никуда не убежит, а кроме того, на следствии не заложит никого из тех, кто помогал ему до сих пор не сесть на пожизненное или электростул.

Однако полиция все-таки гораздо чаще соблюдает законы и правила, чем их нарушает. А вот «джикеи», «соловьевцы», «койоты» или те «куракинцы», которые сохранили верность патрону, — народ беспредельный. Также, как, впрочем, и наши ребята из СБ ЦТМО. Кто из них наехал на Сарториуса?

Хотя Сергей Николаевич никаких подробных указаний своему бодигарду не выдавал, я не сомневался в том, что приказ «охранять» верзила понял просто: сторожи, чтоб не убег. И ежели бы я попытался покинуть номер, то Алехо не остановился бы перед применением оружия. Поэтому я решил, что будет лучше, если мордоворот, явно проявлявший признаки волнения при каждом очередном выстреле, доносившемся снизу (также, как, впрочем, и при каждом моем движении!), немного успокоится.

Я уселся в кресло, стоявшее как раз в таком удобном углу, где меня было трудно зацепить и очередью из окна, и той, что могли засадить по двери.

В том, что такие ситуации могут сложиться запросто, я был убежден на сто процентов. Пальба внизу приобретала очень интенсивный характер. Автоматов стреляло много, причем, как мне показалось, разных систем. Несколько длинных очередей вполне походили на пулеметные, например, из РПК. Несколько рикошетных пуль, залетевших через парадную лестницу на второй этаж, промяукали в коридоре.

Конечно, я с большим трудом мог представить себе более-менее достоверную конфигурацию отеля, а тем более понятия не имел о том, что находится в его окрестностях. Само собой, я еще не знал, откуда и сколько лезет супостатов. Даже того, супостаты они мне или освободители, тоже не мог определить. Однако одно утешало: окно номера выходило на замкнутый внутренний дворик отеля. То есть пока неизвестные бойцы не вломятся в здание и не начнут «зачистку» по комнатам, опасаться шальной пули не приходилось.

Эта успокоительная мыслишка могла бы меня здорово подкузьмить, если б я вовремя не сообразил, что «нормальные герои всегда идут в обход». Эту фразу я услышал в старом-престаром фильме «Айболит-66», который мне довелось смотреть еще в октябрятском возрасте. Тем не менее, она хорошо запомнилась, а кроме того, послужила как бы неким руководством к действию в дальнейшей жизни. Я почти всегда шел в обход, по крайней мере там, где это было возможно. Так и дотянул до 35-летнего возраста.

Но в данном случае мне подумалось, что не один я такой умный и в обход могут запросто пойти те, кто сейчас штурмует отель. Точнее, не те, которые штурмуют, отвлекая на себя внимание боевиков Сарториуса, а их коллеги из какой-нибудь спецгруппы…

Откуда-то из-за окна послышалось близкое тарахтение вертолетов. Минимум двух. Я прекрасно понимал, что, выглядывая в окно, рискую заработать пулю, но уж больно занятно было посмотреть, что на белом свете деется.

Впрочем, созерцание мое длилось всего секунд пять. Два «ирокеза» зависли метрах в десяти над крышей отеля, свесили тросы с двух бортов каждый. Проворные ребятки в камуфляже штатовского образца, шесть с одного вертолета, шесть с другого, лихо съехали прямо на крышу отеля. Мой взгляд в окно пришелся как раз на тот момент, когда на крышу съезжала последняя пара. В том, что это были бравые и вполне профессиональные ребята, вооруженные автоматами «AR-185» и «М-16А2» со всякими прибамбасами, я поверил сразу, несмотря на шибко короткий срок наблюдения. Во всяком случае, пока эти ребята, хищно зыркавшие глазами по сторонам, не заметили мою рожу через стекло, я поскорее шарахнулся обратно в угол.

Конечно, мой охранник особой радости по случаю вертолетного десанта не выказал. Тем более что он, должно быть, лучше моего знал планировку отеля и сообразил, что с крыши через слуховые окна бойцы смогут пробраться на чердак, а оттуда — на второй этаж. Соответственно, при достаточной оперативности они могли через десять-пятнадцать минут появиться у нашей двери.

Наверно, у Алехо, после того как он услышал топот ног по крыше, а затем шорохи на чердаке, появились некоторые сомнения и легкая неуверенность в себе. Могучий «глок-17» вряд ли казался ему достаточно серьезным оружием против штурмовых автоматов. А поскольку внизу стрельба не ослабевала, можно было догадаться, что подкрепления от Сарториуса если и прибудут, то вряд ли окажутся слишком большими. К тому же боец явно не имел инструкций, что предпринимать в случае, если противник прорвется сразу на второй этаж, как получилось в действительности. По идее, если ребята, высадившиеся на крышу, успеют спуститься на второй этаж и взять под контроль коридоры отеля, то верный телохранитель Алехо (все время хочется назвать его «Алехой») будет отрезан от остальных бойцов компаньеро Умберто, а сами они окажутся между двух огней. А если коммандос неизвестного происхождения сумеют захватить лестницы и выйдут в тыл тем, кто дерется на первом этаже, то войску Сарториуса может наступить полный абзац.

Не иначе этот самый Алехо прикидывал, не стоит ли вывести меня в расход, чтоб врагу не достался. Потому как ему был дан приказ охранять. С другой стороны, он побаивался, что, пристрелив меня, может вызвать неудовольствие компаньеро. Что из этого неудовольствия могло получиться, он небось знал хорошо.

Я лично тоже немного поразмышлял. Конечно, кое-какие шансы заделать этого верзилу прежде, чем он успеет шмальнуть, были. Но очень мизерные. Пожалуй, гораздо меньшие, чем тогда, когда мы с Ленкой стояли под дулом автомата в офисе дендрологов. Алонсо Чинчилья тогда очень удачно — для меня, естественно, — подставился и после моего удара ногой случайно всадил полмагазина в своих коллег «койотов» и самого босса хайдийской мафии Бернардо Вальекаса по кличке Сифилитик. Но тогда «койоты», поскольку их было много, несколько расслабились, не ожидая от меня излишней прыти. А вот Алехо расслабляться не мог, оставшись один на один со мной. Несмотря на то, что я без напряжения и даже почти по-товарищески разговаривал с Сарториусом, сам Алехо со мной на брудершафт не пил, а потому не мог считать классовым братом. Кроме того, Алехо, как видно, по-русски ни хрена не понимал. Он вполне мог принять нашу беседу за допрос с пристрастием. На взгляд Алехо, то, что в процессе этой беседы Сарториус не ломал мне пальцы и не выдергивал ногти, вовсе не означало, что он не припугнул меня такими мерами и не заставил говорить тихими угрозами, не доводя дело до реального применения специальных методов.

Между тем шуршание на чердаке прекратилось, где-то наверху с лязгом открылась дверь, а затем послышался дробный топот нескольких пар тяжелых ботинок, в которые были одеты коммандос, сбегавшие по лестнице с чердака на второй этаж.

Это, в конце концов, подтолкнуло Алехо к компромиссному решению. Он направил пистолет на дверь и сказал:

— Аделанте!

В принципе, топать к двери, когда сзади стоит слегка взволнованный боец с пистолетом, чего-то не очень хотелось. В затылке какой-то нервный зуд появился. Но словить за неподчинение пулю «парабеллумовского» калибра прямо в лоб тоже не было желания. Поэтому я подчинился и пошел куда велели.

— Ты понимаешь по-испански? — спросил сзади Алехо.

— Да, — отозвался я, немного порадовавшись, что мордоворот намерен управлять мною словесно, а не при помощи пинков и пистолетного дула. — Не только понимаю, но и говорю.

— Тогда выходи в коридор и сразу поворачивай направо. Иди спокойно, а не беги. Если будешь слишком торопиться, увидишь свои мозги на стене.

После этой услышанной мной фразы я мог с уверенностью сказать: Алехо — уроженец района Мануэль-Костелло в хайдийской столице Сан-Исидро.

— Если ты сделаешь это, то компаньеро Умберто отправит тебя на Акулью отмель, — сказал я, — он приказал тебе охранять меня, а не вышибать мозги.

— Пока он сам это не подтвердит, считай, что мое условие остается в силе. Руки на затылок! Иди вперед!

Нет, с нашими родными биороботами работать попроще! Ваня и Валет все-таки более предсказуемы, чем этот гориллоид.

Но ничего не попишешь, когда нечем пописать. Оружия не было, и разговаривать на равных с этим верзилой у меня не было возможности.

Не без опаски я вышел за дверь, следом за мной, вертя «глоком» во все стороны, вышел Алехо. Подчиняясь его приказу, неторопливо двинулся вперед, держа руки на затылке.

Снаружи по-прежнему доносились звуки перестрелки. Правда, немного менее интенсивные, но это вовсе не говорило, что она подходит к концу. Просто люди патроны берегли. Безусловно, надо было порадоваться тому, что в данном отеле номера располагались по обе стороны коридора, то есть выходили окнами и на внутренний двор, и на внешний. Потому что пули, которые изредка залетали на второй этаж, во «внешние» номера, как правило, в коридор не попадали. Правда, это было правило с исключениями: не то третья, не то четвертая дверь, считая от моей по направлению нашего движения, была продырявлена пулей. Пробивная способность у этой маленькой гадины оказалась приличной. Она, влетев в окно, просверлила сначала дверь «внешнего» номера, а потом расположенную напротив нее дверь «внутреннего» номера. Уже пройдя мимо этих дырок, я вдруг озадачился вопросом: почему дырки на дверях были почти на одном уровне, причем та, что на двери «внутреннего» номера, была, по-моему, даже чуточку пониже, чем пробоина на двери «внешнего». Ведь если стреляли с земли по второму этажу, то даже пуля, посланная с очень большого расстояния

— а такая бы потеряла силу и нипочем не прошлимнула две двери сразу! — летела бы снизу вверх. То есть дырка на двери «внешнего» была бы намного ниже, чем та, что на двери «внутреннего».

Хотя, разумеется, это было не лучшее время для баллистических исследований, я прикинул, что подобный эффект мог получиться лишь в том случае, если стрелок был где-то на одном уровне с окном. Иначе говоря, он палил либо со второго этажа какого-нибудь здания напротив, либо с пригорка соответствующей высоты. Но тут же возникал вопрос: с чего это он взялся стрелять по окну второго этажа, когда «сорокинцы», судя по всему, держат оборону на первом? Ответ пришел сам собой. Потому что некто вел огонь по атакующим из этого номера. Но почему мы, отлично слышавшие пальбу с первого этажа и топот десантников с крыши, не расслышали совсем близких выстрелов? Опять додумался: оружие у бойца было бесшумное. Сразу пришел на ум «винторез» Танечки Кармелюк с толстым стволом-глушителем. Но ведь теперь Танечка — это Элен. Неужели решила тряхнуть стариной?

Все эти теоретические размышления оборвались в одно мгновение. Сзади, из-за угла коридора, разом выскочили двое в камуфляже. Те самые коммандос с вертолетов, которые, должно быть, решили зачистить второй этаж. А спереди, в противоположном конце коридора, со стороны выхода на парадную лестницу, вылетели трое в желтых рубахах и серых брюках — надо думать, люди из охраны гостиницы. Правда, теперь у них в руках были не служебные пистолеты, а автоматы.

Не знаю, что бы со мной сталось, если б я чуточку запоздал. Скорее всего сталось то, что произошло с Алехо, который попытался обернуться и открыть огонь из «глока» по коммандос. Но те оказались парнями с реакцией и не стали дожидаться, пока тот повернет на них ствол. Их автоматы открыли огонь почти моментально. Само собой, что неплохая реакция оказалась и у трех коллег Алехо, которые дружно плюхнулись на пол и стали молотить в ответ. Почти одновременно! С двух сторон целые рои пуль зажужжали вдоль коридора. «Глок» полетел куда-то в сторону, а Алехо — в него почти разом попало не меньше десятка пуль от своих и чужих — завертелся юлой, нелепо замахал руками, будто пытаясь отмахнуться от этих свинцовых «пчелок», а затем плашмя шлепнулся на паркет.

Наглядный пример: «Не думай о секундах свысока…» Строго говоря, о десятых и сотых долях данного временного интервала тоже не стоит забывать. То, что я не превратился в подобие Алехо, было следствием сумасшедшего, но очень своевременного прыжка вправо, в дверной проем, который я совершил за несколько десятых секунды до того момента, как пули с двух направлений прошили воздушное пространство коридора.

Сам по себе этот прыжок мог бы только отсрочить процесс изрешечивания. Проем был достаточно широкий, чтоб меня смогли разглядеть хотя бы с одной стороны. Впрочем, даже если б меня и вовсе не разглядели, какая-нибудь шальная пуля из нескольких десятков могла бы меня достать.

Но повезло. Во-первых, дверь в номер оказалась не запертой на ключ, а во-вторых, она открывалась вовнутрь номера, и я скользнув по паркету после прыжка, буквально ввалился в комнату. Там я совершенно не предумышленно, а просто по инерции повалился набок, а потому смог лицезреть через распахнутую дверь печальную судьбу своего конвоира. Впрочем, это впечатляющее зрелище я наблюдал не больше двух секунд. Одна из пуль, которыми обменивались противоборствующие стороны, врезалась в стену, вышибла кусок штукатурки и с мерзким «мяу-у!» влетела в номер. Я тут же постарался откатиться подальше от двери.

Номер был точно такой же, как у меня, только незаселенный, без мебели и вообще ремонтируемый. В нем стояли стремянки, ведра и банки с краской, потолок уже был побелен, две стены покрашены, одна, пестревшая белыми пятнами шпаклевки, подготовлена к покраске, а та, что с окном, сохраняла прежний цвет. К тому же старая оконная рама была выломана, а новая еще не поставлена.

Конечно, выпрыгнуть со второго этажа не было для меня большой проблемой. Какие-то четыре-пять метров высоты. Вопрос был в том, куда потом деваться. Сарториус, если еще жив, конечно, постарается прихватить меня с собой на прорыв. В том, что ему придется прорываться из кольца, сомнений не было. С другой стороны, мне было непонятно, почему Сорокин ведет бой по старинке, не применяя ГВЭП. Ведь тогда он сумел бы этих самых коммандос стравить между собой. Они бы постреляли друг друга, а когда патроны кончились, стали резаться и морды бить сами себе. Ан нет, идет огневая месиловка, как в доброе старое время. Что произошло?

Размышлял я над этим вопросом, уже укрывшись в санузле, наиболее надежном и безопасном месте. Здесь не было окон, двери плотно закрывались и запирались изнутри.

Конечно, и коммандос, и охранники гостиницы, совместно расстрелявшие Алехо, могли видеть, куда я запрыгнул. Но если повезет, то могут подумать, будто я выпрыгнул в окно. Если не повезет, то осмотрят номер и могут вытащить меня из моего убежища. Охранники, ежели им удастся пострелять коммандос, скорее всего убивать не станут, а утащат к Сарториусу. А вот ежели одолеют коммандос, то такой гарантии нет. Но все равно, спрятаться в защищенном от пуль месте безопаснее, чем прыгать из окна во внутренний двор, где тебя могут просто сдуру срезать все, кому не лень.

Автоматная трескотня из коридора слышалась минут пять, потом все стихло. Я отошел подальше от двери, ведущей в комнату, и постарался затихнуть. Уши, само собой, навострил. Внизу, на первом этаже, по-прежнему стреляли, поэтому мне приходилось напрягать весь свой слуховой аппарат, чтобы разобрать, происходят ли какие-то перемещения здесь, в непосредственной близости от моего убежища.

Шаги по коридору я услышал очень невнятно. Разобрать, кто именно топает, естественно, было невозможно. Шли крадучись, с опаской, не спеша. Потом ускорились — топ-топ-топ! — кто-то сделал перебежку. Должно быть, перескочил от одного дверного проема к другому. Топ-топ-топ! — еще перебежка. Похоже, бежал другой боец, по другой стороне коридора. Может, вовсе мимо пробегут?

Мечтать не вредно. Но мечты имеют свойство не сбываться.

Ш-ших! Бряк! Бу-бух! — стены и пол заметно тряхануло, с потолка посыпалась побелка, а в тонкой двери санузла возникло несколько рваных пробоин от гранатных осколков. Длинные щепки посыпались на плитки пола. Стену напротив дверного проема крепко пощербатило — куски недавно положенной стеновой плитки еще добавили мусора. Но это мелочи. Стой я у двери — и место в морге мне было бы обеспечено. Впечатление не из приятных.

Следом за взрывом послышался тяжкий топот и устрашающий нечленораздельный рев:

— У-о-а-а-а!

По многострадальной двери санузла лупанули две очереди. Дыр прибавилось, еще несколько плиток разлетелось на куски, мусору на полу стало намного больше, но до меня, зажавшегося в угол, точнее, в тесный закуток между стенкой, отделявшей туалет от ванной, и унитазом, ни одна рикошетина не долетела.

Потом по двери солидно грохнули ногой. Задвижка, однако, с первого удара не слетела, и некий бас солидно выматерился:

— Fuck it!

Не знаю, соображал ли я всерьез насчет отражения этой атаки. Скорее наскоро пытался догадаться: пришибут или калекой оставят? Насчет чего-либо более благополучного в голову ничего не шло. То, что я имею дело не с охранниками Сарториуса, мне уже было ясно, как дважды два. Те не стали бы швырять в комнату гранату и уж тем более — строчить по двери. Правда, в коридоре они пошарашили своего коллегу Алехо, но это был несчастный случай. В конце концов, меня-то они могли разглядеть. Не так уж было далеко, чтоб не понять, кто запрыгнул в дверь номера. Поэтому, если б им удалось завалить коммандос, то они бы вломились в номер вполне культурно и не беспокоясь за свои шкуры, поскольку знали, что у меня оружия нет и быть не может. Наверно, они могли бы и позвать голосом: мол, вылезай, сеньор-компаньеро, сейчас мы тебя к батьке Сорокину отведем. И вообще, я так думаю, эти ребята по-испански говорили бы. А тут типичный англо-американский мат.

Второй удар каблуком десантного ботинка задвижка не выдержала и с жалобным бряканьем полетела на пол вместе с прикреплявшими ее шурупами. Дверь настежь распахнулась, а сердце у меня очень тоскливо сжалось. Очень неприятно, когда хана кажется неизбежной, и нет никакой реальной возможности ее предотвратить.

Правда, тот самый господин, который так некультурно обращался с дверью, не очень торопился вломиться в санузел. Он, должно быть, понимал, что слишком торопливых иногда прошивают в упор или протыкают ножом, а о том, что у меня нет при себе ничего стреляющего и режуще-колющего, не знал.

— Дай гранату! — рявкнул он по-английски, обращаясь, должно быть, к своему напарнику.

— О'кей, — ответил тот. Я хорошо расслышал, как они копошатся, и с тупой обреченностью считал секунды. Ребята грамотные, скорее всего бросят гранату так, что мне ее перехватить не удастся. Может, меня и не достанет осколками, но глушанет капитально. В тесном помещении санузла меня может крепенько садануть воздушной волной об стенку, так, что дальнейшая жизнь покажется неинтересной и контрольная очередь в голову, которой меня обеспечат коммандос, будет выглядеть как акт гуманитарной помощи.

Однако все пошло совсем по-иному.

Испуганный вскрик сразу из двух здоровых глоток разорвал воздух. Я аж подскочил в своем укрытии, ибо нервишки и так были на пределе.

Дут! Дут! — Это работало нечто бесшумное.

— Oh, God! — прохрипела какая-то глотка. Бряцнуло выпавшее из рук оружие, стукнула по полу какая-то твердая и увесистая фигулина — скорее всего граната, а потом с тяжким шмяком повалились тела. С небольшим интервалом в несколько секунд. Должно быть, чеку из гранаты коммандос выдернуть не успели, потому что взрыва, к которому я на всякий случай приготовился, не последовало.

Вместо этого прозвучал знакомый, хотя и несколько хрипловатый голос:

— Волчара! Ты жив, а? Вылазь!

«Хуже не будет», — подумал я и вылез из своего закутка. Очень неверными

шагами подошел к двери и, пошатываясь, будто поддатый, цепляясь зараскуроченные филенки, поглядел в комнату.

Хотя голос был знакомый, узнать Элен по внешнему облику я бы нипочем не сумел. На ней была просторная камуфляжка, под которой проглядывал броник — как туда только титьки запрессовались! Поверх куртки был навьючен «лифчик» — отнюдь не дамский, а самый что ни на есть мужской — с автоматными магазинами. Сам автомат — нечто незнакомое, но, судя по всему, на базе

Калашникова — псевдо-Хрюшка держала за пистолетную рукоятку, продев локоть через ортопедический вырез приклада. Из дула, на которое был навинчен глушак, тянуло свежей тухлятинкой. Имелась и оптика. На башке был прочный, швейцарского производства, шлем с поднятым вверх массивным забралом из бронестекла, под который была капитально спрятана вся пышная соломенная грива — ни волосинки не торчало. Сама мордаха была так размалевана зелено-коричневой маскировочной краской, что мать родная, то есть Валентина Павловна Чебакова, ни в жисть не признала бы за дочку это чудище. На поясе камуфляжных штанов у мамзель Шевалье висела кобура с каким-то солидным инструментом типа «стечкина», нож НРС, которым можно не только зарезать, но и застрелить — уж не тот ли, с которым я на Кирину дачу ездил? — а также две гранатные сумки. А за спиной у грозной мадемуазель просматривался хорошо знакомый предмет — «винторез» с толстым стволом-глушителем.

Носком ботиночка — только мне таким по ребрам не надо! — девушка только что перевернула того самого нехорошего дядю, который хотел кинуть мне в санузел гранатку. Для него уже все неприятности кончились. Гранатка с невинным видом лежала рядышком с трупом, очень чистенькая и совсем вроде бы безопасная. Однако внешность этой штучки мне — Дику Брауну, конечно! — была хорошо известна и памятна по вьетнамским делам. Эта маленькая дрянь начинялась белым фосфором и при подрыве давала огромную температуру, разбрасывая во все стороны жгучие капельки, которые могли даже сталь проплавить, не говоря уж о том, что запросто прожигали насквозь человека. Но даже если капли фосфорной начинки на человека не попадали, он мог сдохнуть от вдыхания продуктов горения, особенно в замкнутых объемах. Когда-то такие штуковины Дик Браун со товарищи кидали в подземные ходы, которые вьетконговцы километрами рыли у себя в джунглях, а иногда и просто в убежища, куда прятались от бомбежек женщины и дети…

Второй коммандос тоже не подавал признаков жизни и не мог их подать при всем желании. Потому что, когда пуля калибром 9 мм попадает в глаз, это почти никому не удается.

Его рассматривало еще одно зеленое чудовище, в котором я только подсознанием смог угадать Любу.

— Не ранен? — спросила Элен, видя, что я немного не в себе.

— Н-нет… — пробормотал я нетвердым голосом. — Просто перепугался…

— На, — сказала Элен, поднимая с полу «М-16А2» с подствольником. — Удержишь?

Оружие было малость замарано в кровянке, но я не побрезговал, обтер его какой-то тряпкой.

— Любаня, смотри за дверью! — распорядилась мамзель Шевалье. — А ты, Дима, давай веселей. Пора сматываться отсюда.

— Так я чего… Готов.

— Ни фига ты не готов, боец Коротков! — рявкнула Элен с интонациями незабвенного прапорщика Кузяева из моей личной армейской юности или сержант-майора Гривса по прозвищу Джек-Потрошитель, которого хранила память Дика Брауна. — Ты в этой маечке, блин, за сто верст светишься! Сымай куртень со жмура и всю навьючку — тоже. А штаны с вон того снимешь — этот дристанул напоследок. Ботинки не забудь.

Пока я в срочном порядке напяливал на себя пропотелые шмотки убитых коммандос, застегивал на липучки броник, собирал на один ремень ихние магазины и гранаты — ту, фосфорную, которой меня едва не сожгли, тоже пришлось взять, — воинственные бабы приглядывали за окном и дверью. Дабы злокозненный супостат не подобрался незаметно, как они сами к потерявшим бдительность коммандос.

Когда я надевал на себя куртку, то обнаружил на рукаве знакомый шеврон с оскаленной тигриной мордой. «Тигры»! Стало быть, мы опять в контакте с этим элитным батальоном хайдийской армии… Что ж, зато я теперь хоть знаю, где нахожусь и с кем воюю.

— Телись быстрее! — подгоняла Элен. — Как баба копаешься…

Наконец я вроде бы снарядился. Но в этот самый момент, перекрывая звуки стрельбы, вновь послышался свистяще-шелестящий гул вертолетов. В окно хлынул поток воздуха от нескольких роторов, по комнате закружились пыль и мусор.

— Проваландались! — Элен добавила пару русских фраз без протокола. — Ну, теперь держись! Побегаем!

В этот момент хрюкнула рация, и нервный голос Сарториуса позвал:

— Таня! Таня! Ответь нулевке.

— Я — Таня, слышу.

— Чего молчала?! — рявкнул Сорокин из динамика. — Где объект?

— Штаны надевал, — огрызнулась Элен.

— Пять минут, чтоб была на первом этаже! Парадную лестницу еще держу. Поняла? Жми, если жить хочешь! Видишь «вертушки»? Сколько их?

— Три зависло. Пощекотать?

— Некогда! Уходи. Конец связи!

Элен пихнула рацию в карман и приказала:

— Любаня, глянь в обе стороны — и бегом к парадной! Ты, — это уже относилось ко мне, — за ней. Не прилипай, метрах в пяти держись. Я — сзади.

Любаша сорвалась с места и понеслась, как спринтер. Я — за ней. Труп Алехо валялся на прежнем месте, я случайно поддал ногой попавшийся на пути «глок», а потом подхватил эту полезную волынку и сунул за пояс.

Как выяснилось, итог схватки между «тиграми» и охранниками гостиницы был в этом коридоре неутешительным. Тех троих, что выскочили навстречу паре коммандос, мы нашли убитыми. Их желтые рубашки были слишком хорошей мишенью в полутемном коридоре.

Сверху уже топотали десятки ног. Вторая волна «тигров» была, видать, посолиднев.

Но до площадки перед парадной лестницей мы добежали спокойно, без неприятностей. Здесь обнаружился Валет, которого Сарториус, как видно, решил освободить и приспособить к делу. Юный «зомби» с пулеметом «ПК» пристроился за небольшой баррикадой из каких-то диванчиков и держал под прицелом другой коридор, перпендикулярный тому, по которому мы прибежали к лестнице. В этом коридоре метрах в двадцати пяти перед ним валялось три трупа «тигров», а подальше — еще двое. Элен, бежавшая сзади, крикнула:

— Пригнитесь, достанут!

Это было очень своевременное замечание. С того конца коридора, куда был нацелен пулемет Валета, затарахтели очереди. Правда, не шибко прицельные. Судя по всему, «тигры» просто выставляли стволы из-за укрытий и долбили наобум Лазаря, по принципу «пуля виноватого найдет». Должно быть, Валет уже дал им понять, что провернет любую башку, которая хоть в полглаза высунется поглядеть на пару секунд. Но тем не менее, когда мы прыжками перескакивали опасный участок, несколько пуль свистнули совсем близко. Валет ответил длинной очередью, заставив стрелков шарахнуться за углы, и мы проскочили за его спиной на лестницу.

— Вниз! Живенько! — запыхавшись, крикнула Элен.

Мы вылетели в холл. Тут все было совсем не так, как тогда, когда я ночью приходил сюда за «джин энд тоником». Сейчас здесь была обстановка не то «Дома Павлова», не то Белого дома 4 октября 1993 года. Все стекла из рам перекочевали на пол, в воздухе летала копоть, в стенах зияли дыры, пробитые кумулятивными гранатами, на полу, усеянном стреляными гильзами, битой штукатуркой, кусками кирпича и бетона, валялись трупы. Через выбитые окна то и дело залетали шальные пули, но откуда — фиг поймешь, потому что перед отелем полыхало несколько машин. Среди них просматривались старые штатовские БТРы М-113, а также несколько ни в чем не повинных легковушек. Горящий бензин разлился по площадке и, должно быть, остановил наступающих. Впрочем, обороняющимся эта огнедымовая завеса тоже мешала, и они почти прекратили стрельбу.

Сарториус, с опаленной бородой и в донельзя перепачканной рубахе, выскочил из-за какой-то бесформенной кучи обломков с рацией в одной руке и с автоматом в другой. Сорванным, сиплым, как у алкаша, голосом он прохрипел:

— Направо, под лестницу, вниз! Быстро!

Элен без лишних слов толкнула меня вперед.

Под лестницей оказалась небольшая дверь, перед которой стоял Ваня Соловьев с автоматом в руках. Он, должно быть, был выставлен охранять ее и пускать только того, кого положено. Нам он дорогу не загораживал и даже не шелохнулся тогда, когда Люба, я и Элен проскочили в дверцу один за другим.

Мы очутились на площадке довольно узкой лестницы, ведущей куда-то вниз. Освещена она была только одной слабенькой лампочкой, которая к тому же все

время мигала, обещая вот-вот погаснуть. Люба в нерешительности остановилась,но Элен гаркнула:

— Вперед, вперед! Вниз до упора!

Люба, а за ней и я побежали по лестнице, едва успевая удерживаться за перила — спуск оказался крутым. Пробежали первый марш, второй, третий, четвертый… За пятым оказался бетонированный ход длиной почти в полсотни метров, освещенный несколькими лампочками, столь же хилыми, как та, что наверху.

— Быстрее, быстрее! — подстегивала Элен. — Нажмите!

Было такое впечатление, что за нами кто-то гонится. Впрочем, через паруминут сзади, от лестницы, послышался топот ног. Но поскольку перед этим не прослушивалось какого бы то ни было усиления стрельбы, то я предположил, что Сарториус приступил к эвакуации своих людей.

— Это наши, наши! — подтвердила мои догадки Элен. — Быстрее, а то мы их тормозить начнем!

За 50-метровым ходом обнаружилась площадка с двумя дверями, явно похожими на лифтовые. Мне уже и без того стало ясно, что предстоит очередное погружение в подземные вотчины давным-давно забытого хайдийского диктатора Педро Лопеса.

 

БЕГСТВО

На площадке мы остановились, потому что двери лифтов были закрыты. Никаких кнопок вызова кабин на стенах не было. Это вызвало недоумение только у Любы, которая, впрочем, ограничилась тем, что вопросительно поглядела на Элен: мол, а как дальше?

— Сейчас подойдут с пультом, — ответила та на этот немой вопрос.

Действительно, через пару минут после нас на площадку один за другим стали выбегать бойцы Сарториуса. Впрочем, среди тех, кто первым выскочил из бетонированного хода, были Агафон, Гребешок, Луза и Налим. Все они были вооружены автоматами, а закопченные рожи выражали глубокое удовлетворение тем, что жизнь продолжается. Следом, нервно посмеиваясь, прибежал мужик постарше, которого я помнил по заимке Лисовых, — Фрол. Оказывается, он отлично знал четверку северян, и они стали шумно, хотя и бестолково обсуждать какие-то эпизоды боя. За Фролом прибежали трое уже явно здешних ребят в сильно потрепанной и прожженной униформе охранников. Один из них, как мне помнится, сопровождал Сарториуса вместе с ныне покойным Алехо, а двух других я не знал. Следующим номером программы был сам Сарториус с пультом, а последними прибежали трое с ног до головы увешанных оружием бойцов: Ваня, Валет и еще один знакомец по Сибири — кавказец Ахмед (точной его национальности я не знал).

На тесной площадке и пятнадцать человек могли показаться толпой. Все были возбуждены, галдели на русском и испанском языках. Компаньеро Умберто покрутил головой, набрал на пульте какую-то комбинацию цифр, и вход на площадку со стороны бетонированного туннеля задвинулся стальной плитой. Одновременно плавно раздвинулись двери лифтов.

— Внимание! — гаркнул Сарториус. — Каждая кабина рассчитана на шесть человек из расчета семьдесят пять килограммов каждый. У нас средний вес выше, поэтому будем отправлять по пять. Со мной остаются Ваня, Валет, Ахмед и… Дима.

— Давай лучше я останусь, — предложил Фрол.

— Отставить, — строго сказал Сорокин. — Ты старшим по кабине поедешь. Значит, так. Правая кабина: Фрол, Люба, Гребешок, Налим, Виктор. Старший — Фрол. Левая кабина: Элен, Луза, Агафон, Артуро, Мельчор. Элен — старшая. Лифтом управляют старшие, они же отвечают за порядок. Опускать до упора, горизонт 100. После спуска организованно занять места в вагончике и ждать нас в течение часа. Если не прибудем, отправляйтесь самостоятельно. Мой заместитель — Фрол. Грузитесь!

Народ организованно стал заполнять кабины. Элен помахала мне рукой. Двери закрылись, послышалось характерное гудение моторов, тихий скрип разматывающихся тросов и роликов, скользящих по направляющим рельсам. А мы впятером остались на площадке.

Ваня и Валет, что для них было совершенно естественно, хранили спокойствие. Ахмед был по-восточному непроницаем. То ли он был абсолютно уверен в том, что второй рейс лифта состоится, то ли держал свои сомнения при себе, считая недостойным мужчины демонстрировать какое-то волнение. Впрочем, может быть, он просто не знал, в какие чертовы тартарары его собираются отправить. А я, слава Богу, уже много раз бывал в этом подземном царстве, и каждое путешествие туда стоило мне немалых нервов. Последний раз, в 1994-м, когда мы с Танечкой лазили в святая святых этой системы — супербункер «Бронированный труп», я вообще не запомнил толком, как оттуда выбрался, если, конечно, не поверить фантастической истории с применением перстней Аль-Мохадов, «Зомби-7», превращением в плазменный тороид, который Сарториус сумел захватить ГВЭПом и непонятным образом восстановить из него наши тела и души. Кроме того, насколько мне помнилось, перед тем как нас вынесло из подземелий, в «Бронированном трупе» должен был произойти или даже произошел на самом деле небольшой ядерный взрыв. По идее, бункер должен был полностью испариться вместе с нами, а уровень радиации в подземных туннелях даже сейчас мог быть опасно высоким. А у нас ни ОЗК, ни противогазов, ни даже респираторов «Лепесток», судя по всему, не имелось. Правда, «Бронированный труп» располагался гораздо глубже, чем нам предстояло опуститься сейчас, — на горизонте 500 метров. Пустота, выжженная взрывом в недрах земли, скорее всего остекловалась изнутри расплавившейся при взрыве породой, и основная масса радиоактивных веществ осталась там. Однако тут, на острове вулканического происхождения, и естественная сейсмика высокая. Тряханет — по «стеклу» трещины пойдут. И через эти трещины начнет туда заливаться подземная водичка, может и просто сквознячок посодействовать… Глядишь, за три года и по всем подземельям радиация вырастет.

В общем, я хорошо понимал, что ничего веселого под землей не будет и даже спасения от тех же «тигров» уход в хайдийские катакомбы вовсе не гарантирует. Мне лично еще три года назад казалось, что они чувствуют себя в тоннелях очень даже уверенно. А за истекшее время вполне могли как следует изучить тамошний театр военных действий, отработать тактику и натренировать подразделения. Я, конечно, не знал, насколько коммандос осведомлены об этом ходе с лифтом, но запросто могло оказаться, что тех, кто поехал вниз, уже ждут, как выражались во времена моего детства, «один с топором и двое с носилками».

Сарториуса, однако, на мой взгляд, волновало другое. Он стоял довольно близко от задвинутого броневой дверью хода, ведущего наверх, и напряженно прислушивался.

— Копошатся у верхней двери, — сказал Сергей Николаевич, — по-моему, взрывать собираются.

— Наши заряды не сдетонируют? — довольно равнодушно спросил Ахмед.

— Надо надеяться, что нет, — не очень уверенно произнес Сорокин. — Если не переборщат пластита на дверь, то обойдется.

— А сколько надо, чтоб ту дверь повалить?

— Граммов сто, не больше. Если рванут больше полкило, то могут лестницу завалить. А чтоб детонация пошла на наши заряды, где-то килограмм надо. Тогда они не только эту, но и парадную лестницу разгрохают.

— Сергей Николаевич, а внизу нас никто лишний не дожидается? — скромно поинтересовался я.

— Нет, — лаконично ответил он. — Там все схвачено.

Я не стал интересоваться, как именно, но понял, что за дела внизу Сарториус спокоен. А вот насчет того, что где-то оставлены заряды, которые могут сдетонировать, я узнал, мягко говоря, без радости. Зачем Сорокин что-то там наверху заминировал, меня, конечно, не очень заинтересовало. Известное дело — чтоб врагу не досталось. Но вот что произойдет, если эти самые заряды все-таки сдетонируют, меня сильно заботило. Например, не провалится ли сюда, нам на головы, вся гостиница? И не провалимся ли мы, в свою очередь, безо всякого лифта хотя бы на горизонт 100?

Но тут сомнения разрешились очень просто.

Стены, потолок и пол легонько дрогнули, а потом сверху донесся гул.

— Нет, не переборщили, — порадовался Сарториус. — Точно по норме. Ничего не сдетонировало.

— Но ведь они сейчас пройдут на лестницу и минут через пять подойдут к двери.

— Жалко, что немного раньше, чем я думал. Лифт только-только дошел до места. Думаю, что назад он пойдет минуты через три-четыре. До нас дойдет не раньше чем через пятнадцать. Еще пара минут на то, чтоб войти в кабину и закрыть дверь. Итого двадцать минут. А что у них? Спуск и проверка лестницы

— пять минут. Проход по коридору — тоже пять. Подготовка подрыва двери — не больше десяти.

— Растяжку надо было поставить, — заметил Ахмед. — Очень хорошая вещь. Еще бы десять минут добавили. Если б, конечно, они вовремя заметили. А если б не заметили, то подорвались бы. Тоже польза.

— Жалко гранату отдавать было, — сказал Сорокин. — Ваня, послушай, нет ли передвижений в нашем направлении. Сколько, где находятся.

— Идут пять человек, — сообщил Ваня. — Головной проходит первую площадку. Последний только что прошел через дверь.

— Засекай время прохождения одного марша головным.

— Принято!

Ваня насторожил уши. Как и что он там слышал — хрен поймешь. Но тем не менее, дослушав, сообщил:

— Головной прошел второй марш за одну минуту шестнадцать и три десятых секунды.

— Общее время прохождения двух маршей?

— Две минуты сорок восемь и семь десятых секунды.

— Идут с ускорением, — заметил Сарториус.

— Сначала осторожничают, потом смелей топают, — сказал Ахмед. — Третий марш еще быстрей пройдут, увидишь… Ваня послушал и доложил:

— Третий марш головной прошел за одну минуту десять и одну десятую секунды. Общее время прохождения трех маршей — три минуты пятьдесят восемь и восемь десятых секунды.

— Лестницу пройдут меньше чем за семь минут, — прикинул Сорокин. — На минуту с чем-то больше, чем я предполагал, но все равно, нужного запаса не будет.

— Надо их осадить в коридоре, — предложил Ахмед. — Можно эту дверь немного отодвинуть? Не совсем, а чуть-чуть? Постреляем, а?

— Помнишь, как ты в позапрошлом году хотел еще чуть-чуть пострелять? — спросил Сарториус с легким ехидством. — Если б я тебя не утащил насильно, федерасты тебя «шмелем» сожгли бы.

— Думаешь, здесь тоже «шмели» есть?

— Сам продавал двадцать комплектов.

— Зачем, а? Лучше б Салману продал.

— Это в девяносто третьем было, весной. А с тобой мы только в октябре познакомились. Когда с Пресни уходили…

— Лестница пройдена, — доложил Ваня. — Остановились на площадке перед входом в коридор. Общее время прохождения лестницы — семь минут три секунды ровно.

— Валет, — обратился Сарториус ко второму «зомби», — подойди к лифту, послушай, далеко ли он.

— Принято. — Валет подошел к дверям лифта, прислушался. В это самое время Ваня доложил:

— Один включил инфракрасный прицел и осматривает коридор. Нажимает спусковой крючок.

Гулкий грохот выстрелов мы и сами хорошо расслышали, так же, как звонкие удары пуль в броневую дверь и визг рикошетов. Затем все стихло.

После этого сразу пять пар ног затопотали по коридору. Затем послышался удар железом — кованым прикладом, должно быть, — по двери.

— Ну-ка, все в стороны от проема! — тихо скомандовал Сорокин. — Валет, как там лифт?

— Кабины прошли горизонт сорок. Скорость подъема — десять метров в минуту.

— Стало быть, через четыре минуты подойдет. За дверью попритихли. Ваня продолжал слушать.

— Отошли от двери. Переговариваются. Испанского не знаю, сообщить содержание не могу, — сообщил он.

— Что ж твой батя не научил их, а? — проворчал Сорокин.

— У него и надо справляться, Сергей Николаевич, — буркнул я.

— Вот дадут они сейчас из гранатомета, — нервно хмыкнул Сарториус. — Тогда нам тут никакие справки уже не потребуются…

— Не пробьют, — успокоительно произнес Ахмед. — Очень крепкая броня. И толстая.

По-моему, это он сам себя успокаивал.

Последние минутки тянулись так долго, что показались получасом. Ваня и Валет ничего не докладывали, а за дверью слышалась неясная возня, понять смысл которой я лично не взялся бы. Еще раз подумал о том, что прежде для Сарториуса не было бы никакого труда уйти из этой гостиницы без проблем. Где ж его ГВЭПы? Впрочем, я тут же и о своем, так сказать, «багаже» задумался. А ведь у меня тут чемоданчики были разные! С компроматами, с миллионами, с документами группы «Пихта»… Что-то я их не видел. Может, конечно, раньше вынесли?

Но тут послышался негромкий лязг, сразу обе кабины открылись, и мы торопливо прыгнули все вместе в одну и ту же — левую.

— Стоп! — заорал Сарториус. — Давайте двое в другую!

Все переглянулись, а Сорокин, не желая тратить время на долгие разъяснения, выдернул из кабины Ахмеда, и они перебежали в правую кабину.

— Дима, нажимай против цифры 100! — дал ЦУ Сергей Николаевич.

Я нажал. Двери закрылись, пол пошел вниз, тело словно бы убыло в весе. Кажется, я, оставшись в кабине вместе с суперсолдатами и кучей оружия, которую они тащили с собой, почувствовал кое-какое облегчение.

Но не очень надолго. Потому что примерно через пару минут после того, как наша кабина заскользила вниз, где-то наверху что-то свистнуло, грохнуло, хряпнуло…

И скорость движения кабины вниз резко убыстрилась. Уже через секунду я ощутил состояние невесомости или что-то в этом роде. То, что порвался трос, и кабина попросту падает в стометровую (а может, и глубже) пропасть, я догадался еще спустя секунду. Однако в тот самый момент, когда моя башка, парализованная ужасом, взывала не то к Богу, не то к черту, прозвучал чуть-чуть вибрирующий голос Валета:

— Скорость спуска нерасчетная. Опасно для биообъектов! Включаю экстренную остановку кабины!

Послышался хлопок, скрежет, звон, пахнуло окалиной, меня и ребят тряхнуло, подбросило, немного тюкнуло касками о потолок — и кабина остановилась.

Минуты две я делал вдохи и выдохи, пытаясь поумерить стук сердца и восстановить дыхание.

Кроме того, я попытался представить себе, с чего бы это трос лопнул. Перегрузка? Ни фига, даже в московских лифтах кабина не едет, если превышен максимально допустимый вес груза. Дефект троса? Но плетенный из стальных нитей канат лопается не сразу, а постепенно. И наверно, если эти проволоки стали лопаться, то их звон я бы слышал на протяжении нескольких минут. А тут

— р-раз! — и, слава Богу, хоть не вдрызг.

Потом я припомнил, что был свист, грохот и лязг. Прикинул. Правая кабина находилась почти точно напротив выхода из 50-метрового коридора. Если, как предполагал Сарториус «тигры» ударили по двери из гранатомета и прошибли 200-миллиметровую стальную плиту — а это реально! — то расплавленные кумулятивным факелом металлические ошметки вполне могли прошибить правую дверь. Нашей кабине они уже не достались, но зато рубанули по натянутому канату, и он лопнул, как струна на гитаре.

Почти каждый житель больших городов хоть раз в жизни, но застревал в лифте. Особенно на Руси, где многие лифты даже в мирное время выглядят, как после артобстрела. Впрочем, и на благополучном Западе бывали случаи, когда отрубалось электроснабжение какого-нибудь небоскреба, и пассажиры лифтов по несколько часов проводили в неосвещенной кабине, висящей в шахте где-нибудь на уровне 54-го этажа. Да и сейчас такое бывает, только теперешней российской прессе об этом писать неудобно.

В общем-то, застрять в любом лифте, советском или зарубежном, одинаково фигово. В советском лифте застревать противно прежде всего потому, что знаешь почти наверняка: страдать приходится из-за какой-нибудь ерунды. Например, потому, что электрик Федя после совместного распития со слесарем Гошей и дворником Васей чего-нибудь не туда подключил. Или подключил, но только одним проводом, потому что в глазах двоилось. А может, экскаваторщику Вове пообещали премию за перевыполнение плана, и он заместо одной канавы за тот же рабочий день выкопал две, причем обе поперек силового кабеля. А ты, допустим, на работу опаздываешь или на свидание с любимой девушкой. В результате на работе получаешь втык, а любимая девушка посылает тебя туда, куда ей самой очень хотелось. Между тем проспавшийся Федя совместно с похмеленным на премиальные Вовой, рискуя жизнью и здоровьем, ударным трудом и героическими усилиями устраняют повреждения, которые сами же и сотворили, жизнь постепенно входит в нормальную колею, однако моральная обида остается.

Что же касается западного лифта, то, застревая в нем, народ уже не досадует, а попросту пугается. Это что ж такое? Здесь ведь не должно быть вроде ни электрика Феди, ни экскаваторщика Вовы. Стало быть, произошло что-то ужасное. Например, мексиканцы при поддержке 30 миллионов китайских народных добровольцев перешли Рио-Гранде и захватили офис «Тексако» в Далласе. Или палестинские партизаны из «Хезболлах» взорвали Нью-Йоркскую фондовую биржу. А может быть, компьютерный магнат Билл Гейтс, которого допекли русские «пираты»-хакеры, сдувающие его новейшие программные разработки еще до начала продажи, запустил в INTERNET какой-нибудь супервирус, направленный специально против «взломщиков». Но русские хакеры, допустим, этот вирус «отфильтровали», изучили, перепрограммировали и отдали обратно. Теперь лицензионные программы «виснут», а работают только «пиратские». Кошмар!

К тому же даже в нынешней некоммунистической России время еще не стало по-настоящему «деньгами». Солидное число россиян в период реформ хоть и приходит на работу аккуратненько к началу рабочего дня, но ни хрена не делает. Немалое — вообще не является на работу за ненадобностью, а остальные, хоть и приходят, и работают, и даже какую-то полезную продукцию делают, ни шиша за это не получают. Ни за необходимое рабочее время, ни за прибавочное. Какое уж тут «time is money»… Правда, от этого жить, конечно, легче. Застрял в лифте — и всем по фигу, придешь ты на работу или будешь ждать, пока электрик Федя с экскаваторщиком Вовой выкопают и отрежут еще километр силового кабеля, чтоб загнать его скупщикам цветного металла, которые, в свою очередь, продадут его эстонцам, а те — еще дальше.

Иное дело, допустим, у штатников. Сидишь ты в лифте в темноте и мучаешься. «Неужели, — думаешь, — мексиканцы с китайцами Техас захватили и „Тексаку“ национализировали?! То-то у нее небось акции упали! Надо, блин, срочно брокерам звонить, чтоб скупали, пока морская пехота не подошла, а то опять подорожают. А сотовый в офисе забыл, на 105-м этаже!» Тут такой стресс хватануть можно, что и до инфаркта недалеко! Конечно, если себя успокоить мыслью, что Нью-Йоркскую фондовую палестинцы взорвали, а потому никто раньше тебя «Тексаку» не скупит, еще выжить можно…

Примерно в таком же положении оказались мы с Ваней и Валетом. У нас, правда, денежного интереса не было, но выжить мне очень хотелось. Тем более что перспектива сидения в кабине ничего хорошего не предполагала.

Сарториус наверняка не зря приказывал тем, кто уехал первым рейсом, ждать его в течение часа, а потом сматываться. Потому что раз они с Ахмедом беспокоились насчет каких-то зарядов, то заряды эти, скорее всего уже тикают. Сейчас, пока я думаю, а биороботы торчат, как шпалы, в ожидании умного приказа, Сарториус уже вылезает из кабины на «горизонте 100». Минут десять он подождет, может быть, заглянет в шахту, убедится в том, что мы капитально застряли, поймет, что до взрыва ему никак нас не вытащить. После чего посадит всех остальных в вагончик и повезет туда, куда ему нужно, даже не спев над нами «Интернационал». А петь что-то надо, ибо, как мне казалось, Сарториус должен был обязательно заминировать лифтовую шахту, чтоб «тигры» не прорвались за ним по горячим следам. Я бы лично навертел перфоратором бурок в стенках шахтного ствола, израсходовал килограммов десять цилиндрических полукилошных шашек тола, соединил их все красным детонирующим шнуром и маханул одним разом от часового механизма. Сколько тонн породы, бетона и иной всякой всячины полетело бы вниз, я подсчитать не взялся бы. Но думаю, что туда, где висела наша кабина, они, согласно закону всемирного тяготения, долетели бы в полном объеме и раздавили бы ее так же легко, как танк — консервную банку. Конечно, мне очень не хотелось находиться в этот момент ни в самой кабине, ни просто в шахте.

— Фонарь у кого-нибудь есть? — спросил я у темноты, в которой ровно и невозмутимо дышали биороботы. В данный момент я больше всего боялся не тех зарядов, которые где-то тикали, а того, что Ваня и Валет, настроенные на исполнение приказов Сорокина, откажутся мне подчиняться. Тогда их ни говорить не заставишь, ни из кабины вылезать. А между тем вовсе не известно, сумею ли я без их помощи отсюда выбраться.

Но, как ни странно, они стали подчиняться. Возможно, по аналогии. Отправляя кабины «первого рейса», Сарториус приказал управлять кабинами старшим. Перебегая из нашей кабины в другую — будто знал, сукин сын, что она застрянет! — Сорокин скомандовал мне: «Нажимай против цифры 100!», то есть приказал управлять кабиной. Соответственно, это оказалось в глазах Вани и Валета равнозначным назначению меня старшим, и биороботы стали выполнять мои распоряжения.

— Есть, — ответили они в один голос.

— Включайте.

Загорелись сразу два фонарика.

— Ваня, освети дверь, Валет — потолок.

Сам я посмотрел и туда, и туда, но в обоих случаях не нашел ничего утешительного.

Чуть-чуть разжать дверь мне удалось, и я даже обрадовался, увидев через щелку, что кабина стоит прямо напротив двери, перекрывающей вход на такую же площадку, как та, где мы садились в лифт. Судя по аккуратным цифрам, которые мне удалось высветить через щель, мы находились на горизонте 54.

— Раздвинуть двери кабины! — приказал я Валету и Ване. Не без напряга, но они сделали это. Однако каким образом открыть внешнюю дверь, я не знал. На ней не просматривалось ни защелок, ни замков. Похоже, что ее открывали с помощью номерных штатных пультов, наподобие того, который был у Сарториуса. У меня такого не было.

На потолке кабины не удалось обнаружить ни люка, ни каких-либо винтов илиболтов, отвинтив которые можно было бы снять с кабины крышу. Все на сварке, все глухо, как в танке. Пришлось еще раз поглядеть дверь, нет ли шансов ее все-таки откупорить.

В общем и целом, эта дверь была не толстой. Рама была сварена скореевсего из относительно тонких швеллеров, поверх с двух сторон наварили листы трехмиллиметровой стали. Автогеном раскромсали бы ее за пять минут, если не меньше. Но автогена не было.

Правда, изучая дверь и ее окрестности, я понял, благодаря чему мы остались живы.

Попав в кабину, я нажал, как приказано, кнопку напротив цифры 100, но так суетился, что не заметил ниже ее другую, красного цвета с надписью «Extra-stop». Зато ее заметил Валет, который, едва скорость спуска стала «нерасчетной» и опасной для жизни «биообъектов», нажал ее без приказа. При этом где-то под полом кабины отстрелились шпонки, удерживавшие в трубах толстые стальные штыри с мощными пружинами. Пружины разжались, штыри притиснуло к вертикальным направляющим, по которым опускалась — точнее, уже падала — кабина. За счет трения закаленных головок стержней по направляющим

— отсюда и запах окалины — кабина затормозилась. Когда она оказалась на уровне горизонта 54, стержни под действием пружин вошли в четыре отверстия, сделанных в направляющих, и намертво остановили падение.

В общем, это было хорошо. По идее, такая система аварийной остановки должна предусматривать, что люди из кабины будут вылезать через дверь, не через люк в потолке или в полу. Но дверь шахты была плотно закрыта, и не было никаких видимых признаков, что ее можно открыть из кабины. Мы могли бы провисеть тут и сутки, и десять, так и не сумев ее открыть. Потому что единственным инструментом, которым мы располагали, был нож с пилкой, который имелся у Вани. Но им удобно было распиливать решетки, тросы, болты, а не плоские листы, к тому же вдоль вертикальной плоскости. Вот если б удалось пробить стальной лист, просунуть в него нож и запилиться, держа нож горизонтально или под небольшим наклоном… Но, несмотря на всю свою крепость и закалку, трехмиллиметровую сталь нож пропороть не смог бы.

Конечно, у нас в кабине имелось много всякой всячины покрепче, которой можно было разнести не только эту дверь, но и всю кабину. Старый добрый американский гранатомет «М-79» времен вьетнамской войны, советские «РПГ-9» и «РПГ-18» «муха», два подствольника «ГП-25» «Костер» на автоматах «АКС-74» у Вани и Валета, а также «М-203» на моей «М-16А2». Боезапаса тоже имелось до фига: две гранаты к «М-79», два выстрела к «РПГ-9», аж двадцать «ВОГ-25» к «Кострам», распиханных в четыре брезентовые кассеты (все это, естественно, висело на Ване и Валете). Впрочем, и на мне было немало: десяток гранат к «М-203» (три осколочные, две прыгающие осколочные, две кумулятивно-осколочные, фугасная, фугасная объемного взрыва и дымовая) да еще три картечных патрона. Имелось еще несколько ручных гранат. В том числе та самая, фосфорная, которая едва меня не сожгла. Живи да радуйся.

Но ничегошеньки из этого применить было невозможно. Потому что я лично в данный момент не ощущал себя биороботом и не собирался взрываться вместе с кабиной. Выпалив из гранатомета в дверь, мы, возможно, и пробили ее, но вряд ли выжили бы здесь, внутри.

Нет, гранатами не поработаешь. Из автоматов, что ли, попробовать? Но ни 5,45 из «АКС-74», ни 5,56 из «М-16А2» не вызывали доверия. Нет, в том, что они провернут три миллиметра относительно мягкой стали, можно было не сомневаться. И то, что следующие три миллиметра прорвут — это точно. Но они легко меняют направление — слишком легкие… Да и дырочки будут мелкие. Чтобы сделать такую «прорезь», чтоб можно было начать пилить, придется полмагазина расстрелять.

Но тут я увидел стоящий на полу «ПК». Тот самый, с которым Валет оборонял лестницу.

Это мощная, старой закваски пуля 7,62, которая убойную силу не теряет и за полтора километра. Дырки она проворачивает очень солидные, особенно в металле, который не имеет свойства стягиваться над раной, как человеческая кожа. Из-под крышки ствольной коробки, справа, там, откуда выползает отстрелянная лента, торчал совсем короткий «хвостик» с железкой. Из полутора сотен патронов Валет потратил не больше десятка. И потратит полсотни на то, чтоб прострочить круг диаметром в полметра сразу в обоих листах стали, которые сейчас мешают нашей жизни. Правда, делать это придется в темноте… Но тут я подумал, что электрический фонарь, если немного сузить конус света, может дать как раз то, что нам нужно.

— Ваня! — приказал я. — Встань вот здесь, у стенки кабины, наведи луч фонаря на внешнюю дверь и держи его строго на одном и том же месте!

— Принято, — ответил Ваня и выполнил приказ. Конечно, получился скорее эллипс, чем круг, но мне было не до геометрических тонкостей.

— Валет! — объявил я. — Взять пулемет и прострелить дверь точно по линии светового круга, с максимальным приближением одной пробоины к другой.

Бу-бу-бу-бу! Ду-ду-ду-ду! Я сам был не рад, что решился на такой эксперимент. Грохот был такой, будто я попал в клепальный цех Путиловского завода времен первой русской революции. Аж уши заболели. Хорошо еще, что Валет стрелял недолго, чуть больше двух минут. Почти в упор, так, что ствол находился сантиметрах в пяти от двери. Но держал пулемет так, будто это была не тяжеленная бандура, а рейсфедер или циркуль какой-то. Точно по краю эллипса. Все это время Ваня ни на миллиметр не изменил положения светового круга. Просто застыл на месте сам, и пятно застыло, будто фонарь был зажат в тисках, установленных на станине весом в тонну. Меня, обыкновенного человека, одни лишь звуки выстрелов и грохот пробиваемой стали заставляли трястись, не говоря уже о вибрации кабины, а эти мальчики точно исполняли приказ…

Когда пулемет умолк, и я перестал бояться, что в один прекрасный момент услышу визг рикошета (а может, и не услышу, сразу получив в лоб отскочившую пулю), мои глаза отказались верить тому, что увидели. В общем, я не надеялся, что получится так клево.

Правда, Валет расстрелял не полсотни патронов, а все, что оставалось в коробке, то есть больше 100. Но зато получилась замкнутая цепь впритык пробитых дырок, в огромном большинстве соединявшихся краешками.

— Ударь по ней ногой! — распорядился я.

— С какой силой? — уточнил задание Валет.

— С максимальной! — сказал я, зная, что на дураков не обижаются.

Валет чуть подпрыгнул и наподдал каблуком. Думаю, что я, если бы мне так попали в грудь, наверняка не смог бы ходить, да и вообще коньки отбросил. Обе высверленные пулями железяки вылетели из двери, открыв приличную дыру с зубчатыми краями. А юный «зомби» даже не почесался.

— В пулемете что-нибудь осталось? — спросил я, все еще не веря глазам своим.

— Лента израсходована полностью, — доложил Валет. — Можно вскрыть цинк и снарядить ленту.

Только теперь я обнаружил, что у Валета за спиной висит рюкзачок, в котором явно прощупываются контуры цинковой укупорки. Как же они все это таскают, блин? Ну, здор-ровые!

— Сейчас я выхожу на площадку и начинаю вас прикрывать. Потом выходит Валет и начинает принимать от Вани оружие и снаряжение. После того, как все будет выгружено, выходит Ваня.

— Принято, — доложили биороботы.

Самым приятным открытием, которое я сделал, изучая площадку 54-го горизонта — один к одному такую же, как та, с которой мы начинали спуск, — было то, что бронированная дверь, выводящая в 50-метровый бетонированный коридор, оказалась незадвинутой. Если б она была закрыта, не знаю, сумели бы мы с ней справиться так же легко, как с дверью шахты.

Посветив фонарем в глубь коридора, я убедился, что он прямой, пустой и по длине примерно такой же, как тот, что наверху.

Выгрузка прошла благополучно. Ваня совершенно спокойно, не ощущая никакой нервозности оттого, что остается в кабине в то время, как другие уже вылезли, передал Валету всю ту кучу оружия, которую их заставил тащить Сарториус. Потом невозмутимо вылез сам. Я все это время лежал с автоматом у выхода с площадки, посматривая в инфракрасный прицел и прислушиваясь.

Никто, слава Аллаху, в коридоре не появился, да и шумов сюда, на 54-метровую глубину, долетало не так-то много. И сверху, и снизу. Наверху шумели побольше. Даже, кажется, разговаривали, но разобрать, о чем именно, не удавалось. Наверно, если б народ говорил по-русски, Ваня или Валет сумели бы расслышать, но испанского они не знали, а «тигры», поди-ка, беседовали на родном языке. Внизу шума почти не было, только шорохи какие-то, которые могли происходить либо от крыс, либо просто от передвижения воздуха.

Между тем к тому моменту, когда мы все вылезли из лифта, еще не истек срок ожидания, назначенный Сорокиным. Правда, успеть к этому сроку мы смогли бы лишь в том случае, если б сумели выбить дно кабины и спуститься по веревке до дна шахты, то есть еще на 46 метров. Однако веревки такой длины у нас не было. Парашютов тоже, хотя я лично не помню случаев, чтоб они успевали раскрыться при падении с такой высоты. Конечно, более реально было бы спуститься по направляющим рельсам лифта, но у меня не было желания заниматься воздушной акробатикой забесплатно. Тем более что, спускаясь слишком быстро, можно было свернуть себе шею, если лезть не спеша, то можно было не успеть до взрыва, запланированного Сарториусом.

В общем, мы решили попробовать спуститься пешком, не торопясь. Валет даже успел снарядить пулеметную ленту очередными 150 патронами. Его мы поставили в голову колонны и двинулись вперед по узкому туннелю-коридору. Сам я пошел сзади, метрах в десяти, а Ваню оставил позади себя на той же дистанции. При этом мне несколько раз приходила в голову шальная мысль вернуться и все же попробовать ускорить наш спуск. Все время думалось о том, что будет, если впереди нас ждет непроходимый тупик или, например, засада коммандос, если они, допустим, как следует заглянули в шахту и толково вычислили, на каком горизонте мы находимся. Но мне удалось отогнать от себя назойливые позывы вернуться к шахте. Так мы все-таки прошли туннель-коридор и вышли на лестницу.

По идее, эта лестница была прямым продолжением той, которая начиналась в отеле. Но тогда, наверно, мы бы уже сейчас слышали топот и ругань спускающихся по ней коммандос. За то время, что мы валандались в лифте, «тигры» вряд ли успели бы пройти всю лестницу, но находились бы в двух-трех маршах от нас. Однако их не было, и даже отзвуков их голосов на эту лестницу

не доносилось. Скорее всего она либо была перерезана какой-то заслонкой,которую можно было отодвинуть, имея штатный пульт управления, либо попросту замурована. Надо попробовать добежать до отметки 100 метров раньше, чем «тигры» найдут способ отодвинуть или взорвать эту заслонку или перегородку,

— такая идейка меня посетила. Но при этом, как ни странно, опять появилось желание попробовать спуск через ствол шахты. Правда, на сей раз лишь на короткое время и относительно слабое.

Но все же я остался очень доволен тем, что не поддался этому искушению — взорвать пол кабины и спускаться по направляющим. Потому что в то самое время, когда мы все-таки двинулись по лестнице, ступени изрядно дрогнули, послышался сперва отдаленный грохот и глухой треск, а затем нарастающий гул. Спустя несколько секунд по ушам ударил лязг и скрежет, туча пыли, песчинок и мелких камешков вылетела из хода, ведущего к шахте лифта, а затем гул удалился вниз, откуда еще через несколько секунд долетел тяжкий удар, еще раз сотрясший подземелье.

 

ПЕШИЙ КОННОМУ НЕ ТОВАРИЩ

Хотя мы не стали возвращаться и в шахту я не заглядывал, можно было не сомневаться, что все случилось именно так, как я предполагал. То есть заряды, заложенные «сорокинцами», обрушили в шахту многие тонны породы и железобетона. Эта лавина в лепешку расплющила кабину лифта, обломала стопоры, на которых кабина держалась, и провалилась до самого дна шахты, засыпав ее ствол слоем камней и обломков бетона на протяжении не одного десятка метров. Наверно, та же участь постигла и вторую шахту, по которой, надо думать, благополучно спустились вниз Сарториус с Ахмедом.

Так или иначе, но теперь надежда была только на растерянность и возможные потери среди «тигров» после взрыва, на лестницу (точнее, на то, что она впереди не замурована), да еще на неутомимость Вани и Валета. Я прикинул, что каждый лестничный марш опускал нас по вертикали на два с половиной метра. Иными словами, нам надо было пройти примерно двадцать маршей, что, в общем, не так уж и много. «Тигры» проходили один марш примерно за полторы минуты — осторожничая, поскольку наверняка знали, что там, внизу, находимся мы, а потому их может ждать засада. Но на «тиграх» не было такой навьючки, как на нас. Ваня и Валет, конечно, тащили куда больше, чем я, но и моя выкладка со всеми прибамбасами заваливала за двадцать кило. А это немало, если их тащить по лестнице.

Если биороботам было все равно, куда, зачем и с какой нагрузкой топать, то я такого равнодушия не ощущал. Двигаясь позади Валета, шедшего впереди с пулеметом наперевес, и слыша за собой размеренные шаги Вани, я помаленьку размышлял насчет ближайших перспектив. А перспективы были, строго говоря, хреновые.

Допустим, что мы добрались до горизонта 100. Поезд — и в прямом, и в переносном смысле — ушел. Мы даже не определим, куда, в какой туннель, «направо» или «налево». Пойдем по шпалам наугад? Очень сомнительное решение! Путешествовать по адскому лабиринту, где до фига всяческих смертоносных сюрпризов, где иной раз шагу нельзя ступить без специального пульта — причем, толком не зная, куда идешь и что, собственно, ищешь, — удовольствием не назовешь. Да и чувство бессмысленности этого дела ощущалось все сильнее. Зачем забираться на 100-метровую глубину, если не знаешь, что там делать дальше? Может, проще поискать какой-нибудь более простой выход на поверхность? Правда, что делать на поверхности, даже если принять во внимание мое некоторое знакомство с островом Хайди, фиг поймешь.

Тем более что на Хайди президентствует дон Фелипе Морено, которого я когда-то запирал в туалете и поил водой из унитаза. Я уж не говорю о том, что на красного партизана Анхеля Родригеса-Рамоса досье лежит в здешнем министерстве безопасности. Да и нарушение правил воздушного движения за 1994 год на мне висит. Ну и еще всякая мелочевка типа убиения Сифилитика, «койотов», «тигров», «джикеев»… Если все раскрутить, конечно.

Ноги, однако, топали себе и топали. Даже не сильно уставали. Так постепенно миновали большую часть лестницы. Оставалось всего два марша до предполагаемого и промежуточного финиша, когда мне вдруг пришла в голову леденящая душу мысль…

А что, ежели Сарториус, желая получше подстраховаться, взорвал не только верхнюю, но и нижнюю часть шахты? Ведь предполагал же он такой вариант, что «тигры» погонятся за ним по лестнице, раз закупорил ее наверху? А раз так, то мог и снизу завал устроить. Сейчас небось «тигры», уцелевшие при взрыве, разбирают руины. Конечно, они могут и долго провозиться, но могут и поспешить — например, пробить, условно говоря, «заслонку» направленным взрывом. Мы же в это время будем стоять, упершись в стенку, и ждать, когда они нас сверху прищучат.

— Вижу проволоку, — доложил Валет, который вышел на последнюю промежуточную площадку и остановился. — Возможно наличие мин.

Когда я подошел к нему, мне совсем поплохело. Весь пролет был, словно паутиной, оплетен проволокой. И колючей, и спиралью Бруно с режущими кромками, и гладкой, но от этого не менее опасной. Конечно, можно было послать вперед Ваню с Валетом. Эти пошли бы, не раздумывая, но терять их жалко. Без них меня отловят или угробят намного быстрее.

— Жду приказа на разминирование, — сказал Валет.

Но тут где-то наверху что-то оглушительно грохнуло. Вслед за этим я услышал рокочущий гул, будто какой-то кретин многометрового роста проводит гигантским пальцем по великанской стиральной доске. Гул стремительно нарастал. Я в доли секунды сообразил, что чертовы «тигры» действительно рванули «заслонку», пробив ее солидным кумулятивным зарядом, предназначенным для того, чтобы прорываться в бетонные доты и иные укрепления. А обломки, которые образовались при этом или еще при «сорокинском» взрыве, рухнули вниз и камнепадом катятся сейчас по лестнице, все больше набирая скорость. Какие-то из них, более плоские или угловатые, возможно, и застрянут, но более округлые будут катиться и катиться… Если хоть десятая часть долетит сюда, то нас расплющит в лепешку или разорвет в клочья. Впрочем, даже один маленький булыжничек, докатившись до проволочной паутины, может подорвать спрятанные где-то мины — и нас не будет с гарантией.

— Вверх! — заорал я.

Спасение было на предыдущей «лифтовой» площадке. Мы дружно юркнули в боковой туннель, ведущий туда. Довольно вовремя успели: с десяток кусков камня и бетона, размером от теннисного мяча до большого школьного глобуса, запрыгали перед входом в туннель буквально через пять секунд после того, как в него заскочил Валет, бежавший последним. Они неслись со скоростью курьерского поезда, ударялись о стены, крошились, раскалывались, но тем не менее, миновали площадку и умчались вниз.

— Ложись! — крикнул я и еще раз успел вовремя. Внизу, на «паутине», послышался звон проволоки, по которой ударил камень, а затем раскатисто грохнул взрыв. Потом другой, третий, четвертый, пятый… Я, лежа на полу, открыл рот и зажал уши. Воздушная волна накатила сзади, толкнула в подметки, немного дернула по бетону. Потом вырвалась на площадку перед дверями лифтовых шахт, ударилась в стены, закрутилась и, ослабев, откатилась через нас обратно на лестницу.

На какое-то время стало тихо, только откуда-то еще сыпалось с легким шуршанием что-то мелкозернистое — не то песок, не то каменная крошка.

Потом сверху послышались невнятные, искаженные всякими звукоотражениями голоса, послышались шорохи, стуки, бряки. Наконец донеслись осторожные шаги. «Тигры» полезли проверять лестницу. Идти им, если считать с самого верха, пришлось бы минут сорок, так что кое-какой запас времени у нас был.

— Встать! — велел я. Валет и Ваня поднялись, после чего мы вылезли на порядком поуродованную и усеянную каменно-бетонными осколками лестницу. Несмотря на то, что свет наших фонарей вполне могли увидеть наверху, пришлось их все-таки включить. Слишком уж стремно было топать туда, где только что взорвались мины. Черт его знает, может, не все?!

Когда фонарики осветили огромные выбоины в стенах и сводах, горы камня и бетона, обрушившиеся на лестницу и почти полностью завалившие последний марш лестницы — если он вообще остался цел! — мне показалось, будто пролезть ниже невозможно и нам остается только дождаться «тигров», чтобы организованно сдаться в плен. Или героически сдохнуть, если в плен нас брать не захотят.

Но Валет вместе со всем своим носимым арсеналом сумел-таки протиснуться в какой-то совсем небольшой просвет между обломками, а мы с Ваней последовали за ним. Правда, дальше пришлось метра три ползти по-пластунски, причем вниз головой. Далее мы еще раз протиснулись между глыбами и очутились у входа, пешеходный туннель, который, как и все остальные на других этажах, по идее, вел к лифту. Однако здесь, на горизонте 100, этот туннель пересекался с туннелем лопесовского метро. Точнее, он проходил над ним. В правой стене пешеходного туннеля я увидел отверстие, в котором просматривались ступеньки.

— Сюда, — указал я Валету, который было прошел мимо него.

Валет послушно свернул, и следом за ним мы спустились на один из двух небольших перронов, предназначавшихся для вагончиков Лопеса. Путь был одноколейный, а два перрона были сделаны на тот случай, если хозяину придется воспользоваться не лифтом, а аварийной лестницей, по которой мы пришли сюда. Тот перрон, который находился напротив нас, располагался ближе к лифту, и именно на него, должно быть, выбрались задолго до нас Сарториус и все его присные. Но теперь тут, конечно, никого не было, а вагончик давным-давно сделал «ту-ту на Воркуту».

Правда, в отличие от того, что я предполагал, нам не пришлось решать дилемму: «направо» или «налево». Справа от нас (если стоять лицом к рельсам) туннель был наглухо завален, а слева — уходил неведомо куда.

По всей логике вещей выходило, что нам надо идти как раз туда, где завал. Как я предполагал, Сарториус наверняка установил фугасы в туннеле, по которому ушел его вагончик, и, оказавшись на безопасном расстоянии от места закладки, подорвал их радиовзрывателем. Соответственно, этим он лишил «тигров» возможности сразу же последовать за ним по горячим следам. Кроме того, он мог надеяться и на то, что коммандос не сразу поймут, что к чему, и попрут в незаваленную часть туннеля, считая, что Сарториус ушел именно туда. Более умные, возможно, сначала поглядят на план подземных сооружений (если он у них, конечно, есть) и попытаются блокировать те подземные станции, которые могут быть на этой линии, чтобы перехватить его либо еще под землей, либо уже на поверхности.

Однако для нас с Ваней и Валетом это создало куда большие сложности, чем для «тигров». Я-то почти точно знал, что, отправившись в незаваленную часть туннеля, Сорокина не догоню. Была лишь небольшая надежда, что Сергей Николаевич все-таки туда направился. Допустим, если счел «тигров» достаточно умными и способными отличить свежий завал от стародавнего. Тогда «тигры», порадовавшись за свою проницательность, станут прикидывать его возможный маршрут в обратном направлении, то есть «налево». Эта мыслишка давала самый мизерный повод сомневаться в том, что, двигаясь вправо, в незаваленный туннель, мы все дальше уходим от, условно говоря, «своих». Но вот то, что где-то там, на этой единственной дороге, уводящей от разгромленного отеля, нас будет поджидать «тигриная» засада, сомнению не подлежало. Потому что совсем тупыми «тигры» никогда не были и на всякий случай обязательно заблокируют туннель со всех направлений.

Тем не менее, уйти можно было только туда и никуда больше. С верхних ярусов уже доносились звуки шагов. «Тигры» явно поторапливались и шли вниз полубегом, уже не опасаясь ни мин, ни засад. «Камнепад», который произошел после взрыва «заслонки», разминировал лестницу не хуже роты саперов.

Нам тоже надо было спешить, но в отличие от «тигров» нам надо было держать ухо востро. Прежде всего потому, что Сарториус мог и здесь наставить мин. Да и «тигры», при наличии у них вертолетов, быстренько разбросают своих бойцов по всем близлежащим шахтам и бывшим асиендам Лопеса, спустят группы на станции и запрут нас в этом крысином царстве.

Я уже собрался дать команду прыгнуть с перрона на шпалы и даже приподнял было одну ногу, когда вдруг увидел тянущийся вдоль туннеля контактный рельс. Мне даже показалось, будто от него исходит некое электрическое гудение. Это сразу заставило ногу остаться на месте. Мне вовсе не хотелось попробовать на себе действие тока с напряжением в пару тысяч вольт. Да и 500 вольт мне казались непомерным излишеством.

Где находится рубильник, обесточивающий контактную сеть, я не знал, но догадывался, что здесь его может и вовсе не быть. Сорокин, если уехал на вагончике, вряд ли его отключил. Поэтому, чтоб невзначай не изжариться, я предпочел применить самый доступный для меня способ отключения. Загрузил фугасную гранатку в окошко подствольника «М-203», передернул, приложился вдоль туннеля, целясь в рельс на расстоянии примерно полста метров от меня, через инфракрасную оптику. Бац! Оранжевая вспышка плеснула примерно там, куда я хотел попасть. Правда, попал я не совсем в рельс, а рядом с ним, но нужный эффект был достигнут — взрыв разорвал его и даже малость загнул вверх края. Теперь, спускаясь на путь, можно было не волноваться хотя бы за это. Правда, откуда-то я знал, что если я вырубил ток из рельса здесь, то где-нибудь впереди, на другом блок-участке, он может работать. Какой длины эти самые участки, я понятия не имел, а потому не мог даже приблизительно прикинуть, сколько метров или километров смогу пройти спокойно и на каком метре меня, привыкшего к тому, что рельс обесточен, все-таки, убьет.

В общем, мы попрыгали с платформы и в том же предбоевом порядке — Валет впереди, я в середине, Ваня сзади — двинулись по туннелю.

Наверно, если б я не загрузил мозги мыслью насчет того, что могу вновь угодить в такое место, где рельс находится под током, то думал бы только о том, как побыстрее двигаться, чтоб подальше оторваться от тех «тигров», что надвигались со стороны лестницы. Однако эта самая мысль все время покалывала и беспокоила, заставляя с надеждой бросать взгляды на стены: нет ли тут какого-нибудь бокового хода, вентиляционной шахты или галереи, чтоб не топать по этой бесконечной трубе на глубине в 100 метров под поверхностью земли. К тому же не худо было бы как-то сбить со следа «тигров». Пусть сами бегают по туннелям с включенной контактной сетью!

Поначалу мне казалось, что моя розовая мечта так мечтой и останется. Своды, выложенные тюбингами, тянулись на сотни метров, и сколько бы я ни шарил по ним фонариком, ничего, кроме этих сырых и кое-где растрескавшихся бетонных фигулин, не видел. Кабели еще были, плафоны освещения, какие-то крючья, вцементированные в бетон, — и больше ни шиша.

Но внезапно луч фонаря Валета высветил слева проход, закрытый решеткой. Посветив через решетку, мы увидели ступеньки, довольно круто поднимающиеся вверх.

Решетку запирал всего-навсего замок, который на Руси называют «амбарным». Судя по его ржавости, этот замочек висел тут давненько, и вряд ли его когда-либо отпирали с тех пор, как повесили.

Конечно, с этим замком можно было просто разобраться, потратив одну ручную гранату. Но, во-первых, мне было жалко тратить полезную штуку на такое дерьмо, а во-вторых, взорванная решетка могла навести на наш след «тигров». Я по ним, честное слово, еще не соскучился.

— Ваня, — распорядился я, — взять нож-пилку, оттянуть дужку замка вверх насколько возможно и перепилить с правой стороны!

— Есть, — ответил Ваня и тут же взялся за работу. Валет поглядывал вперед, а я назад, откуда вот-вот могли появиться «тигры». Пилил Ваня не более пяти минут, но мне казалось, что прошло два часа, не меньше. Хорошо еще, что в кармане куртки, доставшейся мне от убитого коммандос, нашлась пластинка мятной жвачки. Какой именно — не смотрел, рекламировать не собираюсь. Главное, это жевание немного успокоило и избавило от нервной сухости во рту.

Наши преследователи за это время действительно приблизились к туннелю, вышли на перрон, и там, уже метрах в пятистах от нас, суетливо забегали лучи фонарей. «Тигры» знакомились с местностью, прикидывали, куда мы могли подеваться, и искали наши следы.

Свои фонари мы предусмотрительно потушили, едва только заметили первый лучик света в той стороне, поэтому последние три миллиметра дужки Ваня перепиливал на ощупь, если, конечно, у него не включилось инфракрасное зрение. Скрежет пилки, как мне казалось, должен был долететь до ушей коммандос, и поэтому я постарался заслонить Ваню спиной, чтоб хоть чуть-чуть поглотить звук. Впрочем, «тигры», если и расслышали звук, то не придали ему значения, потому что он был достаточно слабый.

— Готово, — доложил Ваня.

— Поверни дужку и сними замок. Постарайся не брякать! Ваня сделал это почти бесшумно. Теперь оставалось не заскрипеть решеткой.

— Ружейное масло есть?

— Есть, — отозвался Валет, — в кармане рюкзака с патронами.

Кое-как мне удалось влить густоватое масло в петли решетки, и мы открыли ее очень нежно. «Тигры» со своими фонарями в это самое время толклись где-то у завала.

— Валет — головной, — объявил я, — двигаться вверх по лестнице до выхода в первый же горизонтальный коридор.

— Принято, — ответил тот и без страха и упрека ступил на крутые ступеньки.

— Ваня — следом за ним.

— Принято.

Сам я в это время приладил замок так, что перепиленная дужка самым краешком заходила в его коробку, и залепил это место жвачкой. Издали, если мимо идти, ни фига не видно. Надо к самому носу замок поднести, чтоб увидеть.

Я последовал за юными «зомби». Долго догонять не пришлось, бойцы поднялись на двадцать ступенек вверх и оказались в начале длинного туннеля квадратного сечения. Больше всего это походило на вентиляционную галерею. Рано или поздно она должна была вывести нас к вертикальной шахте, наподобие той, из которой я три года назад выбирался, спасаясь все от тех же «тигров», но угодил в плен к Сарториусу.

— Валет — вперед, Ваня — за мной.

Галерея — если, конечно, она была таковой — оказалась очень длинной, к тому же в ней было полно всяких ответвлений, по которым гуляли сквозняки, вроде бы указывавшие на то, что на свежий воздух эта система где-то выходит. Но лезть куда-то вбок не хотелось. Покамест я хорошо помнил, что главная галерея идет перпендикулярно туннелю, а свернув, мог и потерять ориентировку.

Мы прошли примерно километр, но никакого вертикального колодца, ведущего вверх, не обнаружили. Я начал ощущать усталость. С удовольствием бы вколол себе «Зомби-7» или «Зомби-8», чтоб стать столь же неутомимым, как Ваня и Валет, но препаратов у меня не было. Да и потом, чтобы биоробот действовал эффективно, кто-то должен командовать. Если мы все трое станем только исполнителями приказов, то вообще никогда отсюда не выйдем, все будем ждать распоряжений.

— Привал, — объявил я и уселся по-турецки на пол, подложив под задницу обутые ноги. Пол был хоть и сухой, но холодный, а я хоть и не знал, что такое ишиас, но побаивался.

Ваня с Валетом тоже сели, хотя, по-моему, совершенно не устали. Сидели молча, прислушиваясь, приглядываясь к темноте. Свои фонари погасили, чужих не наблюдали. Тишина стояли полная. Даже шороха сквозняков почти не слышалось.

Нет, это очень славно, что со мной такие понятливые, исполнительные человеко-машинки, как Ваня и Валет. Господи да чтоб сейчас творилось, если б на их месте были нормальные пацаны, пусть даже и отслужившие в армии! Небось уже и до мордобоя бы дошло. Ну, по крайней мере, до нытья: «Жрать хотим, ноги устали, ботинки жмут! Куда идем? Пора сдаваться…» А этим — хоть бы хрен. Молчат, ни слова лишнего, ни всякой нудиловки. Гений, конечно, папаша, если задумал такую породу людей вывести. Тогда можно без проблем построить все что хошь. Хоть социализм, хоть капитализм, хоть жидо-масонизм, если такой строй существует. Самое главное, чтоб было кому команды отдавать, а эти выполнят все, что в их силах, которые куда больше, чем у среднего гражданина.

Припомнилось, как ожесточенно спорили Вика с Ларисой как раз накануне того дня, когда я отправился вот с этими же молодцами добывать для Чуда-юда чемодан с компроматом. И как, провожая пьяненькую Зинулю, узнал о том, что в 8-м секторе появились младенцы, рожденные от трех пар людей, получивших полный курс «Зомби-8». Уж не Ваня ли с Валетом стали счастливыми отцами? Вот уж у кого никогда не будет проблемы «отцов и детей»! Это мне, мыслящему дураку, придется услышать массу комплиментов от Кольки и Катьки, когда поросята вырастут. Да, ежели еще лет пять-шесть проживу и останусь на свободе, они о многом спросят! Зачем жил, на что силы тратил, за что людей убивал? Ну, насчет людей, они, может быть, останутся в неведении, но насчет всякого другого — спросят, непременно спросят. Не заставишь их промолчать, не оборвешь, не прикрикнешь… И чего Вика так боится успехов Ларисы? Может, думает, что папаша отодвинет ее от себя? Зря! Пока Чудо-юдо не заполучит фонд О'Брайенов — ей ничего не угрожает. Я, родной, законный сын, куда скорее попаду в опалу, чем она. Меня вон и так непонятно кто и непонятно зачем привез к Сорокину. А сколько раз я по отцовой милости под пули лез? «За Родину, за Барина!»

По-моему, последняя мысль промелькнула уже в полусонном мозгу. Если б я сидел, опираясь спиной на стену, то наверняка забылся бы и захрапел. Но поскольку я сидел по-турецки, то, засыпая, стал падать, ощутил потерю равновесия, а потому проснулся.

— Встать! Продолжаем движение в том же порядке, — сказал я довольно громко, чтоб окончательно себя разбудить. Валет вновь пошел в авангарде, Ваня — в арьергарде.

Галерея, которая поначалу казалась горизонтально-прямой, начала постепенно подниматься вверх и загибаться вправо. Идти стало труднее. Когда подъем достиг примерно 30 градусов, на полу постепенно появились уступы, потом — ступеньки. А вдоль стен потянулись перила, сделанные из стальных полосок и уголков.

Наконец коридор перегородила стальная стена-решетка, сделанная из четырех секций, похожих на солнцезащитные жалюзи. За этой стеной через щели просматривался огромный мотор с вентилятором. Он не работал, иначе нас давным-давно унесло бы в глубь подземелий или притянуло к решетке — в зависимости от того, в какую сторону стали бы вращаться лопасти.

Слева от стены-решетки имелась небольшая дверца, которая оказалась незапертой, а за дверью — небольшая шахта-колодец круглого сечения, уводящая метра на три вверх. Верхняя часть колодца была закрыта герметичным люком, подняться до которого можно было по узкой вертикальной лестнице, сваренной из стальных трубок.

— Ваня, подняться по лестнице и открыть люк! Нет проблем — поднялся и отвинтил штурвальчик, а потом приподнял крышку и откинул вбок на петлях.

После того, как мы с Валетом тоже взобрались наверх, мне стало ясно, что шанс выбраться наверх из этих чертовых подземелий у нас есть.

Мне даже показалось, будто я уже был в этой 50-метровой вентиляционной шахте высотой с московскую типовую 16-этажку. Потому что именно из такой шахты я вылезал когда-то прямо в лапы Сорокина. Но тогда сверху спускался прочный нейлоновый трос, а теперь предстояло лезть по скобам, вцементированным в стенку шахты. Этих скоб, располагавшихся примерно через полметра друг от друга, было никак не меньше сотни. Еще одним отличием этой шахты от той, по которой я вылезал три года назад, было то, что та была наверху совершенно открыта, а эта была перекрыта стальной решеткой.

Наличие решетки меня отнюдь не обрадовало. Она хорошо просматривалась на фоне неба и, видимо, была сделана из довольно толстой арматуры. При этом она наверняка была заперта. Хотя бы на такой же амбарный замок, как тот, что был на решетке, прикрывавшей выход из туннеля метро в вентиляционную галерею. Но, как мне прикидывалось, для того, чтоб распилить верхнюю решетку, пришлось бы немного поиграть в воздушного гимнаста. Не так-то это просто работать маленькой пилкой, держась левой рукой за одну скобу и стоя обеими ногами на другой. К тому же наверх надо было тащить вооружение — на себе.

— Валет, сними все оружие и боеприпасы, — сказал я. — Возьми нож с пилкой и пристегни к поясу. Тебе надо подняться по скобам до решетки и сделать так, чтоб она открылась. Мы следуем за тобой.

Валет поставил на сошки «ПК», снял с себя автомат, сгрузил все остальное и прицепил к поясу нож. После этого он начал быстро подниматься по скобам. Четко, как автомат. Сперва он поставил левую ногу на нижнюю скобу, правой при этом упираясь в пол. Левой рукой ухватился за третью от земли скобу, а правой — за вторую. Потом приставил правую ногу к левой, а правую руку перенес на третью скобу. Так и пошло: левая рука и левая нога вверх, правая рука и правая нога догоняют. Раз-раз! Раз-раз! За минуту, и даже меньше, Валет проскочил первые десять скоб, потом — ровно за минуту — другие десять, меньше чем за минуту преодолел еще один десяток, разогрелся, разогнался, наработал опыт и дальше двигался, затрачивая по сорок пять секунд за каждый отрезок из десяти скоб.

Ваня стоял рядом со мной, посматривал то вверх, куда лез Валет, то в люк заглядывал, всматривался в темноту. Бдил, одним словом. Но «тигры» то ли действительно клюнули на трюк Сорокина и начали раскапывать завал, то ли поперлись по туннелю, не осмотрев как следует ход в вентиляционную шахту.

Валет добрался до самого верха меньше чем через десять минут. Затем он немного повозился на верхотуре — как потом выяснилось, привязывался эластичным ремнем к одной из скоб. Выходит, эти ребята были вовсе не такие уж тупые. Должно быть, их мозги хорошо просчитывали, как выполнить поставленную задачу. Поскольку возможность сверзиться с высоты в полста метров грозила привести к неисполнению приказа (что в понимании биороботов было хуже смерти), Валет решил ее предотвратить и подстраховался.

Привязавшись, он ухватился левой рукой за решетку, а правой вытащил из ножен нож-пилку и принялся орудовать, стоя ногами на одной из скоб.

Я напряженно поглядывал вверх, потому что не дал Валету никаких инструкций в отношении техники безопасности. Разумеется, не по поводу того, как себя вести, чтоб не свалиться — тут он сам все придумал. Его надо было проинструктировать, чтоб он, распилив замок, не уронил его, допустим, на мою голову. Наверно, стоило бы сказать ему и насчет ножа, но все это было уже поздно. Валет был уже при деле и всего минут через десять закончил работу. Он перепиливал, как выяснилось, не дужку амбарного замка, а ушко, приваренное к раме решетки. Другое ушко было приварено к штырю, вцементированному в бетонный блок. Через эти ушки был продет довольно толстый болт с гайкой и контргайкой. Эта стяжка с внешней стороны, то есть с поверхности, была совершенно не видна. Должно быть, ее замаскировали для того, чтоб никто из людей, могущих наткнуться на решетку, и не подумал, будто ее можно открыть.

Валет четко определил, что перепилить болт будет труднее, чем ушко из двухмиллиметровой стали, и значительно сократил себе работу, а нам с Ваней — время ожидания. Отпиленное ушко осталось висеть на дужке замка, сам замок — на ушке, приваренном к штырю, и в результате ничто нам с Ваней на головы не упало. Валет потолкал решетку рукой, и стало ясно, что больше ее ничего не удерживает. Правда, открыть решетку с первой попытки ему не удалось, потому что руки у него были слишком коротки. Если б при нем имелся шест или иной предмет длиной от метра до полутора, то он сумел бы упереться им в решетку и, оттолкнув ее вверх, заставил бы открыться. Лучше всего для этой цели подходил пулемет «ПК», но он стоял внизу. Валет это усек и, ловко отвязавшись от скоб, быстро начал спускаться вниз. Спускался он примерно столько же времени, сколько и поднимался.

Ни слова не говоря, Валет стал надевать на себя вооружение. Последним он забрал пулемет и, повесив его за спину, вновь полез на скобы.

— За мной, — велел я Ване, — дистанция — пять скоб.

То ли я за три года постарел, то ли нервишки поистрепал, то ли то, что два года из трех в коме провалялся, сказалось, только лез я куда менее уверенно, чем в 1994 году по веревке. Вроде и шахта такая же, а что-то не то. Регулярно страх накатывал, пару раз нога от неуверенности скользила. В общем, лез я, скажем так — со скрипом и намного медленнее, чем Валет. Ваня, тот службу знал, точно выдерживал дистанцию в пять скоб, хотя наверняка мог бы догнать меня за пару секунд. Другие бы, нормальные подчиненные, уже давно рассекли бы, что их начальник по сравнению с ними — фуфло. И могли бы с полным правом процитировать фразу из фильма «Максим Перепелица» (его нынче очень часто показывают): «Никакой ты не командыр!»

Поднявшись на высоту в двадцать пять метров, я почувствовал горячее желание присесть и отдохнуть. Ноги и руки устали. Но сидеть на скобах было, мягко говоря, неудобно. Да и вообще падать без парашюта с высоты седьмого этажа не хотелось. Впрочем, как и лезть дальше.

А Валет как ни в чем не бывало добрался до самого верха во второй раз. Он опять привязался к скобам ремнем — теперь это было намного сложнее сделать, потому что на Валете висело многочисленное вооружение. (Я б и в кошмарном сне столько не унес: «ПК» с полной 150-патронной коробкой, «АКС-74» с

подствольником, полным лифчиком на шесть магазинов, две брезентовые кассетыс десятью гранатами «ВОГ-25», «М-79» с двумя гранатами и еще рюкзачок, загруженный пачками патронов из початого цинка. Нож еще был, а может, и еще что-то.) Тем не менее Валет и привязаться сумел, и пулемет снять. Упершись прикладом «ПК» в решетку, Валет с силой толкнул ее вверх, и решетка, откинувшись на петлях, задралась вверх. Путь на свежий воздух был открыт, и Валет несколькими четкими движениями выпростался за край шахты вместе со всем своим металлоломом.

У меня аж сил прибыло, и по этому случаю я довольно быстро добрался до обреза шахты. Уцепившись за край бетонного бордюра, я из последних сил подтянулся и перевалил через него. Впрочем, на то, чтобы отползти от шахты подальше, у меня сил тоже хватило.

Ваня, на котором висело даже больше груза, чем на Валете — один «РПГ-9» с двумя выстрелами чего стоил! — выбрался, как говорится, «без замечаний».

Лишь теперь я осмотрелся, дабы оценить обстановку.

Шахта вывела нас в места, не слишком мне знакомые. Ни в первое, ни во второе пребывание на Хайди в этом районе мне бывать не доводилось. Точнее, конечно, доводилось, если брать, как говорится, макроуровень. То, что я нахожусь в горах Сьерра-Агриббенья, для меня секрета не составляло. Однако эти горы, если на то пошло, занимали примерно половину всего острова. Все эти голубовато-зеленые мохнатые сопочки, родившиеся из древнего вулканища, который вытащил со дна морского будущий остров, были уж очень похожи друг на друга. К тому же мы с Ваней и Валетом вылезли не на самую высокую вершину, а на лесистый склон, плавно переходящий не то в долину, не то в котловину. Солнце, похоже, уже готовилось спрятаться за горки.

Ну, как говорится, и то слава Богу. Известное дело, «запад — где закат», как пелось в одной популярной блатной песне.

Ничего конкретного по всегдашнему и коренному вопросу жизни: «Что делать?» — мне в голову не лезло. Хайди — остров небольшой, конечно, но отыскать на нем Сарториуса будет непросто. К тому же у меня не было твердой уверенности, что это вообще следует делать. В конце концов, у Сергея Николаевича я находился не совсем добровольно. С другой стороны, к кому тут, на Хайди, еще прислониться, я и вовсе понятия не имел. Знакомых, конечно, много, начиная с самого президента Морено, и кончая вождем «морских койотов» Доминго Косым, но это все не то, понимаешь. Президент, поди, припомнит, как я его водой из унитаза поил, да еще и с его женой переспал. Доминго все будет невинно убиенного Сифилитика поминать, братьев Чинчилья и других несчастных. Пошло и скучно. Конечно, есть еще бывший лопесовский полицейский, ныне мореновский таксист Марсиаль Гомес, внучок партизанского генерала Альберто Вердуго, — я так и не узнал толком, как ночной сторож из Лос-Панчоса сумел за неделю революционных боев такую карьеру сделать. Но Марсиалю надо заплатить — и хорошо заплатить! — чтоб он хотя бы до аэропорта довез. Я уж не говорю о том, чтоб он меня на какую-нибудь яхту пристроил, хотя бы до Гран-Кальмаро.

На Гран-Кальмаро, конечно, может быть, не так уж и плохо. Если, конечно, Марсела Браун еще не продала свою виллу. И если ее не посадили по обвинению в организации моего побега с этого острова в прошлом году. Между прочим, при этом произошло воздушно-транспортное происшествие, по моей вине трагически погиб гран-кальмарский полицейский вертолет. Управление воздушным судном при отсутствии пилотского удостоверения, грубое нарушение правил воздушного движения, приведшее к человеческим жертвам, — за это ведь и посадить могут.

Все это, конечно, теория. А практика была такая, что денег у меня не имелось ни хрена. Правда, имелось оружие и в избытке. Только кто его здесь купит, кроме правительства и «койотов»? Сюда люди отдыхать ездят, а не стрельбой заниматься. Кроме нас, дураков, да здешних коммандос.

Наверно, можно было поступиться принципами и кого-нибудь ограбить. Но это может кончиться очень плохо. Во-первых, «койоты», которые имеют свой процент с каждой виллы или отеля, могут меня неправильно понять, и тогда у меня тут земля под ногами гореть будет. Во-вторых, ежели ограбленный товарищ даст хайдийской полиции достаточно точный словесный портрет, то все здешние суб-офисиали и теньенте будут знать, что на острове появился жуткий Анхель Родригес (по жене Рамос). Конечно, тут подымется буча, и с острова мне уже точно не уйти. Самое страшное даже не то, что поймают. Здесь ведь, помимо Морено с его демократами, есть еще экс-президент Соррилья с его республиканской национальной партией, который небось не против вернуться к власти, не дожидаясь следующих выборов. А что, если мое появление на острове примут за начало очередной партизанской войны? Вот влипнешь так влипнешь! Вполне может получиться так, что даже здесь есть всякий недовольный народ, которому захочется революцию устроить. Ведь полного кайфа никогда не бывает, ни при социализме, ни при капитализме. Работать надо и там, и там. А это всегда неприятно. Опять же скучно тут люди живут. Мафия зажирела, только купоны стрижет с былой славы. Все туристы да туристы, все чаевые да чаевые. А для души чего, окромя карнавалов да стриптиза? Соответственно, поскольку тут уже давно ничего интересного не происходило, здешняя публика могла соскучиться. А ну-ка, братаны, тряхнем империализм! Напоим продажного демократа Морено водой из унитаза! Да здравствует великий вождь всех времен и народов товарищ Анхель Родригес (Рамос)! Почти как Ульянов (Ленин). О последствиях лучше и не думать.

Россия мою инициативу на государственном уровне не поддержит. Китайцы — постесняются, у них социализм со своей спецификой, опять же Хайди — это не Гонконг, отсюда много не возьмешь, а потерять можно немало. У Фиделя, окромя сахара, одни долги. Ким Чен Ир небось битву за урожай ведет, ему не до меня. Вьетнам, поскольку он постепенно в Россию переселяется, интереса не проявит. А вот янки — те обрадуются, хоть десант куда-то высадить можно, в бомбометании потренироваться. Обидно им ведь, готовились-готовились, а воевать не с кем. Квалификацию потерять можно.

Насчет того, чтоб, как Киска обещала, второй Вьетнам американцам устроить, я лично сомневался. Во Вьетнаме и народу побольше и джунгли погуще, и народ попроще. А здесь, как узнают, что американцы с долларами приехали, так мигом побросают автоматы и побегут на пристань — чемоданы подносить или развозить на такси по отелям…

Смех-смехом, но ведь деваться куда-то надо. То ли дело в прошлом году, когда мы в том же составе плюс покойный Вася Лопухин возвращались из афганской «командировки»: «Черный ящик», палец в колечко — фьють! — и в Эмиратах! Клево! Эх, был бы он сейчас здесь…

У меня аж сердце екнуло, когда вслед за этой мыслью сверкнула очень знакомая вспышка!

 

ЯВИЛСЯ — НЕ ЗАПЫЛИЛСЯ

Грешным делом, надеялся, что, открыв глаза после вспышки, сразу перескочу в ЦТМО, может, даже прямо к Вике под бок. Она ведь нынче «Black Вох'ом» занимается. Но не угадал.

Мы с Валетом и Ваней по-прежнему находились поблизости от выхода из вентиляционной шахты, на заросшем джунглями склоне горы. А «черный ящик» стоял в траве в трех шагах от меня. Точно такой, каким я его помнил. Черный, блестящий, сделанный не то из камня, не то из металла, не то из пластмассы. И даже с кольцом на верхней торцевой грани. То есть вполне готовый к работе.

Некоторое время я протирал глаза, опасаясь, что это какой-нибудь оптический обман. Потом на несколько секунд подумал не является ли «ящик» плодом наведенной галлюцинации или видеоимитации, поставленной какими-нибудь обладателями ГВЭПов. После того как убедился в том, что не сплю и не нахожусь в искусственной реальности, посмотрел на Ваню и Валета. Им было все по фигу. Ну вспыхнуло, ну появилось. Мало ли чего бывает. Мы предыдущие задачи выполнили, команд на выполнение следующих не поступало. Эта хреновина, которая вспышки пускает, нам лично не мешает. Нет, на них надежда была плохая.

Когда я наконец окончательно уверился в том, что вижу натуральный «Black Box», а не картинку-обманку, то получил почву для серьезных раздумий.

То, что я уже знал об этой фигулине, заставляло меня относиться к ней весьма неоднозначно. Правда, реальных сведений о ней у меня было совсем немного. Большую часть того, что помнилось, представляло собой либо непроверенные рассказы других людей, либо дурацкие сны и кошмары, либо нечто, вроде бы и пережитое наяву, но настолько фантастичное, что поверить в это было очень трудно.

В связи с этим у меня к «ящику» было сложное отношение. Уж двойственное, во всяком случае. А может быть, и тройственное.

С одной стороны, я прекрасно помнил, как «ящик» за несколько секунд перекинул нас из Афгана в Эмираты. По снам Майка Атвуда я знал о способности «ящика» вытаскивать людей из затопленного подземелья, создавать из ничего шикарный автомобиль или бутылку виски, превращать вредную бабу в красивую собаку и, наконец, переносить людей из одного потока времени (хрен знает, что это такое) в другой, где все живы и все в порядке. Последнее я вроде бы и сам на своем опыте испытал, хотя до сих пор испытываю сомнения. Кроме того, по рассказу Стивена Смита, отставного американского морского летчика, я знал о том, как некий «буек» отпугнул от него акул. Так или иначе, но все эти полезные свойства «черного ящика» заставляли меня вожделенно посматривать на его торцевое кольцо.

Но было и то, что принуждало глядеть на ящик с опаской. Из тех же самых снов Майка Атвуда, но главное, по собственному опыту я знал, что «Black Box»

— это не прибор, не механизм, не компьютер, а некое разумное существо. Которое само решает, исполнить ему желание или нет, помочь человеку или заморочить ему голову, наслав на него всякие видения, напугав его появлением трехметровых безликих существ с ластами на ногах или полностью заменив реальную картину мира видеоимитацией, которая будет совершенно неотличима от правды. Наконец, я видел — и в одном из снов Атвуда, и сам лично, во время сибирской экспедиции в прежнем потоке времени, как «Black Box» трансформируется. Мне уже давно ясно, что собственно «ящик» — это только одна из защитных оболочек опасного «зеленого ежа», который лихо стреляется своими «иглами-молниями. Причем тот гигантский еж, которого породил „super Black Box“ с объекта „Котловина“, бабахал не хуже мощной артиллерийской батареи, в куски расшибал скалы. Наконец, по самым последним, хотя и неподтвержденным данным, „Black Box“ мог брать на себя управление какими-то биологическими процессами — в этом его подозревала Вика, — а также управлять людьми, заставляя их совершать какие-то не очень понятные действия. Мое появление на Хайди — пример последнего свойства „ящика“.

Вместе с тем мне было известно и много такого, что снижало легкую жуть, которую я испытывал, глядя на таинственный параллелепипед. Например, мне было известно, что он плохо воспринимает крестообразные фигуры, а от попадания пуль с распиленной в виде креста головной частью может даже потерять свою оболочку. Правда, к чему приводит обстрел такими пулями в конечном итоге, я имел очень слабое представление. И опять же из другого потока времени. То, что пули, которыми Сарториус палил по «super Black Box'y», уничтожили черную глыбу и заставили ее превратиться в «зеленого ежа», я помнил, а вот о том, что получилось после того, как я сам выстрелил в «ежа» «крещеной» пулей, — толком не знал. Однозначно лишь то, что из этой экспедиции в нынешний поток времени попал я один. По крайней мере, я еще не встречался с теми, кто прожил дважды период с октября 1996-го по январь 1997-го. Из этого я как-то подсознательно сделал вывод, что «черные ящики» выделяют меня из общей массы. Возможно, они даже относятся ко мне благожелательно.

И все же прямо сразу же хвататься за кольцо и требовать, мол, братан, по-скорому отправляй меня к Чуду-юду, а то я по бате соскучился, мне показалось преждевременным.

Самым главным обстоятельством, которое меня смутило, был сам факт появления «черного ящика». Я ведь его конкретно не просил. Просто вспомнил о той маленькой услуге, которую он в прошлом году оказал. А он — р-раз! И явился — не запылился.

Вспомнив о той старой советской военной истине (усвоенной мною еще при прохождении «Курса молодого бойца») о том, что военнослужащие «прибывают», а черти «являются», я как-то невольно поежился. Что-то насчет чертей у меня уже проскальзывало в прошлом. Конечно, с точки зрения возможностей, идущих вразрез с законами физики и биологии, ситуация очень напоминала сверхъестественную. Правда, марксистско-ленинская методология учила (во всяком случае, когда я в вузе ее проходил), что непознаваемого в природе не бывает, а есть только непознанное. С этой точки зрения ничего сверхъестественного не может быть, а может быть нечто, до чего человек по скудости ума и финансов до сих пор не докопался.

Но марксизм-ленинизм, как известно, забраковали. А раз так, то с возможностью появления нечистой силы надо было считаться.

Нечистая сила, как известно всей мировой демократической общественности, ничего так просто не делает, поскольку работает исключительно в рыночных условиях. Стало быть, за всякую услугу может потребовать предоплату; «Утром

— деньги, вечером — стулья» или, что более актуально: «Утром — душу, вечером

— хрен знает что». Насчет того, что душа, сущность или доминантное «я» имеет способность пересаживаться с одного носителя на другой и даже храниться на искусственном носителе, я знал по собственному опыту. А раз так, то ее можно купить и продать, хотя бы так, как продают компакт-диски на «Горбушке». Поэтому ничего невероятного в такой торговле я не видел. В конце концов, если души покупают, значит, это кому-то нужно.

Кстати сказать, вопрос о купле-продаже душ меня интересовал куда больше, чем вопрос о купле-продаже земли, из-за которого то и дело возникает великий хай. Потому что с куплей-продажей земли было, в общем, все ясно: у кого крупные баксы есть, тот ее купит, а у кого нет, тот ее продаст, деньги пропьет, а потом будет лапу сосать. Поскольку у меня лично земельных угодий не было и покупать их я не собирался, то эта проблема мне была по фигу. Что же касается души, то нечто похожее у меня имелось. И даже, как показал прошлогодний эксперимент с «охотой на Белого волка», не в единственном экземпляре. Во мне, как известно, сидело не то четыре, не то аж пять душ: доминантное «я» Николая Короткова, более слабые «я» Ричарда Брауна, Майка Атвуда, Василия Лопухина, а также самое малозаметное и маловлиятельное «я» Сесара Мендеса. Уступать их кому-либо оптом, да еще и ниже себестоимости, у меня не было желания. Во всяком случае, в качестве предоплаты за переброску в ЦТМО я мог бы отдать одного Мендеса, поскольку от его наличия в моей башке я ни пользы, ни особого вреда не испытывал. Все связанное с личностью этого паренька могло интересовать только специалистов. Память Мендеса, хранившая всякие там идеи и наметки по поводу «Зомби-7» и «Зомби-8», давным-давно была списана на искусственные носители и Сарториусом, и Чудом-юдом. В общем, если отбросить обычный коротковский тр„п, мне хотелось хотя бы в общих чертах обдумать последствия, которые может вызвать пользование «черным ящиком».

Имелись также и чисто технические обстоятельства, по которым воспользоваться «Black Вох'ом» я не торопился. Во-первых, мне не было известно, где находится Чудо-юдо. Во-вторых, я сильно сомневался, что он будет очень рад меня увидеть. Потому как компромат на него угодил прямехонько в лапы Сарториуса. Кстати, Сергей Николаевич убегал из гостиницы без чемоданчиков. Конечно, их могли загодя вытащить, но могли и забыть. А это значит, что чемоданчики могут попасть к «джикеям», «койотам» и правоверным «куракинцам». Во что это выльется, учитывая то, что мне сообщил Сарториус, предсказать трудно. Например, по факту попытки захвата мирового господства, вполне возможно, будет возбуждено уголовное дело с рассмотрением Международным судом в Гааге. Типа Нюрнбергского процесса. Конечно, занятно было бы на какое-то время побыть в центре мирового внимания, отвечать на вопросы журналюг (их-то самих надо без суда и следствия мочить!), но уж больно долго потом придется сидеть. Вышки просвещенная Европа не дает, а пожизненное заключение — это садизм.

Именно поэтому я принял решение для начала переместиться к Сарториусу и разобраться с ним насчет того, куда он подевал чемоданчики.

Я уже собрался было протянуть руку к «черному ящику» и подцепить кольцо на палец, как вдруг увидел, что прямо к «Black Вох'у», раздвигая траву чешуйчатым, очень неаппетитным телом, ползет довольно крупная змеюка. Это была самая главная мерзопакость Малых Антильских — островная жарарака. Если хорошо тяпнет, то через несколько минут я захлебнусь кровью и сдохну.

Правда, это рассказывали Брауну перед высадкой на Хайди в 1983 году, а ялично ничего толком про таких змеюк не знал. И, слава Богу, ни сам не был ими укушен, ни других граждан, покусанных жарараками, не видал. Впрочем, в то, что от укуса этой гадины можно копыта отбросить, я охотно верил.

Именно поэтому мне не только расхотелось хвататься за кольцо «черного ящика», но пришлось отскочить от него на несколько метров.

При других обстоятельствах я бы не пожалел хорошей очереди на десять патронов, лишь бы разнести жарараку в клочья. Да и в этот раз уже вскинул свой штатовский инструмент, но тут же опустил. Хрен его знает, не попаду ли я случайно в «Black Box»? Правда, я четко знал, что ни фига ему не будет, но все же опасался, что он меня неправильно поймет. И вообще, может, он сам эту змеюку пригласил. Мало ли какие у них, «черных ящиков», пристрастия? Может, она ему в научных целях нужна или, того хуже, в ритуальных? А я помешаю… Неувязка может получиться.

Только тут я подумал, что, может быть, «Black Box» вовсе не по моей просьбе явился, а сам по себе. Например, из каких-то собственных соображений. Просто так по времени совпало.

Змея между тем доползла до «ящика» и обвилась вокруг него спиралью. При этом — очередное маленькое чудо! — из прямоугольного параллелепипеда или четырехгранной призмы (до сих пор не помню, чем одно от другого отличается), «ящик» превратился в цилиндр. Прямо на глазах! Его грани как бы надулись, углы и ребра скруглились и плавно исчезли. При этом кольцо с верхней грани, превратившейся из квадрата в круг, никуда не исчезло. Напротив, оно немного увеличилось в диаметре, как мне показалось.

Жарарака вползла на новоявленный цилиндр и изобразила из себя нечто вроде скрученной в спираль часовой пружины. Треугольная головка со стреляющим из нее раздвоенным язычком настороженно поднялась над кольцом: мол, суньтесь, ребята, кому жизнь недорога.

Я как-то непроизвольно подумал, что может произойти, если змея просунет свою башку в кольцо. Отреагирует ли «ящик» на жараракины мысли, если таковые у нее, конечно, имеются? Мозг ведь у гадины все-таки есть, хоть и маленький, а значит, могут быть и какие-то мыслишки.

Но я даже прикинуть ничего не успел, потому что откуда-то справа, из-за горки, донесся гул вертолета. Память Брауна подсказала: транспортный двухроторный «чинук». Не иначе «тигры» начали прочесывать местность. И хотя соваться в глубь леса, где ползают десятки и даже сотни жарарак, подобных той, что разлеглась на «черном ящике», было очень неприятно, я приказал Валету и Ване:

— За мной! — после чего в несколько скачков убрался под прикрытие крон деревьев и кустов. Биороботы еще быстрее повторили мой маневр, и маленькая полянка, некогда расчищенная вокруг вентиляционной шахты, опустела. Остались только «черный ящик», то есть, пардон, «черный цилиндр», и жарарака, свернувшаяся в колечко у него на «крышке».

Вертолет, судя по всему, стал описывать круг над долиной, то ли подбирая место для посадки, то ли выслеживая тех, кто мог вылезти из подземелий через вентиляционные шахты. Конечно, стоило бы поглядеть, где он в конце концов сядет. Ясно, что с него высадится взвод коммандос, и если мы невзначай пойдем прямо на них, то неприятностей не избежать. Но высовываться было неразумно, потому что еще неизвестно, будет вертолет садиться или нет. А вот если нас заметят на полянке у шахты, то он сядет обязательно и уже с конкретной целью — взять нас живыми или мертвыми.

В общем, мы забились в чащу и прислушивались к рокоту моторов, который то удалялся, то приближался. Через просветы между стволами деревьев и оплетавших их лиан шахта с поднятой решеткой вполне просматривалась. Только сейчас я понял, что оставлять ее незакрытой было большой ошибкой. Если с вертолета ее увидят, то сразу поймут, что мы вышли именно здесь. И, прикинув по времени, насколько далеко мы от нее ушли, сразу же локализуют район поисков. Дальше останется только оцепить его и постепенно стягивать петлю на нашей шее. Но сделанного не воротишь — сейчас уже поздно посылать Валета или Ваню закрывать решетку.

Может, все-таки сбегать за «ящиком» или, что лучше, отправить за ним одного из пацанов? Со змеюкой они, несомненно, справятся, даже если кого-то из них она кусанет, то он сможет продержаться подольше, чем я. После того, как Валет меньше чем за сутки без какой-либо специальной медицинской помощи залечил пулевое ранение, от которого другой бы месяц провалялся, я прочно уверовал в их живучесть. Возможно, что яд жарараки на них и вовсе не подействует. А если «ящик» попадет ко мне в руки, то я не поскуплюсь — хрен с ним, продам черту Мендеса с Атвудом!

Тут я еще раз понял, что шуточки пора прекращать, ибо ящик этот шуток вовсе не понимает. Опять сверкнула вспышка, мать ее так!

Когда я открыл глаза, то мне очень захотелось их снова закрыть и больше никогда не открывать. «Black Box» перескочил с полянки, находившейся от нас примерно в двадцати шагах, прямо ко мне в руки. Черный цилиндр размером с китайский термос без крышки лежал у меня на сгибе левого локтя, будто спеленутый младенец. Однако вместо невинно-лупающих глазенок ребенка на меня уставились немигающие, хладнокровно-убийственные глазки жарараки, обвившейся частью вокруг цилиндра, а частью — хвостом, слава Богу — вокруг моей руки. Впрочем, приплюснутая голова змеюки, постреливавшей язычком из покамест закрытой пасти, покачивалась совсем недалеко от моего лица. Одно резкое движение — и гадина тяпнет прямо в морду. А это намного ускорит действие яда.

Меня будто парализовало. Моргнуть — и то страшно было. Вздохнуть поглубже боялся. А змея холодила хвостом даже через камуфляжку. Потянулась, поползла по спирали, обвитой вокруг цилиндра, выгнулась дугой, зашипела. До моей щеки от ее язычка — сантиметров десять.

Ваня и Валет стояли рядом, но без команды, которую надо голосом подать, ничего не сделают. Во всяком случае, мне так казалось. А попробуй, крикни чего-нибудь или просто вякни — мигом заработаешь укус, от которого даже при своевременной помощи не так просто выжить.

Мне даже показалось, будто сердце начало как-то само по себе, без всякого яда, останавливаться. Будто тоже боялось змею потревожить.

Но тут вновь стало приближаться тарахтение вертолета. Жарарака еще разок угрожающе зашипела, отодвинула от меня голову, повернула вправо, потом влево. Должно быть, ей этот звук не нравился. Конечно, у этой злой дуры мозгов не больше, чем у курицы, и разобраться, кто это там тарахтит и мешает ей кайфовать, не сумеет. А потому запросто может долбануть меня, так сказать, душу отвести.

И в общем, я правильно предугадал ее поведение. Гадина плавно оттянулась назад и через какое-то мгновение — десятые доли секунды небось! — должна была прянуть на меня с разинутой пастью, чтобы ударить ядовитыми клыками. Но тут Валет с невероятной скоростью сорвался с места, схватил змею сантиметров за пятнадцать от головы и рывком отшвырнул от меня в кусты.

— Укусила, — констатировал Валет, рассматривая две точки на своем запястье.

Я все еще стоял, как дурак с писаной торбой, держа на руках распроклятый цилиндр, и жадно хватал ртом воздух. Ваня, конечно, среагировал быстрее, он тут же схватил Валета за запястье и принялся отсасывать яд. Должно быть, именно такое действие было заложено в его программу, как реакция на получение сигнала об укусе змеи. Даже несмотря на свое общее полудурочное состояние, я как-то непроизвольно подумал, что одно дело отсасывать яд какой-нибудь маломощной российской гадюки и совсем другое — здешний, высококачественный яд жарараки… Ваня, правда, его регулярно сплевывал, но никто не мог гарантировать, что у него во рту нет никаких ранок, через которые яд мог угодить в кровь. Да и без таковых Ваня мог случайно глотануть это пакостное зелье. Живучесть живучестью, но ведь «Z-8» и «331» — это не эликсир бессмертия. Если пацаны погибнут — мне будет туго.

Примерно через минуту, когда я уже начал выходить из шока, мне показалось, будто я нашел выход. Палец в кольцо — и никакой яд не страшен.

Но я не успел исполнить свой замысел. Потому что рокот «чинука» послышался уже почти над самыми нашими головами. Точнее, он завис там, над полянкой у вентиляционной шахты. Сесть он там не мог, винты имели слишком большой радиус вращения, но зато через бойницы в его бортах затарахтели многочисленные автоматы и пулеметы. Не думаю, чтоб нас с вертолета четко видели, но коммандос, видимо, все-таки достаточно точно определили наше местоположение, а потому решили прикрыть огнем высадку. Так или иначе, но ливень пуль засвистел над нашими головами, и я, уже и думать забыв о змеях, плюхнулся за толстый ствол какого-то обвитого лианами дерева. Валет и Ваня тоже мгновенно укрылись, но при этом я тоже потерял их из виду. Судя по тому, как они быстро и проворно отреагировали, яд ни на Валета, ни тем более на Ваню еще не начал действовать.

Между тем с обоих бортов «чинука» уже сбросили тросы, и по ним, под прикрытием огня, начали один за другим съезжать вниз десантники. Да, «тигры» нынче были подготовлены куда круче, чем в 1983-м! Как машины, работали, слаженно, без суеты. Те, кто десантировался, мгновенно отщелкивали свои поясные карабины от троса, броском перескакивали на край полянки и начинали вести огонь в нашем направлении. Должно быть, патронов у них было немерено, потому что молотили они усердно. Куски коры и лиан так и сыпались сверху, целые ветви обламывались и с шумом грохались наземь. Целое семейство мартышек с дикими визгами пронеслось по ветвям, спасаясь от невиданного для здешних мест сумасшествия. Я им позавидовал: мне бы такую прыть!

Нет, «Black Box», слава Богу, не сработал, хотя лежал совсем близко от меня. Должно быть, у него были другие планы. Лежал он, к сожалению, кольцом от меня, и для того, чтоб просунуть в кольцо палец, надо было вылезти из-под прикрытия дерева, чего я ни за что не стал бы делать. Слишком уж плотно и густо поливали свинцом «тигры».

Наконец пальба прекратилась сверху. «Чинук» облегчил свое пузатое брюхо и, развернувшись, проревел над нашими головами, обдав вихрями от своих винтов. Можно было не сомневаться, что сейчас он отправится на базу, заберет оттуда еще два десятка головорезов и перенесет новую порцию коммандос куда-нибудь за наши спины. Там они развернутся в цепь, загнут фланги и двинутся навстречу тем, которые сейчас прижимают нас к земле. Затем фланги обеих групп сомкнутся, и нас зажмут в кольцо.

То, что мы не отвечали на огонь, побудило «тигров» начать постепенное перемещение. Часть из них продолжала палить, а остальные, правда, достаточно шумно, чтоб мы этого не заметили, начали обходить нас с флангов.

— Ваня, Валет! — крикнул я, по правде сказать, боясь, что биороботы уже не отзовутся. — Я — свой, остальное — противник. Отходить за мной, влево, при отходе уничтожать противника самостоятельно, без команд! Патроны экономить!

К радости моей, там, где прятались невидимые для меня «зомби», затарахтели автоматы. Короткими, по два-три патрона очередь, но, видимо, достаточно эффективно, потому что со стороны «тигров» послышались невразумительные вопли и стоны. Конечно, коммандос тут же засекли (с точностью до нескольких метров) то место, откуда по ним стреляли, и сосредоточили на нем огонь.

Поскольку это дело отвлекло «тигров» от моей скромной персоны, я по-быстрому перескочил из-за одного дерева за другое. При этом я прихватил с собой «Black Box», подцепив его пальцем за кольцо. Чисто случайно, потому что торопился. При этом я никаких подарков у «ящика» не просил, а сам он никак не отреагировал. Почти сразу же эту довольно шумную перебежку засекли, и несколько очередей простучало в мой адрес. К счастью, мимо. Только корой и ветками обсыпало.

Тени, мелькнувшие между деревьями, я углядел краем левого глаза, но очень вовремя. Два «тигра» от края полянки перескочили метров на пять ближе ко мне. В то же время очередь третьего ободрала кору почти на уровне моей головы, которая, правда, пряталась за стволом.

В это время с той стороны, где орудовали Ваня и Валет, послышались звонкие хлопки «М-79», один, потом второй. Мальчики явно не хотели быть мишенями. При этом они, по-видимому, даже Валет, которого змея непосредственно кусанула, никаких последствий от действия яда не ощущали. Я тоже решил наконец вступить в дело, а не пятиться раком.

Ручных гранат у меня было четыре, включая ту, фосфорную, которой меня едва не спалили. Остальные были простые, осколочные, по типу нашей «РГД-5». Поскольку до противника и двадцати метров не было, я не стал ждать, пока «тигры» сами начнут гранатами кидаться. А они уже собирались, между прочим, причем намеревались использовать химию, тот самый CS, которого в прошлые разы им так не хватало, чтоб меня сцапать.

Наверно, если б я еще малость помедлил, то коммандос закидали бы меня этой крепкой гадостью. Но повезло. В тот самый момент, когда я, не высовываясь из-за дерева, начал швырять гранаты одну за одной, «тигры» малость приподнялись на локтях, чтобы напялить противогазы. Поэтому осколочки не одного-двух серьезно зацепили. А одного, который думал, что сперва бросит гранату, а уж потом натянет противогаз на морду, осколок ударил почти точно в момент броска. Граната с выдернутой чекой полетела не вперед, а куда-то вбок, туда, где сами «тигры» еще не надели свои намордники.

Эффект от этого дела получился просто классный. Едкий газ выпорхнул желтоватым облачком прямо на парней, которые хоть и натянули маски на физиономии, но при этом подцепили в них по нескольку кубиков пакости. Кашель, ругань, рыгающие звуки были прямо-таки бальзамом на мою душу.

Последней гранатой, которую я кинул, была фосфорная. Вот это был фейерверк! Белый едкий дым, оранжево-огненные капельки, разлетавшиеся во все стороны со змеиным шипением, дикие вопли тех, кому эти капли попали на тело… Симфония, „-мое! Но самое главное — там, где взорвалась граната, начали гореть кусты и лианы, трава и деревья… Стена огня и дыма встала между мной и «тиграми». К тому же ветер потянул ее в сторону полянки.

Я понял — это шанс. Перекатился сперва к ближнему дереву, потом подальше, еще дальше. Не стреляли «тигры», видать, опешили. Зато вовсю разгавкался «ПК» Валета — нет, он явно воспринял укус жарараки, как комариный или в крайнем случае, пчелиный. Бойцы, должно быть, на слух определили, что я начал отходить, и стали исполнять приказ, то есть перемещаться за мной. При этом они двигались, что называется, по всем правилам. Валет потарахтел из «ПК» — и перебежал. Ваня в это время молотит из автомата. Потом отбегает Ваня, а Валет прикрывает.

Кое-какие пули со стороны «тигров» еще посвистывали, но, по-моему, они, спасаясь от пожара, который накатывал на них по ветру, сами начали отходить. Не знаю, как бы я поступил на их месте, потому что их проблемы меня сейчас волновали мало. Мне не хотелось, чтоб ветер поменялся и погнал пламя на нас.

Поэтому я прибавил шагу, то есть уже не перекатывался от дерева к дереву, а попросту бежал, пригнувшись. Ваня и Валет держались за мной и прекратили отстреливаться, так как «тигры», похоже, перестали без толку жечь патроны.

Джунгли стали заметно пореже, зато склон, по которому мы наискось сбегали в долину, — заметно покруче. Бежать стало полегче, скатываться вниз — еще проще. К тому же мы выскочили на какую-то узкую тропку, прорубленную то ли охотниками, то ли туристами, и помчались по ней вниз, уже не продираясь через заросли, а более-менее свободно. Треск пылающих деревьев и шипение лопающейся от закипевшего сока влажной растительности слышались теперь достаточно далеко от нас. Мы удалились от пожара на километр, а то и на полтора.

В воздухе опять затарахтело. На этот раз из-за гор на противоположной стороне долины выпорхнули два «ирокеза». Они помчались в сторону пожара, нас, должно быть, не заметили. Конечно, не исключалось, что наземные «тигры» свяжутся с ними по рации и поправят «вертушки», указав им, где нас следует искать.

Тропа неожиданно вывела нас на асфальтированную дорогу. Никаких указателей, поясняющих, куда ведет это шоссе, поблизости не было. С обеих сторон были джунгли. Дорога шла вдоль склона и, по идее, должна была в конечном итоге закончиться где-то на Кольцевом шоссе, опоясывающем Хайди.

Поскольку «ирокезы» все еще крутились где-то в стороне — возможно, эвакуировали «тигров» из зоны пожара, я решил не светиться на шоссе, а скоренько его перебежать. В какой-то степени это было подстраховкой на случай, если ветер переменится и погонит пожар нам вслед. Через шоссе шириной в двадцать метров огонь перескочит не сразу.

За дорогой продолжился склон горы. Тропы тут не было, но между стволами деревьев было достаточно места. Мы быстро сбежали вниз и вновь оказались у дороги, судя по всему, у той же самой, сделавшей зигзаг по серпантине.

Едва мы перебежали дорогу вторично и буквально съехали вниз, срезав еще один зигзаг серпантины, как впереди и справа услышали гул моторов, на сей раз сухопутных. Полязгивая гусеницами, на нас катили бронетранспортеры. Этого следовало ожидать, в конце концов идиотами здешних военных считать не следовало. Головной «М-114» уже выползал на дорогу в сотне метров от нас, а остальные ревели двигателями ниже по серпантине. Сверху опять послышалось нарастающее стрекотание «ирокезов», правда, в нашу сторону полетел только один, а второй удалился куда-то за горки. Должно быть, тот, что летел на нас, принял на борт более-менее здоровых десантников, а тот, что ушел, поволок на базу убитых и раненых. Что же касается нас, то нам и одного «ирокеза» хватило бы, чтоб концы отдать. Мы оказались в узкой полоске джунглей, зажатой между двумя ярусами серпантины. Снизу катила колонна БТР, сверху нависал вертолет, который к тому же мог высадить отделение коммандос за нашей спиной. Бу-бу-бу-бу! Привет родителям! Первая очередь из пулемета калибра 12,7 мм, установленного на «ирокезе», уже срезала несколько здоровенных ветвей над нашими головами. Заметили!!!

Вот тут я впервые за несколько десятков минут подумал о «черном ящике», который висел у меня на пальце Он ведь, если хотел, мог быть абсолютно невесомым. Подумал я о нем по той простои причине, что ситуация мне представлялась абсолютно безнадежной. Правда, обращался я к этой бесовской коробке далеко не самым вежливым и уважительным образом, а попросту, по-рабочему, так сказать. В несколько адаптированном виде, без откровенного мата, это звучало примерно так:

«Спасай, падла! Тащи куда хошь, только убери меня с этой дороги! В ЦТМО, в Эмираты, к Сарториусу… Только быстро!!!»

В этой матерной молитве я как-то позабыл упомянуть о Валете и Ване. Известное дело: в иные моменты своя кожа чужой рожи дороже. Тем более что я сомневался, не подведет ли меня чертова хреновина в этот ответственный момент.

Но вспышка, полоснувшая меня по глазам, прекратила все сомнения разом. «Black Box» сработал!

 

РЫЖИЙ КРАСНОГО СПРОСИЛ…

Скажем так: в этот раз я ожидал большего, но дареному коню в зубы не смотрят. То, что «черный ящик» утащил меня с дороги, где вот-вот мог настать тот самый, который «подкрался незаметно», было, в общем и целом, неплохо. Конечно, совсем хорошо было бы очутиться в ЦТМО, а лучше прямо во «дворце Чуда-юда», но, видать, ящик исполнил то, чего ему больше хотелось. То есть он перенес меня на относительно небольшое расстояние, но зато поместил в хорошую компанию.

Итак, когда я открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в каком-то до ужаса знакомом помещении. Правда, бывал я здесь довольно давно и недолго. К тому же принужден был очень быстро покинуть это благотворительное учреждение. Причем под сильнейшим, ожесточенным ракетно-пулеметным обстрелом с вертолетов, принадлежащих «G & К». Был еще тут и бой в подземных горизонтах, объемный взрыв, угробивший на моих глазах главного здешнего бодигарда Ромеро, ползание по дренажам и коллекторам, бегство на вагончике — стандартный набор обычных хайдийских приключений. Честное слово, не думал, что здесь, в Горном Шале, бывшей диктаторской асиенде «Лопес-28», после тогдашних событий хоть что-то уцелело.

Но нет, уцелело. Точнее, было восстановлено из руин. И всего-то за три года. Почти по-стахановски. Правда, на чьи деньги — неизвестно. Может быть, что и на мои. По крайней мере на те, которые числятся за «Rodriguez AnSo incorporated». Между прочим именно здесь три года назад я познакомился с такими выдающимися хайдийскими правоведами, как юрисконсульт Доминго Ибаньеса (Косого) сеньор Салинас и адвокат Эухении Дорадо сеньор Ховельянос. В итоге этой судьбоносной и знаменательной встречи я неожиданно узнал, что, благодаря эксплуатации местных трудящихся и заботам здешних мафиози «скупил» на корню 7/8 хайдийской недвижимости.

Правда, встреча происходила в кабинете супергадалки, а «черный ящик» выгрузил меня посреди пустынного холла, где на диванчике подремывала несколько пополневшая, но вполне узнаваемая служанка Хосефина, которую сеньора Дорадо именовала Пепой или Пепитой. Вообще-то три года назад она выглядела довольно бойкой девочкой, хотя и классической инженю по уровню развития. Я даже помнил, что у нее голосок точь-в-точь, как у продавщицы Пилли из испанского сериала «Дежурная аптека», хотя сериал уж давно закончился и в последних сериях вместо Пилли была какая-то другая артистка.

Кроме Пепиты, в холле никого не было. Ни охранников, ни слуг. А я был, и, судя по всему, целый, не разобранный, при всей своей полной или сверхполной выкладке. Но без Валета и Вани, а самое главное — без «черного ящика». Куда он делся — непонятно. Должно быть, не захотел со мной оставаться. Это было самое дурацкое и самое правдоподобное объяснение. Впрочем, надо сознаться, что в течение нескольких минут я находился в состоянии забалдения и пофигизма.

Судя по всему, если Пепа и видела вспышку, которой могло сопровождаться мое появление из ничего, то только сквозь сон. Но тем не менее, мои первые шаги вывели ее из сомнамбулического состояния.

Я, конечно, думал, что появление до зубов вооруженного человека, да еще неведомо откуда, должно вызвать либо жуткий визг, либо полное онемение от страха. Последнее было предпочтительнее. Но я не угадал. Пепита поглядела на меня весьма равнодушно и спросила:

— Сеньор, вы тоже из канализации?

Из этого вопроса следовало, что ей сегодня пришлось видеть не одного и даже не двух граждан, появившихся откуда-то из-под земли и принесших с собой специфический аромат канализации. Я лично такого аромата от себя не унюхивал, поскольку там, где путешествовали мы с Валетом и Ваней, пахло сыростью, плесенью, но не канализацией.

— Пепа, — спросил я, — вы меня не узнаете?

— Узнаю, — сонно ответила служанка, — вы с вашей супругой три года назад были в гостях у сеньоры Дорадо на Боливаро-Норте, а потом захватили ее в заложники вместе с Лусией Рохас и Сесаром Мендесом. А потом вы ночевали здесь, в Горном Шале, и переодевались в форму охранника. Вас зовут, кажется, Деметрио Родригес…

— Около дела, чикита, — кивнул я, — хотя меня надо называть либо Деметрио Баринов, либо Анхель Родригес.

— Хорошо, сеньор, я буду называть вас так, как вы сказали. Так вот, сеньора Дорадо сказала, что всех, кто будет приходить из канализации, надо отправлять к дону Умберто. Вы знаете дона Умберто?

— Да, только как его найти?

— Все, кто с ним приехал, сейчас собрались в подвале. Вот тут, справа, за шкафом, будет небольшая лестница. Спуститесь вниз, пройдете по коридору и зайдете в третью дверь слева. Там вам скажут, что надо делать.

Лестница оказалась очень короткой, и вела она в какой-то мирный хозяйственный подвал. Возможно, даже в винный, но убедиться в этом я не сумел. Потому что в этом слабо освещенном коридоре из-за небольшой, но плотной баррикады, сооруженной из каких-то мешков, на меня поглядели два автомата. Но тут же убрались.

— Привет, — сказал Агафон, когда я подошел ближе, — а где пацаны?

— Разминулись, — произнес я неопределенно, — может, еще придут.

— А могут и не прийти? — вякнул Налим, тоже несший тут службу. Агафон посмотрел на него с укоризной, а я просто прошел мимо в ту самую третью дверь слева.

Как говорится, знакомые все лица. Окромя тех уцелевших охранников гостиницы, которых мне не успели представить. Компаньеро Умберто Сарториус, мадемуазель Элен Шевалье, месье Пьер Клык, то есть, тьфу ты, — Князефф. Девица Потапова, то бишь Любаня. Граждане Фрол, Гребешок и Луза. Ахмед, представитель одного из братских народов Кавказа, — мне в какой-то степени, через прапрабабку Анастасию-Асият, почти что родня.

Чуть позже разглядел два новеньких блестящих чемоданчика — с компроматом и долларами, а также потертый и видавший виды вьюк группы «Пихта».

Народ был при оружии, но явно особо не ждал нападения. Точнее, может быть, и ждали, но не очень всерьез. Пост Агафона и Налима был скорее чем-то вроде подтяжек при ремне. Некоторые что-то жевали, а большинство просто сидели расслабленно и слушали задушевное пение компаньеро Умберто, бренчавшего на гитаре. Мотив был известный и весьма затертый еще с перестроечных времен гласности — «Поручик Голицын». Однако слова в этот эмигрантский шлягер были вставлены совершенно новые, так сказать, на злобу дня.

Четвертый уж месяц живем без зарплаты, И нечем кормить наших жен и детей.

Полковник Корягин, прикройте заплаты!

Майор Парамошкин, тужурку зашей!

Публика даже вроде бы подтягивала повтор двух последних строчек. Может, и раньше это песнопение слышала, стало быть.

А где-то ведь строят дворцы и палаты!

И «мерсы» лихие по трассам летят…

За нашим стаканом сидят «демократы»

И денежки наши в Женеве хранят!

Потеряна доблесть, открыты границы.

Все меньше отваги в российских войсках.

Давно уж расстрелян поручик Голицын, Корнет Оболенский сгноен в Соловках…

Недолго вам, гады, транжирить мильоны!

Для вас уже вырыт Колымский карьер.

Полковник Корягин, поднять батальоны!

Майор Парамошкин, заправь бэтээр!

Компаньеро Умберто, как я понимаю, очень хотелось бы спеть эту песню в другой аудитории. Тут его далеко не все понимали. Мулаты из охраны хотя бы. Да и мне не очень ясно было, кто такие полковник Корягин и майор Парамошкин. Опять же я догадывался, что поручика Голицына и корнета Оболенского израсходовали отнюдь не демократы. В Колымский карьер я, конечно, охотно верил, но мне туда очень не хотелось. Вообще-то я имею свойство упираться, когда меня урыть хотят. Насчет подъема батальонов — тоже весьма спорно. Поднять легко, уложить — еще проще, особенно ни за что ни про что. Да и БТР заправить по нынешним временам — недешевое дело.

— Это вы сами сочинили? — спросил я, когда Сорокин накрыл струны рукой, гася звук. Сергей Николаевич повернулся, особенно не удивившись моему приходу. Опять небось прочитал все, что надо, непосредственно с моих мозгов.

— Нет, это мне родной братишка напел в прошлом году. В подпитии, конечно, по случаю встречи. А кто сочинил, я так и не узнал. Да сам Юрка не знает, наверно. Кроме того, в данном сочинении можно признаки статьи 280 нового УК РФ найти при желании. А Юрик уже лампасы примеривает — областной военком как-никак. Поэтому, хоть ему, правда, не больно жирно живется, насчет «поднять батальоны» — это треп и ничего больше… Ладно, оставим лирику в покое. Ты что, действительно на «черном ящике» прилетел?

— А как бы я еще мог вас найти?

— Верно. Я вообще-то думал, что вы «тиграм» сдадитесь. Точнее, ты сдашься и пацанят сдашь. Уже снял тебя с довольствия.

— Придется восстанавливать, — хмыкнул я. — Если сюда «тигры» не пожалуют.

— «Тигры» не пожалуют. Их операции против нас приостановлены. Приказом здешнего главкома, президента Морено.

— Ни фига себе, «приостановлены»! — возмутился я. — Да я с Валетом и Ванькой всего пять минут назад с ними махался. Они бэтээров чуть не роту в горы пригнали, вертолеты в воздухе мотаются.

— Значит, еще приказ не дошел, — с невозмутимым спокойствием сказал Сарториус.

— Вот когда они сюда подвалят и нас месить начнут, — заметил я, — тогда, глядишь, и дойдет.

— Не переживай. — Компаньеро не рассердился. — Нас не тронут.

— Интересно, — хмыкнул я, — а с чего бы это дон Фелипе такой миролюбивый стал? Кстати, вы бы уж рассказали, Сергей Николаевич, с чего он против вас выступил. А то неудобно как-то — бегаешь, стреляешь, гранатами кидаешься — и хрен знает из-за чего.

— Начнем с того, — медленно произнес Сорокин, — что «джикеев» кто-то осведомил о твоем прилете. Причем и о том, что ты прилетел с компроматом на Сергея Сергеевича. Тем самым, который для них собирал Равалпинди. И благодаря отсутствию этого компромата на судебном процессе в Швейцарии твой отец наполовину выиграл дело…

— Кто бы мне сказал: какое? — проворчал я.

— «Джикеи», Воронцофф и Соловьев-старший решили подстраховаться на тот неудачный для них случай, если твой отец сумеет собрать весь комплекс паролей для управления фондом О'Брайенов. Включая и пресловутую «Богородицу с бриллиантами». Они затеяли судебный процесс с целью доказать, что Баринов повинен по меньшей мере в отмывании денег и хотя бы часть его капитала имеет криминальное происхождение. Если б им удалось это сделать, то твоему бате не видать фонда О'Брайенов, как своих ушей. Они нашли много документов, но все это были копии, причем такие, что ваш адвокат легко их отводил. Сейчас ведь с помощью компьютера, сканера и ксерокса можно изготовить убедительную копию с несуществующего в природе документа, даже есть программы, способные воспроизводить почерк реального человека. Экспертизы, которые проводились по решению суда, ничего не дали. Поэтому адвокат добился, чтобы суд потребовал от истцов предоставить подлинники документов, с которых были сняты копии.

— Потому что заранее знал, что таковых не найдут? — догадался я.

— Да, конечно. Самые крутые бумажки были уничтожены. То есть доказать напрямую получение Чудом-юдом денег, допустим, от заведомо мафиозных контор, тех, чьи представители уже были уличены и посажены, оказалось невозможно. А сами эти спалившиеся «представители», которые могли бы стать свидетелями, либо были убиты, либо признаны невменяемыми судебно-психиатрической экспертизой. Наверняка ты не хуже меня знаешь, что твоему отцу легко превратить в невменяемого самого здравомыслящего человека. И ни один стопроцентно честный психиатр не поставит иного диагноза, чем запрограммировал Чудо-юдо.

— Лихо! — порадовался я.

— Да, лихо. Однако он не учел, что Равалпинди будет искать и собирать документы не только о его участий в отмывании денег, не только разбираться в источниках прибылей контролируемых Бариновым банков и компаний, но и в некоторых аспектах обеспечения научной деятельности ЦТМО. И этот массив документов, которые сами по себе были относительно невинны, твой папаша по непонятной причине оставил без внимания. Я уж тебе говорил об этом… Наверно, понадеялся, что они слишком разбросаны по миру. Но получился прокол. А самая непростительная ошибка — это известный тебе набросок плана, написанный от руки. До сих пор не могу понять, отчего он себя так подставил.

— Сергей Николаевич, — произнес я, вспомнив ту «еретическую идею», которая проклюнулась у меня в голове буквально за несколько минут до нападения «тигров». — А все-таки если не он сам себя подставил, а его подставили?

— Возможно, — кивнул Сорокин, — он вообще ведет довольно странную «кадровую политику» у себя в конторе. И утечки от него идут постоянно. Сперва я думал — проверочные. Потом начал думать, что игру какую-то затевает, голову ломал. Иногда даже казалось, будто он контакт хочет наладить. Но ни в какую логику все это не вписывается.

— Вот я и говорю… — Я попытался вякнуть, но Сарториус меня не услышал, ему хотелось говорить самому. Что само по себе тоже было не очень логично, ибо для того, чтобы заниматься словоизлияниями, на мой взгляд, было не лучшее место и слишком широкая аудитория слушателей.

— Так вот, — Сорокин вернулся к началу своего повествования, — «джикеи» отслеживали весь твой путь до Лагоса, а затем на нашем самолете, который доставил тебя на танкер. И все дальнейшие пересадки тоже.

— Микросхема включилась в режиме «маячка»? — спросил я.

— Хуже. Она просто стала работать на передачу. Но включить ее на передачу ты сам не в состоянии, верно? И я, между прочим, хотя сам ее устанавливал, сейчас не могу этого сделать. Потому что Сергей Сергеевич с Еленой установили усложненную кодировку. Мне нужно три недели работать на компьютере, чтоб ее расшифровать. Более того, сейчас, после того как Чудо-юдо пересадил часть «я» Елены на носитель Вик, а остальное оставил на «родном», никто, кроме самого Баринова-старшего, не сможет взять над тобой управление раньше, чем через три недели. Технически невозможно, быстродействие компьютеров не позволяет. Если б был изобретен какой-то свежак, я бы уже знал об этом. При этом ровно через три недели Баринов меняет кодировку, и мне приходится начинать все сначала.

— Стало быть, это я сам их привел к отелю?

— В общем-то, да, хотя и не подозревал об этом. Да и мы, в общем и целом, на «хайдийском» этапе старались тебя не осведомлять о месте пребывания. Но они как-то сумели вычислить.

— Ночью приезжал парламентер? — припомнил я.

— Да, хотя скорее это была «комиссия по приему капитуляции». Поговорили и разошлись при своих. Я ждал их налета в течение ночи, не дождался и рискнул связаться с твоим отцом. В общем, он все понял правильно и готов идти на сотрудничество. Временно, так сказать, до победы над «джикеями». Но мы с ним немного не угадали. Думали, что «джикеи» на следующую ночь нагрянут и будут действовать самостоятельно. А они, запугав Морено коммунистическим заговором, послали на нас его элитный спецназ. При поддержке тяжелой техники. Конечно, не ждали, что мы начнем сопротивляться при таком численном превосходстве. Среди «тигров» действовали и «джикеи».

— Поэтому имитации не срабатывали? — предположил я.

— Имитации не удалось поставить потому, что все ГВЭПы вышли из строя. Одновременно и у нас, и у них. Сгорели внутри, будто в них молния попала. Мы нашли убитого в форме «тигров», но при ГВЭПе. На их генераторах были точно такие же повреждения, хотя ни пули, ни осколки в них не попадали. Так что воевали по старинке, то есть по-честному.

— Ну хорошо, а почему же теперь «тигры» не могут напасть?

— Потому что Чудо-юдо, через твоего старого друга Абу Рустема, предупредил Морено насчет всяких негативных последствий. А Морено его очень боится. Он ведь пришел к власти на волне критики президента Соррильи за продажу 7/8 острова иностранцам. Между прочим, на сегодняшний день Абу Рустем и его подставные бобики уже 9/10 скупили, если не все вообще.

— Что же, Морено испугался, будто Абу Рустем его палками по пяткам лупить будет? — хмыкнул я недоверчиво. — Или начнет восстанавливать на Хайди конституционный порядок? Силами одного бедуинско-верблюжьего эскадрона?

— Не смейся. Если Абу Рустем, то есть, конечно, Чудо-юдо, нажмет по финансовым каналам, то у Морено не останется денег даже на то, чтоб носки заштопать, не то что госбюджет. А здешние генералы — не чета нашим. Им вся эта демократия практически на фиг не нужна. Если захотят — в два счета свернут шею. Да и «койоты», если им Рустамов простит кое-что по «счетчику», отправят Морено в бессрочный отпуск.

— А если им «джикеи» предложат больше?

— Не думаю, чтоб у них сейчас было столько денег. У Воронцоффа сейчас около 60 миллионов долга. И не рублей, даже не марок, а полновесных баксов, между прочим. И банкротство его — если он не заполучит фонд О'Брайенов, конечно! — неизбежно. По миру пойдет, как предки-белогвардейцы. У Табберта положение лучше, но и он только-только сводит концы с концами — слишком обширные исследования на себя взвалил, опять-таки надеясь на деньги фонда. Куракин выбыл из игры, и его деньги теперь не только формально, но и фактически достались Петру Петровичу… — При этом замечании Сорокина Клык, сидевший поблизости от нас, иронически ухмыльнулся. Он прекрасно понимал, что фактически деньги достались вовсе не ему, а Сарториусу.

— Остается Антон Борисович Соловьев. У него деньги есть, но не так много, как кажется. Его друзья в Москве и других районах земного шара, конечно, могли бы ему подкинуть деньги в прокрутку, но с очень хорошим наваром. А навар может быть только в том случае, если ему удастся заработать все на том же фонде О'Брайенов. В противном случае ему даже застрелиться не дадут — за яйца повесят.

— Ну, это необязательно. Могут и просто пристрелить.

— В общем, все трое в равной ситуации. Воронцофф самый активный из всей компашки. Ему уже нечего терять. Я не знаю, его, может быть, и не застрелят, но обдерут строго по закону так, что он будет голым отпущен в Африку. Табберт более осторожен, потому что он, в принципе, может остаться при своих и не рисковать. А вот для Соловьева, который явно беспокоится и за то, что может потерять свое нынешнее благополучие, и за то, что даже при успешном решении вопроса с фондом партнеры могут его кинуть, единственный устойчивый стимул держаться за Воронцоффа и «G & К» — жажда получить назад своего наследника. Если вернуть ему Ваню «прямо сейчас», как выражаются на нынешнем ТВ в рекламных роликах, то он, пожалуй, отступится. Я его неплохо изучил, он у меня в прошлом году трое суток просидел. Мне нужны были деньги, он предложил за себя нормальный выкуп, и я его отпустил. Правда, не худо бы с него еще стребовать, но я не буржуй, мне лишнего не надо.

— А остальные что, будут смотреть, как мы его перекупаем?

— Конечно, не будут. Но у них, понимаешь ли, сейчас положение пиковое. Свой главный шанс они сегодня упустили.

— Неужели уж совсем-таки упустили? — не поверил я.

— Их шанс был в том, чтоб разделаться с нами там, в отеле. До того, как вмешается Чудо-юдо. Им надо было взять живым тебя, а Ваню можно было и мертвым. Ну и конечно — захватить икону.

— Не понял насчет Вани…

— Ну и зря. Если Ваня будет взят живым и возвращен отцу, то Соловьев неизбежно захочет иметь нормального сына, а не биоробота. Соответственно, вернуть его в нормальное состояние может только Чудо-юдо и его контора. У Малькольма Табберта нет ни «Зомби-7», ни «Зомби-8», ни «331», но самое главное, нет препарата «330», который нейтрализует все вышеупомянутые. Конечно, он может поэкспериментировать, но это дело отнюдь не безопасное. Естественно, что Антон Борисович если еще и не знает об этом, то узнает в самое ближайшее время. А это база для переговоров с твоим батей. И уж помяни мое слово, Сергей Сергеевич выжмет из ситуации все, что можно. А Воронцофф и Табберт останутся на бобах. Но если, допустим, Ваня был бы убит при штурме отеля, то все чувство отцовской скорби и ярости обрушится на Чудо-юдо. Все деньги Антона Борисовича будут служить одной цели: отмстить неразумным хазарам! Сиречь Бариновым. Улавливаешь ситуацию?

— Улавливаю. Только не понимаю, почему тогда меня надо брать живым?

— Потому что тогда у них будет козырь на переговорах с Сергеем Сергеевичем. Они бы пропустили тебя через этакий «круг ада», засняли бы на пленку, как ты его проходишь, а потом переслали бы отцу. Думаешь, он не постарался бы тебя вытащить?

— Не уверен, Сергей Николаевич. Чудо-юдо иногда страдает тарасобульбизмом. Если он меня гоняет под пули, то, наверно, не очень боится, если меня холодненького привезут.

— Вот тут ты не прав. Боится. Еще как боится! Причем если с мыслью, что пуля-дура и может залететь тебе в лоб, он, может быть, уже и свыкся, то, увидев тебя живым, но страдающим, вполне может сломаться. И непременно пойдет сперва на маленькие, а потом на все более крупные уступки.

— Это на какие же? Отдаст фонд О'Брайенов? Сто лет не поверю!

— Полностью не отдаст, естественно, но поделиться не откажется. А большего Воронцову и Табберту, пожалуй, и не надо.

— Тридцать семь миллиардов на четверых не делится.

— Не беспокойся, разделят, если захотят.

— Но сами же сказали, что Соловьеву мести захочется. Неужели он свою отцовскую скорбь по единственному наследнику променяет на какие-то вшивые девять миллиардов с копейками?

— Во-первых, запросто может променять. У него сейчас и полмиллиарда долларов нет. А во-вторых, тебя могут вернуть к отцу живым, но со СПИД ом в крови или просто с каким-нибудь медленно действующим ядом, от которого ты через пару месяцев загнешься.

— Хорошая перспектива!

— Но она уже в прошлом. Все, что мы с тобой сейчас обсуждали, могло иметь место в случае успешного налета на отель. Иконы-то у них нет, это раз. Тебя они взять не смогли, это два.

— Но Ваню убить могут, — заметил я.

— Могут, конечно, если дураками окажутся. Потому что теперь расклад не тот и номер не пройдет. Там, в отеле, всегда можно было подобрать наше оружие, твое или Элен, например, а потом всадить Ивану Антоновичу очередь. Аккуратно, в перчатках, чтоб отпечатки были только наши. И четко доказать отцу, что его сынка порешили бариновские ублюдки. А там, в лесу, тебя нет. И даже оружия твоего нет. Стало быть, если Ваню завалят, то «тигры» или «джикеи», которых вместе с коммандос послали. Наверняка Соловьева убеждали, что его сынка будут беречь.

— Сергей Николаевич, — усмехнулся я, — «тигры» там, на горке, так напропалую молотили, что запросто могли всем нам дырок наковырять. Не разбираясь!

— Правильно, — кивнул Сорокин, — потому что действовали еще по старому приказу. А когда новый до них дойдет — пылинки будут сдувать с Ванюшки. Потому что будут знать: зацепишь чадо — хлопот не оберешься. Я уж не говорю о том, чтоб убить. Тогда Соловьев пойдет вместе с Чудом-юдом, лишь бы своим бывшим корешкам руки-ноги поотрывать.

— Сложное дело… — сказал я, демонстративно почесав в затылке. — Ну, хорошо, а если все пойдет тихо и мирно? Без жертв и дальнейшего кровопролития?

— Вот это, дорогой друг, меня больше всего и пугает, — с неожиданной откровенностью ответил Сарториус. — Чудо-юдо в ближайшие часы появится здесь, на Хайди. В качестве полномочного представителя великого и загадочного, как весь Восток, шейха Абу Рустема. Думаю, что посредническую миссию возьмет на себя сам президент Морено. Возможно, что и Доминго Ибаньес поможет, вкупе с сеньорой Эухенией…

Именно в этот момент я вспомнил, что вообще-то, по данным японской разведки, Эухения Дорадо и Лусия Рохас были в свое время вывезены в Россию и работали в ЦТМО под неусыпным надзором Чуда-юда. Так же, как и ныне покойный Сесар Мендес, которого Сарториус нечаянно взорвал где-то в Сибири еще год с лишним назад. Правда, я лично с ними не контактировал ни разу. Если не считать той недолгой прогулки по тайге, которую мы с Лусией предприняли в прежнем потоке времени. А вот Эухению я ни в том, ни в этом потоке не видел с тех пор, как прыгнул с парашютом в 1994 году. Тогда она вместе с Лусией и Сесаром сидела в самолете, на котором мы драпали с Хайди, оставив в дураках президента Соррилью и всех остальных. А нас тогда, в свою очередь, оставил в дураках компаньеро Умберто.

Так, стало быть, супергадалка вернулась домой? Да-да, блин, мне ж ведь служанка Пепа сказала, что, мол, сеньора Дорадо приказала всех, кто придет из канализации, отправлять в подвал к дону Умберто… Вот что значит перемещаться с помощью «черного ящика»! Совсем обалдел и ни фига не помню.

— Так ее что, Чудо-юдо отпустил?

— Понятия не имею. Мы вообще-то не рассчитывали, что «Лопес-28» в таком порядке и исправности. А уж тем более не рассчитывали застать ее здесь. Вместе с Лусией, Ауророй, Пепитой и прочим персоналом. Здесь двадцать пять человек охраны во главе с неким Раулем.

— По-моему, я его знаю… — Я припомнил парнишку в униформе, с которым мы волокли слабосильного адвоката Ховельяноса, когда «тигры» три года назад разгромили базу Сорокина на бывшей асиенде «Лопес-23».

— Ну и прекрасно. Вообще я никак не ожидал застать здесь кого-либо. А темболее — в таком количестве и с таким солидным вооружением. В принципе, им ничего не стоило нас разоружить или вовсе перестрелять еще на перроне подземной станции. Однако Эухения встретила нас так, как будто она нас целый год ждала с нетерпением. Хотя я лично с ней никаких контактов не поддерживал. По крайней мере, после того, как мы в 1994 году проводили рабочее совещание на асиенде у Стержнева. Помнишь? Ты ж там заседал вместе со мной, Салинасом, Брауном-Атвудом, Доминго Косым и Жорой. По поводу временного альянса против «джикеев» беседовали. Ну и насчет «Зомби-7». Так вот, с тех пор я ее и во сне не видел. Интересно? Другая баба хоть удивилась бы по крайней мере, если б к ней в дом ввалилось столько вооруженных людей, выползших из подземелья. Пятнадцать человек, с тобой — шестнадцать.

— По-моему, меньше, — решил уточнить я, — тут со мной только четырнадцать, если считать Агафона и Налима, которые в коридоре дежурят.

— Правильно. Эухения взяла к себе жену Клыка Веру с ребенком. А нам предложила помыться, переодеться и отдохнуть. Но у народа нет доверия. Решили остаться здесь. На всякий случай. Я вон Клыка еле уговорил отпустить Веру с малышом.

— А я и сейчас скажу: зря ты это сделал, Серега! — проворчал Петр Петрович. — В заложники их возьмут.

— Не возьмут, — убежденно произнес Сарториус. — Мы тут тогда такого шороху наведем, что небу жарко станет.

— Да если нам сюда пару гранат с «черемухой» бросят, мы отсюда на карачках не выползем, — поддержал Клыка Фрол. — Сидим тут, ни черта не знаем, что наверху делается. Может, там уже «тигры» всю усадьбу заняли?

— Не волнуйся, — нахмурился Сарториус. — Ничего этого не будет. Здесьсейчас самое безопасное место. Для взрослых, разумеется. Вон там, в том углу, есть лаз, через который можно уйти обратно в метро. А Эухения вовсе не ведьма какая-нибудь. Хотя и занимается всяким шарлатанством. Если б у нее было в мыслях что-то фиговое, я бы это уже знал.

— Между прочим, она умеет блокироваться от просмотра мыслей, — заметила Элен. — Правда, плохо. На два уровня, не глубже.

— Это по нынешним временам не называется «блокировкой», — хмыкнул Сарториус. — Так, постановка помех. Но я и таких не ощущал. Открытая голова

— все насквозь видно. Просто пожалела ребенка, которого не стоит таскать по подвалам и катакомбам.

— Но ведь ты в комнаты нас не повел, а? — прищурился Ахмед. — Значит, опасаешься?

— Береженого Бог бережет. Пока здесь не появится Чудо-юдо, посидим здесь. А потом, может, и в комнаты перейдем. По обстановке.

— А ты уверен, что Баринов нас сам не попишет? — спросил Клык. — Ему ведь «Богородица» нужна, а не ты.

— Сейчас ему и я нужен. Потом — не знаю, а пока — нужен. По крайней мере против «джикеев». И Эухения тоже нужна.

— А когда Чудо-юдо их с Лусией отпустил? — спросил я.

— Опять же не знаю. Они при этом вопросе стыдливо краснеют и умолкают. И в мозгах ничего не могу прочесть, вот какая штука. Так же, как и о том, куда подевался твой любимый «черный ящик»…

— Темный лес! — вырвалось у меня. — А как он ко мне попал, вас не удивило? Я просто подумал — а он и появился! Сам!

— Ты знаешь, если он может перемещаться в пространстве, то ничего удивительного тут нет. Просто ему захотелось сделать тебе приятное — вот и все! — съехидничал компаньеро Умберто. — Но могло быть и проще. Твоя микросхема подала сигнал Чуду-юду, и тот сунул палец в кольцо, приказав ящику лететь к тебе. Вот и все загадки. А потом твой батя подумал, что оставлять тебя с «ящиком» в руках такого подозрительного типа, как Сергей Николаевич Сорокин, слишком опасно. И сразу по прибытии в «Горное Шале», пока ты еще не снял палец с кольца, передал по каналу РНС приказ: «Ящик, ко мне, остальные — на месте!»

Нет, Сарториус, оказывается, иногда и чувство юмора проявляет! Впрочем, оно и естественно. Ежели борешься аж за Мировую Революцию, то без этого дела очень трудно.

Но в принципе эта версия была достаточно убедительная. Поэтому я опять не стал говорить то, что мне хотелось сказать. То есть высказывать предположения о том, что не Чудо-юдо управляет «черным ящиком», а совсем наоборот…

Впрочем, я в любом случае не смог бы завести разговор на эту тему, поскольку через неплотно прикрытую дверь коридора донесся солидный голос Агафона:

— Стой, кто идет?

— Вызови командира, Агафон, — отозвался голос, который мог принадлежать только Зинаиде.

— Я вас не знаю, девушка. У нас уже есть одна такая, — заявил Агафон. — Может, вы эта самая… имитация?

— Ну, тогда позови ту, которая на меня похожа.

— Налим, сбегай, доложи!

Докладывать, в общем, было не о чем. И так все ясно — должно быть, Чудо-юдо уже прилетел и послал на предварительные переговоры Зинулю. Я сделал попытку встать, но Сорокин, резко помрачнев и посуровев, остановил меня:

— Сидеть! Тебя спрашивали? Нет. Спрашивали командира, а командир здесь я.

Недоверие — полезное качество в таких делах, но я немного обиделся. Неприятно, когда тебя так резко ставят на место. Тут в нашем помещении появился Налим:

— Там две бабы у лестницы стоят. Одна — вылитая она. — Боец мотнул головой в сторону Элен. — Гнать?

— Посмотрим… — Сарториус вытащил откуда-то прибор, который мне был знаком еще по Сибири. Он, насколько я помнил, именовался ДЛ — «дешифратор Лопухина» и служил для распознавания видеоимитаций, создаваемых с помощью ГВЭПов. Тогда, помнится, в другом потоке времени, ДЛ сработал плохо. Он распознал имитацию там, где ее не было, — принял за нее вполне живых и материальных «соловьевцев». Впрочем, уже тогда выяснилось, что виноват был не ДЛ, a «Black Box», который навел на прибор ложную информацию. Но об этом случае здесь, в этом потоке времени, знал только я. Здешний Сарториус если и был на Порченой, то еще не сталкивался там с такими фокусами.

— Сергей Николаевич, — сказал я, — не очень доверяйте этой штуке. «Черный ящик», если он далеко не улетел, может ее заморочить.

Сорокин не ответил, он озабоченно вертел в руках ДЛ, должно быть, пытаясь его включить.

— Ч-черт… — прошипел он.

— Батарейки сели? — спросил я совершенно невинным тоном.

Сорокин, оказывается, тоже умел матом ругаться. Раньше я таких выражений от него не слышал…

— Сгорел, зараза! — Это была самая конкретная и самая приличная фраза, которую он произнес. — Так же, как ГВЭПы, — неизвестно отчего…

Тут я тоже сообразил, что вообще-то надо держать ухо востро. Если ящик спалил ГВЭПы и ДЛ, то отнюдь не из гуманитарных соображений. Впрочем, может, мы на него зря грешим? Нет, больше некому. Если Сарториус, который собаку съел на всех этих приборах, не может понять, отчего они накрылись, то это вряд ли козни Чуда-юда или «джикеев», тем более что у последних тоже ГВЭПы сгорели. Но раз ДЛ не работает, то дамы, появившиеся в коридоре, могут быть вообще хрен знает кем. «Длинными-черными» например, трехметровыми безликими «периферийными устройствами» «ящика», которые, между прочим, с руками-ногами. А потому могут запросто повязать всех в пучки. Я вспомнил, что там, — в другом потоке времени, их можно было уничтожить лишь пулей, острие которой крестообразно распилено… Сейчас у нас таких нет, и, даже расстреляв по ним все, что у нас еще осталось, мы ничегошеньки не сделаем…

Сарториус поглядел на меня внимательно — должно быть, все-таки прочел мои мысли.

— Это правда? — спросил он так, будто я все свои мысли проорал в голос.

— Не знаю, — честно сознался я, — но так может быть.

— Пошли, — сказал Сарториус и шагнул к двери. Налим счел более удобным пропустить нас вперед. Он, как и все прочие, ни хрена не понял, но усек: происходит нечто сурьезное. А раз так, то идти лучше позади. На его месте я поступил бы так же, но, к сожалению, я был именно на своем. То есть, вынужден был идти рядом с Сорокиным.

У лестницы, ведущей наверх, действительно просматривались две дамы — Зинка и Вика.

— Очень похожи на настоящих, верно? — задумчиво произнес Сергей Николаевич.

— В том-то и дело, что они могут быть и настоящими, и нет, — ответил я. — И в каждом из этих случаев мы с вами можем в дураках оказаться.

— Правильно, — кивнул он, мы подошли впритык к баррикаде, за которой укрылся Агафон, держа лестницу под прицелом и явно готовый в любой момент открыть огонь.

Я поглядел на Вику и Зинку. В этот момент на какую-то секунду или две мне показалось, будто их контуры чернеют и расплываются, а рост увеличивается… «Длинные-черные»?!

Да уж, положение дурацкое, даже более чем дурацкое! «Black Box» запросто может изобразить все, что угодно. Мне очень кстати вспомнились последние часы пребывания в том потоке времени. И сон, в котором мне довелось присутствовать на беседе виртуального Сорокина с виртуальным Чудом-юдом, объяснившими мне кое-что о «черном ящике». Потом у меня появилось впечатление, что этот спектакль был устроен… самим «Black Вох'ом». Потом исчезла Лусия, я гнался за ней на лыжах, а она бежала голышом по тридцатиградусному морозу, босиком. Но так и не узнал, куда она делась. Потому что шагнул в некую «дверь» из желеобразного воздуха и очутился в кратере, один на один с огромным «черным камнем». И он, этот «черный камень», «super Black Box» или как его там в натуре, пугал меня имитациями…

Я вспомнил! Главное — не бояться. Чем больше поддаешься внушению, тем страшнее становится и тем легче сделать глупость. И еще вспомнилось то, что прочитал в моем «сибирском сне» виртуальный Сарториус:

«Крестом Святым спасайся, нечистая его не любит. Но не всякий крест свят. Главно дело после лба прикладывай щепоть к пупу, а не на грудь. Плечи если попутаешь — не беда, а вот если руку шибко высоко приложишь, то еще на себя страху нагонишь. И руку может паралич разобрать. Когда так будет, тут же левой крестись по-правильному, до пупа. Иначе помрешь или дураком останешься. А от правильного креста черные спиной поворачиваются, и у тебя страху убывает. Трижды покрестишься — уйдут, и страх унесут.

Но можно черных и вовсе расшибить. Сам один раз стрелял, а Парамон Лисов, если не врет, аж пятерых развалил. Ему они теперь и не кажутся вовсе, и к «Черному камню» он без опаски ходит. Распили пуле острие крестом, держи патрон от других отдельно, на ерунду не трать, береги, и как увидишь черного

— бей цельно. Он враз рассыплется, на искры разлетится, а куски синим пламенем погорят — углей-пепла не найдешь. Если хоть одного черного разбил, то они хоть и кажутся, но уже не пугают».

Там, в прежнем потоке времени, я разбил не одного «черного», а сразу двух. Так чего ж я боюсь? Сам себя, наверно…

Да, такие приемы бывают и в айкидо, и в самбо. Когда против противника используется его же собственная сила и вес. В данном случае «Black Box» использовал то, что мы уже знаем о нем и о самих себе. То есть о возможности ставить имитации. И направил наши с Сорокиным мысли в этом направлении. Ненавязчиво так, но расчетливо. Так умелый боец в нужный момент делает движение по направлению вектора силы противника и «помогает» тому потерять равновесие…

Сразу стало проще. Я для страховки перекрестился. Именно так, как Кислов писал, — «щепоть к пупу». Нет, Зинка и Вика не повернулись спиной и не исчезли. Напротив, в какой-то момент я четко увидел родинку на Зинкиной шее и рябинки на Викином лице.

— Они настоящие! — сказал я вслух, вылез из-за баррикады и решительно пошел по коридору к лестнице.

Сарториус шагнул следом. По-моему, все мои размышления до него дошли.

— Молодец! — произнес он не очень уверенно. Но страха он уже явно не испытывал.

Зинка и Вика были одеты не по-боевому, а скорее по-курортному — в шорты, маечки, босоножки.

— Привет, — сказал я, — загорать прилетели?

— Прилетели, — ответила Вика, приглядываясь ко мне.

— Он настоящий, — сообщил Сарториус, то ли прочитав ее мысли, то ли просто по глазам догадавшись.

— Сумасшедший дом, — прокомментировала Зинаида.

— Сергей Сергеевич тоже здесь? — спросил Сорокин.

— Да. Беседует с Эухенией. А нас он послал выяснить, как будут складываться дальнейшие отношения. В смысле будете ли вы и дальше сидеть в подвале или все-таки рискнете оттуда вылезти? — Это уже Вика поинтересовалась.

— Все будет зависеть от того, как будут соблюдаться наши предварительные договоренности. Если мы заключаем прочный и гарантированный союз, то почему бы не вылезти?! Вылезем. Если же прочных гарантий не будет, то придется оставаться здесь и соблюдать вооруженный нейтралитет. Ну а в самом негативном случае — надеюсь, что Сергей Сергеевич его себе отчетливо представляет! — события могут развиваться непредсказуемо.

— Последний вариант отпадает начисто, — уверенно произнесла Вика. — Мы вовсе не затем притащили сюда половину ЦТМО, чтобы с вами драться. И потом, произошло много такого, что может изменить ваши требования насчет гарантий.

— Это что ж такое стряслось? — поинтересовался Сорокин не без легкой ухмылки, но тем не менее очень заинтересованно. — Революция произошла?

— В какой-то мере — да. Правда, никто в Кремль под красным знаменем не въезжал, — очень мрачно ответила Зина. — «Black Box» исчез…

 

СОВСЕМ ВЕСЕЛО

Для меня, пожалуй, это не было особенно сенсационной новостью. Однако после того, как Сорокин во время нашей беседы довольно убедительно объяснил появление «черного ящика» в джунглях, можно сказать, «по щучьему веленью, по моему хотенью», я на какое-то время действительно поверил в то, что Чудо-юдо все-таки подержался за кольцо. Теперь эта версия отпала. Стало быть, «ящик» взялся вести самостоятельную жизнь. И то, что он помог мне перенестись сюда, к Сарториусу, каким-то образом входило в его планы. Более того, у меня закралось подозрение и насчет того, не явился ли прилет Чуда-юда со всей командой на Хайди — представляю себе, в какой спешке все это делалось! — следствием какой-то команды, отданной чертовым параллелепипедом.

— А как же трехслойная сфера, датчики, спецпомещение? — произнес я скорее для проформы, поскольку хорошо знал, что для «ящика» ничего невозможного нет.

— Не знаю, — сказала Вика. — Его не могли похитить, чисто физически не могли, понимаешь? Слишком много народу независимо друг от друга за ним наблюдало…

— А он не мог от чего-либо испариться? — спросил Сорокин.

— Нет. Там в защитной сфере остался вакуум. Датчики только отметили исчезновение его потенциалов — и все. Никаких паров внутри сферы не появилось. И в спецпомещении тоже не обнаружено ничего.

— Но, может быть, кто-то проник, развинтил, собрал, а потом опять откачал до вакуума? — предположил Сергей Николаевич.

— Во-первых, размонтировать сферу могут лишь три человека сразу. Причем эти трое работают в разных сменах и двух из них в момент исчезновения «ящика» в здании ЦТМО не было. Даже двум из них запрещено бывать на работе в одно и то же время. А на то, чтобы их собрать вместе, требуется санкция самого Сергея Сергеевича, причем сделанная в присутствии меня и начальника охраны. Они могут войти в спецпомещение только под нашим наблюдением. Взломать дверь можно только с помощью взрыва, вскрыть замок — не менее чем через три часа. Кроме того, за дверью ведут наблюдение четыре оператора в разных концах здания ЦТМО, которые незнакомы друг с другом. Кроме телекамеры, у каждого из них имеется ДЛ на случай постановки имитаций. Я абсолютно уверена, что в спецпомещение не входил никто. Кроме того, сферу невозможно размонтировать без специальных инструментов, которые существуют в одном экземпляре каждый и хранятся в том же помещении, что и сама сфера. На то, чтобы собрать ее заново и откачать до вакуума, как вы тут предположили, требуется минимум полтора часа. А исчезновение произошло за несколько секунд.

— Когда это произошло? — спросил Сарториус озабоченно.

— В тот же вечер, когда вы сообщили Сергею Сергеевичу о том, что Дима прилетел к вам в Лагос. Интересное совпадение?

— Не брал я вашего ящика, — обиделся Сарториус.

Меня это тоже озадачило. По-моему, на танкере при мне «Black Box'a» не было. С того времени, как «ящик» откликнулся на мой зов и явился, по-моему, не прошло и двух часов. А с того момента, как он опять пропал, не минуло и сорока минут. Стало быть, «Black Box» уже вторые сутки гуляет на воле и вытворяет то, что ему заблагорассудится? Правда, пока особого вреда от этого не было, но хрен его знает, что он вытворит в ближайший час…

Ох, как бы мне хотелось, чтоб здесь был другой Сарториус, тот, с которым мы были там, в Сибири! Этот, нынешний, знал о «черном ящике», как мне казалось, намного меньше.

— Нет, — еще раз повторил он, — «ящика» я не брал.

— Я лично в этом не сомневаюсь, — сказала Вика, — но у некоторых лиц сложилось впечатление, что без внешнего воздействия он не мог сработать.

— Надо понимать, что вы имеете в виду господина Баринова?

— Нет. Просто одновременно с этим в ЦТМО произошло еще несколько примечательных событий.

— Прямо-таки одновременно? С точностью до секунды?

— Даже до десятой доли, — кивнула Вика. — У одного юноши, который находился в нашем Центре, регенерировались утраченные конечности. Повторяю, Умберто, все произошло одномоментно. Ваш выход на связь по РНС, исчезновение «ящика», восстановление рук и ног у солдатика, ампутированных после подрыва на мине в Чечне, и еще одно… Три новорожденных младенца, которым шел всего второй день от роду, именно с этой секунды начали невероятно быстро расти и развиваться. Если хотите, мы вам их покажем. Каждый размером с десятилетнего.

— Вы меня в колдовстве подозреваете, Виктория Рэймондовна? — подчеркнуто иронически спросил Сарториус.

— Нет, вас лично, — уверенно произнесла Вика, — я ни в чем не подозреваю. Просто мне кажется, что «Black Box» перестал вести себя тихо. Все, что он вытворяет, — демонстрация его возможностей. Психологическое давление на наш разум.

— Вы считаете его разумным существом?

— Сверхразумным… — ответила Вика. — И я думаю, что нам надо в данный момент забыть обо всех идейных и материальных спорах, наплевать на всю ситуацию вокруг фонда О'Брайенов и всерьез подумать о том, что делать сейчас, когда этот сверхразум себя проявил.

— Занятно… — произнес Сорокин, почесав закопченным пальцем обгорелую бороду. — Провести, стало быть, научно-практическую конференцию на тему: «Что такое „Black Box“ и как с ним бороться?» Это предложение исходит от вашего тестя?

— Нет. Это мое личное мнение. А Сергей Сергеевич как раз считает, что это вы провели эксперимент по дистанционному управлению «ящиком». Поэтому он поднял всех на ноги и потащил сюда…

— Простите, — перебил Сарториус, — когда вы вылетели из Москвы?

— Я точно не помню, — произнесла Вика, — где-то вчерашним утром, по-моему.

— С посадкой?

— Даже с двумя, кажется… А почему вас это интересует?

— Потому что мне хочется уточнить хронологию событий. Но одно я знаю точно: контакт по РНС с Сергеем Сергеевичем состоялся около двух часов ночи по хайдийскому времени. В Москве было девять утра сегодняшнего дня… То есть либо я вел переговоры по РНС не с Москвой, либо с кем угодно, но не с господином Бариновым! А когда была РНС из Лагоса?

— Это я знаю точно: позавчера в 19.34.25. На всю жизнь запомню!

— Прекрасно! — вскричал Сарториус. — Разница во времени между Москвой и Лагосом — три часа. В Лагосе было 16.34.25, но меня-то гам уже не было! Я летел на Хайди и был уже в тысяче километров от побережья Гвинейского залива!

— «Black Box»! — вырвалось у меня. — Это он, гад, все накрутил! Значит, ему еще надо свести вас с отцом…

— Да, похоже, что так… — пробормотал Сергей Николаевич.

Тут по лестнице сверху, из холла, бойко затопали каблучки дамских туфель. Мы, все четверо, как по команде, повернулись и увидели сеньору Эухению Дорадо. Следом за ней поспешала Аурора. Супергадалка была страшно взволнована. Она явно спустилась в подвал не для того, чтобы предложить нам пообедать.

— Боже мой, Деметрио! — вскричала она, не тратя времени на «здрассте». — Только вы можете спасти нас всех!

Меня бы кто спас, что ли? Приятно, конечно, когда тебя считают всемогущим и единственным, так сказать, защитником страждущих, только вот хрена ли я могу сделать?

— Не уверен, — сказал я, хотя на самом деле был уверен в том, что от меня ничего не зависит. Конечно, застрелить кого-нибудь я, в принципе, могу, но скорее всего Вика, Элен или даже Люба сделают такую работу более качественно, чем я. Насчет мордобития я тоже думаю, что есть профи куда покруче.

— Идемте со мной, — сказала Эухения. — Только что мне звонил президент Морено. Он в отчаянии и может приказать своей авиации разбомбить «Горное Шале».

«Ни фига себе, понимаешь, отчаяние!» — подумалось мне.

— Погодите, — удивленно спросил Сарториус, — что ему надо? Разве он не понял, что ему грозит, если он не прекратит боевые действия?

— Поэтому-то он и в отчаянии! — заломила руки Эухения. — Двое ваших солдат только что разгромили целую роту «тигров» в горах, сожгли несколько машин, еще одну захватили и гонятся за остатками коммандос в направлении их базы.

— А почему я? — Я не очень верил дону Фелипе, который очень любил преувеличивать. Когда мы с ним только познакомились, во времена диктатора Лопеса, он был мэром городка Лос-Панчос и усердно убеждал нас, псевдопартизан, будто завсегда сочувствовал коммунистам и в студенческие годы держал портрет Фиделя над койкой в кампусе. А потом, после того, как пришла штатовская эскадра, утверждал, будто мы с капитаном хотели его расстрелять, изнасиловали его жену Мануэлу, да еще и напоили его водой из унитаза. Потом, когда Сифилитик с братанами метелил его в офисе дендрологов,

он тоже вешал этих собак на меня, да еще в присутствии тогдашней Ленки. Впрочем, насчет бомбового удара по «Горному Шале» он мог и не преувеличивать… Президенты — они народ суровый. Им все время хочется кому-нибудь врезать, чтоб другие боялись и уважали.

— Почему я? Ведь здесь же Сергей Сергеевич!

— Сергей Сергеевич сказал, что остановить этих двух солдат можете только вы…

Нет, ни фига я не верил. Не могли Ваня и Валет разгромить роту «тигров». Пожечь пару «М-114» или «М-113» они, конечно, сумели бы, но пострелять даже полста вдвоем — это уж слишком до фига. В конце концов остальные полста должны были их ухойдакать, невзирая на всю живучесть и выносливость, полученные от инъекций «Зомби-8» и «331». Ну уж во всяком случае, эта уцелевшая полурота должна была гнаться за ними, а не наоборот…

— Вы знаете, сеньора, мне не хотелось бы его отпускать, — вмешался Сорокин, — сейчас не лучшее время для каких-либо сепаратных переговоров. И потом, куда он пойдет вразумлять этих солдат? Вам сообщили по крайней мере их примерное местонахождение?

— Господи! Вы еще тянете время! Если через десять минут Деметрио не выйдет на связь с президентом Морено, то две эскадрильи бомбардировщиков нанесут удар по «Горному Шале». Неужели вам это непонятно?

— У вас ведь есть сотовый телефон, — сказал Сарториус. — Пусть Дмитрий поговорит с Морено в моем присутствии.

— Нет у меня сотового! — неожиданно заорала Эухения. — То есть здесь нету, при себе. Ну давайте вместе поднимемся в холл… Там есть стационарный аппарат.

— Там я не буду чувствовать себя комфортно, — сказал Сорокин дипломатично.

Дело явно шло к тому, что шахматисты называют «патом». Хотя мне лично было вполне понятно упрямство Сергея Николаевича, затяжка этого базара не сулила ничего хорошего. Конечно, Сорокин, оккупировав подвал, чувствовал себя в большей безопасности, чем Эухения, которой было жалко не только себя, но и любимую виллу, не столь уж давно отремонтированную после предыдущей бомбардировки.

Но тут захрюкала рация, висевшая под мышкой у компаньеро Умберто. На его физиономии появилась озадаченная гримаса. Несмотря на то что я, в отличие от Сорокина, мыслей читать не умел, мне было вполне понятно, что такое выражение может появиться на лице человека, который считал, будто все свои уже здесь и на этой волне с ним некому больше связываться. Впрочем, то, что Сарториус все же держал рацию на приеме, могло означать, что какого-то вызова он все-таки ожидал.

— «Чиж», «Чиж», иси Тимбукту! — позвали из эфира, надо полагать, по-французски.

Сорокин, однако, ответил на каком-то другом языке, который был для меня и для всех прочих полной абракадаброй. Должно быть, он бубнил на языке какого-либо африканского племени, к которому принадлежал гражданин Роже Тимбукту. (Как мне прикидывалось, Роже Тимбукту можно было перевести и как Роже Тимбуктовский, по аналогии с Колей Питерским.) Откуда товарищ Сорокин, который вроде бы не специализировался на западной Африке, знал этот язык, меня особо не заинтересовало. И ему, и Чуде-юде, нетрудно было и самим выучить любое, самое дикое и экзотическое наречие. Да и научить кого угодно шпрехать хоть по-пигмейски, хоть по-удэгейски им было раз плюнуть. Другой вопрос состоял в том, с чего это дон Умберто взялся балакать на этой непонятной мове. Либо ему не хотелось, чтобы Вика и Эухения, которые отлично владели французским, поняли его беседу с Тимбуктовичем, либо он заподозрил, что этот вызов по радио исходит от «черного ящика». Последнее мне показалось несколько наивным. Гость из иных миров — дай Бог, чтоб и вовсе не из преисподней! — запросто мог адаптироваться и говорить хоть по-каковски.

Минуту или две мы все, то есть Эухения, Вика, Зина и я, стояли, как идиоты, и недоуменно переглядывались, слушая все те «барбарамей кергуду», которые выговаривал в рацию Сарториус и которые ему выхрюкивались обратно из динамика.

Наконец «Чиж» с настороженно-непроницаемой миной на лице подал мне рацию и сказал по-русски:

— На, можешь побеседовать с Морено.

Я взял рацию, нажал кнопку и сказал, как по телефону:

— Это Баринов. Слушаю вас, дон Фелипе.

— О, сеньор Баринов! — Голос президента Хайди и владельца «Каса бланки де Лос-Панчос» я узнал тут же, несмотря на эфирные шорохи и трески. — Вы должны меня спасти! Вы должны спасти весь остров, а может быть, все человечество! Как слышите меня? Прием.

Приятно было слышать, что тебя считают такой важной персоной, черт побери! Это ж надо — за спасителя человечества почитают! Правда, это дело стремное — один спасал-спасал, а его взяли да и распяли на горке.

— Нормально вас слышу, сеньор президент. Насчет спасения человечества и всего остального надо поконкретнее, дон Фелипе. Если можно, излагайте побыстрее. Прием!

— Два ваших подчиненных, несмотря на объявленное нами по договоренности с вашим отцом прекращение огня, продолжают боевые действия. Сеньор Серхио объяснил мне, что они подчиняются только вам и никто другой не в силах их остановить. Они настроены исключительно на выполнение ваших приказов. Это правда? Прием.

— Да, это так, дон Фелипе. Где они сейчас находятся? Прием.

— Они в пяти километрах от Сан-Исидро, на подступах к базе батальона «тигров». Только что полковник Гарсиа доложил, что они атакуют блок-пост у поворота на базу. Вы меня поняли? Прием.

— Понял вас, дон Фелипе. Сколько «тигров» защищают блокпост? Прием.

— Всего пятнадцать, они и часа не продержатся! А от базы до блок-поста всего пятьсот метров! Прием.

— Пятнадцать человек против двух? Не продержатся и часа? В укреплении? Я вас правильно понял, сеньор президент? Прием.

— Да, да! Правильно поняли! Какой там час! Дай Бог полчаса! Я взываю к вашему человеколюбию! Не заставляйте меня идти на отчаянный шаг! Если вы согласны, через десять минут за вами прилетит вертолет, если нет — через пять минут «Горное Шале» будет подвергнуто бомбардировке с воздуха. Пилоты уже в кабинах ждут приказа. Как поняли, прием?!

— Я вас понял, дон Фелипе. Вы представляете все последствия такого налета? Прием.

— Да! Я понимаю, что это может привести к ядерной войне, и отдаю себе в этом отчет. Но у меня нет другого выхода! Я в отчаянии, сеньор Баринов! Я в отчаянии! Прием.

Совсем весело! Насчет ядерной войны я как-то уж и думать позабыл… То ли Чудо-юдо неудачно припугнул президента, тс ли еще чего произошло — хрен знает!

— Дон Фелипе, — сказал я, — вы можете высылать вертолет. Но в нем не должно быть никого, кроме пилота. Один пилот, как поняли?

— Понял, понял! — почти с восторгом в голосе забубнил Морено.

В это время Сарториус прямо-таки выдернул рацию у меня из рук:

— Сеньор президент! Это говорит Умберто Сарториус, вы меня слышите?

— Да, слышу. У вас какие-то дополнительные условия?

— Именно так. В вертолете, кроме пилота, должны быть вы лично Это гарантия вашей честности и правильного поведения, прием.

— А где гарантия, что меня не возьмут в заложники? — забеспокоился дон Фелипе.

— Гарантия в том, что вы мне абсолютно не нужны, — заявил Сорокин. — Если не согласны, можете начинать бомбардировку. После этого вам не поможет даже система Лопесовских убежищ. Вы умрете в гнилых подземельях как крыса.

— Нет-нет! — возопил Морено, видимо, хорошо знавший, во что превратились подземные бункеры за последние четырнадцать лет демократического правления.

— Я готов рискнуть собой ради спасения страны! Кроме того, сеньор Сарториус, не забывайте, что в молодости я сочувствовал социалистам…

Я аж закашлялся от этих шибко знакомых интонаций. А Сарториус железным тоном революционного фаната продолжал диктовать президенту свои условия:

— Вертолет должен сесть точно посреди посадочного круга на крыше главного здания виллы. Сначала к вертолету подойдет осмотровая группа. Если вас в вертолете не окажется, Дмитрий в него не сядет, а вертолет мы уничтожим. Далее. Вы должны оставаться в машине и никуда не выходить. После того, как в вертолет сядут Дмитрий и его сопровождающие, взлет будет разрешен. Связь с землей будет контролироваться Дмитрием.

— Мы исполним это непременно!

— И вы должны немедленно отдать приказ, отменяющий бомбардировку «Горного Шале». Прием.

— Господи, зачем теперь мне это нужно? Вертолет уже взлетает! До встречи, сеньор Сарториус!

Эухения просияла. Похоже, что такой исход переговоров был для нее самым оптимальным.

— Сеньор Умберто, Деметрио, я так рада! Господи, только бы все уладилось!

— Надо надеяться, — сухо сказал Сарториус, — что мы не стали жертвой очередного коварства.

— Вот именно, — заметила Вика, — все это очень странно. Я не верю ни одному его слову. Чтобы весь хайдийский спецназ не мог сладить с двумя пацанами? Даже после «Зомби-8» они еще не стали бессмертными…

Я промолчал. Мне тоже все казалось стопроцентной липой. Точнее, почти стопроцентной, потому что я хоть и представлял себе в общих чертах, насколько убедительно может лгать «Black Box» или даже просто дон Фелипе Морено, но все-таки мог допустить какую-то долю истины во всех этих воплях души. В общем и целом я неплохо знал боевые возможности Вани и Валета, но, конечно, не мог поверить, что пятнадцать «тигров», сидящих в укрепленном блок-посту, не смогут отразить их атаку. Но с расстояния метров в 100 при обычной плотности огня, которую могут создать пятнадцать автоматов или даже десять автоматов и пять ручных пулеметов, Ваня и Валет почти неуязвимы. Вместе с тем точность их огня вполне позволяет им поражать солдат противника через бойницы. И пулями, и гранатами из подствольников, если последние у них еще остались… А что? Влепят три-четыре ВОГа в укрытие, переранят и переглушат всех, кто там сидит, потом, проскочив стометровку секунд за десять — им это запросто, даже в ботинках и при полной навьючке! — добьют тех, кто еще дышит. У них ведь приказ — уничтожать. Но если их подпустят поближе и выпалят длинными метров с 20 — 25, эффективность огня возрастет. Если попадут в ногу, особенно в кость, то могут свалить. А тут уж долби не хочу.

Нет, нереально, чтоб хайдийские коммандос были такими уж лохами, чтоб не справиться с Ваней и Валетом. Где ж их вертолеты, БТРы, танки, наконец? Минометы и гранатометы? Против бронетехники у биороботов были только одноразовая «муха» да два выстрела к «РПГ-9». А в той роте, которую они, по утверждению Морено, расколотили, должно быть пятнадцать «М-113» или «М-114», если штаты техники в хайдийской армии не поменялись. Ну, даже если и поменялись, то уж меньше десяти БТРов в роте быть не может.

И тем не менее принять все стенания Морено за абсолютную лажу я почему-то не мог. Каким-то подсознанием я чуял, что если по радио я говорил действительно с ним, а не с каким-либо искусственным образованием,

смоделированным «черным ящиком», то паника у хайдийского президента быласлишком естественная, чтобы быть наигранной. Морено издревле славился изворотливостью и трусостью, а потому, наверно, не стал бы так рисковать, если б действительно не пришел в отчаяние.

— Пять минут прошло, — сказала Зинка, — вроде бы нас не бомбят.

— Не сглазь! — проворчала Вика.

Сорокин повернулся к баррикаде, за которой все еще находились Агафон и Налим.

— Агафон! Гребешка и Лузу — ко мне. С вещами! Агафон скрылся за дверь, и через полминуты оттуда выскочили Гребешок и Луза. Конечно, «с вещами», то есть с оружием.

— Эухения, проводите нас на крышу, — очень твердо попросил Сергей Николаевич.

— Пожалуйста, — вздохнула супергадалка, — если вам так спокойнее…

— Мы тоже пойдем, — сказала Вика, — на всякий случай.

Я поприкинул, где у нее может быть оружие, но ничего путного не придумал. Разве что под титьками могла укрыть. Конечно, Вика и голыми руками могла хорошо достать, но все-таки, ежели на крышу сядет вместо вертолета с президентом вертолет с «тиграми», лучше иметь что-нибудь стреляющее.

Эухения проводила нас на крышу самым прямым маршрутом — на лифте. Памятуя, как несколько часов назад мне пришлось застрять в кабине на 50-метровой глубине, в кабину я входил с опаской. Но лифт работал прекрасно и тихо вознес нас прямо на край вертолетного круга.

Вертолетный круг находился на самой высокой точке виллы. Отсюда было удобно обозревать окрестности, в частности наблюдать за тем, что и откуда летит в направлении «Горного Шале».

В прошлый раз, три года назад, я уже побывал тут. Правда, тогда рассматривал виллу, находясь чуточку ниже, на просторной веранде. Но и с веранды я, помнится, разглядел, что строение, где мне тогда пришлось ночевать, состояло из нескольких прямоугольных корпусов-блоков, соединенных переходами, и в проекции похоже на букву Ш. Эти корпуса ступенями поднимались по склону, и «перекладина» Ш была где-то на сорок метров ниже, чем верхушка правой «палочки», на которой я находился в тот момент. Окружающая территория представляла собой маленькую — меньше километра в диаметре — горную котловину, заросшую джунглями. Из этих джунглей сумели сделать более-менее нормальный парк, а из застойного озерца-болотца на самом дне котловины соорудили прелестный просторный бассейн. Опять же, помнится, мне тогда пришло в голову, что здесь вполне можно устроить место отдыха для лиц с доходом выше среднего, но хозяйка этого заведения, должно быть, не собиралась выжимать отсюда деньги.

В общем и целом, особых перемен во внешнем облике виллы не наблюдалось. Диск солнца помаленьку катился вниз к темным, мохнатым от леса горам. Неровная цепочка скругленных вершин выглядела словно застывшая штормовая волна. На крышах и стенах корпусов, на аллеях парка, разумеется, не было ни единого следа от обстрела и бомбардировки с вертолетов, которую учинили «джикеи» в 1994 году.

Да, хорошо тут отдохнуть можно! Только вот, видно, опять не судьба…

Круг для посадки вертолетов имел 30 метров в диаметре и являлся в некотором роде украшением крыши, ибо был накрашен очень яркими красками — синей, белой и алой.

— Так, — сказал Сарториус, оглядевшись, — Дима остается за лифтовой надстройкой и выходит на круг только по моей команде. Сеньора Эухения, Зина и Вика находятся там же, но ближе к парапету. Мы с Гребешком и Лузой идем встречать гостей первыми. Всем ясно?

Естественно, никто не возразил. Я боялся, что ожидание затянется, но тарахтение вертолета послышалось меньше чем через три минуты.

— Летит! — произнес Сарториус, показывая пальцем в северную часть небосклона. — И один, как ни странно…

Действительно, из-за волнообразной горной цепи вынырнул ярко раскрашенный сине-бело-зеленый (цветов хайдийского триколора) явно невоенный вертолетик, который не очень стремительно, но все же довольно быстро стал приближаться к «Горному Шале». Еще пара минут — и он снизился почти до уровня площадки, а затем перешел на зависание и мягко опустился на крышу, точно в центр круга.

Сарториус, Гребешок и Луза с оружием на изготовку подошли к вертолету, открыли дверцы, что-то поглядели, а потом я услышал, как Сорокин заорал:

— Дима! Все в норме, иди сюда.

Дон Фелипе Морено ничуть не изменился, и даже если б мне сказали, что это не он, а его двойник, я бы не поверил. Даже через стекло кабины его запросто можно было узнать.

— Сеньор Баринов! — возрадовался он, отодвинув боковое стекло и высовываясь, так сказать, «в форточку». — Как я рад вновь вас видеть! Уверен, что и Республика Хайди, и вся мировая цивилизация теперь смогут с уверенностью смотреть в будущее!

Я подошел, влез в открытую дверцу. Следом втиснулись Луза и Гребешок.

— Запомните, — сказал Сарториус прежде, чем закрыть дверцу кабины, — если что — не церемоньтесь. По-русски, понятно?!

— Бу'сделано! — отозвался Гребешок.

Со стороны показалось, будто он просто пожелал нам счастливого пути. Ни Морено, ни его пилот, тощий флегматичный мулат, по-русски не знали ни бельмеса.

Дверцу задвинули, Сарториус отошел от вертолета, помахал рукой. Двигатель прибавил обороты, машина потянулась вперед и вверх. Прежде чем вертолет развернулся, я еще успел послать воздушный поцелуй Вике, которая вместе с Эухенией и Зинулей тоже высунулась посмотреть…

 

МОНСТРЫ

Вертолет уже подлетал к горному гребню, опоясывавшему виллу, когда я надумал спросить у Морено, с чего это его войско так хреново сражается.

— Сеньор президент, прошу меня извинить за то, что мы приняли такие меры предосторожности, которые вы могли бы расценить, как унизительные. Но, согласитесь, ситуация настолько необычная, что у многих из нас могли появиться серьезные сомнения в вашей искренности. Мы имеем представление как о возможностях двух наших бойцов, так и о возможностях батальона «Тигры». Мне неоднократно приходилось иметь дело с хайдийскими коммандос, а потому с большим трудом верится в то, что они бессильны что-либо сделать против двух человек. Конечно, их индивидуальная подготовка, быть может, и несколько выше обычного уровня, но все же — их только двое…

— О, сеньор Баринов, я понимаю, что выгляжу круглым идиотом или коварным подлецом, но все обстоит именно так, как я сказал. Полковник Гарсиа, командир батальона «Тигры», примерно, в 14.30 получил от меня приказ прекратить операцию по захвату террористов, под которыми подразумевалась, как нам стало ясно, группа из трех человек, в которую входили вы и эти двое. Этот приказ я отдал после переговоров с вашим отцом, который настаивал на необходимости проявить человеколюбие и гуманность, чтобы прекратить этот прискорбный конфликт, произошедший от неверной информированности наших спецслужб. Дон Серхио убедил меня в том, что надо прислать вертолет в «Горное Шале», откуда он лично вылетит за вами в район боевых действий. Как раз в это время вторая рота «тигров», подошедшая на бронетранспортерах, взаимодействуя с первой ротой, высадившейся с вертолетов, замкнула кольцо окружения со стороны шоссе, и по докладу полковника Гарсиа всякая возможность вашего прорыва была исключена. Я отдал Гарсиа приказ прекратить огонь и объявить террористам через мегафоны, что им надо сделать то же самое, оставаться на прежних позициях и ждать прибытия вертолета с господином Бариновым…

— Меня к этому времени с ними уже не было, — поспешил сообщить я.

— Да, мне это известно, — столь же торопливо закивал Морено, — полковник Гарсиа сообщил, что его солдаты ведут перестрелку только с двумя террористами, а третий куда-то исчез или убит. Заметьте, я не спрашиваю, как вам удалось проскочить через заслоны «тигров» и пройти незамеченным двадцать километров до «Горного Шале».

— Пусть это останется моей маленькой тайной, — произнес я чуть ли не кокетливо. Во всяком случае, Морено мог подумать, что меня вывезла сеньора Эухения, укрыв под собственной юбкой.

— Согласен, — покорно кивнул Морено, должно быть, полагая, что даже если я удрал под юбкой его супертолстухи Мануэлы, то это ничего кардинально не меняет. — Итак, продолжаю. В 14.45 Гарсиа доложил, что боевые действия продолжаются, так как террористы не прекратили огонь и более того — продолжают продвигаться вперед. Его подчиненные, как он утверждал, вынуждены вести ответный огонь в целях самообороны. Еще через десять минут он в паническом тоне сообщил, что события на шоссе развиваются каким-то странным образом, а командир роты, вероятно, контужен, потому что несет полную белиберду. После этого полковник вылетел на вертолете в район шоссе, чтобы лично разобраться в обстановке.

— Ну и что же он выяснил?

— Прежде всего то, что доклад командира роты был абсолютно достоверен. Остатки роты на четырех уцелевших бронетранспортерах отходили в направлении базы «тигров», а оба ваших бойца преследовали их на захваченном «М-113». Облетев район боя, Гарсиа насчитал восемь подожженных бронетранспортеров и более пятидесяти трупов. Это было невероятно! Первое, что он подумал, — к

террористам подошли подкрепления. Однако никаких новых групп противника приоблете местности он не обнаружил. Тогда Гарсиа поднял пару вертолетов «ирокез» с реактивными снарядами, которые должны были атаковать и уничтожить бронетранспортер с террористами. Это были отличные пилоты и операторы, сеньор Баринов, уверяю вас! Однако они нанесли удар по колонне отступающих «тигров», по сути дела, полностью добив все, что еще оставалось от роты, а сами, выполняя совершенно ненужный маневр, неожиданно столкнулись, несмотря на все усилия наземных служб увести их с опасно близких курсов!

— Чертовщина какая-то! — пробормотал я, очень некстати увидев справа по борту «ирокез» с эмблемами аэромобильного батальона. Холодок прошел по спине! А ну как «черный ящик» и наши вертолеты заставит столкнуться?!

— Но это еще не все! — простонал Морено. — Тот самый блок-пост, на подступах к базе «тигров», о котором мы говорили по радио, уже взят. Из пятнадцати солдат спаслись двое, которые настолько напуганы, что их вряд ли можно признать вменяемыми. Но то, что они рассказывают, в какой-то мере совпадает с докладами командира погибшей роты, которые показались Гарсиа бредом сумасшедшего. Например, то, что ваши бойцы не поражаются огнем из стрелкового оружия.

— Это преувеличение, — пробормотал я, — на них достаточно хорошие бронежилеты и каски, но с небольших расстояний их вполне можно пробить. Кроме того, они обладают хорошей реакцией и в них достаточно сложно попасть.

— Не в этом дело! — горестно воскликнул дон Фелипе. — В них попадали и не раз, но пули не причиняют им видимого вреда. Даже если пуля попадает в бронежилет, она обычно наносит солдату сильный удар, сбивает с ног. А от ваших боевиков пули просто отскакивают, причем даже тогда, когда попадают в открытые участки тела!

— Не может такого быть… — произнес я, хотя и не очень уверенно. Я прекрасно помнил, как Валет еще там, в России, когда мы орудовали на даче Кири, прикрыл меня от выстрелов равалпиндевцев и получил ранение в плечо. Он, правда, очень быстро его залечил и уже к вечеру вроде бы был почти ни в одном глазу, но все-таки ему и перевязку пришлось накладывать, и боеспособность он на какое-то время потерял. Да и совсем недавно змея его в руку укусила, зубы не сломала… А уж пуля и подавно должна была продырявить!

— Подлетаем, — доложил пилот, указывая на несколько дымных столбов, поднимавшихся в небо по правому борту. А прямо по курсу уже совсем недалеко маячили небоскребы Сан-Исидро. И алое знамя «Кока-колы» развевалось над самым высоким из них, создавая обманчивое впечатление, будто красные уже в городе.

Вертолет слегка накренился и стал описывать дугу, которая неизбежно должна была привести нас туда, где что-то дымилось.

Но тут из динамика захрипел басистый, но невероятно перепуганный голос, оравший в эфир с полным пренебрежением ко всем правилам радиообмена и этикета:

— Сеньор президент! Это Гарсиа! База оставлена! Идите на площадку дворца на Пласа дель Армас! Они уже в городе!

Тем не менее, мы все-таки пролетели над базой «тигров». В принципе, конечно, можно было и сесть, потому что Ваня и Валет были уже в нескольких километрах отсюда, на окраине столицы. Но дон Фелипе, если б глянул на картину побоища с близкого расстояния, мог бы выпасть в осадок и заполучить инфаркт от ужаса, а мне и с высоты ста метров общая картина была вполне ясна.

Бронетранспортер, на котором Ваня и Валет преследовали отступающих коммандос, «тигры» все-таки подбили на шоссе, в полусотне метров от блок-поста. Он и сейчас там стоял, коптился. После этого суперсолдаты, однако, ничуть не пострадали. А вот блок-посту не поздоровилось. Его разнесли вдрызг, и смятые фигурки в камуфляже, валявшиеся вокруг разметанных укреплений из мешков с песком, свидетельствовали о том, что бойцы повергли «тигров» в жуткую панику. Большая часть их — человек восемь, не меньше! — просто-напросто драпанули, напуганные неуязвимостью противника и гибелью товарищей. А Ваня с Валетом, как в тире, перестреляли всех, кто не успел добежать до ворот базы.

Перед воротами горели еще два «М-113». Их, видимо, выставили в качестве заслона — два БТРа, посередине, прямо перед воротами, — старый легкий танк «шеридан». Но ни фига из этого не вышло. Ваня с Валетом пожгли — из чего, спрашивается?! — бронетранспортеры, а танк захватили, так сказать, живьем, после чего начали куролесить на территории базы, расстреливая все, что движется, давя и круша все неподвижное. Танк у них, правда, тоже подбили, но только непосредственно перед зданием штаба батальона — оно сейчас очень жарко горело. Однако суперсолдаты опять ничуть не пострадали, захватили другой танк и расстреляли склады с горючим и боеприпасами. После этого от базы практически ничего не осталось, а все ее несчастные защитники кто пешком, а кто бегом дунули в направлении Сан-Исидро. Если выражаться языком Совинформбюро, «бросая технику, вооружение и неся огромные потери».

Вертолет уже вынес нас на окраину города. Там стояли наросшие за последние годы особнячки далеко не нищей публики. Трущобы-«мышатники» времен Лопеса, обитатели которых, должно быть, с ликованием встречали Кискину революционную армию в 1983 году, более не существовали. Поэтому господа, населявшие уютные окраинные поселочки с двух-трехэтажными коттеджами, вовсе никакого восторга не выказывали. Им, конечно, было что терять, кроме золотых цепей. Однако похватать оружие и выйти на баррикады против террористов, у них особой жажды не было. Вместо этого владельцы особнячков и коттеджей посидали в свои авто и резко сделали ноги, уповая на то, что застраховали свою недвижимость от всех возможных и невозможных чрезвычайных ситуаций, вплоть до Великого Оледенения. Эти ребята помнили, что после Кискиной заварухи хорошо жили те, кто хранил деньги и ценности в банках. Но не в трехлитровых, а в закордонных, которых враз не реквизируешь. В общем, лавина автомобилей хлынула в направлении аэро— и морских портов, несмотря на то, что ни радио, ни телевидение еще не успели толком передать, что же случилось конкретно. Конечно, все слухи на небольшом острове распространялись очень быстро, паника охватила и средний класс, и туристов, и вообще всех здешних обывателей. Само собой, что все мелкие и крупные, грузовые и пассажирские суда, яхты и моторные лодки ринулись прочь от острова, а частные самолеты и вертолеты начали один за другим взлетать со всех аэродромов и площадок.

Все эти транспортные потоки были хорошо видны с воздуха. Морено истово молился и крестился. Гребешок, сидевший за моей спиной и видевший в свой иллюминатор автомобильные пробки на многорядных шоссе, пробормотал:

— Ни фига себе! Во дают духу, а?

Вертолет был уже над Пласа дель Армас. Центр города был оцеплен войсками, все улицы, ведущие к президентскому дворцу, срочно перегораживались реквизированными автобусами, тяжелыми трейлерами и бетонными блоками. Позади баррикад пристраивались танки и бронетранспортеры. На крышах высоток оборудовались снайперские позиции. Вертолеты ВВС стрекотали на разных высотах. Было полное ощущение, что на остров высадился не иначе как целый корпус морской пехоты с тяжелым вооружением, который при поддержке авиации вот-вот начнет решающий штурм. На самом деле вся эта мощная оборона готовилась против всего двух бойцов!

Самое интересное состояло в том, что никакого видимого рубежа наступления Вани и Валета видно не было. Несмотря на то, что мы вроде бы летели точно по направлению возможного движения суперсолдат, я их просто не заметил. Куда ж они подевались-то? Столько народу в панику привели, сна и покоя лишили, а сами и не показываются…

Мне даже подумалось еще раз, а не разыграна ли вся эта широкомасштабная постановка доном Фелипе? Конечно, может, и дороговато, но иначе бы ни Чудо-юдо, ни Сарториус, ни даже я не поверили бы.

Поэтому, когда вертолет стал приземляться во внутреннем дворе президентского дворца — там, где четырнадцать лет назад садились вертолеты Кискиных ВВС, на которых она привезла меня в Сан-Исидро, — я на всякий случай сказал по-русски, обращаясь к Гребешку и Лузе:

— Ну, мужики, ежели что — держись.

— Будь спок, хрестный, не провороним, — ответил Гребешок.

— В натуре так, — пробасил Луза.

Вертолет сел мягко, почти не встряхнув наши бренные тела. Я ожидал, что, как в прошлый раз, когда мы тут с Киской высаживались, со всех сторон подвалят встречающие, охранники, секретари и прочий околопрезидентский люд. Однако фиг я угадал. Никто, похоже, главу государства и не приметил. Правда, у парадного входа, там, куда три года назад я подъезжал на «Кадиллаке», принадлежавшем «Rodriguez AnSo incorporated», когда мне организовали официальную встречу с тогдашним здешним президентом доном Хосе Соррильей, стояли как столбы двухметровые президентские гвардейцы в канареечно-попугайских мундирах с многочисленными блестяшками типа блях, медалей, орденов, висюлек и аксельбантов. Однако, окромя их, ни одной живой души не наблюдалось. Да и внешний вид двора наводил на мысль, что не все нормально в Республике Хайдийской… Правда, до такого бардака, который царил тут после Кискиной революции, когда весь двор был засыпан рваной и жженой бумагой, битыми бутылками и патронными гильзами, дело еще не дошло, но мусору было много.

— Сбежали! — перепуганно вскричал Морено. — Моя администрация сбежала!

Клянусь, голос у него был такой, что впору было подумать, будто сбежала его супертолстуха Мануэла. Или хотя бы счесть подобно небезызвестному деду Щукарю, будто дон Фелипе имел с этой самой администрацией интимные отношения, затратил на нее кучу денег, а она, зараза, сбежала от него с проезжим коммивояжером (так красиво и по-французски в старину именовали «челноков»).

Гвардейцы, которые и без всяких инъекций были выдрессированы до состояния биороботов, лихо отсалютовали президенту своими никелированными палашами, но абсолютно не поинтересовались, почему его превосходительство соизволил сменить личную охрану. На их месте я бы серьезно задумался хотя бы над тем, не предстоит ли какая-нибудь ротация кадров или, что еще хуже, сокращение штатов. Однако то ли наличие мозгов у этих верзил не было предусмотрено контрактом, то ли их вывинтили за ненадобностью уже в период прохождения службы. Во всяком случае, они спокойно отнеслись к тому, что вокруг президента Хайди вместо местных и давно привычных, условно говоря, «коржаковых-барсуковых», топали какие-то странные люди, явно побывавшие не то в канализации, не то в каком-то ином неаппетитном месте. Единственным человеком, которого гвардейцы могли знать в лицо помимо самого президента, был пилот вертолета, но вот он-то как раз и не вылезал из кабины своего аппарата. Более того, морда этого авиатора говорила о том, что вообще-то он сильно сомневается, стоит ли оставаться тут, в опустевшем президентском дворце, и дожидаться появления монстров, которых не могут победить элитные части армии. Если что и могло сдержать драповый порыв шеф-пилота, так это была угроза потерять хлебное место. Впрочем, очень может быть, что у вертолетчика просто горючего не хватало до Гран-Кальмаро или Сан-Фернандо.

По парадной лестнице, которую я хорошо помнил заплеванной и заблеванной во времена Киски, а потом сверкающей в период правления Соррильи, мы поднялись в рабочий кабинет президента Республики Хайди.

Лестница, как и внутренний двор, представляла собой по виду нечто среднее между Кискиной и соррильевской, то есть кучек дерьма на ней еще не было, но бумажки уже валялись. А вот кабинет, куда мы в конце концов добрались, не встретив по пути ни одной живой души, был вроде бы в полном порядке. Сине-бело-зеленый хайдийский триколор стоял на своем месте, портреты прежних президентов, то есть всевозможных Лопесов, Киски и Соррильи, тоже никто не спер. Именно здесь и обнаружился полковник Гарсиа с полевой радиостанцией и каким-то лопоухим парнишкой в форме капрала батальона «Тигры», должно быть, радистом или шифровальщиком.

Появление президента Морено с такой, мягко говоря, неожиданной свитой застало полковника врасплох. Гребешка и Лузу вряд ли можно было принять за «особ, приближенных к императору», то есть, тьфу ты, к президенту. Гораздо больше наши молодцы смахивали на геррильерос или тупамарос, которые этого самого президента уже отловили и собираются судить скорым, но справедливым революционным судом, только вот еще не нашли подходящей стенки. Что же касается меня, то тут у полковника и вовсе никаких сомнений не было. Даже если рожа бывшего министра социального обеспечения в Кискином революционном правительстве полковнику и была незнакома — тогда он небось еще лейтенантом был, — то физиономию президента могущественной «Rodriguez AnSo incorporated», которая в августе 1994 года светилась по всем здешним телеканалам и на первых полосах газет, он вполне мог запомнить. А поскольку в газетах довольно подробно расписывалась моя биография — правда, изрядно перепутанная с биографией покойного вождя мафиозного докерского профсоюза и брата бывшей вице-мисс Хайди Анхеля Родригеса, — то бедняга полковник вполне мог понять ситуацию, как дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке»: «Опять власть меняется!»

Юный капрал, должно быть, угодивший в элитный батальон по призыву, а не на контрактной основе, посмотрел на нас без испуга и даже с надеждой: может, дембель по случаю переворота ускорится? Что же касается полковника, то он небось срочно вспоминал, не отдавал ли каких-либо приказов — самое главное, письменных! — которые могут быть признаны преступными? Хотя, конечно, прекрасно понимал, что при желании любой приказ можно объявить преступным, если есть настроение кого-нибудь шлепнуть.

— Сеньор президент! — посматривая то на меня, то на Морено, произнес полковник, явно не соображая, кому, собственно, следует докладывать обстановку и стоит ли ее вообще докладывать. Действительно, какой уж тут доклад, когда дона Фелипе конвоируют два головореза с автоматами на изготовку, да еще и под командой такого известного партизана и наркобарона, как Анхель Родригес?! Пистолет у полковника был в застегнутой кобуре, капрал вообще оружия не имел. Впрочем, если Гарсиа и подумал о личном оружии, то вовсе не потому, что собирался оказывать сопротивление. Поди-ка бедолага пожалел, что и застрелиться-то не успеет…

От Морено не укрылось смятение полковника. Более того, оно ему явно передалось. Только сейчас до экс-мэра Лос-Панчоса и владельца отеля «Каса бланка де Лос-Панчос» дошло, что ежели мы с Гребешком и Лузой вдруг пожелаем вывести его в расход, то нам никто не сможет помешать, а капрал-«тигренок», если ему пообещать досрочный дембель, еще и поможет это сделать. Впрочем, Морено и на полковника грешил. Действительно, если он уже сейчас сомневается, кто тут президент, то через пять минут, когда ужасный Родригес объявит, что Гарсиа производится в генералы и назначается на пост заместителя Верховного Главнокомандующего, то у него не дрогнет рука пристрелить бывшего шефа из табельного «кольта».

Честно скажу, на какую-то минутку меня одолело искушение. Конечно, следовать ленинским курсом к сияющим вершинам я бы, наверно, не стал. И сохранить заветы первого (или Генерального — забыл уже!) секретаря Хайдийской Народно-Социалистической партии товарища Эстеллы Рамос Роса, пожалуй, не сумел. Но приятно было бы, конечно, немного покомандовать! Поручкаться на равных с Клинтоном, например. Или в Москву слегать, для прикола, с официальным визитом… В ООН выступить с речью, на худой конец, ботинком по столу постучать. Заложить какой-нибудь храм покрупнее, типа Христа Спасителя, то есть, конечно, Эль-Сальвадора, а потом соорудить его по-быстрому методом народной стройки на добровольные пожертвования. А кто не пожертвует, того лицензии на торгово-закупочную деятельность лишим… Потом мне еще пионеры в сине-бело-зеленых галстуках пригрезились, которые торжественно поднимают руки в салюте. «К борьбе за дело Эстеллы и Анхеля — будьте готовы!» — «Всегда готовы!»

Но я с этим соблазном справился. Ну его к Богу, мараться еще! Надо лучше поскорее разобраться, где Ваня с Валетом и что они еще начудить успели.

Дон Фелипе, впрочем, меня опередил. Ему захотелось показать полковнику Гарсиа, что власть еще не поменялась.

— Ну, что вы остановились, полковник? Что вы хотели мне сообщить?

— Сеньор президент, — произнес Гарсиа, — обстановка сложная. По докладам офицеров, которым приказано перекрыть все стратегически важные магистрали, ведущие к Пласа дель Армас, продвижения противника пока не наблюдается. По-видимому, численное превосходство наших сил заставило их отказаться от фронтальных действий и перейти к обходным маневрам. Сейчас всем частям по периметру Центральной оборонительной зоны вашим именем отдан приказ соблюдать режим радиомолчания, чтобы дать возможность экстренно передать сообщение о прямом контакте с противником. Это сообщение может последовать с минуты на минуту.

— Это ваши предположения или объективные данные? — все больше обретая уверенность, строго спросил Морено.

— Пока, безусловно, предположения, — промямлил полковник, — но основанные на объективных данных.

— Хорошо, — сказал дон Фелипе, утерев пот с лысины, — вы могли бы подробно рассказать мне, как прикрыты основные магистрали и какие части для этого выделены?

Полковник просиял, подошел с указкой к большому плану Сан-Исидро, расстеленному на столе для совещаний, и начал бойко перечислять те батальоны и роты, которые были расставлены прикрывать улицы и проспекты. Мне все это показалось очень нудным и скучным. Президент, наоборот, слушал с превеликим вниманием, заодно помаленьку обретая уверенность в своих силах. Должно быть, ему было приятно слышать, что в его распоряжении осталось еще так много войск. Мне было непонятно только одно: почему обороной столицы взялся руководить, условно говоря, какой-то «батяня-комбат»? Пусть «тигры» и отдельная, и элитная, но всего лишь войсковая часть. А у Хайди войско при ее скромных размерах было не такое уж маленькое. И генералов тут всегда было полным-полно. По идее небось и комендант города, и начальник гарнизона имелись, опять же, поскольку полковник Гарсиа выступал от имени президента, то фактически исполнял обязанности не то Верховного Главнокомандующего, не то начальника Генерального штаба. Из этого можно было сделать весьма неутешительный вывод, что хайдийский генералитет либо уже сделал ноги, спихнув все проблемы на плечи безответного полковника, либо срочно сказался больным, дожидаясь исхода событий, но не собираясь принимать в них участие.

Гарсиа перечислил все части и подразделения, занимавшие оборону в северном секторе, потом те, что приготовились оборонять восточный сектор. Он уже начал рассказывать о южном секторе, когда откуда-то снизу из недр президентского дворца донеслась отчаянная автоматная стрельба, потом грохнуло несколько взрывов.

— Ни фига себе! — прокомментировал Гребешок. — Дождались, блин!

Луза тоже поежился. Я покамест еще не спрашивал их, каково им воевалось под руководством Сорокина, и даже не знал, как Сергей Николаевич решился их вооружить во время нападения «тигров» на отель — они ведь, как и я, прибыли к Сарториусу не совсем добровольно и даже не по комсомольской путевке. Но можно было догадаться, что они не очень хотят по новой оказаться «в центре событий». Конечно, здесь мы находимся, если так можно выразиться, «с миротворческой миссией», то есть с целью уговорить Ваню и Валета прекратить стрельбу. Но, во-первых, у меня лично были серьезные сомнения в том, удастся ли это сделать вообще, а во-вторых, я подозревал, что если все-таки сумею подобраться к биороботам и остановить их, то после этого «благодарные» «тигры» попросту всех нас перестреляют.

— В чем дело, полковник? — Более дурацкого вопроса Морено не мог придумать. У Гарсиа чуть указка из рук не выпала. Он посмотрел было на сжавшегося в комок капрала-радиста, намереваясь, должно быть, отправить его вниз, но понял все-таки, что лучше самому сбегать. Нахлобучив каску и выхватив из кобуры пистолет, он решительно выскочил за дверь.

— Что происходит?! — Президент Хайди обратил этот вопрос в пустоту, поскольку все находившиеся в его кабинете знали о причинах стрельбы ровно столько же, сколько и он, — то есть ни хрена.

Пальба не прекращалась, а полковник не возвращался. Более того, как мне показалось, он может и вовсе не вернуться. И даже не потому, что падет смертью храбрых, защищая ближние подступы к президентскому кабинету, а потому, что смоется, пока не поздно. Мысль о том, что «поздно» может быть уже скоро, пришла мне на ум после того, как стрельба стала доноситься явно громче, чем прежде. Если мне это не показалось, то сие означало, что боевые действия переместились из подвала на первый этаж, а дворец-то всего-навсего двухэтажный. Правда, стреляли пока еще не непосредственно под нами, а довольно далеко, но все же не дальше, чем в полусотне метров, если мерить по коридору.

— Господи! — вскричал Морено. — Куда же запропастился Гарсиа?! Его уже час как нету!

Конечно, его превосходительство малость преувеличивал. Полковник убежал только минут пять назад. Однако, должно быть, и дону Фелипе стало ясно, что возвращение Гарсии в кабинет весьма проблематично.

Между тем звуки перестрелки стали приближаться уже вполне ощутимо. Стреляли, несомненно, именно в этом крыле дворца и явно уже не в подвале. Более того, если я верно прикидывал, то стреляли уже поблизости от лестницы, ведущей на второй этаж.

— А вы-то? Вы-то что здесь сидите?! — завизжал дон Фелипе, полностью утратив самообладание. — Вы должны остановить своих монстров! Вас для того и приглашали в конце концов!

Тут он был прав на все сто. Но на мне, между прочим, был камуфляж, снятый с убитых «тигров». Правда, Ваня и Валет видели меня в нем и почитали за своего. Но одно дело, когда мы были рядом, и я не терял над ними контроля, а другое — сейчас, когда я появлюсь в этом обмундировании со стороны противника. Могут получиться неприятные для меня «обознатушки». Нарядиться во что-нибудь другое?

В это самое время в кабинет вбежал полковник Гарсиа. Он был весь обсыпан штукатуркой и кирпичной крошкой, а по щеке, рассеченной, судя по всему, осколком битого стекла, струилась кровь.

— Это они, монстры! — заорал полковник с порога. — Они прошли через канализационный коллектор! Они неуязвимы! Солдаты бегут… Сопротивляются только человек двадцать, не больше! Минут через пять их всех перебьют!

— Сделайте что-нибудь, сеньор Баринов! — заверещал Морено. — Идите же! Они ведь подчиняются только вам!

Как говорится, я стал собираться с духом. Но в тот самый момент, когда я уже намеревался сделать шаг к двери, капрал-связист доложил:

— Сеньор президент! Вас вызывает сеньор Серхио Баринов!

— Да! — Морено выхватил гарнитуру из рук солдатика и неуклюже напялил на лысину. Что ему говорил в наушники Чудо-юдо, я не слышал, но, судя по тому, как менялось выражение лица президента, я понял, что ничего утешительного дон Фелипе не услышал.

— Он требует вас… — совсем упавшим голосом пробормотал Морено и обессиленно плюхнулся в кресло.

— Дима! — донеслось из наушников, по-моему, еще до того, как я успел отозваться. — Немедленно сажайте президента в вертолет и везите обратно в «Горное Шале»!

— А Ваня с Валетом? — спросил я.

— Они неуправляемы! Тебе их не остановить, они тебя убьют, понял? Времени в обрез, сматывайтесь!

Я по-быстрому содрал с головы гарнитуру и сказал:

— Надо уходить и бежать к вертолету! Отец сказал, что монстры мне не подчинятся. Так что давайте поживее!

Морено первым кинулся к двери, следом за ним полковник, капрал и мы с Гребешком и Лузой.

Непосредственно перед кабинетом пули еще не летали, но стреляли как раз на лестнице, всего в двух десятках метров отсюда. «Тигры» и президентские гвардейцы забаррикадировали ее шкафами, столами и какими-то статуями. Гвардейцы в своих нелепых мундирах смотрелись как некие гости из прошлого столетия, хотя и стреляли из более-менее современного оружия. Палили все, конечно, очередями, при этом почти не высовываясь, но тем не менее Валет и Ваня (мы их, правда, не видели, слава Богу) только за те несколько секунд, что мы находились в коридоре, свалили двух гвардейцев и одного «тигра». Число обороняющихся было и без того гораздо меньше двух десятков, о которых говорил полковник, и его прогноз насчет пяти минут сопротивления показался мне слишком оптимистичным.

Впрочем, проверять свои умозаключения и дожидаться, когда последние защитники президента дернут врассыпную, я не стал. Морено, проявив несколько неожиданную для своей комплекции прыть, припустил бегом, но, конечно, не к парадной лестнице, а в другую сторону. Следом рванули полковник с капралом, ну и мы, естественно, отставать не собирались. Конечно, я, если б мне лично надо было срочно добираться к вертолету, не побрезговал бы выпрыгнуть со второго этажа. Внизу находились мягкие клумбы с цветочками, и шансы сломать себе что-нибудь при не слишком удачном приземлении, были мизерные. Но, как я понял, Чудо-юдо желал, чтоб я привез с собой Морено, а раз так, то надо исходить не из своих, а из его возможностей. В данном случае надо было довериться его знанию собственного дворца и драпать туда, куда бежит дон Фелипе.

Однако шесть человек, причем все довольно крупные по размеру, за исключением радиста, не могут пробежать по коридору, не наделав шума и топота. Конечно, наше бегство не осталось тайной для защитников лестницы, и уже через пару секунд все, кто еще держался на ногах, прекратили стрельбу и побежали следом за нами. Сквозь топот ног я услышал скрежет и грохот: Ваня с Валетом раскидывали баррикаду. Эта работа могла задержать их на какое-то время, но вряд ли надолго. Скорее всего они не затратят на это больше пары минут.

Поэтому главная надежда теперь была только на собственные ноги.

Дон Фелипе, покраснев до свекольного оттенка и запыхавшись, едва добежал до аварийной лестницы.

— Боже! — прохрипел он. — Я больше не могу!

Из этого следовало, что президента, стокилограммового борова, надо тащить вниз на руках. Мне, конечно, пришлось мигнуть Гребешку и Лузе, которые подхватили Морено под локти. Этим воспользовались полковник и капрал, которые быстрее ветра слетели вниз по ступенькам. Более того, гвардейцы и «тигры», бежавшие от главной лестницы, тоже нагнали нас и могли бы вообще стоптать, если б я не заорал:

— Стой! Пропустить сеньора президента!

Видимо, эти ребята еще кое-что соображали, потому что дали возможность Гребешку и Лузе выволочь Морено во двор. К этому моменту полковник и капрал уже сидели в вертолете, а пилот раскручивал ротор. Увидев, что президента ведут под руки, он заорал:

— Быстрее, быстрее! Могу взять только пятерых!

Это послужило сигналом: гвардейцы и «тигры», которых набралось человек восемь, отпихнули с дороги Гребешка и Лузу, тащивших Морено, оттерли меня в сторону и кинулись к вертолету.

— Прочь! — заорал Гарсиа. — Подлецы! Я буду стрелять…

Но в это самое время одно из окон второго этажа с треском распахнулось, стекла посыпались во двор. Оттуда высунулся ствол «М-16А2» с подствольником и простучала длинная очередь. Гребешок и Луза со своим подопечным вовремя шарахнулись назад, в дверь, ведущую к аварийной лестнице. Я тоже успел юркнуть туда же, прежде чем кто-то из биороботов засандалил в вертолет бронебойную гранату.

Первый хлопок был не очень громкий, но зато потом, когда взорвался топливный бак, — у меня уши заложило. Да и тряхнуло так, что все мы, четверо, повалились на пол у подножия лестницы. Будь мы в этот момент на дворе, нас минимум обварило бы ударной волной, а максимум — облило бы горящим топливом. Двум или трем солдатам, которых не пришибло на месте, такая участь выпала, и это был как раз тот случай, когда живые завидовали мертвым. Судя по воплям, которые несколько секунд долетали до нас со двора, эти заживо горящие люди только и ждали, когда их дострелят. Впрочем, Ваня и Валет не заставили их ждать слишком долго — еще пара очередей, и крики оборвались. Теперь слышалось только гудение пламени и треск от горящих обломков и трупов.

Да, Ваня и Валет нынче запросто сдали бы нормы на значок «Юный Терминатор», если б, конечно, такой существовал. Однако радоваться их успехам у меня не было причины. Если Чудо-юдо сказал, что биороботы мне не подчинятся, значит, так оно и есть. А раз они мне не подвластны, то будут рассматривать меня как обычную живую мишень, которых они уже не один десяток перестреляли.

То есть вопрос, драпать или нет, уже не стоял. Однако стоял другой и более насущный: как драпать? Ведь вертолета больше нет. Куда драпать? Тоже вопрос важный. Прятаться в дебрях президентского дворца? Уходить через подземные ходы Лопеса?

Единственно, куда мы совершенно точно не собирались бежать, так это во внутренний двор, залитый пылающим топливом. Во всяком случае, даже подумать о том, чтоб высунуть туда нос, было страшно.

Между тем все уже поднялись на ноги, окромя дона Фелипе. Он, конечно, был жив, ибо пузо его равномерно вздымалось, но глаза не открывал.

— Сеньор Морено! — Я похлопал президента по дряблым щекам, ибо он то ли действительно чувствовал себя плохо, то ли притворялся, чтоб помогали бегать, а то и на руках носили.

— О-ох! — простонал он, как умирающий. — Я, кажется, контужен! Совершенно не могу идти…

— Что с ним такое? — спросил Гребешок, не знавший испанского.

— Сачка давит. — Луза поставил вполне достоверный диагноз. — Слышь, Барин, давай его тут оставим, на хрен, а? С этим кабаном нам ни фига не выскочить. Обидно ж, „-мое, если нас тут свои пацаны от дури замочат!

— Вообще-то вопрос по делу! — заметил Гребешок. — Если этот боров будет шланговать, мы тут увязнем как пить дать. Тем более, говоришь, пацаны неуправляемые, всех подряд рубят. Валим побыстрее, а?

— Чудо-юдо приказал его вытащить, ясно?! Значит, будем тащить, не хрена делать.

— Да на фиг он нужен? — проворчал Луза. — В нем десять пудов, „-мое! Если он Чуду-юду нужен, пусть вертолет за ним присылает!

Вот тут я с легкой тоской вспомнил о том, как хорошо было командовать Валетом и Ваней, когда они были управляемыми и послушными. Пацаны, блин, не только не спорили, но и вопросов не задавали, а делали, что прикажут. Вот приказал бы им сейчас тащить сеньора Морено отсюда и до Колымы — потащили бы, и ни один не вякнул бы. А тут, блин, помощнички — дискуссии разводят, как в Госдуме.

— Ладно, — сказал я довольно спокойно. — Если очко играет — дуйте отсюда как можете. Вас Сорокин меня отправлял охранять, а не Морено. Так что мальчики — налево, девочки — направо!

— Погоди, — сказал Гребешок, — не лезь в бутылку, а? Да ты только скажи этому лоху по-ихнему, что мы без него пойдем, — он знаешь, как газанет? Фиг догонишь!

Очень вовремя сеньор Морено спросил:

— Что вы обсуждали?

— Есть мнение, — сказал я осторожно, — что вас следует спрятать в какой-либо комнате, а самим сходить за помощью. Мои люди устали и вряд ли смогут вас донести.

— Да кто вам сказал, что меня нужно нести? — воскликнул Морено, вскочив, как пружинка. — Я смогу идти сам!

Луза и Гребешок, не обучавшиеся особому политесу, откровенно хмыкнули, я чуточку поскромнее.

Впрочем, улыбочки у нас на мордах исчезли быстро. Ви-у-у-у! Бух! Здание дрогнуло, зазвенели стекла, вылетевшие из окон, воздух заполнился облаками побелки, посыпавшейся с потолка, кое-где с треском полетела лепнина и штукатурка.

— Пушки! — вскричал Морено. — Я не давал приказа стрелять по дворцу из пушек! Боже мой, я же привез сюда свою личную обстановку! Четырнадцать сервизов из старинного китайского фарфора! Они же их разобьют!

— Вероятно, они обнаружили, что вертолет горит, и сочли вас погибшим, — произнес я, хотя мне лично было по фигу, отчего войска долбят президентский дворец артиллерией, лишь бы меня не накрыли как-нибудь случайно. Даже Валета с Ваней в их нынешнем неуправляемом состоянии мне не было бы жалко, а уж печалиться о фарфоре, хоть китайском, хоть японском, я бы не стал.

— В подвал! — заорал я, едва отгремел второй разрыв, который пришелся намного ближе к тому месту, где мы находились. На ступени аварийной лестницы не то со стен, не то с потолка полетели здоровенные куски штукатурки, которыми я ни под каким видом не хотел бы получить по башке.

На сей раз все без дискуссий и дебатов сыпанули вниз по аварийной лестнице и, пробежав два марша, очутились перед стальной дверью, запертой на висячий замок.

— Что здесь? — спросил я у Морено.

— Понятия не имею… — пробормотал президент. — Я здесь никогда не бывал. Вероятно, какая-то вспомогательная служба…

— Взорвать ее к хренам? — предложил Луза.

— Ага, — рассудительно произнес Гребешок, — мы рванем, а там, допустим, газовые баллоны окажутся. Или просто труба газовая. Так фукнет, что мало не покажется!

Наверху грохнуло так, что мы невольно присели. Несколько крупных кирпичных обломков скатились сверху на лестничную площадку, находившуюся чуть выше нас. Гребешок из любопытства взбежал туда, глянул наверх, туда, где мы дискуссии разводили, и тут же сбежал обратно.

— Ну на фиг! — воскликнул он чуть ли не с восхищением. — Там такой кусок на это место лег — всем хана была бы!

Я выдернул из ножен немало послуживший сегодня нож с пилкой и вручил Лузе:

— Пили ушко! По-быстрому!

Сверху долетел еще один, но уже более удаленный разрыв снаряда. Кроме того, я отчетливо услышал мощный рев танкового мотора и лязг гусениц. Потом что-то звонко брякнуло, затрюкали кирпичи. Похоже, что танк ломал ограду президентского дворца.

— Если он, „-мое, сюда заедет, — пробормотал Луза, опасливо глянув вверх,

— запросто нас тут с обломками похоронит…

— Ты давай пили! — подбодрил Гребешок.

Луза прибавил скорости и быстро допилил ушко. Гребешок дернул дверь, и мы вошли в темный подвал с низким сводчатым потолком. Я включил фонарик. На стеллажах, протянувшихся вдоль стен метров на пятьдесят, лежали какие-то банки с краской, рулоны линолеума и ковролина, ящики с отделочными плитками, емкости со шпаклевками и прочие стройматериалы, которые в свете последних событий могли бы понадобиться при капитальном ремонте — скорее даже при восстановлении президентского дворца.

В том, что последняя формулировка больше соответствует реальности, мы убедились уже через минуту, если не раньше. Рев танкового мотора и треск рушащихся кирпичей послышались буквально над нашими головами. Лавина обломков с неимоверным грохотом полетела на аварийную лестницу и за какие-то секунды наглухо завалила выход из подвала. Танк еще поворочался, поскрежетал гусеницами на куче обломков, словно бы желая ее поглубже вдавить в подвал, а затем покатил куда-то дальше, ломать и рушить, ибо служба у него была такая.

А мы остались в подвале, чихая и кашляя от кирпично-цементной пыли…

 

РАБОТАТЬ ПО-СТАХАНОВСКИ!

Первой мыслью, посетившей башку, стало: вот он, тот, кто подкрался незаметно! То есть хана, которая всерьез и надолго, если не навсегда, то до Страшного суда. И то, что на данный момент все мы были целы и даже не поцарапаны, уже ничего не решало.

Конечно, мне уже не раз приходилось влипать в подобные мышеловки. Тем более что в хайдийских подземельях, прорытых по указу диктатора Лопеса, это явление вполне нормальное. Фашист, известное дело. Специально небось ночи не спал, все придумывал всякие заподлянки, чтоб демократически мыслящую публику и всех иных сторонников открытого общества извести. Чтоб их, если они начнут совать свои длинные носы в подземные сооружения, либо разносило на куски объемным взрывом, либо просто миной, а также чем-нибудь заваливало, замуровывало, как в «Бронированном трупе», или хотя бы сбрасывало в канализацию, как нас с Марселой в 1983 году. Но каждый раз, очутившись в Лопесовом подземном царстве — да хотя бы так, как утром этого, все еще не закончившегося дня! — когда надо было идти неведомо куда, ибо тот вход, через который я туда попадал, был каким-то образом перекрыт, надежда все-таки оставалась. Потому что можно было топать по каким-то туннелям, ходам и лестницам, искать выход, пусть даже через какую-нибудь отвесную шахту. Опять же в лопесовских лабиринтах было много воздуха.

Сейчас все складывалось по-иному. Мы находились не в диктаторском метро, а в самом обыкновенном дворцовом подвале, предназначенном для склада. Очень небольшом и тесном. Вентиляция в нем, может быть, и была, но в данный момент не работала, потому что запах краски очень чувствовался. Никакого иного выхода из подвала не имелось — ни с торцевых стен, ни с боковых, ни в полу, ни в потолке. Только стеллажи со всяким ремонтно-строительным барахлом, которое, если иметь в виду разнообразные краски-лаки, могло сыграть для нас роль «Циклона-Б» в освенцимской газовой камере. Тут и без них воздуху было немного. Ну, на сутки, может быть, если не меньше. Хорошо, если разберутся, что по ошибке завалили — в смысле, засыпали! — родного президента. Тогда, может быть, и начнут откапывать. Но даже в этом случае надежда на то, что нас откопают раньше, чем мы здесь задохнемся, была очень и очень хлипкой. То, что танк развалит за пять минут или даже быстрее, можно пару суток разгребать, а то и больше, если подходы для техники плохие.

О том, чтоб попробовать откопаться самим, разобрать завал на лестнице, можно было забыть раз и навсегда. Выдергивать по кирпичику, по кусочку, по обломочку, постепенно заполняя легкие кирпично-цементной пылью, — безнадега, которая может только сократить наше пребывание на этом свете. Потому что на место одного выдернутого кирпича сверху провалится еще несколько. Опять же там наверняка найдутся и такие крупные обломки, которые даже шкафообразный Луза, и даже мы, все четверо, считая маломощного хайдийского президента, не осилим с места сдвинуть.

— Во влипли, а? — пробормотал Гребешок, подойдя к завалу и попытавшись выдернуть один из кирпичей. — Как клещами зажало…

— Ничего, ничего! — явно не очень ориентируясь в обстановке, произнес дон Фелипе. — Они сейчас раздавят танками этих монстров, а потом разберут завал и эвакуируют нас отсюда.

Хорошо, что мужики его не поняли, а то б дали по шее, наверно, чтоб оптимизма поубавить. Я-то понял, но мне руки пачкать не хотелось. К тому же избавить сеньора Морено от излишнего оптимизма можно было и словесно.

— Вы уверены, сеньор президент, что ваши подчиненные знают о том, где вы находитесь? — спросил я очень вежливо и культурно.

Морено, конечно, не был таким уж дураком, чтоб не понять моего тонкого намека на толстые обстоятельства.

— Я полагаю, что они должны это выяснить… — пробормотал он. Уверенности в голосе, конечно, уже не было.

— А вы представляете себе, как они смогут это сделать? — произнес я. — Единственное, что они знают, так это то, что вы прилетели сюда на вертолете. А вертолет взорван, и все, кто находился на его борту или вокруг него, скорее всего сожжены. Вам доводилось видеть обугленные трупы?

— Только по телевизору… — пробормотал Морено.

— Ну, тогда вы должны себе представить, что процедура опознания, кто есть кто, займет довольно много времени. Хорошо еще, если кто-то чудом уцелел или хотя бы остался в сознании, чтобы сообщить о том, что вас в вертолете не было. Но даже в этом случае, я думаю, разобраться в том, где мы с вами находимся, будет очень непросто. К тому же, по всей видимости, руки до этого дойдут еще нескоро, ибо «монстры», даже с учетом применения против них танков, вряд ли будут скоро уничтожены.

Как раз в это время наверху ощутительно грохнуло, и кирпично-цементная пыль облаком повисла в и без того не шибко чистом воздухе подвала. Правда, поглядев на потолок, я увидел несколько трещин на кирпичном своде. Ежели эти своды вовсе не рухнут, то трещины могут дать нам хоть какой-то мизерный приток относительно свежего воздуха. Если они, конечно, сквозные.

— Ладно вам ля-ля разводить! — рассерженно произнес Гребешок. — Каркают-каркают, а хрен поймешь. Давайте лучше соображать, как откапываться будем. Тут, блин, работы на три дня, да и то если с экскаватором.

— Да еще и кран нужен, — пробасил Луза, — тонн на пять хотя бы.

— Специалисты! — прошипел я. — Я вам этот кран рожу, что ли?

— Понятно, что не родишь, — почесал в затылке Гребешок. Его и прозвали так за привычку расчесываться пятерней, не признавая расчесок. — Может, рвануть чем-то можно?

— Вот все, что можно рвануть, — сказал я, похлопав по патронташу, где находились гранаты к американскому подствольнику «М-203». Все ручные я уже перекидал в «тигров» во время боя у выхода из вентиляционной шахты, а эти приберег. Ни шиша из этого джентльменского набора, как мне представлялось, применить без риска для собственного здоровья было нельзя. Осколочные и прыгающие осколочные (последние в особенности) применять было просто бессмысленно, они даже с точки зрения самоубийцы были плохи, потому что могли всего изранить до поросячьего визга, но до смерти так и не убить. Дымовая тоже в наших условиях ни на что не годилась, задохнуться от нее сразу не задохнешься, но помучаешься изрядно. Картечные патроны для здешних стен были как слону дробина. Фугасную гранату и фугасную объемного взрыва можно было применить для быстрого самоубийства — последняя в тесном подвале была для такой цели просто идеальным средством. Кумулятивно-осколочные были хороши только в том случае, если б мы точно знали, что в какой-то стене есть дверь, заложенная кирпичом. Но и то широкой дыры такие гранатки не проделали бы.

Не знаю, насколько разбирались в боевых возможностях штатовского оружия Гребешок и Луза — по-моему, они его только в кино видели, — но то, что все эти подствольные гранатки на них не произвели впечатления, — это точно.

— Ну и чего делать? — мрачно спросил Луза.

— Надо стенки простучать, — сказал Гребешок по-деловому. — Дворец-то видели? Он длинный, площадь большую занимает. А тут подвал всего ничего. Значит, где-то за стенкой должно быть его продолжение. Надо только прикинуть, как этот подвал расположен. Если, скажем, вдоль, то надо торцы долбить, а если поперек — то между стеллажами.

— Нормально, — сказал я, вроде бы похвалив, — но неясны два вопроса. Первое: чем долбить? А второе: что делать, если стенка очень толстой окажется?

— Ну, насчет первого, — ответил Гребешок, — надо пошуровать на стеллажах. Раз тут строительный склад, наверняка какой-нибудь шлямбур имеется. Или кельма хотя бы. А насчет второго, как говорил мой дед, надо работать по-стахановски, то есть весело, как после первого стакана, думая о том, что заработаешь на второй, третий и всю бутылку.

— В принципе верно, — сказал я, смахивая с морды прилипшую к потной коже чешуйку штукатурки. — Нет таких крепостей, которые не смогли бы поломать большевики… Ладно, пошли шуровать!

— Что вы намерены делать? — спросил сеньор Морено, который, вестимо, ни бельмеса не понял.

— Мы намерены искать инструмент, чтоб продолбить стену, — объяснил я, — наверно, сеньор президент, вам надо принять в этом участие.

— О, это почти безнадежно! — вздохнул Морено. — Здесь очень прочный фундамент из естественного камня, его делали еще во времена конкистадоров. А

потом, когда дворец рухнул после землетрясения 1867 года, фундамент — он,кстати, от подземных толчков почти не пострадал — значительно усилили, обложив кирпичной кладкой. Тогда же, об этом я слышал от главного архитектора Сан-Исидро, было принято решение усилить подвальные перегородки. Каждая из них не менее полутора метров в толщину.

— Полтора метра… — произнес я по-русски. — Не хрен собачий, извиняюсь!

— Ладно, — отмахнулся Гребешок. — Глаза боятся, а руки делают…

Как ни смешно, но именно дон Фелипе нашел как раз то, что было нам нужно. Правда, еще до этого Гребешок и Луза добрались до ящика, в котором лежало несколько ржавых шлямбуров разных калибров и солидная кувалда. Мои успехи были поскромнее: я нашел только кельму, которой можно раскалывать одиночный кирпич на половинки или четвертушки, но очень сложно продолбить в кирпичной стенке хотя бы неглубокую выбоину. А вот дон Фелипе нашел настоящую, правда, очень ржавую кирку без ручки, быть может, откованную еще для тех красно— или чернокожих рабов, которые вырубали ими камни для фундамента губернаторского дворца, позже ставшего президентским.

— А вообще-то кайло крепкое, — сказал Гребешок, повертев в руках кирку. — На что бы насадить, а?

— Ща, сделаем! — оптимистически объявил Луза, взял кувалду и несколькими ударами расфигачил один из пустых деревянных стеллажей. Раздобыв таким образом довольно толстую доску длиной в полметра с лишним, детинушка взял у меня кельму, приставил се рубящей частью к торцу и вдарил кувалдой, расколов доску вдоль волокон. Потом с помощью штурмового ножа новоявленную ручку для кирки отесали, чтоб пальчики не занозить, подстрогали наверху, чтоб можно было насадить, насадили, расклинили, чтоб не слетала, и таким образом обзавелись полезным инструментом.

— Во, видишь, начальник, — сказал Гребешок, — а ты говорил, нечем долбить!

Теперь, естественно, встал вопрос, где долбить. Лузе так не терпелось опробовать кирку в деле, что он подошел к торцевой стенке и без преамбул начал чухать по кирпичам. Да, богатырская русская силушка, конечно, дело великое, если ее направлять в нужном направлении. Кирпичи антильского производства были явно не готовы ей противостоять, тем более что за 130 лет существования во влажном тропическом климате порядочно подразмякли. После трех десятков ударов Луза продолбил слой кирпичной обкладки в два кирпича толщиной, выломал в стене выбоину площадью примерно полметра на полметра и оказался перед стенкой куда более прочной, сделанной из тесаных гранитных блоков. Пока Луза работал по-стахановски, я светил фонарем, а Гребешок вел репортаж, на манер футбольного комментатора. Репортаж этот, к сожалению, на три четверти состоял из матюков, и суть его сводилась к тому, что Луза, извиняюсь, имеет с этой стенкой сексуальный акт. Поэтому для сеньора Морено, мало знакомого с тонкостями русской филологии, я этот репортаж не переводил.

— Ну, „-мое, — сказал Луза, — такое дело надо перекурить.

— Не вздумай, — предупредил Гребешок, — тут и так дышать нечем!

— Да я чего? — произнес детинушка обиженно. — Я просто в смысле передохнуть малость.

— Ладно, — дозволил Гребешок, — передыхай. Ну что, командир, поразомнемся?

— Погоди, с этой штукой так просто не выйдет. Это не кирпичики. Давай сперва шлямбуром в стык постучим.

— Как скажешь. Только, блин, рукавиц нет никаких. Да и не возьмет это дело шлямбур. Ладно, дай фонарь, посвечу тебе.

Он оказался прав, ни фига не получилось. Хоть я сумел кувалдой вдолбить стальную фиговину сантиметров на двадцать в стык между камнями, выковыряв из стенки сотню граммов сухого раствора, скреплявшего кладку, дальше пошел второй ряд камней, причем я уже бил не в стык, а прямо в камень. Шлямбур отскакивал, вгрызаться в гранит не собирался. Чем их, блин, конкистадоры тесали, эти блоки?

— Вы знаете, сеньор Баринов! — внезапно вскричал сеньор Морено, почти как Архимед, выпрыгнувший из ванны с криком: «Эврика!» — Мы прорубаемся не туда! Я вспомнил! Этот отсек подвала расположен поперек здания. Он находится рядом с рефрижераторной установкой. А там, где мы пытаемся, — только фундамент, а за ним — грунт.

— Бляха-муха! — сказал от души Луза, добавив еще пару непротокольных выражений, когда я перевел русскоязычным первооткрывательские вопли сеньора Морено. — Я думал, что нам одним на президентов не везет… Во привычка! Сперва: «Давай, рубай!», а потом: «Извините, понимаешь, мы не туда долбили!»

— Ладно базарить-то! Сам ведь начал хреначить, никого не спрашивая, — заметил я.

— А хрена ли он молчал?! Полчаса уже валдохаемся! — не унимался Луза. — Сидел-сидел, и вдруг — открытие сделал! Идея, блин, клюнула! Ну, „-мое, если он опять какую-нибудь фиговую коррективу внесет, я, точно, его башкой буду стенку проламывать!

Луза, схватив кирку и сопя от ярости, вошел в один из проходов между стеллажами, который ничем от других не отличался.

— Э, — заорал он, — президент, твою мать! Здесь долбить или еще где?

— Что он спрашивает? — явно поняв, что Луза рассвирепел, но уразумев из его рева только слово «президент», робко спросил дон Фелипе.

— Спрашивает, правильно ли он выбрал место…

Президент не успел ответить, потому что Луза, не дождавшись итога наших переговоров, помянув чью-то маму, но отнюдь не Божью, с ревом долбанул киркой по стене. Грюк!

Я не поверил глазам: после удара в стене тут же образовалась сквозная дыра. Более того, трещины в штукатурке четко обозначили проем бывшей двери, некогда заложенной кирпичом. Гребешок ударил по этой тонкой, всего в пол-кирпича, перегородке кувалдой, и вся она, не рассыпавшись, плашмя грохнулась на пол.

— Ур-ра! — завопил Луза и первым ворвался в пролом. За ним, с кувалдой на изготовку, двинулся Гребешок, потом президент Морено и, наконец, я с фонарем.

Конус света выхватил из тьмы какие-то кабели, распределительные щитки, выключатели, амперметры-вольтметры на панелях. То ли пульт управления энергосистемы, то ли еще чего-то — но для рефрижератора слишком круто. Конечно, там, по идее, тоже всего электрического много должно быть, но что-то ни насосов не видно, ни труб.

— Что-то это ни хрена на холодильник не похоже, — заметил Гребешок, обозревая помещение, в котором мы оказались.

— Ну да, блин, — размазывая по вспотевшей роже кирпичную пыль, просопел Луза, — ты думал, тут и бутылка будет, в холодильнике…

— А вам не по фигу, молодые люди, что здесь и как? — спросил я тоном умудренного старца. — Вы лучше прикиньте, где тут лестница. Небось засиделись уже, надоели, понимаешь, хозяину…

— Да вон, по-моему, в том углу, — сказал востроглазый Гребешок, и я, направив свет в том направлении, действительно разглядел ступеньки и даже перила. Мне даже показалось, что чуть-чуть брезжит какой-то свет откуда-то сверху.

— Учтите, — сказал я, — там, наверху, сейчас тоже не сахар. Правда, танки вроде поблизости не катаются, но зато запросто могут быть Ваня с Валетом. А с ними без сноровки не сладить. Поэтому давайте поосторожнее, с разумом. И автоматы наготове держите, а не кувалду!

Последнее замечание относилось к Гребешку, который, будто представитель рабочего класса, восставшего на последний или предпоследний, но решительный бой, все еще поигрывал четырехкилограммовым инструментом, словно бы прикидывая: а что бы тут такое разрушить до основанья?

— А чо? — сказал Гребешок, подбросив кувалдометр и ловко поймав. — Самый надежный прибор, если по мозгам, то с гарантией.

— В общем, я пойду вперед. Вы за мной пока не спешите, а то еще за «монстров» примут, тем более что вы на них больше похожи, чем Ванька с Валетом. Особенно при кирке и кувалде. Но главное — президента не забудьте. Если нарвемся на хайдийцев, то будем его вперед выставлять.

— Само собой, — кивнул Луза, — в таких делах президенты — вещь полезная.

Загнав в подствольник осколочную гранату и заменив на две трети отстрелянный магазин полным, я снял «М-16А2» с предохранителя и, держа ее, как заправский штатник, за пистолетную рукоятку, начал подниматься по лестнице. А в левой держал фонарь, посвечивая то вперед, то под ноги.

До первой площадки я дошел нормально и даже особо не переживая. Потому что четко видел, что на ней никого нет. Но когда пришло время поворачивать и подниматься выше, сердчишко стало постукивать чаще. Второй лестничный марш, по идее, должен был вывести меня на уровень первого этажа, где могли начаться разные неприятности.

Однако неприятностей не случилось. Никого на второй площадке не оказалось. Зато несколько неожиданно эта площадка и на уровне первого этажа оказалась глухой. Надо было подниматься еще на два марша вверх, где брезжил какой-то тусклый свет. Прислушался: вроде никто не сопит, не передергивает затвор, не бряцает антабками. Рискнул подняться на третью площадку, еще раз остановился. Фонарь можно было выключить, свет, исходивший сверху, с четвертой площадки, находившейся на уровне второго этажа, был достаточно ярок. Правда, оттенок его мне не понравился. Светилась явно не простая лампа накаливания и явно не лампа дневного света. Либо свет издавала какая-нибудь зеленоватая трубка типа неоновой рекламы, либо табло, покрытое светящимся составом, либо…

Едва я рискнул поглядеть вверх вдоль ступеней, ведущих на четвертую площадку, как убедился в том, что третье предположение оказалось самым верным.

Посреди четвертой площадки, перед небольшой, вполне обычной дверью, выводящей, должно быть, на второй этаж дворца, стоял «Black Box» собственной персоной. Стоял и светился своим зеленоватым, загадочно-зловещим светом. По размерам, как мне показалось, он казался чуточку больше, и форма у него была обычная, прямоугольно-параллелепипедная, а не цилиндрическая, как у того, что перенес меня в «Горное Шале». Но и у этого на верхнем торце маняще круглилось кольцо — символ соблазна, символ исполнения самых невероятных желаний.

Само собой, что страх он тоже излучал, но не тот, леденяще-парализующий, пронизывающий все сознание и подсознание, который мне помнился по «дурацким снам» и той «недоказанной яви», встреченной мною в Сибири. Нынешний страх был иного свойства. Это был даже не страх, а страшок. Эдакое легкое и даже в чем-то приятное щекотание нервов. Вроде бы как перед утренним купанием в каком-либо российском водоеме. Знаешь, что водичка будет прохладная, но окунешься и сразу почуешь глубочайшее удовлетворение.

«Окунуться» — означало подойти к «ящику» и взяться пальцем за кольцо. Всего ничего-то вроде бы, но, поскольку я уже несколько раз пользовался его услугами, а кроме того, уже четко знал, что исполнение или неисполнение пожеланий зависит только от его милости, решиться было сложно. Главным образом потому, что еще толком не знал, а) что именно надо просить у «ящика» в данный момент и б) у кого именно я это выпрашиваю. Насчет «что именно», в принципе, было вроде бы нетрудно сформулировать. Мне лично пребывание на этом карибском острове начинало надоедать. И я с превеликим удовольствием переместился бы домой, во «Дворец Чуда-юда». Если б, конечно, не знал, что сейчас почти все основные обитатели его находятся в «Горном Шале». Перелетишь туда, а «Шале» уже, возможно, бомбят… Морено потерялся, генералы, очень может быть, и не хотят, чтоб он находился. Наверно, стоило бы попросить и о том, чтоб Ваня с Валетом прекратили буйствовать, но мне почему-то казалось, будто их вспышка агрессивности была зачем-то нужна «ящику». Поэтому мне не верилось в то, что он это выполнит. Попутно мелькнуло и несколько абсолютно эгоистических прожектов, которые были сродни тому, как я перескакивал с дороги, на которой нас зажимали бронетранспортеры коммандос, в то же «Горное Шале». Они сводились к тому, чтоб драпануть отсюда к Марьяшке, на свою старую московскую квартирку или под крылышко к Марселе Браун с ее выводком смуглявых детишек, только, конечно, не на Гран-Кальмаро, где меня небось тут же посадят за нарушение правил воздушного движения, приведшее к катастрофе полицейского вертолета, а прямиком в Оклахому. Там, конечно, тоже могут быть кое-какие нюансы с иммиграционными властями, но ежели Марсела захочет, то запросто все устроит.

Так или иначе, выбрать из множества вариантов какой-то один довольно легко, хотя бы методом тыка. Иное дело с пунктом «б», то есть с кем я именно имею дело.

Здесь было всего два варианта, но каких!

Вариант первый был такой. Я имею дело с неким инопланетным разумом. То есть с таким, который в общем и целом ничем принципиально не отличается от человеческого, хотя внешне на людей не похож. В прошлом потоке времени, когда я спал в охотничьей избушке, мне привиделись Сарториус, Чудо-юдо, покойный Милтон Роджерс из NASA, которые пытались меня, виртуального дурака, просвещать насчет того, насколько этот самый разум может нас, землян, превосходить по возможностям. Сарториус вроде бы даже говорил, что эта самая «ящичная» цивилизация может рассматривать нас, как человек рассматривает всяких там букашек и козявок. Настолько мы, получается, их дурее. Однако если человек снимает козявку с листочка, сажает ее в коробку, а затем уносит за пару километров и обратно выпускает, то вовсе не потому, что козявка обратилась к нему с такой просьбой, верно? Он сам решает, зачем и почему. Из баловства или для каких-либо научных целей. То есть если дело обстоит так, то «Black Box» не стал бы заниматься исполнением желаний. Конечно, поскольку мы для него не просто букашки, а с какими-то зачатками интеллекта, то он, наверно, мог, изучив наши мысли, попробовать исполнить какие-то пожелания. В целях, допустим, опять-таки научно-исследовательских. Но вообще-то для того, чтоб это проделывать, по-моему, нужно было какую-то более серьезную программу разработать. Потому что людям нужны не только перемещения в пространстве, как мне лично все время подворачивалось, а и какие-то материальные блага. Например, «Мерседес» или там «Кадиллак», дача или особнячок на 1000 квадратных метров, яхта, вертолет, самолет и прочее оборудование Майку Атвуду и Тине Уильяме, например, «Black Box» подарил «Кадиллак», но он же, судя по всему, их собирался утащить куда-то в космос. С другой стороны, стоило Майку захотеть домой, как он вернул его домой. Как и меня, несмотря на явное хулиганство в кратере, то бишь объекте «Котловина». Правда, он вернул и меня, и Атвуда в иные потоки времени, его на две недели, а меня — на три месяца назад. Почему и зачем? Неужели ему мы были зачем-то нужны?

Вот тут-то я и подходил к самому жуткому, второму варианту. Пожалуй, он был, конечно, намного проще первого и тоже довольно давно был сформулирован. «Black Box» — это не высокоразвитый инопланетный разум, а овеществление некоей сверхъестественной силы, попросту говоря, Сатаны Опять-таки, еще в прошлый раз, в Сибири, я раздумывал над тем, какая принципиальная разница может быть между высокоразвитыми инопланетянами и силами потусторонними.

Именно в том, прошлом, потоке времени я уразумел, что иметь дело с чем-либо естественным, то есть с инопланетянами, пусть даже агрессивными и жестокими, еще не так страшно. Потому что инопланетяне, по идее, смертны, а во-вторых, потому что они в принципе могут понять человеческую логику, если им доказать, что ты не тварь дрожащая, а права имеешь.

Однако если речь идет о контакте со сверхъестественным, то есть, грубо говоря, с Сатаной и его ведомством, то тут шутки плохи. Во-первых, они бессмертны и неуничтожимы, раз сам Господь (если такой товарищ, в свою очередь, существует) не может с ними справиться, а во-вторых, основной целью их существования является творение Зла, что само по себе неприятно и исключает возможность заключения более-менее приемлемого соглашения. Насчет того, что нечистая сила предпочитает навязывать партнерам принципиально неприемлемые соглашения, типа продажи своей родной и, по некоторым данным, бессмертной души, я был наслышан. Но заключать такие сделки даже в экстренных обстоятельствах не собирался.

То, что «Black Box» мог быть порождением Сатаны или лиц, его заменяющих, к сожалению, экспериментально подтверждалось тем, что на «черный ящик» и производных от него человекообразных существ «длинных-черных» негативно воздействуют пули с крестообразным пропилом в острие. Правда, ни в каких религиозных сочинениях и даже во всяких там чернокнижно-дьяволоведческих, которые я имел возможность прочесть, об этом вроде бы не упоминалось. Но, может, где-то и упоминалось, потому что в серьезные дебри, к первоисточникам, я, естественно, не обращался. Читал главным образом популярщину, да и то, как говорится, «по диагонали» и через страницу. Да и если уж совсем откровенно, даже на то, чтоб читать эту примитивщину, у меня времени почти не оставалось.

Хотя вроде бы на любом развале всяких писаний по всяким там экстрасенсорным делам и иной чертовщине было больше чем достаточно, поверить всему, что нашкорябал автор, мог только гражданин, недавно выписавшийся из дурдома, да и то на то время, пока не отошел от транквилизаторов. Чудо-юдо, когда я показывал ему время от времени эти дьяволоведческие книжонки, только дико ржал и говорил, что часть этих книжек пишется бывшими преподавателями истории КПСС и научного атеизма, которые подрабатывают на хлеб насущный, а другую часть в рекламных целях сочиняют разносортные наемные щелкоперы-журналюги, из которых, кстати сказать, немалое число финансируется филиалами ЦТМО. Речь шла о различных хозрасчетных организациях, работающих под видом совершенно независимых от нашего Центра «институтов», «академий», «клиник» и «университетов», занимающихся исследованиями в области парапсихологии, телекинеза, экстрасенсорики и иной мутотой. Основная задача этих заведений — добывать кое-какие скромные бабки для главной конторы Чуда-юда, но при этом также и отбирать в ЦТМО наиболее талантливых людей с психическими и сенсорными аномалиями для последующей их «разработки» — Чудо-юдо был верен профессиональному жаргону.

Что касается Вики, то она вообще на эти темы не говорила, по крайней мере до последнего времени. То, что я услышал от нее во время ее спора с Ларисой, было, пожалуй, первым откровением по этому вопросу.

Единственно достоверными свидетельствами были лишь те, что помнились по моему пребыванию в ином потоке времени. А поскольку между тем и этим потоками времени было много фактических различий, то не было никакой гарантии, что нечто достоверное в том потоке времени не окажется сущей фантазией в этом… Да и вообще Чудо-юдо все время заставлял меня сомневаться в том, что экспедиция в Сибирь, на объект «Котловина», была на самом деле. Лишь вьюк группы «Пихта», который сейчас находился у Сарториуса, мог внести ясность…

Тем не менее «Black Box» был здесь, на Хайди, и стоял на площадке перед дверью, ведущей на второй этаж. А сзади, ниже меня, по лестнице уже двигались Гребешок и Луза, тянувшие за собой пыхтящего сеньора Морено. Еще немного — и они увидят «Black Box», а мне придется долго объяснять им, что это такое.

Поэтому я поднялся на площадку и сделал те два шага, которые отделяли меня от окруженного зеленоватым ореолом «черного ящика». Я уже готов был нагнуться и подцепить его пальцем за кольцо, как вдруг «Black Box» плавно и без чьего-либо видимого вмешательства сам поднялся в воздух. Невысоко, метра на полтора с небольшим, но при этом он еще и отплыл от меня к двери, ведущей на второй этаж. Возникла ситуация «близок локоть, да не укусишь». Иными словами, «ящик», по-видимому, не хотел, чтоб я за него ухватывался.

На всякий случай я оглянулся, нет ли за спиной какого-нибудь трехметрового оболтуса с черной безликой головой и листообразными трехпалыми ступнями. Нет, ничего похожего за моей спиной не было, и даже Гребешок с Лузой и президентом Хайди еще не дошли до третьей площадки и, судя по всему, оставались на второй, где толстяк Морено шепотом жаловался на одышку.

Когда я вновь повернулся к «черному ящику», то невольно вздрогнул. Дверь, вполне обычная, деревянная, покрашенная какой-то серенькой немаркой краской, исчезла.

Вместо нее я увидел некий зыбкий полупрозрачный прямоугольник, за которым брезжило все то же зеленоватое сияние, окружавшее черный и расплывчатый силуэт «Black Box'a». Такую «стенку» из воздуха, уплотненного до плотности воды, я помнил. Тогда, рядом с «Котловиной», на свежем воздухе, она, конечно, выглядела поэффектнее. И тогда я еще толком не знал, что может произойти, если сунешься к этой стенке. Впрочем, сейчас я тоже ничего не мог предугадать. Только помнил, что это некий «телепорт», через который меня могут забросить куда угодно. В тот раз забросили на дно «Котловины», в этот раз, глядишь, и подальше спровадят…

Впрочем, «Black Box», как и тогда, не дал мне времени на раздумье. Я знал, что сопротивляться бесполезно: захотел утащить — утащит. Другое дело, что в этот раз я испытывал уже знакомые ощущения, то есть потерю веса, легкое головокружение и утрату ориентировки в пространстве. Я уже знал, что мое тело через секунду станет зыбким, словно желе, а затем меня втянет в эту киселеобразную «дверь», и, по идее, я не должен ни захлебнуться, ни задохнуться. Потом должна последовать вспышка, а дальше уж как Бог или… другая инстанция захочет.

Так все, в общем, и вышло. И тело стало зыбким, как желе, и в «дверь» втянуло, и удушья не почуялось, и вспышка сверкнула. Не было по сравнению с первым разом только одного: быстрого возвращения в натуральный мир. Впрочем, открыв глаза, я хоть и понял почти мгновенно, что угодил в искусственную реальность, но этому отнюдь не обрадовался. Потому как закрутившаяся где-то внутри меня мельтешня образов, звуков и целых картинок поначалу повторяла до мельчайших деталей обстановку того самого «дурацкого сна», после которого я очутился в нынешнем потоке времени. Этот «дурацкий сон» настолько выделялся из всех предыдущих, что я его натвердо запомнил, как «Бред Сивой Кобылы». Сейчас мне, судя по всему, предстояло посмотреть еще один такой же. Впрочем, такой, да не совсем…

 

2-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-2)

Нет, наверно, все-таки Суинг не дотянулся. Я не получил тот парашют, который он должен был мне передать. А может, это я не дотянулся? Ведь это мне нужен был парашют. Теперь можно спокойно падать в черную пустоту. Там ничего нет, и я не разобьюсь. Может, я вообще не падаю, а поднимаюсь? Вон вроде звездочки какие-то… Точно, возношусь. Ну что ж, и это неплохо. Сейчас по крайней мере станет ясно, есть Бог или нет.

Кажется, есть. Что-то такое просматривается, светящееся, постепенно увеличивающееся в размерах. Чертог, что ли, Господен? Странно, больше на станцию «Мир» похоже.

Ладно, и на том спасибо. Люк открыт, милости просим, стало быть? И разгерметизации не боятся. А мне-то наплевать, я все равно без скафандра.

Что-то внутри больно просторно. Не так, как по телевизору показывают. Стоп! По-моему, я тут уже бывал когда-то. Не то церковь, не то концертный зал. Арки по бокам все те же. Кто-то появиться должен.

До этого момента все повторялось. Как бы в хорошей видеозаписи. То есть в такой, которая переписывает все, как есть, не искажая ни изображения, ни цвета, ни звука. И воспроизводит оригинал один к одному. Буквально до самой мельчайшей детальки. И картинки, и мысли — абсолютно все.

А вот с того момента, когда я попал в это самое виртуальное помещение — я там и правда много раз уже бывал, хотя, как туда попадал, обычно не помнил,

— стало ясно, что полного повторения БСК-1 не будет.

Первым существом, которое появилось тут вместе со мной, оказался Белый Волк — символ некоего ужасного логического вируса, который в свое время свел в могилу одного из ведущих специалистов ЦТМО по компьютерным программам вообще и по программному обеспечению ГВЭПов в частности. Иначе говоря, Васю Лопухина. Именно Вася уже после смерти явился мне с этим самым Волком на поводке и объявил, что отныне я буду получать некую информацию в виде БСК — Бреда Сивой Кобылы. Правда, все это было еще в том потоке времени.

Волк вел себя добродушно. Выбежав откуда-то из-за моей спины, он уселся посреди зала. Его голова была размером не меньше бычьей, а уши находились где-то на высоте двух с половиной метров. Каждый клык приветливо оскаленной пасти был длиной с мизинец взрослого человека — это как минимум. Тем не менее зверюга поглядывала на меня с собачьей преданностью, хотя я этому чудовищу даже ложки «Педдигри пала» не мог выдать. Вообще-то, на мой непрофессиональный взгляд, такая скотина должна была жрать его ведрами или даже бочками. А уж если быть совсем откровенным, то, сожрав меня вместе с обмундированием, Белый Волк скорее всего не смог бы утолить голод.

Следом за Волком в зале появился Вася. Точно такой же, как в БСК-1, то есть одетый в белый костюм с черным галстуком.

— Привет! — сказал Вася. — Почти год не виделись, верно?

— Да, — ответил я, — хотя как смотреть. Если считать с того времени, то не виделись семь месяцев, а если с этого — то десять.

— Считать надо всегда в этом времени, в котором живешь. Того времени больше нет и не будет. Оно как бы приснилось, понял? Туда уже нельзя вернуться. Линия того потока времени пресеклась.

— Но, между прочим, документы «Пихты» остались.

— Да, они остались. Но в этом потоке времени вы в Сибирь не поедете. Хватит одного несчастного случая с Галактикой…

— Ни фига себе! — воскликнул я. — Мы чего, тогда целую Галактику одним патроном взорвали?

— Можно считать, что так, хотя это совсем не так.

— Подробнее объяснить нельзя?

— Можно, но лучше не надо.

— Почему?

— Потому что если ты неправильно меня поймешь, то можешь наделать много больших глупостей. А если поймешь правильно, то сделаешь одну, но очень большую глупость.

— А если я тебя совсем не пойму?

— Тогда на фига тебе вообще что-либо рассказывать? Бред бредом, а какая-то логика в этом была.

— Но ведь зачем-то вы меня сюда притащили? — наивно спросил я.

— Да, — ответил Вася, — тебя вывели сюда, чтоб сделать выбор.

— Ну и что же мне предложат на выбор?

— Никто тебе ничего не предложит, — строго сказал Вася. — После того, что вы натворили в «Котловине», выбор зависит не от тебя.

— А от кого? — После этого моего вопроса, заданного, кстати, точно с такими же интонациями, как в БСК-1, Вася абсолютно так же воспроизвел то, что он ответил на этот вопрос 10 месяцев назад.

— От тех, кто меня прислал. Я не говорю, что ты должен им подчиняться, я констатирую, что ты будешь им подчиняться, хочешь ты этого или не хочешь. У тебя даже не будет выбора между жизнью и смертью. Ты не сможешь умереть, как бы тебе этого ни хотелось, без санкции тех, кого будешь называть хозяевами.

Как известно, почти в каждом американском фильме на полицейскую тему очередной бравый сержант или лейтенант, надевая наручники на очередного громилу, с которым насмерть дрался в течение последних пятнадцати минут фильма, вежливо произносит стандартную формулу: «У вас есть право не отвечать на вопросы, но все, что вы скажете, может быть использовано против вас». Ну и насчет адвоката, конечно.

Мне показалось, что Вася, подобно штатовскому полицаю, тоже озвучивает некую стандартную формулу. На Руси из таких формул все хорошо помнят только одну: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». И поэтому то, что я услыхал по второму разу из Васиных уст, ассоциировалось у меня в большей степени с судебной российской, чем с американской полицейской формулой. Кроме того, я очень хорошо помнил, что в БСК-1 Вася предупредил, что говорит не совсем он.

— Послушай, ты случайно не «черный ящик»? — спросил я попросту, напрямую и, мягко говоря, пожалел об этом.

Фигура Васи мгновенно поменяла цвета. Будто его каким-то сверхбыстродействующим проявителем полили. Был весь белый с черным галстуком, а стал наоборот — черный костюм, черная рубашка, черное лицо с белыми волосами и белый галстук. То есть из позитива получился негатив. Но это было еще не все. Негативный Вася стал трансформироваться дальше. Белый галстук неожиданно стал обретать зеленоватый оттенок и терять свою угловатую форму. Пара секунд — и он стал похож не то на кабачок, не то на огурец, а еще через пару секунд — на кактус, ибо из него стали высовываться острые иглы-молнии, хорошо знакомые мне по снам, где я выступал в роли Майка Атвуда, и по яви, виденной на дне объекта «Котловина» и в его окрестностях. Потом этот вытянутый продолговатый «кактус» стал растягиваться вдоль горизонтальной оси, скругляться и довольно быстро превратился в относительно небольшого, но тоже хорошо мне знакомого «зеленого ежа», размером примерно с футбольный мяч.

Параллельно с трансформацией галстука в «ежа» происходил и другой процесс. Белые волосы негативного Васи тоже стали принимать зеленовато-искристый вид. При этом они стали быстро распространяться по контуру Васиного силуэта и очень скоро превратились в сияние, окаймлявшее черную фигуру. Вместе с тем сама черная фигура стала резко увеличиваться в размерах, черты лица начисто исчезли, ступни ног приобрели знакомую форму трехпалой лапы-ласты с перепонкой. А «еж» стал не то вплавляться, не то утапливаться внутрь фигуры и исчез в тот самый момент, когда Вася окончательно преобразился в «длинного-черного», ростом около трех метров. Теперь осталось лишь зеленоватое сияние по контуру фигуры.

Все это не заняло и одной минуты, по крайней мере мне так показалось. Белый Волк на Васины трансформации отреагировал недовольным рычанием, но набрасываться на «длинного-черного» не стал. Тем более что таковым бывший «Вася» оставался не больше двух минут. В течение этих минут «длинный-черный» начал быстро терять форму человекообразного существа, сжиматься, приобретать угловатость и, в конечном счете, превратился в довольно большой «Black Box»

— заметно крупнее, чем тот, что стоял на лестнице, но примерно вполовину меньше сибирского «черного камня».

— Значит, это правда? — пролепетал я, не очень соображая, к кому, собственно, обращаюсь.

— Правда, — ответил Васиным голосом не то сам «черный ящик», не то еще кто-то, скрывавшийся, как говорится, «за кадром».

Странно, но после того, как я услышал ответ на свой вопрос, пусть даже и неведомо откуда исходивший, мне стало несколько полегче.

— Кто вы? — опять же попросту и напрямки спросил я. У меня проклюнулось воспоминание из того времени: кратер объекта «Котловина», зеленоватое свечение «super Black Box'а» под обломками «Ми-26». И голос Чуда-юда из рации сказал: «Игнорируй все, что будешь видеть! Запомни, этот „камень“ только морочит голову! Он не убьет тебя, если ты сам себя не убьешь! Вставай! Иди! Верь только рации!»

Рации у меня в этот раз не было. Правда, как мне ни с того, ни с сего подумалось, в этом самом сверхдурацком сне, БСК-2, она вполне могла бы появиться из воздуха. Такая странная для нормального человека идея, прямо скажем…

Но тут сверкнула вспышка, правда, не такая яркая, как прежде… И в руке у меня очутилась рация.

А из нее уже несомненно своим голосом заговорил Чудо-юдо:

— Где ты, Дима?

— Понятия не имею. В виртуальном мире или потустороннем, точно не знаю.

— А как ты со мной разговариваешь?

— Как обычно, голосом в рацию.

— Можешь назвать ее марку?

— Могу. Это «Тамагава».

— Ты видишь его?

— «Black Box»?Да, он передо мной стоит и светится.

— Он что-нибудь говорил?

— Говорил Вася. А потом Вася превратился в «Black Box». Еще я слышал слово «правда», если его сказал не ты, то, наверное, он.

— Я не говорил. Как Вася превращался в «Black Box»?

Пришлось пересказать. Чудо-юдо помолчал и спросил:

— Почему он позволяет нам беседовать? Как ты думаешь?

— Потому что это ему нужно, — ответил я, не задумываясь, и только после этого мне почудилось, будто ответ кем-то подсказан.

— Как ты думаешь, почему это ему нужно?

— Потому что это способ достижения его цели. — На сей раз я уже точно понял, что озвучиваю нечто, исходящее от «ящика». Так, как в прошлом году озвучивал пуштунские словеса, подсказанные Чудом-юдом, беседуя с покойным Ахмад-ханом.

— Какой цели он хочет достичь?

— Эта цель совместима с твоей.

— Он знает, в чем моя цель?

— Он ее предопределил.

Чудо-юдо не удивился. И мне это, в общем, не показалось странным. Ни то, что «Black Box» говорит с ним через меня, ни то, что «ящик» знает и вообще предопределил некую цель, которую пытается достичь Чудо-юдо.

— Скажи, он может мне помочь и ускорить дело?

— Все произойдет в сроки, которые установит он. — Мой язык полностью перешел в подчинение «черного ящика» и произносил все, что приходило ко мне в мозг. «Ящик», должно быть, передавал эти фразы через микросхему, во всяком случае, я так это воспринимал.

— Что произойдет? — спросил Чудо-юдо несколько дрогнувшим голосом. Именно в этот момент я подсознательно убедился, что говорю именно с ним, а не с имитацией, поставленной «черным ящиком». Дело не в том, что «Black Box» говорил полностью бесстрастно. Нет, имитировать человеческие эмоции «ящик» умел, и, пожалуй, артистически умел. Во всяком случае, когда я во время сибирской экспедиции получил приказ по РНС, то ничуть не усомнился в том, что мной командует отец, полностью подпал под влияние «черного ящика» и поверил видеоимитации и сбил наш «Ми-26», увидев вместо него некий инопланетный корабль. То есть ошибаться мне уже доводилось. И все-таки теперь, судя по всему, уже находясь под контролем «ящика», я твердо знал, что говорю с настоящим Чудом-юдом. Видимо, я уже достиг определенного уровня в технике распознавания имитаций.

Тут в моей памяти всплыло определение БСК, данное призрачным Васей в первом шоу подобного рода:

«БСК — это в точной расшифровке „Бред Сивой Кобылы“. Иными словами, время от времени будешь получать от меня нечто кажущееся полной белибердой, которое будет нести серьезную и конкретную информацию».

В это самое время мне пришло в голову, что способность четко распознавать всякие галлюцинации и имитации каким-то образом проскочила ко мне в голову именно благодаря БСК. Должно быть, посреди всей этой «белиберды» в каком-либо зашифрованном виде содержалась информация, которая помогала мне распознавать «липу»…

Едва я так подумал, как сверкнула яркая вспышка. БСК-2 оборвался…

 

С НОВЫМИ СИЛАМИ

— Ну, что ты там застрял, Барин? — нетерпеливо позвал Гребешок. — Нюхаешь, нюхаешь эту дверь, как будто свежесть колбасы определяешь…

Странно, но я врубился в ситуацию очень быстро, почти мгновенно. Мне не пришлось долго додумываться и вспоминать, где я был и что делал. Я находился на лестничной площадке перед самой обычной дверью. Никакого «ящика», конечно, и в помине не было. А внизу, на предыдущей площадке лестницы, стояли Гребешок, Луза и дон Фелипе Морено.

— Там же дверь открыта, — прошипел Гребешок нетерпеливо. — Чего, блин, целую минуту нюхать?

— Не спеши, а? — посоветовал я, постаравшись ничем не обнаружить своего удивления. Мне лично показалось, будто в БСК-2 я пробыл не меньше получаса. Тем не менее я очень быстро сообразил, что я не падал, не отключался и то время, которое существовало здесь, текло намного медленнее, чем там.

Действительно, дверь была открыта, точнее, не заперта. Но я не распахивал ее, потому что четко знал: впереди опасность. И не какая-то сверхъестественная, виртуальная и так далее, а вполне натуральная. К тому же очень близкая, то ли таящаяся где-то за дверью, то ли вообще исходящая от самой двери. Через пару секунд я уже знал, какая. Растяжка! Дерни за веревочку — дверь и откроется… Со взрывом, естественно.

— Нашел что-то? — приглядевшись, спросил Гребешок.

— Гранату подвесили, — ответил я. — А ну, давай назад, братва. Сейчас шандарахнем это дело.

Публика отошла еще ниже, на вторую площадку, а я, оставшись на третьей, задрал подствольник, целясь примерно в середину двери. Бац! — едва нажав спуск, откатился вбок. Бух! Бух! Два взрыва тряхнули лестницу с небольшим интервалом в пару секунд.

Когда облака пыли и дыма более-менее рассеялись, я увидел дверной проем, естественно, уже совершенно свободный от створок. Сунув в подствольник вторую осколочную и держа автомат на изготовку, рискнул взбежать наверх. Следом потопали остальные.

Мы очутились в каком-то служебном коридоре. Узком, всего метр-полтора в ширину. С каждой стороны было по три одинаковые двери.

— Что тут такое? — спросил я у Морено.

— Мне кажется, что это 9-й отдел канцелярии президента, — не очень уверенно произнес дон Фелипе. — По крайней мере, только в этом отделе помещения разгорожены, и сотрудники изолированы друг от друга.

— А чем занимается этот отдел?

— Чем… — Судя по тому, как глубокомысленно наморщил лысину господин президент, он имел самое приблизительное понятие о том, чем занимается 9-й отдел его канцелярии. — Видите ли, сеньор Баринов, его функции определяются специальным положением, которое я не вправе оглашать в силу высокой степени секретности. Сообщив вам круг занятий отдела, я раскрою государственную тайну.

— Тогда очень странно, что сотрудники оставили его не запертым и без какой-либо охраны, — заметил я.

— Но ведь дверь была заминирована, — возразил Морено.

— А вот это еще более странно, — улыбнулся я. — Ведь эту ловушку устанавливали, по сути дела, против пустого места. В подвале ведь никого не было, когда мы туда пробились. И до того, как Луза продырявил стену, из подвала не было никакого другого выхода. Только вот этот, через лестницу. У меня может быть только одно объяснение: кто-то из тех, кто уходил отсюда последним, услышал, как мы пробиваемся через стену из соседнего подвала, и решил подорвать нас на гранате…

Все двери в коридоре оказались незапертыми, но растяжек больше не было. Все шесть комнат были похожи одна на другую, как близнецы. Монотонно серые стены и потолок, серый линолеум на полу, заложенные кирпичом оконные проемы с вцементированными кондиционерами. Ни лучика дневного света сюда не поступало, лампы под потолком не горели. Впрочем, сетовать на темноту и невозможность работать было некому: ни в одном помещении из шести не оказалось не только людей, но и мебели.

— У меня такое впечатление, сеньор Морено, что эти помещения давненько пустуют. — Я мазнул пальцем по полу. — Тут налетело порядочно пыли… Может быть, начальник вашей канцелярии перевел ее отсюда в другое место?

— Ума не приложу… — пробормотал дон Фелипе. — В компетенцию начальника канцелярии президента не входит изменение дислокации служб. Кроме меня, никто не мог поменять размещение отдела.

— Но вы прекрасно понимаете, что здесь, в комнатах, никого нет минимум неделю. Во всяком случае, пыль, которая покрывает весь пол и подоконники, — это не известковая крошка, которая могла бы осыпаться при обстреле. Это нормальная, «мирная» пыль, которая копилась тут несколько дней, в то время как никакой мебели тут уже не было.

— Ну, я ему задам! — с неожиданной яростью вдруг вскричал дон Фелипе. — Я отдам его под суд!

— Кому? — спросил я.

Морено не успел ответить, потому что в этот момент топот многочисленных ног донесся откуда-то из-за стальной двери в конце коридора.

— Быстро! В комнаты! — успел скомандовать я Гребешку и Лузе, а сам довольно невежливым тычком впихнул президента Хайди в одну из боковых дверей.

— Это же «тигры», — пробормотал Морено недоуменно, — нам ничего не грозит. Просто они услышали взрывы и побежали в это крыло здания…

— Не уверен… — прошептал я. Что-то неясное подсказывало мне, что речь идет не о «тиграх». Примерно через двадцать секунд я в этом убедился.

Стальная дверь распахнулась от мощного толчка ноги, обутой в тяжелый ботинок, а затем гулко хлопнул подствольник. Граната пролетела сквозь коридор, грохнула у двери, которую мы перед тем взорвали. Рикошеты замяукали по стенам, вышибая и кроша штукатурку. После этого затарахтел «AR-185», поливая коридор для страховки. Едва я услышал эту волынку, как тут же подумал о старых и добрых друзьях — «джикеях». Впрочем, такая же техника была и у «тигров», так что делать выводы было еще рано.

— Прекратите стрелять! — заорал Морено. — Я — президент Республики Хайди Фелипе Морено! Приказываю прекратить огонь!

Черта с два! Очередища патронов на пятнадцать чесанула еще раз, должно быть, с расчетом загнать всех возможных оппонентов в комнаты и дать возможность своему товарищу или товарищам проскочить в коридор. Бу-бух! Кто-то бросил гранату, по-видимому, в ближнюю к двери комнату по нашей стороне коридора. Топ-топ-топ! Кто-то прыткий сразу же за взрывом гранаты влетел в эту комнату. Судя по тому, что стрелять там он не стал, Луза и Гребешок спрятались где-то в другом месте. «Джикеи», по своему здравому обычаю, даже обнаружив где-либо заведомый труп, непременно впорют ему еще пару очередей для верности. Потом вновь замолотил «AR-185», и мне стало ясно, что сейчас пойдет очередная перебежка по коридору, которая может завершиться броском гранаты в нашу комнату, или, что тоже нездорово, в ту, где засели Гребешок и Луза. Бац! Граната из моего подствольника отчетливо шмякнула во что-то мягкое. Я пулял наудачу и такого не заказывал, но дикий визг козла, подвернувшегося под гранату, меня сильно порадовал. А еще через секунду — грох! Мерзковатые шлепки о стены и пол рваных ошметков от человеческого тела, вперемежку с трескучими ударами осколков, откалывающих куски штукатурки, слышались еще несколько секунд после взрыва. Должно быть, какие-то клочья от клиента даже падали с потолка.

В ответ гранату катнули по полу с таким расчетом, чтоб она грохнула напротив той двери, за которой прятались мы с Морено. Должно быть, мужик был завсегдатаем кегельбана — ловко получилось! Правда, я все-таки успел отпихнуть неуклюжего президента в угол и сам сумел удачно прижаться к стене. Бубух!

Дверь, издырявленная и исчирканная осколками, рухнула на пол. Один шальной тюкнул в лампу, которая, как уже замечалось, все равно не горела, и стекляшки, зазвенев, посыпались на пол.

Темень была по-прежнему густой, вроде бы ничего не занялось. Тра-та-та! Багровые вспышки замерцали в коридоре. Долбили из той комнаты, куда «джикеи» заскочили в самом начале перестрелки, — несмотря на то, что еще ни одного неприятеля не увидел, я уже был абсолютно уверен в том, что имею дело с ними. На сей раз в ответ застучал «Калашников» — Гребешок или Луза поливали, как мне показалось, из той двери, что прямо напротив нашей. А по ним длинными затараторил шнековый пистолет-пулемет CALICO. В проем, лишившийся створок, было заметно, как многочисленные пули решетят дверь комнаты и откалывают от нее щепки. Я маленько побеспокоился — могли и попасть, если братья-северяне не отскочили вовремя. Но беспокоиться надо было за себя, потому что, пока трассеры мотались туда-обратно по диагонали через коридор, какой-то хмырь решил проскочить в пустую комнату, которая находилась рядом с комнатой, откуда палили Гребешок и Луза. И перескочил бы точно, если б не поскользнулся на кровище и ошметках от того, которого разорвало гранатой. Мужик потерял равновесие и с большим шумом грохнулся спиной об пол. Я трыкнул из «М-16А2» скорее инстинктивно, чем осознанно, и ввинтил «джикею» пару 5,56 — твоим добром тебе и челом! Куда точно, не разглядел, но то, что он дернулся и аж подскочил, было несомненно. Потом ему еще влепили Луза с Гребешком, и этот мужик нас больше не смущал. В темноте я выдернул из патронташа очередную подствольную гранату. Хорошо, что еще со времен Ричарда Брауна наловчился заряжать «М-203» в темноте, все-таки успел опередить тех, кто решил пальнуть от двери. Грохоту вышло существенно больше — эта была фугасная. Самого сильно тряхнуло, но под прямой удар взрывной волны, слава Аллаху, не попал. Только обдуло с краешку.

Зато стало светлее — стальную дверь сорвало с петель и положило горизонтально. Тут же затарахтели в два смычка Гребешок и Луза, обрабатывая дверь комнаты, где заседал обладатель CALICO. В конечном итоге кто-то взвыл: «Oh, fucken bitch!» — и завалился на пол.

После этого стало тихо. Конечно, если можно считать тишиной стоны и англо-американские матюги раненого «джикея», да рокот танковых моторов и отдельные автоматные очереди, доносившиеся откуда-то из-за пределов дворца. Может быть, даже не со двора, а с окрестных улиц Сан-Исидро. Потом до моих ушей долетело хоть и приглушенное, но вполне знакомое и привычное:

— Мамба, Мамба, Питон вызывает Мамбу… — Я был готов прослезиться от этого «джикейского» постоянства.

Мамба не отвечала. Тем не менее, высовываться и бродить в полный рост было стремненько. Стоило где-то, в недальнем далеке от поваленной стальной двери, оказаться какому-нибудь гаденышу из выводка Мамбы, и он мог завалить меня с простотой необыкновенной. А там, впереди, была довольно большая полутемная площадка, за которой начинался широкий коридор с картинами, банкетками, стульями, хоть и освещенный закатным солнцем, но не настолько, чтоб на сто процентов просматриваться. За любой банкеткой или статуей мог оказаться какой-нибудь недобитый или вовсе целехонький гражданин, который мог нас славно помесить из чего-то стреляющего. Правда, куда больше я побаивался, так сказать, «ближних своих», то есть тех, которых мы вроде бы уложили в коридоре 9-го отдела.

Поэтому я некоторое время приглядывался к поведению тел, лежавших на полу. Посветил фонариком, отставив его подальше от себя, чтобы в том случае, если пальнут, при самом худшем исходе пострадала только рука.

Тела, в общем и целом, вели себя нормально, не дрыгались. Один, которого гранатой разорвало на четыре больших куска и несколько десятков мелких, вообще был паинькой. Тот, который поскользнулся на крови и был расстрелян сразу из трех стволов, тоже сомнений не вызывал. У него на лобешнике было минимум две дырки от 5,56 или 5,45. У двери смятыми мешками лежали еще двое

— тех размазало фугасной гранатой. Именно там, однако, и пищала рация, крепкая оказалась.

Живой, хотя и, несомненно, раненый, оставался в комнате. Конечно, можно было кинуть ему туда гранату, но был соблазн взять живьем и покалякать немного. Раненый вообще-то благодарный объект для допроса, если ему по-настоящему больно. Это я давно знал, задолго до того, как беседовал на Кириной даче с раненым Богданом. Но вылезать одному не хотелось, надо было подстраховаться. И я позвал вполголоса:

— Гребешок!

— Живой, командир? — отозвался «куропаточник».

— Пока — да. Луза в порядке?

— Тута, — пробасил детинушка. — Все цело. А президент-то как?

Слона-то я и не приметил. Сеньор Морено лежал в углу намного тише, чем все остальные покойники. Хорошо еще, что я вспомнил, как он выпал в осадок во время моей перестрелки с «койотами» в офисе дендрологов «Каса бланки де Лос-Панчос». Легонько пнув дона Фелипе носком ботинка, я убедился, что его превосходительство всего лишь сомлели.

— Я контужен… — простонал толстяк. — Этот ужасный взрыв, у меня круги идут перед глазами…

Дитя явно просилось на ручки, но мне это показалось нерентабельным.

— В порядке президент, — успокоил я сердобольного Лузу, — опять шлангует.

— Будем выходить? — спросил Гребешок.

— Пока буду я. Приглядывайте за коридором и дверью, за которой мужик воет. А когда я доскочу до проема, где железная дверь висела, выходите по одному — и туда, где раненый. Лучше живым, ясно?

— Нет проблем.

— Я пошел! — Для начала бочком, притираясь к стене, вылез из комнаты, оставив за спиной охающего Морено, затем подобрался к двери, за которой выл раненый «джикей», одним прыжком перескочил ее и, пробежав еще пару шагов, упал рядом с трупом, на котором по-прежнему попискивала рация, безутешный Питон страдал по своей гребаной Мамбе.

Перебежка удалась, проскочил быстро, и никто по мне не стрелял. Я взял под контроль площадку и продолжение коридора, дав себе честное пионерское, что буду мочить всех, кто появится, — для страховки.

За моей спиной тяжело протопали сперва Гребешок, потом Луза, дернули дверь, вломились в комнату. «Джикей» завизжал, должно быть, надеясь, что его прирежут, но Гребешок все-таки был когда-то ментом, да и в разведбате, говорят, служил — понимал, что это сейчас необязательно. Чуть-чуть повозились — и пленник скромно засопел. Луза высунулся из комнаты и сказал:

— Ништяк, командир. Упаковали, жить будет.

— Иди сюда, — велел я, сдергивая с трупа все еще долдонящую рацию, — укладывайся тут, смотри за коридором. Долби всех подряд. Наши тут вряд ли появятся, а «тигры» или «джикеи» — однохренственно.

— А Ванька с Валетом? — спросил Луза, опасливо глянув в сумеречную перспективу коридора.

— Если успеешь — зови меня. Но мне, кажется, что они уже погибли или ушли из дворца. Иначе тут бы еще вовсю поливали. А стреляют где-то далеко отсюда, и танки тоже не под самыми окнами ворочаются.

Я оставил Лузу на стреме, а сам перебрался в комнату, где Гребешок покуривал, освещая огоньком сигареты искаженную болью морду «джикея».

— Хай, Джек! — сказал я ему по-приятельски. — Зачем вы лазаете по чужим президентским дворцам, а? Своего, что ли, Белого дома не хватает?! Ну-ка, быстро: кому и что тут было нужно? Иначе будет больно — и никаких Женевских конвенций!

— Сдохну, а не скажу, ублюдок! — ответил условный «Джек».

— Ты работаешь на «G & К», — сказал я, выдернув из ножен штурмовой кинжал с пилой. По-моему, «Джеку» это жутко не понравилось. Он начал орать нечто непотребное, а я в это время спокойно рассматривал при свете фонарика, куда его долбануло. Оказалось, что ему, в общем и целом, не так уж сильно и досталось. Обе руки пробило выше локтей, да еще одна пулька, видимо, отрикошетив от стены, вонзилась под коленную чашечку. Да, это больно, но от таких ран умирают только при отсутствии нормальной первой помощи. А на поясе черного джикейского комбеза висела целехонькая аптечка.

— Понимаешь, Джек, — по-доброму заметил я. — Если ты думаешь, будто я такой неуравновешенный, что с самого начала начну отпиливать тебе руки, ноги и другие выдающиеся места, то сильно ошибаешься. Но если ты думаешь, будто я неврастеник и сразу тебя зарежу, то ошибаешься тоже.

Он, по-моему, даже опупел от таких рассуждений и пробормотал:

— Где-то я слышал твой голос…

— Может быть, — ответил я, — с вашей конторой я имею дела достаточно регулярно. Если в прошлом году ты побывал на «Торро д'Антильяс», то могли встречаться. А в 1994-м могли видеться здесь, на Хайди, в подземных лабиринтах.

— Я выводил тебя из воздушного мешка, с затопленной «Маркизы», — вспомнил мужик. — Тебя, одного местного и двух баб. Знал бы — оставил бы там. У-у, с-сучий сын! Son of bitch!

— За это, — сказал я с удовольствием, — ныне покойный мистер Дэрк, который, увы, так и не стал сенатором, приказал бы вывернуть из тебя кишки и вывезти на Акулью отмель. Так что не мели языком. Времени мало. Если ты быстро говоришь, что вы тут искали, то я даю тебе обезболивающее, останавливаю кровь, делаю перевязку — и оставляю тут с оружием и рацией, хотя и без патронов. От таких ран, если тебя найдут через двадцать минут, ты не умрешь. Ни одна душа не узнает, что ты мне все рассказал. Если нет, то я буду проводить на тебе все садистские эксперименты, которые мне подскажет больная фантазия. Но до смерти не убью. Ты останешься умирать без пальцев на руках и на ногах, с отрезанными ушами и гениталиями, а также с выжженными сигаретой глазами. Через пять секунд я приступаю…

Вообще-то я не был уверен, что смогу выполнить всю эту программу не блеванув, да и не собирался идти дальше, чем прижигание клиента сигаретами. Жуткая речуга, от которой, если б я перевел ее на русский, даже Гребешка бы в дрожь бросило, была прежде всего рассчитана на психологическое воздействие.

Подействовало! Когда я посветил «джикею» в глаза, то понял, он почти готов — такой ужас там просматривался. Как завороженный водил глазами, глядя то на мой нож, то на сигарету в зубах у Гребешка, даже не догадывавшегося, что я собираюсь использовать его «бычок» в пыточных целях.

— Ты со Среднего Запада? — спросил «джикей», еле ворочая языком в пересохшей пасти.

— Нет, я русский. — И этот ответ его добил окончательно и полностью. Нет, надо все-таки сказать «спасибо» Голливуду и всем штатовским киношникам, которые полста лет с гаком рисовали советских людей жуткими садюгами, маньяками и упырями во плоти. А сейчас, само собой, взялись малевать в тех же цветах наших «крутых». «Ведь от тайги до Британских морей красная мафия всех крутей!» — реклама, блин, в натуре! Должно быть, этот «джикей» в эти секунды вспоминал всякие ужастики на тему Кей-Джи-Би и понимал, что ему хана.

— Начинаю отсчет… — Я только это и успел произнести.

— Я согласен! — выдохнул раненый. — Скажу только то, что знаю. Здесь, в 9-м отделе канцелярии президента Хайди, размещалась группа особо засекреченных шифровальщиков. Поскольку ваши люди ворвались в президентский дворец, нам было приказано вывести их отсюда вместе со всеми материалами, а при невозможности — уничтожить. Больше я ничего не знаю.

— Сколько вас тут? — спросил я, глядя прямо в глаза.

— Нас было пятеро… Мы непосредственные исполнители акции.

— А у Питона?

— У него еще девять человек.

— Откуда он работает? — Я постучал грязным ногтем по рации.

— Когда мы уходили, они находились на первом этаже в кабинете начальника канцелярии президента.

— Вы работали в контакте с хайдийцами?

— Да.

Я повернулся к Гребешку и сказал:

— Притащи сюда Морено.

— Понял… — Через полминуты Гребешок пинком впихнул дона Фелипе на «очную ставку».

— Будьте добры обращаться со мной как подобает! — взвизгнул толстяк. — Это недопустимо! Я — президент!

— Хорошо, — кивнул я, употребив жаргон Боливаро-Норте, — при каждом ударе по морде вам будут говорить: «Извините, Ваше Превосходительство!» А теперь быстро и четко: чем занимался 9-й отдел вашей канцелярии?

— Сеньор Баринов! Я ничего не знаю, ничего! — сообразив, что наши дружеские отношения могут серьезно ухудшиться, заверещал Морено. — Я подписал специальное положение об отделе, но не читая! Начальник канцелярии президента сеньор Хоакин Фьерро — вот кто мог бы дать вам полную информацию.

— Хоакин Фьерро? — удивился я, потому что прекрасно помнил эту фамилию. — Но он же заведовал президентской канцелярией при Соррилье? Разве вы не назначали нового начальника, когда были избраны?

— Нет, — заморгал глазами Морено, — вы, должно быть, не в курсе наших порядков, сеньор. Канцелярия президента занимается чисто техническими и протокольными вопросами, политика вне ее компетенции. Президентские декреты и директивы готовит группа советников из числа лиц, назначенных президентом, а канцелярия лишь надлежащим образом их оформляет и размножает. Она же ведет общее делопроизводство, текущую переписку с правительством, ведомствами, Национальным собранием и прочими инстанциями. В том числе секретную, то есть шифрованную. Вот для этого, собственно, и служил 9-й отдел… А что касается начальника канцелярии, то Хоакин Фьерро свой пост занял еще при Лопесе. Он прекрасный профессионал, отлично знает свое дело, строго исполняет свои обязанности и не превышает полномочий. Конечно, ваша бывшая супруга сеньора Эстелла Рамос отстранила его от должности на несколько дней, но после того, как порядок был восстановлен, он продолжил исполнение своих функций. И у меня не было оснований для отстранения его от должности, поскольку он очень облегчил мне прием дел от дона Хосе Соррильи…

— Тем не менее, — рявкнул я, — черта с два поверю в то, что вы не читали документ, который подписывали! И в то, что вы не знаете, куда девались сотрудники отдела со всем имуществом, — тоже! Их здесь нет минимум неделю, если не больше!

— Еще раз говорю, сеньор Баринов! — возопил Морено. — Единственный, кто знает о деятельности отдела достаточно полно, — это Хоакин Фьерро.

— Но у вас тут что, нет ни коменданта, ни охраны? — спросил я самым что ни на есть инквизиторским тоном. — Из президентского дворца куда-то вывозят целый секретный отдел со всем имуществом и мебелью, а вы в течение нескольких дней ничего об этом не знаете?! Вы понимаете, сеньор президент, что выглядите некомпетентным?!

По-русски я, конечно, сказал бы крепче, но на испанском все же решил выдержать рамки приличия.

— Я понимаю… — пробормотал Морено, который сообразил, что слова «быть некомпетентным» надо понимать как: «Ну и дурак же вы, дон Фелипе!»

— Э-э, братан! — закричал Гребешок, хватая за запястье «джикея», у которого явно наступило ухудшение здоровья. Я, слушая россказни Морено о тонкостях работы исполнительной власти на Хайди, как-то позабыл, что из ран нашего «языка» продолжает течь кровь. Надо было хоть жгуты наложить, что ли… А «Джек» взял да и сомлел. То есть для начала потерял сознание. Но в тот момент, когда Гребешок обратил на него внимание, он уже и дышать перестал. Потрясли его за грудки, похлестали по щекам — ни хрена. А аптечка, которую я вытащил у него слишком поздно, сильно отличалась от тех, с какими Брауну приходилось иметь дело во Вьетнаме. Я и половины тех лекарств не знал. Сердце мы запустить не смогли…

— Надо ж, блин! — вздохнул Гребешок расстроенно. — Вроде и раны-то не шибко, а взял да и помер.

— Варежку мы разинули, — буркнул я. — Теперь если б и захотел, то уже ничего не скажет.

— Я обыщу его, а?

— Охота пачкаться… — произнес я брезгливо. — Думаешь, ему секретные документы в карман положили? Это ж профессионалы, корешок! На фу-фу они не прокалываются. И золотишком не разживешься, могу предсказать.

— Не надо мне мародерство шить, начальник! — обиделся Гребешок. — Я, между прочим, все-таки войсковой разведчик по специальности, да еще и мент, так что в этих делах немного понимаю.

— Что ж ты, блин, допрос не мог мне помочь провести? — съехидничал я. — Небось учили ведь, как работать?

— Ты по-английски шпаришь, как пулемет, — сконфузился Гребешок, — а я уж позабыл даже основной вопросник…

— Ладно, покопайся, — сказал я, потому что откуда-то из подсознания пришло что-то вроде сигнала: «Это надо сделать». В то время как Гребешок взялся инспектировать карманы новопреставленного, я решил, что невредно будет пополнить боезапас, благо у «джикеев» оказалось в достатке патронов 5,56 и гранат для «М-203». Когда в моем снаряжении все было забито под завязку, я прихватил с одного из убитых что-то вроде раскладного рюкзака или ранца, который в сложенном состоянии занимал не больше места, чем дамская сумочка или мужская визитка. Однако если раскрыть «молнии» и развернуть, получалась вместительная емкость из прочной камуфлированной плащевки с лямками и клапаном на липучках. В него я сумел загрузить чуть ли не десяток магазинов, семь ручных и пять подствольных гранат.

Обшаривая подсумки и карманы «джикеев», я особо не надеялся найти что-нибудь, проливающее свет на деятельность 9-го отдела канцелярии президента. Однако у одного покойника обнаружился какой-то приборчик для радиационной разведки — дозиметр или рентгенометр, я не усек. ГВЭПов при «джикеях» не нашлось, но зато рядом с тем мужиком, который взорвался, нашарилась разбитая и не работающая штуковина, похожая на ДЛ — дешифратор Лопухина. Впрочем, как мне показалось, он сгорел еще до того, как его разломало при взрыве. Вспомнилось то, что говорил Сарториус, — ГВЭПы и ДЛ внезапно вышли из строя на обеих сторонах еще во время боя в отеле.

Что ж тут «джикеи» искали с прибором радиационной разведки? Атомную бомбу или плутоний, которые Сергей Николаевич решил продать каким-нибудь террористам? Или просто заложил в президентский дворец, чтоб дону Фелипе служба медом не казалась… Не, ржать можно до какого-то предела. В конце

концов иногда надо и серьезность проявлять. Я начал думать всерьез, но тут меня позвал Гребешок:

— Командир! Иди, глянь, по-моему, я тут что-то интересное вижу…

Я вернулся в комнату, где Морено, молитвенно сложив руки на груди, бормотал что-то заупокойное по адресу отдавшего концы «джикея», а Гребешок, воспользовавшись трофейным фонариком, рассматривал какую-то небольшую фотографию. Эта фотка была верхней, из-под нее просматривались краешки еще трех или четырех, а всего их было не меньше десятка.

— Что это, командир? — испытующе спросил Гребешок. Мне показалось, будто провинциальный товарищ явно не в первый раз видит то, о чем спрашивает.

— Ну-ка, дай глянуть… — сказал я, хотя близорукостью не страдал и дальнозоркостью тоже, а потому уже неплохо рассмотрел первое фото через плечо Гребешка.

Точнее, это было не фото. То есть фото, но сделанное не с подлинного предмета, а с достаточно профессионального, подробного технического рисунка.

На этом рисунке был изображен некий черный кубик и какая-то матово-серебристая, довольно крупная металлическая шайба внешним диаметром в два сантиметра, внутренним в сантиметр и толщиной примерно в полсантиметра. Кубик был изображен в три четверти, и на его верхней грани был заметен серый кружок. Чуть-чуть посветлее, чем вся остальная, абсолютно черная поверхность кубика. Этот более светлый кружок выглядел точь-в-точь как проекция упомянутой шайбы с дыркой на грани кубика. По-видимому, предусматривалось, что она, эта самая шайба, должна накладываться на серый кружок, потому что шайба была нарисована над верхней гранью кубика и края их соединялись пунктирными стрелками, направленными вниз. Была еще одна изогнутая стрелочка, показывавшая, должно быть, что шайба, наложенная на серый кружок, должна вращаться по часовой стрелке. Наконец, на той же картинке стояло цифровое выражение — 1:1. Я понял это так, что предметы изображены в натуральную величину.

— Знаешь, что это такое? — прищурился Гребешок, уже, несомненно, подразумевая, что четко знает назначение непонятного устройства и видел его не только на картинке, но и в натуре.

— Нет, — ответил я честно, — никогда ничего такого не видел.

— А вот такую детальку никогда в руках не держал? — спросил Гребешок, уже менее ехидно, с гораздо большим интересом.

Увиденное на второй картинке я тоже ни в натуре не видел, ни в руках не держал, но вещь эту видел не на рисунке, сделанном по устному или письменному описанию, а на доподлинной фотографии, хранившейся в чемодане-вьюке особой оперативной группы «Пихта». Правда, видел я эту фотографию в другом потоке времени, а потому не знал, сохранилась ли она в том вьюке, который лежит сейчас в «Горном Шале», под контролем Сарториуса. Так же как не был уверен в том, что в этом вьюке остался «Список предметов неизвестного назначения, изготовленных из материалов, которые в СССР не производятся», лежавший в папке с надписью «Приложения к рапорту». Но зато я отлично помнил почти наизусть полное описание того предмета (по списку 4-й номер), который мне показал Гребешок на фотокопии с рисунка:

«4. Металлический, гладкий, зеркально отшлифованный диск, светло-золотистого оттенка, тверже алмаза, тяжелый (370 г). Диаметр — 35 мм, толщина — 11 мм, со скругленными краями. Обнаружен на тропе, идущей по восточному склону сопки, 19/VIII-1936г. в 350 м от места аварии».

Чекисты из группы «Пихта» искали немецкие или японские дирижабли, прилетающие из-за кордона к внутренним врагам народа, а нашли некий космический шлюз, через который космические аппараты внеземной принадлежности пролетают из одного пространства в другое. Нашли они и место гибели какого-то инопланетного корабля, обнаружив, сфотографировав, описав и частично собрав вокруг кое-какие малоразмерные предметы, которые можно было увезти с собой. Потом и от вывоза этих предметов почему-то отказались, упаковали в стальную коробку, смазали топленым салом, зашили в просмоленный мешок и зарыли на глубину всей лопаты. А точного места не знал даже сам хозяин тамошних мест Дмитрий Лисов.

Помимо упомянутого под номером 4 «светло-золотистого диска» в той же коробке должны были лежать и еще несколько, под номерами 17, 23, 35 и 38:

«17. Кольцо плоское, из серого матового металла. Большой диаметр — 35 мм, малый — 25 мм, толщина — 1,7 мм. Вес — 1,5 г. Найдено на ветке куста у подножия восточного склона сопки 20/VIII-1936 г. в 780 м от места аварии.

23. Трубка из светло-золотистого отшлифованного металла длиной 325 мм, внешним диаметром 14 мм, внутренним диаметром — 2 мм. На одном конце наглухо прикрепленная насадка в форме диска из того же металла, диаметром 35 мм и толщиной 11 мм. Внутри заполнена стекловидным веществом. Вес 1600 г. Обнаружена на северном склоне сопки 19/VIII — 1936 г. в 200 м от места падения аппарата.

35. Диск из толстого стекловидного материала очень высокой прозрачности, по ребру покрашен светло-золотистой краской. Диаметр — 35 мм, толщина — 11 мм. Вес — 950 г. Обнаружен на северном склоне сопки 21/VIII-1936 г. в 90 м от места аварии.

38. Цилиндр из светло-золотистого металла, со сквозным отверстием через торцы. Длина — 300 мм, внешний диаметр — 35 мм, диаметр отверстия — 14 мм. Вес 1045 г. Обнаружен на северном склоне сопки 20/VIII — 1936 г. в 230 м от места аварии».

Нечего и говорить, что именно эти предметы были изображены на последующих четырех фотокопиях с рисунков.

Конечно, никаких номеров на картинках не было и описаний к ним не прилагалось, но в том, что именно эти вещи я видел на снимках из архива «Пихты», можно было не сомневаться.

— Вещи мне знакомые, — сказал я Гребешку. — Только вот странно, что их почему-то здесь ищут.

— Значит, ты только первую не видел? — спросил тот. — А я наоборот. Кубик с шайбочкой видел, а остальное — нет. То есть вру, еще вот эту штуку видел.

Гребешок показал мне по общему счету седьмую фотографию. На ней была изображена металлическая коробка кубической формы, а на той грани, которая была обращена к зрителю, просматривалось нечто вроде маркировки: круг с вписанным в него равносторонним треугольником, а в треугольнике буква В. Рядом изображалась белая картонная упаковка без всяких опознавательных знаков. Указывался и масштаб — 1:3, стало быть, коробка была размером примерно в 1 кубический дециметр. А раз так, то это не могла быть, допустим, коробка, зарытая в тайге на сопке «Котловина». Та, по идее, должна быть намного крупнее, раз в нее помещались предметы длиной 325 и 300 мм.

— Этой штуки я не видал…

— А я видал, и даже в руках держал, — сказал Гребешок. — Смотри дальше!

Тут я не смог подавить удивления и выдохнул:

— Ну надо же!

Перстни Аль-Мохадов — все четыре, с выпуклыми и вогнутыми плюсами и минусами, были изображены очень хорошо и узнаваемо.

— А что, дорогие колечки? — осклабился Гребешок.

— Куда там, — произнес я взволнованно, — с этими колечками шутки плохи… Показывай последние!

На двух последних фото был изображен «Black Box» с кольцом на торцевой грани в масштабе 1:10 и отдельно — само кольцо в масштабе 1:100.

— Вот это они здесь искали, командир, — с уверенностью в голосе объявил Гребешок. — Только похоже, что этот пузан (боец указал пальцем на дона Фелипе) их крепко кинул.

— Нет, — возразил я, — для него это слишком круто. Похоже, здесь побывали ребята половчее, а может быть…

— Что «может быть»? — нетерпеливо спросил Гребешок, но тут из коридора, с той стороны, где занимал оборону Луза, раздалась автоматная очередь. Следом за ней в ответ загрохотали сразу несколько автоматов.

— Прячь фотки! — скомандовал я Гребешку.

ВСЕ ПРОТИВ ВСЕХ Определиться в обстановке оказалось не очень сложно, хотя пальба, которая началась в коридоре, была более чем интенсивная, и высунуть нос хотя бы за косяк двери представлялось очень рискованным. Все же я глянул вполглаза и тут же убрался обратно. За те полторы секунды, что я проводил рекогносцировку, разглядеть удалось немного. Тем не менее я понял, что на сей раз нас атакуют уже не «джикеи», а хайдийские коммандос: «тигры» или из какого-то другого батальона. Всего, как известно, в отдельной бригаде хайдийских коммандос таковых было четыре: «тигры», «ягуары», «пантеры» и «леопарды». «Тигры» считались традиционно самыми сильными и подготовленными, но и остальные были ребята крепкие. Понять, кто есть кто, можно было по нарукавным нашивкам, но за полторы секунды я при всем желании не сумел бы их рассмотреть.

Так или иначе, но коммандос работали очень четко. Две группы, примерно по три-четыре бойца в каждой, двигались вдоль стен коридора, используя в качестве прикрытия статуи, мебель и стеновые ниши, а посередине, чуть впереди, третья группа коммандос катила на колесиках броневой щит, почти вплотную примыкавший к полу. Через несколько бойниц в щите — мне вприглядку увиделось штуки четыре — соответствующее число стволов, из которых минимум два принадлежали пулеметам «М-60», поливали огнем все пространство впереди себя. Луза, естественно, с одним «Калашниковым» ничего сделать не мог и, пятясь, отползал в глубь коридора. Пока его спасал от смерти порог стальной двери, создавший нечто вроде мертвого пространства, да еще трупы, лежавшие поверх порога, в которые коммандос уже не раз попадали. Конечно, Луза не отвечал на огонь. Стоило ему только приподнять голову, не говоря о том, чтобы прицелиться, — и ему мгновенно навертели бы дыр в башке.

Гребешок тоже глянул и сказал с легкой дрожью:

— Ни хрена себе! Их и не достанешь ни фига…

— Ну да, — проворчал я, выставляя из-за косяка дуло подствольника и посылая гранату в направлении щита. Бумм! Должно быть, угодил прямо в щит! Бах! Взорвалась. Мя-у! Мя-у! Осколки пошли гулять. Дзын-нь! Стекла посыпались. Так, на звук пытался определить ситуацию, а заодно на ощупь загонял в подствольник новую гранату. Знать не знал, что она была фугасная объемного взрыва. Тем более что после того, как коммандос слегка глушануло, они на минуту прекратили пальбу, и Луза, рискнув привскочить, обалдев от счастья, ввалился в нашу комнату, весь перемазанный в чужой кровище, обляпанный разными неаппетитными ошметками от трупов, но при этом целехонький.

— Ой, бля-а! — выдохнул детинушка, выдергивая из автомата пустой магазин, и трясущейся рукой стал вставлять новый. — Думал — все, накрылся… К тому же по жмурам ползать — я бу-бу!

У него не только руки тряслись, но и зубы стучали.

— Ничего, кореш, — подбодрил Гребешок, — помнишь, как в том году нашли ошметки от Ростика? Тогда блеванул, а нынче — орел! Даже в штаны не нассал, кажется…

— Да Ростик против того, которого Барин гранатой развернул, — это фигня!

— пролязгал Луза. — Там кишок совсем немного было. А этот, блин, — вообще-е!

Стрельба со стороны коммандос возобновилась, но пули почему-то в коридор не залетали. Казалось бы, надо было на гранату гранатой ответить, но и гранаты к нам не посыпались.

Рискнул опять глянуть. И опять, само собой, на полторы секунды. Глянул и все понял тут же. Солдат, которые шли вдоль стены, как корова языком слизнула. А из бойниц щита торчал лишь один пулеметный ствол. Пулеметчик, конечно, заметил какие-то шевеления на нашей стороне и стреканул, но уже после дела, когда я отскочил от двери в глубь комнаты. Но все остальные явно продолжали палить в противоположную сторону. Слышались вопли раненых.

— По-моему, Ванька с Валетом ожили, — заметил Гребешок.

— Или «джикеи» к своей «Мамбе» приползли… — возразил я. — Тут фиг поймешь, «кто за нас, кого бояться» — все против всех. И учтите, Ванька с Валетом — для нас тоже не подарок. Если они меня послушаются — молитесь о моем здравии. Если нет — останется только заупокойные читать.

Справедливо рассудив, что пуля, а тем более подствольная граната виноватого найдет, я дернул из подствольника, прикидывая поверх щита. Пших! И сразу — прыжком от двери в ближний угол! Ба-бах! — так шурануло-тряхнуло, что я крепко сел на копчик. Ало-оранжевый жаркий вихрь профуговал по коридору, краешком заплеснув в нашу комнату и оставив жирно-черные пятна копоти на филенках выбитой двери и на стене. Хорошо, что никто из нас там не стоял! Без обваренного лица не обошлись бы, а то и без выжженных глаз — это как минимум.

— Ты, „-мое, предупреждай, чем хреначишь! — произнес Гребешок без особого почтения. — Я, знаешь ли, на жаркое не подписывался…

— Точно, — пробухтел Луза, — а то я чуть в штаны не наложил, ей-Богу! А президент вообще копыта отбросил, кажется…

Я поглядел в сторону Морено, лежавшего у стеночки с самым безжизненным видом, и подумал, что еще ни у одного покойника не было такого ритмичного дыхания. По крайней мере пузо дона Фелипе, заметно приподнимавшееся при вдохе и опускавшееся при выдохе, не позволяло мне констатировать смерть.

— Жив он, ничего с ним не станется.

— Но все равно, Барин, — посоветовал Гребешок, — как завещал Жванецкий, «тщательнее надо», понял?

— А то поссоримся… — добавил Луза.

— Ладно вам галдеть! — прорычал я. — Дайте послушать, что в коридоре деется, бляха-муха!

В коридоре было относительно тихо. Что-то шуршало, правда, но никто не стрелял. Кроме того, слышалось характерное потрескивание и тянуло гарью — похоже, начинался пожар. Выглянув, я увидел картинку, неприятную по форме, но вполне приемлемую по содержанию.

Щит валялся в опрокинутом состоянии, с рамой, погнутой и измятой до безобразия, с отлетевшими колесиками, а поверх него — обугленный труп в остатках тлеющей одежды. Скорее всего, это был тот пулеметчик, которого оставили прикрывать тыл, когда появилась угроза с другой стороны коридора. Дальше было несколько, выражаясь языком пожарных, «очагов загорания». Горело несколько картин, гардин, разгорались стулья и банкетки. Несколько трупов, опять же, сожженных огненным валом, прокатившимся по коридору в обе стороны, дымились и тлели в самых разнообразных позах.

Тяга в коридоре была хорошая. Выбитые окна прибавляли свежего кислорода, и вот-вот могли заполыхать паркет, мебель, пластиковые рамы. Тогда нам тут хана, даже если убежим обратно в подвал, то задохнемся от дыма. А это значило, что при всей рискованности выхода из комнаты нам этого не избежать.

— Пошли, — сказал я, — идем змейкой, держим обе стороны под наблюдением. Дистанция пять шагов. Я перебегаю вправо, Гребешок — влево, Луза — вправо, президент — как хочет. Один перебегает, двое прикрывают. Потом я иду влево, Гребешок вправо, Луза тоже влево. Система ясна?

— Около дела… — отозвался Гребешок. — Только надо быстрее, пока пожар не раздуло.

Сеньор Морено приподнял голову и сказал.

— Бросьте меня здесь. Я умираю… — Этот ленивый боров, конечно, рассчитывал на то, что мы проявим благородство и великодушие, а потому потащим его на руках. Но меня лично пробить на слезу было трудно.

— Очень хорошо, сеньор президент, — сказал я. — Нас это очень устраивает. Сейчас начинается пожар, и нам хотелось бы побыстрее отсюда уйти.

Морено некоторое время полежал, рассчитывая на то, что у меня совесть пробудится. Однако когда я выскочил из комнаты и перебежал — не поскользнувшись! — к стальной двери, он уже проявил беспокойство. Впрочем, мне было сильно наплевать, побежит он за нами или нет. Наверно, и Гребешку с Лузой тоже. После третьей или четвертой перебежки я позволил себе на пару секунд оглянуться и увидел, что сеньор Морено с посильной для его комплекции скоростью все же перебегает следом за Лузой. Естественно, он явно занижал свои физические возможности и преувеличивал угрозу для своей жизни и здоровья.

Огоньку все прибывало, дыму тоже становилось больше, и вскоре нам стало ясно, что пуль здесь можно не бояться. Мы уже особо не следовали системе «перебегает-прикрывает» и попросту убегали из коридора, пока он только подсыхал и разгорался. Трупы не считали, просто перепрыгивали через них. Кажется, были и еще шевелящиеся, но оказание медпомощи не входило в наши планы. Дон Фелипе не отставал, крестился, охал по поводу погибшей обстановки дворца, но не очень сильно. Наоборот, возможно, это давало ему возможность слегка подразжиться на восстановлении и переоборудовании своей временной обители за казенный счет.

Судя по тому, что на одном из полусгоревших молодцов чудом уцелела нарукавная нашивка с тигриной мордой, в контакте с нами был все тот же батальон полковника Гарсии. Впрочем, теперь им кто-то другой командовал. Но вот чуть подальше мы наткнулись на трупы еще более обгорелые, в черных комбезах. Именно с ними вели бой «тигры», когда оставили нас в покое. И именно их накрыл непосредственно объемный взрыв. Еще пятеро представителей компании по торговле прохладительными напитками нас больше не волновали. Если прав был «Джек», которого мы по нечаянности уморили, то «джикеев» осталось только четверо.

Наконец мы выскочили из разгорающегося коридора и оказались на очередной угловой лестнице. Как раз в это время где-то далеко сзади шумно фукнуло, и метрах в тридцати от нас коридор охватило пламенем. Будь мы еще там — нам бы не выскочить. Впрочем, пожар быстро распространялся дальше, и оставаться на втором этаже значило изжариться в собственном соку.

— Ходу! — заорал я. — На лестницу, вниз!

Можно было и не отдавать такой команды — Гребешок, Луза и даже сеньор Морено правильно оценили обстановку. С топотом мы скатились с лестницы на первый этаж, где на паркете валялись два убитых гвардейца в попугайских мундирах и «тигр» в камуфляже.

От лестницы можно было либо выбежать сразу во двор, либо пойти в один из двух перпендикулярных друг другу коридоров.

— Это холл канцелярии президента, — сообщил Морено, отдуваясь. — Если пойдете влево, то попадете в кабинет сеньора Хоакина Фьерро…

Нет, жалко все-таки, что я не помнил, как именно напоил дона Фелипе водой из унитаза! Он обладал удивительной способностью говорить то, что его не спрашивали, в самый критический момент, когда речь шла о принятии важного решения. Еще пару минут назад я мечтал об одном: выбраться из горящего дворца, одно из крыльев которого к тому же обрушили танки, найти хоть какого-нибудь завалящего генерала, который хранит верность этому толстопузому прохиндею, и выпросить какой-нибудь транспорт до «Горного Шале». Оставаться или хотя бы еще на секунду задержаться здесь, где разгорается пожар, где бегают всякие полуидиоты с автоматами, выполняя неизвестно чьи приказы, — ну его на хрен! После того, как я в очередной раз нанюхался пороху, крови и горелого мяса, мне были по фигу все суперсолдаты и «черные ящики», «джикеи», ищущие здесь инопланетное барахло. Я жить хотел — и ничего больше!

Но этот гадский президент сбил-таки меня с панталыку. Вместо того чтоб выскочить во двор и дунуть от этого чертова дворца форсированным ходом, а лучше вообще бегом, я поперся влево по коридору, отделанному панелями из ценных пород дерева и застланному каким-то шикарным половиком, впрочем, уже затоптанным солдатскими сапогами.

Наверно, мне надо было обратить внимание на то, что в коридоре уже валялись трупы. А там лежало минимум два «тигра» и какой-то тип, похожий на «джикея». И то, что дверь кабинета начальника канцелярии президента была настежь распахнута, тоже не настраивало на то, что сеньор Хоакин Фьерро ведет прием посетителей. Но я все-таки вошел туда, даже не бросив впереди себя ручную гранату.

Впрочем, бросать в комнату, наверное, не требовалось. Потому что все, кто находился тут до нас, были истреблены. И госсоветник 1-го ранга сеньор Фьерро — я его узнал, даже несмотря на оскал залитого кровью лица, и несколько «тигров», причем двое или трое были офицерами. Лежали тут и бойцы «G & К», все четверо, которых еще не хватало. Вся мебель, окна, двери были буквально искрошены пулями. Весь пол был завален стреляными гильзами, а оружие, которое сжимали в коченеющих руках убитые, было еще горячее от непрерывной стрельбы. Крови было столько, что трудно было найти свободный от нее участок пола.

— Между собой разбирались, — предположил Гребешок. — В упор долбили…

С деревянным стуком упал на пол дон Фелипе. Похоже, на сей раз это был натуральный обморок. Однако меня это не больно взволновало, ибо в это самое время из коридора, через который мы только что прошли, раздались твердые шаги. Прямо-таки шаги Командора, ежели вспомнить классику. Правда, Командор за Дон Гуаном топал один, а тут дружно и в ногу шли двое. Ать-два! Ать-два! Мы, все трое, Морено не в счет, повернули головы и остолбенели.

Прямо на нас, плечом к плечу, топали Валет и Ваня. Но какие!

Если головы и, главное, лица, еще можно было узнать, то все, что находилось ниже подбородка, изменилось до неузнаваемости. Ни камуфляжек, ни белья на них не было, но сказать, что они разгуливали голышом, было бы неправильно. Во всяком случае, с человеческой точки зрения, они казались аквалангистами, затянутыми в иссиня-черные блестящие гидрокостюмы… Но я-то знал, что это не так. Потому что память о лунной сибирской ночи, когда два существа, имевшие точно такую же кожу, прошли мимо меня в нескольких шагах, я ни в каком потоке времени не потеряю, пока не потеряю памяти вообще…

Да, в такой «шкуре» ходили «длинные-черные», с трехпалыми перепончатыми ступнями, похожими на ласты. И Ваня с Валетом не надели ее на себя, а вросли в нее. Они прибавили в росте и хотя еще не стали трехметровыми, но уже явно перевалили за два. И ступни у них еще не совсем стали ластами. Они были еще похожи на человеческие, только спереди на месте пальцев появилось нечто похожее на зачаток перепонки. Ну и головы, конечно, были еще вполне человеческими, хотя лица уже приобрели какую-то неестественность, значительно большую, чем та, что появилась у Вани и Валета после инъекций «Z-8» и «331-го». Но все-таки это еще были лица, а не маски, и, уж конечно, не выпуклые и гладкие, как крутое яйцо, лики «длинных-черных».

Страх, знакомый, безотчетный и парализующий, волной катился впереди них. Точно! Не один я почуял. Луза и Гребешок аж в лице переменились. Они побледнели, видно было даже через загар и копоть. Сейчас они могли со страху натворить бед, это я как-то сразу догадался. У них было два варианта решения в головах, я это сам прочитал, прямо как Сарториус или Чудо-юдо. Либо стрелять в Ваню и Валета, либо бежать. Бежать можно было через окна, благо их в кабинете было два и оба они находились всего в полутора метрах над землей. Решеток на них не наблюдалось, а стекла были выбиты по ходу перестрелки.

— Бегите! — крикнул я, и Луза с Гребешком, словно их кнутом подстегнули, вспрыгнули на подоконники, вышибли все, что преграждало им путь, выскочили во двор и, очутившись на воле, сломя голову куда-то побежали… По идее, то же самое должен был сделать и я. Но не сделал, и вовсе не потому, что не пожелал оставить на заклание хайдийского президента, валявшегося без чувств. Я не сделал этого потому, что вдруг почувствовал: если я сейчас побегу, то уже никто не сможет остановить Ваню и Валета. Точнее, тех «длинных-черных», в которых они превратятся.

Я вспомнил, как пули из «ПК» пролетали насквозь через черных великанов там, в ином потоке времени, на мостике через ручей, обтекающий сопку «Котловина». То есть в обычном смысле, с помощью оружия, мне вряд ли удастся их остановить. Потому что пуль с крестообразными пропилами у меня нет, и я не успею их сделать раньше, чем за несколько минут, тогда как Ваня и Валет подойдут ко мне вплотную уже через несколько секунд.

И единственное, что сумел сделать, это перекреститься. Так, как учил внука Анатолия дед Леонтий Кислов на случай встречи с «длинными-черными»:

«От них не бегай! Побегишь — либо сам со страху помрешь, либо на смерть наскочишь. Крестом Святым спасайся, нечистая его не любит. Но не всякий крест свят. Главно дело, после лба прикладывай щепоть к пупу, а не на грудь. Плечи если попутаешь — не беда, а вот если руку шибко высоко приложишь, то еще на себя страху нагонишь. И руку может паралик разобрать. Когда так будет, тут же левой крестись по-правильному, до пупа. Иначе помрешь или дураком останешься. А от правильного креста черные спиной поворачиваются и у тебя страху убывает. Трижды покрестишься — уйдут и страх унесут».

Нет, я не ошибся, наложил крест правильно. И троекратно, точно, как Кислов говорил, прикладывал руку после лба гораздо ниже пупа. Но ни Ваня, ни Валет никуда не исчезли. Только остановились и повернулись спинами, через левое плечо, будто услышали команду: «Стой! Кругом!» Именно «кругом!», а не «кругом! Марш!», после которой должны были продолжить движение в обратном направлении. Нет, они остались стоять спиной ко мне, и, в принципе, наверно, я мог бы выстрелить им в стриженые затылки. Правда, в руках оба суперсолдата держали затрофеенные где-то «AR-185», но вряд ли они успели бы повернуться, если б я действовал достаточно быстро. И потом — я же вспомнил, что, по идее, они должны были мне подчиняться. Мне, и только мне. Это, однако, нуждалось в проверке.

— Ваня, Валет! Напра-во! — скомандовал я.

Ноль внимания, кило презрения. Начхать им на мои команды.

— Шагом — марш!

Хрен вам, гражданин начальник, в отрицаловке мы.

Еще один сеанс троекратного перекрещивания провел — по фигу мороз. Как стояли, так и стоят. В паре метров от меня. И страх вновь стал обволакивать меня ледяной пеленой.

Да, что-то, видно, в инструкциях деда Кислова устарело или было неприменимо в условиях тропического Хайди. В сибирском климате небось даже черти себя ведут приличнее. А здесь — полный беспредел.

Точно помню, что к моменту нашего прихода в этот злосчастный кабинет за окнами было еще светло, во всяком случае, даже с учетом тропиков, сумерки не могли бы перейти в ночь за такое короткое время. Когда Луза и Гребешок выпрыгивали в окна, то есть всего минуты две назад, никакой темени не было. Да и вообще мы ж не в джунглях, а в центре города находимся. Тут в двух шагах огромный небоскреб «Кока-колы», куча центральных улиц с кабаками, на которых всяческая реклама горит. Я ведь помню, как три года назад, после успешных переговоров с тогдашним начальником доном Хосе Соррильей, мы с Чудом-юдом, Таней и иными присными возвращались на «Кадиллаках» в дом Эухении Дорадо — все светилось, ночь не ощущалась.

Конечно, можно представить себе, что в связи с вторжением Вани и Валета, а также всякими иными событиями, как-то: пропажа президента или повальное бегство населения, в Сан-Исидро объявили комендантский час и полную светомаскировку. Но ведь совсем рядом, на втором этаже, разгорался пожар. Ему приказ — по фигу. А потушить его так быстро не могли. Зарево было бы видно, а если б его кто-то и начал тушить, то понагнал бы во двор пожарных машин с фарами и мигалками.

Ничего такого не просматривалось, и за окнами была непрогляднейшая темень. Такая, какой даже в космосе не бывает, поскольку там звезды есть. И мне вспомнилась та темнотища, которая некогда привиделась Майку Атвуду, Тине Уильяме и супругам Роджерс перед появлением «длинных-черных» пришельцев… Точно! Все было именно так! Страх, тьма, холод… Особенно, конечно, удивил холод. У меня непроизвольно возникло ощущение, что я опять переместился в зимнюю тайгу, на заимку Лисовых или в ту заметенную снегом избушку, откуда в голом виде по тридцатиградусному морозцу убежала неведомо куда Лусия Рохас.

 

3-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-3)

Некоторое время я еще ощущал, что нахожусь в кабинете ныне покойного сеньора Хоакина Фьерро, где валяются трупы и упавший в обморок президент Хайди. Однако несколько минут спустя тьма словно бы втекла в это помещение из окон и затопила его почти полностью. То есть, кроме мертвенно-зеленоватого свечения, окаймлявшего по контуру тела Вани и Валета, по-прежнему стоявших спиной ко мне, никаких источников света не имелось. Но так продолжалось недолго.

Примерно на равном расстоянии от меня и суперсолдат вспыхнула зеленая искорка. Просто небольшая светящаяся точка, окутанная полупрозрачным и зыбким ореольчиком. Этот ореольчик был поначалу не больше теннисного мяча или даже поменьше. Но он стал быстро расширяться и одновременно становиться все ярче и ярче. А точка, находившаяся в центре этого зеленоватого, мерцающего сфероида, постепенно превращалась в нечто похожее на свернувшегося в клубок и растопырившего иглы ужас как хорошо знакомого «зеленого ежа». Он плавно стал приближаться ко мне… Я помнил, как эти «иголочки» взрывали и плавили скалы в кратере сопки «Котловина». Приятно, когда на вас плывет, чуть потрескивая, этакая игрушка, не правда ли?

Когда мне показалось, будто до этого «ежа» осталось не больше двух метров, и какая-нибудь из «игл» вот-вот меня прожжет или испепелит, страх мой — напомню, что он все время увеличивался — дошел до максимума. Но я ни крикнуть не мог, ни заплакать, ни пошевелить рукой или ногой. Ледяной холод словно бы сковал меня, превратил в статую, хотя я ощущал учащенное биение своего сердца, а голова, пусть сбивчиво и панически, но пыталась осмыслить происходящее.

Но тут «еж» вместе с окружающим его ореолом стал быстро вытягиваться по вертикали. Сначала получилось что-то вроде огромной дыни, потом — кабачка, затем — длинного огурца или кактуса. Последнее, то есть кактус, точнее всего передает ту форму, которую обрел бывший «еж», поскольку в это время у него еще сохранялись «иглы». Точь-в-точь, как в давнем сне, доставшемся мне в наследство от убиенного Сарториусом Майка Атвуда.

Дальше все тоже не отклонялось от прежнего сценария.

Ореол, окружавший «кактус», стал сжиматься, а сам «кактус» расширяться, причем в середине зеленоватой искрящейся фигуры возникло продолговатое темное пятно. Оно сначала было совсем бесформенным и маленьким, но потом стало быстро увеличиваться в размерах, и обретать контуры человеческой фигуры. Одновременно и «кактус», и сближавшийся с ним ореол стали изменять очертания по форме человеческой фигуры. За какую-нибудь минуту все три контура совместились, и передо мной возникло черное, безликое, но с головой, руками и ногами человекообразное существо, ростом эдак в четыре с половиной метра. По контуру фигуры по-прежнему мерцали «иголочки»-искорки, но совсем маленькие, похожие на те, что проскакивают между контактами, по которым идет ток от слабой батарейки, только не голубого, а зеленоватого цвета.

Однако, как и в памятном мне БСК-2, трансформация на этом не завершилась. «Длинный-черный» — по-моему, он был самым здоровенным из всех, которых мне довелось видеть! — быстро потерял человекообразную форму и стал сжиматься, приобретать угловатые формы. Еще пара минут — и на расстоянии двух метров от меня нарисовался здоровенный «Black Box», размерами, примерно, 2x1x1 м. Конечно, это был еще не «черный камень» с объекта «Котловина», но уже сильно приближавшийся к тому. «Черный камень» был на полметра подлиннее, но в поперечном сечении этот «Black Box» был ему равен.

Странно, но едва «черный ящик» оказался передо мной, как страх заметно ослабел. То ли оттого, что я уже привык к его фенечкам, то ли, как выражался по-научному Чудо-юдо, у меня поднялся уровень контрсуггестии.

— Привет, — сказал я. — Опять шутки шутишь? Что ж ты Васей на этот раз не прикинулся?

Голос «ящика», исходивший из пустоты, на сей раз походил скорее всего на чудо-юдовский, но, как мне показалось, придавать ему стопроцентное сходство и морочить мне голову «Black Box» не собирался:

— Зачем? Ты уже умный парень, тебя не обманешь… Опять же папа у тебя шибко талантливый оказался, понял принцип нашей работы, а теперь использует его в своих корыстных целях.

— И какой же этот принцип, интересно знать? — Страх у меня совсем прошел. Наоборот, стало до ужаса интересно. Это надо же: запросто общаюсь не то с инопланетянином каким-то, не то вообще с чертом! И не боюсь даже вопросы задавать. Обалдеть можно!

— Принцип простой, хорошо известный: ты — мне, я — тебе.

— Понятно, — ответил я, удивляясь собственному нахальству, — я тебе — душу, а ты мне — грушу?

В ответ я услышал басовито-громогласный чудо-юдовский хохот. Но на «дьявольский смех» он был совсем не похож.

— Грушу? Можно. Даже можно не просто грушу, а Грушу с большой буквы. Вообще-то я могу ВСЕ. Но мне нужна энергия. Уловил?

— Так обратись в «Газпром» или в «Тексако», там тебе нацедят…

«Black Box» заразительно захохотал, и мне тоже стало весело. Хоть и параллелепипед, а чувство юмора имеет! Я, правда, украдкой поглядел, нет ли на нем каких динамиков, чтобы говорить и ржать, но не разглядел. Даже кольца на верхнем торце не было.

Отсмеявшись, «Black Box» перешел на деловой тон:

— Мне не бензин нужен, не газ и даже не атомная энергия. То, что мне надо, вы все равно использовать не умеете. И еще долго не сумеете, если, конечно, доживете вообще, как цивилизация, до такого уровня. Тут, как в футболе, если к 18 годам хотя бы в дубль Высшей лиги не попал, то Пеле из тебя не выйдет никогда.

— Это я усек. Но скажи на милость, если ты знаешь «чо те надо», так и брал бы, извиняюсь, «чо ты хошь». Если ты черт, то мне все ясно — душу покупать прилетел. Это я на аукцион пока не выставлял, тем более что у меня она одна и дорога мне как память.

— Вот тут ты не прав, Дима. У тебя их, в некотором роде, четыре. Так что, если ты мне, условно говоря, продашь одну, то с голым хреном не останешься…

— Четыре? — Я быстро сообразил, о чем речь. — Стало быть, если я тебе отдам, допустим, Сесара Мендеса, от которого у меня в башке какие-то мелкие обмылки остались, то ни фига особенного не будет?

— Так точно. Энергия, которую я потребляю, как раз там и находится. Это для тебя обмылки, а для меня — ресурс. Что взамен надо — сделаю с нашим удовольствием.

— Ребятами, в смысле Валеркой и Ваней, ты управляешь?

— Ну, допустим. Что, желаешь их в первозданный вид привести? Зачем? Давай я из них лучше «длинных-черных», как ты их называешь, доделаю? Всего ничего осталось, к полуночи дозреют. И ты сможешь ими управлять, только ты. Они, знаешь, что могут, если поднапрячься?! У-у, только держись! Небоскребы кулаком расшибать, линкоры кверху брюхом переворачивать, ядерные ракеты за хвост ловить! Или наоборот, город там в тайге соорудить, яблони на Марсе вырастить… Чего еще вам, дуракам, надо?

— Нам много чего надо, — проворчал я. — И не только то, что ты перечислил. У этих ребят, между прочим, мамы имеются, а у одного даже папа. Если я ихним родителям этих «длинных-черных» покажу, которых друг от друга не отличить, они что, обрадуются? В жизни не поверю…

— Твоя-то какая печаль? Тебе бы посмотреть разок на эту самую Валетову маманю, алкашку сизую, которая полжизни по зонам за всякую бытовуху отсидела! Ей что Валерка, что тумбочка в доме — что-то из мебели, не больше. Иногда вроде бы жалко, что пропила, свое как-никак, нажитое. А по большей части — хрен с ней и с тумбочкой, и с Валеркой… Самому-то Валерке приятно будет с ней встретиться, спрашивал ли? Нет. Потому что ты его и не знал никогда настоящим. Ты видел биоробота, послушного солдатика, который ничего не боится, все приказы выполняет точно и в срок, все умеет и кого хошь завалит. Точно так же и Ваня Соловьев. Ты его папу порадовать хочешь, который спит и видит твоего отца в гробу? Думаешь, от этого Антон Борисович с Сергеем Сергеевичем помирятся? Черта с два! Там завязки не через одного Ваню, а разборка между ними на тот период, пока кто-то из них жив. Да и то, пожалуй, не закончится, будет идти сто лет, как корсиканская вендетта.

— Понимаешь, мы и так с батей перед этими пацанами кругом виноваты. Он побольше — потому что зазомбировал их, превратил в головорезов и душегубов. Я поменьше, потому что бросил их там, в лесу, сам свою шкуру спас, а тебе их оставил…

— Между прочим, если б они были обычными, то давно бы, уже минимум три часа, числились бы в покойниках. Валет помер бы от укуса жарараки, а Ваня — от того яда, который отсасывал. То, что они живы, между прочим, прямая заслуга твоего родителя, а также Зинули с Ларисой, которые им препараты вводили. Да, конечно, этот яд даром не прошел. Помнишь, тебе в Сибири Зинаида говорила про разные варианты? Или уже забыл?

— Почему? Помню. Только ведь это было там, в другом потоке времени…

— «Зомби-8» и препарат «331» здесь и там одинаковые…

В этот самый момент у меня в мозгу отчетливо зазвучал Зинкин голос:

«Лариса, которая работает с животными, проверяя на них наши препараты, чисто теоретически обнаружила, что возможен очень неприятный вариант биохимической реакции. Долго объяснять, но суть в следующем. Этим двум ребятам, которые у тебя в команде, Валерке и Ване, были сделаны по семь уколов „Зомби-8“ и его синтетического аналога препарата „331“. Полный курс — восемь инъекций — приводит не только к необратимому превращению их в биороботов, как при употреблении „Зомби-7“, но и к закреплению этих изменений на генетическом уровне. Мы в прошлом году, весной, хотели сделать все восемь уколов. Но сделали только семь, чтобы проверить, возможно ли в принципе восстановление у них самостоятельности. По тогдашним Ларисиным выводам, получалось, что они в течение десяти месяцев должны полностью очистить организмы от препаратов и обрести возможность совершать волевые действия. На самом деле ничего похожего не происходило. Они остались в том же состоянии, что прошлой весной, и никаких изменений в их поведении не наблюдается. В общем, вопреки теории суперсолдатики остаются такими же биороботами. У Чуда-юда есть препарат „330“, предназначенный для нейтрализации „Зомби-7“, он, в принципе, должен был, по идее, снять действие и „Z-8“, и „331“. Но он боялся сразу применять его на людях, заставил Ларису произвести аналоговые эксперименты на мышах и на компьютере. Оказалось, что в зависимости от групп крови, количества эритроцитов, резус-фактора и еще целой кучи параметров, возможно различное течение взаимодействия препарата с организмом. Опуская всякие незначительные нюансы — четыре варианта исхода. Первый — вполне приличный. „330“ и „331“ нейтрализуют друг друга. Ребята возвращаются к доинъекционному состоянию. Второй — очень плохой. В организмах нарушается обмен веществ, сильнейшие реакции на печень и почки.

Смерть в течение трех дней, не дольше, но мучения страшные — и никакиенаркотики боль не снимают. Третий вариант практически нулевой: все остается, как было. Наконец, есть еще четвертый, с нынешней точки зрения самый опасный. Парни становятся неуправляемыми, с повышенным чувством самосохранения, обостренной агрессивностью… Но при этом они сохраняют все боевые навыки, живучесть и прочее».

— Значит, у них развился «четвертый вариант»? — спросил я, когда Зинкина «фонограмма» перестала звучать. — Но ведь тогда ничего такого не случилось…

— Тогда до этого дело не дошло, — прокомментировал «Black Box». — Потому что в том потоке времени вы с компанъеро Умберто устроили катастрофу для всей Галактики — нарушили Великое Равновесие. Что это такое — объясню позже. Но угроза такого развития была и там. Одна лишняя вспышка на Солнце, магнитная буря в ионосфере, повышение уровня ультрафиолетовой радиации, лишний миллиграмм на литр какого-нибудь биологически активного вещества в воздухе или воде — и все пошло бы тем же порядком. После того, как Зинуля с покойной Кларой Леопольдовной сделали им по 7 инъекций из 8, у них в организме установилось равновесие. Такое же, как при полном курсе «Зомби-7». И Рейнальдо Мендес, и твой отец, и Зинка, и Лариса ошибочно считали, что эффект действия препарата состоит в том, что он при однократном введении в организм подавляет, а при семикратном — атрофирует группу клеток мозга, благодаря которым полноценный человек способен принимать волевые, сознательные решения. Мозг в целом при этом сохраняет работоспособность и даже, более того, улучшает ее. Потому что исчезает механизм внутреннего выбора и принятия стратегических решений. В мозгу образуется нечто вроде компьютера, в который голосом вводится задача. Нормальный человек, которому поставили какую-то задачу, получив приказ извне, может, в принципе, выбирать, выполнять его или нет, сомневаться, спорить или исполнять подневольно, без концентрации своих сил, думать о чем-то другом или даже мечтать о результате, совершенно противоположном тому, который он должен достигнуть согласно приказу. А компьютер не сомневается, он только выбирает наиболее оптимальный вариант исполнения, в зависимости от формулировки задачи.

— Ну а в чем же состояла ошибка?

— Ошибка состояла в том, что механизм действия препаратов «зомби» несколько сложнее. Дело в том, что после семикратного введения в организм меняется биохимический режим некоторых желез внутренней секреции. Изменения в мозгу, происходящие под воздействием препарата, настолько ему «нравятся», что он отдает приказ железам вырабатывать «Зомби-7», поддерживая его постоянное присутствие в организме. А «Зомби-8» закрепляет этот механизм на генетическом уровне.

— То есть волевые центры на самом деле не атрофируются?

— Не совсем так. Они атрофируются, но если бы организм сам не вырабатывал «Зомби-7», как секрет своих собственных желез, то волевые центры быстро восстановились бы, и человек снова обрел бы возможность принимать независимые решения. Зина и Лариса подошли к пониманию этого только совсем недавно. И все те варианты, о которых тебе говорила Зинаида, на самом деле есть нарушение за счет каких-то внешних причин того не слишком устойчивого биохимического равновесия, которое складывается в организме после того, как он начинает сам вырабатывать «Зомби-7» или «Зомби-8». Зина тебе говорила только о том, что эти «варианты» возможны лишь при введении ребятам «нейтрализующего» препарата «330». Но на самом деле, как я уже говорил, все они могут разыграться по вине какого-нибудь внешнего фактора, из тех, которые уже назывались, или еще каких-то, которые трудно предположить.

— Например, укус змеи?

— Да. Укус жарараки, который был получен Валетом, и яд, который попал в организм Вани, высасывавшего его из ранки, стимулировали защитные системы. При этом увеличилась выработка организмом препарата «зомби» — то есть уже не препарата, а секрета желез. Это привело к повышению агрессивности, обострению боевых навыков и увеличению физических возможностей, в том числе живучести.

Мне тут же вспомнилось то, что давным-давно, в 1983 году, я слышал от Киски:

«Во время эксперимента два подопытных сломали клетку, сваренную из арматурных прутьев диаметром в дюйм, разбили ногами чугунную станину и проломили железобетонную стену толщиной в десять дюймов. Чтобы их убить, потребовалось всадить в них по двадцать с лишним автоматных пуль».

— Да, это вполне похоже на то, какие возможности приобрели Валет и Ваня. Валет за сегодняшний день получил шестнадцать пулевых и осколочных ранений, из них четыре, которые для обычных людей были бы смертельны. Ваня, соответственно, — двенадцать и три. Однако примерно, через десять минут после попадания пули, любое ранение затягивалось, кости сращивались, а объем крови в организме восстанавливался до нормального. Кроме того, их великолепная реакция позволяла им уворачиваться от большинства выстрелов, принимать наиболее выгодное положение при взрывах, которое позволяло им избегать поражения воздушной волной и динамическими ударами.

— А в голову им не попадали?

— Попадали, — ответил «Black Box», — правда, только в лобную кость и калибром 5,56. Результат — ссадина и рикошет. Но, в принципе, калибром 7,62 и выше возможно смертельное поражение. Височная кость, глаз — даже меньшими. Но они надели шлемы с забралами, захватив их на базе «тигров». После этого простое стрелковое оружие им практически не вредило. Теоретически на большом расстоянии такие шлемы поражаются только калибрами 12,7 и выше. С близкого расстояния можно пробить стекло пулями 11,43, 9 и даже 7,62 , но они на этом расстоянии поражали любого, кто пытался навести на них оружие.

— Зачем тебе понадобилось превращать их в «длинных-черных», это ведь уже не люди, верно?

— Верно. Это мои периферийные устройства. Я решил переделать их, потому что вы уже сделали большую часть работы. Но мне удобнее иметь дело с привычными образцами.

— Сделай милость, верни их в нормальное человеческое состояние, а? Могу вместе с Сесаром отдать Атвуда.

«Черный ящик» опять захохотал смехом Чуда-юда.

— Нет, это мне не к спеху. Я могу за одного Сесара это сделать. Не пожалеешь?

— Постараюсь. Если ты, конечно, перебросишь меня вместе с ними, президентом, Гребешком и Лузой в «Горное Шале».

— Ну, было бы спрошено. Желание клиента для нас — закон!

И тут же сверкнула вспышка!!!

 

ПРИБЫТИЕ

Надо сказать, что это перемещение в пространстве в кое-каких деталях отличалось от тех, что мне уже доводилось переживать и в снах, и наяву. Например, оно длилось, по-моему, несколько дольше. По крайней мере, я смог открыть глаза никак не раньше, чем через десять секунд. Кроме того, в ушах был какой-то странный звук, не то свист, не то писк. Причем временами казалось, будто он напоминает то ли сигналы азбуки Морзе, то ли невнятную человеческую речь. Такую, которую слышишь из приемника, плохо настроенного на волну. Пока этот самый свист-писк продолжался, глаза открываться не хотели и, наверное, не могли.

Тем не менее они все-таки открылись, и я убедился, что «Black Box» меня не подвел. Во всяком случае, он точно выполнил все мои просьбы.

Мы находились точка в точку там, где я очутился после того, как трусливо удрал с шоссе, оставив Ваню и Валета разбираться с «тиграми». То есть в пустынном холле «Горного Шале», где на сей раз даже Пепиты не было. Смотреть и ужасаться на наше появление из пустоты никому не довелось. Но я об этом и не жалел особенно.

Все были в сборе. То есть здесь же, в холле, кроме меня, находились: Гребешок, Луза, Валет, Ваня и дон Фелипе Морено. Все они к тому моменту, когда я открыл глаза, сидели в креслах, стоящих вдоль стен холла, и пока еще не пришли в сознание. Я подумал, что процесс переноса затянулся на десять секунд, потому что «черному ящику» пришлось затратить какое-то время на поиск и изъятие с моего носителя (то есть с мозга) памяти Сесара Мендеса. Ее отсутствия в голове я почти не ощущал. Кроме того, наверно, потребовалось время на приведение в человеческий вид Валета и Вани. Они были одеты в тот же самый камуфляж, который был на них во время боя в джунглях у вентиляционной шахты. Необходимо было также какое-то время на то, чтоб отыскать Гребешка и Лузу, которые, как известно, по моему приказу выпрыгнули в окно и убежали — я лично не знал, в каком направлении. Президента Морено особо искать не требовалось, к моменту переноса он находился в двух шагах от «черного ящика». Все трое последних были одеты в ту же самую одежду, в какой я их запомнил по президентскому дворцу, с тем же оружием и снаряжением, даже с теми же дырами, которые были приобретены по ходу той возни, которая там происходила.

Я уже окончательно освоился, а остальные что-то не приходили в себя. Мне даже на пару секунд показалось, будто «Black Box» вернул мне не совсем то, что надо… Например, трупы. С него ведь, строго говоря, не спросишь и на бабки не поставишь. Начнешь вякать, а он скажет: «Ты, сука, радоваться в натуре должен, что тебя самого с душой оставили! Понял?!»

Но эти леденящие душу сомнения длились недолго. Первым пошевелился в кресле сеньор Морено. Он открыл глаза и тут же закрыл, помотал головой из стороны в сторону и пробормотал:

— Боже мой, где я? — Хорошо еще, что он не узнал ни Ваню, ни Валета, потому что они, мирно сидючи в креслах, совершенно не походили на тех жутких «терминаторов», которые едва не разгромили все хайдийское войско.

Валет очнулся следующим и тут же толкнул в бок Ваню:

— Э, Вань, смотри!

— Да-а… — протянул тот, ошарашенно озираясь. — Ничего не понимаю…

Шумно чихнув, очухался Луза, сидевший между Валетом и Гребешком. Он сразу узнал своего юного товарища по «Белой куропатке» и испуганно отшатнулся. А когда такая махина отшатывается, то даже далеко не маленькие люди с атлетической фигурой, к каким относился Гребешок, рискуют слететь с кресла. Гребешок не слетел, но сурово выматерился.

— Ну ты, слонопотам! — проворчал он. — Аккуратнее!

— Миш, — совсем по-человечески спросил Валет. — Где мы, а?

— По-моему, в «Горном Шале»… — похлопал глазами Гребешок. — Ты лучше у Барина спроси, он знает…

— У этого, что ли? — Валет прикинул, что на Барина в этом доме больше всего похож сеньор Морено.

— Шале — это ж в Швейцарии, — со знанием дела сказал Ваня, — меня отец года два назад туда возил.

— Во болтун, — пробухтел Луза. — В Швейцарии он, с понтом дела, был! Вы с Валеркой к нам в «Куропатку» попали зимой 1996-го, так?

— Так… — согласился Ваня, недоуменно поморгав.

— Вы к этому времени уже по году отслужили, верно?

— Знаешь же, — нахмурился Валет, — чего спрашиваешь?

— Потому что у тебя друг фигово соображает. Сейчас 1997-й, стало быть, он два года назад уже в армии был, а не по загранкам катался.

— Девяносто седьмой? — округлил глаза Валет и переглянулся со своим друганом. У Вани тоже фары выкатились. Он явно считал, что сейчас 1996 год. Потом ему показалось, что «куропаточники» их разыгрывают.

Мне лично было очень жалко и Валерку, и Ваню. Потому что я уже понял: они ничегошеньки не помнят про то, что с ними было!

Со мной такое тоже было в прошлом году, когда я вышел из комы, провалявшись два года на койке в клинике Сан-Николас на Гран-Кальмаро. Впрочем, я довольно быстро все вспомнил. По крайней мере вспомнил все, что делал, пока не попал в больницу. Может быть, чуть-чуть неясностей осталось, но не так, чтобы много. Был, конечно, в моей жизни и такой случай, когда я абсолютно не запомнил то, что делал в пьяном виде. Это относилось к временам первой высадки на Хайди, когда нынешний президент, а тогда всего лишь мэр захолустнейшего и придурковатого города Лос-Панчоса, после совместного распития местного рома в компании со мной и Капитаном начал вести политические дискуссии. Убей меня Бог, если я хоть что-нибудь помню, кроме

того, что мне рассказала утром супруга мэра супертолстуха Мануэла Морено.Поскольку социал-демократические взгляды мэра нам по пьяни не понравились, он был заперт в туалете. Капитан, кажется, после этого задремал, а я, выкрикивая здравицы в честь Брежнева и Фиделя (Ильич-2 к этому времени уже полгода как помер), начал макать мэра головой в очко, и тот был вынужден пить воду из унитаза. По словам все той же сеньоры Морено, я вроде бы объявил ее национализированной и переспал с ней. Если ей это показалось прекрасным, то я устыдился так, будто меня уличили в скотоложстве со свиноматкой. Позже все эти события создали дону Фелипе репутацию несгибаемого демократа, пострадавшего от рук коммунистических варваров.

Но подобные случаи бывают со всеми. А Валерка с Ваней полтора года прожили, как роботы, действуя в разных углах России и мира, но ничего не запомнив… Хотя, может, и запомнили все-таки?

Чтоб не делать поспешных выводов, я спросил:

— Где вы вчера были, помните? Валера смешно наморщил лоб:

— По-моему, на базе.

— На какой базе?

— В «Куропатке»… — ответил за него Ваня.

— Ну ни фига себе! — пробормотал Гребешок. — Вас там контузило, что ли?

— Погоди. — Я отодвинул Гребешка в сторону. — Ваня, скажи четко, что помнишь последним?

Хоть я и сам не больно четко задал вопрос, Ваня все понял и сосредоточился.

— Последним… — пробормотал он. — По-моему, нам какой-то укол сделали.

— Точно! — подтвердил Валет, хлопнув себя по лбу. — Было такое дело. Нас Фрол отдал для каких-то экспериментов. Там, в «Куропатке», была лаборатория устроена. Самая главная была врачиха, такая полная, с длинными волосами, блондинка.

— Ага! — заторопился Ваня. — Ее Зинаида Ивановна звали. А еще была старушка. Рыжая такая, крашеная — Клара Леопольдовна.

— Еще Катя и Настя были, — почему-то хмыкнул Валерка, должно быть, вспомнив какой-то смешной эпизод.

— Вообще нам много уколов сделали, — сказал Ваня, — и тогда тоже память пропадала. А потом еще был отходняк, просыпались как мухи, еле ходили. Только-только отойдем — опять укол делают.

— И опять все no-новой, — добавил Валерка. — А этот укол, последний, где-то в апреле сделали.

— Точно, точно! — подтвердил Ваня. — Уже весна начиналась, но снег еще лежал.

— Теперь, блин, все понятно! — воскликнул Луза. — Я-то думал, что их Фрол тогда надул, а он их просто загипнотизировал.

— Ни хрена себе, — пробормотал Гребешок. — Год без памяти! Ну, вы точно монстры!

Наш базар, в котором не принимал участия только президент Морено по причине полного незнания русского языка, конечно, не мог остаться незамеченным. В холл с разных сторон вошли более-менее знакомые люди. Все опасливо посматривали на Ваню и Валета и что-то не выражали бурной радости по поводу их возвращения после многочасового отсутствия. Не иначе сеньора Эухения дозволила своим званым и не очень званым гостям посмотреть по телевизору спецвыпуск новостей, посвященный нападению монстров на президентский дворец.

— Во, — сказал Валерка, указывая пальцем на Вику, — это наш инструктор из «Куропатки». А вон стоит Зинаида Ивановна…

Валет показал правильно, но Ваня увидел Элен и сказал:

— Нет, она вон стоит, с другой стороны.

Народ, прислушиваясь к словесам пацанов, постепенно смелел. Тем более что автоматы Ваня и Валерка беспечно бросили у кресел. Когда они были биороботами, такого быть не могло ни при каких обстоятельствах. Разгильдяйство — чисто человеческое свойство.

Конечно, те несколько десятков человек, которые окружили нас, нельзя было назвать толпой, но все же было впечатление, что мы находимся на каком-то большом сборище. Холл, хоть и был просторным, но все же имел довольно ограниченную площадь. Публика вплотную еще не подошла, мы находились как бы в центре круга диаметром в пять метров. Хоть вприсядку пляши. Я разглядел Фрола — он близко не подходил, Ахмеда, Агафона, Налима, Лусию Рохас, Аурору, Пепиту, Клыка.

Наконец откуда-то сверху по лестнице спустился Чудо-юдо в сопровождении Эухении и Сарториуса. Публика перестала шептаться и расступилась. Впрочем, на первый план поначалу выдвинулась сеньора Дорадо. Эухения подошла к Морено

и сказала: — Сеньор президент, мы рады приветствовать вас в «Горном Шале». Как хозяйка этого скромного дома, я беру на себя смелость поблагодарить вас за то, что вы почтили его своим посещением. К сожалению, ситуация на Хайди в связи с некоторыми известными вам событиями крайне запуганная и неопределенная. Всего два часа назад «Радио Патриа», возобновив свои передачи после нескольких часов молчания, передало сообщение о вашей гибели при катастрофе вертолета. Из этой же передачи мы узнали о том, что вице-президент Хайди, прибыв вертолетом на Гран-Калъмаро, сделал заявление о сложении своих полномочий ввиду плохого состояния здоровья. Группа генералов и старших офицеров во главе с командиром отдельной бригады коммандос генералом Хесусом Флоресом заявила о сформировании Комитета Национального спасения и призвала все Вооруженные силы Хайди не исполнять никаких приказов, исходящих не от данного комитета. Почти одновременно министр полиции генерал Хуан-Карлос Буэнавентура сообщил по радиостанции «Вос де Лос-Панчос» о недостаточной достоверности сведений по поводу вашей гибели и сохранении им верности Конституции, не предусматривающей создания каких-либо чрезвычайных органов в Республике Хайди за исключением ситуации военного вторжения извне. Вместе с тем генерал Буэнавентура объявил, что в связи со сложением полномочий вице-президентом страны и отсутствием на острове практически всех членов кабинета министров он вынужден временно возложить на себя обязанности президента Хайди и сформировать Временное переходное правительство, которое намерено осуществлять государственную власть на острове до проведения новых президентских и парламентских выборов. Спустя тридцать минут «Радио Гран-Кальмаро» передало сообщение о вооруженных столкновениях в Сан-Исидро между тремя или четырьмя группировками, причем применяются танки и боевые вертолеты. Однако в последние часы появились признаки, что столкновения происходят и в других частях острова. Район «Горного Шале» находится на удалении примерно в 10 километров от ближайшей зоны боевых действий.

— Боже мой! — охнул Морено. — Боже мой! Какие негодяи! А вы, прорицательница, куда смотрели? Неужели не было возможности все это предсказать?!

Эухения отчетливо выговорила русское слово, очень похожее на «чудак», но обозначающее нечто иное. Должно быть, зря в России времени не тратила.

— Странно, — пробормотал президент, — она никогда не называла меня «мучачо»…

— Ладно, — сказал Чудо-юдо по-испански, — пора поставить точки над «i». Ване и Валере необходимо срочно обследоваться. Зинаида Ивановна, будьте добры этим заняться. Возьмите с собой не только Вику, но и Элен. Покормить их тоже не забудете, надеюсь. Сеньор президент, вас я попрошу пройти со мной, у нас есть много тем для разговора. Дима, Гребешок и Луза — ужинать, после чего можете отдыхать. Эухения, надеюсь, вы позаботитесь, чтоб ребята легли спать сытыми. Обещаю шесть часов сна, но не гарантирую. Всем остальным

— просьба разойтись и не болтаться по дому, а находиться в отведенных помещениях. Умберто, к вашим бойцам это тоже относится.

— Уи, мон женераль! — ответил Сарториус почему-то по-французски, явно немного кривляясь.

Все начали рассасываться. Зинка в сопровождении Вики и Элен повела на какое-то очередное потрошение так еще толком и не врубившихся в ситуацию пацанов. Сарториус подошел к Гребешку и Лузе и приказным тоном сказал:

— После ужина никуда не укладывайтесь, ясно? Возвращайтесь сюда, здесь вас будет ждать Фрол. Он вас проводит куда нужно.

— Мне тоже? — спросил я.

— У тебя свой папа есть, — сказал Сорокин язвительно. — Я тобой не командую. Можешь либо отцу подчиняться, либо собственной совести. Придешь — не прогоню. Не придешь — останешься там, где сам выберешь.

— Не шибко оптимистично, — заметил я.

— Но и пессимизма не просматривается. — Сарториус отправился в направлении лестницы, ведущей в подвал.

Я хотел было кое-что уточнить, но тут подошла сеньора Дорадо и, обворожительно улыбаясь — насколько это возможно в ее возрасте, — повлекла меня за собой. Следом поплелись Луза и Гребешок. Они тоже, как и я, начали ощущать жуткую усталость. Пепита и Аурора побежали куда-то вперед, должно быть, накрывать на стол.

— Надо же, Деметрио, я три года без малого провела в Москве, а увиделась с вами только сейчас.

— В течение первых двух лет меня в Москве не было. А в последний год, должно быть, наши дороги не пересекались. Ну и как вам понравилась Москва?

— Вы будете смеяться, но я не видела ничего, кроме ЦТМО. Это было нечто вроде почетной тюрьмы. Если бы не научная работа, которую мы вели с вашим отцом и его сотрудниками, я могла бы умереть от скуки. Но я узнала столько интересного, что не могу считать эти три года прожитыми зря. К тому же сеньор Серхио великолепно наладил работу моего здешнего Центра научной астрологии, экстрасенсорики, прогностики и нетрадиционных методов лечения, что прибыли его возросли почти втрое. Конечно, я очень переживала по поводу гибели Сесара Мендеса, но что поделаешь!

— А Лусия? — осторожно спросил я. — Чем она занималась?

— О, она тоже работала весьма напряженно. Правда, бедняжка несколько невнимательно относилась к собственному здоровью. Видимо, от усиленной мозговой деятельности у нее начались нервные или даже психические расстройства. Прошлой осенью, по-моему, в начале или в середине октября, у нее случился весьма серьезный срыв, когда она начала бредить, рассказывать какие-то ужасные, совершенно фантастические истории. Например, о том, что только что вернулась из Сибири, где общалась с инопланетянами, ночевала вместе с вами в какой-то охотничьей избушке…

— Надо же! — сказал я удивленно. Вообще-то мне не требовалось имитировать изумление. Меня действительно удивило, что Лусия, которая столь таинственно испарилась там, в ином потоке времени, оказывается, тоже кое-что запомнила. Позвольте, но ведь Чудо-юдо не мог не быть в курсе дела. То есть говорить о том, как это он мне говорил, будто вся сибирская авантюра мне приснилась или была загружена мне в голову какими-то диверсантами или врачами-вредителями, он мог только из соображений конспирации. Ведь если два независимых источника дают сходные данные, значит, они в значительной степени достоверны. А может, он и сам помнил что-нибудь? Но либо молчал и разубеждал меня по каким-то своим соображениям, либо его отвращал от этого не кто иной, как «Black Box». Возможно, пришельцы не хотели, чтоб мы сломали нашу Галактику и в этом потоке времени. Фиг его знает, может, число этих потоков не так уж и велико. Поломаешь Галактику в двух или трех временных потоках — и все, больше не восстановишь.

Впрочем, чужая душа потемки.

— Надеюсь, у Лусии уже прошли эти симптомы? — спросил я.

— Да, Деметрио, это ее больше не беспокоит. Вообще я мечтаю выдать ее замуж. Девочке уже далеко за тридцать, а она, по-моему, до сих пор девственница. Там, в ЦТМО, было множество мужчин, и некоторые ей, несомненно, симпатизировали. Но бедняжка никак не могла преодолеть синдром старой девы. Кроме того, она, видимо, была влюблена в Сесара Мендеса. Он ведь погиб где-то в Сибири, и, должно быть, это послужило причиной тех мозговых явлении, которые у нее начались.

— Надеюсь, теперь, когда вы вернулись на родину, у вас будет меньше проблем.

— О, наше возвращение весьма условно, — грустно сказала сеньора Дорадо. — Тем более что сейчас чуть ли не пятая часть населения уже удрала с острова.

— Вы можете предсказать, о чем будут беседовать дон Фелипе с моим отцом?

— Пока я бы воздержалась от предсказаний, — улыбнулась Эухения. — Хотя, безусловно, им есть о чем поговорить.

— Вы сделали такое солидное политическое заявление, что мне показалось, будто вы лучше других разбираетесь в ситуации на острове.

— Я просто озвучила то, что предложил дон Серхио. Вы прекрасно знаете, как делаются такие заявления, когда Чудо-юдо (это она по-русски сказала) хочет остаться в стороне. Просто он счел, что ему не стоит пока демонстрировать президенту, кто истинный хозяин на острове.

— Может быть, ему, как хозяину, пора бы прекратить эти разборки с применением танков и авиации?

— Я думаю, что пока это не входит в его планы.

— А если завтра или послезавтра вмешаются какие-нибудь «межамериканские силы» или просто морская пехота США?

— Это исключено. Интервенция на Хайди не окупит даже стоимости горючего, израсходованного одним авианосцем. В таких случаях янки не вмешиваются. Конечно, они понаблюдают, нет ли тут руки Гаваны или Пекина, но когда убедятся, что ничего такого не имеет мест, успокоятся.

— А рука Москвы их, стало быть, уже не волнует?

— Сергей Сергеевич действует не в интересах российского правительства.

— Но и не в интересах американского в таком случае.

Эухения только хмыкнула.

К этому времени мы уже поднялись на второй этаж и очутились в небольшой столовой, где уже возились Пепита и Аурора, расставляя тарелки. А по коридору какой-то лысый и толстенький официант уже катил какую-то тачанку с провизией.

Гребешок с Лузой несколько засмущались своего внешнего вида, уж очень они были закопчены, перемазаны во всяких неаппетитных и негигиеничных веществах. Я тоже выглядел не лучше.

— О, не беспокойтесь! — предупредительно произнесла Эухения, перехватив обеспокоенные взгляды бойцов. — Аурора, проводи молодых людей в душ.

— Сейчас мыться пойдем, — перевел я.

— А автоматы куда? — спросил Гребешок. — Конечно, я за него нигде не расписывался, но с ним, блин, спокойнее…

— Ничего, — сказал я, — сразу все не полезем. Один моется — два караулят.

— И бельишко дадут? — Лузу волновали другие проблемы. — На меня тоже? А то тут народ мелковатый какой-то.

— Не бойся, — успокоил я. — Здесь есть негритосы раза в три тебя толще.

— На фиг мне белье после негра-то? — проворчал детинушка.

— Сейчас, корефан, от тебя любой негр отшатнется, — хмыкнул Гребешок. — Глянешь в зеркало — умрешь!

Аурора сопроводила нас по коридору с несколькими поворотами до комнаты, похожей на хороший номер стандартной российской гостиницы. Я догадался, что это заведение было предназначено для проживания прислуги. Рядом было еще несколько таких с табличками: «Аурора», «Хосефина» и еще какими-то, но на той, куда мы пришли, таблички не было. Должно быть комната пустовала, и пустить в нее таких грязнаков казалось вполне допустимым.

— Классно! — заметил Луза, заглянув в ванную.

— Я принесу вам халаты, — сказала Аурора, — наверно, сеньора Эухения не будет ругаться, если в них и поужинаете. А эту одежду лучше просто выбросить.

Решился вопрос и с оружием. Несколько минут спустя после того, как Луза залез в ванну, появились Агафон и Налим.

— Так, — сказал основной из этой бравой четверки, — давайте все, что стреляет, и все, чем стреляют. Приказано прибрать к месту. Придете — получите обратно.

— Его почистить надо, — заметил Гребешок, — все в нагаре. Выстрелов по сто сделали…

— Не ваша забота, вам приказано отдыхать.

Я с легким сердцем сдал все инструменты. Может, с ними и спокойнее, но уж больно тяжело. Агафон и Налим увешались железом и свалили, потом Аурора притащила халаты, тапочки и тут же поскорее сбежала, потому что из ванной доносилось довольное рычание Лузы, оттиравшего грязищу. Оно напоминало рев молодого и полного сил медведя, а верная адъютантка Эухении таких зверей отродясь не видела и побаивалась.

В общем и целом, изведя почти все моющие средства, мы благополучно отмылись до приемлемого уровня и влезли в халаты. Оказалось, что, если затянуться потуже, то можно ходить как есть, то есть без трусов. Опасения вызывал только Луза. Халат у него на спине явно был готов разойтись по швам, а полы доходили только до середины бедер, как откровенная мини-юбка. Но все обошлось, и мы отправились жрать.

Конечно, никакого этикета мы не соблюдали, а лопали все подряд, не очень разбираясь в тонкостях кухни. Впрочем, там ничего особо тонкого не присутствовало. Наоборот, были большущие, но очень мягкие отбивные с картофельным пюре («Анкл Бэнс» небось), кукуруза с маслом, какое-то овощное сооружение, вроде салата, еще чего-то с рыбой и креветками. Что пили — не помню. Потому как довольно быстро я почувствовал сонливость — как-никак побегал немало за этот чертов день — и вроде бы попросился спать. Как в тумане помню, что меня, пошатывающегося — после одной поллитры так не ходят!

— кажется, довели до какой-то комнаты и закатили на кровать. Едва моя голова коснулась подушки, как я наглухо вырубился и никаких сновидений не увидел…

 

STILL SEXY GRANNY

Сон — дело благое, особенно если как следует набегался, и вообще-то чудом жив остался. Не говоря уже о всяких там трансцендентных явлениях, о которых если начнешь вспоминать, то можешь крыши лишиться. В том смысле, что она поедет и съедет совсем. Да и чего гам вспоминать? «Черный ящик» размером с холодильник? А был ли он вообще? Может, мне все эти чудеса просто записали в голову, а на самом деле мы в хорошем спортивном темпе пробежались пешочком от Сан-Исидро до «Горного Шале»?! Кто докажет, что все это не так?

Все эти вопросы у меня в голове появились лишь тогда, когда я проснулся. Да и то как-то, прямо скажем, мозги они шевелили вяло, неактивно.

Судя по часам, которые светились на стене, а также по темноте в комнате, было полвторого ночи. Из этого следовало, что продрых я несколько меньше шести часов, обещанных Чудом-юдом, но спать больше не хотел. Силы полностью восстановились, хоть опять в бой. Правда, в бой мне очень не хотелось. Ни стрелять, ни бегать, ни гореть, ни даже общаться с «черным ящиком».

Мне хотелось куда-нибудь на свежий воздух, в теплую, как парное молоко, воду бассейна, расположенного посреди «Горного Шале». Или на палубу яхты, хотя бы «Дороти», которую приобрела и отремонтировала Марсела Браун. Чтоб стоять на носу, смотреть на серебристую лунную дорожку или на светящийся от фитопланктона океан. Или хотя бы на крышу-веранду, чтоб посмотреть на таинственный горный пейзаж.

Комнату я узнал довольно быстро, едва нажав кнопку ночника, висевшего на стене в изголовье кровати. Точно, именно здесь я ночевал три года назад, после того, как сбежал из подземной «джикейской» тюрьмы в компании с Лусией и Эухенией. Разве можно было забыть это здоровенное, в полстены, окно. Рядом с окном, как мне помнилось, была еще и стеклянная дверь, выходившая на просторный балкон, точнее, крышу-веранду. Через эту самую дверь в помещение, где я находился, втекал свежайший, придающий силы воздух. Правда, одновременно работал и кондиционер, поэтому у меня не создавалось впечатления, что я нахожусь в тропиках. И намека на жару не было, прохлада временами даже казалась чрезмерной.

Едва загорелся свет, как снаружи, с балкона-веранды, послышались мягкие, но вполне слышимые шаги. Как выяснилось, в комнате, где я отдыхал, меня не оставили без присмотра.

Вообще-то я ожидал, что ко мне приставят караул. Все-таки на этой вилле, как ни крути, было несколько «главных». Во-первых, конечно, Чудо-юдо, при котором здесь находилась, что называется, «вся королевская рать». Во-вторых, Эухения, владелица здешнего заведения, тоже обладала довольно солидной охраной. Судя по всему, даже находясь в Москве, она не утратила контроля над своей здешней собственностью, а ее секьюрити регулярно получали зарплату. В-третьих, был, конечно, несколько помятый, но сохранивший независимость и верность коммунистическим идеалам компаньеро Умберто. Наконец, не стоило совсем уж списывать со счетов и сеньора Морено. В конце концов, кто-то мог сделать ставку и на его легитимность. Внутренняя неопределенность, которая имела место в «Горном Шале», неплохо дополнялась внешней, то есть тем бардаком, который царил на острове. Никто не мог гарантировать, что к нам не пожалуют представители хотя бы одной из четырех группировок, которые дрались за власть, или, например, «джикеи». Какие еще ситуации могли возникнуть — даже сама супергадалка Эухения не могла вычислить. Поэтому, как мне думалось, Чудо-юдо пришлет для моей охраны кого-нибудь из СБ ЦТМО. И балкон-веранда, будучи идеальным плацдармом для проникновения в комнату, по идее, обязательно должен быть взят под контроль.

Тем не менее вместо ожидаемого секьюрити или бодигарда — чем один мордоворот от другого отличается, знают только специалисты — с веранды через стеклянную дверь вошла Эухения.

— Вы проснулись? — спросила супергадалка. — Вам что-то понадобилось? Говорите, не стесняйтесь… Как ваше самочувствие?

Самочувствие у меня было неплохое. Даже похмельного синдрома не наблюдалось. Конечно, и помывка, и кормежка, и спокойный сон свою роль сыграли. Тем не менее над моим, если так можно выразиться, телом кто-то серьезно поработал. Приглядевшись, обнаружил, что все мои ссадины и царапины, нажитые за вчерашний день — а их набралось не меньше десятка! — обработаны каким-то целебным гелем-спреем, то есть на них напылена бактерицидная пленка, имеющая, очевидно, и анестезирующие свойства. Во всяком случае, ничего не болело, не саднило и даже не чесалось. Все свободные от ссадин участки тела были явно продезинфицированы или хотя бы протерты. Как я не заметил ссадин и царапин раньше, то есть во время мытья или после него, когда ужинал, — черт его знает! По крайней мере пять-шесть должны были бы обратить на себя мое внимание. Тем более если их промывали хотя бы перекисью водорода. Эта самая H2O2 жутко щиплется! Тем не менее я ничего не помнил на этот счет.

Кто-то сделал все, чтоб я не ощущал боли от всех этих санитарно-гигиенических процедур, и постарался, чтоб я улегся в чистую постель после нескольких часов пребывания в грязи.

Несколько беспокоило отсутствие одежды. Халат, который мне выдала Аурора, отсутствовал, и я лежал голышом, как новорожденный. Конечно, если очень захочется, то удрать можно и без порток, но все-таки в шортах удобнее. Но ни шортов, ни плавок, ни майки, не говоря уже о трофейных ботинках и камуфляже, мне не предоставили. Кроме того, было определенное чувство смущения. Наверно, если б здесь появилась Зинка, Вика, Элен или даже Люба, я воспринял бы это спокойно. Но памятуя, что Эухения меня лет на двадцать постарше, щеголять в костюме Адама было неудобно. Правда, я лежал под простыней и вообще-то не просматривался, но мало ли что…

— У вас ничего не болит? — заботливо поинтересовалась Эухения, подходя к кровати и присаживаясь на краешек.

— Нет, спасибо, — сказал я, — все слава Богу. Наверно, это вы подвергли меня такой тщательной обработке?

— Совместно с Ауророй, естественно. Вы ведь помылись, несмотря на то, что у вас много свежих ранок и ссадин. А это может привести к инфицированию и нагноению. Что очень опасно при вашем ослабленном организме. Ведь вы после ужина едва дошли до постели. Поэтому, едва вы заснули, мы с Ауророй решили принять профилактические меры.

— Интересно, как я при этом не проснулся? Ведь когда дезинфицируют ранки, это обычно больно…

— О, вы находились в очень глубоком сне.

Эухения как-то незаметно передвинулась по моей кровати и сидела теперь совсем близко. Волей-неволей я рассмотрел ее получше.

Супергадалка выглядела гораздо лучше, чем днем. С моей точки зрения, конечно, и я эту точку зрения никому не стал бы навязывать. Естественно, ночью мысли крутятся менее зажато, чем днем, и то, что днем воспринимаешь как нечто неприемлемое, ночью переходит по крайней мере на ту стадию, которая выражается словами: «А почему бы и нет?» Правда, в то время, когда я начинал рассмотрение сеньоры Дорадо, у меня особых вольностей в голове еще не проклюнулось. Скорее проклюнулись воспоминания трехлетней давности. Да, три года назад я уже просыпался здесь, кстати, тоже исцарапанный, с большущей ссадиной на скуле, да еще и контуженный. Кроме того, тогда у меня были все основания считать, что я попал в плен. И лишь осмотревшись как следует, я начал понимать, что нахожусь, видимо, в гостях, а не под стражей.

А потом появилась Эухения. Свежая, благоухающая, ароматная и в купальном халате на голое тело. Точка в точку, как сейчас. Три года ее совершенно не состарили, по крайней мере, мне так казалось. И волосы у нее были распущены по плечам, точь-в-точь как сейчас, и седина закрашена — у меня, правда, ее теперь тоже было прилично. Но тогда было утро, и вообще, если на то пошло, я старался не сильно обращать внимание на некоторые элементы поведения сеньоры Дорадо, которые можно было расценить, как признаки сексуальной озабоченности. Даже угощение, которым она меня тогда попотчевала — некий коктейль с запахом алоэ и какая-то гадость из водорослей и морских червей, — как мне в то время показалось, было предназначено для совратительных целей.

Впрочем, тогда финт не вышел. Пришла Ленка, несколькими беззаботными жестами и словами продемонстрировала бедняжке, что не ревнует законного супруга к какой-то «дряхлой старушонке», и устыдившаяся своего дерзновения супергадалка без боя оставила позиции. То есть постель, на которую после непродолжительного обмена мелкими словесными пакостями я улегся с Хрюшкой Чебаковой. Видимо, все потенциальные (от слова «потенция») возможности своего «салата» и «коктейля» Хавронья Премудрая использовала в своих корыстных целях…

Не знаю, как Эухении удалось заровнять многочисленные морщинки — не слишком глубокие, правда — и сколько на это ушло всяких кремов и прочих средств макияжа, но только по сравнению с тем, что я видел перед тем, как заснуть, лицо у нее было совершенно иное. Конечно, она чуточку освежила губы помадой, придав им несколько более молодой цвет, чем имелся в натуре, а кроме того, очень аккуратно привела в порядок брови и ресницы. Фарфоровые зубки не воспринимались как искусственные, а ротик источал апельсиново-мятный аромат. Шея Эухении, на которой очень трудно было разглядеть шрамики от пластической операции омоложения — классные спецы работали! — выглядела вполне молодо и современно. Крестик на скромной золотой цепочке, конечно, наводил на мысль о том, что Бог воздаст нам когда-то по делам нашим, но вообще говоря, смотрелся эротично. Точно так же и большие, цыганского образца серьги, возможно, тоже золотые, поблескивавшие из-под черных, чуть вьющихся прядей, наводили на мысли вольные и весьма дерзкие. Розовый махровый халат был рассчитан на даму меньшей полноты, но Эухения явно хотела, чтобы ее формы обрисовались почетче, а бюст — явный предмет ее гордости! — в особенности. Глубокая темная ложбина, разделявшая груди, выглядывала из-под халата на две трети, а бронзовая, намного менее темная, чем в других местах, кожа этих, условно говоря, полушарий, так и манила прикоснуться, приласкать, пощупать…

На одном запястье супергадалки я с некоторым удивлением разглядел изящные часики-браслет российского производства, оформленные не то под «зернь», не то под «скань» (ни фига в этом не соображаю!), — нажмешь кнопочку, ажурный ларчик открывается, а в нем циферблат. Красная цена этим часикам из анодированного алюминия — долларов 20. Зачем брала? На память о стране пребывания или чтоб с паршивой овцы хоть шерсти клок? Но смотрелись эти часики на смуглой и довольно пухлой руке Эухении очень трогательно и приятно. На другой руке у нее был явно колдовской амулет, задачу которого я не хуже Эухении мог предугадать с 90-процентной достоверностью. Еще больше меня поразили ноги. Сидя на кровати, супергадалка, усердно имитируя незаданность своего поведения, постаралась показать их в самом выигрышном освещении. Я не заметил ни синевы, ни варикозных шишек, ни излишнего оволосения. Даже жира не разглядел. Все смотрелось так ровненько и стройненько, что вполне пригодилось бы даже тридцатилетней бабе, не говоря о сорокалетней. Ноготочки на руках и ногах были покрашены в алый цвет, но не заострены, а аккуратно скруглены и не вызывали воспоминаний о вампиршах.

Однако самым возбуждающим элементом в ее облике были глаза. Совершенно не соответствовали возрасту! Обычно у баб, которым за 50 — а Эухении, по моим скромным подсчетам, меньше, чем 55, быть не могло (биографию ее я как-то непроизвольно запомнил), — глаза все-таки смотрятся уже устало и по-старушечьи. Дескать, все! Позарастали, стежки-дорожки, где мы гуляли после бомбежки… Нет, у Эухении там огоньки мерцали, искорки прыгали, чертики играли. Она явно не хотела признавать то, что биологические законы неумолимы. Тем более что денег у нее было полно, и, чтобы поддержать себя в нужной форме, она даже в Москве небось заставляла находить себе нужные снадобья, массажистов, бижутерию и всяческие парапсихологические инструменты.

Братишка Дик Браун сказал бы о ней: «Still sexy granny!» — «Все еще сексуальная бабулька!», хотя, если честно, ему она годилась не больше, чем в старшие сестры.

Конечно, Эухении понравилось и то, что я ее рассматривал, и то, с каким выражением лица я это делал. Естественно, что, как выглядело мое лицо в этот момент, мне было трудно судить — зеркала передо мной не имелось. Но, в принципе, наверняка какое-то легкое вожделение у меня на морде должно было читаться. Хотя я все еще сомневался, нужно ли развивать ситуацию в этом направлении?

Конечно, я, поскольку считал, что дорога в рай мне давно перекрыта, не очень терзался соображениями морали. В конце концов, тут, в недрах виллы, было четыре бабы, с которыми у меня в разное время что-то было, — Зинка, Вика, Элен и примкнувшая к ним Люба. За исключением последней, у каждой была своя и довольно длинная история отношений со мной. Причем далеко не однозначная. Конечно, если б сейчас сюда влетел кто-то из них, размахивая пистолетом или наставив на меня автомат, то, наверно, я отказался бы от какого бы то ни было продолжения переглядок с Эухенией. Но дамы, видимо, спали — и кто их знает, одни ли? — а может быть, не смыкая глаз, исследовали Валерку и Ваню, выполняя ответственное поручение товарища Чуда-юда. Поэтому я считал себя человеком, свободным от обязательств. На эту ночь по крайней мере.

Однако все же сомнения у меня были. Эухения всегда была очень хитрой бабой и вообще-то не самой безопасной. И своими прелестями, если на то пошло, она распоряжалась не по сердцу, а по уму. Иначе бы ни за что не раскрутила свой псевдонаучный, лечебно-экстрасенсорно-прогностический центр до таких могучих масштабов. Ясно, что и нынешние манипуляции с сынишкой старого друга (надо полагать, лучшего после Гитлера или Хорхе дель Браво) тоже могли носить какие-то утилитарно-прагматические цели. Вместе с тем я не очень четко себе представлял, что будет, если я, скажем, предложу сеньоре Дорадо не суетиться и не тратить зря время. Последствия могли быть неожиданные и непредсказуемые. Например, если намечавшееся Эухенией постельное мероприятие должно было послужить зацепкой для развертывания какой-то интриги, то срыв его мог заставить ее применить какой-нибудь резервный вариант, могущий привести к тому, что я, допустим, вместо здешнего уюта окажусь в подземных этажах бывшей асиенды «Лопес-28», как прежде именовалось «Горное Шале». Или, скажем, перееду на островок, где располагается штаб-квартира «морских койотов», к доброму дядюшке Доминго Косому. И еще дай Бог, чтоб меня пристроили на псарне у Игнасио, как в прошлом году, а не отвели квартиру в какой-нибудь милой пещере, на две трети уходящей под воду во время прилива. И даже в самом безобидном лично для меня случае, когда этот «запасной вариант» вообще меня не коснется, это будет неприятно. Уж лучше поиграть, на предмет, кто кого передурит, чем заведомо остаться вне игры и не догадываться даже о том, что она начата.

Поэтому я решил, что надо пойти навстречу плотоядной бабульке. Тем более что не далее как в прошлом году, сидючи в наручниках перед оглоедами Косого, я довольно нагло заявил дону Доминго, что Эухения Дорадо — темпераментная женщина и выцарапала бы ему последний глаз, если бы услышала, как он обозвал ее «престарелой».

— Вы так внимательно изучаете мое лицо, Деметрио, — кокетливо повела глазками Эухения, — что мне становится неловко…

— Простите, — повинился я, — но я давно вас не видел. По-моему, около трех лет, не так ли? Кстати, мне кажется, будто вы заметно похорошели с тех пор.

— Спасибо, вы умеете делать комплименты, — улыбнулась сеньора Дорадо. — Но я-то знаю, как все обстоит на самом деле… К сожалению, я не двадцатилетняя девушка, которой можно сказать, не покривив душой, что она похорошела за прошедшие три года. Увы, увы, увы… Тем более что ваш русский климат и жизнь взаперти не очень способствовали улучшению моего самочувствия. Конечно, интересно было увидеть снег и лед, настоящую рождественскую елку, пахнущую смолой, покататься на тройке с колокольчиком вокруг поселка ЦТМО, но это было единственное яркое и приятное воспоминание. Помимо работы в Центре, естественно. Ваш отец даже в Москву нас не отвез.

— Вы на него сердитесь? — спросил я.

— Что вы! Он же гении! Я говорю это с полным сознанием ответственности за свои слова. То, что мне было позволено прикоснуться к его трудам и внести в них свой мизерный вклад, — величайшая удача. Просто он, по-моему, совершенно не умеет отдыхать. Точнее, он отдыхает, но при этом все время что-то делает. Вы видели когда-нибудь, как человек разговаривает по сотовому телефону и одновременно поднимает гирю весом в 32 килограмма? Или подписывает какие-то бумаги, едва выбравшись из воды после заплыва на 100 метров? Или во время партии в шахматы делает какие-то подсчеты на калькуляторе? Вот это ваш отец. Его голова может решать сразу несколько задач, поверьте! При этом он требует того же рвения от всех, кто с ним работает…

— А вам это было непривычно?

— В таком виде — да. Я тоже требую от своих служащих работы с полной отдачей, но только в течение оплаченного рабочего времени. А ваш отец может любого поднять в два часа ночи и сказать: «Знаешь, я тут поразмышлял и придумал кое-что любопытное. По-моему, надо проверить это на модели, через полчаса жду в лаборатории». И сказать: «Нет, я устала, я уже сплю» — нельзя. Он просто подавляет своей энергией и напором. Если в первый год меня это удивляло и раздражало, то потом я привыкла. У меня даже нередко были случаи, когда я звонила ему ночью и говорила. «Серхио, у Лусии есть идея, а у меня — ее развитие». Он тут же говорил: «Иду!» И ни разу я не слышала что-нибудь вроде: «Нельзя ли отложить это до завтра?», — не говоря уже о какой-либо ругани, которая была бы вполне естественной реакцией.

— Интересно, а как к этому относилась его жена?

— То есть ваша мама? — Эухения, по-моему, была не очень удивлена той отстраненностью, с которой я говорил о женщине, произведшей меня на свет, из чего следовало, что она неплохо разобралась в нюансах наших семейных отношений. — Нормально, по-видимому, ведь речь шла только о работе…

Контрольный вопрос с не очень тонким намеком на очень толстые обстоятельства я задал не из праздного любопытства. Конечно, Эухения не стала бы сознаваться, даже если бы совратила Сергея Сергеевича. Но наверняка могла чуточку заменжеваться, понервничать и, не произнеся ни слова, дать мне кое-какую ценную «информацию к размышлению». Ежели бы я пришел к выводу, что господин Баринов-старший не только штангу толкал, то мог бы резко перестроиться. Мне вовсе не захотелось бы влезать третьим в этот деловой альянс и подыгрывать Эухении, которая, возможно, жаждала нас поссорить.

Но я ничего такого не засек. И вся предыдущая версия стала казаться мне очень глупой.

— Вам принести кофе? — спросила Эухения. — Или, может быть, что-нибудь покрепче?

— Среди ночи? Наверно, придется кого-то побеспокоить? Может, не стоит?

— О, это не составит особого труда. Так кофе или что-то горячительно-прохладительное?

— Помнится, вы когда-то угощали меня вашим лечебным коктейлем из трав. До сих пор не могу забыть его вкус…

— О, — просияла Эухения, — это совсем просто. Я рада, что он произвел на вас такое впечатление, что вы его и через три года вспоминаете.

Она ненадолго вышла куда-то, а затем вернулась с двумя высокими стаканами, заполненными зеленовато-голубой полупрозрачной жидкостью. Чуть-чуть пахло спиртным, но заметно ощущался и запах алоэ. Впрочем, при длительном вдыхании начинали «пронюхиваться», если так можно выразиться, и какие-то более тонкие, совершенно незнакомые ароматы. В стаканах плавало по ломтику лимона и торчало по соломинке. Конечно, было там и по кубику льда.

— По-моему, это не совсем то же самое, — заметил я, приглядевшись. — Или я ошибаюсь?

— Вы правы, это немного другая версия, — улыбнулась Эухения. — Но ее целебные свойства не уступают и даже превосходят то, что вы пробовали три года назад.

Я рискнул втянуть в рот через трубочку несколько капель пойла и сразу понял, что эта «версия» действительно пьется приятнее, чем та, которая имела место в 1994 году.

— Ну как? — спросила Эухения.

— Прекрасно! — сказал я тоном того преуспевающего толстячка из рекламного ролика, который зазывает свою подругу в ресторан «Три пескаря» клуба «Up & down».

В том, что напиток в натуре тонизирующий, сомнений не было. Более того, уже после того, как я проглотил первые десять кубиков, мне стало ясно, в каком направлении он будет стимулировать мою активность. Сложность положения состояла в том, что я сидел на кровати, облокотившись спиной о подушки, вытянув прикрытые простыней ноги. На горизонтальной поверхности простыни любое поднятие было бы моментально замечено Эухенией и могло бы форсировать развитие событий. А я, уже не отвергая в принципе саму возможность такого развития, должен был предварительно кое-что уточнить. Возможно, это вполне можно было бы сделать и «после того», но мне думалось, что чем раньше я выясню этот вопрос, тем спокойнее буду себя чувствовать. Поэтому я счел за лучшее подтянуть колени к животу, не вылезая из-под простыни, и пристроить поверх них руку со стаканом коктейля.

Однако Эухения свое дело знала и комплексами не страдала. Она очень прытко для своей, мягко говоря, не девичьей комплекции взгромоздилась на кровать — благо на нее вполне можно было уложить еще одну пару — и уселась рядом со мной в той же позиции, что и я. С одним только отличием — она не залезла ко мне под простыню. А халат у нее при этом вздернулся до середины икр, и я мог полюбоваться ее симпатичными, совершенно не выдающими возраста ступнями с аккуратно напедикюренными ноготками. Конечно, «ножками» все это можно было назвать только при определенной доле иронии, потому что Эухения была женщиной в меру упитанной, не претендующей на миниатюрность. Но созерцание смуглых голеней супергадалки и этих самых гладко отшлифованных, возбуждающе алых ноготочков так же, как и тревожаще-знойный жар, исходивший от ее пухлого, ласкового тела, располагавшегося теперь совсем близко от меня, не могли пройти даром. Я понял, что времени на уточнения у меня остается мало.

— Скажите, сеньора, — произнес я с легким трепетом, — а Сергей Сергеевич познакомил вас с работами по «черному ящику»?

— В самой незначительной степени, — ответила Эухения, и я тут же понял, что она врет. — И какое это имеет значение? Особенно сейчас… Неужели, Деметрио, у вас не будет времени поинтересоваться этим немного позже? Или я такая старая, что у меня нет никаких шансов?

— Что вы, — поспешил пробормотать я, — напротив…

И чтоб у нее не осталось никаких сомнений относительно исхода дела, я подхватил ее правую ладошку своей левой и поднес к губам. От нее исходил тончайший аромат духов. Никогда не работал дегустатором-одорологом и вообще ни хрена в ароматах не понимаю, но могу поклясться — никогда ничего подобного не нюхал! Сказка какая-то, феерия, сладкий дурман, сводящий с ума… Хотя мне раньше было, в общем, начхать, чем душится дама — «Шанелью ј 5» или «Красной Москвой», — лишь бы поменьше воняло. Ан нет, на сей раз я пересчитал губами все суставчики, перецеловал все ноготочки и даже пощекотал кончиком носа промежутки между пальцами. Потому что не хотелось отрываться от этой чудно пахнущей ручки, украшенной двумя или тремя золотыми колечками-перстеньками. И мне уже было плевать, сколько лет ее обладательнице.

Я даже прижмурил глаза — до того это было приятно. Правда, ненадолго, секунды на две.

Открыл — и обалдел! Прямо перед моими глазами на пальцах Эухении загадочно поблескивали четыре перстня Аль-Мохадов! На указательном — «выпуклый плюс», который эсэсовец Эрих Эрлих некогда обозначал символом (+), на среднем — «вогнутый плюс» или )+(, на безымянном — «вогнутый минус» — )-(, на мизинце — «выпуклый минус» (-). Точно в таком порядке — (+))+()-((-) перстни размещались на руках разноцветных любовниц диктатора Лопеса. У блондинки-шведки Биргит Андерсон по клике «Sun» был (+) на правой руке, у гонконгской китаянки Луизы Чанг по кличке «Moon» на левой — )+( и )-( — на правой, а у африканки Элеоноры Мвамбо по кличке «Star» на левой — (-). И Киска, соединив трех девиц в некую «особую цепь» путем состыковки выпуклых перстней с вогнутыми, вызвала некий космический вихрь, который унес неведомо куда «Боинг-737» со всеми пассажирами…"Разъединенные счастье приносят, соединенные силу сулят»!

Что за наваждение? Я еще раз зажмурился, снова открыл глаза и опять обалдел. Нет, не было на ароматных пальчиках «Хайдийской Кассандры» никаких перстней Аль-Мохадов. Просто обычные колечки, без всяких там «плюсов-минусов». И не четыре, а три. Одно с красным камушком, одно с зеленым, а еще одно — с чеканной печаточкой.

Поскольку неожиданное явление меня очень удивило, то могло резко изменить настроение. Не знаю, каким местом, но Эухения это мгновенно уловила.

— По-моему, нам мешают наши коктейли… — произнесла она. — Давай выпьем их залпом! По-русски!

«По-русски» для Эухении означало на брудершафт. Сцепившись локтями, мы присосались к стаканам, в которые, на мой непросвещенный взгляд, запросто можно было перелить содержимое посуды объемом 0,33 л, и выпили все, что там оставалось, как говорится, до дна. Потом, ухватив зубами лимонные ломтики, мы потянулись друг к другу и, соприкоснувшись ртами, обменялись ими — Эухения утянула к себе мой, а я — ее. Получился поцелуй, который, несмотря на присутствие лимона, я не стал бы называть «кислым». Напротив, он получился просто обалденно сладким и напрочь отогнал от моей головы всякие нездоровые страхи и опасения.

— Подожди… — Эухения мягко высвободилась из объятий, — я уберу стаканы…

Она забрала у меня стакан, и вместе со своим поставила его на тумбочку, располагавшуюся у края кровати. При этом халат ее очень соблазнительно обрисовал массивное бедро и приятно обтянул крупногабаритную попу. Это произвело на меня должное впечатление. Она еще не успела обернуться, когда я, выскользнув из-под простыни, воровато обнял ее со спины.

— О-о… — мурлыкнула Эухения, чуть повернув голову. — А ты нетерпелив, оказывается… Помнишь, как вы с Еленой взяли нас с Лусией и Сесаром в заложники?

Еще бы не помнить! Правда, начиналось все с того, что Сесар Мендес, выпрыгнув, как черт из коробочки с двумя «таурусами» в руках, чуть было не навертел нам с Хрюшкой лишних дырок. Но потом мы их очень неплохо сделали — особенно клево вышел трюк с опрокидыванием стола на Эухению и хорошей серией ударов в голову Мендеса. Потом вырубленного Сесара и попавшую под горячую руку Лусию мы связали подручными средствами, а на Эухению надели наручники, которые Сесар, возможно, готовил для меня. Затем на шум примчался слишком усердный охранник, которого я вынужден был по-быстрому завалить. Кажется, его звали Густаво. Потом начались не слишком длинные переговоры с Эухенией, которую я использовал в качестве «живого щита», и заблокировавшими нас охранниками. Помнится, решающим аргументом, убедившим Эухению не кобениться, явилась угроза прорваться с заложниками через главный вход в зал ожидания, в котором толпы страждущих со всего света — долларовая клиентура! — морально готовились к аудиенции у «Хайдийской Кассандры». Дураки охранники поверили, что такой шухер может привести к финансовому краху заведения, после чего они навеки останутся без работы, и присмирели. Удачный блеф получился! Хотя вообще-то при надлежащих способностях эту историю можно было использовать и в рекламных целях. Так или иначе, но нам повезло, и Эухения особо не упиралась, когда мы вытащили ее на набережную и увезли на ее собственной яхте, все той же старушке «Дороти».

Конечно, вспоминая о том захвате в заложники, сеньора Дорадо вспоминала не ту вполне нешуточную угрозу, которую представлял собой Деметрио Баринов, приставивший ей к голове пушку, а один приятный акт мелкого хулиганства, осуществленный мной по ходу дела. Когда Эухения полуутвердительно спросила меня насчет того, нужен ли мне «Зомби-7», секрет производства которого был запрятан в голове Сесара Мендеса, я ответил: «Мне много нужно…» И как-то невзначай, осознав некую двусмысленность в своем ответе и воровато покосившись на Ленку, всерьез пытавшуюся прикрыться от возможного обстрела сомлевшей и очень маленькой Лусией, чуть-чуть погладил тугой бюст сеньоры Дорадо, который очень аппетитно прощупывался под ее серым, прямо-таки советско-партийного образца жакетом. А она аж вся затрепетала, будто нецелованная девочка. «Не хулиганьте… — прошептала в тот миг Эухения. — Меня это волнует…» По-моему, это и была завязка всему, что вот-вот должно произойти сегодня.

Тогда, по большому счету, хулиганить не стоило. Потому что меня в тот момент тоже что-то заволновало. Особенно после того, как сеньора Эухения, уже по собственной инициативе, мягко прижалась ко мне пышной и объемистой частью своего тела, которую классики именовали «задним» или «нижним» бюстом. Правда, волнение я быстро унял, подумав, что сеньора Эухения может меня расслабить, а потом как-нибудь невзначай загипнотизировать. О том, что она экстрасенс, а я — товарищ с весьма серьезными аномалиями в сознании, забывать не следовало. Тем более что эта дама имела кое-какое отношение к «Зомби-7» и даже, возможно, знала, как и из чего его делают. А именно «Зомби-7» был одной из главных целей моего второго пришествия на Хайди. Да и Елена была бы не очень довольна, если б увидела, что я лапаю заложницу.

Сейчас Ленки рядом не было. Да и вообще ее, по сути дела, уже не существовало в природе. Вика и Элен имелись, а Хрюшка Чебакова отсутствовала. Поэтому сейчас я себя почувствовал полностью свободным.

Уткнувшись носом в пышные и душистые, слегка влажные волосы Эухении, я прижался к ее обтянутой халатом мягкой спине, просунул руки через подмышки и возложил ладони на ее объемистую грудь, туго распиравшую халат. Эти дыньки-«колхозницы» было приятно ласкать даже через махровую ткань. Я даже позволил себе растянуть удовольствие и некоторое время осторожно водил ладонями по халату, изредка бережно ощупывая упругие колобки, зыбко катавшиеся в этой упаковке…

— Я не ошиблась в тебе, — проворковала Эухения, чуть повернув голову, и потерлась ухом о мою щеку. — Ты прелесть…

Конечно, после этого мои пальцы тихо растянули в стороны верхнюю часть халата, и ладони наконец-то улеглись на гладкую, чуточку липкую кожу ничем не скованных титек. Увесистых, смуглых, теплых и нежных… Перегнувшись через правое плечо супергадалки, я приподнял ее правую грудь — пышную, огромную, но совершенно не выглядевшую отвислой и без единой морщинки — и, приблизив ко рту большущий темно-коричневый сосок, поцеловал его. Не укусил, не ущипнул, а невесомо прикоснулся к оттянутой, будто у кормилицы, пимпочке. При этом щетина, которая успела нарасти за этот день, слегка пощекотала кожу, но Эухения не восприняла это как нечто неприятное. Она сладко вздохнула и с деланным бессилием повернулась на спину, а руки ее в это время успели раздернуть в стороны полы халата. Дескать, бери, все это теперь твое…

В принципе, можно было и брать. То, чем берут, находилось в полной боевой, и Эухения, пока я прижимался к ее спине и занимался ее бюстом, не могла этого не заметить. Но устойчивость прибора была настолько прочной, что я не побоялся еще чуть-чуть потянуть время.

— Давай совсем снимем халатик… — произнес я эдаким страстным шепотком.

— Сейчас тебе будет жа-арко…

Эухения лениво ворохнулась, приподнялась, и я выпростал ее из халата.

Конечно, совсем идеальной Венерой она уже лет тридцать как не была, да и до того, поди, в королевах красоты не ходила. Эти призы всякие там Соледад и Марселы Родригес брали. Но с лица, как говорится, не воду пить, хотя оно у нее, в общем и целом, и сейчас смотрелось неброско, но вполне симпатично. А все остальное, от шеи до пяток, было гладенькое, упругое и довольно пропорциональное, хотя и не без всяких там складочек-ямочек, особенно заметных на боках. Даже пузечко, которое было немного крупновато, смотрелось аппетитно и сверх меры не выпячивалось.

Эухения закинула за голову полноватые руки, показав мне чисто выбритые подмышки, ровненько вытянула ноги и, сверкая глазами, произнесла:

— По-моему, я еще похожа на женщину? А?

— Кокеточка ты моя, — проурчал я, приваливаясь к ней сбоку и припадая к влажным, пухловатым губам, и ощущая, как ее мягкие руки обнимают меня за спину, прижимая к упругому бюсту. А большое и тяжелое бедро Эухении ощутимо дрогнуло, потому что именно к нему прикоснулась крепкая и горячая хреновина, чей выход на авансцену был еще впереди.

Пока основные события разворачивались, так сказать, в верхней полусфере. Длинный и жадный поцелуй взасос, когда зубы поскрежетали о зубы, был прелюдией к озорной игре ртов и языков. Ухватив губами мой язык и втянув его в рот, Эухения нежно прижала его кончик зубками и пощекотала своим языком. Зубки у нее были, хоть и не свои, но вживленные в десну, поэтому я не боялся как-нибудь ненароком выхватить у нее изо рта вставную челюсть. И когда она отпустила наконец мой язык, я не стал его вытаскивать, а сам взялся ворочать им у нее во рту. То просовывал его ей за щеку, то поглаживал им н„бо, то играл с ее языком.

— У тебя сладкая помада, — прошептал я и лизнул ее нос. — И ты вся — сладкая, как торт… Не знаешь, с чего начать кушать — глаза разбегаются.

— А я знаю, с чего начать кушать тебя… — с бесстыднейшсй ухмылкой произнесла Эухения. — Сядь ко мне на грудь…

Это распоряжение я выполнил не сразу. Сначала я прикоснулся губами к ее переносью, потом — к ресничке правого глаза, после — к мочке уха, отягощенной здоровенной цыганской сережкой, затем — к подбородку, шее, обеим ключицам, проехал носом по ложбине, разделявшей груди, одновременно, покручивая сосочки то по часовой стрелке, то против… Лишь после этого я перебросил ногу через бюст Эухении и присел на нее верхом, упершись коленями в ее подмышки.

— Подложи мне под голову еще одну подушку… — попросила она, в то время как ее гибкие и хулиганистые пальчики уже потянулись к Главной толкушке. Я вытянул руку, достал подушку, просунул под голову приподнявшейся супергадалки, уже ощущая, как одна теплая ладошка подхватила и уложила на себя упругую лиловую головку, а другая плавными движениями поглаживает ее сверху…

— Погладь его моими грудками… — прошептала Эухения, сквозь тяжкие вздохи, хотя я постарался не усаживаться на нее всеми 90 килограммами, а стоять на коленях.

Это было здорово! Просунув ладони под влажные и горячие, увесистые и мягкие — никакого силикона! — половинки бюста, я приподнял их, несильно прижав с боков к напряженному и крепкому, как камень, прибору. А Эухения, ловко ухватив пенис двумя пальчиками, мягко подтянула его ко рту… Сначала высунула язычок и легонько лизнула самый краешек головки, потом сверху, там, где складочки, потом снизу, где ложбинка, а потом ее губы открылись, потянулись вперед и утянули головастика к себе в гости…

Н-да! Пожалуй, если б она в молодости не медициной занималась и не спасала от ран сверстников Дика Брауна во Вьетнаме, то вполне могла бы поконкурировать с Соледад и Марселой на их основной путанской работе. Может, и гадалкой не пришлось бы работать… Впрочем, кто ее знает, какие у нее были в жизни периоды? Может, и подрабатывать приходилось.

Язычок ее вертелся беспрестанно, лизал, гладил, щекотал какими-то пупырышками, прижимал к щекам, зубам, н„бу. Губы жадно причмокивали, колечком стискивали толкушку. Я как-то незаметно убрал руки от грудей Эухении и ухватился ими за изголовье кровати, а потом стал слегка покачиваться, совершая какое-то подобие трахальных движений. Эухения, не выпуская толкушку, подхватила себя под груди и значительно крепче, чем я, притиснула их к движущемуся туда-сюда струменту. Потом она стала интенсивно, даже безжалостно, пожалуй, тереть свои сиськи об толкушку, царапая их при этом предусмотрительно подстриженными ноготками, жадно сопеть и дышать. В теле ее ощутилось напряжение и легкая дрожь, на лбу появилась испарина, над переносьем обозначилась заштукатуренная было морщина… В принципе, если б она еще минутку удержалась, то и меня бы довела до кипения, потому что я уже начал учащать свои колебания и заметно резче пропихивал прибор между сисек.

Но она успела раньше. Я ощутил, как она яростно сдавила грудями толкушку и одновременно так вмяла в них свои собственные пальцы, как я бы лично ни за что не решился. Аж пятна остались, по-моему. Напряженно сжавшись, она затем несколько раз дернулась, выпустила изо рта мокрую от слюны головку, откинулась на подушку и, расслабленно уронив руки, испустила истомный вздох:

— О-о-о-о-х-х!

Воспользовавшись небольшим техническим тайм-аутом, вызванным эмоциональной расслабухой, которая напала на Эухению, я решил маленько остудить струмент, чтоб продолжить работу в нормальном режиме. Поэтому я отодвинулся назад и улегся набок, постаравшись при этом, чтоб толкушка не прижималась к партнерше.

Взяв Эухению за пухлый локоток, я осторожно и не спеша провел губами по влажной, солоноватой коже, до самого плеча, потом переехал к шее, лизнул подбородок, вызвав на ее лице поощрительную улыбочку. А правой ладонью в это же самое время я мягко скользнул по часто вздымающимся грудкам. Потом, добравшись губами до левого сосочка, покрутил вокруг него языком, потерся об него носом, пощекотал щетиной.

— Я восхищаюсь тобой… Ты — прекрасна, в тебе все идеально… Богиня! Царица ночи, королева красоты, фея наслаждения! — ворковал я самым нежным тоном жутко-глупейшие пошлости, а Эухения, прикрыв размазавшиеся глаза веками, с блаженной улыбкой внимала всей этой ахинее. Разумеется, она вовсе не была такой дурой, чтоб по-настоящему поверить в мою искренность. Однако ей нравилось мое старание ее порадовать.

— Я плаваю в наслаждении… — промурлыкала она. — Ты утопил меня в нем…

Пока все сводилось к тому, что я, обцеловывая и вылизывая грудь супергадалки, помаленьку съезжал все ниже, и вскоре моя колючая морда стала пощекатывать ее большое и мягкое пузечко. Эухения захихикала:

— Ой, не надо, я очень боюсь щекотки! Хи-хи-хи-хи!

— А я очень люблю щекотать таких нежных женщин!

— Ой! Ха-ха-ха! — Живот у нее при этом трясся и дрожал всеми складочками. А я в этот момент мягко массировал его с боков руками и кончиком языка описывал кружочки вокруг пупка.

Покатавшись всласть по пузечку, я наконец-то разрешил правой руке опуститься к самому занятному месту. Мохнатому-премохнатому, жирненькому и пухленькому, таившемуся среди многочисленных складочек. Сперва я только прикоснулся к густым, жестким курчавинкам, начинавшимся почти от пупка, и слегка пошевелил их, не прижимая к коже. Я поворошил их, пощекотал всеми пятью пальцами, сначала наверху, на животе и в нежных ложбинках между бедрами и животом, потом просунул ладонь между большущими пухлыми ляжками, горячими и мокрыми от пота, и стал осторожно копаться в зыбких складочках… Эухения слегка сжала ляжки и игриво пропищала:

— Не пущу, не пущу…

— Пустиш-шь… — прошипел я, и средний палец, распутав волосяные заросли, пронырнул в скользко-липкую щелочку. Его подушечка почти сразу же наткнулась на нечто, похожее не то на улитку без ракушки, не то на толстенького червячка, только очень тепленького и нежного. За средним последовал указательный, и вдвоем они принялись бережно поглаживать неизвестного науке зверя.

— О-о-о! — простонала Эухения. — Это невыносимо прекрасно!

«Ты еще скажи, корова старая, что тебе никогда и никто так не делал!» — подумал я про себя, но ничего, конечно, вслух не сказал.

Пока пальцы правой руки забавлялись между ляжек, все интенсивнее проникая в глубь складочек и массируя обнаруженного там «червячка», левая, чтоб не скучать, играла с сисечками, ворочала их с боку на бок, гладила, пощупывала, проползала под ними и между ними. В результате я как-то неожиданно обнаружил, что лежу поперек Эухении, а она, сладострастно посапывая, жадно и судорожно поглаживает меня по спине и ниже. Потом она крепко вцепилась мне в правый бок и стала исступленно дергать и трясти. В ритме этих колебаний заработала и моя рука, просунутая между ее ногами…

— У-у-у-о-ай-и! — завизжала Эухения, стискивая мою руку ляжками и так сжав пальцы, которыми держалась за мой бок, что у меня вырвалось изо рта несколько крутых матюков.

Едва она ослабила хватку и перестала судорожно дергаться, я развернулся, просунул руки ей в подмышки, коленями раздвинул ее ляжки, толкнулся вперед, и застоявшаяся, но ничуть не ослабевшая от долгого ожидания, упертая на дело Главная толкушка, смачно прошелестев по колючим кудряшкам, победоносно ворвалась в просторную, нежную и уже порядочно взмыленную писулю. От резкого толчка жалобно скрипнула кровать, и звякнули стаканы, стоявшие на тумбочке. Эухения, ощутив в себе то, о чем мечтала и грезила, сладко дернулась, крепко стиснула меня жирными ляжками, радостно взвыла:

— Ого-о-о!

Тут уж я не жеманничал и не осторожничал. Толчки получались резкие, хлесткие, как выстрелы. Ухватив Эухению за запястья, я распял ее на безудержно скрипящей кровати и яростно драл, рыча как медведь или иной хищник при пожирании добычи. При этом я еще и старался как можно теснее притереться к ее грудям, будто собирался размазать их как масло по бутерброду. Но ей все это нравилось — сомнения у меня не было. Ладони наши сцепились пальцами, ее бедра резко и мощно дергались, рот исторгал хриплые ритмические стоны:

— О-ох! О-ох! О-ох!

Отпустив руки Эухении, я перебросил ладони ей на грудь и, не переставая накачивать, стал вращать одну титьку по часовой стрелке, а другую — против. Струмент от интенсивного трения распалился, занялся многообещающим огоньком, Эухения вцепилась руками мне в бока, мяла их и тискала пальцами, рот ее оскалился, а там, в горяче-мокром месте, где бешено метался неутомимый живой челночок, какое-то крепкое колечко жадно охватило толкушку… Бедра, живот и вообще все увесистое тело супергадалки так раскачалось и раздрыгалось, что я ощущал себя катером, несущимся по бурному морю, подпрыгивающим на волнах, но не сворачивающим с избранного курса.

— У-у-у-уо-а-а! — взревела Эухения, изо всех сил прижав меня к себе и вмяв в свои пышные телеса. Толкушку окатило ласковым кипяточком. Еще пара лихих тычков сквозь пылающую плоть — и меня прожгло аж до костей и глубже! Толкушка азартно пальнула, чтоб не оставаться в долгу, а я, не раскрывая рта, промычал что-то нечленораздельное…

— ‚-ма-а-а…

 

БЕСНОВАНИЕ

— Сказка! — блаженно вытянув ноги и закинув руки за голову а-ля «Обнаженная маха», произнесла Эухения. — Я не верю, что это со мной было…

К этому моменту я уже выполз из ее объятий и распростерся на простыне, ощущая приятную расслабуху и общее удовлетворение. То есть такое, когда больше ничего не надо. Окромя того, чтоб вздремнуть минут 600 или побольше. Все-таки проспал я перед этим мероприятием не так уж и много, а силушки из меня эта самая «still sexy granny» выкачала порядочно.

— Ты устал, мой мальчик? — вполне материнским голосом озаботилась Эухения. — Это ничего. Минут через десять ты снова будешь в отличной форме.

— Это не от твоего коктейля случайно? — поинтересовался я.

— Конечно. Он для того и изготовлен, малыш. Все должно было произойти еще три года назад, но тогда, должно быть, судьбе это было неугодно. А теперь все свершилось именно так, как я хотела… Я готова была черту продать душу, чтобы быть с тобой!

Раньше я отнесся бы к такому заявлению, как к некой гиперболе, и ничуть бы им не обеспокоился. Но сейчас, после того, как я уже сам продал одну из населяющих меня душ, вопрос показался мне очень серьезным.

— Ты еще не жалеешь, что переспал с такой старушкой, а? — кокетливо спросила Эухения, повернувшись ко мне лицом. — А то у тебя какое-то грустное личико…

— Нет, — ответил я, погладив ее по прохладной, липкой от испарины груди.

— Все было очень здорово, просто я устал.

— Это скоро пройдет, не беспокойся. И тебе снова захочется меня потерзать… — Эухения игриво подула мне в лицо. — Может быть, принести тебе покушать?

— Наверно, кого-то будить придется? — спросил я, пожалев всей душой тех несчастных эксплуатируемых трудящихся, которые ради кайфа похотливой госпожи и ее хахаля вынуждены будут прервать свой законный сон и в три часа ночи идти к плите или катить сюда не то поздний ужин, не то ранний завтрак.

— Это не твоя забота, — сказала Эухения успокоительно, — здесь я хозяйка, и никто пикнуть не посмеет. Тут все делают тогда, когда мне это надо. У меня нет профсоюза и ни в одном контракте не записано, что я не могу потребовать завтрак в три утра!

Само собой, мне показалось бессмысленным выступать в роли защитника прав трудящегося и эксплуатируемого народа. К тому же я надеялся, что заботы по организации моего питания займут хотя бы час, и я смогу некоторое время подремать.

Однако оказалось, что у меня устарелые представления на этот счет.

Эухения вынула из тумбочки, на которой стояли стаканы, некий пульт, похожий на те, что употребляют для дистанционного управления телевизором, только еще и со штыревой антенной, как на радиотелефоне. Затем она нажала какую-то кнопку. Послышалось легкое урчание, и небольшая картина, висевшая на стене слева от кровати, убралась куда-то в багет, а на ее месте засветился экран — никак не меньше 51 дюйма по диагонали, то есть если по-русски, то метр с хвостиком. На экране возник план второго этажа того корпуса «Горного Шале», где мы сейчас находились, а на изображении комнаты, где мы лежали на постели, мерцал зеленый «зайчик». Здесь же, на экране, располагался столбик, обозначавший всякие этажи и уровни, вплоть до того подземного стометрового, где пролегало метро гражданина Лопеса.

Но Эухении так глубоко погружаться не требовалось. Она нажала на пульте две кнопки с цифирьками, и на плане, видимо, на изображении нужного помещения зажегся красный мерцающий «зайчик».

Сразу после этого схема исчезла с экрана, и на нем появилось изображение интерьера небольшой кухни, где сидела и дремала за столиком служанка Пепа. С экрана донеслась трель звонка, и Пепа, встрепенувшись, вышла из-за столика и подошла поближе к телекамере, заняв собою все изображение.

— Слушаю вас, сеньора, — с легкой сонливостью в голосе произнесла инженю.

— Мне нужен полный кофейник, сахарница и десяток сандвичей, поразнообразнее. Через пятнадцать минут, — сказала Эухения тоном, совершенно не терпящим возражений. Пепа тут же стряхнула с себя остатки дремоты и принялась за работу.

— Интересно, она нас видит? — спросил я, отчего-то засмущавшись.

— Нет, только слышит. Я могу видеть все, что делается во всех помещениях дома, а меня только слышат. Если, конечно, я захочу, чтоб меня слышали. Пока я не нажму кнопку вызова, которая сперва заставляет звенеть звонок, а потом кнопку передачи, никто не слышит, что я говорю. Если я отпускаю кнопку передачи, меня уже никто не слышит.

Тут я вспомнил, что три года назад Эухения показывала мне подобную же систему теленаблюдения у себя в доме на Боливаро-Норте. Тогда с ее помощью мы подслушали и подсмотрели весьма занятную беседу Тани-Вики с ее «биоматерью» Бетти Мэллори.

— Ты и здесь завела то же самое, что в городе? — спросил я, указав на экран.

— Нет, это было сделано раньше, еще при Лопесе, — ответила Эухения. — Я просто ее немного модернизировала. А потом, после того, как «джикеи» три года назад сильно повредили «Шале», ее еще более усовершенствовали.

— Но ведь ты вернулась из России всего-навсего вчера. Значит, это все восстанавливали без тебя?!

— Ну и что тут такого? Все это делали мои служащие, которым я вполне доверяю.

— Тем не менее ты уверена, что эта система работает только в одну сторону?

— То есть что кто-то может нас подсматривать и подслушивать? Абсолютно уверена, что никто не может этого сделать.

— Почему?

— Во-первых, потому что здесь, в моей спальне, нет ни одной телекамеры. А во-вторых, только я, и больше никто, знаю код включения этой системы.

— А его не могли расшифровать каким-то образом?

— Нет.

— Но ведь эту систему устанавливали специалисты, которых ты даже в лицо не знаешь?

— Почему? Знаю. Ее устанавливали Борис, Глеб и Богдан. Ваши ребята из ЦТМО. Разумеется, не без общего руководства со стороны Чуда-юда.

— Стало быть, решающее слово, за кем следить, все-таки принадлежало ему?

— Вовсе нет. Он еще вчера утром, едва мы прилетели, специально продемонстрировал мне, что система без введения специального кода не работает. Вначале он загрузил программу перекодировки, сообщив мне прежний код, ибо без знания его перекодировка невозможна, а затем вышел на десять минут, и я в его отсутствие сменила код системы.

— Значит, он сейчас тоже у тебя под колпаком? — спросил я с превеликим недоверием. — Что-то это на него не похоже…

— Я не трачу времени на то, чтобы следить за ним, — сказала Эухения, — у меня к нему нет никаких претензий, и у него, по-моему, тоже.

— Вообще-то, когда у него бывают претензии, дело не ограничивается слежкой, — осторожно произнес я, — а следит он за всеми, и за друзьями, и за врагами, и за собственными сыновьями. Кстати, за последними даже больше, чем за кем-то еще.

— Если хочешь, я могу включить ту комнату, где он должен ночевать, — недовольно проговорила Эухения. — Проверим, следит ли он за нами или просто спит.

Она тут же набрала новый номер, и изображение кухни, где Пепа лихорадочно укладывала на тарелку бутерброды, исчезло. Вместо нее появилась темная картинка, где нельзя было почти ничего различить. Эухения тут же переключила какой-то рычажок, и появилось зеленоватое изображение в инфракрасном спектре. Кровать просматривалась четко, на ней никого не было, как, впрочем, и вообще в комнате. Эухения заметно помрачнела.

— Никого нет, — проворчала она, — может быть, в туалете? И набрала еще две цифры. Нет, в туалете и в душе тоже было пусто.

— Надо посмотреть в лаборатории. — Озабоченность уже вовсю сквозила в ее голосе.

— У тебя тут что, и лаборатория оборудована? — удивился я.

— У меня ее не было, но твой отец еще два года назад, когда «Шале» восстанавливалось, устроил на горизонте 82 небольшой экспериментальный комплекс.

— Зачем? Что ему, ЦТМО было мало?

— Он говорил мне, что ему нужно заглубленное помещение, где до минимума

сведено влияние солнечной радиации и других электромагнитных волн, которыхна поверхности слишком много. А в ЦТМО нет помещений, погруженных более чем на двадцать метров. Рыть их — долго и дорого, опять же это может вызвать нездоровый интерес спецслужб, как собственных, русских, так и иностранных. А здесь — готовые помещения, с дренажом, вентиляцией, проводкой. Практически сразу можно было монтировать оборудование. Ну ладно, переключаю на лабораторию…

На сей раз инфракрасное изображение не понадобилось. Экран осветился ярко, и на нем все было четко видно.

Я хорошо помнил этот самый горизонт 82. Три года назад там располагалась сохранившаяся еще со времен Лопеса подземная тюряга, сооруженная в такой преисподней для того, чтоб его высокопревысокопревосходительство генералиссимус Педро Лопес и его верный генеральный палач Хорхе дель Браво могли лично пытать особо важных госпреступников и тем отводить душу. Здесь было все точно так же, как в той, где сидели я, Эухения, Лусия и местный авторитет «койотас хуниорес», любимый племянник сеньоры Дорадо, Эктор Амадо. Попали мы в ту тюрьму после того, как угодили в лапы «джикеев» после взрыва «Маркизы». Должно быть, абсолютно все эти заведения Лопес строил по типовым проектам. Сводчатый коридор длиной примерно в сотню метров перегораживался решетками на пять отсеков. В каждый отсек выходило по три двери с обеих сторон — итого шесть камер в отсеке, тридцать во всем коридоре.

Точка в точку как там, все было устроено и в подземельях «Лопес-28», как называлось до Кискиной революции «Горное Шале». Как раз тогда, когда я там сподобился побывать, в эти камеры попали некие «воины-интернационалисты», навербованные, должно быть, Сорокиным-Сарториусом, непосредственное командование которыми осуществлял Браун-Атвуд. Тогда эти ребятки захватили было меня, Эухению и Лусию, но воспользовались нештатным пультом и в результате сами угодили в плен к бабушке Эухении. Тогда каждый из этих усыпленных специальным газом бойцов Брауна получил персональную жилплощадь, да еще и место осталось.

Сейчас на экране был не коридор с решетками, а довольно просторный зал, образованный, должно быть, путем сноса перегородок между несколькими камерами. Все было очень чистенько и аккуратно, на полу — голубоватый линолеум, стены отделаны плиткой примерно того же оттенка. Потолок не создавал впечатления подвала, и вообще, посмотрев на все это, никак не думалось, что отсюда 82 метра до поверхности земли.

На переднем плане я почти сразу же увидел Зинку, Ларису и Вику, сидящих перед мониторами. Странно, но все три дамы совершенно не переговаривались между собой, рассматривая какие-то разноцветные кривые, синие, красные и зеленые, которые медленно выписывались электронными лучами на мониторах. Что они означали, я даже предположить не мог. Кроме компьютеров, установленных в ряд на длинном рабочем столе, и поворотных кресел, занятых учеными красотулями, имелся длиннющий стеллаж, занятый многочисленными приборами. Приборы были опутаны целой паутиной кабелей и проводов, тянувшихся к компьютерам, к сетевым розеткам и просто куда-то за стеллаж. Хотя в поле нашего зрения, точнее, в поле зрения телекамеры было не больше одной пятой всего зала, я понял, что Чуда-юда здесь быть не может. Потому что мне было доподлинно известно: батя не умеет заниматься научной работой в полной тишине. Да и вообще он не хотел быть тихим. Если он беседовал, то его можно было слышать с расстояния в полсотню метров при работающем вертолетном движке, если кого-то ругал — то за сто метров при работающем реактивном двигателе. Если он присаживался в свое кресло на третьем этаже «дворца Чуда-юда», то люстра в приемном зале на первом заметно позванивала хрусталем. Здесь, в зале общей площадью не более ста квадратных метров, даже при гудящих приборах и шуршащих компьютерах, вполне, на мой взгляд, можно было расслышать его дыхание. Даже если б он находился метрах в двадцати от микрофона.

— Его тут нет, — констатировал я.

— Это еще не значит, что он не находится где-то за стеллажом, — возразила Эухения. — Сейчас переключу на другую камеру.

Изображение сменилось. За стеллажом обнаружились три хорошо знакомых мне ложемента — сам в таком лежал, — где находились Валерка, Ваня и еще один пацан примерно того же возраста. Все они были одеты только в плавки и облеплены датчиками, вроде тех, что когда-то налепляла на меня покойная Клара Леопольдовна. Судя по всему, все трое были усыплены или загипнотизированы, потому что если б еще и не дышали, то их можно было и за покойников принять.

Больше всего меня, конечно, заинтересовало, откуда взялся третий парень. Он вообще выглядел как-то не так. Необычность эта заключалась в том, что этот пацан был седой. Не белобрысый, не светловолосый, даже не альбинос, а в натуре седой, как старик.

Сначала мне показалось, будто у седого пацана какая-то странная татуировка на руках и ногах. Только почему-то нанесенная красной тушью. На левой ноге, по кольцу вокруг голени, в сантиметре ниже колена, тянулась тонкая, удивительно ровная черта, не больше миллиметра в ширину. На правой ноге такая же черточка была проведена вокруг бедра, примерно сантиметров на двадцать выше колена. А на предплечьях были изображены некие замкнутые зигзагообразные линии, не симметричные и не ровные, но тоже замкнутые.

— Я знаю этого мальчика, — сказала Эухения, — его привезли в ЦТМО прошлым летом. Левая нога была ампутирована по колено, правая — вообще от середины бедра. От обеих рук остались только какие-то подобия клешней, торчавшие из закатанных по локоть рукавов камуфляжки. На груди висел какой-то орден в виде креста. Я не разбираюсь в ваших орденах, но догадываюсь, что этого юношу ранили в Чечне. Кажется, его зовут Олег.

— Стоп! — сказал я, мгновенно припомнив то, что рассказала Сарториусу Вика. Прямо-таки слова от и до восстановились в памяти, будто магнитофонная запись воспроизвелась:

«…У одного юноши, который находился в нашем Центре, регенерировались утраченные конечности. Повторяю, Умберто, все произошло одномоментно. Ваш выход на связь по РНС, исчезновение „ящика“, восстановление у солдатика рук и ног, ампутированных после подрыва на мине в Чечне, и еще одно… Три новорожденных младенца, которым шел всего второй день от роду, именно с этой секунды начали невероятно быстро расти и развиваться. Если хотите, мы вам их покажем. Каждый размером с десятилетнего».

Странно, мне показалось, что я ни слова не произнес вслух. Но Эухения тут же отреагировала на мои мысли так, будто я по крайней мере пересказал ей это Викино заявление:

— Ручаюсь, что в следующем отсеке мы увидим этих младенцев!

Пока я чумел от этой фразы, пытаясь сообразить, умеет ли Эухения читать мысли, либо Чудо-юдо, Сарториус или еще кто-то транслировал ей все это через микросхему, супергадалка переключилась на третью телекамеру, которая показала то, что было отделено от ложементов перегородкой.

Эухения была права. Младенцы — если их можно так назвать! — находились именно тут. Правда, с учетом прошедших часов детишки несколько подросли. В ложементах, точно таких же, как у Вани, Валерки и седого паренька, находились их потомки. Никого не спрашивая и долго не прикидывая, я сам догадался об этом, как любой дурак на моем месте. Младенцы, вымахавшие под метр восемьдесят, были так похожи на Ваню, Валерку и Олега, что, как говорится, не открестишься. Конечно, это были не идеальные копии, не дубликаты, но любой суд признал бы солдат за отцов и заставил бы их платить алименты, это точно. Если б, конечно, вся судейская бригада не сошла с ума в полном составе, узнав, что высокорослым деткам еще нет и недели от роду.

— Мадонна! — вскричала Эухения. — Это ужас какой-то…

— У меня есть какое-то предчувствие, что дальше будут мамы… — пробормотал я.

Так оно и оказалось. В следующем отсеке в ложементах разместились три молодые дамы в сомнамбулическом состоянии. В купальничках, облепленные датчиками, с проводами, тянущимися к компьютерам Ларисы, Вики и Зинки. Вспомнив кривые трех цветов, которые я видел на мониторах, я предположил, что каждая из кривых описывает состояние одного из девяти спецсубъектов, а каждый монитор следит за одной из этих счастливых семеек. Причем самочувствие мам рисуется красной кривой, пап — синей, а потомства — зеленой.

— Все это очень интересно, — произнес я, наморщив нос, — но отца здесь нет. По-моему, в этой лаборатории больше нечего рассматривать.

— Не торопись. Я думаю, здесь происходит что-то очень важное, — напряженно пробормотала Эухения. — И он не может быть далеко отсюда. Тут есть еще несколько помещений…

И она вновь сменила картинку на экране.

Помещение было тоже ярко освещено, и никакого инфракрасного вмешательства не потребовалось. Комната или зал — как хошь считай — была существенно поменьше и без перегородок. Здесь ни одного человека не было, но стоявшие в ней агрегаты работали вовсю. Их было два, почти одинаковых по конструкции, с какими-то малозаметными различиями. Несмотря на то, что конкретно этих установок я никогда не видел, они сразу напомнили мне ту, что была взорвана Киской четырнадцать лет назад. Та была, правда, немного поменьше и явно лабораторно-экспериментальная, в основном из стекла и резины. Эти явно делали промышленную продукцию, и я лично не сомневался, что они российского производства. Все было топорно, неаккуратно, с большим количеством металлоемких и очень тяжелых деталей, с грубыми сварными швами, массивными фланцами и крупнокалиберными болтами, с коряво написанными номерами на трубах, емкостях, узлах, моторах, насосах и кабелях, которыми эти химико-технологические чудовища подключались к энергосистеме «Горного Шале».

— Та, что с зелеными надписями, делает классический «Зомби-8» из растительного сырья, которое выращивают здесь и привозят из Колумбии от Перальты, — прокомментировала Эухения. — Та, на которой желтые номера, — делает синтетический «331» из элементоорганических соединений. Траву готовили по моей технологии, поэтому я в этом кое-что понимаю…

— Их тоже смонтировали два года назад?

— Не знаю, — честно призналась Эухения. — Конечно, твой папа орудовал тут как хотел. И боюсь, что я многого не знаю о содержимом моего имения…

— Ладно… Но куда же он все-таки подевался?

— Посмотрим…

Посмотрели еще четыре вспомогательных помещения, оказавшихся складами. В одном из них было огромное количество прессованных брикетов травы «зомби», запаянных в полиэтиленовые мешки. В другом лежали штабеля таких же мешков с желтыми гранулами. Само собой, что на складах, освещенных только тусклыми дежурными лампами, не было ни одной живой души. Еще полюбовались складами с лабораторным и техническим имуществом, а также с реактивами и медикаментами.

— Если и тут не окажется, ума не приложу, где его искать… — пробормотала Эухения, набирая очередной код. — О, каррахо, я ошиблась! Не на ту цифру нажала… Сейчас появится изображение с горизонта 94, и придется набирать снова.

— А что там, на 94-м? — поинтересовался я.

— Да ничего. По крайней мере, этот даже при Лопесе, по-моему, никак не использовали. Там даже света нет.

— Но телекамера есть?

— Конечно. Помнишь, как сюда пробрались люди «G & К»? Нам ведь нужно присматривать за выходом из метро. Так что мы поставили там несколько телекамер на всякий случай.

На сей раз изображение появилось не сразу, да и то, что появилось, было вовсе не картинкой темного коридора. Появилось нечто вроде мерцающей заставки красного цвета с черной надписью (как ни удивительно, по-русски): «Канал кодирован. Введите код!» Под надписью была полоска из одиннадцати белых клеток, в которые, очевидно, нужно было ввести одиннадцать цифр.

— Насчет этого меня никто не предупреждал… — испуганно пробормотала Эухения. — Одиннадцатиразрядный код!

— Да, на ощупь это не подберешь… — хмыкнул я. — Но на фига нам этот

канал? Мы ж Чудо-юдо собирались на 82-м горизонте искать? — Я просто сердцем чувствую, что он тут! — воскликнула Эухения. — Не зря же он закодировал этот канал!

— Но ведь ты сама сказала, что, кроме тебя, никто не может войти в систему, — заметил я. — И Чудо-юдо не знает твоего пароля.

— Ты что, плохо знаешь своего отца? — вздохнула Эухения. — Ясно ведь, что для себя он оставил какой-то специальный вход.

Я не стал лезть в бутылку, хотя всего четверть часа назад супергадалка была убеждена в обратном. Тем более что я вспомнил, где и когда мне довелось встретиться с одиннадцатиразрядным кодом… Это было три года назад, когда я в компании с Викой-Таней, Бетти Мэллори, несколькими охранниками Эухении и группой боевых пловцов хайдийских ВМС во главе с субофисиалсм Убедой, проникал в самое сердце Лопесовой преисподней — подземный дворец с веселеньким названием «Бронированный труп». Тогда Чудо-юдо заложил мне в память код, состоявший из даты и времени рождения Лопеса. Поскольку правильно набрать код я сумел лишь за секунду до истечения контрольного срока, после которого в туннеле должен был произойти объемный взрыв, то запомнил эти одиннадцать цифр наизусть, точнее, запомнил на всю жизнь, что Педро родился 14 июля 1930 года в 9.35. Написать это следовало в таком порядке: 19301407935. Месяц июль надо было обязательно записать как «07», а не просто «7». Из-за этого нуля, найденного в самый последний момент, мы едва-едва не взлетели на воздух.

Тут я вспомнил, что систему устанавливали еще при Лопесе, и подумал отчего-то, что тут может быть точно такой же код, который Богдан, Борис и Глеб не стали менять.

— Давай попробуем набрать год рождения, дату и время рождения Лопеса? — предложил я Эухении, но тут в дверь постучали.

Конечно, это явилась, немного опоздав, Пепа. Эухения скоренько влезла в халат, запахнулась в него, я юркнул под простыню. Пепа была девушка воспитанная, к тому же слегка тормозная, и она ни единым движением глаз не показала, что мое наличие в хозяйкиной постели ее хоть сколько-нибудь удивило. Впрочем, Эухения ее близко не подпустила, а, отобрав столик на колесиках, быстро выпроводила за дверь.

Я ухватил большой сандвич с каким-то мясом, зеленью, кетчупом и горчицей, после чего некоторое время смотрел только на то, как он медленно исчезает у меня в глотке. А Эухения, отхлебнув из чашечки пару глотков кофе, опять схватилась за пульт.

— Год рождения Лопеса, день и месяц я помню, — сказала она. — Его 50-летие в 1980 году отмечали так, что над островом три дня стояло зарево от фейерверков… Опять же — 14 июля. Не спутаешь — Французская революция: «Свобода, равенство, братство!» — и Лопес. Хорошее сочетание, верно?

— Угу! — ответил я, ворочая челюстями.

— Значит, 1930-14-07… Времени его рождения я не запомнила. Но почему ты решил, что надо набирать эти цифры?

— Потому что такой код был в «Бронированном трупе», — ответил я, наскоро проглотив прожеванное. — Надо набрать 1930, потом 14.07, а после — время рождения — 9.35.

— А, — беспечно махнула рукой Эухения, — попробуем!

Первые три цифры благополучно вписались в квадратики. А вот едва Эухения нажала на кнопку с цифрой «ноль», как от экрана долетел противный недовольный писк и клетка осталась пустой.

— Не подходит, — сказала Эухения.

— Но можно ж подобрать, — возразил я, подивившись недальновидности разработчиков системы кодирования. Ну и простота! Прогони через каждую клетку все десять цифр — какая встанет, та и годится…

Я забрал пульт у супергадалки и нажал кнопку с единицей. Пи-и… Не принял. 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 — и все «пи-и», то есть облом. Девятка оказалась гожей.

— 1939-й получается… — пробормотал я. — Так это ж год рождения Чуда-юда! Можно сразу же набрать 12.03 — его день рождения.

Аккурат в самое оно! Как набрал — так и загорелось. Без всякого писка. В клеточках уже стояло 19391203… оставалось подобрать всего ничего — три цифры. Времени рождения своего отца я не знал. Впрочем, я и точного времени рождения своих двойняшек не знал. В котором часу Лопес родился — помнил, а когда Колька с Катькой — нет.

Испытанным методом — жми все подряд! — нашел сперва «7 часов», а потом «56 минут». Когда нажал последнюю кнопку, то ожидал, что заставка исчезнет сразу же. А она осталась.

Подождали, я за это время еще один сандвич схавал, но заставка никуда не исчезла.

— Наверно, что-нибудь не так, — сказал я, рассматривая пульт. В «Бронированном трупе» на пульте была кнопка ENTER, a тут — ни фига подобного. Правда, помимо десяти кнопок с цифрами были еще какие-то, со стрелками, а одна вообще без ничего. Вот на эту я и нажал.

Заставка исчезла. Вместо нее появилась совершенно затемненная картинка. Я нашел рычажок переключателя в инфракрасный диапазон и уже хотел переключить камеру, когда внезапно экран довольно ярко осветился, и на нем возникло изображение сводчатого коридора тюремного типа. Такого же, какой был раньше и на горизонте 82. Коридор просматривался неплохо и был вроде бы совершенно пуст.

— А в камерах есть телеаппараты? — спросил я.

— Не знаю, — пожала плечами Эухения.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Камера явно стала двигаться, хотя мы на пульте ничего не нажимали. При этом не чувствовалось, что ее кто-то снял со стены и понес в руках, потому что не замечалось никаких колебаний картинки. Вместе с тем, хотя источник света был где-то сзади, никакой тени, которая, по идее, должна была просматриваться в кадре, не было. Иными словами, выходило, что телекамера и, условно говоря, «средство ее транспортировки» обладали абсолютной прозрачностью. А этого, как выражался Чудо-юдо, «с точки зрения современной физики не может быть, потому что не может быть никогда». Сию историческую фразу он произнес тогда, когда я в первый раз увидел наяву такое явление. Три года назад нам удалось путем далеко не бескровным раздобыть перстни Аль-Мохадов. Сначала оба с плюсами, потом оба с минусами. Но еще до того, как я, условно говоря, «изъял» минусовые перстни у Вадима Белогорского, Чудо-юдо подверг всестороннему изучению плюсовую пару. И в ходе этого было обнаружено, что они не имеют массы покоя, стабильных линейных размеров и не отбрасывают тени. До этого я видел такое явление только в фильмах про вампиров, которые, как известно всему цивилизованному миру, не отражаются в зеркале и не отбрасывают тени, хотя выглядят почти как нормальные люди.

Впрочем, насчет того, что вампиры существуют, у меня были серьезные сомнения. Хотя, пожив аж в двух потоках времени, я навидался всяких чудес выше крыши — которая, как ни странно, до сих пор не поехала! — но ни разу не наблюдал граждан с клыками неуставной длины, а тем более — не отражающихся в зеркале и не отбрасывающих тени. К тому же в данном конкретном случае, даже если допустить, что скрытую в туннеле телекамеру взял напрокат вампир, то тень все же должна была присутствовать. Ведь это вампиры теней не отбрасывают, а телекамеры таким свойством не обладают. И не должны обладать, между прочим, хотя бы в силу своего предназначения, ибо если б вся камера была абсолютно прозрачной, то хрен бы мы сейчас что-нибудь видели.

А изображение, кстати сказать, было просто отличным, гораздо лучше, чем то, что мы принимали от всех прочих телекамер, которые включали в разных углах и закоулках «Горного Шале» и его подземелий. Прямо-таки студийного качества. И цвет был на уровне, и четкость. Был и звук, то есть слышалось (очевидно, из-под пола) журчание воды в дренажном коллекторе, отдаленное гудение трансформатора осветительной сети и даже какие-то очень-очень тихие шорохи от движения воздуха по туннелю. Но не слышалось ни звука шагов того, кто перемещал камеру, ни скрипа колесиков, на которых ее, в принципе, могли катить. Получалось, будто камера — или нечто ее заменяющее! — передвигается совершенно бесшумно и неизвестно каким способом.

Так или иначе, но камера переместилась вдоль коридора к ближайшей перегораживающей его стальной решетке. В этой решетке была дверца, которая, несомненно, оставалась в запертом состоянии, и ключа в замке не просматривалось. Тем не менее, несмотря на то, что ни замок, ни дверь, судя по всему, не открывались — ни гулкого лязганья замка, ни металлического скрежета и скрипа двери не послышалось (я прекрасно помнил эти звуки!), — камера, ни на секунду не задержавшись и ничуточки не дрогнув, перебралась на другую сторону решетки и продолжила движение дальше. Точно так же она миновала еще две поперечные решетки. В четвертом по счету отсеке камера — пока будем ее так называть, — добравшись до середины, неожиданно повернула взгляд направо. Как уже замечалось, в каждом из пяти отсеков, на которые решетки делили коридор, было по шесть дверей одиночных камер: три справа и три слева. Так вот то, что передавало нам изображение (мне уже стало ясно, что это не может быть телекамерой), смотрело теперь на среднюю дверь справа от прежнего направления движения. После двухсекундной паузы это самое «нечто передающее» все так же плавно стало наезжать на эту самую дверь. Дверь — это было очень четко видно — запиралась на засов, который, однако, был отодвинут. На двух соседних дверях засовы были не только задвинуты, но еще и заперты на солидные висячие замки, вроде амбарных. Из этого сразу же напрашивался вывод, что там, внутри, кто-то есть.

Когда «нечто передающее» приблизилось вплотную к двери, кадр на несколько секунд затемнился, но дверь, судя по всему, не отворялась. Каким-то непостижимым способом это самое «нечто» прошло сквозь дверь и оказалось в одиночке с хорошо знакомым мне интерьером. Именно в такую меня посадили «джикеи» после того, как выудили с потопленной яхты и притащили в Лопесовы подземелья на подводном скутере-буксировщике. Унитаз и умывальник в нише у двери, незастланная койка, на которой лежало несколько предметов, которые поначалу не удалось рассмотреть подробно, стол и табурет, привинченные к полу. Площадь примерно 4x2 метра, высота потолка немного больше двух. Вместо

окошка — вентиляционная решетка. На табурете у стола сидел Чудо-юдо. Само собой, он никак не отреагировал на то, что наш, условно говоря, «телеглаз» проник в камеру. И не потому, что это его не заинтересовало, а просто потому, что ничего не услышал и не увидел. «Нечто» было бесшумным, неосязаемым и невидимым. Оно видело и слышало все, а его присутствие никак не ощущалось.

Впрочем, могло быть и так, что Чудо-юдо не отреагировал на нашу «камеру», потому что вообще ни на что не реагировал. Сначала мы с Эухенией этого не заметили, но когда «нечто передающее» приблизилось к Сергею Сергеевичу на расстояние меньше одного метра, стало ясно: отец, несомненно, находится в том же сомнамбулическом состоянии, что и спецсубъекты, исследуемые в

лаборатории. Он сидел, выпрямив спину, положив ладони на колени и глядя прямо перед собой. То есть это сильно сказано — «глядя». Если глаза его были открыты, то это вовсе не значило, будто они что-нибудь видели. Услужливое «нечто» облетело вокруг Чуда-юда и показало нам его со всех сторон. Глаза не мигали и вообще не двигались, губы были сомкнуты и тоже неподвижны, как, впрочем, и все иные мускулы на лице, но при всем том видно было, что могучая грудь генерала Баринова вздымается, и слышалось вполне ритмичное дыхание — Сергей Сергеевич, несомненно, был жив.

Затем «нечто» продемонстрировало поподробнее предметы, размещенные на койке. Почти все они были мне знакомы, но в натуре я видел далеко не каждый.

Итак, на койке, поверх панцирной сетки, лежал прямоугольный лист толстой сантиметровой фанеры, а на нем, в беспорядке, который принято называть «поэтическим», были разложены: четыре перстня Аль-Мохадов в обитой черным бархатом коробочке; черный кубик с серым кружком на верхней грани и рядом с ним два одинаковых матово-серебристых кольца или шайбы большим диаметром 35 мм, малым — 25 мм и толщиной — 1,7 мм (размеры я отчетливо помнил по документам «Пихты», хотя, честно говоря, никогда не заучивал их наизусть специально); металлический гладкий, тоже зеркально отшлифованный, диск со скругленными краями диаметром в 35 мм; трубка из все того же светло-золотистого, отшлифованного металла, длиной 325 мм, внешним диаметром 14 мм, внутренним диаметром 2 мм. На одном конце трубки действительно имелась наглухо прикрепленная насадка в форме диска из того же металла, диаметром 35 мм и толщиной 11 мм. Внутри («нечто передающее» показало нам и вид сбоку) трубка, точь-в-точь как по описанию чекистов, была заполнена стекловидным веществом. Равнялся ли ее вес 1600 граммам, как утверждали товарищи из «Пихты», я, к несчастью, проверить не мог. Лежал среди предметов и диск из стекловидного материала очень высокой прозрачности, по ребру покрашенный неоригинальной светло-золотистой краской. Линейные размеры на глаз были похожи на те, что помнила голова. То есть диаметр — 35 мм, толщина

— 11 мм. Про этот я даже помнил, что он был обнаружен на северном склоне сопки «Котловина» 21 августа 1936 г. в 90 м от места аварии НЛО. Обнаружился на фанере и цилиндр из уже утомившего меня светло-золотистого металла, со сквозным отверстием через торцы. Последним предметом, который, как и черный кубик с шайбочкой, до вчерашнего дня был мне неизвестен, но откуда-то знаком Гребешку и Лузе, являлась металлическая коробка размером 100x100x100 мм (по первому прикиду на глаз и по выводам из «джикейского» рисунка) с маркировкой в виде вписанного в круг равностороннего треугольника с буквой В. Из всего джентльменского набора, запечатленного на «джикейских» картинках, которые нашарил Гребешок на умершем пленнике, для полного счастья не хватало только «черного ящика».

— Что это? — пробормотала Эухения. Она была явно поражена тем, что все эти предметы находятся у нее в доме. Пусть даже и в глубоком-преглубоком подвале на отметке 94 метра ниже уровня моря. О перстнях Аль-Мохадов она могла кое-что знать, но вот остальное она наверняка видела впервые, и это ее сильно беспокоило. Как и мне, я думаю, ей стало ясно, что все эти предметы собраны в одном месте не случайно, а с какой-то весьма серьезной целью. Причем, конечно, немалую роль в ее обеспокоенности играло и то, что Чудо-юдо находился в каком-то необычном состоянии, а некое устройство, способное самостоятельно передвигаться в пространстве, проходить сквозь запертые решетки и даже двери, демонстрировало нам его через телевизионную сеть.

— Вспомнила! — воскликнула Эухения, осененная неожиданной догадкой. — Ты, конечно, помнишь свою покойную тещу?

Я чуть было не ляпнул, что теща моя, Чебакова Валентина Павловна, жива и в добром здравии, но вовремя сообразил, что речь идет не о ней, а о Элизабет (Бетти) Мэллори. Бетти была убита в перестрелке с «джикеями», когда они с Таней-Викой пытались захватить ноутбук Тимоти О'Брайена с секретными материалами по доступу к счетам фонда О'Брайенов. Сначала они перебили охранников, а потом, вырубив меня каким-то хитрым ударом, приковали к водопроводной трубе и заперли в ванной комнате «Бронированного трупа». Само собой, что нежных чувств я к миссис Мэллори никогда не питал. Тем не менее я

ответил на вопрос Эухении утвердительно и с автоматически сыгранной печальюв голосе:

— Да, конечно, помню! Несчастная женщина.

— В общем, да, — вроде бы согласилась Эухения, при этом, однако, несколько поморщившись, — я ей не завидую. Но дело не в ее фатальном невезении, а совсем в другом. Если ты помнишь, она сперва родила слабоумную девочку, потом потеряла во Вьетнаме мужа-летчика, а в довершение всего ее дядюшка, мистер Грэг Чалмерс, который ей усердно патронировал, был найден мертвым в багажнике своего собственного автомобиля. После этого у нее произошло довольно серьезное нервно-психическое расстройство, у нее начала развиваться мания преследования или что-то похожее. По настоянию своей дочери, то есть твоей нынешней жены, которая якобы вылечилась от слабоумия в клинике доктора Сарториуса, Бетти тоже легла в эту клинику. И надо сказать, что после обследования и лечения все симптомы заболевания психики у нее исчезли. Но зато, однако, иногда она стала видеть очень странные сны. В этих снах, представь себе, ее душа как бы отделялась от тела. Прекрасно сознавая, что тело спит, душа путешествовала по вполне реальному миру. Например, задремав в кресле у камина, Бетти, прекрасно сознавая, что спит, как бы следовала за своей дочерью, которая действительно выходила из дома и шла на занятия музыкой, на дискотеку или на свидание. Потом, уже наяву, она расспрашивала дочь о том, как та провела вечер, и, как правило, все увиденное во сне оказывалось явью. Вик не подтверждала лишь то, что хотела бы утаить от матери…

Еще до того, как Эухения прервала свой монолог, я вспомнил, что не только слышал от нее всю эту историю — почти дословно то же самое она рассказывала мне, Сорокину, Стержневу-Феррере и Доминго Косому три года назад, когда мы пытались создать временный союз против «джикеев» на бывшей асиенде «Лопес-23», — но и сам переживал нечто подобное. За месяц до второго приезда на Хайди, на ферме Толяна. Точно так же, оставаясь спящим на топчане в кладовке, я видел все, что творилось в ванной и спальне, где занимались любовью Толян и Таня. Именно тогда я и придумал аббревиатуру РНС для обозначения той странной и жутковатой силы, которая мной управляла. И тогда же, во сне, я увидел в приоткрывшейся тумбочке один из четырех перстней Аль-Мохадов — тот, что с вогнутым плюсом. А потом, уже наяву, вырубив Кар мелу и пристегнув ее к лестнице наручниками, взбежал на второй этаж и нашел этот перстень именно там. Нет, супергадалка определенно не врала!

— О том, что это такое, — продолжала Эухения, — я, если быть откровенной, не имела представления. То, что это не подходило под категорию «вещих снов», которые являются предметом изучения сферы оккультных наук, — несомненно. Вещие сны, как правило, представляют собой некую шифрограмму зрительных образов, которая для непосвященного кажется диким абсурдом. А в случае с Бетти мы имели дело с передачей реальной картины происходивших событий. Сперва я подумала, что речь идет о гипертрофии реликтовой телепатической связи между матерью и дочерью. Той, что устанавливается еще в период внутриутробного развития, а затем сохраняется на какое-то время после рождения. Но Бетти рассказала мне и о других случаях, когда речь шла уже не о Вик, а о других людях, на которых фокусировалось ее внимание. Например, она стала регулярно «посещать» дом мистера Дэрка и становиться свидетелем происходивших там событий. Сначала это касалось только любовных похождений, а затем — совещаний Дэрка с его ближайшими соратниками. Причем у Бетти было немало случаев убедиться, что последующие события реально развивались именно так, как решалось на этих совещаниях…

— Погоди! — перебил я. — Смотри на экран!

Действительно, пока Эухения болтала языком, предаваясь воспоминаниям, я краем глаза присматривал за тем, что творилось на горизонте 94. И момент, когда на совершенно пустом столе, перед которым сидел в полной неподвижности Чудо-юдо, возник «Black Box», не упустил.

Впрочем, как сказать, «не упустил»… «Black Box», как обычно, появился из вспышки, то есть на какую-то секунду или даже меньше экран ярко мигнул, начисто залив все изображение голубым светом, а затем, когда картинка восстановилась, на столе перед Чудом-юдом стоял «черный ящик». Не двухметровая колонна сечением в квадратный метр, как сибирский «черный камень», не «холодильник», с каким я беседовал в президентском дворце, а относительно небольшая коробка, лишь чуть-чуть покрупнее того «черного ящика», который я утащил у Ахмад-хана в прошлом году.

— Пресвятая Дева! — Эухения посмотрела на «ящик» округлившимися глазами.

— И он здесь…

На верхней грани «черного ящика» просматривалось кольцо. «Black Box» был готов к работе и выглядел, если тут это выражение допустимо, вполне обычно. Однако мне еще не приходилось наблюдать таких явлений, которые произошли несколько секунд спустя.

Сначала вокруг кольца возникло нечто вроде коронного разряда: хорошо различимое на телеэкране, несмотря на яркий свет в камере, голубоватое сияние. Появилось оно в виде сферы диаметром около 5 сантиметров, состоявшей из мириад мелких светящихся точек. Довольно быстро эти точки соединились во множество тонких, призрачно-голубых линий, которые стали спирально навиваться на кольцо «черного ящика», словно проволочная обмотка на сердечник трансформатора. Еще пара секунд — и все светящиеся линии-нити полностью «намотались» на кольцо, после чего из шарообразного свечения получилось нечто вроде голубоватой «баранки»-тороида. Но «баранкой» свечение тоже пробыло недолго. Обвившиеся вокруг кольца нити стали свиваться в более толстые и одновременно вытягиваться в направлении Чуда-юда. Затем эти самые толстые нити очень быстро слиплись в какое-то подобие ленты, закрученной в спираль, — ни дать ни взять токарная стружка, только светящаяся! Потом возникла вторая лента, спираль которой завивалась в противоположном направлении. Эта лента была немного шире, и она как бы навилась поверх первой. Получилось нечто вроде светящейся трубки, сплетенной из перекрещивающихся, все ярче светившихся нитей. Спирали продолжали вытягиваться к голове Сергея Сергеевича, накручивая витки одна по часовой, а другая — против часовой стрелки. Соответственно, и трубка, образованная переплетением этих спиралей, все больше удлинялась и все ближе подбиралась к окаменело-застывшему лицу Чуда-юда.

Мне стало страшно. Правда, это был еще не такой жуткий и непреодолимо парализующий страх, который испытал некогда Майк Атвуд, увидев «длинных-черных», а вполне контролируемый, но все же… Отец все-таки, не чужой человек!

Примерно через десять секунд трубка оказалась в пяти сантиметрах от носа Сергея Сергеевича. Именно в этот момент я заметил, что передний конец трубки начинает расширяться и постепенно приобретает форму воронки. Эта самая воронка, свитая из электрических нитей, все расширяясь и расширяясь, стала как бы охватывать лицо Чуда-юда, не соприкасаясь с кожей. Из пересекающихся нитей образовывалась уже не конусообразная воронка, а некая сложная криволинейная поверхность, в основном повторяющая форму головы генерала Баринова. С носом, ушами, глазными яблоками, бородой и прочими деталями. Эта самая поверхность напоминала схематический контур предмета, формируемый на компьютерной модели для создания, допустим, объемной анимации. Постепенно вся голова оказалась оплетенной сетью из голубых линий, а криволинейная поверхность стала формироваться вокруг шеи, плеч и так далее, довольно быстро обволакивая сеткой всю огромную фигуру Баринова-старшего.

Вскоре на табурете сидел уже не конкретный человек, а некая фигура-болванка, сооруженная из все тех же переплетенных между собой голубых линий. Настоящий Чудо-юдо практически совершенно не проглядывал через эту оплетку, и я вообще-то сомневался, остался ли он там, внутри, или нет.

— Боже мой! — ахнула Эухения, которой, вероятно, пришла в голову та же мысль.

Но волновались мы, в общем и целом, зря. По крайней мере в отношении того, что Чудо-юдо исчезнет. Никуда он не исчез, а напротив, исчезла «голубая оплетка», причем почти мгновенно, будто кто-то в один момент ток выключил. Одномоментно с этим исчезло и кольцо на верхнем торце «черного ящика». Опять экран залило светом — пшик! — и «Black Box» исчез, будто его и не было.

Сразу после этого Чудо-юдо пошевелился, встал со стула и подошел к предметам, разложенным на койке. Батя с явным знанием дела приступил к работе. Правда, наша, условно говоря, «телекамера» не показывала его лица, поэтому понять, осмысленно ли он работает или запрограммированно, как биоробот, было очень сложно. Но руки, которые мы видели крупным планом, работали споро, уверенно и четко. С одной стороны, создавалось впечатление, что опытнейший сборщик монтирует некий сложнейший и весьма опасный в обращении агрегат (что-то типа детонатора к ядерной бомбе, никак не меньше). С другой стороны, можно было подумать, что некий великовозрастный дебил с самым серьезным видом и с подлинным увлечением собирает из красивых деталек что-то типа «Спасской башни». Такая у нас когда-то была еще в малолетском детдоме: на довольно длинный деревянный штырь насаживались разноцветные деревянные колесики, потом грубо вырезанные из дерева часы-куранты, затем крыша и, наконец, большая красная звезда.

Чудо-юдо начал сборку с того, что поставил перед собой черный кубик с серым кружком на верхней грани. Что-то подсказывало мне, что кубик и «Black Box» изготовлены из одного материала. Затем на серый кружок было уложено одно из колец матово-серебристого металла. Уже тут проявилось нечто необычное: колечко стало вращаться, словно граммофонная пластинка, хотя никаких внешних источников этого вращения не наблюдалось. Поверх вращающегося колечка отец уложил прозрачный диск толщиной примерно в сантиметр, равный внешнему диаметру кольца, а на него второе серебристое кольцо. Затем был уложен тяжелый золотистый диск, той же толщины и того же диаметра, что и прозрачный. Таким образом, на черном кубике теперь вращалось нечто вроде увесистого составного цилиндрика высотой в один дюйм, то есть 2,54 сантиметра. На него Чудо-юдо установил самый тяжелый элемент всей конструкции — похожую на старинный докторский стетоскоп трубку, заполненную стекловидным веществом, примерно таким же, как то, из которого был сделан прозрачный диск. Наконец, на трубку был надет сверху длинный 30-сантиметровый цилиндр, причем примерно полтора сантиметра трубки высунулось из цилиндра наружу.

После этого на столе воздвиглась довольно высокая башенка, еще раз вызвавшая у меня ассоциации с детской игрушкой. Только красной звезды не хватало, которую надо было насадить на выступающий из цилиндра верхний конец трубки. Вся башенка, за исключением кубика, располагавшего в основании конструкции, продолжала не спеша вращаться. При этом, как мне показалось, скорость вращения, несмотря на увеличение давления на кубик, ничуточки не замедлилась.

На койке оставались в незадействованном состоянии лишь четыре перстня Аль-Мохадов да таинственная металлическая коробка с буквой В в середине равностороннего треугольника, вписанного в круг. Чудо-юдо взял в руки коробку.

Больше всего меня в тот момент интересовало даже не то, что внутри коробки, а то, как отец намерен ее открывать. «Телекамера» показывала этот металлический кубик достаточно крупным планом, чтоб я мог убедиться: все ребра его наглухо и очень ровно запаяны или заварены. Правда, металл, из которого была изготовлена эта коробка, судя по всему, был не чем иным, как обычной белой жестью, из которой делают, допустим, консервные банки. То есть ее можно было вскрыть, не прибегая к автогену, обычным консервным ножом, штык-ножом или даже просто более-менее крепкими и длинными ножницами. Но на столе перед Сергеем Сергеевичем не было никаких инструментов. За те четырнадцать лет, что я его знал, мне еще ни разу не доводилось видеть, чтоб он вскрывал консервные банки зубами или ногтями. Впрочем, я и теперь не увидел такого циркового трюка, зато стал свидетелем куда более фантастического явления…

Чудо-юдо вытянул вперед указательный палец. Примерно так, как мы в детдоме, играя в войну, изображали пистолеты: «Пых-пых! Падай, а то играть не буду!» Но у нас, конечно, кроме этих воображаемых выстрелов, пальцы в таком положении ничего необычного делать не умели.

Сначала вокруг кончика пальца появилось голубоватое свечение. В принципе, тут еще не было ничего необычного — про коронные разряды на кончиках пальцев любой школьник может прочесть в «Занимательной физике» Перельмана (ежели, конечно, сможет ее раздобыть). Но, конечно, это было совсем другое явление. И мне стало как дважды два ясно, что оно носит ту же природу, что и свечение вокруг кольца на верхней грани «черного ящика». Голубоватое облачко преобразовалось в тонкие искрообразные нити, которые в доли секунды свились в одну, очень яркую, прямую и острую, словно игла. Точнее, словно лазерный луч. Чудо-юдо повернул палец, лучик, исходивший от него, обрисовал в воздухе остроугольный сектор, и верхняя грань куба оказалась начисто срезанной.

Сразу после этого луч исчез, палец принял вполне обычный вид, а Сергей Сергеевич, сняв с куба отрезанную жестянку, вынул из недр куба какую-то деталь трудно описываемой формы.

В принципе, она напоминала ту самую пятиконечную звезду, которая так и просилась на верхушку «башенки». Только эта звезда была, во-первых, перевернута — на торчащий из цилиндра конец трубки Чудо-юдо надел ее одним из пяти лучей, а во-вторых, острия всех пяти лучей были обрезаны и снабжены цилиндрическими насадками из золотистого металла. Каждый луч был по форме усеченной трехгранной пирамидой, опять-таки из того же металла, и если поглядеть на каждую пирамиду сверху, через насадку, то виделся треугольник, вписанный в круг. Это нам тоже показала неуемная «камера». Лучи исходили из отшлифованного до зеркального блеска металлического шара диаметром примерно в полсантиметра. «Камера» приблизилась к шару на расстояние нескольких сантиметров, и стало видно, что его сверкающая поверхность покрыта мириадами микроскопических отверстий, которые даже при очень большом увеличении были едва незаметны.

Наконец наступила очередь перстней Аль-Мохадов. Чудо-юдо поместил их в насадки четырех лучей «звезды», остававшихся свободными после того, как пятый был состыкован с трубкой «башенки». В два нижних, располагавшихся почти горизонтально, он поместил «плюсы» — вогнутый в левый луч, а выпуклый

— в правый. А в два верхних, торчавших как рога, были загружены «минусы», но тут выпуклый был слева, а вогнутый — справа.

Конечно, я ожидал, что сразу же после этого произойдет что-то еще. Какие-нибудь лучи из шара вылетят, или образуется светящийся «бублик», или «зеленый еж» появится. Ан нет! Ничего такого не стряслось. Сооруженная отцом хреновина осталась стоять на столе, а сам он, вполне обычным образом встав с табурета, направился к двери, и «телекамера» показала его лицо, в котором уже вовсе не было никакого сомнамбулизма. Только упрямая сосредоточенность, какая у него появлялась в моменты принятия весьма серьезных решений.

Здесь он произнес первую фразу в течение всей этой «телепередачи»:

— Тринадцать часов — и все сбудется!

Сразу после этого экран залило белой мутью. Как ни нажимали мы с Эухенией кнопки, телевизор больше не собирался ничего нам показывать. Нет, мы могли смотреть все, что хотели, во всех комнатах «Горного Шале», но ни лабораторию на горизонте 82, ни камеру на горизонте 94 включить больше не смогли.

Я уже ничуть не сомневался, что мы имеем дело с самой натуральной нечистой силой…

Прежде всего я поглядел на настенные часы — светилось 3.34. Вполне можно было откинуть четыре минуты и считать, что процесс, начатый сборкой таинственного устройства, завершится в 16.30. Знать бы еще, какой именно процесс…

— Ты можешь найти мне одежду? — спросил я у Эухении.

— Да, это нетрудно… — ответила супергадалка. — А ты что, собираешься идти куда-то? Подожди до утра. Хотя бы до семи часов.

— И потеряй три с половиной часа времени?! — проворчал я. — Ты понимаешь, что мне потом их может не хватить?!

— Во-первых, мы с тобой еще ничего не знаем. Почему ты так боишься этих 13 часов? Точнее, того, что произойдет после того, как они истекут. Быть может, то, что произойдет, принесет нам величайшее счастье? Или вообще ничего особенного не произойдет — просто очередной эксперимент, ни на что не влияющий, кроме как на познание каких-то истин. Подумай хорошенько, стоит ли спешить и поднимать панику? А во-вторых, и я в этом почти не сомневаюсь — нам ничего не удастся сделать. Против той силы, с которой связался твой отец, мы бессильны… Потратишь ли ты все оставшееся время на то, чтоб узнать замысел Чуда-юда и «черного ящика», или проведешь эти тринадцать часов со мной в постели — ничего не решит. Только измучаешься, но ничего не добьешься.

— Ты так уверенно об этом говоришь, — пробормотал я, — будто точно знаешь, что нет Бога. Ты же католичка, в конце концов! Неужели ежели это действительно сатанинские силы действуют, то Господь не вступится? — заявил я так, будто истово веровал прямо с рождения. Правда, слова насчет принадлежности Эухении к католицизму получились у меня так, будто я упрекал ее в отсутствии партийной принципиальности.

— Только на него и надеюсь, — произнесла Эухения, но в голосе ее мне услышалась ирония. — Особенно на то, что он вразумит тебя не беситься…

Голос ее звучал расслабляюще. И разоружающе, надо добавить. Эухения меня гипнотизировала! Глаза супергадалки — она ведь еще и экстрасенсихой была, не надо забывать, — вперились в меня не мигая и парализовали волю. Начисто! Я с ужасом почуял, что мне трудно подняться и слезть с кровати. Более того, мне показалось, будто я совершенно разбит и испытываю смертельную усталость. Глаза слипались, явно накатывал сон.

— Отдохни, — прошептала Эухения, поглаживая мне руку, и оттуда, дополняя физическую усталость, стало наползать на меня общее равнодушие: а не один ли хрен, действительно, с тем, что будет в 16.30? Хорошее или плохое, ужасное или прекрасное, все равно, ничегошеньки я ЭТОМУ противопоставить не смогу. А тут хорошо, мягко, уютно, надо упокоиться и не дрыгаться. Будем живы — не помрем, а помрем неизбежно, так чего ж упираться? Там видно будет…

Глаза закрылись, и я стал погружаться в темноту, немного жутковатую, но спокойную и умиротворяющую.

 

4-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-4)

Тьма дошла до какого-то неведомого в реальном мире предела. Наверно, такая чернота может быть только в «черной дыре», во всяком случае, мне так казалось. И еще была тишина — совершенно невероятная, потому что я не слышал ни собственного дыхания, ни стука сердца. Может быть, они и на самом деле отсутствовали, потому что самого себя я в этой тьме не видел. И вообще не знал, есть ли у меня тело, руки, ноги и все прочее. Потому что осязания как такового не было тоже. Но не было при этом никакого страха и волнения. Я был абсолютно спокоен, потому что хорошо знал: все решено, все предопределено, и мне остается только ждать исполнения приговора неких Высших Сил. А именно от них, от их разборки по этому поводу и ее исхода будет зависеть, так сказать, итоговый вердикт.

Не знаю, сколько времени продолжалось мое плавание в темноте и тишине. Минуту, полчаса или час. Время текло медленно, да и было ли тут оно, время, вообще, вопрос спорный. По крайней мере, не принципиальный. Лично для меня, впавшего в абсолютное равнодушие, было все равно: есть тут время или нет, течет оно куда-то или нет, соответствует ли тому, что существует в реальности, истекают ли те 13 часов, отведенных на процесс, после которого «все сбудется», или они еще вообще не начались.

Тем не менее наступил момент, когда окружающая среда начала изменяться. Причем очень быстро, как будто в давным-давно забытый Богом и людьми подвал пришла ремонтная бригада энтузиастов-предпринимателей, дабы возвести тут кафе-погребок. Или в вековую тайгу пришли первостроители, чтоб соорудить очередной гигант социндустрии. Каждый может выбрать то сравнение, которое ему лично ближе, как и тот масштаб преобразований, который ему больше по душе.

Все разом озарил свет. Не электрический и не дневной, а какой-то потусторонний, ни на что не похожий. Даже на голубое свечение вихревых электромагнитных токов или зеленоватое сияние «черного ящика». Вообще говоря, определить, какой оттенок имел этот свет, было очень трудно. Скорее всего лучшего определения, чем «радужный», не подберешь, потому что все семь цветов и бесчисленное множество оттенков, образованных, их соединением, играли вокруг меня. В глазах рябило, с непривычки, но я уже видел, что все это буйство цветов и оттенков происходит на знакомых мне стенах того самого помещения, не то церкви, не то концертного зала, где мне уже не раз доводилось бывать и в «дурацких снах» разных лет, и в двух первых БСК. Только на сей раз это уже однозначно была церковь.

Никаких кресел, конечно, не было и в помине. Были алтарь, иконостас, великое множество свечей, горевших повсюду, куда только взгляд доставал. При этом пламя свечей, как это ни удивительно, было самым разным по цвету. Одни горели нормальными красновато-оранжевыми огоньками, другие светились зеленым, третьи — фиолетовым, четвертые — синим или голубым, пятые — бордовым, или малиновым, шестые — желтым. На стенах просматривались росписи, постепенно переходящие на сводчатые потолки.

По-моему, впервые за все время своих визитов в это потустороннее заведение я поднял глаза вверх и увидел, что тут имеется огромный купол с голубовато-белых тонов росписью, изображающей ангелов с трубами. А через круглое отверстие в куполе, через стрельчатые окна расположенного над ним светового «барабана», и проливается вниз тот самый радужный свет, заполняющий храм. Впрочем, и свечи, горевшие в церкви, вносили свою

коллективную лепту в эту игру красок. Деталей росписи потолков и стен сквозь накатывавшие друг на друга, дробящиеся и смешивающиеся разноцветные световые волны я разобрать не мог, точно так же, как и разглядеть лики святых на иконостасе. Потому что сияние, исходившее от золотых окладов, было настолько ярким, что глаза на них не могли долго смотреть, прямо как на солнце.

В церкви я был совершенно один, как перст, что называется. Ни священника,

ни диакона, ни какого иного причета. Но вдруг откуда-то сверху, из-под купола, где располагались ангелы, дружно затрубили фанфары. Самый что ни на есть армейский сигнал «слушайте все», который я не слышал со времен октябрьских парадов на Красной площади. Когда я задрал голову, то увидел, что фреска с трубящими ангелами материализовалась. Теперь они в натуре порхали под куполом, трепеща крыльями, и трубили в золотистого цвета духовые инструменты. То ли горны, то ли фанфары — я тут не спец. Кроме того, ангелочки, до того пребывавшие в натуральном виде, то есть с крылышками и голыми попками, приоделись в ботиночки, белые гольфы, синие шорты и белые рубашки с алыми галстуками. Более того, когда я пригляделся к их кудрявым мордашкам, то и вовсе обалдел — все четверо были один к одному похожи на Володю Ульянова с октябрятской звездочки.

Сигнал «слушайте все» отзвучал, и изо всех углов, в которых не было ни единого певчего, так же, как, впрочем, и ни одного динамика, послышалось все нарастающее церковное пение. Когда-то, еще лет семь назад, когда я нерегулярно заходил во храм замаливать грехи, одна бабулъка пояснила, что данное произведение называется «Богородица-Дево, радуйся!».

Чем сильнее становилось песнопение, тем ярче сиял свет, исходивший из отверстия в куполе, а пионеры-ангелочки — их трубы или горны как-то незаметно испарились, подняли руки в приветственном салюте и зависли в воздухе, не переставая хлопать крылышками. Кроме того, появился запах — смолистый аромат новогодней елки, то есть, надо думать, рождественской.

Через минуту или две конус света, низвергавшийся в храм через отверстие в куполе, достиг яркости зенитного прожектора, которыми Жуков пытался ослепить немцев при начале штурма Берлина. Само собой, что смотреть на него стало больно и просто невозможно. Поэтому я опустил глаза и направил их на иконостас, хотя и туда было смотреть тяжко.

Как раз в этот момент в центральной части иконостаса, затмив собой всех остальных, воссияла одна из икон, Пресвятая Богородица.

В том мире, где я сейчас находился, никакие законы физики не действовали или действовали, но неправильно. Да и каноны православия, судя по всему, не очень соблюдались. Должно быть, ни наука, ни религия не имели, как говорится, адекватных представлений обо всех этих делах, потому что, с точки зрения физики, пучок света, направленный сверху вниз, не должен был освещать так ярко то, что не попадало под его лучи, а с точки зрения религии, то, что в роли ангелочков выступали крылатые пионеры в красных галстуках, вообще ни в какие ворота не лезло.

Воссиявшая икона тоже нарушила и каноны православия, и физические законы.

Хотя я никогда не интересовался иконописью, а потому, возможно, и не мог бы точно определить, что чему не соответствует, если 6 речь шла о каких-то особо мелких деталях или особенностях композиции. Я только слыхал, что бывают Богоматери Оранты и бывают Одигитрии, а может, и еще какие-то, но как они между собой различаются — понятия не имел. Однако я точно знал, что иконы Божьей Матери пишут совсем не так, как плакаты «Воин Красной Армии, спаси!». Такой плакат висел у нас в музее Боевой славы части, когда я служил в ГСВГ. Там был изображен окровавленный штык со свастикой, нацеленный на советскую женщину с ребенком. Так вот, на иконе, выбросившей из себя сноп света, сходящийся в одной точке, было изображено абсолютно то же самое. Только у женщины и ребенка были другие лица, к тому же с ореолами и нимбами. А штык, нацеленный на них, светился зловещим зеленоватым светом, как игла хорошо известного мне «ежа»…

Занятно, но мне тут же показалось, что пришла РНС. В том смысле, что мне кто-то подсказал прямо в мозг: это Вера, жена Клыка-Князева. Я о существовании такой дамы знал, но видеть ее воочию не приходилось. Ребенок, соответственно, был не Младенцем Иисусом, а сынишкой Клыка и Веры. Даже вспомнилось, что ему два года и что его зовут Юрой.

Еще через некоторое время мне показалось, будто сноп света, исходящий от пирамиды, на самом деле излучается каким-то источником, расположенным за моей спиной, чем-то вроде кинопроектора. И я легко принял эту «перестановку слагаемых». Как и вообще в жизни, часто менял стороны, на которых сражался. Может, так было проще воспринять то, что произошло потом.

А произошло вот что.

Статичное изображение плаката «Воин Красной Армии, спаси!» с изображением

Веры и Юры Князевых заструилось, размылось и исчезло, а на его местевозникло нечто вроде радужного тумана. Этот самый туман опять же удержался недолго, и появился новый плакат, тоже мне очень знакомый: «Родина-Мать зовет!» Пожалуй, удивила меня на сей раз только физиономия суровой старушки, изображенной на фоне многочисленных трехгранных штыков. Сначала мне показалось, будто она похожа на Марию Александровну Ульянову (урожденную Бланк), потом на Крупскую, так и не поменявшую фамилии, наконец, изобразилась моя собственная биологическая мать — Баринова Мария Николаевна (девичьей фамилии не знаю).

 

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ИЗ БСК-4

Уж кого-кого, а ее я здесь никак не ожидал увидеть. Тем более что за все время, прошедшее с момента моего возвращения в отеческую семью, я с ней очень редко общался.

Ее отношение ко мне было всегда одним и тем же, начиная с того давнего дня, когда Сергей Сергеевич представил меня ей и сказал: «Маша, это наш Дима. Я его нашел».

Не знаю, как он, а я тогда, накануне этого дня, ночь не спал. Как же, думалось, увижу маму… Ту, которой у меня не было двадцать лет. И не приемную, не мачеху, а настоящую, ту, которая меня на свет произвела. Чудо-юдо тоже волновался, и когда мы ехали на его тогда еще не старой «Волге» с дачи на городскую квартиру, он долго и сбивчиво инструктировал меня, как надо себя вести, что говорить и чего не надо, о чем спрашивать, а о чем нет, будто речь шла не о встрече сына и матери, а следователя и подследственного. А я именно тогда, в машине, когда отец сказал, что уже предупредил мать, с кем ей предстоит встретиться, впервые подумал: а почему она сама не приехала? Почему решила ждать, пока Сергей Сергеевич привезет ей сына на аудиенцию? Неужели у матери, которая 20 лет считала чадо без вести пропавшим, не проявился хотя бы инстинкт? Но этот вопрос я не задал вслух даже Чуду-юду.

А сама встреча получилась такой, что я постарался саму память о ней упрятать в дальние закоулки мозга. Чтоб не вспоминать о ней вообще.

Никакой вины со своей собственной стороны, да и со стороны Чуда-юда я ни тогда, ни сейчас не ощущал. Напротив, я удивлялся, как у меня вынесли нервишки, и я не натворил тогда никаких глупостей. Ведь вся теплота, вся переполнявшая меня радость, вся сыновняя любовь были заморожены одной короткой ледяной фразой: «Кого ты привел, Сережа?» Я остолбенел, я был готов провалиться сквозь землю! Ведь она должна была узнать меня, потому что я хоть и не дорос до отцовского роста, но на физиономию смотрелся точь-в-точь таким, каким он был в мои годы. Но она не узнала, а точнее — не захотела узнать. Повернулась и ушла. Все эти четырнадцать лет у нее оставался один сын — Мишка. Меня как бы не было, не существовало, хотя она, в общем, не отказывалась от всех четверых внуков. Только вот путала иногда и называла Кольку — Сережей, а Катю — Ирой. Наоборот, как ни странно, никогда не бывало, даже сами поросята это заметили.

Конечно, мы с отцом много раз обсуждали эту ситуацию в своем кругу. Не слишком часто, потому что у нас было много других тем для разговоров, но все-таки если случалось время потрепаться не на наши «производственные» темы, то мы уделяли какое-то время данному феномену. Именно так — феноменом

— именовал Чудо-юдо наши отношения с матерью.

Без участия Чуда-юда мне бы и вовсе ничего не понять, ибо я почти не общался с Марией Николаевной, а он как-никак проводил с ней какое-то время и имел возможность задавать вопросы. Правда, прямых ответов на них, то есть таких, которые однозначно объясняли бы, почему она не хочет признать меня за своего родного сына, отец так и не добился. Некие объяснения ему удалось получить лишь косвенным путем, анализируя ее отдельные высказывания и замечания, звучавшие в самых разнообразных контекстах, которые иной раз ко мне вообще не относились.

У Чуда-юда возникли две основные версии, которые, в принципе, могли быть близки к реальной ситуации.

Первая версия предполагала, что Мария Николаевна переживает свою вину. То есть до сих пор не может простить себе то, что оставила меня в коляске у магазина, откуда меня похитили цыгане, на двадцать лет разлучив с родителями. И то, что она не может избыть, как говорится, этот комплекс вины, заставляет ее относиться ко мне как к живому укору, с подчеркнутой отстраненностью, чтоб лишний раз не ранить свое сердце. Иногда я был готов поверить в эту очень уж сомнительную версию, особенно тогда, когда сталкивался с какими-то очередными загадками женской психологии, преподносимыми дамами, с которыми я имел честь общаться. Прежде всего, когда Хрюшка чего-то отчебучивала, устраивая мне какой-нибудь крупный скандал по пустяковейшему поводу, или, наоборот, не обращала внимания на вполне серьезные нарушения дисциплины с моей стороны.

Вторая версия, выработанная отцом, мне лично казалась еще менее правдоподобной. Согласно этому варианту, мать настолько привыкла к тому, что у нее есть один сын — Мишка, что появление пропавшего первенца просто не воспринимала. И, соответственно, отнеслась ко мне более чем холодно, как к некому постороннему типу, который внес дисбаланс в счастливую гармонию семейства Бариновых. Тут Чудо-юдо в какой-то мере винил себя, ибо часто сетовал на Мишкино разгильдяйство и привычку к загулам, а меня, наоборот, похваливал. Соответственно, мамаше не нравилось, что Сергей Сергеевич своего «нормального», то есть вместе с ней выпестованного сыночка не любит, а «бандюгу», то есть меня, все время окружает заботой. Хотя эта «забота» чаще всего сводилась к тому, что отец родной отправлял меня на такие дела, откуда не вернуться было проще, чем вернуться.

Наконец, у меня была своя личная точка зрения. Она базировалась на том, что я был очень похож на отца и совсем не походил на мать. В отличие от Мишки, у которого, несмотря на общее сходство со мной и батей, было достаточно много черт, общих с матерью, даже в голосе что-то прослушивалось, у меня ничего такого не было. Зато, благодаря наличию в башке элементов от Брауна, Атвуда и Мендеса, в манере говорить, в жестах и мимике проявлялось нечто, вообще не свойственное родителям. Да и детдомовское воспитание немного сказывалось. Отсюда мамочка могла сделать вывод: я этого типа не рожала, а то, что он похож на отца, может значить лишь одно — Сергей привел в дом своего побочного сынка. Естественно, от какой-то незарегистрированной любовницы, может, даже с острова Хайди. Какая ж тут может быть материнская любовь, когда тебе в дом привели какого-то ублюдка, да еще и выдают его за несчастного маленького Димочку, похищенного из колясочки аж в 1963 году!

Отцу эта версия, естественно, не очень нравилась, он говорил, что Мария Николаевна прекрасно знала, что в 1962 году у него не было никаких любовниц и быть не могло, ибо их студенческая семья зарабатывала в самые лучшие времена по 120 рублей на двоих, а времени на романы не было вовсе, поскольку по ночам батя бегал разгружать вагоны или работал подсобником на стройке. Опять же к тому времени его уже приметил Комитет, и ежели б была какая-то аморалка, то карьера будущего генерала оборвалась бы, не начавшись.

В общем, все версии, которые мы сконструировали для того, чтобы как-то объяснить причины странного отношения Марии Николаевны к родному старшему сыну, были не слишком убедительны. Но ничего другого придумать не могли, как ни старались.

 

ОКОНЧАНИЕ БСК-4

И вот теперь, в виртуальном или потустороннем мире, где именно — хрен поймешь, Мария Николаевна явилась в образе Родины-Матери. Иначе говоря, советского аналога православной Богородицы. Большую часть моей 35-летней жизни, в период с 1963 по 1983 год, эта самая символическая Родина-Мать была единственной инстанцией, которая занималась моим воспитанием и образованием, кормила, поила, одевала и обувала меня в меру своих финансовых возможностей. Исключение составляло лишь время, проведенное мной в Германии, Штатах, на Хайди, Сан-Фернандо и Гран-Кальмаро, то есть с момента попадания к бундесам и до возвращения в СССР. Где-то около года. Так что уж точно, 19 лет из 35 я был сыном Родины-Матери и больше ничьим. Наверно, именно поэтому здесь, в этом храме, где вострубили ангелочки-пионеры с лицами Володи Ульянова, мне и показали не простую Богородицу, и не просто Родину-Мать с плаката, а Родину-Мать с лицом моей родной матери, которая меня знать не хочет…

Конечно, меня ничуточки не удивило, что Мария Николаевна выступила из плоскости плаката, и даже то, что ее рост, по сравнению с реальными 165 сантиметрами, увеличился метра на полтора минимум. Не удивило и то, что голос ее прозвучал звеняще-гулко. Именно такими голосами в детских фильмах-сказках разговаривают добрые или злые волшебницы или разные там феи. Само собой, что в фильмах и тембр голоса, и интонации у добрых и злых колдуний резко разные, чтоб детям, смотрящим кино, было сразу понятно, от кого ждать добра, а кого бояться. А у этой дамы, на которую я смотрел сверху вниз, голос был какой-то нейтральный, и вещал он сонно, будто констатируя факты. Доводилось мне, впрочем, видеть и такой фильм (название, правда, не помню), где какая-то заколдованная тетя говорила примерно так же. Что говорила, я тоже не очень помнил, кроме одной фразы: «Что воля, что неволя — одна фигня…» Нет, насчет слов «одна фигня» я не уверен, скорее всего, уже позже сам придумал или от ребят услышал, но суть такая же.

— Вчера ты приходил сюда, и они сделали ВЫБОР, не спрашивая твоего согласия, — не разжимая губ, произнесла Мария Николаевна. — Сегодня я пришла сюда, чтобы ты сам узнал все и сам сделал свой ВЫБОР, Ты сам и только ты решишь, по какой дороге пойдешь и что будешь делать. Более того, ты сам решишь, надо ли вообще куда-то идти и что-то делать, потому что у тебя почти не будет шансов что-либо изменить и на что-либо повлиять. Один из миллиона, не более того. Тем более что для тебя лично исход дела будет в любом случае плачевен. Всего существует три варианта исхода.

Леденящий душу холодок повеял на меня от этой самой биоматери-Родины. Приятное предложение, черт побери! Никто еще, пожалуй, не предлагал мне такого: «Можешь выбирать сам, но в любом случае тебе хана!» На фига, не понимаю, три варианта, если при любом выборе мне ничего не светит?!

— Перечисляю варианты, — голосом вокзального радио объявила Мария Николаевна. — Первый вариант самый простой. Ты не выполняешь первого приказа Сергея Сергеевича явиться к нему. По какой бы связи ни пришла команда. В результате этого неподчинения ты остаешься там, где физически пребываешь сейчас, то есть в постели Эухении Дорадо, и все оставшиеся часы проводишь с ней и ее служанками, предаваясь наслаждениям. В 16.30 всему этому приходит конец. Тело и душа гибнут.

В принципе, при том, что все варианты ничего путевого мне не сулили, я бы выбрал этот. В конце концов, гульнуть напоследок не так уж плохо. Насчет бренности тела у меня никогда не было сомнений, а насчет того, что душа погибнет, — так я и раньше насчет ее бессмертия сильно сомневался. Ну да ладно, надо для порядка и с другими вариантами познакомиться.

— Второй вариант, — продолжала биомать, — лишь немного сложнее. Ты выполняешь первый же приказ Чуда-юда и становишься таким же управляемым роботом, как он сам. С этого момента ты уже сам себе не хозяин и действуешь только по приказам «черного ящика» все оставшиеся часы. В 16.30 душа гибнет, тело спасается.

Этот вариант мне тоже показался не таким уж плохим. Что такое душа, я толком не знал, а вот насчет тела хорошо знал — без него фигово.

— Последний вариант — самый сложный. Ты не остаешься в стороне и не подчиняешься «черному ящику» и Чуду-юду. Если ты упустишь свой шанс — тело и душа гибнут, если сможешь его реализовать — тело погибнет, душа спасется.

Нечего сказать, порадовали! На фига мне душа без тела? Конечно, если б точно знать, что меня после успешного выполнения боевого задания направят на реабилитацию в рай или другую организацию, где нет сковородок, кипящих котлов или иного подобного оборудования для термообработки грешников, тогда еще можно поупираться. Л если окажется, что мне, допустим, для полной перековки и очищения от грехов придется в чистилище срок мотать?

Но все-таки я спросил, на всякий случай:

— А что надо сделать конкретно? И вообще что будет в 16.30, а?

— Когда сделаешь такой выбор, тогда и узнаешь! — ответила биомать-Родина.

После этого все мгновенно исчезло, появилась чернота непроглядная, а затем завертелась, сворачиваясь в одну точку, золотистая спираль…

 

БОЛЬШОЙ ВЫБОР

Проснулся я там же, где и засыпал. То есть в постели с матерой супергадалкой, под красноватым, бардачным светом ночника.

Эухения похрапывала, должно быть, очень довольная, что я никуда не убежал, и, по-видимому, не испытывая особой тревоги по поводу того, что должно было произойти в 16.30. То есть ровно через 12 часов, ибо на электронных часах было 4.30 утра. Иными словами, в реальности я проспал всего лишь один час, хотя мне показалось, будто мое пребывание в потустороннем храме длилось намного дольше.

Стояла совсем мирная тишина. Во всяком случае, на территории «Горного Шале» никаких криков и выстрелов не слышалось. Самым громким звуком, который долетал до моих ушей, был храп Эухении.

Спать не хотелось совершенно. Более того, ощущался эдакий прилив сил, который некоторым образом подначивал потревожить супергадалку. Не думаю, что если б я захотел это сделать, то она была бы недовольна. Как-никак ее чудо-коктейль, видимо, именно этот эффект и предусматривал.

Тем не менее ворочать still sexy granny я не собирался. Отчего-то я был убежден, что если сейчас поддамся соблазну, то уже не выберусь отсюда до 16.30, когда наступит капут и телу, и душе. Поэтому мне показалось, что мне надо отсюда сматываться, и чем раньше я это сделаю, тем будет лучше.

Однако это оказалось не так-то просто сделать. Чертова кровать с теплой, гладкой и соблазнительной хозяйкой, безмятежно раскинувшейся на простыне, явно не хотела, чтоб я ее покинул. Едва я приподнял голову, как мне захотелось уложить ее обратно на подушку. Неслышимый, воркующий голосок, не произнося никаких конкретных слов, стал уговаривать меня остаться. В голове стали возникать картинки одна другой забавнее и бесшабашнее. Мне очень живо представилось, чем можно заняться на этой постели с Эухенией, потом подумалось, что было бы неплохо подключить Пепиту и Аурору… Фантазии оказалось и этого мало, она уже нарисовала целый гарем, в котором были и Элен, и Зинка, и Вика. Даже, кажется, Люба промелькнула. Конечно, мечтать не вредно, но меня вдвое сильнее приманивала та единственная реальность, которая храпела рядом со мной. И я все-таки потянулся к ней, убеждая себя, что ничего страшного не случится, если я еще разок приласкаю это тело.

Наверно, если б я сразу полез, куда потеплее, то финал был бы, так сказать, по первому варианту. Но я для начала ухватился за ее руку, хотел игриво поцеловать пальчики… Те самые, где были какие-то колечки.

Блин! На четырех пальцах ее руки блеснули, не отбрасывая тени, перстни Аль-Мохадов! Точно такие же, какие Чудо-юдо зарядил в свою таинственную установку. Еще через секунду я вспомнил, что мне уже мерещились зловещие перстеньки на руке Эухении… Они тогда показались и исчезли, вероятно, так будет и сейчас, если я продолжу ею заниматься. Нет, ну-ка на фиг это дело! Эта баба явно на подработке у «черного ящика».

Я рывком откатился от Эухении и спрыгнул с кровати на пол. Как был, в полностью беспортошном состоянии. Стало отнюдь не спокойнее. Больше того, почти сразу же захотелось вернуться и, наплевав на дьявольские перстенечки, которые тени не отбрасывают и одновременно существуют в нескольких местах…

Кажется, я чуть ли не силой отклеил ноги от пола, чтоб подальше отойти от кровати. Но тут сразу же встал вопрос, который опять меня притормозил. Неужели так и бегать по «Горному Шале» без штанов, будто записной нудист? Или скорее эксгибиционист, потому как основной прибор был у меня в боевом положении и принимать походное, несмотря на все страхи и треволнения, почему-то не собирался.

Первая мысль по решению этой проблемы сводилась к тому, чтоб забрать халат Эухении, который лежал на кровати неподалеку от нее, и, завернувшись в него, обрести хотя бы видимость приличия.

Но едва я сделал шаг назад, как на меня с новой силой обрушилось желание вернуться в койку и успокоить страсть с бабой, которая скорее всего якшается с нечистой силой. Жутким усилием воли я заставил себя отойти подальше от кровати.

Тут мне попалась на глаза дверца, за которой, как мне помнилось, находился санузел. Заглянув туда, я сразу обнаружил то, что требовалось, — огромное махровое полотенце. Из него, после некоторых размышлений, методом проб и ошибок, я соорудил нечто среднее между древнегреческим хитоном и индийским дхоти. Нельзя сказать, что вид получился гвардейский, но, по крайней мере, струмент на виду не болтался.

После этого я выскользнул за дверь и остановился в коридоре, раздумывая, куда направить свои стопы.

И правда, я ведь еще ничего не выбрал, если по большому счету. Даже к Эухении под бок не поздно вернуться. А если я сейчас в этом самом коридоре столкнусь нос к носу с Чудом-юдом, то вряд ли решусь послать его на Хрен и, уж во всяком случае, не сумею не подчиниться его первому же приказу. Ведь биомать-Родина сказала четко: выполнишь первый его приказ — и ты сам себе не хозяин. Будешь без рассуждений исполнять приказы папаши и его потусторонних руководителей.

Правда, именно в этот момент у меня неожиданно появилась глупая, но очень приятная для самоуспокоения мыслишка: а с чего это ты, Димуля, веришь всяким Бредам Сивой Кобылы? Не слишком ли много значения ты придаешь снам и кошмарам, которые твое возбужденное сознание тебе показывает? Почему ты вообще должен верить какой-то виртуальной даме, пусть даже и похожей на мать родную? Мало ли что привидится после такого напряженного дня?

И дальше пошло-поехало. Словно бы целая дюжина сладкоречивых успокаивающих голосков взялась меня уговаривать, утешать и умиротворять. «Действительно, с чего ты паникуешь? — лопотали в мозгу. — Кто тебе сказал, что в 16.30 произойдет нечто ужасное? Баба в храме? Ну и что? Разве это настоящий храм? Нет, ни фига подобного! Вместо икон — большевистские плакаты времен войны, вместо настоящих ангелочков — пионеры, да еще и похожие на младенца Ульянова! А не думаешь ли ты, богобоязненный экс-комсомолец Коротков, что тебя не в Божий храм привели, а в сатанинскую кумирню? Может, все это представление было устроено исключительно для того, чтоб сбить тебя с панталыку и настроить на противодействие отцу родному? Между прочим, в Писании говорится: „Чти отца своего, мать твою!“ А ты, сукин сын, опять в Павлика Морозова поиграть вздумал?»

Еще пара секунд — и я бы точно вернулся в спальню, залез на кровать, а потом — на Эухению. Но тут откуда-то со стороны лестницы, ведущей в холл на первом этаже, послышались шаги. Тяжелые, уверенные, мощные. Так умел ходить только Чудо-юдо.

Поэтому уговаривающие голоски разом попритихли, а я, воспользовавшись этим, изо всех сил помчался по коридору прочь от этих шагов. Почему-то мне казалось, что батя ищет не кого-нибудь, а именно меня, чтоб отдать тот самый роковой первый приказ, не выполнить который я не смогу, а выполнив, превращусь в бездумного биоробота, быть может, еще более несамостоятельного, чем были Ваня и Валерка до вчерашнего дня.

Коридор был очень длинный, и мне показалось, что я не успею добежать до конца прежде, чем Чудо-юдо сюда поднимется. Поэтому я подскочил к ближайшей боковой двери и дернул за ручку. Заперто! Побежал к следующей — ни хрена! Третья — опять облом! А шаги чухали уже совсем близко, чуть ли не за спиной, как мне казалось, хотя на самом деле от того места, где я находился, до лестницы было уже чуть ли не полста метров.

Открылась только пятая дверь, и я, испустив вздох облегчения, влетел туда, постаравшись тут же затворить ее за собой.

Комнатка была маленькая, с небольшим окном, которое к тому же было зашторено, поэтому в ней было очень темно. До меня дошло, что, убегая по коридору, я, поди-ка, здорово топал босыми пятками по паркету, а потому Чудо-юдо, если, конечно, это именно он поднимался на второй этаж, наверняка должен был этот топот слышать. А раз так, то его может осенить та же идея, что и меня, — начнет дергать все двери, пока до моей не доберется. Впрочем, прежде чем он дойдет сюда, он наверняка заглянет к Эухении…

Надо было принять меры, чтоб «мою» дверь он открыть не смог. Ключа в замочной скважине я не нашарил, задвижки не имелось, да и опасно было запирать на задвижку — сразу догадается, что я тут прячусь, скажет: «Открой!» — и вот он, первый выполненный приказ!

В том, что я обязательно выполню приказ Чуда-юда, если попадусь ему на глаза, у меня не было ни малейших сомнений. До сих пор я никогда не решался ослушаться, если получал от него прямое распоряжение. В конце концов, он мог отдать приказ по РНС, и тогда я просто не в состоянии был бы сопротивляться.

Ручка двери оказалась такой, что заложить ее стулом или какой-нибудь палкой тоже не представлялось возможным. Дурацкая ситуация! Сам себя загнал в мышеловку! Если б не додумался прятаться, давно бы удрал… А теперь поздно — командорские шаги доносились из коридора.

В окно, что ли, махнуть? Я подошел, отдернул штору, глянул… Нет, так просто отсюда не спустишься. Конечно, этаж вроде бы всего-навсего второй, но здание-то было сооружено уступами, на горном склоне. Из комнаты Эухении удирать было проще — выскочишь на крышу-веранду и можешь спрыгнуть с нее на такую же, ниже ярусом, оттуда — на следующую, а там, глядишь, и на парковую аллею. А отсюда, из этой комнаты, можно сигануть только на горный склон, крутой и очень каменистый, градусов под 50. На нем не задержишься — тут же покатишься вниз по острым камешкам, и то, что прикатится вниз, будет явно ни к чему не пригодно. Да еще и тьма порядочная. Светильники горят только на аллеях и лестницах, освещенных окон близко нет, а звезды на небе все-таки слабовато светят. Поэтому, что конкретно, кроме камешков, под этим окном находится, — не разобрать. Очень может быть, что какой-нибудь крепенький кустик растет. Сядешь на такой задницей — и получится старинное турецкое наказание — посажение на кол.

Тут неожиданно мне подсунулась в голову смешная и хулиганская мыслишка: а что, ежели Чудо-юдо к своей зарубежной коллеге темной ночкой пришел вовсе не за мной, а… «за ентим за самым»? В смысле за тем, что я уже получил? А что? Мужик он здоровый, двести кило жмет с груди, даром что шестой десяток завершает. Может, у нее с ним роман еще с Венского фестиваля молодежи и студентов крутится… Не зря ж он, пока она в Москве мерзла, восстановил ее здешние хоромы?

Шаги в коридоре замедлились, похоже, что Командор подошел к двери хозяйкиной спальни. Послышался культурный, я бы сказал, дипломатичный стук в дверь:

— Эухения!

Последние сомнения исчезли. Батя!

Нет, он явно не за романтикой приперся. Ежели «за ентим-самым», то так громко не будят. Он бы и стучаться не стал, наверно, а сразу в дверь вошел.

— Эухения! — еще раз позвал Чудо-юдо. — Выйди на несколько минут, есть разговор.

— Сейчас! — отозвалась супергадалка, должно быть, надевая халат. Скрипнула дверь, шаркнули шлепанцы. Вышла, стало быть.

— В чем дело? — по-моему, позевывая, спросила она с легким раздражением в голосе. — Пятый час утра… Неужели надо было так рано будить?

— Ты же знаешь, что я ничего не делаю несвоевременно. Раз бужу рано, значит, так надо. Димка спит?

— Нет, он ушел куда-то… — пробормотала Эухения.

— Куда?

— Не знаю… Проснулась — его нет.

— Ладно, далеко не убежит. Даже хорошо, что его нет. Меньше вопросов будет. У меня серьезный разговор.

— Заходи…

— Нет, в твоей спальне электроника стоит. Тут на этаже есть хорошая комнатушка, специально оборудованная против подслушки. В том конце коридора. Пошли туда.

Сердце у меня екнуло. А ну, как эта самая спецкомната — та самая, где я сейчас сижу? А шаги — тяжкие, чудо-юдовские, и шаркающие, супергадалкины, — уже зазвучали в коридоре.

Самое смешное — мне ведь, по сути, ничего не угрожало. Даже о том, что я переспал с Эухенией, батя уже знал, и похоже, все это делалось с его ведома, ежели и вовсе не по приказу. Ну, если они сейчас войдут, включат свет и обнаружат меня, то ничего ужасного не будет. Не застрелят, не повесят, даже морду не набьют, да и ругаться не будут. Просто выставят за дверь и скажут, как малолетке: «Иди спать!» — только это опять же будет тот самый, первый приказ.

Шаги приближались, а я еще не решил, попадаться или нет. Лихорадочно, ощупью, искал укрытие. Нашарил какую-то дверцу… Стенной шкаф! Точно прямо как застигнутый мужем любовник в стандартной ситуации: без штанов, завернутый в махровое полотенце и в стенном шкафу. Смех, ей-Богу! Если б, конечно, не общая очень и очень серьезная обстановка.

Но самое смешное оказалось даже не в этом. Не дошли они до меня. Та самая спецкомната для секретных переговоров оказалась соседней. Забрякал ключик, который вставляли в замок. Чмк-трак! — дверь открылась. Это я хорошо слышал, так же, как и шаги вошедших. Чудо-юдо еще раз щелкнул ключом — запер дверь изнутри. Щелк! Это сработал выключатель.

И на задней стенке шкафа осветилась маленькая дырочка. Ну, Чудо-юдо! Ну, биомать, конспиратор! Оборудовал, блин, секретную комнату, называется… Поди-ка, наставил всяких электронных глушилок и детекторов против подслушивающей аппаратуры, а то, что его из соседней комнаты через дырку в стенном шкафу прекрасно слышно — не подумал…

Этот самый стенной шкаф был, как мне прикидывалось, сооружен на месте бывшей двери, соединявшей комнаты. С одной стороны сделали перегородку из досок-сороковок, которую оштукатурили заподлицо со стеной и покрасили, а с другой устроили дверцы и полки. Там, где я сидел, полок не было, а была пустая вешалка для платьев. Комната, должно быть, была для какой-нибудь прислуги предназначена.

Неужели Чудо-юдо и впрямь допустил очередную, совсем не свойственную для него оплошность? Вроде того документика, который излагал его план захвата мирового господства и почему-то оказался в офисе у Варана как раз тогда, когда на него Киря с друганами налетел… Или это все «Black Box» накручивает? Для чего, интересно знать?

За стеной что-то тихо загудело.

— Это зачем? — спросила Эухения.

— Шторки звукоизолирующие на окно и на дверь, — пояснил Чудо-юдо. Послышались щелчки каких-то тумблеров — не иначе глушилки включал. Потом отец сказал:

— Ну, все. Можно беседовать. Готова выслушать от и до?

— Готова. Если, конечно, оно того стоит.

— Тогда слушай. Сегодня у нас в лаборатории получены выдающиеся результаты. Теперь я могу наплевать на все, и в том числе на фонд О'Брайенов!

— Ты спятил, Серхио?! — спросила Эухения изумленно. Сонливости у нее в голосе не слышалось вовсе.

— Нет, я полностью в здравом уме и трезвой памяти. Больше, чем когда-либо. Мне наплевать на эти жалкие 37 миллиардов, наплевать!

— Кто-то предложил тебе больше? — с иронией произнесла Эухения.

— Да! — яростно ответил Чудо-юдо. — Мне предложили намного больше. И я согласился.

— И какую же сумму, если не секрет? Пятьдесят? Семьдесят?

— Как ты думаешь, сколько стоит планета?

— По-моему, ты все-таки не в себе… У тебя что-то с психикой…

— Нет! Может, я сейчас и похож на сумасшедшего, но только потому, что передо мной открываются сумасшедшие перспективы!

— Ладно, я готова поверить. И то лишь потому, что сегодня мы с Димой кое-что подсмотрели. На 82-м и 94-м горизонтах.

— Бог с вами. Все равно я и так рассказал бы вам это. Но то, что вы видели, — это еще не все. Итак, я заключил такую сделку, какой еще не знала история…

— Господи, — пробормотала Эухения, — ты договорился с «черным ящиком»?

— Да. Хотя он — только посредник. За ним стоят такие могучие силы, о которых и подумать страшно…

— Ты обезумел. — У Эухении, по-моему, зубы застучали. — Это же Дьявол!

— Ерунда. Выкинь из головы поповские бредни, старушка! Нет ни Бога, ни Дьявола, ни ангелов, ни чертей, ничего сверхъестественного. Есть сверхвысокоразвитая цивилизация, которая по своим возможностям превосходит

то, что мы можем приписывать богам или нечистой силе. По нашим понятиям, онимогут ВСЕ. Но, оказывается, у них есть враги, которых они не смогут одолеть без нашей помощи.

— Чем же мы им можем помочь?

— Им нужна энергия, о которой мы только догадываемся, но толком ничего не знаем. И, хотя у нас ее в избытке, не умеем ею пользоваться. Эта энергия содержится в нас самих…

— Господи! Так бы и сказал, что ты продал им наши души! — в ужасе воскликнула Эухения.

— Не бойся ты, дура! — проворчал Чудо-юдо. — И не употребляй, пожалуйста, эту мистическую терминологию, не смеши! Ты не меньше меня знаешь…

— Знание — одно, а вера — другое…

— Ладно, это уже философия. Короче, сегодня в 13.30 они откроют Большой Проход на три часа. Я забираю с собой всех, кто мне будет нужен. Димку, Элен, Вику, Зину, Ларису, всех спецсубъектов, Бориса, Глеба, ну и еще кой-кого, может быть. Ты пойдешь тоже.

— Куда? В ад? — не унималась Эухения.

— Идиотка! Нам отдают целую планету, понимаешь? Свеженькую, чистенькую, мечту экологов, можно сказать. Сегодня мне ее уже показывали — это настоящий рай!

— Ты что, там побывал?

— Можно считать, что да…

— Можно считать?! Ты что, не знаешь, что такое видеоимитация? И не понимаешь, до какого совершенства они ее могут довести? Поверить «черным»? Ты точно не в себе!

— Не бойся, я все понимаю. И не считай меня наивной девочкой. Если бы мне просто наобещали с три короба и даже показали рекламную картинку, я бы не отнесся к этому серьезно. Но они в нас действительно заинтересованы, вот почему я им верю.

— Ладно, — немного успокоившись, произнесла супергадалка, — объясни, как следует, в чем ты видишь их заинтересованность. Если это получится достаточно убедительно — я с тобой. Если нет — не жди от меня помощи. А она тебе, я чувствую, нужна, иначе бы ты мне не стал ничего говорить.

— В этом ты права. Ты мне очень нужна. И здесь, пока мы еще на Земле, а еще больше понадобишься там. Но учти, если ты, выслушав меня, будешь по-прежнему играть в ревностную католичку, молоть чушь или того хуже — попробуешь мне помешать, то я не остановлюсь ни перед чем.

— Охотно верю. Но я лучше умру здесь, с верой в душе, чем уступлю Сатане!

— Ты еще прокричи: «Патриа о муэрте!» Не надо, чикита, мы всю эту патетику проходили с 1917 по 1991 год. И устали от нее — вот так! А до этого, с не меньшим усердием, били поклоны компаньеро Иисусу, точно так же, как это ты сейчас пытаешься имитировать. Короче: или ты слушаешь меня без религиозных комментариев, или я заканчиваю этот разговор вообще. Ты должна понять, что это означает.

— Я слушаю, — тяжко вздохнула Эухения.

— Так вот. Как ты знаешь, в Москве несколько дней назад Лариса и Зина сумели получить потомство от трех пар, получивших полный курс инъекций «Зомби-8» и «331». Одной паре ввели по 8 доз «Z-8», второй — «331», а в последней паре матери вводили «Z-8», а отцу — «331». Потомство появилось точно по заданной программе и абсолютно в те сроки, которые были предусмотрены. Развилось с невероятной скоростью — уже сейчас, через несколько дней после рождения, достигли размеров взрослых особей.

— Боже мой! Особи! Это же люди, Серхио!

— Нет! Это не люди, Эухения! Это сверхлюди! Они — бессмертны!

— Чушь!

— Нет, это не чушь. Ты же знаешь, что еще «Зомби-7» повышал жизнеспособность тех, кто получал все семь уколов. Не забыла?

— Нет, не забыла.

— «Зомби-8» еще больше ее усилил и закрепил в генах. Сегодня Валет и Ваня перебили около трехсот хайдийских солдат, получив при этом больше десятка ранений каждый и из них по нескольку — смертельных для обычных людей. На коже остались лишь незначительные следы, но при сканировании можно обнаружить и внутренние следы раневых каналов. Такие, какие остаются у раненых полгода спустя после ранения, а у некоторых даже через год-два. Но их потомки от Лары Зуевой и Лиды Терехиной — защищены вдвое лучше. Их можно раскромсать на тысячу кусков — через два-три часа из каждого куска регенерируется полноценный организм.

— Вернее, биоробот?

— Это уже другой вопрос. Лусия и Лена еще два года назад разработали универсальные программы обучения при помощи ГВЭП в информирующем режиме. Можно загрузить начинку суперсолдата, можно — суперинтеллектуала, можно — рабочей лошади. Можно заменить одну на другую в течение трех минут. Был лошадью — стал интеллектуалом. И наоборот.

— Ужас! Но это ты и раньше мог…

— Да, мог. Но теперь я могу не проводить долговременную кампанию по проведению инъекций, не тратить на это миллиарды долларов, не вести ожесточенную борьбу с «джикеями» и прочей публикой. Я просто уйду на ту планету, которую могу назвать как угодно — хоть Барыня, допустим! — и буду делать там все, что захочу. Я буду там президентом, королем, царем, императором, даже Богом. Кем захочу — тем и стану. И буду им вечно! Таким, как есть сейчас, не старясь. Потому что все отмирающие клетки будут тут же регенерироваться, и организм будет поддерживаться в равновесии сколь угодно долго.

— Ты тоже вколешь восемь доз? Но ведь они парализуют волю!

— Для себя и Димки я создал программу высшего уровня, — гордо объявил Чудо-юдо. — И вообще-то готовил ее для тебя…

— Ты хочешь предложить мне… — пробормотала Эухения неуверенно, — стать императрицей? Но ведь у тебя есть Маша…

— Маша… — буркнул Чудо-юдо. — Нет, Маше там делать нечего. И Мишке тоже. Они мне не помощники, а обуза.

— Ты же прожил с ней тридцать пять лет!

— Тридцать семь. Этого вполне хватит. В вечность я ее не возьму. Она будет мешать моей работе.

— Но ты же сам сказал, что можешь сделать кого угодно кем угодно. Неужели это не относится к жене и младшему сыну? Кстати, у тебя ведь четверо внуков… Ты что, их тоже оставишь тут?

— Оставлю. Они там тоже не нужны.

— Ты ужасный человек! Почему?

— Потому что у Михаила и всех четверых внуков есть вредное сочетание генов. Оно может повредить тому, что я там буду делать.

— А у Димы?

— У него оно слабее выражено. И потом — у него стоит микросхема, с помощью которой я могу управлять. Поэтому он мне пригодится.

— Значит, ты будешь король, я — королева, а он — наследник престола?

— Ты ничего не поняла! Никто и ничего наследовать не будет! — очень раздраженно произнес отец. — Все будет вечно и постоянно! Мы никогда не умрем! Неужели у тебя куриные мозги, а?!

— В том-то и дело, что это не так. Я не могу себе представить, что смогу прожить с тобой хотя бы день после того, как ты отправил меня спать с твоим сыном.

— По этой части ты мне нужна, как прошлогодний снег. Мне нужная твоя память, опыт, знания.

— Для чего? Ты мне, кстати, все еще не объяснил, в чем заинтересованность «черных»?

— Я тебе сказал уже: им нужна энергия, которой у нас много. И еще, каждый из нас, между прочим — страшное оружие против их врагов. Да, они сильны, да, нам невозможно себе представить масштабы их знаний о Вселенной, об устройстве мироздания. Мы по сравнению с ними — не обезьяны, не собаки, даже не муравьи. Мы по сравнению с ними — вирусы, в лучшем случае, бактерии или микробы. Но именно эти, ничтожные с точки зрения человека существа являются причиной смерти огромного большинства людей. И для врагов «черных» мы — чума, холера, сибирская язва и СПИД, вместе взятые. Понимаешь?

— Не очень… — с заинтересованностью в голосе пробормотала Эухения. — Мы что, вырабатываем какие-то токсины, разрушаем живые клетки, нарушаем обмен веществ?

— Почти так. Хотя и сами «черные», и их противники давным-давно перестали быть интеллектами на биологической основе. Это полевые интеллекты, слышала о таких? У них нет тела, а соответственно и тех систем, которые обеспечивают наше существование. Поэтому никакие настоящие вирусы, бактерии, микробы и риккетсии на них не действуют. Но у них есть слабое место. Они не переносят информационно несущего излучения с высоким процентом иррациональной компоненты.

— Вот оно что… — завороженно произнесла Эухения. — Теперь я поняла тебя получше.

— Слава Богу, родила! — Эта фраза была произнесена Чудом-юдом по-русски, но Эухения, похоже, все-таки поняла ее.

— Да, я не люблю делать поспешных выводов. Потому что мне не хочется попасть в глупое положение. Так что же, тебе предложили изготовлять психов?

— Так точно. Не совсем, конечно, психов, но иррационально мыслящих людей. Один такой экземпляр, снабженный микросхемой для усиления трансляции, сможет нанести необратимые поражения нескольким десяткам полевых интеллектов, нарушить связь между их группами, находящимися на расстоянии в миллионы километров друг от друга. Эти самые неприятели, как и наши нынешние «союзники», за долгие тысячелетия эволюции так перестроились, что могут воспринимать только рациональную информацию.

— Ну да. Например, смотреть на прекрасную юную девушку и говорить: «Белково-углеродный интеллект, с объемом памяти в 300 мегабайт, на вертикальном двухопорном шасси, с двумя пятизахватными манипуляторами, предназначенный для вынашивания эмбрионов. Имеет массу покоя 56 килограммов, высоту 157 сантиметров…»

— Примерно так. А вот если этот самый, условно говоря, полевик получит информацию, что это «нежная креолка, цвета шоколада, птичка на ветвях моей души», то попросту загнется. Точнее, растратит энергию, пытаясь перевести иррациональную информацию в рациональную. Соответственно, если один полевик «зависнет» на этой информации, он начнет искать ответ, подключившись к имеющейся у них Межгалактической сети, то есть перекинув информацию сразу по нескольким каналам, и зона поражения иррациональной компонентой, словно компьютерный вирус, начнет очень быстро распространяться. Конечно, на каком-то этапе более толковые полевики просто отсекут каналы, по которым распространяется иррациональная информация, то есть своими руками ликвидируют необратимо пораженные участки сети. А если в работу включатся одновременно десятки тысяч микросхем из самых разных углов Галактики, куда наши «союзники», а вернее, хозяева, их забросят? Соответственно, вся сеть может быть разорвана, расчленена на изолированные области, соответственно лишившись информационной и энергетической поддержки. Может быть, это станет решающим моментом в противостоянии этих цивилизаций!

— Если ты прав, то мог бы поставить им более жесткие условия… — заметила Эухения. — Ведь наверняка и их противники хотели бы предложить тебе то же самое.

— Понимаешь, эти гады хотят решить вопрос проще… — Чудо-юдо тяжело вздохнул, готовясь, видимо, сообщить что-то жуткое. Я отчетливо услышал учащенное дыхание Эухении.

— Ну! Что ты замолк? Что они придумали?!

— Да ничего нового… С их точки зрения, конечно. Да и с нашей, в общем, тоже. Что такое дезинфекция, знаешь?

— Ты хочешь сказать, что они уничтожат Землю?

— Да. Условно говоря, окатят яблоко кипятком.

— Чудовищно!!!

— Когда ты моешь руки с мылом, то уничтожаешь немногим меньше живых существ…

— Сравнил, называется! Какие-то одноклеточные инфузории — и люди. Уничтожить миллиарды мыслящих индивидуумов! Мыслящих!

— А вот представь себе, что тебе скажут: «Знаешь, Эухения, а оказывается, бледная спирохета умеет грустить, писать стихи, воспринимает музыку…» Ты согласилась бы умереть от сифилиса?

— Неужели это так просто?

— Да, именно так. Земля для них — нечто вроде камня, вывалянного в дерьме, от которого исходит тошнотворный запах и на котором живут пять-шесть миллиардов болезнетворных микробов. Каждый из которых ежесекундно испускает много вредных для них излучений. Конечно, каждый человек в отдельности, находясь в естественном состоянии, для них не опасен. Но когда шесть миллиардов — это уже чувствуется. А если учесть, что мы обзавелись ГВЭПами, то опасность становится вполне реальной. В общем, 16.30 наступившего дня — это час Конца Света.

— Так почему же эти чертовы «союзники» за нас не заступятся? — вскричала Эухения.

— Потому что для них неорганизованное информационно несущее излучение с иррациональной компонентой столь же опасно, сколь и для их врагов. Поэтому они решили, тайком от врагов, соскрести немножко дряни с нашего шарика и положить, условно говоря, в «пробирочку», чтобы потом взрастить «культуру», которая будет вредна только для противника.

— Значит, эта дрянь — ты и те, кого ты осчастливишь?

— К сожалению, так. Но мне такая участь представляется более выигрышной, чем угодить под «кипяток».

— Что под этим понимается?

— Под этим понимается термический удар, который в течение нескольких секунд разогреет Землю до температуры вулканической лавы. Вся органика выгорит, вода испарится, а поверхность планеты после того, как остынет, превратится в стекловидную массу…

— И ты, зная все это, намерен оставить здесь жену, младшего сына, четверых внуков… Ты не ощущаешь себя чудовищем?

— Ты же знаешь мою русскую кличку — Чудо-юдо. Так вот, по-испански ее можно перевести как «Эль Монстро». Хотя, я, увы, всего лишь человек. И мне вот здесь, — тут отец, должно быть, похлопал себя по области сердца, — невыразимо тоскливо оттого, что я должен поступить именно так. Но если я сейчас откажусь, приму гордую позу и останусь умирать вместе со всеми, то человечество погибнет. Целиком и полностью, без остатка. Понимаешь, какая ответственность на нас ложится? Ты, я, все остальные избранные будем спасать Человечество.

— …Которому будет отводиться роль «бактериологического» оружия в войне галактических супердержав? Или в лучшем случае дрожжевых грибков каких-нибудь. Ты, кстати, не подумал, что когда твои хозяева выиграют войну, то первым долгом уничтожат нас за ненадобностью?

— Подумал. Я и о многом другом подумал, но все равно — сегодня этот шанс абсолютно единственный. Но и его еще реализовать надо. Прежде чем откроется дверь, нам повоевать, между прочим, придется. «Джикеи», «соловьевцы», «куракинцы», «койоты», хотя и ничего толком не знают, но явно не откажут себе в удовольствии с нами разобраться. Плюс хайдийские войска, которые совсем рядом. А у нас тут — президент Морено как-никак. Законный, международно признанный. Кому-то захочется его освободить и стать министром обороны, а кому-то захочется его приложить, чтоб сразу в президенты проскочить. Да еще мировое сообщество есть в лице дяди Билла. Ближайшая авианосная группа 1-го флота, как назло, — в двухстах милях отсюда пасется. Через четыре часа могут быть тут, вертолеты — через час, а палубные штурмовики — вообще через двадцать минут максимум.

— Боже мой! Опять этот ужас… — взвыла Эухения.

— Ничего, — успокоил Чудо-юдо. — На горизонте 94 нас даже атомная бомба не сразу достанет. Хотя ее, конечно, никто по Хайди не применит. Некогда будет! Я им тут напоследок устрою развлечение! Всем! Попрыгают!

— Господи, да что ты придумал?

— Ничего особенного. Пощекочу кое-кому нервы «сто пятьдесят четвертым — эс».

Щелк! В моей черепушке мгновенно проснулась память о ксерокопии с документа, странным образом оказавшегося в офисе Варана незадолго перед тем, как на него налетел Киря с друганами. И особенно вспомнились самые последние строчки:

«При нежелательно-экстренном разв.:

а) Исп. опытный 154-й с борта 76-го. Демонстр. реж. «О» и «Д» по реал. ц.

б) Работа 154-м по руководству и страт. силам реж:. «У» и «В» (вплоть до WW III, если не поймут!!!.)».

Мне стало понятно, что, возможно, где-то тут поблизости, хотя, может, и в другом районе Земного шара, у отца стоит под парами «Ил-76» с мощнейшим ГВЭПом. Если малютка «12п» мог танки стирать в порошок и дурить целые толпы народу — последнему сам был свидетелем, когда под прикрытием имитации удрал

из резиденции Ахмад-хана, — то что же может этот «154-й, спутниковый»?Стереть Москву и Вашингтон в придачу? Задурить башку мирному населению спокойной Европы, чтоб рвануло на баррикады Советскую власть устанавливать и штатовские базы громить? Или так поработать «по стратегическим силам и руководству», что те обнаружат на своих компьютерах признаки подготовки удара противником и откупорят «ядерные чемоданчики»?! Если Чудо-юдо сказал «вплоть до WW III, если не поймут», то так и будет. Заяц трепаться не любит. А то, что «WW» означает World War, от привычки думать о которой все только-только поотвыкли, для меня загадки не составляло… Впрочем, что такое третья мировая, если в 16.30 Конец Света запланирован! После ядерной войны, в принципе, кое-кто и выжить может, а вот после того, что пришельцы задумали, — хрен.

Но тут мне, конечно, подумалось и о другом. Например, о том, что я у Чуда-юда записан в качестве избранной единицы, которую «хозяева» эвакуируют через Большой Проход. То есть спасут мое бренное тело от удара своих противников и перекинут на некую экологически чистую планету, которую Чудо-юдо собирается назвать «Барыней». Душу, как я понял, батя отымать у меня не собирается, но, похоже, жаждет ее капитально переделать. И очень может быть, что после этой переделки я буду не я, а нечто совсем иное. Или интеллектуал, или суперсолдат, или рабочая лошадь. А может, вообще что-нибудь непредсказуемое. Например, «бактериологический» снаряд, поражающий врагов информационно несущим излучением с иррациональной компонентой. Допустим, сделают из меня поэта, который будет слагать вирши и долдонить их по всей Галактике в каком-нибудь заранее заданном волновом диапазоне с мощностью в пару гигаватт. Отчего межпланетные супостаты напрочь свихнутся, а их враги, в лице «черного ящика» и его присных, водрузят свое знамя (ежели таковое у них имеется) на… что-нибудь аналогичное рейхстагу. Сам я, конечно, загнусь, израсходовав энергию, но памятник мне не поставят. Я не солдат, а боеприпас.

Впрочем, скорее всего на боеприпасы у Чуда-юда уже достаточно кандидатур. Если они сейчас начнут размножать своих наследственных «зомби» черенкованием, иначе говоря, отрезать от них небольшие кусочки, а потом в течение двух-трех часов из одного мелкошинкованного бойца регенерируется целое войско, то вполне могут обойтись без меня.

Ох, как же трудно мне пришлось в эти минуты! Я прямо-таки задрожал от яростного желания выскочить из стенного шкафа и постучаться в соседнюю комнату, закричав: «Батя, я готов! Командуй! Исполню, что хошь, только возьми меня с собой! Не желаю стать микробом, погибшим на поверхности яблока, облитого кипятком! Хочу поскорее туда, на чистенькую планетку, где ты будешь президентом-королем-императором, а я буду послушным и любящим сыночком-паинькой. Даже если наследным принцем мне быть не придется».

Если ничего этого не произошло, то отнюдь не потому, что мне удалось подавить этот соблазн титаническим усилием воли, и вовсе не потому, что мне стало жалко Марию Николаевну, которую Чудо-юдо не нашел нужным внести в свой список счастливчиков. Наконец, даже не жалость к Кольке и Катьке. Потому что Чудо-юдо сказал фразу, которая крепенько меня зацепила: «У Михаила и всех четверых внуков есть вредное сочетание генов». А у меня, видишь ли, оно слабее выражено. Какой-то, условно говоря, «Black Box» подсунул мне безжалостную мысль: «А как ты думаешь, почему эта самая, ненужная Чуду-юду генная аномалия, одинакова у Мишки и всех четверых ребятишек? Не знаешь? Ну-ка, вспомни, как вы женились на сестрах Чебаковых! То-то! Ты десять лет Мишкиных детей кормил!»

Как ни ужасно, но в этот момент злоба и ненависть к родному брату, пусть бестолковому, пусть забалованному в детстве за себя и за меня, но доброму, веселому и вполне симпатичному парню, перехлестнули через край. Хотя вообще-то мы не раз хихикали с ним по-дружески, насчет «колхозных детей» и «бариново-чебаковских гибридов» и вообще относились к тому, что вся четверка двойняшек может быть сделана кем-то одним, с юмором. А теперь… Я аж кипел!

Пусть остаются, заразы, все! Я там, на новой планете, им всем шариков накидаю! И Зинке, и Ленке-Эленке, и Вике! А ты, падла, испаришься здесь со своими ублюдками!

Да, я вполне мог бы выскочить из стенного шкафа и, позабыв виртуальные речи Марии Николаевны, кинуться к Чуду-юду и Эухении! Только бы спастись самому, только бы отделаться от двух страшных угроз, нависших над головами всего этого явно никудышного мира. И плевать мне на душу — спаслась бы шкура!

Но все-таки этого не случилось.

Потому что среди ночной, точнее, предутренней тишины послышался сверлящий, стремительно нарастающий свист, переходящий в рев: ви-и-и-у-у-о-о-о! А еще через секунду сверканула красно-оранжевая вспышка и так шандарахнуло, что я разом вырубился на пару минут!

 

БЕДЛАМ

Что происходило в те две минуты, что я лежал без памяти, неизвестно. Вообще-то, наверно, я и вовсе мог бы не очухаться, если б сидел в шкафу, не закрыв за собой дверцы. Именно в дверцы пришлась целая туча осколков стекла, выбитых взрывной волной, и один тяжеловесный, скрученный разрывом в форму пропеллера, стальной осколок тяжелого снаряда. Если б дверца была потоньше, а осколок не потерял силу, то он пришелся бы мне в башку, и она разлетелась бы, как арбуз, упавший на асфальт. Не прикрывала бы меня дверца — и вовсе нечего ловить. Ведь эта злая железяка все-таки пробила крепкую деревяшку, но, потратив последние силы, застряла в ней, и ее зазубренные края торчали сквозь расщепленную фанеровку с внутренней стороны. Сантиметрах в тридцати от моего носа. Не закрой я дверцу, меня бы и стекляшки могли спровадить на тот свет, если б угодили в глаза или по шее. Во всяком случае, поуродовали бы капитально.

А так я более-менее отделался. Правда, здорово треснулся затылком, когда тряхнуло, но башку не разбил, только шишку заработал. В период очухивания перед глазами какие-то красноватые круги вертелись, но потом пропали. В шее чего-то поскрипывало некоторое время, но тоже прошло. Обалдение кое-какое имело место. А также временная глухота на оба уха. Но в общем и целом — ни хрена серьезного.

Глухота была даже малость полезна, потому что вспышки снарядных разрывов сквозь щели в дверцах я видел еще не раз и ощущал всем телом, как здание «Горного Шале» вздрагивает от сотрясений почвы и воздуха. Но при этом я ни черта не слышал, а потому вой снарядов и грохот не портили мне нервы. Мозги, конечно, до определенного уровня, могли более-менее верно оценить ситуацию. А ситуация была такая, что кто-то громил «Шале» из орудий, причем хорошего калибра. Память Брауна — своя тут не годилась — после того, как мои глаза рассмотрели осколок, сочла, что его прислала не менее чем 155-миллиметровая самоходная гаубица. Они запросто могли накрыть «Горное Шале», перекинув снаряды через горки, окружавшие этот райский уголок.

Наверно, если б я мог получше соображать, то удивился бы этому обстрелу. На фига это нужно долбить из такого солидного калибра, которым приличные доты раздолбать можно, по беззащитной вилле? Да и вообще, наверно, гораздо спокойнее было не громыхать, а по-тихому послать несколько групп коммандос, чтобы те, бесшумно порезав охранников Эухении и СБ ЦТМО, с разных сторон проникли на виллу и взяли бы ее под контроль.

Но я соображать мог в очень ограниченных пределах. И критиковать действия противника не собирался. У меня была одна, но верная мысль: надо поскорее убраться со второго этажа хотя бы в винный подвал, где заседал Сарториус, а еще лучше — в глубокие подземные горизонты бывшей асиенды «Лопес-28».

Поэтому я, по-быстрому осмотрев и ощупав самого себя на предмет целости и сохранности, стал не спеша выбираться из шкафа. Сделать это оказалось не так-то просто — я не имел обувки, а весь пол около шкафа был засыпан битым стеклом. К тому же мое одеяние из махрового полотенца размоталось, и пришлось его накручивать заново. Не знаю, кого я собирался стесняться в такой ситуации, но мне казалось неудобным бегать под артобстрелом в голом виде.

На мое счастье, в комнате было относительно светло. Нет, солнце еще не встало, просто где-то по соседству что-то вовсю полыхало. Дыма, правда, тоже хватало, но я все-таки хорошо различал стекляшки на полу, а потому сумел вылезти из шкафа и выйти из комнаты, не порезавшись.

В коридоре битого стекла не было, хотя порядочно тянуло дымом, а кроме того, в той стороне, где была лестница, проглядывали языки пламени. С потолка, по которому бежало множество свежих трещин, просыпалось немало побелки, а местами — и штукатурки. При каждом новом взрыве от сотрясения все это продолжало вовсю обваливаться, а пол ходил ходуном, будто был палубой судна, попавшего в качку. Пока я все еще был глухарем и не слышал воя и грохота, эти сотрясения были единственным, что позволяло мне отмечать попадания. Если меня при этом только шатнуло — значит, разрыв произошел где-то далеко, если швырнуло на пол — значит, относительно близко.

Дверь в комнату, где перед началом обстрела разговаривали Чудо-юдо иЭухения, была открыта. Я заглянул туда — пусто. Должно быть, они убежали за то время, пока я был без сознания. Я подумал, что скорее всего они драпанули вниз, на первый этаж.

Но к тому моменту, когда я добежал до лестницы, слух постепенно восстановился, и теперь вся симфония стала восприниматься именно так, как следовало. Каждое завывание очередного снаряда воспринималось мной однозначно: сейчас влепит! И когда грохало не очень сильно, я только удивлялся, что до сих пор жив.

В холле действительно кое-что горело. Снаряд — скорее всего один из тех, что прилетел тогда, когда я был без чувств, — угодил в крышу, пронизал пол второго этажа и разорвался на первом. Прямо посреди холла зиял огромный провал, частично засыпанный обломками, рухнувшими сверху. В потолке просматривалась дырища, через которую можно было увидеть красноватое небо и буро-багровый дым. Похоже, что соседний корпус, который виднелся через выбитые окна, полыхал как костер. Здесь, в холле — если так можно назвать эту жуткую кашу из обломков мебели, деревянной отделки стен, вывернутого и расшвырянного повсюду паркета, битого стекла, кирпичей и кусков бетона, — разгорелось лишь несколько костерчиков, от которых, впрочем, могло заняться и все остальное.

Хотя я и слышал, что снаряды не попадают дважды в одно и то же место, мне захотелось поскорее спуститься в подвал.

Конечно, пятки у меня не больно нежные, но пропороть их битым стеклом или гвоздями было вполне возможно. Поэтому я очень обрадовался, когда увидел поблизости от лестницы, под солидным, килограммов на двести, обломком железобетонной плиты, чьи-то ноги, обутые в крепкие ботинки. И размерчик подходил. Покойнику они уже вряд ли могли понадобиться. Расшнуровав ботинки и сняв их со жмура, я подумал, что не худо бы и штаны с него стянуть. Удар глыбы, расплющившей этого бойца, пришелся на голову и грудную клетку, поэтому расстегнуть на трупе брючный ремень мне удалось без особых проблем. Верхняя часть, конечно, была чуток замарана в крови, ну да, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят.

Надев штаны и обувшись, я почувствал себя более уверенно и поспешил туда, где была лестница, ведущая в подвал. Ход оказался не завален, но спускаться пришлось ощупью, почти в полной темноте. Только очаги огня на первом этаже немного подсвечивали подвал через пролом от снаряда.

Пока я спускался, ни одного разрыва не последовало. Похоже, обстрел прекратился. Зато до моих ушей долетело нарастающее тарахтение вертолетов. Это могло означать, что неприятель, проведя артподготовку, начал атаковать. То есть очередная банда, состоящая из «тигров» или остальных «кошачьих» батальонов, собралась разобраться с обитателями «Горного Шале». Встречаться с ними, не имея при себе ничего стреляющего, мне не хотелось, и я осторожно, прикинув направление, двинулся по неосвещенному коридору туда, где вчера находилась баррикада и дежурили Агафон с Налимом. Баррикада была, я ее нащупал, двигаясь вдоль стены, и даже сумел пройти через проход, который позабыли завалить. Однако никого из бойцов за ней, конечно, не нашлось. Все так же, ощупью, я добрался до той двери, третьей слева, за которой находился тот самый отсек подвала, где прежде сидели «сорокинцы».

— Есть кто? — спросил я, на всякий случай постучав в дверь, потому что не хотел нарваться на какой-нибудь сполошный выстрел. В ответ — тишина. Рискнул войти, хотя уже прекрасно понимал, что никого тут нет, а вот растяжку на память оставить могут, поскольку здесь, в этом подвале, имелся какой-то люк, ведущий в подземное метро. Поэтому, прежде чем соваться в помещение, я осторожненько приоткрыл дверь и ощупал на предмет наличия всяких там проволочек-веревочек. Не знаю, насколько тщательно я это сделал, но растяжки просто-напросто не было, и я смог войти спокойно. Никого, естественно, не было — я прошелся вдоль стены, смежной с коридором, до угла, потом повернул и пошел дальше. Именно в том направлении, в самом дальнем от двери углу, по заявлению Сарториуса, находился люк. Правда, как он выглядит, я не знал, а кроме того, вовсе не был уверен, что мне надо тут же лезть в подземелье. Полуголым, безоружным и самое главное — без фонаря. Даже если Сарториус со своей командой ушел туда — а это было покамест только предположение, — то отыскать его там было бы очень непросто. Да и нужно ли мне это — я еще не определил. Гораздо важнее, как мне казалось, отыскать Чудо-юдо. Но куда они с Эухенией убежали — фиг поймешь.

До угла я все-таки дошел. И сразу почувствовал, что одна из каменных плит пола держится неплотно. Потоптавшись на этой плите, я опустился на колени и обшарил ее. На плите не было никаких рукояток или крючков, даже отверстий, за которые можно было уцепиться пальцами. Пощупал края — тоже ни фига похожего. Но плита точно слегка шаталась. Если б у меня был хотя бы штык, а еще лучше — крепкая отвертка, наверно, можно было просунуть этот инструмент в щель между шатающейся плитой и соседними, а потом подрычажить и подхватить за край. Но ни отвертки, ни штыка не было, были только пальцы, которые в щель пролезать не хотели.

Мне пришло в голову, что вообще-то можно выломать из какой-нибудь расколотой железобетонной плиты кусок арматуры, расплющить его конец ударами камня и поддеть-таки эту самую плиту. Поэтому я вышел обратно в коридор и выбрался к лестнице. Отсюда было совсем рукой подать до пробитой взрывом снаряда дыры, обрушившей в подвал кучу обломков, среди которых было полно расколовшихся бетонных плит, из которых торчали хвосты арматурной проволоки. Именно туда я и направился, опасливо поглядывая вверх, где на той же арматурной проволоке висели здоровенные куски бетона. Хотя вроде бы обстрел прекратился, но угроза того, что эти камешки могут сверзиться на голову, все-таки оставалась. К тому же сверху, откуда-то из парка или других корпусов виллы, раздавалась отчетливая автоматно-пулеметная трескотня. Вертолеты гудели меньше, к тому же гул их, по-моему, удалялся. Должно быть, выгрузили первый эшелон десанта и пошли за вторым.

Поэтому мне никак не хотелось дождаться здесь, в подвале, появления коммандос, даже если это будут не «тигры», у которых ко мне может быть масса претензий, а «пантеры», «ягуары» или «леопарды». Могут и пристрелить, и отмутузить за милую душу, даже не опознав, а просто так, из любви к искусству.

Найдя первый попавшийся кусок арматуры, торчавший из обломка, я начал его гнуть взад-вперед, надеясь таким образом переломить. Минуты через две он действительно обломился, и я заполучил в руки штырь длиной около 20 сантиметров. Теперь надо было сплющить только что обломанный конец, пока он оставался в разогретом состоянии. Это требовало найти пару более-менее крепких камней, чтоб сделать один из них молотом, а другой — наковальней. Оказалось, что это не так уж и просто. Бетонные куски крошились при первом же крепком соударении. К тому же каждый удар гулко отдавался по всему подвалу, и мне казалось, что они разносятся на все «Шале». Соответственно, можно было ожидать, что граждане, тарахтящие из автоматов где-то поблизости, могут вот-вот обратить на это внимание. Поэтому после каждого удара я нервно поглядывал вверх, в дыру, ожидая, что там вот-вот появится кто-нибудь в камуфляже и кинет мне на голову ручную гранату. Само собой разумеется, что работа шла черепашьим шагом.

Пальба явно обещала быть долгой. Поначалу казалось, будто десантники постреливают для страховки, бегая от комнаты до комнаты. Потому что очереди были в основном короткие и редкие. Однако через какое-то время трескотня заметно участилась, заработало сразу несколько стволов, и долбили они не из одного места, а сразу из многих точек. Я уже понял, что, похоже, атакующим бойцам кто-то оказывает сопротивление. То ли СБ ЦТМО с охранниками Эухении, то ли «сорокинцы». И создавалось впечатление, что десантников крепко осадили в их, так сказать, наступательном порыве. «Сорокинцы», конечно, которых всего полтора десятка, несмотря на свою малочисленность и разношерстность, — бойцы лихие. Двадцать пять бодигардов Эухении во главе с Раулем, который нюхал порох, конечно, слабовато вооружены, но ребята подготовленные и неробкие, а гвардейцы Чуда-юда — знать бы, сколько он их сюда притащил? — вполне способны устроить хороший бой даже при расчете один к десяти. Если, конечно, получат такое распоряжение.

Я еще несколько раз стукнул куском бетона по прутку, и в тот момент, когда наносил последний удар, словно бы по наитию почуял опасность. То ли был какой-то небольшой шорох, то ли нет — черт его знает. Я его не то чтобы услышал, а скорее почувствовал. Наверно, это было даже лучше, чем по-настоящему услышать. Потому что если б я просто услышал шорох, то попробовал бы сперва выяснить причину, а это могло в той ситуации плохо кончиться. Но я просто почуял опасность, даже ничего не услышав, а потому принял самое простое и быстрое решение: юркнул туда, где было темнее всего, под лестницу.

И очень правильно сделал. Потому что уже через несколько секунд после этого из коридора, перегороженного баррикадой, а точнее, из той комнаты, где располагался лаз, ведущий в глубокие горизонты, донесся явственный шумок. Шуршанул и грюкнул камень по камню — кто-то сдвинул с лаза плиту-крышку. Наверняка сделать это снизу было куда проще. Потом что-то заворочалось, сквозь щели в двери показался свет фонаря. Топ-топ-топ… Кто-то передвинулся к двери. Фонарь приблизился к двери, она плавно открылась, луч нашарил баррикаду, пометался по мешкам, а затем несколько раз мигнул назад. На сей раз затопало уже несколько человек. «Сорокинцы»! Я чуть-чуть не поддался искушению подать голос, но тут несколько новых фонариков высветили в открытых дверях черную фигуру, потом еще несколько. Когда луч одного из фонарей скользнул по спине какого-то товарища, на его черном одеянии ярко мигнули опознавательные буквы «G & К»… Привет, мальчики, давно не виделись! Пришлось прикусить язык, да и вообще поменьше дышать. Тем более что два «джикея», посвечивая фонариками вперед и по сторонам, двинулись к лестнице. Их черные одеяния почти сливались с темнотой, и даже в то время, когда у них в руках горели фонари, «джикеи» просматривались плохо. Мне бы сейчас такое!

Я смотрел на «джикеев» через маленькую щелку между ступенями лестницы и с очень большим волнением наблюдал за их приближением. Бойцы Табберта могли сперва заглянуть туда, где я скрывался. Сделать им это было совсем нетрудно. Стоило только чуточку свернуть в сторону и уже оттуда, сбоку, навести на меня фонари. Все, что я мог им противопоставить, — это кусок бетона да по-прежнему тупой обломок арматуры. Вряд ли я успел бы даже взмахнуть камнем, прежде чем меня бы изрешетили.

А вообще-то этим ребятам надо было обязательно немного свернуть в сторону и получше осмотреть пролом в потолке. Но они этого делать не стали, ограничились тем, что посветили туда фонарями и сразу после этого начали мягко подниматься по лестнице в холл. Потом они пошуршали там, немного повертели фонарями, мигнули светом вниз через пролом, и со стороны баррикады на лестницу один за другим пробежали семь человек.

Некоторое время сверху долетали только тихие шорохи (если не считать ставших уже привычными отдаленных автоматных очередей). Потом снова послышался рокот вертолетов, должно быть, подваливала вторая волна десанта. Вертолеты накатывали довольно быстро, явно поторапливаясь ссадить пассажиров и поскорее вернуться. Но тут в их свистяще-трескучее гудение вплелся очень суровый рыкающий звук: бу-бу-бу-бу! И был этот звук знаком не Брауну, а лично мне, потому что именно так, густо и от души, долдонила некогда на одном гэдээровском полигоне солидная и полезная машина с сибирским именем «Шилка». Учитывая, что она была предназначена не для уборки кукурузы или сахарного тростника, а для уничтожения низколетящих воздушных целей, в том числе и вертолетов, то впору было подумать, что подошла доблестная Красная Армия, чтоб в очередной раз исполнить интернациональный долг по защите… Правда, получалось, что в данный момент она защищает частную собственность сеньоры Эухении от вторжения государственных хайдийских войск. На такое дело, увы, не то что Красная, а и нынешняя Российская армия еще не была способна. Поэтому долбежку из «Шилки» следовало объяснять другими причинами.

Само по себе ее наличие тут, на Хайди, меня не удивляло. То, что Сергей

Николаевич помимо Мировой Революции делал тут маленький оружейный бизнес, япомнил еще по 1994 году, когда видел в воздухе пару «Ми-24», а на море — пару погранкатеров на подводных крыльях. «Шилка» на базе танка «Т-55» по сравнению с этим вообще мелочевка. Почти стрелковое оружие…

Конечно, ее вступление в разговор сразу внесло очень существенные коррективы в ход высадки второй волны коммандос. Уже на третьей секунде «шилкиного» тарахтения с небес донесся некий хлопок, потом свист, а после, должно быть, уже с земли, в очередной раз вздрогнувшей, — удар, лязг сминаемого металла и гулкий взрыв. Само собой, что хоть я и не мог ничего разглядеть, прячась в подвале да еще и под лестницей, но вполне догадался, что один вертолет сбит. Двигатели других стали рокотать как-то не так, недружно. Должно быть, все тутошние асы начали разлетаться из-под обстрела кто куда, причем, как видно, очень бестолково. Бум-м! Трах! — послышалось через пролом с воздуха, а потом подряд два раза — бух! бух! — с земли. Самое интересное, что «Шилка» в этот момент переводила дух, а потому можно было предположить, что вертолетчики по собственной инициативе «поцеловались» в воздухе.

Потом, однако, мое внимание снова переключилось на дела земные. Потому что стрельба на сей раз вспыхнула совсем близко, буквально у меня над головой. Должно быть, какие-то вертолеты все же приземлились где-то в парке, и хайдийские коммандос ринулись в эту часть «Горного Шале». Легко можно догадаться, что им было до фени, кто занимает холл. Важно, что эти люди были одеты в другую форму и никаких инструкций насчет них десантники не имели. Соответственно, они тут же стали мочить все что ни попадя, а «джикеи», которые работали по своему плану, стали на какое-то время защитниками «Горного Шале». Что там наверху конкретно происходило, я опять-таки не видел, но стрельба шла очень интенсивно. Коммандос тарахтели из обычных «М-16А2», а им отвечали из бесшумных «AR-18S». Потом добавились хлопки «М-203» и разрывы подствольных гранат, от которых вниз, через провал, посыпалось множество мелкого мусора, а кроме того, залетело несколько осколков.

Самым крупным и самым полезным из того, что свалилось сверху, оказалось тело одного из «джикеев», должно быть, застреленного во время перебежки. Он упал вниз с полной выкладкой и оружием — самое оно, что мне требовалось. Правда, поначалу я этому не шибко обрадовался. Дело в том, что я вовсе не был уверен, что после того, как девять «джикеев» выбрались на первый этаж, подвал опустел. Вполне могло оказаться, что еще несколько сторожили лаз в комнате, а кто-то держал под контролем баррикаду То, что сразу после падения «джикея» те, кто находился у баррикады, должны были подобраться к провалу, чтобы хотя бы посмотреть, жив их коллега или нет, мне казалось очень логичным. И то, что при этом они все-таки, хоть и не надолго, но зажгут фонарь, тоже выглядело вполне естественным. А раз так, то они могут как-нибудь случайно и меня разглядеть.

Я затаился и стал ждать, морально готовясь к самому худшему, которое, впрочем, мне казалось не таким уж и страшным, если принять во внимание то, что должно было состояться в 16.30. Удивительно, но мне было бы очень обидно узнать, что все, сказанное Чудом-юдом Эухении, сущая брехня и ничего такого не будет. Если знаешь, что накроются все и дружно, то смерть от «джикейской» пули выглядела не такой уж и страшной. Изжариться в закипевшей земной коре было бы, наверно, менее приятным делом.

Тем не менее никто к упавшему не подходил, хотя он некоторое время подавал какие-то признаки жизни, хрипел, судорожно дергался и даже стонал. Затих он лишь через пять минут.

Звуки перестрелки наверху начали удаляться. То ли «джикеям» не хотелось отходить в подвал, то ли они не могли этого сделать, но только стрельба переместилась куда-то на второй этаж.

Я еще подождал немного, а потом потихоньку подобрался к упавшему в провал «джикею». Немного трусил при этом, поскольку тот мог оказаться не совсем мертвым и пальнуть напоследок. Но с ним все было проще. Сквозная дыра в башке к тому располагала. Как он еще прокопошился те пять минут — и то удивительно. Эту самую дыру «джикей» заполучил не то от шибко большого понта, не то от расслабухи. У него был отличный шлем с забралом, который, пожалуй, калибром 5,56 даже с десяти метров не прошибешь. К тому же шлем был радиофицирован. В его поролоновую подбивку были вмонтированы наушники, а из-под лобовой части можно было опустить дужку с микрофоном. Сама рация с выдвижной штыревой антенной помещалась в нагрудном кармане комбинезона и соединялась со шлемом проводком. Говорить можно было и при надетом противогазе, и с опущенным на морду крепким забралом. Удобная штука! Только он, должно быть, решил дать башке отдохнуть и снял его, пристегнув к поясу. Вот и отдохнул — от жизни.

Чтоб не возиться поблизости от дыры, через которую меня невзначай могли подстрелить — да и камнем по башке получать не хотелось! — я оттащил «джикея» под лестницу. При нем оказалось много полезных вещей, удобно расположенных на эластичных ремнях, которые не надо было особо подгонять к фигуре. «AR-18S» с подствольником «М-203», глушителем и ночным прицелом, шесть магазинов к нему и патронташ с полным набором гранат, пистолет-пулемет «ингрем» с тремя запасными магазинами по 30 патронов, штурмовой нож, два баллончика с парализантом, три ручные гранаты, противогаз и перевязочный пакет в удобных чехлах. Запасливые «джикейские» начальники вооружили своих бойцов шестиконечными сюрикенами и даже наручниками. Тоже прибрал для счета. Сюрикенами мне несколько раз доводилось вооружаться, но случая применить на деле как-то не было, хотя метал я их неплохо. В карманах комбинезона обнаружились аптечка, запаянный в полиэтилен сухпаек из шоколада и каких-то прессованных кубиков, похожих не то на халву, не то на печенье, а также таблетки для обеззараживания воды. Кубики были очень похожи на те, какими меня когда-то потчевала Мэри на борту подводного аппарата «Аквамарин». Нашелся и маленький, почти толщиной с карандаш, но довольно мощный фонарик. Теперь, пожалуй, можно было и в подземелье забираться.

Я справедливо рассудил, что ежели Рэмбо нравилось светиться с голым торсом, то это его проблемы. В подвале, а тем более в шахте, даже в тропиках может быть холодно. Поэтому я решил снять с мертвеца черный комбез. Конечно, если нарвешься на своих, то случайно могут пристрелить, но на своих еще надо нарваться…

По правде сказать, я еще не знал толком, кто у меня нынче «свои». Наверху по-прежнему урчали вертолеты, откуда-то издалека доносился треск автоматов и пулеметов, грохали взрывы, по-моему, было несколько свистяще-шипящих звуков, вроде тех, что бывают при пусках реактивных снарядов. «Шилка» то умолкала, то вновь начинала тарахтеть — возможно, каталась по парку, меняя позиции. Кто тут дерется? Фиг поймешь…

Под комбезом на «джикее» нашелся броник, надетый поверх майки. Майку я ему оставил, а броник оприходовал. Влез ногами в комбез, не снимая ботинок. Штанины там были сделаны наподобие чулок или бахил, с войлочной подметкой и хлястиком-липучкой на подъеме. В принципе, если не бежать, то шаг получается почти бесшумный даже по каменному полу. Застегнулся, шлем на голову, капюшон с прорезью поверх забрала. Вроде ничего, обзор неплохой, и стекло не запотевает. Надел на руки удобные черные противоножевые перчатки. Пальцы почти не чуяли скованности. Застегнул снаряжение, пошатался из стороны в сторону, попрыгал — все село нормально, не брякает. Проверил оружие, стараясь поменьше щелкать. Включил рацию на прием, но к наушникам не подключал. Нет, Питон Мамбу не вызывал. Эфир на этой волне только хрюкал, да и то слабо. Запомнив нужную риску на шкале, я покрутил настройку, прошелся по двум УКВ-диапазонам. Довольно быстро накатил на основные рабочие частоты хайдийского войска и сразу же убрал громкость приема. Базар стоял еще тот! Похоже, что здешние вояки опять потеряли управление войсками и к тому же передрались между собой. При этом переговоры вертолетчиков и десантников накладывались друг на друга и перемешивались самым кошмарным образом.

— Восьмой, Двадцатый, Семнадцатый! Куда?! Клянусь Христом, я вас разжалую! Садитесь, где приказано !

— Крыло, Крыло, на крышу давайте! Тут трое раненых! Ждем! Я Мантилья-два, как поняли?

— Первый, я Двадцатый, сяду там, где живым останусь!

— Крыло-первый, у меня боезапас кончается! Сажай транспорт на нижнюю веранду! Понял или нет?! Осел!

— Снимай раненых, сука! Подождут эти, с патронами!

— Первый, иди в задницу! Сам садись под пулеметы, я Восьмой.

— Я Мантилья-три, если патронов не будет через пять минут — перехожу к Буэнавентуре!

— Вы саботажники! Я доложу Флоресу!

— Да хоть самому Господу Богу! Восьмой, Двадцатый, я Семнадцатый, горючки на тридцать минут, иду на Гран-Кальмаро, кто со мной? Десант согласен!

— Понял тебя, пристраиваюсь, я Восьмой.

— Нормально, Бенито, сейчас коммандос выкинут за борт сержанта, и я вас догоню! Как понял, я Двадцатый?

— Камарадас! Я Шестой, мне тоже тут надоело!

— Крыло-первый, я Ягуар-альфа, две пары истребителей с севера! Как понял? Смотри, чтоб нас не накрыли!

— Они мне не подчиняются… Кар-рахо! Вниз! Живо! Именно в этот момент с реактивным ревом над дырой в перекрытиях пронеслись тени скоростных самолетов, затем несколько тяжелых взрывов один за другим прогрохотали в разных местах «Горного Шале». Хотя корпус здания, в котором я находился, вроде бы устоял, и никаких лишних обломков в провал не упало, я решил, что подниматься туда, где творится такая неразбериха со стрельбой, лучше не стоит. И направился в сторону помещения с лазом, ведущим в подземелья…

 

ПОЛЕЗНЫЕ ВСТРЕЧИ

С лазом на сей раз я разобрался быстро. Главным образом потому, что «джикеи», когда поднялись в подвал, сдвинули его крышку, а обратно закрывать ее не стали. Я легко высветил ее трофейным фонариком и, подойдя к краю, поглядел внутрь. Оттуда тянуло холодом, и я мог только поблагодарить судьбу, пославшую мне покойного «джикея» с его комбезом. В прежнем, полуголом виде я бы тут же, еще не слезая, уже застучал бы зубами.

Под крышкой-плитой находился неглубокий — всего 6 метров — бетонный колодец квадратного сечения. В одну из стенок была вцементирована ржавая вертикальная лестница, сваренная из стальных уголков. По ней я, не торопясь, и спустился в колодец, изредка посвечивая фонарем, чтоб поставить ногу туда, куда нужно.

Для каких целей был сооружен этот колодец, мне было не очень ясно, но вряд ли он был каким-нибудь канализационно-дренажным. Скорее всего его сделали на какой-нибудь экстренный случай, чтоб удрать из подвала в подземное метро, если штатные лифты окажутся неисправны или захвачены неприятелем.

Когда я очутился на дне колодца и повернулся спиной к лестнице, по которой спускался, то тут же увидел узкий — не больше метра в ширину — бетонированный ход с полукруглым сводчатым потолком. Этот ход был очень похож по конструкции на те, по которым нам пришлось добираться до лифтов во время бегства из отеля, атакованного «тиграми».

Ход просвечивался фонарем метров на 40 — 50, но конца ему видно не было.

Хотя дорога вроде бы была вполне определена, я не стал спешить. Надо было хотя бы для самого себя определить, чего я все-таки хочу и что собираюсь делать.

Согласно часам, которые мне достались от покойного «джикея», было уже 9.12 утра. Иными словами, до первого контрольного срока — открытия Большого Прохода в 13.30 — осталось 4 часа 18 минут. До второго контрольного, то есть до закрытия Прохода и Конца Света, — на три часа больше. Если, конечно, поверить во все те россказни Чуда-юда, которые я подслушал. Потому что они воспринимались как прямое продолжение 4-го Бреда Сивой Кобылы. Иначе говоря, как бред сумасшедшего ученого, зациклившегося на своих экспериментах с чужими мозгами и в результате тоже лишившегося разума. Поэтому проще всего было ни во что не поверить, а бежать куда-нибудь подальше от всей этой островной разборки с применением артиллерии и авиации. Спасение утопающих, как известно, дело рук самих утопающих. Сейчас с острова драпает немало беженцев, и махнуть на Гран-Кальмаро будет не так уж и сложно. А там можно и в Россию попроситься. Или к Марселе под бочок спрятаться. У нее штатовский консул постоянный клиент по яхтенной части, неужто не поможет с визой, хотя бы гостевой?

Да, наверно, будь я совсем здравомыслящий человек, который не видал до этого в жизни ни перстней Аль-Мохадов, ни «черного ящика» и не перемещался с их помощью через пространство, которого не перекидывали из одного потока времени в другой, то, наверно, не поверил бы ни в то, что мне сказала «биомать» во сне, ни в то, что наяву сказал отец родной супергадалке Эухении Дорадо. Но и там, и там было указано роковое время — 16.30. А это уже кое-что. Совпадение не случайное, даже в том случае, если обе эти акции исходят от одного источника — «черного ящика». Не стал бы «Black Box» просто так дурить голову мне, Чуду-юду и Эухении. Значит, действительно что-то будет.

Прежде всего надо было прикинуть, что из всего сказанного во сне и наяву еще может сбыться в принципе, а что — уже окончательно проехало. Получилось, что сбыться — в принципе! — может почти все, кроме одного: первого варианта, предсказанного Марией Николаевной. То есть я уже не смогу остаться в постели Эухении и провести с ней и ее служанками все оставшееся время до 16.30, после чего у меня и душа, и тело должны погибнуть. Вероятно, если считать, что этот вариант был реальным, то, сбежав из постели супергадалки, я отказался не только от всяческих наслаждений, но и от мирного развития событий. Иначе говоря, если б я продолжал валяться с Эухенией, то до 16.30 никто не обстреливал бы и не бомбил «Горное Шале», не насылал туда коммандос и «джикеев», а потому, наверно, десятки людей, которые, возможно, уже убиты, мирно дожили бы до всеобщего испепеления… Чушь какая-то!

Теперь, так или иначе, выбирать приходилось одно из двух. Или идти с Чудом-юдом, или против него. Или тело спасать, или душу. Пока я в большей степени действую, так сказать, по «душеспасительной» программе. То есть не выполняю приказов Чуда-юда, которых он, правда, еще и не отдавал. А потому я был вовсе не уверен, что будет, если я, допустим, повстречаюсь с отцом где-нибудь на подземных горизонтах. Вполне могу и подчиниться ему. Тем более что первый приказ может быть вполне безобидным. Например: «Дай руку!» или «Уступи дорогу!»

Но самое ужасное было в том, что я, зная из БСК-4, чего не следует делать, был совершенно не в курсе, что следует делать. «Биомать-Родина» сообщила только, что я узнаю об этом, когда сделаю выбор. Стало быть, предполагалось, что если я окончательно выберу борьбу с Чудом-юдом в качестве основного содержания своей оставшейся жизни, мне будет некое откровение. Только вот кому и как я должен сообщить о своем решении? Может, заорать сейчас что-нибудь вроде: «Да здравствует Павлик Морозов!»? Или, допустим: «Долой Чудо-юдо!»?

В общем, после пятиминутного думанья я ничего так и не придумал. Даже стал приходить к мысли, что зря залез в колодец, потому что наверху легче было бы помешать Чуду-юду. Например, связаться по рации с «джикеями» и сообщить им все, что я знаю. Тогда они предотвратят его уход с Земли или по крайней мере, попытаются это сделать…

Я уже поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, когда колодец крепко тряхнуло и где-то наверху раскатисто грохнуло. От неожиданности я отпустил руки от лестницы и шарахнулся назад, отлетев внутрь сводчатого хода. А спустя какие-то секунды в колодец с треском и грохотом посыпались крупные и мелкие камни, обломки кирпича и бетона. Попади я под эту лавину — проблем не стало бы очень быстро. Один осколок бетона, стукнувшись о ступеньку лестницы, отрикошетил мне в голову и крепко двинул по шлему. Броня крепка, а голова загудела. Еще пара секунд — и колодец завалило начисто.

Теперь мне стало ясно: надо топать только в одну сторону. Куда судьба указывает…

Ну, пошел я по единственной открытой дорожке.

Туннель оказался очень длинным, наверно, не меньше, чем в две сотни метров, причем проложен был не по прямой, а какими-то зигзагами. Уклонов не ощущалось, не было впечатления, что идешь в горку или спускаешься вниз. На полу туннеля было, в общем и целом сухо, но отпечатались свежие следы промоченных где-то «джикейских» войлочных подметок. Носками ко мне, естественно.

Наконец я оказался на развилке. Прямо как в известной сказке: «Направо пойдешь… Налево пойдешь… Прямо пойдешь…» Туннель делился на три ответвления. Но никаких указаний насчет «женатому быть», «богатому быть» или «убитому быть», в отличие от сказочного валуна, тут никто не написал. Впрочем, оно и не требовалось. Мне лично казалось, что насчет возможности «убитому быть» при любой избранной дороге забывать не следовало.

Тем более что, посветив на пол, я увидел, как сырые отпечатки «джикейских» подметок поворачивают в оба боковых туннеля. Вообще-то на «перекрестке» было здорово натоптано, но все же можно было по густоте следов догадаться, что здесь они вышли из центрального хода и разделились на три группы. Тех девятерых, которых я встретил в подвале, нелегкая понесла прямо, где минимум один из них уже простился с жизнью. А еще две группы неизвестной мне численности поперлись направо и налево. То есть нарваться на них, свернув в этом направлении, было вполне реально. Да и двигаясь прямо, я тоже не был застрахован от встречи с их резервом. В общем, куды ни кинь — всюду клин.

Правда, по моему фонарю из темноты не стреляли, но это еще не означало, что близко никого нет, и я не замечен. На мне ведь был «джикейский» прикид. Сложности начнутся тогда, когда окликнут… Тут у меня, конечно, кое-какие преимущества. Они могут сразу не догадаться, а я, если их увижу, догадаюсь сразу. Прислушиваться было бесполезно — я даже свои шаги слышал с трудом. Куда же идти, черт побери?

Пошел прямо, хотя, наверно, это был самый глупый выбор. Прежде всего потому, что там навряд ли мог быть выход на нужные мне горизонты 82 и 94. Если б было иначе, «джикеи» остались бы там, а не полезли наверх.

На сей раз я прошел всего тридцать метров и оказался на лифтовой площадке. Очень похожей на ту, что была в отеле. А это значило, что уехать с нее вниз или вверх можно было, только имея на руках специальный пульт. А у меня такого не было.

Таким образом, прямая дорога привела в тупик. Можно было предположить, что «джикеи», подъехав на вагончике, сразу влезли в лифт и поехали наверх. Знали они насчет тех горизонтов или не знали — это сейчас не важно. Возможно, что они высадили там еще одну группу, а может быть, лифт просто не смог остановиться там или двери были заблокированы. Вот они и поднялись наверх, чтобы найти лестницу и попробовать пойти в обход. Правда, это не так-то просто, если вспомнить о том, что лестницы перекрывались стальными щитами и двумя-тремя решетками. Кроме того, насколько я помнил, лестницы были устроены так, что спускаться и подниматься по ним было возможно, лишь проходя через тюремные этажи. Если лестница, ведущая с перрона, на горизонте 100 выходила, допустим, в южный конец коридора горизонта 94, то лестница, по которой можно было подняться с горизонта 94 на горизонт 88, находилась в северном конце. Соответственно, чтобы подойти к лестнице, ведущей с горизонта 88 на горизонт 82, надо было пройти через весь коридор из северного конца в южный. И так далее.

Потом мне подумалось, что «джикеи», возможно, вообще не интересовались нижними горизонтами, а отправились прямо на самый верх. И тут-то я вспомнил, что у них была вполне реальная цель: икона-пароль! Та, за которой долго и безуспешно охотились и Рудольф фон Воронцофф, и Чудо-юдо. Вчера вечером ее контролировали Клык и Сарториус, а Чудо-юдо еще возлагал на нее какие-то надежды. Сегодня она Чуду-юду просто не нужна, поскольку тот вроде бы уже наплевал на фонд О'Брайенов ввиду наступающего Конца Света… Блин, как же я просто о таких вещах говорю!

Впрочем, у нас чуть ли не на каждый год Конец Света планируют. И в прессе это дело со смешочками обсуждают… То комету, то астероид, то еще чего-то придумывают. Народ, по-моему, уже перестал на это реагировать и даже на кухнях дискуссий не ведет. А потому, ежели ему вдруг опять скажут — не поверит, посмеется. Точь-в-точь, как в известной сказке про пастушонка-лгуна, который кричал: «Волк! Волк!», когда волка не было. Народ два-три раза сбегал по ложной тревоге, а когда настоящий волк пришел — не отреагировал.

Конечно, стоять перед закрытыми дверями лифта никакой перспективы не имело. Поэтому я вернулся на перекресток и решил пойти в правый «рукав» коридора по следам ушедшей туда группы джикеев.

Идти пришлось довольно долго, и тоже не по прямой. После трех-четырех поворотов впереди показался тускловатый свет, причем не прыгающий свет переносного фонаря, а стационарный, проистекавший от какого-то светильника.

Оказалось, что это ответвление хода привело меня на технический этаж «Горного Шале», где располагались пульты управления и всяческие механизмы, обеспечивавшие автономное существование бывшей лопесовской асиенды. Тут была

и электростанция, и холодильная установка, и вентиляция скондиционированием, и еще куча всяких систем. Все это напоминало солидный цех солидного предприятия. Что-то тут еще работало, что-то было отключено, но свет, хотя и явно аварийного назначения, горел, а потому бродить по этому лабиринту было несколько веселее. С другой стороны, заметить тут тоже могли быстрее. У меня, правда, было одно преимущество — я шел по грязным следам «джикеев», оставленным на светлом линолеуме пола, а потому примерно представлял себе, где ждать угрозы.

Урчание каких-то механизмов, продолжавших работу, совершенно заглушило звуки моих собственных шагов, но при этом я хорошо понимал, что не смогу услышать ни звука, даже если ко мне подберутся метров на пять или будут поджидать за ближайшим углом. А углов этих на техническом этаже было предостаточно. Желтые стены коридоров с синими трафаретными надписями и стрелками указателей и несколькими кабельными линиями, проложенными под потолком, здорово утомляли своей похожестью. Свернув на одном перекрестке и пройдя метров десять, я почувствовал, что запросто позабуду, сколько раз поворачивал, если придется сделать это еще несколько раз.

Первый труп я обнаружил у второго по счету перекрестка, но до этого увидел россыпь стреляных гильз на полу. Убитый, судя по униформе, принадлежал к числу охранников Эухении. Его расстреляли в упор из автомата, причем застигли врасплох — кобура с «таурусом» осталась нерасстегнутой.

«Таурус» я прихватил, сунув его в карман, — его девять патронов были для меня нелишними.

Присматриваясь к тому, что натоптали «джикеи», я постепенно сумел прикинуть — их было четверо. Один из них наступил правой ногой в кровавую лужу, натекшую из-под убитого охранника, и его след стал более приметным, потому что у других подошвы уже подсыхали, и следы переставали читаться.

Поначалу мне казалось, будто «джикеи» ползали по техническому этажу лишь с целью найти выход наверх. То есть искали лифт или лестницу наобум Лазаря. Попался на пути охранник — пристрелили, а потом двинулись дальше продолжать поиски.

Однако на самом деле это было не так. И это я понял, когда, свернув по следам «джикеев» направо, увидел на полу в коридоре множество стреляных гильз, кусков штукатурки и осколков стекла, следы пуль на стенах и потолке. В дальнем конце коридора на очередном перекрестке просматривалось несколько тел, а там, где я находился, по полу тянулись кровяные мазки — то ли раненого волокли, то ли труп. Мазки оборвались около одной из боковых дверей, которая оказалась неплотно прикрытой. Что там было за помещение — я так и не понял, возможно, что просто туалет с умывальником, — но на полу валялся труп в «джикейском» комбезе. Оружие и боеприпасы покойного бойцы утащили с собой, ничего мне, бедному шакалу, не оставив.

Когда я добрался до трупов, лежавших на перекрестке, то был приятно удивлен: два из троих были «джикеями». Третий оказался охранником. Тут, судя по количеству гильз и нескольким выброшенным магазинам, было настоящее побоище. И те трое, что лежали на виду, были только частью жертв. Справа от перекрестка в коридоре лежало еще четыре убитых охранника, а также еще трое людей в голубовато-серых комбинезонах — скорее всего кто-то из техников, обслуживавших этот этаж. А четвертый «джикей», который скорее всего остался одним-единственным живым на поле брани — но отнюдь не уцелевшим! — оставляя кровавый след, уполз влево от перекрестка. Я рискнул и пошел в ту сторону.

След довел меня до одной из боковых дверей. Закрыть ее у того, кто, превозмогая боль, заполз в небольшую комнатушку, служившую мастерской по ремонту контрольно-измерительных приборов, сил не было. Здесь горел свет, и я сразу увидел его, лежащего на полу, в мокром от крови комбинезоне, без шлема и с откинутым капюшоном. Но он был жив и даже в сознании.

— Не ждал, что вы придете сюда, — произнес раненый, — но для меня это все равно поздно.

Все «джикей», которых мне доводилось видеть, — громадное большинство из них, правда, были мертвецами — совершенно не походили на этого типа. Те, которых я видел до сих пор, включая и того, с которым несколько минут смог побеседовать в президентском дворце, были громилами-боевиками. Очень неплохо обученными, здоровыми, рослыми, прекрасно и профессионально умевшими убивать, взрывать, захватывать. Но лица их были в лучшем случае отмечены парой шрамов, а отнюдь не печатью интеллекта.

Так вот, этот «джикей», несмотря на тяжкие страдания, которые ему доставляли пять-шесть пуль, сидевшие у него в животе и бедрах — автоматная очередь пришлась ниже бронежилета, — все же упомянутую печать интеллекта не утратил. Не знаю точно, как именно эту самую интеллектуальность определить, но то, что раненый производил впечатление не простого боевика, — однозначно.

Рядом с ним лежало оружие, но он к нему даже не потянулся. Сперва я подумал, что все дело в том, что он принимает меня за своего по внешнему прикиду. Однако на правом запястье раненого ремешком был пристегнут индикатор — приборчик размером с пейджер, хорошо мне знакомый по прошлогодним событиям. Красная точка на его экране отмечала место работы моей микросхемы. На индикаторе был установлен нано-уровень, то есть отображалась схема комнаты, где мы сейчас находились, и «джикей» знал, кто к нему пришел.

— Рад вас видеть, Баринов, — произнес раненый, — я — профессор Малькольм Табберт. Не удивлены, что я вас узнал переодетым?

— Нет, — ответил я, — у вас на руке индикатор моей микросхемы.

— О, пардон, я забыл, что к вам уже попал один экземпляр. Впрочем, сейчас это уже не важно. Как видите, в моем возрасте уже вредно играть в Рэмбо.

— Я попробую оказать вам помощь.

— Не тратьте зря времени. Вы не хирург и не сумеете сделать, полостную операцию. И в стационар вы меня уже не сможете доставить. Лучше постарайтесь внимательно послушать, прежде чем я отправлюсь на суд Божий. Вы в курсе того, что сейчас происходит на Земле?

— В самой малой степени, — ответил я, решив, что будет лучше, если Табберт расскажет мне побольше.

— Со вчерашнего дня на Земле был отмечен устойчивый и, постоянный рост средней температуры воздуха, воды и почвы. Причем нарастание идет по экспоненте. Если сейчас, около одиннадцати часов, особенно здесь, в тропиках, это потепление еще не ощущается, то в Антарктиде, среди зимы и полярной ночи, началось таяние льдов. То же самое происходит на Севере, хотя там по календарю лето, и это выглядит таким удивительным. Воздушные массы приобрели кошмарные скорости, весь эфир заполнен паническими сообщениями метеорологов. Но мои коллеги еще вчера подсчитали, что если процесс будет развиваться по тому же графику, то примерно к пяти часам пополудни температура почвы на земле будет составлять около трех тысяч градусов по Фаренгейту… Вам понятно, что это означает?

— Да, — ответил я, — это значит, что на поверхности Земли все погибнет.

— И не только на поверхности, — поправил Табберт. — После пяти часов вечера вся планета превратится в шар из кипящей лавы, а океаны перейдут в газообразное состояние. Причем основное повышение температуры, скорее всего, произойдет скачкообразно, в течение трех-четырех часов.

— То есть сделать уже ничего нельзя? — спросил я.

— С точки зрения современной науки и техники — ровным счетом ничего.

— Тем не менее, вы не отправились в храм молиться о спасении или хотя бы об отпущении грехов, а оказались здесь?

— Это идея Рудольфа фон Воронцоффа. Он убежден, что этот Конец Света — дело рук генерала Баринова. То есть вашего отца. Вам ведь известно, что такое «Black Box»?

— В общих чертах…

— В подробностях о нем не знает никто. Так вот, Воронцофф считает, что единственный шанс спасти Землю — это пойти на контакт с «черным ящиком». Он мистик, как все русские, и ради этого готов на все. Вчера он убедил президента США проинформировать президента России о грядущей катастрофе и передать «Black Box» в распоряжение мирового сообщества. Спецгруппа ФСБ и МВД России прибыла в ваш ЦТМО, но обнаружила там лишь второстепенных сотрудников и почти никакого оборудования, не говоря уже о «черном ящике». США отнеслись к этому с недоверием и потребовали от России допустить международных инспекторов. Согласие было получено, но «Боинг-757» с опознавательными знаками ООН, на котором инспектора направлялись в Москву, был внезапно атакован двумя истребителями «МиГ-31» и сбит в районе Кольского полуострова.

— Ни с того ни с сего? — не поверил я.

— Дальше все стало еще непонятнее. Когда Генеральный секретарь ООН запросил Москву о судьбе самолета, оттуда пришел ответ, который был сформулирован так, будто никакого согласия на инспекцию не было… Нет, боюсь, что мне не удастся вам все досказать. У меня в аптечке уже нет обезболивающих…

— Я вколю, у меня есть. Только скажите, который… — сказал я, выдернув аптечку.

— Вот этот, колите весь тюбик. Второй вряд ли понадобится… Впрочем, если я буду говорить, то не засну.

Я вонзил иголку шприц-тюбика прямо через комбинезон. Табберт улыбнулся побелевшими губами и сказал:

— Ваш президент ответил так, будто был, по меньшей мере, Сталиным или Брежневым. Более того, группировка разведывательных спутников АНБ засекла активность на стратегических базах России. Ударные атомные лодки, шахтные и мобильные комплексы приведены в готовность. Даже стратегическая авиация! Ничего подобного не было со времен Карибского кризиса. Соответственно США приняли ответные меры. России предъявили ультиматум: немедленно свернуть военную активность до прежнего уровня, передать стратегическое оружие под контроль сил ООН и допустить группу инспекторов в ЦТМО. Срок установили до нуля часов прошедшей ночи…

— То есть он уже десять часов, как истек?

— Уже десять часов, как идет третья мировая война, — устало сказал Табберт. — Точнее, не поймешь, что, потому что весь мир сошел с ума. В 23.30 Ирак, объявив о своей поддержке России, нанес ядерный удар по Израилю, а иранские летчики-камикадзе из Корпуса стражей исламской революции атаковали авианосную группу США в Персидском заливе. Силы ПВО сбили 26 самолетов, но при этом были потоплены авианосец «Энтерпрайз» и три корабля охранения. Казахско-киргизские войска вторглись в китайскую провинцию Синьцзянь и продвинулись на 30 километров.

— Что-о? — обалдело спросил я.

— Это еще цветочки! — усмехнулся Табберт. — Индия и Пакистан обменялись ядерными ударами. Сирийские ВВС бомбардировали турецкие базы в Южной Анатолии, ливийский десант захватил Мальту, а бундесвер в союзе с австрийцами вторгся в Южный Тироль…

«Бред умирающего?» — подумал я, слушая все эти сообщения, которые казались полной ахинеей. Но это только разум не мог воспринять, а сердце верило — да, так оно и есть! Именно это могло произойти, если Чудо-юдо запустил в дело ГВЭП-154с.

— Вы думаете, что я уже не в себе? — вяло произнес Табберт. — Нет, я еще могу соображать. Может, проживу еще полчаса. Так что торопитесь слушать. Все это сумасшествие действительно организовано вашим отцом. Вчера около 22 часов с арендованного им транспортного самолета «Ил-76», находившегося в приэкваториальной зоне над Атлантическим океаном, была запущена двухступенчатая ракета неизвестной конструкции, которая вывела на орбиту незарегистрированный спутник. Все события, о которых я говорил, и еще многие, о которых не успел сказать, начинались по траектории движения спутника… Мы это вычислили. Это ГВЭП невероятной мощности. Наверно, его можно сбить, но остановить все уже нельзя. Да и не нужно…

Он закрыл глаза, и я подумал, что это все, но Табберт открыл глаза.

— Нет, еще не умер, — сказал он, — просто чуть-чуть отдохнул. Потому что я еще не сказал главного: Рудольф убежден, что знает, как все остановить. И войну, и катастрофу с повышением температуры. Надо найти икону с бриллиантами… Только Святая Дева может остановить «Black Box». Наивно, но утопающий хватается за соломинку…

Его глаза опять закрылись, и я снова не угадал. На сей раз я подумал, что он опять отдыхает, а он взял, да и перестал дышать.

Впрочем, уже через минуту после того, как это произошло, мне стало не до того, чтоб размышлять над бренностью земного и пытаться реанимировать Табберта. Откуда-то из совсем недальних краев послышались автоматные очереди, хлопки подствольных гранатометов и разрывы гранат.

Хотя высовывать нос в коридор было рискованным делом, я все-таки высунулся. Стреляли где-то близко, но не на перекрестке, где лежали трупы, и вообще, пока еще не в перекрещивающихся коридорах. В принципе, наилучшим вариантом было подождать, сидя здесь, в мастерской. Дверь была довольно прочная, ее можно было запереть на задвижку, и если кому-то из воюющих не придет фантазия засветить по двери гранатой, то ничего мне тут не угрожает. От шальных пуль и осколков можно было укрыться в углу, за прочной станиной токарного станка.

Но мне отчего-то не захотелось отсиживаться. Возможно, потому, что на часах было уже 10.32 и оставалось меньше трех часов до первого контрольного срока. Бой на техническом этаже мог закончиться и через пять минут, и через полчаса, а мог продлиться и дольше. Кто его знает, может, «Black Box» и этим процессом управляет?

В общем, я вылез из своего более-менее надежного убежища и помчался бегом по коридору в ту сторону, откуда пришел. Уже через пару минут или даже меньше мне очень захотелось обратно, но вернуться было уже никак нельзя.

Когда я добежал до следующего перекрестка коридоров, почти одновременно и спереди, и сзади меня послышался топот многочисленных ног. Скорее инстинктивно, чем сознательно, я резко прыгнул вправо и перекатился как можно дальше от угла. Очень вовремя! С двух концов коридора, по которому я только что бежал, невидимые мне стрелки открыли ураганный огонь из доброго десятка стволов. Промедли я самую малость — и повторил бы судьбу Алехо, которого точно таким способом изрешетили в отеле. Никакого спасения быть не могло, плотность огня была такая, что на каждый квадратный дециметр поперечного сечения коридора приходилось минимум по две пули. Собственно, и в боковом коридоре никакой гарантии не было. Правда, пули сюда залетали только рикошетами, но и от них можно было дождаться неприятностей. Тюн-нь! Это я получил такой фигулинкой по шлему, прикрытому капюшоном. Ну его на фиг, торчать тут! Я по-рачьи, задом вперед, отполз метров на пятнадцать от перекрестка, после чего вскочил и дунул со всех ног дальше. Мне казалось, что чем дальше я убегу от места перестрелки, тем лучше. Только вот фиг я угадал!

Трое в камуфляжках хайдийских коммандос вылетели из-за поворота параллельного коридора почти одновременно со мной. Нас разделяло метров с полста. Я нажал спуск, и они тоже. Попал сам или нет, не заметил, но в меня-то точно не попали. Отскочив за угол, дернул из подствольника, правда, особо не целясь, и тут же убрался подальше. Бух! Это я услышал уже метрах в десяти от угла. Хлоп! Ответ пришел! На пол — плюх! Ба-бах! Тюн-нь! Шлем выдержал, а капюшон распороло от макушки до затылка. На хрен его, чтоб на глаза не сползал.

К бою! Очень вовремя, потому что те, похоже, пробежаться решили. А ну, осади! Высунул ствол за угол, не выставляя башки, и на полмагазина оторвался… Бесшумка хороша, но эффект не тот. Открытым текстом как дашь, так один грохот впечатляет, на психику давит. Уже подумают, лезть или не спешить. А глушак сделал какое-то тихонькое «пу-пу-пу» — и не поймешь, стрелял или только воздух попортил. Ну, пульки-то над ребятами посвистят, конечно, понта поубавят. Опять назад отскочить! Мне ваша сдача на фиг не нужна, на чай оставьте! Тр-рык! Ну, это вы вообще мимо денег… Только угол в метре от меня ощербатили. Но пульки наискось шли, стало быть, боец какой-то идет вдоль противоположной стороны коридора и непосредственно к углу меня больше не подпустит. Буду я жаться к стеночке, а те, что идут по моей стороне коридора, кинут мне за угол гранатку… А вот фиг вам, козлы! Я вам раньше кину! Привет от тети Моти! Фр-р, пошла, милая, за угол! Шмяк! Не иначе, я ее прямо в него зафинделил, в мягкое тюкнулась… Бах!

— А-а-й! — истошно взвыл кто-то.

Не дав им опомниться, выскочил из-за угла и полил обоих, что лежали на полу. Только подскакивали от ударов пуль. С пяти метров такие броники от 5,56 не защищают… Третий валялся значительно дальше, я его еще из подствольника достал. Должно быть, прямо под ним рвануло — ногу по колено оттяпало и кишки вывернуло. Может, еще и живой, но проверять мне некогда. На рукавах у ближних жмуров одним глазом углядел эмблемку: «ягуары». Стало быть, «тигры» кончились или на другом участке воюют.

В коридорах я себя все-таки чувствовал неуютно. Пальба на техническом этаже не прекращалась, какие-то люди в немалом числе носились по коридорам, кидались гранатами, палили от всей души и переизбытка патронов. Так ведь и убить могут, до Конца Света дожить не дадут…

Я даже не рискнул задержаться, чтоб снять с убитых магазины. Только заменил тот, что расстрелял до железки по «ягуарам», и все. Патронов у меня пока не в обрез, а начнешь копошиться около жмуриков, глядишь, и самого положат. Подергал двери на одной стороне коридора — нет, тут все закрыты. Перескочил на другую сторону. Облом, облом, еще облом… А тут опять топочут. Правда, намного мягче и тише, чем «ягуары» своими тяжелыми подметками. Не поймешь откуда, справа, слева, спереди или сзади. Крутанул головой на 360 градусов. Спереди и сзади пока никого, а топот совсем рядом. Вжался в дверной проем, совсем близко от перекрестка. Если побегут слева, то могут и проскочить мимо, а если справа — увидят. Одного-двоих могу срезать первой очередью, будет больше — вторую сделать не дадут.

Выскочили слева. Пятеро черных, в «джикейских» комбезах. А индикатора у них при себе нет случайно? Или, может быть, по случаю спешки не заметят? Хотя, конечно, сразу мочить меня не станут, если очень не попрошу. Ну, блин, час от часу не легче! Остановились…

— Куда дальше, сэр? — прогундосил кто-то из-под забрала и капюшона.

— Быстрее, Рудольф, надо решать, — поторопил второй. — «Ягуары» нас обходят.

Тот, к кому обращались, рассматривал план или схему с таким спокойствием, будто сидел в уютном кресле.

— Идем налево, — произнес тот, кого назвали Рудольфом, и до меня доперло, что это может быть сам фон Воронцофф. В его английском слышался какой-то акцент, только вот русский или немецкий — не разберешь.

— Третья дверь по правой стороне коридора! — строго добавил он. — Там должен быть аварийный люк в кабельный коллектор. Это наш шанс. Один из последних. Бегом!

Когда они свернули в тот коридор, что был для них слева, то аппетитно подставились мне спинами. И расстояние приятное — метров десять-двенадцать. Был бы у меня «АКМ» или «ПК» — и секунды бы не подумал, шмалять или нет. Даже патрон 1943 года понавертел бы дыр в этих «джикейских» брониках. С гарантией. А вот насчет 5,56 — сомневался я. И потому скромно промолчал, дав возможность «джикеям» удалиться на совсем уж нерабочее расстояние. Тем более что они быстро разбежались по сторонам коридора, притерлись к стенам, которые дежурные лампы почти не освещали, и почти исчезли из виду. Да, ихние комбезы для действий в темноте или даже в полутьме — вещь клевая. Пятнистый камуфляж «тигров» и «ягуаров» намного заметнее. Он в джунглях хорош, а не здесь.

Перестрелка между тем, несмотря на то, что пятеро «джикеев» собирались лезть в какой-то люк, не утихала. Заслон оставили? Или это кто-то другой дерется? Все ближе палят, между прочим…

Тем временем головные «джикеи» уже подобрались к третьей двери по правой стороне коридора. Повозились с минуту — крак! Дверь открылась, а они словно тени, один за другим, исчезли в черном проеме. Я прислушался, осторожно глянул в один конец коридора, потом в другой, высунулся из дверного проема, мягко и не спеша подошел к углу перекрестка… И тут погас свет. То ли «джикеи», собираясь лезть в кабельный коллектор, на всякий случай отрубили все, что было под напряжением, то ли кто-то вообще выключил здешнюю электростанцию. Например, те, кто сражался с «ягуарами». Стрельба, как по команде, стихла. Стороны потеряли друг друга из виду и теперь пытались нащупать неприятелей инфракрасной оптикой. У меня на «AR-18S» такая была. Перескочил в кромешной темнотюге через коридор, на ту сторону перекрестка, куда ушли «джикеи», перебрался направо, поглядел в прицел — вот она, эта третья дверь, рядышком. Но «джикеи» могли еще не найти свой люк. Гранату им бросить, что ли?

Послушал, подождал минут пять, стоя в дверном проеме и поглядывая в ночной прицел то назад, то вперед. Вообще-то баловать с ним подолгу не стоило: питание можно посадить, да и засечь его работу могут. Долбанет снайперюга — и отдыхай!

Сзади, где-то за два-три перекрестка отсюда, поперек коридора стали мотаться трассеры. Кто кого мочит? Дурдом, одно слово.

Но тут начали лупасить уже вдоль. Правда, пока только с одной стороны и, скорее всего для страховки, ничего еще не видючи, но мне показалось все это очень неприятным, и я всунулся в помещение.

Поскольку меня не обстреляли и не стали ни о чем справляться, можно было догадаться, что «джикеев» тут уже нет. Я даже фонарик засветил, когда прикрыл за собой дверь.

Поглядел, прикинул, что это не то щитовая, не то трансформаторная, с огромными рубильниками и толстенными кабелями, здоровенными амперметрами и вольтметрами. По-моему, была даже черепушка с молнией. А где ж люк-то?

Помещение было небольшое, метров десять квадратных. Повертелся, пошарил фонарем по полу, наконец углядел, куда кабели от щита уходят. Рядом квадратная двустворчатая крышка на полу. Опустился, приложил ухо, послушал… «Джикеев» не слышно, но все-таки они вряд ли успели далеко уйти. Подождем.

А за дверью в коридоре вовсю разгорелось. Пулемет задолбил — похоже, «ПК». Уж не Сергей Николаевич ли со товарищи? Впрочем, мог быть и Чудо-юдо. Я оставил люк в покое, подобрался к двери, приоткрыл чуточку, но высовываться не стал. Трассеры летели слева, а в ту сторону примерно от второго, если считать от меня, перекрестка усердно лупили два пулемета.

Сквозь грохот донеслась пара матерных фраз на русском языке. Потом еще, с добавлением конкретной информации:

— Агафон, коробку, блин, давай! Скорее, скорее чешись!

— Последняя… — И опять пулеметное «бу-бу-бу».

К Агафону, похоже, обращался Сарториус. Между тем ближний перекресток перебегали один за одним какие-то люди в камуфляже. Их чуть-чуть подсвечивали то трассеры, то вспышки выстрелов.

— Зажали, похоже! — обеспокоенно пробормотал кто-то, готовый вот-вот проскочить мимо двери.

— Сюда! — уже не беспокоясь, что меня свои сдуру почикают, заорал я, распахивая дверь.

Мимо меня сигануло что-то жутко огромное — Луза скорее всего — и тут же принялось лязгать защелкой, ощупью пытаясь поменять магазин.

— Тут кто, Барин? — прохрипел, вваливаясь следом за Лузой, Гребешок.

— Я, я! Давай живее, там люк есть, лезьте не спеша… Фонарь бери! — Я сунул Гребешку фонарь, тот посветил на люк, а Луза, уже прицепивший магазин к автомату, распахивал створки.

Подбежали сразу двое, вернее, даже трое. Маленькая худенькая женщина тащила на руках ребенка лет полутора. Сперва мне показалось странным, что ребенок не орет от страха, я даже подумал, будто он мертвый. Но нет, в отсветах фонаря было видно, что глазенки лупают, он просто уже до того наорался, что охрип и кричать не мог. А третьим был Клык. Он был ранен и держался за плечо своей щупленькой супруги. Но второй рукой тащил какой-то «дипломат».

— Открыли люк, чего дальше-то? — пробасил Луза.

— Чего-чего! Лезь вперед с Гребешком. Там где-то впереди «джикеи», осторожнее!

После этого подбежала та, которой я, пожалуй, был больше всего рад, — Элен. Хоть начинка и другая, но все-таки по форме как Ленка.

— Живая? — Глупее не спросишь, наверно.

— Какая есть… — буркнула эта чужая тетя, увешанная оружием. — Ну ты и нарядился! Пришибла бы, пожалуй, если б не заговорил…

— Там еще много народу? — спросил я.

— Сколько добежит, — вздохнула Элен. — Давай-ка, лезь, помоги Клыку, Верке с ребенком его не удержать… А я тут встречу. Еще обознаются сдуру на твой прикид…

Нет, я не стал спорить. Полез в люк следом за Верой, а потом помог слезть Клыку. У него была перебита рука и наскоро наложена шина из какой-то дощечки. Спускаться, правда, было совсем неглубоко — три метра каких-то.

В это время в туннеле один за одним начали грохотать взрывы. Я слышал, как наверху в дверь влетел, бряцая оружием, Сарториус и крикнул Элен:

— Все, сваливаем! Я последний… Лезь вниз!

— Ты ранен?

— Фигня, потом разберемся. Ставь растяжку, а я тут добавлю кой-чего для веса.

— Нас-то в люке не достанет?

— Обойдется…

Не знаю, сколько они провозились. Я в это время шел по кабельному туннелю, довольно широкому, хотя и приземистому, поддерживая пошатывающегося и матерящегося Клыка. Уже метров тридцать протопали, когда к нам, пригнувшись, подбежали Сарториус и Элен.

— Что ж она молчит? — прохрипел Сорокин. — Сняли они твою игрушку, наверно…

— Сейчас, они просто не дошли еще! — уверенно произнесла Элен.

И как в воду глядела — бубух! Туннель тряхнуло.

— Что-то больно здорово для растяжки, — заметил я.

— А-а, и ты здесь? — хмыкнул Сорокин. — Мародер чертов! Напялил «джикейское», чтоб незаметнее быть? Полезная встреча…

Я посмотрел на часы, нажав кнопку подсветки циферблата. Время, как говорится, текло более чем неумолимо. Часы показывали без пяти минут полдень.

РАЗБОРКА ПО-КРУПНОМУ Сергей Николаевич, конечно, не замедлил объяснить, что к растяжке он добавил «для веса» две толовые шашки. Обломки стен и оборудования, по идее, должны были завалить люк, а потому в погоню за нами, если кто живой остался, пустятся еще не скоро.

Я попытался как мог пересказать все те бредовые сведения, которыми была заполнена моя башка. И те, что пришли по ходу БСК-4, и те, что подслушал при разговоре Чуда-юда с Эухенией, и те, что узнал от Табберта. Наконец я сообщил ему, что среди «джикеев», похоже, находится сам Рудольф фон Воронцофф.

— Очень приятно все это слышать, — вздохнул Сарториус. — Многое, конечно, смотрится, как галлюцинация, внушенная через ГВЭП, но если Чудо-юдо действительно запустил спутник со 154-м — все может быть… Насчет Конца Света — тоже. Но на нижние ярусы надо пробиваться не мытьем, так катаньем. Если, конечно, он нам опять мозги не запудрил.

— Кто?

— «Black Box», конечно…

После этого Сарториус сам взялся рассказывать, как протекало для него сегодняшнее утро. Как войска генерала Флореса начали обстрел «Горного Шале» из гаубиц, а потом нанесли удар с вертолетов. Причем одним из этих снарядов, если не самым первым, были убиты президент Фелипе Морено, а также Фрол, который был приставлен его охранять. Потом Сорокин попытался пробиться к Чуду-юду, который утверждал по радио, что обороняется в третьем корпусе с отрядом своих цэтэмошников. Сорокин туда прорвался, потеряв при этом Налима и Любу, но корпус уже был занят «ягуарами», а лифт, ведущий в подземные этажи, взорван, шахта и лестница завалены. Потом, правда, «ягуары» вступили в бой с подтянувшимися к «Шале» силами генерала Буэнавентуры, которые еще со вчерашнего дня воевали с ними в Сан-Исидро. Это дало возможность «сорокинцам» отойти на технический этаж, потеряв еще и Ахмеда. Потом там же с «ягуарами» сцепились две группы «джикеев», одну из которых перебили полностью, а вторая ушла, потеряв троих. Следом за ней отошли и «сорокинцы», оставив на поле боя Агафона.

Пока обменивались впечатлениями, наша маленькая колонна остановилась.

— Куда дальше-то? — спросил Луза, высвечивая фонарем поручни винтовой лестницы, уходящей вниз. Лестница, словно змея, обвивалась вокруг толстой трубы из бетонных колец, в которую уходили кабели.

— Вперед, — сказал Сарториус и вдруг откачнулся к стене.

— Серега! — вскрикнула Элен.

— Ничего, — пробормотал он, — голова закружилась…

— Говорила же! — проворчала мамзель Шевалье. — Свет лай, Луза! Так… Тебе ж плечо провернули! Мать честная…

— Навылет, навылет… — успокоил Сарториус. — Замотаешь, и все нормально будет. У меня в Грозном такая за неделю зажила. Коньяком залил — вот и вся дезинфекция.

— Из тебя пол-литра крови сошло, если не больше.

— Ничего, оно полезно. В старину знахари всегда дурную кровь выпускали.

Элен распорола камуфляжку, наложила подушечки перевязочного пакета.

— Ну что, Клычок! — весело бормотнул Сарториус. — Не везет нам с тобой, а? И Богородица не помогает…

— Поможет, — ответил Клык. — Все равно не брошу.

— У тебя она в чемодане? — спросил я.

— Ну, — кивнул Клык. — К руке приковал. Доллары бросили, а эту — нет. Только когда сдохну, тогда и оставлю. Она мне тот раз жизнь спасла, а я ее брошу? Фигушки!

— Мне Табберт сказал… — пробормотал я. — Что она против «ящика» может помочь.

— Там увидим, — сказал Сергей Николаевич. — Бери фонарь, Дима, и топай вперед. Тебя «джикеи», если и заметят, то не сразу распознают. Потом Луза с Гребешком, двумя витками выше. Дальше мы, с Клыкушей, инвалиды-ветераны, потом Верунчик с Юрочкой. А замыкающей-прикрывающей — Элен. Все. Пошли помаленьку!

Не буду говорить, что я был шибко горд своей авангардной ролью. Стальная лестница, конечно, подо мной почти не бухала, и если б мне еще не приходилось светить фонарем, то я бы вообще, можно считать, шел почти незаметно. Но от шагов тех, кто шел за мной, гул стоял порядочный. И я сомневаюсь, что те, кто шел ниже нас, то есть «джикеи», этого не слышали. А это значит, что засада могла ждать буквально за каждым поворотом — оставят одного, черного, невидимого, с войлочными подметками — и он мне рубанет в упор из бесшумного…

Свет ихнего фонарика был далеко внизу и едва проглядывал через щелки между сваренными из стальных листов и уголков ступенями. По вертикали меня от этого светлячка разделяло метров тридцать. Но я старался не смотреть за светом. У них тоже с фонарем шел кто-то передний, а где находится задний, от которого мне можно было ждать пули, — фиг поймешь. Шум от тех, кто шел за мной, глушил шаги «джикеев». Так что нервишки у меня гуляли, скрывать не

стану. Поглядывал я и на стены. От бетонной трубы, вокруг которой вилась лестница, по всем подземным горизонтам расходились кабельные туннели. Через каждые три витка лестницы располагалась площадка со стальной, герметичной дверцей, завинчивавшейся на штурвальчик, а над ней, во внешнюю обсадку шахты, сделанную из прочных железобетонных тюбингов, уходили трубы с уложенными в них кабелями. На дверцах и на трубах белой краской были выведены номера горизонтов. На первой дверце, которую я увидел, стояло число 18. Затем был горизонт 24, потом 30, и так далее, через каждые шесть метров. Отсюда можно было заключить, что технический этаж был заглублен на 12 метров, а подвал — на 6. Горизонт нумеровали по отметке пола.

Понемногу от постоянных поворотов у меня начала голова кружиться и внимание рассеиваться. Особенно я почуял эту тенденцию после того, как прошел пятую по счету площадку на горизонте 42. Надо было перевести дух, и я остановился.

И тут внезапно заговорила «джикейская» рация, которую я раздобыл у мертвеца в подвале. Она, оказывается, так и лежала в кармане невыключенной и, естественно, стояла на приеме.

— Баринов Дмитрий, если вы слышите нас, ответьте! Ответьте, мы знаем, что вы идете над нами, — говорил, похоже, Рудольф фон Воронцофф. Он говорил по-русски, как гэдээровский немец, очень чисто, с легким акцентом.

Сперва я опешил, а потом вспомнил, как в прошлом году тогда еще самая обычная Ленка показывала мне «джикейский» индикатор. Кроме всех этих «макро-„, „миддл-„, «микро-« и «нано-левелов“, отмечавших мое местоположение красной точкой на экранчике, на приборчике была кнопочка «sound“, с помощью которой меня можно было подслушивать, и некий разъемчик с обозначением «M-exit“, через который, если подключить какую-то аппаратуру, то можно и мысли мои читать…

Я достал рацию из кармана, нажал кнопку и сказал:

— Слушаю вас, Рудольф Николаевич.

По-моему, он больше моего удивился, потому что ответил не сразу:

— Вы меня знаете?

— Я шел за вами. Слышал, как вы собирались лезть в коллектор.

— Понятно. Вы в курсе того, что сейчас происходит на Земле?

— Пару часов назад этот же вопрос мне задал Малькольм Табберт. Тогда я ответил: «В самой малой степени». После этого он мне кое-что рассказал.

— Табберт умер?

— Да. Я нашел его уже раненым. — Последнюю фразу я сказал, чтобы у Воронцоффа не было заблуждения насчет того, что я лично замочил профессора.

— Он отказался от перевязки, только попросил обезболивающее. Потому что считал, что скоро живые будут завидовать мертвым. Через пару часов на поверхности станет невыносимо жарко, а к 16.30 Земля превратится в лавовый океан.

— Конечно, он говорил вам, что сделать уже ничего нельзя?

— Он мне говорил: «Рудольф знает, как остановить все это. Надо найти икону с бриллиантами. Только Богородица может остановить „Black Box“. Сам он в это, по-моему, не верил.

— Вы откровенны, господин Баринов…

— Я же знаю, что вы включили «M-exit».

— Да, но обычно он не работал. Раньше был заблокирован даже звуковой канал. Вам не кажется, что ваш отец может нас дезинформировать через вашу микросхему?

— Он может все, на его стороне «Black Box».

— Точнее, ваш отец на его стороне.

— Пусть так, это несущественно. Важно, что они оба на одной стороне.

— Вы знаете, какая это сторона?

— Догадываюсь…

— Вы сказали меньше, чем знаете.

— Можете считать, как хотите.

— Вам не кажется, что сейчас у нас больше общих интересов, чем противоречий?

— Если б я знал наверняка, что Табберт прав, и вы можете все остановить, то мог бы согласиться…

Сзади неслышно подошли Сорокин, Луза и Гребешок с автоматами на изготовку. Сарториус молча показал им, чтоб они обошли нас и спустились ниже на виток лестницы. Потом он забрал у меня рацию — я и не рыпнулся! — и нажал на кнопку и произнес:

— Рудольф Николаевич, с вами говорит Умберто Сарториус. Слушайте меня внимательно. Дмитрию легко забить голову вся кой ерундой. Со мной это не получится. Если вы хотите предложить нам союз против Баринова только с одной

целью — заполучить сперва «Богородицу», а потом — деньги О'Брайенов, то увас ничего не выйдет.

— Вы сомневаетесь в том, что вам уже известно?

— Да. Пока все это либо слова, либо галлюцинации.

— Значит, вы поверите всему этому только тогда, когда сюда хлынет лава?

— Может быть, хотя ГВЭПом можно навести и не такую галлюцинацию.

— Жаль, что мы не сумели договориться. Придется решать вопрос с помощью Faustrecht.

— Immer bereit! — ответил Сорокин, как юный пионер. И, выключив рацию, сунул ее себе в карман.

— Сергей Николаевич! — заорал я. — Не делайте глупостей! Я сам слышал то, что говорил Чудо-юдо Эухении! Это не была галлюцинация!

— А разве я сказал, что это была галлюцинация? Нет, это была толковая дезинформация. Сначала он, конечно, организовал тебе этот самый БСК-4. Ты думаешь, что этот сон нельзя устроить с помощью ГВЭПа?

— Все ГВЭПы сгорели…

— У меня и у «джикеев» вчера утром — да. Но у Баринова они могли остаться. А потом, когда ты очнулся, он устроил так, чтоб ты побежал прятаться как раз в ту комнату, где ты мог слышать все, что он брехал этой старой дуре! Неужели ты думаешь, что он настолько наивен, что устроил бы комнату для секретных переговоров там, где за тонкой перегородкой стенного шкафа, да еще и с дыркой, его может подслушать любой дурак?!

Я поостыл. У меня и у самого такое сомнение проскакивало…

— Вот, вижу, что ты уже начал соображать.

— А Табберт? Неужели перед смертью врут?!

— Ну, это еще проще. Табберта — если это вообще был он, ты ж его до этого в глаза не видел! — тебе просто подбросили. Любого зомбированного «джикея», с более-менее интеллигентной рожей, изрешетили из автомата, вкололи ему дозу «Зомби-7» и запрограммировали на соответствующий диалог с тобой. Пока не рассказал все, что требовалось, не помирал. Ну а тебя, поскольку они постоянно следили за тобой с помощью индикатора, элементарно вывели на него. Возможно, даже сам Чудо-юдо помог им, разблокировав звуковой и мыслепередающий каналы, а может, и дал коды для управления тобой через микросхему…

— A «Black Box»? — еще раз поупорствовал я. — Он существует или нет? Или это галлюцинация?

— Все может быть… — загадочно улыбнулся Сарториус.

И тут меня внезапно осенило: а что, если я имею дело не с Сарториусом, а с «черным ящиком»? И правая рука моя, подчиняясь скорее не разуму, а какому-то озарению, сложив пальцы в щепоть, как бы перечеркнула Сорокина сверху вниз и справа налево…

Вспышка! Мне показалось, что Сарториус на какое-то время превратился в «длинного-черного», но потом все приняло нормальный вид. Только Сорокин, ухватившись за поручень лестницы, опять шатнулся к стене. Как тогда, наверху, еще перед спуском…

Я как-то замешкался. Не знал, надо ли его подхватывать и можно ли вообще к нему прикасаться, но сверху, чуть всех не посшибав, сбежала Элен, поднесла ему к носу нашатырь.

— Чхи! — дернулся Сорокин. — Не понял… Мы же еще не начали спускаться вроде бы… Ты когда плечо успела перевязать?

— Да наверху еще! — удивилась Элен. — Не помнишь, что ли? Ты ж нормально дошел сюда.

— Н-нет, — пробормотал Сарториус. — Я думал, что вырубился. Вообще, понимаешь? И уже куда-то пошел…

Он не сказал, куда, но мне показалось, что я его правильно понял. До меня дошло, что в тот момент, когда Сорокин, на наш взгляд, просто почувствовал себя плохо, он на самом деле по-настоящему потерял сознание. Больше того, просто-напросто умер. И душа его, та самая, в бессмертие которой он скорее всего, как настоящий коммунист, не верил, уже отделилась от тела. А на ее место наглым образом втиснулся «Black Box», который и управлял им все эти полчаса или больше. И когда фон Воронцофф выступил со своими «мирными предложениями», «черный ящик» от имени Сарториуса послал его, культурно выражаясь, на хрен.

— Сергей Николаевич, — сказал я осторожно, — у вас в кармане «джикейская» рация. По ней сейчас со мной связывался Воронцофф. Он предлагал сотрудничество…

— В каком смысле? — наморщил лоб Сорокин. По-моему, он с трудом возвращался к нормальной жизни, еще не совсем понимая, где находится. Видимо, то, что он увидел там, произвело на него сильное впечатление.

— В том смысле, что с его помощью мы сможем предотвратить катастрофу. Он знает, как это сделать, но ему нужна наша «Богородица» с бриллиантами.

— Это серьезно? — спросил Сергей Николаевич. Мне показалось, будто он задает этот вопрос чисто машинально, чтобы проверить, не послышалось ли ему это.

— Мне показалось, что он не шутит.

— Чего ты, блин, опять с этой иконой лезешь? — проворчал Клык, который при поддержке своей Верочки спустился на площадку. — Я ж слышал весь ваш разговор! Тебе ж русским языком объяснили, как эти суки мозги пудрят!

— Погоди, Клыкуша, — все еще довольно вялым голосом произнес Сарториус. — Не спеши… Кто, кому и что объяснял? И кто кому мозги пудрит?

— Ну, „-мое, — пробормотал Клык, — еще один придурок нашелся. Ты что, Серый? За секунду память посеял? Ты только что, как нормальный человек, русским языком растолковал этому Барчуку или как его там, что иконка наша нужна Воронцову, чтоб заполучить фонд этих, блин, О… в общем, на Б, а для этого они скомстролили или скундепали эту лажуху насчет Конца Света. Что Димухе мозги запудрили? Ты усек, что сам это говорил, или нет?!

— Ни хрена не помню… — пробормотал Сорокин. — Не мог я это говорить. Я в полной отключке был, понимаешь?

— Да мы же с тобой рядом шли, командир! Ты мне про Грозный рассказывал, как федерастов жег…

— Я? Про Грозный? Да я про это даже маме покойной не рассказал бы! — произнес Сарториус. — Юрке, брату, и то душу не открыл толком…

Мне-то все было ясно, но попробуй скажи всем, что в Сергея Николаевича на это время черт вселился? И не в переносном смысле, а в натуре? Клык только присвистнет и пальцем у виска покрутит: мол, готов пацан, крыша поехала!

— Мужики, — сказал я, — давайте замнем для ясности? Всяко бывает. Ты, Петя, небось насчет ГВЭПа уже просвещенный, поэтому должен понимать, что работа с ним сложная и на мозгах отражается. У самого, что ли, провалов в памяти не бывало? В состоянии ужратости, например?

— Бывало, конечно, — кивнул Клык, — но это после литра-полутора, не меньше. А мы ж ни в одном глазу…

— Да из него столько крови вытекло! — неожиданно вмешалась Вера. — Ты сам-то, когда раненый с Черного болота приполз, чего-нибудь помнил? Хотя бы то, как я тебя лечила?!

— Ну, ты даешь, Верунчик, — совсем смягчив тон, произнес Клык. — Я ж тогда и ходить не мог.

— Ага, только пистолет наставлял да врал, что из ФСБ, задание выполняешь. А сейчас — ни фига не помнишь.

В это время маленький Юрик, который уже сморился и тихонько посапывал у Веры на руках, недовольно заворочался, и все перешли на шепот.

— Ладно, — сказал Сорокин, — продолжаем двигаться. Держитесь от нас с Димой на дистанции в два витка. Элен, топай назад, внимательно смотри на площадках. Чтоб сзади не зашли…

Мы начали спускаться, чтоб оторваться от Князевых на положенное расстояние. На площадке горизонта 54 нагнали Гребешка и Лузу.

— Поглядывайте сюда, — предупредил Сарториус, указывая на дверь с цифрами, — а то заберется кто-нибудь, переждет, пока мимо пройдете, а потом

— в затылок.

— Я говорил? — сердито глянув на Лузу, прошипел Гребешок. — А ты — «ни хрена не будет»!

— Топайте, мы за вами, подстрахуем, если что, — ободрил их Сорокин.

Когда «куропаточники» ушли вниз, Сарториус вытащил рацию и спросил:

— Волну не сбили? Я глянул:

— Вроде нет…

Сергей Николаевич включил питание, нажал кнопку и позвал:

— Воронцов, вы меня слышите? Прием! Когда он отпустил кнопку, рация некоторое время молчала, мрачновато похрюкивая, а потом отозвалась нехотя:

— Вам кажется, что мы еще не все сказали друг другу, дон Умберто?

— Да, иначе я не стал бы вас вызывать.

— У вас есть новые предложения?

— Да, есть.

— К сожалению, я не имею времени их выслушать. Четверть часа назад я мог бы обсудить их и даже был готов к некоторым компромиссам. Сейчас все это уже не имеет решающего значения. Вы сами поставили себя в неудобное положение.

— Иными словами, вам больше не нужна наша «Богородица»?

— Нет, не нужна. Только что мы достигли соглашения с господином Сергеем Бариновым. Его одобрил также мой российский компаньон господин Соловьев, который через пятнадцать минут сможет обнять родного сына, которого не видел больше двух лет. Одним словом, оно кардинально изменило ситуацию, и, к сожалению, теперь наличие у вас иконы становится непреодолимо серьезным препятствием для диалога.

— Вот как?

— Да, именно так. Сейчас диалог возможен лишь в том случае, если вы вынете икону из оклада, расколете ее пополам вдоль доски и отдадите мне правую половину, послав вперед Дмитрия Баринова в качестве гонца… Оклад можете оставить себе.

— Вы позволите мне подумать? — Сарториус потер щетинистый подбородок.

— Десять минут. И еще пятнадцать минут буду ждать появления Дмитрия с правой половиной иконы.

Я украдкой подсветил шкалу часов: 13.05. Стало быть, срок на раздумья и подготовку к диалогу дан ровно до открытия Большого Прохода!

Стоп! Если «Black Box» мог на какое-то время завладеть Сарториусом, то не проделал ли он того же с Воронцовым? То, что он заявляет о соглашении с Чудом-юдом и требует расколоть икону, — несомненно это подтверждает. Но только Воронцов знает — или надо уже говорить «знал»?! — что надо делать, чтоб предотвратить Конец Света… Неужели теперь остается только один выбор: уйти с Чудом-юдом под власть «черных» (которые, кстати, могут и надуть по всем статьям!) или сгореть в огне «мирового пожара» (вот это мне, как ни странно, представлялось абсолютно гарантированным)?

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Сорокин.

— Это «Black Box», — пробормотал я, слегка опасаясь, что после этого у меня язык отсохнет или сердце остановится. — Он работает за фон Воронцоффа. А пока вы были в отключке — работал за вас.

— А почему теперь не работает за меня? — Сарториус задал вполне резонный вопрос, а у меня на него был вполне дурацкий ответ:

— Потому что я вас перекрестил…

— Сим победита, — произнес Сорокин с нескрываемой иронией, но, как мне показалось, в глазах его мелькнуло нечто похожее на страх. Я думаю, что для такого закоренелого атеиста, как он, переварить все это было куда труднее, чем для меня. Хотя в сугубо дьявольском происхождении «черного ящика» я и сам еще был не очень уверен.

Но тут впереди — то есть внизу — там, где находились Гребешок и Луза, послышалась какая-то возня.

— Туда! — рявкнул Сарториус, и я как подхлестнутый ринулся вниз, держа палец на спусковом крючке. Уже пробежав вниз один виток, я услышал короткую очередь из «калаша» и чей-то вскрик.

На площадке горизонта 60 обнаружились живые и невредимые Луза с Гребешком. А у распахнутой настежь двери кабельного туннеля навзничь, с неестественно подвернутой ногой лежал «джикей» с пятью дырками в груди. Броник с полутора метров пули 5,45 успешно прошибли, затем, потеряв скорость, тюкнулись в наспинную пластину и, отскочив внутрь тела, еще маленько погуляли… На стальном полу площадки уже расплылась черно-бурая лужа.

— Поторопился он, — немного лязгая зубами, пробормотал Гребешок. — Лузу пропустил, а меня не заметил.

— Повезло… — произнес я неуверенно, и в ту же секунду несколько выстрелов и очередей из бесшумного автомата послышались наверху, над нами. Истерически закричала Вера, сорванным голосишком заверещал ребенок.

— В рот твою дышло! — заорал Сорокин. — Этого я и боялся! Наверх!

Сам Сарториус, конечно, быстро бежать не мог, а Луза был тяжеловат для беготни вверх по винтовой лестнице. Поэтому мы с Гребешком обогнали их и выскочили на площадку горизонта 54 первыми. Здесь картинка была совсем иная, безотрадная…

Они успели раньше. Никто из тех, кто находился на площадке, не смог рассказать нам о том, как развивались события. Можно было только догадываться, как тут все произошло. «Джикеи», организовавшие засаду на горизонте 54, не поспешили. Они точно выбрали время, когда Элен повернулась спиной к двери, и расстреляли ее в упор. Клык ответить не мог, у него одна рука была в лубке, а на второй прикован «дипломат». Его тоже убили в упор — пуля попала прямо в лицо. А безоружная Вера с ребенком на руках могла только кричать. Скорее всего, гадов было двое, и они точно знали за чем шли — за «Богородицей». Кто-то из них пытался вырвать из рук Клыка «дипломат», как видно, не заметив цепочку и браслет. На это он истратил пару минут, потом пытался взломать кейс и на этом тоже потерял время. А мы с Гребешком были уже близко, топали по гулким стальным ступеням, могли вот-вот выскочить из-за поворота и нашпиговать свинцом эту суку. Поэтому подлюки решили взять то, что было проще, — сцапали Верку с ребенком и утащили их в кабельный туннель.

Клыка я, можно считать, не знал, и хотя догадываюсь, что парень он был по жизни не сахарный, раз сидел по 146-й и имел «вышку» по 102-й, все-таки был мужик ничего. Поэтому, увидев его с дырой во лбу, я почувствовал, как что-то в сердце „кнуло.

Насчет Клыка я сразу все понял — от таких сквозных в голову не выживают. К тому же он лежал вверх лицом, оскалив зубы, с остекленелыми глазищами, в которых не было страха — только ненависть и ярость неуемная. Как у настоящего волка, налетевшего на свою картечь в отчаянном прыжке. Он этой смерти два года ждал — и вот достала все-таки…

А вот насчет Элен я сначала и не подумал. Поверить не мог. Потому что она лежала ничком, вниз головой, распростершись на стальных ступеньках. Тяжелый броневой шлем с забралом скатился куда-то под поручни лестницы — видно, подбородочный ремень расстегнула. Золотистые волосы, столько раз мною целованные и глаженные, тихо шевелились какими-то сквозняками, гулявшими по шахте, и создавали иллюзию жизни. Крови почти не было — вся внутри осталась,

— и мне показалось, будто она только ранена, может, даже нетяжело. И только когда перевернул, понял — это все.

Мне можно было полгода говорить — нет, это не Хавронья Премудрая, это только ее оболочка, где жила и без того уже потерявшая одну жизнь Танечка Кармелюк, хладнокровная боевичка-киллерша, которая убила больше людей, чем Чикатило. Мне можно было тысячу раз утешиться тем, что та, настоящая, на две трети, правда, сидит сейчас в лаборатории Чуда-юда и выполняет его задания вместе с точно такой же, как эта, только живой женщиной с родинкой на шее — единственным различием сестер Чебаковых… Но это все было в пользу бедных. Горечь, боль, ярость — все забурлило, когда я увидел мертвыми и неподвижными те серо-голубые глаза, которые столько раз согревали мне душу.

Я смахнул слезу рукавом «джикейского» комбеза, оттянул затвор подствольника «М-203» и вставил в вырез гранату объемного взрыва. Отпихнув растерянного Гребешка, я решительно шагнул к двери кабельного туннеля с белыми цифрами 54. Месть!!! Эти гады еще недалеко убежали — дам им вдогон из подствольника и поджарю огненным валом, который пройдется по этой узкой бетонной трубе. В головешки их, паскуд! В головешки!

— Стой! — осадил меня слабый, почти старческий голос Сорокина. — Нельзя — там Вера с Юркой… Остынь. Я остановился.

— Остынь, — еще раз произнес Сарториус. — Нам вниз надо, с иконой. Присматривайте за дверью.

Он достал из кармана ключики от кейса, кряхтя, как старик, нагнулся над мертвым Клыком, набрал код, вставил ключи в скважины, повернул…

Я не смотрел, только слушал. Мои глаза так и впились в стальную дверь с номером 54. Ту, откуда пришла смерть. Черта с два я остыл и успокоился! Я молил и Бога, и черта, чтоб еще раз оттуда высунулась хоть одна черная гадина. Весь магазин вогнал бы! До последней пульки!

А Сорокин при помощи Гребешка расстегнул камуфляжку, потом броник и пристроил икону поверх майки, прижав к телу ремнями бронежилета.

— Теперь ты сзади пойдешь, — сказал Сергей Николаевич. — Учти, они тебе на мозги будут капать. Не горячись…

Это было то, что нужно. По крайней мере мне. Я почему-то думал, что те, кого мне так хотелось достать, пойдут за нами по пятам. Чтоб снова подловить.

Но они не торопились. Потому что за них теперь было все. И Чудо-юдо, и «Black Box», и заложники, и время… Самое главное — время. На часах было уже 13.15. Через четверть часа начнется…

Прошли площадку горизонта 60 с трупом джикея, потом миновали 66-й, 72-й, 78-й… Тишина. Следующий — горизонт 82.

И тут я услышал нарастающее металлическое бряканье, переходящее в гулкие удары по ступенькам. Граната! Те гады, сверху, скатили гранату! Одна… Две… Три… Четыре — где взрыв? Пять… Шесть… Семь! Цап! Боевая, но без запала. Издеваются, что ли? Не-ет, они так просто ничего не делают. Это они промеряют по звуку, за какое время граната пролегает три витка по лестнице. Чтоб достать, но не меня, а тех, кто впереди. Должно быть, я им живой нужен, иначе их Чудо-юдо оставит здесь, в лаве вариться.

Значит, сейчас подойдут. Я осторожно повернул штурвальчик двери кабельного туннеля горизонта 78. Тихо, стараясь не зацепить за порожек, шагнул в холодную, затхлую темноту. Теперь ждать.

Сердце стукало, а мне очень хотелось его остановить. Чтоб не выдавало подлое и чтоб слушать не мешало. Войлочные подметки «джикеев» ступали бесшумно. Но с ними шла Вера. Почти незнакомая мне молодая вдова. Которую вся эта сумасшедшая кутерьма, затеянная моим отцом, уже лишила почти всего — дома, уюта, счастья, мужа, только оставила совсем маленького сынишку, с которым ей уже два дня с небольшим перерывом приходится бегать по сырым подземельям, продуваемым сквозняками, под пулями и осколками… А теперь из нее и ребенка сделали щит. Обувь с нее сняли, но босые пятки ступали все-таки слышнее… Я обратился в слух, уже мало думая о том, как бы шкуру сберечь. Теперь я боялся только двух вещей: умереть, не отомстив, и убить Веру.

Так. Вера, слабенько всхлипывая и укачивая ребенка, тихонько прошлепала мимо двери. За ней, чуть скрипнув войлоком по железу, прошел один «джикей», миновал площадку, начал спускаться… Где же второй? Может, его и не было? А, была не была!

Я пинком распахнул дверь и скорее чуя, чем видя в темноте спину врага, дал очередь.

— Н-на! — С полутора метров не промахнешься. Заячий вопль, бряканье выпавшего оружия, тюфячный шмяк тела, упавшего на железные ступеньки.

Был все же второй, был! Именно он, приотстав, прикрывал приятеля сверху. Чуточку проспал, вдарил уже после того, как я завалил первого, и успел перекинуть ствол в его сторону. Нажали крючки почти одновременно, но мне повезло чуточку больше. Потому что я стоял ниже его примерно на полтора метра и, саданув вверх, вкатил очередь наискось под бронежилет. Штуки три, не больше, но вполне хватило. А его очередь, направленная сверху вниз, в трех местах вспорола на мне комбинезон, но броник зацепила только вскользь и не пробила. Еще одна пуля крепко тюкнула в скругленную макушку шлема и ушла, как говорится, в аут.

Голову мне при этом немного дернуло, когда я повертел ею, то почуял боль, будто мне по шее надавали. Потом, правда, похрустело немного, но прошло.

Внизу, на площадке горизонта 82, я нашел Веру и Юрика. Дверь в кабельный туннель была распахнута настежь. Куда бежать, фиг знает.

— Где все? — спросил я, и Вера неопределенно махнула рукой. Похоже, она потеряла дар речи, да и вообще с психикой у нее было неладно. Юрик, тесно прижавшись к мамочке, хныкал, но рассказать, увы, ничего не смог, даже если б уже умел говорить.

После того, как я уложил тех «джикеев», которые убили Элен и Клыка, мозги, очевидно, от легкого сотрясения при попадании пули в шлем стали соображать чуточку хладнокровнее. Именно поэтому я не стал бежать вниз, на горизонт 88, и не полез немедленно в кабельный туннель. Почему? Да потому что «джикеи» могли удрать и туда, и туда, а Сарториус, Луза и Гребешок, естественно, махануть в том же направлении. Кстати, хотя трое из пяти «джикеев» были убиты, их все же оставалось двое, а потому один мог побежать вниз, а второй удрать в туннель. Вот тут и гадай, откуда кто выскочит и стрельнет тебе в спину… Да и Верку опасно оставлять, опять могут сцапать и прикрыться ею как щитом.

Но не сидеть же мне, блин, просто так? Время ведь 13.27 как-никак! Через три минуты, по идее, открывается Большой Проход…

Прислушался. Ни из кабельного туннеля, ни снизу никакого шума не слышалось. Ни шагов, ни голосов, ни стрельбы… Странно!

А цифирьки секунд на часах быстренько менялись. Хоп! И минута прошла.

Наконец я решил, что сначала спущусь вниз. Взял Веру за руку и потянул за собой. Подчинилась, ничего не спросив, похоже, на нее напала полная апатия. На ходу заменил магазин, хотя в старом еще оставалось кое-что, патрона три, может быть. Дело было серьезное, мелочиться не следовало. Пока суть да дело

— еще минута прошла.

Когда мы спускались, я поглядывал на часы все чаще — ждал. Мысли в голове путались, толкались, мешали друг другу. Самое главное, если по большому счету, я еще не сделал выбора. Того самого, который мне предложила биомать-Родина, Мария Николаевна. Потому что я вполне понимал, как спасется мое тело и как погибнет душа, если я сейчас проберусь к Чуду-юду, встану во фрунт и скажу, что готов выполнить любой его приказ, в том числе и разрубить пополам икону, даже если для этого придется застрелить полуживого Сорокина, еле волочившего ноги. О возможной заподлянке «черного ящика», который вместо «экологически чистой планеты» мог запросто смайнать нас в геенну огненную, мне как-то думать не хотелось. А все прочее, в общем-то, было вполне приемлемо: и окончательное превращение в биоробота, и утрата всяческой свободы. Главное, что у меня останется в живом, здоровом и, возможно, в бессмертном виде мое любимое живое тело, которое сможет видеть, слышать, нюхать, вкушать, осязать и без особых проблем существовать под мудрым руководством Чуда-юда, в свою очередь, управляемого не то чертями, не то инопланетянами.

А вот как именно будет спасена моя душа, ежели пропадет тело, — я понять не мог. Что я, привидением стану? Или, все-таки в рай направят? А что там делать?

Наконец влезла совсем мутная, но вполне резонная мысль: а что, если все это, насчет 16.30, — абсолютная ложь? И попросту ничего сверхъестественного не случится?! В том смысле, что никакого Прохода не откроется, а сюда, вниз, придут «ягуары» и, зажав нас всех в нижних ярусах, попросту перестреляют…

Эта мысль была, пожалуй, самой прозаической и самой реалистичной. По-моему, в тот момент, когда на часах было 13.29.56, я в эту мысль почти уверовал. Именно тогда мы с Верой и ее сынишкой оказались на пустой площадке горизонта 88.

Раз, два, три, четыре…

Ровно в 13.30.00 на шесть метров ниже нас появился свет. Сначала мне показалось, будто там включили фонарик с синим стеклом. Слабенькие отблески едва просматривались через щели между листами, из которых была сварена лестница, и были едва заметны на тюбингах, которыми был укреплен ствол шахты. Однако свечение быстро нарастало. Оно прошло стадии яркости неоновой рекламы, лампы дневного света и уже приблизилось по силе к дуговому фонарю. Но что еще более интересно — свет стал просматриваться наверху. Яркий луч вырывался из незакрытой двери кабельного туннеля на горизонте 82.

То, что свет появился под нами, на горизонте 94, у меня не вызвало удивления. Я моментально сообразил, что его источником является та самая странная конструкция, которую прошлой ночью сооружал Чудо-юдо, вероятно, под диктовку «черного ящика». И поскольку свет появился ровно в 13.30, мне не понадобилось долго ломать голову, чтобы догадаться — «башенка» была механизмом для открытия Большого Прохода.

Этот самый Проход представлялся мне чем-то вроде тех «дверей» из воздуха, имевшего плотность воды или киселя, с которыми мне пришлось сталкиваться дважды. Первый раз — в том потоке времени, где была экспедиция на объект «Котловина», а второй раз вчера, в президентском дворце. Правда, несмотря на схожесть ощущений при встрече с этими «дверями», в первый раз я был просто перемещен в пространстве, а во второй — вышел в искусственную реальность и вынужден был созерцать БСК-2. Оба раза ко всему этому имел отношение «Black Box», в первом случае большой «черный камень», во втором — маленький «черный ящик». Но ни в том, ни в другом случае не было никакой «башенки». Тем более

— с перстнями Аль-Мохадов.

Я вспомнил, что Чудо-юдо монтировал свой таинственный прибор в одной из одиночных камер бывшей тюрьмы на горизонте 94. В этой камере не было ни одного окошка, а дверь была стальная и плотно прилегала к раме. Было еще вентиляционное отверстие, выходившее, должно быть, в вентиляционный короб, через него — в вентиляционную галерею горизонта и, наконец, в вентиляционную шахту. Наверно, кабельный туннель тоже вентилировался, но мне что-то не верилось, чтоб столь яркий свет смог через целую кучу изгибов добраться сюда… И уж тем более странно, что свет мог появиться двенадцатью метрами выше, на горизонте 82.

Конечно, если это, допустим, нечто вроде сверхмощного ГВЭПа, то он может пробурить лучом на режиме «О» и большую толщу…

За спиной послышался гулкий топот ног и какой-то шуршащий шум, будто что-то волокли вниз по лестнице. Хотя «джикеи» не могли топать так громко своим войлоком, я на всякий случай отпихнул Веру с ребенком к двери и наставил автомат на поворот лестницы.

— Не стреляй, свои! — рявкнул Сарториус. Луза и Гребешок волокли под микитки оглоушенного, но явно живого «джикея». Теперь стало уже настолько светло, что никаких фонарей не требовалось. Пленнику могло быть и полста, и шестьдесят с гаком, но выглядел он моложаво, спортивно. Да и силенок было в достатке. Едва очухался, стал дергаться, да так, что такие крепкие ребята, как Луза с Гребешком, его едва держали.

— Это фон Воронцофф, — сказал Сорокин, пока Луза с Гребешком пристегивали пленника к поручню лестницы. — Соловьева пришлось грохнуть в туннеле. Хотя он втрое меньший гад, чем этот. Но он и только он знает, как это можно остановить.

— Да, знаю! — Воронцов вызывающе поднял голову. — Но вы узнаете о пути к спасению только тогда, когда расколете икону пополам!

— Этого нельзя делать, — сказал я уверенно.

— Нет, только так. Потому что уже открылся Большой Проход и сейчас первые счастливцы уходят по нему в иной мир! — патетически вскричал Рудольф Николаевич. — Они будут жить вечно! А вы, вы все умрете! Уже через полчаса эта стальная лестница накалится докрасна, и вы испытаете все муки ада, прежде чем умрете.

— А может, и правда, рубануть ее? — неуверенно пробормотал Луза. — Все равно, кому она теперь нужна, деревяшка эта?!

— Молчи, блин! — сказал я. — Если мы это сделаем, нам точно хана придет!

— Да какая разница?! — заорал Гребешок, явно поддерживая земляка. — Ну, допустим, ты в Бога веруешь, святыней ее считаешь — все понятно. Можешь не рубить! А мне, между прочим, по фигу. Я знаю, что если у этого козла бзик — он упрется и не скажет. Не чувствуешь, что ли, жарко становится? Точно, температура растет!

— Нельзя этого делать! — строго сказал Сарториус. — Нельзя!

— Да пошел ты на хрен, гэбист драный! — оскалился Гребешок, вцепляясь в камуфляжку Сорокина. — Отдашь или нет?! По стенке размажу!

— Ах ты с-сука! — Я хватанул предплечьем по рукам Гребешка. — Отдзынь от него, пар-раша!

— Паскуда! На наших наехал? — проревел Луза. — Сукой назвал?

Я внезапно понял: «Black Box», пробравшийся в Воронцова, потихоньку просочился в них, а теперь, пользуясь случаем, хочет вцепиться и в меня. Ненависть, разгоравшаяся в нас всех, прокладывала ему дорогу. С другой стороны, попробуй уговори Лузу с его полуторастами килограммами! Если попадет своим кулачком в левую щеку, то правую подставлять уже не потребуется…

— Назад, шпана! — отскакивая из-под возможного удара, зарычал я. — Всех пошмаляю, лярвы гребаные!

Ствол «AR-18S» уставился на разъяренных «куропаточников». Но не напугал, а лишь остановил. Во мне сцепились две силы: одна прямо-таки требовала — «мочи, пока не поздно!», а другая осаживала, убеждая, что это происки «черного ящика». Луза, чуя мою неуверенность, неторопливо потянулся к поясу, где торчала рукоять «глока», а Гребешок постепенно отодвигался от Лузы в сторонку, чтоб не угодить под одну очередь.

— Перекреститесь! — внезапно произнес коммунист Сорокин неожиданно зычным комиссарским голосом, которым, должно быть, целые полки можно в атаку поднять. — Именем Божьим заклинаю, перекреститесь!

И сам, как это ни удивительно, наложил на себя крестное знамение… Луза с Гребешком будто завороженные — тем более что так оно и было! — тут же троекратно повторили его движения.

Ну а я что, хуже, что ли? Переложил автомат в левую руку и тоже по всем правилам осенился… Щелк! Что-то полегчало… И сразу появилась идея.

— Этого, этого крестите! — заорал я, указывая на Воронцова. Сарториус, Луза, Гребешок и даже Вера, которая до того безучастно стояла в сторонке, начали чертить в воздухе кресты. Чирк! Чирк! Одна за одной несколько вспышек сверкнули на черном силуэте пленника. Воронцов испустил какой-то невероятный рев — я таких даже в видеофильме «Чернокнижник» не слыхивал! — и обмяк, повиснув на скованных руках. Но зато во все стороны — вверх и вниз тоже! — искрясь, унеслось множество мелких, с теннисный мяч размером, «зеленых ежей».

Сорокин уже хлопал по щекам Рудольфа Николаевича:

— Очнитесь, Воронцов!

Луза пробормотал:

— Ну, блин, и чертовщина… Прямо ужастик какой-то!

Гребешок обалдело похлопал глазами и проворчал:

— Галлюцинация… Я ж тебя застрелить мог, Барин!

— Я тоже… — прошептал я. — Это ж такое дело…

Воронцов тяжело открыл глаза.

— Это вы, дон Умберто? Который час?

— 13.45.

— Уже началось?! Господи, спаси и помилуй! Где икона? Вы ее не разбили?!

— Нет, — отозвался Сорокин. — Хотя вы и очень просили…

— Это он, Враг!!! — с доподлинным ужасом пробормотал Рудольф Николаевич.

— Отстегните меня… Слово дворянина, я не попытаюсь бежать. Господи, как же Он хитер!

Луза нашел ключик от наручников и освободил Воронцова.

— Надо спешить! — озабоченно разминая запястья, произнес тот. — Только бы успеть… Вы точно не разбили икону?! Покажите ее!

Сарториус расстегнул камуфляжку и бронежилет, вытащил икону… Воронцов упал на колени, перекрестился уже самостоятельно, пробормотал:

— Богородица-Дево, Царица Небесная, Пресвятая Владычица! Заступница милосердная! Вразуми нас, рабов твоих, грешных и темных! Просвети и оборони от лукавого! Спаси и помилуй! — Мне показалось, что это была не молитва, а скорее какое заклинание, набор кодовых фраз…

И тут икона словно бы осветилась изнутри, отбросив какой-то странный блик на лицо бывшего россиянина. Только теперь я смог ее увидеть как следует. Впрочем, наверняка в обычной обстановке икона смотрелась совсем не так. Конечно, когда ее освещали свечами или лампадкой, все многочисленные бриллианты переливались как радуга, и чеканное золото оклада отражало эти блики. Наверно, это было красиво. Но сейчас было иное. Сияние исходило изнутри, а не извне. Постепенно оклад терял свою вещественность, переставал восприниматься как сочетание металла и прозрачных камней, а превращался в лучистый, расплывчатый и зыбкий ореол, посреди которого все ярче, четче и рельефнее прорисовывались лики Богоматери и Младенца. Оттуда, из глубины ореола, от этих ликов шло Спасение и Жертвенность…

 

МЕЖДУ ЯВЬЮ И СНОМ

Примерно через минуту мне впервые показалось, что эти плоскостные, писанные кистью древнего мастера изображения становятся более живыми, обретают объем и меняют цвет. Еще спустя полминуты мне привиделся лучистый блеск в глазах и одновременно почудилось, что губы Богородицы дрогнули, будто она собиралась произнести какую-то фразу. При этом радужный туман все больше распространялся вокруг ликов, постепенно заполняя всю площадку и окутывая находившихся на ней людей. Я ощутил, что теряю ощущение реальности и вхожу в некий пограничный мир, где сон и явь сливаются воедино, переплетаются, спутываются и перестают быть противоположностями.

Еще через какое-то время контуры шахты, лестницы, кабельной трубы, поручней, двери кабельного туннеля, всех людей, присутствовавших на площадке, полностью исчезли. Я не ощущал ни земной тяжести, ни стальных листов площадки под ногами. Даже собственное тело, окутанное радужным туманом, стало каким-то эфемерным, бесплотным, призрачным. Черный «джикейский» комбинезон, бронежилет, оружие и амуниция — исчезли. Я уже не мог понять, одет я или нет, и даже больше — был не уверен, что у меня есть тело. Зато там, где находилась Богородица с Младенцем, туман как бы рассеивался и расступался. И уже видно было, что это не горельефы или скульптуры, а живые существа, одетые в старорусскую одежду. Причем их лица все больше обретали облик Веры и Юрика.

Свет, который исходил от них, становился все ярче, золотистее, все больше напоминал солнечный, и смотреть на него становилось все труднее.

Я ждал, что услышу от них некое Откровение, какое-то Слово, которое, как известно, было в начале ВСЕГО.

Но на самом деле ничего я не услышал. Просто Богородица подняла правую руку и указала куда-то за мою спину. И хотя прямой команды повернуться вроде бы не было, мой взгляд повернулся на 180 градусов. Там, все в том же радужном тумане, возникло нечто похожее на окно в облаках. В этом окне я увидел лабораторию Чуда-юда на горизонте 82, только все оборудование ее уже куда-то исчезло. Остался лишь длинный вытянутый зал, залитый знакомым мне ослепительно ярким, режущим глаза светом. Вместо дальней от меня торцевой стены, посреди этого голубоватого, электросварочного сияния стремительно скручивалась черная спираль, постепенно приобретавшая форму воронки. Свет пытался сжать, захлестнуть эту жуткую, беспросветно-черную пасть, но ему это не удавалось. Чернота все густела, углублялась, а горловина воронки неумолимо притягивала. В нее, словно в странный, противоречащий физическим законам, горизонтальный водоворот постепенно всасывалось все, что еще оставалось в зале. А оставались в зале только люди. Их было довольно много, несколько десятков человек, знакомых и незнакомых. Конечно, там был сам Чудо-юдо, Эухения, Зинка, Вика, Лариса, Пепа и Аурора, Ваня, Валерка, Олег, три подопытные мамаши, трое супермладенцев, охранник Рауль, инженеры Борис и Глеб, а также еще какие-то типы то ли из обслуги «Горного Шале», то ли из СБ ЦТМО. Черное жерло воронки надвигалось на них, подхватывало крайних и, вращая по спирали, уносило куда-то в Неизвестность. А они стояли и улыбались глупыми, самодовольными, даже счастливыми улыбками. Потому что думали, что спасаются. Когда я присмотрелся, то увидел: на глазах у всех были огромные голубовато-зеленые бельма. Слепцы! Они не видели, что их ждет. Более того, им мерещилось, будто они уже видят прекрасную, «экологически чистую» планету с голубыми реками и зелеными лесами. Эти фантастические пейзажи светились там, в бельмах, будто в маленьких цветных телеэкранах. И плевать им всем было на то, что у них души отбирают, им вечную телесную жизнь посулили…

Но я-то откуда-то знал: все не так! Они не только отдавали Врагу души, но и тела. Их ждала не вечная жизнь, а аннигиляция, обращение в ничто, для того, чтобы Враг поглотил выделившуюся энергию и с ее помощью превратил Землю в ад.

Чудо-юдо исчез в черном водовороте одним из первых, туда же нырнула Эухения, еще какие-то люди…

Страшновато стало, но только на миг. Сзади, оттуда, где находилась Богородица, вынесся искрящийся, переливающийся ало-желто-оранжевыми красками луч или даже поток света, и я, должно быть, слившись с этим потоком и окончательно потеряв человеческую форму, превратился в острие этого луча — разящее, уничтожающее оружие Справедливости и Возмездия!

В мгновение ока световой меч рассек черную воронку, клочья ее разлетелись в стороны. Единый поток света тут же разбился на тысячи малых, но острых лучиков, которые продолжали дробить бесформенные клочки черного на более мелкие и мельчайшие кусочки, крошки и пылинки. Но один, наиболее крупный клок черноты сумел скататься в шарик, ощетиниться зелеными иглами, и именно на него Высшая Воля направила свое острие — то есть меня.

Столкнулись! Сверкнула ярчайшая вспышка! Грохот неимоверный, будто разом взорвались тысячи ядерных бомб, заполнил уши.

И тут же все погасло. Я очутился в странно знакомом месте. Когда-то — и не очень давно! — мне уже доводилось видеть во тьме красный прямоугольный контур. Такое впечатление, что он был обведен неоновыми трубками, будто на световой рекламе. Причем в прошлый раз я не сразу разобрал, горят ли эти трубки на сплошной стене или ограничивают какой-то проем. На сей раз тоже ощущалось сомнение, но оно быстро улетучилось. Я вспомнил, что контур ограничивал проем виртуальной двери, в которую я обязательно должен войти, но там, за дверью, подстерегает опасность. И очень серьезная…

Снова, как и в том недавнем прошлом, я испытал два взаимоисключающих воздействия.

Во-первых, меня, как магнитом, потянуло к мерцающему алому контуру. Это тяготение сопровождалось какими-то таинственными звуками, вроде бы не имеющими смыслового содержания. Однако с каждой секундой эти звуки воспринимались все более однозначно: как призыв и даже как приказ приблизиться к светящемуся прямоугольнику. Что-то манящее появилось и в самом мерцании красного контура. Чуть позже возник еще и запах, странный, ни на что не похожий, знакомый лишь по прошлогоднему «дурацкому сну-ходилке». Не очень приятный и тревожный какой-то. Но этот запах странным образом заставлял сосредоточить внимание на алом прямоугольнике — несомненно. Им оттуда веяло. Сначала ощущался только сам запах, но потом я стал осязать нечто вроде ветерка, исходившего из алого прямоугольника. Именно с этого момента я утратил все сомнения — прямоугольник воспринимался мной только как некая дверь, и никак иначе.

Во-вторых, желанию подойти к этой самой двери препятствовал страх. Неосознанный и не привязанный к чему-либо конкретному. Похожий страх я испытывал в недавних дурацких снах, когда перевоплощался в Майка Атвуда и переживал похищение инопланетянами. Или тогда, когда шел на виртуальную встречу с покойным Васей Лопухиным, а потом охотился на Белого Волка. Но похожесть эта была обманчивой. Сейчас происходило нечто совсем иное, я уже не ощущал себя самим собой и сознавал, что это не обычный «дурацкий сон», из которого, если что, могу выйти в реальный мир. Здесь надо было быть очень осторожным, ибо от меня сейчас зависело ОЧЕНЬ МНОГОЕ, может быть, даже ВСЕ. Я рисковал не только собой, и ответственность эта была невероятно, просто чудовищно огромна. Я даже не мог ее осознать до конца.

Итак, меня, с одной стороны, тянуло к двери, с другой — отталкивало от нее.

И все-таки желание приблизиться к двери было сильнее. Поэтому в конце концов, я сделал шаг вперед. Волна страха тут же усилилась, мне отчетливо представилось, будто, войдя в контур двери, я перешагну некий порог, за которым таится ВЕЛИКИЙ УЖАС, с которым мне, ничтожному, не справиться. Но тут же я вспомнил, какая ВЕЛИКАЯ СИЛА стоит за мной, и, преодолев робость, прошел в красный контур.

Страх практически сразу исчез. Впрочем, и стремление двигаться вперед ослабло. Ослабло потому, что ничего неожиданного не произошло, просто, оказавшись за порогом «красной двери», я увидел три точно такие же. Только отстояли они гораздо дальше от меня. Поначалу казалось, будто двери находятся в одной стене, рядком. Но постепенно произошла какая-то трансформация в восприятии, и я стал осознавать, что к каждой из трех дверей ведет отдельный туннель.

Дальше все пошло так, как во время «дурацкого сна-ходилки» и посмертной встречи с Васей Лопухиным. Я проходил Двери, набирал знакомые коды, превращал отвесные шахты в коридоры.

Все ближе была дверь той комнаты, в которой я когда-то получил от Васи его посмертное послание и архивированные файлы его памяти. Потом я удирал из этой комнаты от Белого Волка. Тогда мы с Чудом-юдом сомневались, где происходила эта встреча — в искусственном переходнике, образовавшемся при временном объединении моего и Васиного сознания, или же конкретно в моем мозгу. Теперь я четко понимал, что нахожусь внутри собственного сознания и именно здесь должна состояться решающая последняя схватка.

Почему-то я ждал, что Враг появится оттуда, из-за дверей комнаты, где мы встречались с Васей. Но он пришел с другой стороны, с той же, откуда и я.

Это был не «зеленый еж», не «длинный-черный», не «Black Box» и даже не «черный камень». То, что, омерзительно шмякая, пришлепывая и побулькивая, вползло в 500-метровый «коридоршахту», напоминало прежде всего гигантскую кучу дерьма. Вонь, исходившая от этого месива, разила за полкилометра, и чем ближе подползала ко мне омерзительная масса, тем сильнее воняла.

Там, в этой куче омерзительного и страшного, что-то ворочалось, хлюпало, выло. Оттуда то высовывались некие щупальца, то выпрыгивали какие-то жуткие существа с огромными головами, пупырчатой кожей и чудовищными когтями, которые были вроде бы разного пола и тут же приступали к каким-то брачным играм.

Сначала мне казалось, что Враг будет долго ползти эти 500 метров, потому что коридор выглядел наклонным, и гнусная масса как бы вползала вверх по наклонной плоскости. Но чем ближе она подползала, тем меньше становился уклон, и когда половина пути до меня была пройдена, оказалось, что коридор строго горизонтален. Но черная грязь поползла дальше и теперь уже

скатывалась на меня с горки. Из массы с чавканьем высунулись три жуткихчерепа с оскаленными зубами и громко, злорадно захохотали.

— Не уйдешь! — заорал чей-то громовой голос, и тут посреди кучи воздвигся метровый постамент — явный «Black Box»! — на котором я увидел ту самую таинственную конструкцию, сооруженную Чудом-юдом в камере-одиночке на горизонте 94. Зловещие багровые лучи вырывались из тех усеченных пирамидок, в которые Чудо-юдо положил перстни Аль-Мохадов. Эти лучи причудливо выгибались в пространстве и медленно свивались в общую багрово-черную спираль — очень похожую на ту, что была разрублена световым мечом.

Неожиданно я понял: Враг принял облик того зла, которое было во мне самом. Не было такого смертного греха, который я не совершал — убивал, прелюбодействовал, желал и имел жен ближних, воровал, клятвопреступничал и просто врал. Все это приняло теперь зримый образ, отвратительный и ужасный. Коридор все более наклонялся в мою сторону, черная мерзость скользила все быстрее, еще минута — и коридор превратится в шахту, а я окажусь на самом ее дне, поглощенный и раздавленный грудой собственных грехов…

Впрочем, на будущем «дне» шахты — я воспринимал его все еще как конец коридора, — как и прежде, имелась большая дверь, окантованная все тем же алым контуром. В прошлый раз над ней располагались четыре яркие рисованные картинки. Тогда, помнится, на одной из них была изображена игральная карта — валет пик, на другой — сказочный царевич, на третьей — серый кот, на четвертой — болт с четырехгранной головкой. Они символизировали тех, с кем я летал в Афган за «черным ящиком» — Валета-Валерку, Ваню Соловьева, Васю Лопухина и погибшего там Болта. Сейчас картинок было пять. В середине между царевичем и котом появилось изображение Белого Волка с оскаленной мордой. Картинки, символизировавшие Васю и Болта, были обведены синими рамками, а те, что символизировали Валерку и Ваню, — алыми. Этот знак я тоже помнил — Валерка и Ваня были живы, Вася и Болт умерли. Но чей же символ Белый Волк? Его картинка была с трех сторон обведена синим, а с одной — алым.

Двух секунд мне хватило, чтобы догадаться — это мой символ. Ужасному чудовищу осталось пройти ровно четверть пути, чтоб поглотить меня навеки. Да, именно так, Волчарой, называла меня та Ленка, чье тело осталось на ступенях лестницы, а душа в другой оболочке еще ждет своей участи, которая зависит от меня…

Но ведь Белый Волк однажды чуть не сожрал меня в этом коридоре? И вообще…

Красная капелька-курсор no-прежнему висела в воздухе рядом с картинками. Ясно, что мне вновь предлагался выбор.

И я решился. Поставил курсор под картинку с Белым Волком. Думал: откроется дверь, выпрыгнет чудище ростом с быка и зубами, как у акулы, — и все закончится куда быстрее. Но дверь не открылась. «Что же будет?» — мелькнула суматошная мысль, и тут же я услышал знакомые слова, произнесенные призрачным Васей еще в самом первом БСК:

— Там увидишь, что будет. Прощай! Оставляю тебе Волка. Если очень нужно будет, скажи: «Белый, фас!»

— Белый, фас! — заорал я, и дверь с картинками раздвинулась в стороны, будто в вагоне метро.

Ужасающий рев сотряс воздух, Белый Волк — по-моему, он в этот раз был побольше, чем бык! — оскалив чудовищную пасть, пролетел мимо меня и грудью ударил в зловещую башенку с багрово-черными лучами, так и не свившимися в спираль-воронку…

Ослепительная вспышка залила все вокруг буйным, всепобеждающим светом. Как-то незаметно он перешел в уже знакомый мне радужный туман, который сразу начал редеть и рассеиваться. Проглянули голубое небо и ободряюще-яркое солнце.

Тихий женский голос, исходивший откуда-то из синевы небес, ласково произнес:

— Белое зло пожрало черное. Минус на минус дает плюс! Ты спасен!

МАЛЕНЬКИЙ ДИАЛОГ ВМЕСТО БОЛЬШОГО ЭПИЛОГА

— Надули вас, Зинуля, с этим товаром. Ни хрена это не фирма. Самопал китайский. Говорила же, блин, возьмите меня, помогу! Нет, биомать, поперлась с этой Лариской. Да она нубук от замши не отличает, овца траханая! Фиг вы чего обернете по деньгам. Баксов на шестьсот залетите. Хорошо, если Игоряшка найдет сразу, а то на счетчик встанете.

— Ой, да ладно тебе, Лен! Найду я эти бабки, если что. А в следующий раз поедем вместе. Как твой-то, выписался из дурки?

— Выписался… Толку-то с него? Ну, месячишко не пил, может, даже полтора. А сейчас опять не просыхает. Правда, драться больше не лезет. Но зато фигню Какую-то мелет. Даже больше прежнего.

— Чего, опять, что ли, про отца-генерала?

— Да конечно! И про этот остров дурацкий, про то, как по три бабы зараз трахал, про чертей всяких… Даже, представляешь, врал, будто мы с тобой — кандидаты наук!

— Это я слышала. Сидели, помню, как-то, ты на работе была. И вдруг он мне какую-то абракадабру говорит. На мат не похоже, на феню тоже. Спрашиваю: «Коль, ты чего?» А он: «Неужели не понимаешь?» Я говорю: «С какой стати мне всякую ахинею понимать?! У тебя язык заплетается, а я должна мозги напрягать?» Твой сделал рожу, будто его поленом по голове приложили: «Да ты ж знаешь испанский!» — «Обалдел, что ли? — говорю. — Я в Китай езжу, а не в Испанию. Да и по-китайски ни хрена не знаю, там все по-русски шпарят».

— Точно, Зинуль, он и меня спрашивал, по-английски, якобы! Да так быстро, блин! В школе у меня ж трояк был, сама помнишь. Похоже, конечно, только откуда ж он его знать может, шпана детдомовская?

— Да ни хрена он не знает, без работы сидит, телик смотрит небось, а там фильмы идут или клипы. Выучил пару фраз из сериала по-испански, пару слов из клипа по-английски — и выпендривается! Доктор-то чего в дурдоме сказал?

— Зин, я чего, понимаю, что ли? Одно ясно — пить надо меньше. А то емутам, в дурке, понимаешь ли, казалось, что война началась, что его отец-генерал каких-то инопланетян на землю натравил или даже чертей вообще… Чувствуешь?

— Развелась бы ты с ним, а? А то смотри, пришибет он тебя по пьянке. Я вон своего Лосенка посадила — и жуть как довольна. Мужиков, Лен, на наш век хватит! Слава Богу, что хоть детей от этих придурков не нарожали.

— Да ну, пачкаться еще с ними, нищих плодить. Блин, я как подумаю, что у меня с Колькой могло трое быть, если б аборты не делала, — вообще в осадок падаю. На что б жили, а? Ему сейчас хоть пенсию какую-то дают по инвалидности, у меня в магазине зарплата под миллион — еще куда ни шло. Хоть сапоги иногда купить удается. А были б дети? На панель идти, что ли? Там ссыкух по семнадцать лет до фига, нас даже на вокзал не возьмут.

— Все равно, Лен, надо тебе этого придурочного гнать. Помнишь, как он рассказывал, будто был бандитом и людей в кочегарке жарил? У него точно мания какая-нибудь. Зарежет и подожжет. Жалко ведь, отец с матерью дом поднимали, а этот все запустил. Алкаш поганый!

— Алкаш не алкаш, а все-таки иногда дрова попилит, картошку выкопает. Да у него, между прочим, еще и стоит иногда… Гульнуть, если приспичит, я всегда сумею. А разводиться — деньги тратить надо. Ну его на хрен! Пусть живет да врет с три короба, мне не жалко.

— За это и выпьем!