БЕРЕГ И МОРЕ

Я сидел на камне совсем голый и разглядывал остров.

Повернешь голову налево — и в ста шагах, за грудой мокрых черных скал, берег кончается. Что за скалами — неизвестно.

Справа такая же картина: будто огромный самосвал вывалил груду камней в море. Только камни эти побольше, чем слева.

Сзади — гора, заросшая кустами. Не особенно высокая, но крутая. Сквозь зелень выпирают каменные ребра. Несколько деревьев стоят на вершине.

Снова повернешь голову — море, на которое уже не хочется смотреть. От горизонта к острову катятся волны. Чем ближе к берегу, тем выше они становятся и тоньше наверху. Потом верхушка волны перегибается вперед, закипает пеной, у береговых камней волна как бы подскакивает и с длинным вздохом разлетается в белую пыль.

Самые большие волны ухают о камни так, что под ногами вздрагивает земля.

Солнце похоже на ослепительную дыру, вырезанную в синем небе. Из этой дыры льется такой жар, что голова кружится. Я мочу в воде носовой платок и натягиваю его на голову. По углам платка завязываю узелки, получается шапочка. Через несколько минут она становится сухой и ее снова приходится мочить. За кожу на плечах и на теле я не боюсь: еще весной загорел так, что она не облезет, Даже в тропиках.

Я встал и потрогал одежду. Рубаха почти высохла, куртка тоже, а вот джинсы по швам сырые. Майка и трусики побелели от соли и стали, как накрахмаленные.

Все, что у меня есть, разложено на камнях.

Перочинный нож с двумя лезвиями, шилом, штопором, отверткой и с медной петелькой на рукоятке, чтобы носить его на ремешке, пристегнутом карабинчиком к поясу. Мне его подарил отец в прошлом году на день рождения.

Пластмассовая расческа с футлярчиком.

Ключи от квартиры на стальном колечке.

Огрызок карандаша длиной с указательный палец.

Две большие английские булавки, которыми я закалывал снизу манжеты брюк, когда катался на велосипеде.

Кусок капронового шнура — метра два — от планктонной сетки.

Широкий ремень от джинсов со здоровенной латунной пряжкой.

Кеды, совсем новенькие, на толстой белой подошве, с губчатыми белыми стельками. Я их сам покупал в спортивном магазине в Находке. Подобрал так точно по размеру, что они почти не чувствуются на ноге.

Нитяные носки с резиночкой наверху.

И все.

Больше у меня ничего нет.

Я разложил вещи па камнях, чтобы они просохли.

Скоро меня найдут. Может быть, сегодня. Или завтра. Они обязательно будут искать. Правда, они не знают точно, где меня смыло за борт. Но отец, конечно, не успокоится, пока меня не найдет.

Я поморщился: долгая у них будет работа. На карте в этом архипелаге три больших острова и штук тридцать маленьких. А некоторые, наверное, и вовсе не обозначены.

Хорошо, что под руки мне подвернулся ящик, в который мы складывали губки и морских звезд. Его смыло вместе со мной. Я сразу его заметил, как только вынырнул. Он крутился в кильватерной струе рядом со мной. Уцепившись за ящик, я ухитрился стянуть с ног кеды — хорошо, что они были не зашнурованы, — засунул их внутрь и поплыл к берегу, прямо как в учебном бассейне, держась за доску.

Плыть было нетрудно. Волны шли высокие, но плавные. Я взлетал на водяной вал, застывал на несколько секунд на его вершине, а потом быстро скользил вниз, в сине-зеленый, подернутый морщинами провал, из которого несло соленым ветерком. Ящик хорошо держал меня, я только ногами направлял его ход. Все было бы ажур, если бы через несколько минут я не начал замерзать. Чтобы согреться, я время от времени начинал изо всех сил работать ногами и свободной рукой.

Взлетев на очередную волну, поднял голову, чтобы посмотреть, далеко ли берег, и мне стало нехорошо от того, что я увидел. Впереди дымилась стена воды с двухэтажный дом. Пока я держался на вершине волны, увидел, как эта стена опала и из белого месива пены выпрыгнули неровные, черные зубы скал. Пена схлынула, открыв дно у берега, и в этот момент я начал скатываться в долину между валами. Идущая впереди водяная гора закрыла все, а я прямо ослаб от страха. Я представил, что сейчас произойдет. Очень просто: вода опустится в тот момент, когда буду над черными зубами, и меня просто размажет на них…

Снова я взлетел вверх, увидел клочья летящей пены, услышал клекот и свист рассыпающейся в брызги воды и вдруг упустил ящик. Его косо понесло в сторону: течение шло здесь вдоль берега. Рванул вперед так, что чуть руки не вывернул в плечах. Волна накрыла меня с головой, я потерял из виду и берег, и ящик, просто колотил ногами по воде и греб как сумасшедший до тех пор, пока пальцы снова не уцепились за доски. И тут меня начало поднимать, и я понял, что это значит. Между мной и скалами не было больше ни одной волны. Тогда я зажмурил глаза, сжался и стал ждать удара, последнего, ТОГО САМОГО.

Что я мог сделать? Никаких сил не оставалось. Тут даже пароход не выгреб бы на глубину.

Когда волна начала опускаться, я открыл глаза, увидел какие-то мутные тени, бегущие в глубине подо мной, потом голова выскочила на воздух, по глазам резануло солнцем, берег качнулся, ящик глухо шваркнулся обо что-то, я больно налетел на него грудью и почувствовал животом камни. Не те, острые, а другие, скользкие, будто намыленные. Пена пронеслась вперед, с шипеньем покрыла берег, а я прижался всем телом к этим осклизлым камням, вцепился пальцами в лохмы водорослей, жестких, как проволока, и ждал, когда все хлынет назад. И когда у головы снова запенилась отливающая вода, я, сбивая колени, ссаживая ладони, пополз вперед. За спиной ухнуло, сильно поддало под зад, и я вылетел вместе с ящиком в кучу гнилых водорослей…

И вот…

Я встал и потрогал джинсы.

Материя была горячей от солнца. Кеды тоже просохли и сильно воняли резиной.

Я оделся, рассовал по карманам свое имущество и пошел искать пресную воду. Пить хотелось до тошноты.

 

ОСТРОВ

Я никогда еще не ходил по такой земле.

Собственно, никакой земли не было. Сплошные камни, в щели между которыми непрерывно проваливались ступни. Толстенный слой булыжников без всяких признаков почвы. По ним можно только ползти со скоростью сто метров в час. Но впереди на этих камнях росли кусты. Значит, они все-таки цеплялись корнями за какую-то землю! Я старался поскорее добраться до кустов. Там-то уж должно быть ровнее и прохладнее.

…А вдруг на острове не будет воды и я высохну и медленно загнусь от жажды?

Вот наконец и кусты. Еле дотащился до них. Но почва не стала ровнее. Кусты поднимались прямо из промежутков между камнями. Так же из щелей росла трава. С каждым шагом она становилась все гуще и скоро поднялась мне по пояс. Идти стало еще труднее. Теперь я не видел камней, на которые ступал. А они неожиданно поворачивались под кедами, и я несколько раз упал, сильно ударившись боком и коленями. Как бы вообще не вывихнуть ногу — славное будет тогда приключение!

У одного куста с прямыми длинными ветками я остановился, вынул из кармана нож и вырезал палку в свой рост. Теперь я ощупывал зелень впереди себя, прежде чем ступить на нее ногами.

Чем дальше от моря, тем жарче становилось вокруг. Влажный воздух застоялся между кустами. Душно пахло прелыми листьями и распаренной зеленью. К потной шее с противным звоном прилипали комары. Я поминутно давил их рукой. Скоро ладонь стала красной от крови. Шея горела, будто ее натерли наждачной бумагой.

На ветках одного куста висели длинные темно-красные ягоды, похожие на крупные капли. Кизил, что ли? Попробовал одну. Сочная, с чуть заметной кислинкой. Нарвал целую горсть и стал есть на ходу.

Я шел прямо по направлению к горе. Вершину закрывали кусты, но я знал, что шел правильно, потому что почва под ногами повышалась.

Путь преградила обросшая густым мхом каменная плита. Кусты здесь стояли редко, чувствовался ветерок. Он отдувал комаров, и я в этом месте решил отдохнуть. Нашел удобный выступ, присел. Травы и какие-то растения, с широкими, сильно изрезанными листьями и крупными, как шапки, белыми соцветиями, стояли вокруг. Тонко зудила пчела, перелетая с шапки на шапку. Чуть слышно шелестела трава. Даже прибоя отсюда не было слышно. Пить хотелось так, что мутилось в голове и все плыло перед глазами. От ягод, которых я наелся, чем-то вязким обложило язык. Да еще я несколько раз хватанул ртом морской воды, пока плыл…

Я соображал, где вернее всего можно отыскать воду. Плита недаром обросла мхом. Мох любит сырость. А сырость берется, конечно, от воды.

Я опустился на колени и пощупал почву под плитой руками. Да, сыро. Обошел плиту справа, слева. Нет, ничего. А ноги уже просто не тянут. Кажется, подломятся, свалишься и заснешь под этим легким ветерком, дующим с вершины горы. А может, и правда — заснуть? Во сне и пить не так хочется. Отдохну немного и снова пойду искать.

Снял куртку, бросил ее на плиту и лег. Глаза закрылись сами собой. Слишком много пришлось сегодня на мою долю. Утро… Катер у острова… эта волна, сбросившая меня за борт… черные зубы и белая пена среди них… Гнилые водоросли, на которых я лежал, переживая то, что произошло…

На мгновенье приоткрыл глаза, устраиваясь поудобнее на куртке. Пчела все звенела над шапками белых цветов. И сквозь шорох травы просачивался еще какой-то чуть слышный звук. Я задержал дыханье. Кровь пульсировала в ушах, тук-тук… тук-тук… — стучало сердце, и к этому прибавлялось еще тихое: буль… буль-буль… буль… буль-буль…

Меня словно сдуло с куртки.

Я спрыгнул с плиты и бросился налево, откуда слышался звук. Шагах в десяти из зеленой трещины во мху тек ручеек. Немного ниже он разливался в озерцо, похожее на осколок неба, упавший на землю.

Я плюхнулся у озерца на колени и пил до тех пор, пока не начало ломить зубы и за ушами. Потом окунул в небесную глубину опаленное комарами лицо.

Что может быть лучше в жару, когда все внутри свернулось и прикипело к ребрам! Пьешь и чувствуешь, как по телу льется прохлада, как перестает стучать в голове и мир вокруг уже не плывет, а становится нормальным и даже красивым!

Если бы озерцо было побольше, я выкупался бы в нем. Но в бочажок помещались только голова, плечи и руки, и я плескал на себя темноватую моховую воду, пока не замерз.

Ну и родник! Надо запомнить место.

Потом снова начал подниматься к вершине. Не терпелось узнать — большой остров или маленький. Когда я рассматривал карту этого района, некоторые были величиной с булавочную головку. Какова же эта булавочная головка на самом деле?

Склон становился все круче. Начался лес. Ноги скользили по жирному мху. Сколько его здесь! Казалось, все свободные от кустов места покрыты темно-зеленым, пахнущим плесенью ковром. Кое-где лежали стволы упавших деревьев. Когда я начал перелезать через такой ствол, он вдруг провалился под моими ногами и я упал грудью в сырую труху, от которой несло погребом. Я вскочил и увидел, что от ствола остался темно-коричневый валик влажного праха. Отряхнул его с куртки и джинсов и удивился: как может так сгнить большое дерево?

Теперь, если на пути попадался лежащий ствол, я просто пинал его кедом и проходил насквозь.

Скоро я нашел второй источник, потом третий. Оказалось, на острове полно воды. А я-то боялся!

Ближе к вершине начали попадаться деревья, похожие на сосну. Я их видел еще оттуда, с берега. А трава стала низкой, будто подстриженной. И камней меньше.

Последние тридцать-сорок шагов я уже не шел, а полз — так было круто. И мох здесь не рос. Верхушка горы почти вся была из цельного черно-серого камня.

Здесь всего три дерева. В одном из них я узнал дуб. Он рос однобокий, перекошенный ветром. Толстенная ветка отходила от ствола в сторону почти под прямым углом. Ниже торчало два очень удобных сучка. Я сразу же захотел влезть на дуб, но, подойдя к морщинистому стволу, увидел, что этого делать и не надо.

Отсюда, из-под дуба, весь остров лежал подо мной, как географическая карта.

Совсем небольшой. Вытянутый наподобие лодки. В той стороне, где у лодки нос, далеко в море уходила узкая полоса камней, вокруг которых вода была белой, будто туда принесло лед.

Другая сторона острова слегка закруглялась — ну, прямо корма. Два каменистых мыса выдавались в море, образуя бухту, — я узнал место, куда меня принесло вместе с ящиком. Присмотревшись, даже увидел камень, на котором сидел, пока сохла одежда.

Здорово повезло! Если бы меня смыло в стороне носа, я ни за что бы не вылез на берег. Там меня действительно размололо бы среди камней…

По правой стороне острова от кормы до носа тянулась узкая, усыпанная камнями отмель. Левая сплошь заросла деревьями.

Горизонт замыкался вокруг огромным туманным кольцом. И нигде — ни слева, ни справа, ни позади не было видно ничего, кроме голубовато-серой воды моря и очень синего неба над головой. И солнца, которое жгло. Правда, наверху зноя не чувствовалось — здесь гулял ветер, который дул, казалось, со всех сторон сразу. Сначала это было приятно, но потом я замерз. Подобрал палку и начал спускаться к роднику.

 

ДОМ

Буль… буль-буль… буль-буль-буль… буль…

Приятно слушать голос воды, смотреть, как она течет из трещины в камне, и сознавать, что ты попал в приключение, такое, о каких пишут в книжках.

Никогда не думал, что со мной может произойти то, о чем даже не осмеливаешься мечтать. Море, небо и остров — и ничего больше. И все это на несколько дней — твое! Ты можешь делать что хочешь — ловить рыбу, охотиться на птиц, исследовать незнакомую землю, купаться, сколько душе угодно. Красота! Свой собственный остров, а?!

Солнце уже довольно низко скатилось к горизонту. Скоро вечер, а потом ночь.

И тут меня будто ударило: где ж я буду спать? Не в этой же сырой траве на камнях! Надо искать дом. Обойти гору кругом и посмотреть, не найдется ли какой-нибудь пещеры.

Отчетливо представил себе эту пещеру: небольшая, светлая, с сухим песчаным дном, у одной стены выступ, на котором удобно сидеть. На выступ я навалю сухой травы и сделаю замечательную постель. На ночь перед входом буду разжигать костер…

Я обогнул родник и направился влево, продираясь сквозь плотные кусты. Черт, ну и кустики! Тут и шиповник, и даурский орех, и еще какие-то, колючие до невозможности. Надо взять повыше, там, кажется, заросли пореже.

Пещера открылась неожиданно. Я чуть не влетел в провал между кустами шиповника. Но какая это была пещера! Тесная, сырая, как погреб, мрачная. Вместо пола — осклизлые зеленые камни. Потолок узким треугольником уходил во тьму. Не то что жить, заглядывать в эту пещеру было неприятно.

Я снова начал проламываться через заросли и вдруг вышел на полянку, сплошь покрытую оранжевыми с черными крапинками цветами. Лепестки цветов завивались, как стружка, и я, глядя на них, почувствовал, как в животе что-то пискнуло и тягуче сжалось.

Я прекрасно знал эти цветы и то, что находилось в земле под стеблями. Когда я с отцом ходил в сопки, то специально искал саранки и выкапывал из земли сочные, мучнистые луковицы. Вкуснее их не было ничего на свете. А если поджарить луковки на сковородке со сливочным маслом…

Только не так уж много я находил саранок на сопках. Отец злился, когда я набивал луковицами карманы. Он говорил, что саранка из-за таких любителей, как я, становится сейчас редким растением и, наверное, скоро будет занесена в Красную книгу и за каждую луковицу будут штрафовать не меньше чем па десятку.

А здесь этих саранок было как сорняков!

Я открыл нож и подкопал один стебель. Ну и луковка! Величиной с теннисный шарик. Мне никогда не доводилось видеть такие.

Содрав верхнюю грязную пленочку, я сунул клубень в рот. Только сейчас понял, что зверски хочу есть. Ведь я не успел позавтракать утром. Отец еще спал, когда я выскочил на палубу, чтобы посмотреть море.

Эх, вкуснота-то какая!

Я обжирался клубнями до тех пор, пока не стало тошно. Накопал еще про запас.

Пока возился на полянке, солнце опустилось еще ниже и теперь косыми лучами било через кусты. С горы потянуло холодом. Я взглянул на вершину. Она стала зыбкой, призрачной. На ней быстро сгущался туман.

Наконец я обогнул гору. Здесь был уже вечер. Трава брызгалась росой и джинсы сразу промокли до пояса. В кедах захлюпало. Никаких пещер больше не попадалось. Я понял, что здорово сглупил: гору не обойти и за целый день. Зря только вымок.

Снова повернул к солнцу.

Через час опять был у ручья. Снял джинсы, отжал их покрепче и натянул на ноги. Бр-р! Брючины облепили колени и бедра, как пластырь. Понесла же меня нелегкая на теневую сторону! Нет, больше никуда не пойду. Проживу как-нибудь без пещеры.

Я открыл нож и начал срезать с кустов крупные ветки для шалаша. Шесть самых длинных связал капроновым шнуром наверху, а нижние концы их заострил и воткнул в землю. Промежутки между длинными палками заложил в несколько слоев ветвями с листьями. Старался укладывать ветки по скату шалаша так, чтобы листья концами свисали вниз и перекрывали друг друга, как черепицы. Если пойдет дождь, вода будет скатываться по листьям, не попадая внутрь. Так учил меня отец.

Я ворочался в кустах, как медведь. Быстро смеркалось. Последние ветви укладывал уже в темноте. На пол шалаша тоже набросал обрезков с широкими листьями. Их у меня много осталось от жердей каркаса.

Туман так быстро сгущался над островом, что все кругом стало серым. Рубашка прилипала к спине, джинсы к ногам. С горы подул ветер. Сначала слабый, он с каждой минутой усиливался.

Я присел на подстилку внутри шалаша, но через десять минут от холода весь покрылся мурашками. Пришлось снова выползти наружу. Темнота залила все вокруг, как тушь. Внизу грохотало море. Что-то оно разошлось к ночи. Или так всегда?

На ощупь стал срезать верхушки кустов. Нарезав большую охапку, влез в шалаш и заложил ветками вход. Дуть стало меньше.

Опять уселся на подстилку, положил голову на колени, охватил колени руками и замер. Вроде бы стало теплее. Я понял, что чем меньше шевелишься, тем лучше.

Ну, ничего, завтра или послезавтра тебя отыщут, а пока терпи и выкручивайся.

Ты не маленький, тебе четырнадцать лет. Сколько книжек ты перечитал! Ну вот и попробуй, примени знания, которые получил из этих книжек.

…А может быть, авторы книжек просто все напридумывали? Сами-то небось никогда не были в таких передрягах. Просто сидели за письменными столами и фантазировали, хихикая в кулак. Может быть, они тоже мечтали о приключениях и выдумывали их для себя, а дураки вроде меня верили и попадались на крючок? Ведь я наверняка знаю, что Жюль Верн никогда не жил на необитаемом острове, а роман «Таинственный остров» — сплошная фантазия. Но как здорово выдумано! Колонисты построили даже телеграф, потому что знали, как это делается. У них был инженер Сайрус Смит. У них был моряк Пенкроф, который соорудил настоящий шлюп. У них был…

Я нащупал за пазухой саранку и сунул ее в рот. Мучнистая луковка с хрустом рассыпалась на зубах.

Ладно. У меня на острове не водятся дикие козы и не растут лимоны. Зато есть вода, саранки, шиповник, кизил. И прожить на необитаемом острове три-четыре дня — это даже здорово! А потом меня найдут, и опять все будет нормально.

…Всю ночь я дрожал от холода и дремал урывками, как кошка. Под утро заснул на несколько минут.

 

ЧТО ВЫБРАСЫВАЮТ ВОЛНЫ

Проснулся оттого, что замерзли плечи.

Попытался натянуть на себя одеяло, но вспомнил, где я, и вскочил на ноги. Голова ударилась о свод шалаша и меня окатило холодной водой. Это за ночь так намокли от росы листья покрышки!

Я выполз на четвереньках на свет и зажмурил глаза от блеска. Солнце низко висело над морем и от его диска к острову тянулась широкая сверкающая река. Пригревало. Но меня продолжало знобить. Чтобы согреться, решил спуститься к морю.

На берегу камни уже подсохли и я разложил на них одежду.

Надо добыть огонь. Без костра здесь не проживешь.

Я съел запасенные вчера саранки и пошел бродить вдоль линии прибоя, где волнами наметало кучи водорослей высотой в мой рост.

От водорослей пахло падалью, в них копошились маленькие крабы и какие-то неприятные на вид сороконожки. Кое-где из куч торчали мокрые бревна, доски от разбитых ящиков, какие-то лохмотья. Нашел полиэтиленовую бутылку с красным завинчивающимся колпачком. Внутри нее плескалась желтая пена. Отвинтил колпачок. Запахло парикмахерской. Жидкость оказалась мыльной на ощупь. Да это же шампунь!

В нескольких шагах дальше из водорослей торчал обрывок сети, сплетенной из тонкого капронового шнура. Шнур мог пригодиться, и я перенес обрывок к камням, где сохла одежда.

Я решил дойти до черных скал слева, до того мыса, который видел вчера с горы. Ведь прибой может выбрасывать на берег не только доски и полиэтиленовые бутылки, но и рыб.

Сразу за местом, где я нашел сеть, увидел среди камней помятый железный поплавок, похожий на крохотную подводную лодку. С двух сторон у поплавка были крылышки, спереди, на конической части, приварена толстая железная петля, а сзади — тоже маленькие крылышки, вроде стабилизатора авиабомбы. В поплавке плескалась вода. Я хотел перевернуть его, но он крепко заклинился между камнями и даже не шелохнулся.

Недалеко от поплавка лежала до половины зарывшаяся в водоросли бочка, перетянутая ржавыми обручами. На днище бочки виднелись бледные серые буквы и цифры — «МК 12». Что в ней могло быть? Я постучал по дну кулаком. Бочка глухо ответила. Найдя камень побольше, я высадил днище. Бочка оказалась пустой. И вообще у нее не было второго дна.

Затем я нашел мешочек из полиэтилена и забрал его с собой — пригодится складывать луковицы саранки.

Чем ближе к мысу, тем больше всякого барахла попадалось на пути.

Я увидел автомобильную покрышку с обрывком толстой веревки. Такие покрышки применяли вместо кранцев на катерах океанологической станции. Интересно, почему она не утонула, ведь резина тонет в воде. Или какой-нибудь корабль останавливался у острова?

В одном месте лежала куча консервных банок, на которых ярким лаком был изображен человек в треуголке и военном мундире прошлого столетия, держащий в поднятой руке пенящийся стакан. Над головой человека краснели буквы «BEER ADMIRAL». Банки были выштампованы из тонкого алюминия и легко мялись в руках. Я выбрал две штуки для стаканов.

Потом наткнулся на ящик, сколоченный из тонких досок и для крепости по углам обшитый проволокой. Доски и проволока тоже могли для чего-нибудь пригодиться, и я оттащил ящик подальше от полосы прибоя.

У самого мыса между камнями волны трепали какие-то тряпки. Разворошил их. Оказалось, что это большой обрывок парусины, похожий на чехол, которым на нашем катере закрывали от дождя и росы якорную лебедку.

Я обрадовался этому куску парусины больше всего. Теперь я мог построить настоящую палатку и спасаться в ней от ночного холода. Мокрая, измазанная нефтью парусина была такой тяжелой, что я провозился часа два, прежде чем удалось вытащить ее на сухое место и разложить на камнях. Под солнцем она быстро высохнет и тогда сволоку ее к роднику. Хорошо, что раньше нашелся кусок капроновой сети. Распущу ее на шнуры и они тоже пойдут на палатку.

Чего только не выбрасывает море на берег!

Среди камней левого мыса оказались целые залежи грязной полиэтиленовой пленки, обломков досок от разбитых ящиков, снова полиэтиленовые бутылки, деревянные жерди, белые, как обглоданные кости, оббитые о скалы бревна, бывшие когда-то деревьями. На одном бревне я заметил железную строительную скобу. Она тоже могла пригодиться. Я начал расшатывать и выбивать ее камнем. Она вышла из дерева неожиданно легко. Я осмотрел скобу. Из нее могла получиться отличная кирка — копать землю. Можно копать ямки для палаточных жердей или подкапывать те же саранки.

Вспомнив о саранках, снова почувствовал голод. Есть захотелось так, что даже ноги стали слабыми. Разогнув на камнях один конец скобы, хотел было направиться к той поляне, где нашел заросли саранок, как вдруг увидел на куче осклизлых водорослей такое, что сразу забыл про еду и про слабость.

Я полез к этой штуке по серым, невероятно скользким камням, срываясь ногами в водяные ямы, рискуя вывихнуть руки или разбить голову. Я не верил глазам. Даже тогда, когда оказался рядом с этой штукой, не верил. Бывает же на свете такое!

Потрогал рукой.

Нет, это действительно был надувной матрац, на каких плавают курортники и очень любят загорать ребята. Я сам на таком плавал у нашей Крабьей бухты. Вытолкнешь его подальше за прибойные волны, нагонишь, вскарабкаешься и лежишь, убаюкиваемый плавными подъемами и спусками воды. Только облака покачиваются над тобой и проносятся, как истребители, любопытные чайки. Иногда несколько чаек садились на воду рядом и внимательно разглядывали меня и матрац желто-черными бусинами глаз.

Да, матрац отличная штука, никаких лодок не надо, особенно если плаваешь вдоль берега — сложил на него одежду и дуй, куда хочешь!

Матрац оказался японским, с черными буквами на голубом ярлыке: «MADE IN JAPAN», и к тому же порванным с одной стороны — только в двух секциях держался воздух. Заклеить дыру мне было нечем и плавать на нем, конечно, было нельзя. Но все равно — он мог служить подстилкой в палатке. Вытащил и его на камни, чтобы просушить.

Я напился воды из родника и накопал целую гору луковиц. На этот раз они показались мне не такими вкусными, как вначале.

Затем спустился на берег и собрал в одно место свои находки.

У меня оказалось:

Полиэтиленовая бутылка из-под шампуня. В ней можно хранить питьевую воду.

Кусок сети, из которой можно делать шнуры.

Мешочек из пленки.

Два стакана из алюминиевых банок.

Доски и проволока от ящика.

Кусок толстой парусины, в который можно было завернуть двоих таких, как я. Кирка из скобы.

Подстилка из надувного матраца.

Отлично!

Теперь нужно перетащить к шалашу все это барахло.

Парусина уже просохла под солнцем и стала не такой тяжелой, но все равно тащить ее наверх по булыжникам и через кусты было неудобно.

Я уселся на камень и начал расплетать сеть. Это оказалось не таким простым делом, как мне сперва показалось. Шнурки, из которых состояли ячейки сети, не были связаны узлами, они хитро перекручивались между собой, и я потратил уйму времени, чтобы выплести первый. Зато дальше пошло легко. Сматывал добытые бечевки в клубки. Решил распустить всю сеть на месте, чтобы не возиться потом. Когда набралось десять клубков, терпение у меня кончилось. Бросил остатки сети на парусину, положил туда же кирку, мешочек, бутылку с остатками шампуня, а саму парусину скатал в тугой сверток и обвязал его шнуром. Но сверток оказался таким большим, что его неудобно было поднимать. И весил он, наверное, столько же, сколько весил я сам. Тогда из двух шнуров я соорудил что-то вроде постромок, привязал их к свертку, впрягся, как бурлак, и потащил свою будущую палатку на гору.

Да, это была работенка! Через десять-пятнадцать шагов приходилось останавливаться и отдыхать.

Солнце уже пошло на закат, когда я, весь взмокший, оказался на месте. Отдохнув, развернул тюк, вынул из него бутылку с шампунем, разделся и хорошо умылся в своем бочажке. Тело снова стало упругим и легким. Решил пока не выплескивать шампунь, а беречь его для умывания.

Мой шалаш больше напоминал собачью конуру, чем человеческое жилье. Ветки, которыми я вчера обложил стены, подсохли. Листья на них пожухли, скрутились. Я сорвал их с кровли и сложил в кучу. Развернул и осмотрел брезент. Он был формы неправильной трапеции — одна сторона шире другой. Лишние куски я обрезал ножом. Подсохнув, брезент задубел и царапал пальцы, как жесть.

Если привязать один конец шнура к дереву, а второй к колышку, вбитому в землю, и накинуть на шнур брезент так, чтобы его края свисали по обе стороны до земли, получится палатка.

А может быть, все сделать завтра? Времени у меня впереди много. Особенно торопиться некуда. Да и найдут меня, наверное, завтра или послезавтра…

Но вспомнив про вечерний туман, росу и ночной ветер, я вскочил на ноги.

 

ВТОРАЯ НОЧЬ

Спускался к берегу и думал об огне.

Мечта о том, что около уютной палатки будет трещать веселый костер, оставалась только мечтой. У меня не было спичек. У меня не было увеличительного стекла. У меня вообще не было ничего путного, кроме перочинного ножа и двух булавок, приколотых к клапану кармана куртки.

Конечно, можно высушить доски от ящиков на солнце, выстругать несколько палочек и добывать огонь так, как это делали древние — поставить сухую палочку на сухую дощечку и крутить ладонями до тех пор, пока на конце палочки не появится раскаленный уголек. Затем положить этот уголек на сухие травинки и листики и раздуть огонь.

Но я знал, что крутить ладонями палочку у меня просто терпения не хватит.

Стал перебирать в памяти книжки про древних, которые читал. Как ни странно, все первобытные крутили палочки ладонями. Ну и терпение у них было! Как у лошадей. Я однажды пробовал так добыть огонь. Крутил палочку, наверное, полчаса, пока совершенно не отупел, а на конце палочки даже уголька не получилось. Конец просто нагревался, и то несильно. Или древние выбирали какое-то особое дерево, или знали какую-то хитрость.

Потом вдруг вспомнил, что видел в одной книжке по древней истории картинку: косматый человек, одетый в шкуру, склонился над доской, которую он придерживал ногой. В правой руке у него небольшой лук, тетива лука обернута вокруг палочки. В левой руке то ли камень со впадиной посредине, то ли другая дощечка тоже со впадиной, которой он придерживает и нажимает палочку сверху. Это чтобы палочка не всверлилась в руку. Палочка упирается в нижнюю доску. Человек двигает лук взад-вперед, тетива быстро крутит палочку в ямке нижней доски и в ней возникает огонь. Нужно только обложить ямку вокруг сухим мхом.

Матрац выпустил из себя весь воздух и уже высох. Он был из яркой оранжевой ткани с мелкими голубыми цветочками. То ли прорезиненный шелк, то ли какая-то синтетика. Снизу на нем чернело большое нефтяное пятно. Именно там ткань и прорвалась. Я скатал его в рулон — он почти ничего не весил. Разложил на камнях дощечки от разбитого ящика, чтобы завтра хорошенько просохли. Отобрал несколько самых сухих для добывания огня, связал вместе мотки капронового шнура и снова полез на гору.

Прежде всего я выбрал подходящее дерево, у которого можно поставить палатку. Оно росло шагах в тридцати от источника на поляне с низкой травой. Камни, которыми был усыпан весь остров, здесь встречались редко, поляна ровная и сквозь просветы в кустах видны оба мыса на берегу и море.

Я перетащил к дереву свое имущество.

Затем вырезал крепкий кол, выдолбил для него лунку в земле и скобой, как молотком, загнал его как можно глубже. Потом из двух шнуров свил веревку. Один конец привязал к нижнему сучку на стволе дерева, другой к колышку. Развернув брезент, набросил его на веревку так, чтобы широкая сторона приходилась к стволу дерева, а узкая лежала на земле. Брезент сразу же соскользнул вниз по веревке. Ага, вот в чем дело! Надо его чем-то натянуть на шнурке.

Я долго ломал голову, как это сделать, и в конце концов придумал. Прорезал ножом дырку посредине широкого края, пропустил через дырку шнурок. Посредине узкого края сделал то же самое. Узкую часть накрепко привязал к колышку. Потом расправил брезент на веревке, натянул верхнюю часть и, захлестнув концы шнура вокруг ствола, связал их хорошим узлом. После этого вырезал еще восемь колышков и, прорезав дырки в боковых краях брезента, растянул его при помощи шнурков и колышков так, чтобы края полотнища не опадали.

Я провозился с палаткой почти до захода солнца. Когда работаешь по-настоящему, время летит почему-то так быстро, что его не хватает. Не успел перетащить в палатку ветки для подстилки, как солнце село на самую черту горизонта, покраснело, а с вершины горы снова пополз вниз туман.

Я разложил ветки в палатке ровным слоем и накрыл их японским матрацем. От матраца здорово пахло керосином, но все-таки это была материя и в нее можно было даже завернуться, если станет холодно.

Между стволом дерева и выходом из палатки получилась небольшая площадка, шага в два, на которой можно разжигать костер. Хорошо бы закрыть выход из палатки парусиновым пологом, но парусины у меня больше не было. Однако и то, что получилось, в тысячу раз лучше шалаша. Теперь в моем новом доме можно было даже стоять, правда, согнувшись.

Я так устал, что больше уже ничего не делал. Свалился на подстилку и лежал, прислушиваясь к шороху ветра.

А потом сразу пришла ночь.

 

ДРЕВНЕЙШИЙ СПОСОБ

Проснулся я сухой, и подстилка подо мной тоже была сухая, и выспался я в эту ночь на славу. Палатка не промокла от тумана и росы!

Конечно, если бы у меня имелось какое-нибудь одеяло, спалось бы еще лучше. Но какое уж одеяло на необитаемом острове!

Для разминки я полез на дерево, к которому привязал палатку. Добрался до вершины, до самой тонкой развилки, и посмотрел на море. Оно лежало внизу серо-стальной пустыней. Солнце еще не взошло, но туман растаял, только в кустах кое-где запутались его белые полосы.

Волны все так же вспенивались, и вдали, у самого горизонта, синела какая-то штука — то ли облако, то ли другой остров.

…А ведь меня, наверное, вовсю ищут…

Я представил, как проснулся в каюте отец, окликнул меня, а я не ответил. Он подумал, конечно, что я на палубе. Я всегда крутился около лаборантов, помогал им поднимать из-за бортов заброшенные на ночь сетки вроде огромных сачков и вытряхивать в ящики.

Чего только не попадалось в эти сетки!

Маленькие кальмары с пучком щупалец на голове и с плоским хвостом, похожим на наконечник копья. Креветки с длиннющими усами и маленькими клешнями, которыми они часто-часто щелкали. Водоросли, в которых копошились морские блохи. Один раз подняли даже осьминога. Он выкатился на палубу, как мяч, распластал на досках щупальца, а потом быстро подобрал их под себя и приподнялся на них, как на ногах. Прямо уэллсовский марсианин! Один из лаборантов поддел его сачком и выбросил в море: «Иди и не попадайся больше!»

Конечно, отец подумал, что я с лаборантами. Но когда не увидел меня на палубе, тоже не стал беспокоиться. Я мог находиться в машинном отделении. Механик Федор Иванович пускал меня к дизелю, и я любил смотреть, как работает машина, занимающая чуть ли не треть катера.

Не увидев меня на палубе, отец, конечно, спустился в машину.

А меня и в машине не оказалось.

И тут я снова пережил то, что случилось.

Я проснулся оттого, что стоял на голове. Макушку ломило от удара о переборку. Одеяло сползло на грудь, закрыло лицо душными шерстяными складками. Я отбросил его и оно полетело к двери. В следующий момент я встал на ноги. И не успел еще ничего сообразить, как снова стоял на голове.

Катер крутило на волнах, валило с борта на борт, как бочку.

Вцепившись левой рукой в бортик койки, правой отдернул шторку иллюминатора, чтобы посмотреть, что творится на море, но ничего не увидел. За толстым круглым стеклом летела желто-зеленая мгла, прерываемая струями пены.

Снова ноги пошли вниз, и в то же время меня крепко прижало к стене каюты.

Я взглянул на отца.

Он храпел, как ни в чем не бывало, совершенно не замечая качки! Только борода и растрепанные волосы торчали из-под простыни…

Я скатился с койки на пол и, ползая на четвереньках по полу, начал собирать свою одежду. Кеды как живые летали от двери к столику и обратно. Сидя на коврике на полу, поминутно цепляясь то за стул, то за бортик койки, оделся.

Я решил не будить отца, просто выглянуть на минутку на палубу и снова вернуться в каюту.

С трудом пробрался по коридору к маленькому салону, где наши ихтиологи собирались по вечерам, разговаривали и курили. В салоне никого не было. Круглые хромированные часы над дверью показывали без десяти шесть. На четвереньках я подполз по трапу к двери на палубу, с трудом отворил ее и сразу увидел небо. Оно было чисто-голубое — ни единого облачка. Почему же тогда так качает?

Я выскочил на палубу и вцепился в поручень надстройки. Катер опять начало заваливать на левый борт. За спиной гулко захлопнулась дверь.

На палубе тоже никого не было. В ходовой рубке стоял рулевой. Я увидел его плечи и спину через стекло. Мы шли полным ходом, огибая какую-то землю, а впереди виднелся еще один остров. Море волновалось так, что моментами все скрывалось за водяными буграми. Иногда нос «Буруна» так зарывался в волну, что лебедка у форпика скрывалась в пенном водовороте. Потом он снова взлетал вверх, по палубе неслись кружева пены, упруго ударял в лицо ветер, и все тело катера вздрагивало, как натянутая струна.

Наш курс лежал на юг, к бухте, где находилась станция. Программу исследований закончили еще вчера, и я знал, что все будут спать до девяти, до самого завтрака. Я силился разглядеть того, кто стоит у руля. Мне показалось, что это сам капитан, Владислав Евгеньевич. Он относился ко мне дружески-снисходительно и во время своей вахты позволял заходить в рубку и разглядывать лоцманские альбомы, своды сигналов и курсовые карты.

Сейчас спрошу его, где мы находимся.

Отцепившись от поручня, пробежал на корму, и тут катер зарылся в воду до половины. Послышалось длинное шипенье, я оглянулся, успел заметить, как вскипела пена у основания рубки, в следующий миг меня оторвало от палубы и я нырнул с головой в холодный клокочущий душ. А потом…

Я слез с дерева, подобрал свою кирку и направился к поляне саранок. Нужно было завтракать.

Почему на острове по утрам такой туман? Или это всегда на островах? Попадешь в молочное облако, запутавшееся в кустах, и сразу становишься влажный, сразу тебя прохватывает погребной сыростью.

Я уже протоптал тропку к своей плантации и теперь джинсы не так намокали от росы.

Накопав целый мешочек саранок, съел несколько луковиц и почувствовал себя крепче. Идя назад, к палатке, увидел в траве темно-зеленые круглые стрелки — как заостренные проволочки. Я чуть не заорал от радости: это же мангыр — дикий лук!

Когда ходили с отцом в сопки, он показывал мне много всяких растений, часть из них я позабыл, но съедобные хорошо запомнил, потому что пробовал. Мангыр мы всегда собирали к обеду. Вкусом он был лучше огородного лука и витаминов, как говорил отец, содержал больше. Правда, он никогда не встречался зарослями: два-три перышка из земли — и все. Его нужно искать.

Так и здесь. Я отыскал всего пять стрелок, но зато узнал, что на острове он водится.

Теперь нужно было заняться огнем.

Еще вчера решил, что постараюсь добыть его палочкой и лучком. Значит, нужно подобрать очень сухую дощечку, тонкий шнурок для тетивы и хороший, упругий прут для лука.

Прут вырезал из рябины — ее много росло на острове. Я помнил, как отец говорил, что рябина — самое упругое дерево на свете. Не зря из него делают рукоятки для молотков — они никогда не трескаются. Шнурков у меня сколько угодно. А вот сухой мох и сухие дощечки…

Э, да ведь сухой мох я видел на тех деревьях, которые растут на горе, у вершины!

Я полез в гору.

Солнце взошло, началась жара. Рубашка и брюки, сыроватые после ночи, просохли еще до того, как я добрался до первого дерева.

Так и есть — одна сторона ствола обросла бледно-зеленым мхом. Я оторвал от дерева большой пласт и размял его пальцами. Мох состоял из массы длинных и тоненьких, похожих на елочки волоконец и вовсе не был таким сухим, как казалось. Однако высушить его на солнце ничего не стоило. И дощечки, которые я вчера разложил на камнях на берегу, тоже, наверное, уже высохли.

Вообще мой остров был странным местом — ночью на нем некуда было деться от сырости, днем же, особенно во вторую половину, стояла такая жарища, что голова звенела и золотые круги плыли перед глазами. И трудно ходить из-за камней. До берега вроде совсем недалеко, а ползешь туда чуть ли не целый час.

Дощечки, которые я разложил на камнях, действительно подсохли. Выбрал одну и начал стругать. И сразу увидел, что высохла она только снаружи, тоненьким слоем. Внутри древесина была влажная и плотная. Вторая дощечка, потоньше, высохла лучше. Я отколол от нее длинную лучину и обстругал так, чтобы получилась круглая палочка. Таких палочек я сделал шесть. Пока возился с ними, мох высыхал на солнце. Он стал белесым, похожим на вату и таким же пушистым.

Палочки я разложил для просушки и начал искать дощечку, которую нужно сверлить палочкой, чтобы получить огонь. Не нашел ни одной подходящей. Все они были внутри сырые. Вероятно ящик, от которого я их отбил, долго плавал в воде и дерево пропиталось насквозь.

Долго ходил по кромке берега, но так ничего путного и не нашел. И вдруг понял: а ведь ничего и не найду здесь, у самой воды. Во время прилива всю эту полосу берега затапливает море. И здесь все всегда мокрое. Надо искать выше, куда не доходит приливная волна. На том, примерно, уровне, где я разложил свои палочки.

Прилив… О нем я совсем позабыл. Два раза в сутки, утром и вечером, он затапливает все низкие части острова. Меня еще удивило, почему я не вижу тех камней, которые торчали из воды вчера днем, и почему поплавок, лежавший вчера довольно далеко от берега, теперь почти у самой воды. Да просто я сейчас нахожусь на берегу во время прилива. Потом, часов в одиннадцать, вода начнет отступать. А часов в шесть вечера снова зальет все старые места.

Я поднялся выше по берегу и почти сразу наткнулся на здоровенное бревно с большими, обглоданными водой сучьями. Воткнул в него нож. Оно, конечно, оказалось, сырым. Однако концы сучьев звенели, когда я ударял по ним черенком ножа.

Я подрезал один сучок, налег на него и он отломился с сухим треском.

Перетащил сучок к месту, где подсыхали палочки, и принялся мастерить из рябиновой палки лук. Утончил ее к обоим концам, сделал зарубки для тетивы. Затем привязал один конец заранее приготовленного шнурка к одной зарубке, несильно согнул палку и захлестнул тетиву за другую зарубку. Теперь нужен был камень со впадинкой, чтобы придерживать вертящуюся палочку сверху.

Отложил лук в сторону, поднялся с колен, взглянул на море и замер.

К острову шел катер.

Он был еще очень далеко, маленький, светло-серый, и почти сливался с фоном неба, но я различил знакомый обвод корпуса, ходовую надстройку и позади нее невысокую мачту с грузовой стрелой.

На мачте трепетал флаг.

Наши всегда поднимали флаг рыбной промышленности, когда выходили в море. Белый, с красной окантовкой, в левом верхнем углу серп и молот, а под ним две скрещенные красные рыбы.

Вот и кончилось мое приключение…

Они, конечно, побывали на нескольких островках, высаживались на них, искали меня. Потом, убедившись, что остров пустой, шли на следующий. Они знали, что я не могу разжечь костер и подать сигнал — у меня не было спичек. Да если бы и оказался в кармане коробок, все равно размок бы, пока я плыл к острову. Отец никогда не подумает, что я мог утонуть. Он сам учил меня плавать, и уже в пятом классе я свободно проплывал при любой волне два-три километра, если, конечно, вода не холодная.

И вот, обыскав несколько островов, они направляются к моему.

Ура! Значит, через час я буду на борту, среди своих, в уютной каюте, в чистой сухой одежде, и первый раз за эти дни поем по-настоящему.

Катер шел быстро, становясь все четче и больше в размерах. И чем ближе он подходил к острову, тем тревожнее мне становилось. А потом радость и вовсе исчезла, будто ее ветром сдуло. Неужели все кончится так быстро и неожиданно, как началось? Ведь я только начал устраиваться на этой земле, у меня появился дом, теперь нужно добыть огонь, потом я займусь рыбалкой, чтобы не хрумкать больше опротивевшие до тошноты саранки. Попробую на этом острове, на что я способен в жизни, и вообще испытаю, может ли современный человек выжить, попав на необитаемую землю без всего — кроме ножа. И вдруг все в один момент кончится…

Нелепо и даже обидно! Упустить такое приключение!..

Но я тут же оборвал себя. Все это глупости.

Сколько времени они потратят, осматривая остров за островом, как будет волноваться отец, как будут злиться на станции из-за того, что вместо научной работы приходится искать какого-то мальчишку!

А потом, если меня здесь не найдут, катер сюда больше и не придет, так и останусь на острове, может быть, даже на осень и на всю зиму. А вдруг я не выдержу холодной зимы, и тогда никто никогда не узнает, где я погиб…

Все это, пронеслось в моей голове, пока я глядел на катер, а он становился все больше и больше.

Жаль, нечем подать сигнал, но они обязательно будут осматривать берег в бинокль и заметят меня, если я никуда не скроюсь. А еще лучше, если я буду прыгать по берегу и махать курткой.

Я сорвал с себя куртку, залез на самый высокий камень и начал прыгать, крутя куртку над головой и крича во все горло. Не знаю, для чего я орал, они все равно не могли меня услышать, но мне казалось, что так лучше.

Катер приближался. Он шел к острову наискось и я мог одновременно видеть его нос и левый борт.

Но ни на крыльях ходового мостика, ни у бортового ограждения я не заметил ни одного человека! Странно… где же они? Может быть, в рубке и наблюдают за мной оттуда?

Я еще сильнее запрыгал на камне и завопил, пока вдруг не оступился и не загремел вниз, на булыжники, здорово ударившись боком и чуть не сломав руку.

Ну, неужели они меня не увидели? Ведь до берега каких-нибудь сто метров!

Я уже готов был кинуться в воду, как вдруг катер резко направился вправо и, описав бурунный полукруг, стремительно помчался прочь.

Я опустился на камни.

Катер скрылся за левым мысом, а я все еще сидел на камнях, и внутри меня звенела пустота.

Погоревав, я пошел искать камень со впадиной.

Гальки на берегу было сколько угодно. Попадались очень красивые камешки, полупрозрачные, как бы светящиеся изнутри, или полосатые, разных цветов и оттенков, ровно окатанные водой. Плоские, похожие на медальоны, кругленькие, как яички, продолговатые, как сигарки. Попался даже куриный король — с дырочкой на краю.

В конце концов я нашел камень наподобие шляпки гриба, с небольшим углублением с плоской стороны, и часа два потратил, чтобы углубить эту впадину. Я долбил ее заостренными концами других камней, пробовал сверлить концом кирки, но дело подвигалось очень медленно.

Как же управлялись с камнями первобытные? На один наконечник стрелы или копья у них уходило, наверное, несколько дней!

Мне все-таки удалось углубить ямку так, чтобы конец палочки из нее не выскакивал. Я отшлифовал углубление тонким длинным камешком.

Теперь можно было приступать к главному.

Выбрав самое сухое место на сучке, я проковырял в нем концом ножа лунку, обложил вокруг сухим мхом и мелкими щепочками, наструганными от того же сучка. Обернул тетиву лука вокруг палочки два раза, наложил сверху на палочку камень со впадиной, а конец палочки вставил в лунку сучка. Придерживая ногой сучок, совсем как первобытный человек на картинке (кстати, это было удобнее всего), я осторожно повел лук сначала вправо, потом влево. Палочка завертелась, как сверло.

Убедившись, что конструкция работает, начал водить лук все быстрее и быстрее. Конец палочки углубился в лунку, а вокруг нее появились тонкие коричневые опилки. Чем глубже сверлил сучок, тем темнее становились опилки. Скоро они стали совсем черными, сильно запахло паленым и из лунки выбился синий дымок.

Я выдернул палочку из сучка.

Она обуглилась на конце и слегка дымилась. Опилки вокруг лунки тоже дымились, но никакого уголька ни в лунке, ни на палочке не было. Ни единой искорки! Наверное, рано выдернул палочку.

Я снова вставил веретено в лунку.

Теперь я более смело водил лучком. Веретено и сучок дымились все сильнее, и вдруг дымок стал не синим, а белым и плотным, и опилки вокруг лунки вспыхнули маленьким красным пламенем, которое тотчас погасло.

Я выдернул палочку, придвинул к тлеющим опилкам мох и слегка подул в черную с красными искорками кучку.

И увидел огонь!

Бледный, почти незаметный на солнце, он разом охватил мох, а я, замерев, не дыша, смотрел на это и не верил глазам — так быстро и так просто все произошло!

Огонь съел мох и опал, но я успел подсунуть в него стружки и они загорелись сначала нехотя, а потом все веселее и больше.

Я бросил в красные язычки все, что заготовил.

Кучка огня свалилась с сучка на камни и разгорелась ярко и хорошо, а я лихорадочно щепил дощечки ножом и подбрасывал все новые и новые лучинки.

Когда огонь набрал силу, я сунул в него несколько больших досок. Концы их почернели, обуглились и, наконец, загорелись.

Вскочив на ноги, я закрутился вокруг костра в индейском танце.

Вот тебе и первобытные! Так просто и так хорошо! Только нужны сухие палочки, мох и лук!

Костер разгорелся и затрещал.

Я пошел по берегу, собирая доски, обломки ящиков, палки. Сейчас уже не страшно, что они сырые — подсохнут в огне.

Скоро костер полыхал вовсю. Большая часть палок и досок пропиталась мазутом — горели они жарко и дымно.

А солнце опять пекло так, что казалось, весь остров оплывает, как свечка. Купаться!

Надо же хоть раз искупаться в своей бухте!

Сбросив кеды и одежду, я осторожно пошел по камням к воде.

Камни здесь ноздреватые, изъеденные волнами, похожие на стеклистые губки или на огромные куски пемзы. Они здорово царапают пальцы. Если волной ударит о такой камешек, весь обдерешься до крови. Между крупными камнями — россыпи гальки. По гальке бегают крабики. Их очень много у кромки воды. Подходишь, и они прыскают от тебя, подняв над головой крохотные клешни. Несутся к морю и боком сваливаются в воду. Сколько этой мелкотни у скал! А вот крупных что-то не видно.

Скользя по гальке, я вошел в воду. Шесть-семь шагов вперед — и уже глубина.

Я оттолкнулся от дна и поплыл.

Прохладная вода приятно омывала горячее тело.

В несколько гребков я добрался до зубчатых скал, через которые меня перебросило, когда я подплывал к острову. Здесь и сейчас кипела пена и я побоялся сунуться на большую воду. Лучше не рисковать.

Перевернулся на спину, закинул руки за голову и лежал, слегка пошевеливая ногами, чтобы поддерживать тело на плаву.

Отличное место эта бухточка между берегом и рифами! Тихо, как в озере. Над головой ярко-синее небо, такое огромное, что чувствуешь себя мухой, заброшенной в космос. Вода то поднимается, то опускается. А у рифов шумит, как водопад.

Теперь у меня есть костер, сырость мне не страшна. Я буду жарить рыбу, и вообще приятно сидеть вечерами у потрескивающей груды хвороста, смотреть на языки пламени и мечтать. Крючки для рыбалки можно сделать из проволоки ящиков и тех двух булавок, которыми я закалывал брюки. Для лески расплести капроновый шнур…

Интересно, есть ли здесь рыба?

Я перевернулся на живот, опустил лицо в воду и открыл глаза. Подо мной качались разноцветные пятна и длинные космы водорослей, растущих на камнях. Все было мутным, нерезким. Эх, сейчас бы какую-нибудь простенькую маску на лицо!

Вглядывался в дно до ломоты в глазах, но ничего, кроме хвостов водорослей, не увидел.

Воздух в груди кончился, я поднял голову, чтобы передохнуть. Рядом плавала медуза, с чайное блюдце величиной, с четырьмя кружками на зонтике, похожими на глаза. Края зонтика медленно раздувались и опадали, и по его окружности волновалась рыжая бахрома. Из-под бахромы свисали студенистые щупальца, покрытые ржавым налетом. Неподалеку колыхалась еще одна медуза, поменьше.

В следующий миг я изо всех сил рванул к берегу. Разом забыл о рыбе, об удочках и крючках. Греб, теряя дыхание, стараясь поскорее нащупать ногами дно. Мне казалось, что медузы гонятся за мной, что еще момент — и я почувствую острое прикосновение зонтика к пяткам.

Наконец я выскочил на берег и несколько минут лежал на камне, вздрагивая и приходя в себя. Мерзкая дрожь пробегала по спине. Вот тебе и тихая бухточка! А если бы медуза подвернулась под руку?

Нет, теперь меня купаться в тихую воду ни за что не затянешь!

Это было в прошлом году. Отец взял меня с собою на «Бурун» на ловлю планктона. Мы шли вдоль берега малым ходом, в некоторых местах останавливались, просматривали планктонные сетки и снова шли дальше.

Кто-то на носу крикнул:

— Ребята, в воде цианеи! Я бросился к борту.

Катер плыл в сплошном месиве из медуз.

Планктонные сетки подняли и вытряхнули все, что в них было, в море. Капитан катера скомандовал повернуть назад.

Отец закинул сетку в воду и выбросил на палубу одну из медуз.

— Посмотри, Сашка, на нее и запомни, — сказал он мне. — Если тебе в море попадется такая — никогда не дотрагивайся до нее. Уплывай поскорее. Это — цианея дальневосточная. У нее очень опасный яд. Если обожжет и поблизости нет лаборатории, тогда — смерть. Сначала, после ожога, ты почувствуешь боль в костях. Потом у тебя закружится голова. Начнет схватывать сердце. Ну, а потом ты потеряешь сознание и — конец.

— Папа, — спросил я, — а тебя цианея обжигала?

— Нет, — ответил он. — Но я видел смерть от этой медузы и больше не хочу видеть. Хорошо еще, что они не любят холода. Они появляются только в теплой и тихой воде, в хорошо прогретых бухточках. Иногда их пригоняет к берегу теплыми течениями, как этих.

Я прекрасно запомнил цианею.

И сейчас, когда снова взглянул на тихую бухточку, меня передернуло. Ну и гадость!

Потом пошел проверить костер.

Он почти прогорел. Среди камней тлели угли и на них корчилась последняя доска.

Нужно было перенести огонь к палатке.

Оторвав от обломков ящика несколько проволок, я скрутил их вместе и приспособил к концам алюминиевую банку. Получилось что-то вроде черпака. В банку я наложил углей и бросил туда же несколько щепок. Затем подхватил свой лучок, огневые палочки, остатки ящика и кирку и пошел к своему дому.

У палатки расчистил место для огня, наколол щепочек, положил на землю несколько сухих сучков, которые нашел под деревом, на них — дощечки, на дощечки — стружки и вывалил на все это угли из банки.

Костер разгорелся сразу же.

Надо было заготовить топливо на ночь.

Я поднялся к тем деревьям, с которых обрывал мох. Еще тогда заметил на них сухие ветки.

Скоро у меня оказалась такая куча хвороста, которую не перенести к палатке за один раз. Сделал три рейса.

Сушняк вспыхивал в огне и сгорал почти без дыма. Я заметил, что доски, побывавшие в морской воде, хотя бы и хорошо высушенные, загораются плохо. Зато горят, как каменный уголь — без пламени.

Перед заходом солнца я понял, что моего запаса не хватит на ночь.

Снова пришлось подняться к деревьям и обломать с них все нижние ветви.

Зато как приятно было сидеть у теплого оранжевого островка света, кормить огонь сучьями, слушать их треск и видеть, как они рассыпаются жаркими малиновыми угольями!

Была уже третья ночь на острове, и чтобы не потерять счет дням, я выстругал из дощечки палочку и сделал календарь — совсем, как у Робинзона.

Меня смыло за борт в пятницу, это я отметил на палочке самой большой зарубкой. В субботу ходил по берегу и искал в полосе прибоя разные вещи для своего житья — тоже зарубка, маленькая. Воскресенье — зарубка поглубже. Сегодня я добыл огонь. А завтра уже понедельник.

В этот год я упросил отца, чтобы он не отправлял меня в пионерский лагерь.

— Что будешь делать? Болтаться по станции, мешать людям и таять от скуки? — спросил отец.

— Зачем таять? — обиделся я. — Устроишь меня на работу.

— Это на какую же работу? — воскликнул отец. — Ведь ты ничего не умеешь.

Это меня задело.

— Почему не умею? В школе я в радиокружке. Смонтировал уже три транзистора. Схемы знаю. Могу лодочный мотор собрать, разобрать, отрегулировать. Электричество наладить…

Отец улыбнулся.

— Ну, механиков-то и электриков у нас и без тебя хватает. Вот биологов…

— А если к планктонщикам, па? Что с тобой на «Буруне» ходят, я буду все, что скажут, делать. И никакой зарплаты не нужно…

— Так вот ты куда прицелился! Вольной жизни захотелось? — рассмеялся отец. — Романтика: ходят ребята на катере по морю, сеточки за борт забрасывают, в тине морской ковыряются, на палубе загорают. Надоест — акваланг на плечи и — в воду. Не жизнь, а сплошной отпуск… Да знаешь ли ты, какая у них работа? Они ж на станции самые каторжные трудяги. И зарплата у них…

— Да знаю, па! Виктор Иванович давно меня посвятил. И про трудности тоже. Он же мне и сказал: «Дуй к нам на каникулах, Сашка. Решишь — с отцом твоим потолкую».

— Посмотрим, — сказал отец.

На следующий вечер Виктор Иванович пришел к нам.

Пили чай. Виктор Иванович говорил о чем угодно, только не обо мне, а я все ждал, ждал… В девять часов стал прощаться и уже в коридоре сказал:

— Послушай, Владимир, дай нам твоего Сашку. На три месяца, на каникулы. Чем в лагере в организованные походы с малышней ходить, он с нами к настоящей работе и к морю привыкать будет.

— На какую ж должность? — спросил отец. — Ведь он, кроме рыбалки, об ихтиологии ничего не знает.

— У нас образуется. Я к нему давно присматриваюсь. Голова у него ясная, руки на месте. Я уже все прикинул. По штату положен нам младший лаборант. А у нас в группе его отродясь не было. На восемьдесят «рэ» кто пойдет? А Сашке твоему и интерес и эти восемьдесят рублей…

Я затаился.

Отец посмотрел в мою сторону, поморщился.

— Рано его еще рублями баловать. Да и по штату он не пройдет, ему ведь всего четырнадцать, паспорта еще нет. Директор не утвердит.

— А в виде исключения? — сказал Виктор Иванович. — Я директору личную докладную — так, мол, и так, очень способный, нужный в отделе парень…

— Пустое дело, — сказал отец.

— Под мою личную ответственность!

— То есть — на свою шею?

— Зачем на шею? — сказал Виктор Иванович. — Ведь он у тебя не шалтай.

Он обернулся ко мне.

— Ты ведь не шалтай, Сашка? Не подведешь? Тогда буду рисовать докладную.

Всего девять дней я проплавал с ихтиологами и планктонщиками на «Буруне».

И вот — на острове, у костра, и не знаю, что там на катере. Конечно, они не работают, а ищут. Вся программа исследований — к черту. Катер впустую перегоняет горючее. Виктор Иванович… Мне даже плохо стало оттого, что думает сейчас Виктор Иванович. А отцу, наверно, и вовсе стыдно поднять на него глаза.

Эх, лучше бы сидел я в пионерлагере!..

Черт, как быстро прогорают ветки! Огонь просто жрет их. Определенно и этого на ночь не хватит. Надо бы найти не таких сухих.

Я выполз из палатки и пошел ко второму дереву, выше источника. Его ветви нависли над самой землей, до них легко дотянуться и, наверное, нетрудно сломать.

Я заметил, что сегодня смерклось раньше обычного, и посмотрел па гору. Облака у вершины не было, и ветра сегодня тоже не было, зато все небо затянуло темно-серой мглой.

У самого дерева я провалился в какую-то яму. Ну и остров! Весь из ям и камней.

Ухватив руками один из нижних сучков, я попытался отломить его от ствола. Не тут-то было! Сучок сгибался, как пружина, и ни за что не хотел отламываться. Вот если бы топор…

Другие ветки, потоньше, отламывались, но с трудом. Да еще на них были какие-то колючки, которые неожиданно втыкались в ладони. Смерклось так, что я не видел, что ломаю и где. Дурак! Надо было собрать все доски на берегу, вытащить из водорослей тот бочонок, расколошматить его камнями и тоже высушить.

Я отломил с десяток тонких ветвей и потащил их к костру. Он красновато светился сквозь кусты.

У огня ножом накромсал ветки на короткие палки, сложил все у входа в палатку. Подбросив на угли несколько штук, я буквально свалился на матрац и заснул.

 

ЭХ, МАМА…

Над головой шумело ровно и нудно. Куртка и джинсы отсырели. По телу шла дрожь.

Сначала мне показалось, что я на полу в машинном отделении катера. Потом я вообразил, что это каюта и иллюминатор задернут занавеской, оттого так темно. Я поднялся на колени и протянул руку, чтобы отодвинуть занавеску, и тут понял, что я в палатке и снаружи моросит дождь.

Костер!

Я вскочил и протер глаза.

Груда полуобгорелых веток слабо дымилась у входа.

Я упал перед ними на колени, расшевелил золу палкой и увидел угли.

У-фф! Не погасли. Их прикрыло от дождя дерево.

Я настругал от дощечки сухих стружек и сунул их в уголья. Начал раздувать. Вспыхнуло, задымило.

А если бы дождь ночью припустил сильнее?.. Хотя у меня есть лучок, палочки и сучок для добывания огня. Правда, снова пришлось бы возиться.

Проверил огневые инструменты. Они лежали в дальнем конце палатки, завернутые в кусок полиэтиленовой пленки. Сухие.

Снаружи все было размыто серой мутью. Кусты просматривались, как сквозь кисею. А дальше — ни неба, ни горы, ни дерева, которое я обдирал вчера. Ровная серая пелена.

Я расшуровал костер посильнее и стал греться, поворачиваясь то одним, то другим боком к огню. Почувствовал, что здорово заложило нос. Да и горло побаливало.

Хорошо бы сейчас дома — сидеть в чистой теплой комнате, читать интересную книгу и не хотеть есть!

Обогревшись, достал мешочек с саранками.

Четвертый день ем только эти проклятые луковицы, серые и противные на вкус. Но больше у меня ничего нет.

С отвращением сунул в рот клубень и начал жевать.

Перед глазами стояла целая буханка теплого, мягкого, душистого хлеба, большущий кусок жареной рыбы на тарелке и стакан чая. Нет, не стакан — целый чайник стоял на столе. И сахарница. И масленка с маслом. Я намазываю масло на ломоть хлеба и ем, ем, ем, изредка прихлебывая густой, сладкий чай… Потом ем рыбу… Потом…

Съел три луковицы. Больше в меня не лезло. На языке остался пресный металлический привкус.

Почему я раньше так мало ел хлеба с маслом? Почему не любил вареную рыбу? Почему не нравилось молоко? Вот болван!

А на одних саранках скоро загнешься. Надо попробовать ловить рыбу.

Снова перед глазами замаячила тарелка с жареной рыбой. У меня весь рот залился слюной и даже в голове помутилось от голода. Я отстегнул от кармашка куртки свои булавки и принялся их разглядывать.

Да, пожалуй, крючки из них получатся. Жаль только, будут без бородок. Но ничего. Если большая рыбина поглубже заглотнет даже гладкий крючок, то уже не сорвется.

Пружинная петелька на нижнем конце булавки сойдет за ушко для привязывания лески. Острую часть загну крючком. А остальное надо отломить.

Я вынул из кармана перочинный нож и принялся за работу.

На одной стороне граненого шила, которое входило в набор ножа, имелись насечки, вроде пилки для ногтей. Я надрезал этой пилкой булавку у самой петельки и отломил ненужную часть. Потом сунул острый конец булавки в паз, куда входило лезвие ножа, когда он закрывался, и осторожно согнул. Получился вполне приличный крючок. Спрятал его в карман куртки и начал мастерить леску.

Я уже говорил, что среди моего имущества оказался капроновый шнурок метра два длиной. Такими шнурками привязывались к линькам на катере планктонные сетки. Шнурок состоял из еще более мелких шнурочков — каболок — свитых вместе. Их было шесть штук. Я распустил шнурок на каболки и связал их вместе. Потом нашел подходящую палочку, одним концом привязал к ней получившуюся леску, а на другой конец двойным затяжным узлом прикрепил крючок. Здесь, на острове, можно рыбачить без удилища — залезай на скалы, которые выдаются в море, и забрасывай. Там сразу же глубина. Только вот из чего сделать наживку? Я решил, что для наживки поймаю небольшую рыбку где-нибудь на отмели и разрежу ее на куски.

Итак, удочка есть. Теперь только дождаться, когда кончится дождь.

А он все шумел и шумел снаружи, медленный, нудный, холодный. С листвы дерева, у которого я натянул палатку, вода каскадами стекала на парусину.

А если б я не нашел на берегу этот кусок покрышки и не сумел бы добыть огонь? Ни в каком шалаше не спасся бы от потоков воды и замерз бы теперь, как щенок…

Будь у меня рыба, жарил бы ее сейчас, нанизав кусочки на палочки, и жизнь не казалась бы такой серой.

Чтобы отвлечь мысли от еды, я стал мастерить вторую удочку про запас.

Не знаю, как я пережил этот день.

От голода очень хотелось пить и я несколько раз ходил за водой с той банкой, в которой принес угли. Ухитрился даже вскипятить воду в банке и напился горячего, а потом сварил несколько саранок. Но вареные они оказались еще хуже, чем сырые. Вот если бы масло…

К вечеру дождь усилился, начался ветер. Он тяжело налетал на дерево и палатку, забивал внутрь струи воды. Чтобы не залило костер, я перетащил огонь внутрь жилья, а ветками для топлива загородил вход.

Стало тепло, но дымно.

Дождь барабанил по парусине, будто палатку снаружи забрасывало камнями. Я провел ладонью по скатам покрышки. Они были влажными, но не протекали.

Подбросил несколько веточек в костер и задумался.

Все эти дни я жевал одни саранки и ослабел так, что все время шумит в голове, клонит в сон и двигаться совершенно не хочется. А двигаться надо, иначе загнешься. Если бы я не двигался, а как пень сидел на одном месте, не нашел бы парусину, эту саранковую поляну, не добыл бы огонь…

Проснулся среди ночи оттого, что ветер, как сумасшедший, рвал палатку. Костер давно погас, только несколько угольков тлело у входа. Дождь так лупил, что казалось — началось наводнение. Один бок у меня отсырел, я весь дрожал, как кусок студня.

Я подполз к углям, подтолкнул на них полусухие обгорелые ветки. Они зашипели и угли стали меркнуть, умирая от влаги. Я бросился в низкий конец палатки, вынул из полиэтиленового свертка, где хранились палочки и лук для добывания огня, сухую дощечку — неприкосновенный запас на всякий случай — и начал щепить ее ножом.

Скоро костер снова горел, а в палатке стало не продохнуть. Я наломал веток из своего запаса и понемногу подбрасывал их в огонь.

Сквозь водопадный шум дождя слышалось, как у берега ревут волны.

…А вдруг меня никогда не найдут или найдут тогда, когда я буду уже… того…

Один, совсем один на этом промокшем насквозь острове, и никому нет до меня дела. И если даже я буду лежать и умирать в этой палатке, похожей на собачью конуру, ничто не изменится вокруг. Все так же будет полосовать кусты ветер, будут грохотать волны у скал, уныло стоять деревья и лить с неба вода. Некого позвать, не к кому прижаться, не от кого услышать слово… Кругом равнодушный мокрый мир, для которого ты вроде комара, барахтающегося в ручье.

А где-то там, на юге, есть люди. Ходят друг к другу в гости, сидят у телевизоров, обедают, спят в теплых постелях… И этим людям тоже нет до тебя никакого дела, умри ты здесь хоть тысячу раз.

Я вспомнил свое коричневое пушистое одеяло, чашку, из которой любил пить чай, письменный стол, за которым делал уроки, книги.

С каким восторгом глотал я страницу за страницей этого несчастного «Робинзона Крузо» и толстого «Таинственного острова», как мечтал сам оказаться на необитаемом клочке суши среди океана! Мне казалось, что я-то не пропаду, оставшись один на один с природой, что ловко буду находить выходы из разных трудных положений и многое сумею сделать даже лучше, чем делали герои книг.

Как отец будет один, без меня? Ведь я — единственный, кто у него есть, кто у него остался после смерти матери. Я был совсем маленьким, но хорошо запомнил, как мы хоронили маму. Она была такая молодая, совсем, как девочка, и отец ее очень любил. Когда мы пришли с кладбища домой, отец лег на кровать, отвернулся лицом к стене и пролежал так до утра. Потом, даже не позавтракав, ушел на работу. Несколько дней он вообще не разговаривал со мной, только подойдет, бывало, когда я готовлю домашние задания за столом, положит мне руку на плечо и стоит так, глядя куда-то в сторону. И я сижу тихо-тихо, не шелохнусь… А однажды он сказал:

— Сашка, я непроходимый идиот. Ведь ей совсем нельзя было жить у моря. А я ее потащил сюда, в эту сырость…

С того дня я стал после школы ходить в магазин, закупать продукты, а отец готовил. У него тоже все получалось так же быстро и вкусно, как у мамы. Особенно он любил рис с мясом. Заливал рис водой, потом плотно накрывал тяжелую чугунную кастрюльку крышкой и ставил сначала на сильный огонь, а потом «доводил» на совсем слабом…

Эх, сейчас бы сюда кастрюлю отцовского плова!

Никогда в жизни я не был так голоден. Все в животе болит и противно, тягуче подсасывает… Не то что кастрюлю риса и буханку хлеба, а огромную рыбину… И не вареную, а так… Сырую…

«Сашка, ведь ты ничего не ешь! Сашка, доешь завтрак, слышишь? Сашка, в школе обязательно купи себе булочку и котлету!»

Эх, мама…

 

РЫБАЛКА

Костер я все-таки проморгал.

Зато, когда утром вылез из палатки, над островом стояло солнце и от всего шел пар — от травы, кустов, деревьев и от камней.

Я прихватил с собой огневой инструмент, удочки и начал спускаться к берегу. Все пропиталось водой. Под ногами чавкало. Кусты обдавали плечи холодным душем. Я не шел, а буквально плыл по траве до тех пор, пока не добрался до россыпей булыжников.

У воды все изменилось. Там, где ночью кипел прибой, громоздился огромный вал водорослей — в мой рост. Из вала торчали мокрые бревна и доски, а против того места, где я добывал огонь, я увидел шлюпку. Вернее, нос шлюпки, остальное было разбито, расщеплено, измочалено. Наверное, она долго билась о камни у острова, пока ее не перебросило через рифы.

Ладно, доски от нее пойдут для костра, а сейчас — рыба, рыба и только рыба!

Я перелез вал водорослей.

Море уже не бушевало, а только накатывалось на камни и отбегало назад, оставляя пенные щупальца.

Я положил удочки и полиэтиленовый сверток с огневым инструментом в сухое место и потащился вдоль кромки водорослевого вала. Может быть, найду какую-нибудь дохлую рыбину для наживки.

Опять из-под ног стайками сыпались маленькие крабы и настороженно смотрели на меня чайки, как часовые, стоящие на камнях. Ну, эти-то, наверное, ни одной рыбины мне не оставили. Ишь, как следят!

Водоросли пахли гнилью и еще чем-то аптечным. Волны равномерно бились о рифы. У-у-у-уххх! — ударяла в камни вода. С-с-с-с-сааа — откатывалась назад. Солнце висело в парном тумане.

Ничего подходящего для наживки не попадалось.

Я забрался на большой камень, выступающий в море. Волны не налетали на него с размаху, как на рифы, а плавно поднимались и опускались вокруг. Это происходило потому, что они теряли силы, наталкиваясь на черные зубы скал метрах в тридцати перед камнем. Очень удобное для рыбалки место.

Я лег на камень и заглянул в глубину.

Там извивались лохмотья длинных толстых листьев ламинарии, а у подножья камня крутилась рыжая пена, мешая смотреть. У меня на глазах вода опустилась, открывая на дне валуны, обросшие жесткими мшанками, а потом снова начала подниматься, словно карабкаясь по отвесу камня. Весь отвес был усеян плотно прижавшимися друг к другу продолговатыми грязно-зелеными раковинами.

Я пригляделся, вскочил и, приплясывая на камне, содрал с себя куртку, потом рубашку, а потом майку. Завязал майку у плечиков узлом, чтобы получился мешок. Меня всего распирало от нетерпения.

Мидии!

Помню, как отец впервые угостил меня пловом с мидиями. Он принес домой полное ведро этих раковин и сказал:

— Сашка, если хочешь пировать, помогай. Сегодня попробуешь такого, что целую неделю будешь облизывать пальцы.

— Что делать, па?

Он вынул из кармана бумажник и дал мне три рубля.

— Быстро на станцию в магазин и купи килограмм помидоров. Я схватил трешку и помчался на станцию.

Когда вернулся, на плите уже стояла кастрюлька с рисом, на второй конфорке громоздилось ведро с грязными ракушками. Запах от ведра шел такой, что я поморщился.

— Не нравится? — спросил отец.

— Ну и воняют! — сказал я.

— Ничего, чем крепче воняют, тем вкуснее будет. В ведре лопалось и шипело.

— Это они пекутся? — спросил я.

— Они варятся в собственном соку, — сказал отец. — Когда отдираешь раковину от камня, она сразу же захлопывает створки и внутри остается морская вода. Вот в этой-то воде они и варятся. И никакой соли не надо.

Над ведром поднимался пар. Раковины шевелились, приоткрывали створки от жара. Мне казалось, что они даже попискивали. Когда все раковины открылись, отец поставил ведро на табурет.

— Теперь чистить.

Мы раскрывали створки раковин пальцами и находили внутри оранжевый комочек мяса, похожий на небольшую пельменину. Мясо мы складывали в тарелку.

— Вот это и есть самая вкуснотища, — радовался отец. — Тут, Сашка, все микроэлементы, которые нужны человеческому организму. Вся таблица Менделеева. Кто ест мидии, тот живет до ста лет и никогда не болеет.

Из ведра мидий получилась столовая тарелка мяса. Тем временем поспел рис.

Отец ломтиками нарезал помидоры и поджарил их на подсолнечном масле.

А потом мы сидели друг против друга и ели.

Сначала мидии мне не понравились — некоторые хрустели на зубах, будто в них было полно песку. Но отец сказал, что это не песок, а мельчайшие жемчужинки, и что в мидиях попадается даже крупный жемчуг, величиной с горошину.

Когда же, наконец, я распробовал мясо, то понял, что лучше мидий нет ничего на свете.

Из майки получился мешок примерно на полведра. С этим мешком я и полез под скалу.

Сначала вода обожгла тело, но я скоро привык к холоду и уже ничего не замечал.

Мидии крепко сидели на камне. Приходилось под каждую подсовывать пальцы и с усилием отдирать с места. Я выбирал самые крупные, с куриное яйцо. Вода затапливала меня то по самую шею, то опускалась до колен. Иногда ноги отрывало от дна и я всплывал горизонтально скале, цепляясь обеими руками за ракушки. Мешок я держал в зубах. Скоро он был полон.

Едва вытащил его на берег — ноги заледенели так, что пальцы не чувствовались. Выбрав нагретый солнцем камень, я сел на него и растер ступни. Потом пошел к шлюпке.

Я знал, что борта шлюпок хорошо просмаливают, чтобы они не протекали, да еще сверху доски покрывают краской в несколько слоев. Краска тоже не пропускает воду. Значит, доски должны быть сухими. И действительно, когда я начал отрывать первую, она треснула на всю длину. Под ножом древесина оказалась сухой.

Теперь у меня хорошего топлива сколько угодно!

Обрадованный, я принялся за вторую, но шлюпка была построена на редкость прочно. Я весь вспотел, пока отбивал доску камнями. За третью я уже и не брался — потом.

Да и переломить доски оказалось непросто. Они были выпилены из какого-то особого дерева — гнулись, пружинили, но не хотели ломаться. Я излохматил всю доску камнями, прежде чем удалось перебить ее в трех местах.

От усилий и голода темнело в глазах. Пришлось несколько раз присаживаться, чтобы отдохнуть.

В конце концов я все-таки заготовил дрова.

На этот раз с огневым луком у меня что-то не клеилось. Уголек на конце палочки получался, но мох, который я подкладывал к лунке, не хотел загораться. То ли он отсырел, то ли что-то я делал не так.

И тут я вспомнил про автомобильную покрышку с веревкой, которую видел недалеко от поплавка, похожего на подводную лодку.

Я пошел вдоль берега. Вот, кажется, те самые камни. Да, да, именно те.

Но поплавка не было. Видимо, его выбило из камней и унесло ночью в море.

А покрышка? Я обошел все вокруг. Покрышка тоже исчезла.

Каким же я был дураком, что не отрезал тогда от нее веревку!

Я побрел назад к своим мидиям и тут заметил лохматый конец, торчащий из водорослей. Она! Разрыв скользкую груду, добрался до рубчатого края. Ишь, как ее завалило.

Через минуту веревка была у меня в руках. Мокрая, толщиной в два пальца и длиною почти с меня.

Это была настоящая веревка, а не капроновая, которая только плавится, но не горит. Теперь только расплести ее и хорошенько высушить. Не всю, конечно, а несколько прядей.

На эту работу у меня ушло часа три.

На сухом, хорошо прогретом камне я разложил пряди. Когда они высохли, расплющил их булыжником и растрепал. Получилось что-то похожее на вату.

Обернул веревочной ватой огневую палочку немного выше того конца, который входил в лунку на сучке. После этою обложил ватой лунку и снова принялся за лучок.

После нескольких быстрых поворотов палочки вата начала тлеть. Я дернул лучок еще несколько раз и вынул палочку из лунки. Положив на тлеющую вату щепочки, раздул огонь.

Отлично горели шлюпочные доски. Я собрал все горючее, какое только нашел на берегу, и сложил грудой около костра — пусть подсыхает. Когда нагорело побольше угольев, высыпал на них мидии. Раковины свистели, шипели, шевелились в огне, подталкивая друг друга раскрывающимися створками. Я вытащил из углей одну раскрывшуюся и развернул половинки. Там был замечательный оранжевый кусочек мяса!

В этот день я наелся так, что распух живот.

Еще два раза нырял под скалу и добывал раковины.

Когда солнце начало опускаться к воде, решил порыбачить. Теперь у меня было сколько угодно наживки.

Поглубже насадив на крючок огромную пельменину мидии, я залез на скалу, размотал удочку и опустил наживку в воду.

Почти сразу же кто-то схватил крючок. Я рванул лесу.

Из воды вылетел здоровенный краб, мелькнул длинными ногами в воздухе и шлепнулся обратно в море.

Честное слово, он был величиною с тарелку!

Мясо с крючка исчезло.

Я снова наживил удочку.

Не успел опустить крючок в глубину, дернуло так, что я чуть не свалился в воду. Перебирая руками, я начал вытягивать шнурок. Два-три перебора он шел свободно, потом застопорился. Я тянул вверх, тот, под камнем, изо всех сил сопротивлялся и тянул вниз. Я начал бояться, что крючок оторвется от лесы или разогнется, и слегка ослабил натяжение. В тот же момент леса побежала под скалу. Я снова натянул и почувствовал, как шнурок то подергивают, то отпускают. В те мгновенья, когда он чуть-чуть ослаблялся, я подтягивал его к себе. Наверное, крючок держал краб величиной с колесо.

Так соревновались мы в перетягивании несколько минут. Потом леса освободилась и я выбрал ее на всю длину.

Крючок держался на месте, но мяса на нем опять не было.

Ну нет, я не собирался кормить этих костяных пауков!

Еще раз наживив удочку, я забросил лесу по другую сторону скалы.

Долго ничего не дергало. Шнурок свободно ходил из стороны в сторону, подталкиваемый волнами.

Я сидел на камне, глядя то на море, сегодня чистое и четкое до самого горизонта, то на слабо дымящий костер. Один на острове! А ведь мне почти никогда не приходилось быть одному. Вечно я был кому-то нужен, что-то обязан. Вечно куда-то спешил. То нужно было сходить к приятелю, то отец посылал в магазин, то надо было написать письмо тетке, то уроки… Редко выдавались такие дни, когда я полностью принадлежал себе. И все равно придумывалось какое-нибудь дело. То шел на новый фильм, то возился с фотоаппаратом, читал книгу или сидел у телевизора. А тут — ничего! Никаких телевизоров, никаких книг. Небо, море и остров. Интересно, долго ли так можно прожить? Вот уже пять дней…

Пять или шесть?

Я вспомнил, что забыл делать зарубки на палочке-календаре. Стоп, надо подумать и сосчитать правильно.

Меня выбросило на берег утром. Это можно считать первым днем. Вечером я строил шалаш у источника. На второй день нашел на берегу парусину и матрац. Ночевал уже в палатке. На третий день я увидел катер и добыл огонь. Четвертый и пятый день шел дождь, я мастерил удочки. Сегодня — шестой.

Я вырезал шесть зарубок на палочке, на которую наматывал лесу. На всякий случай. Потом перенесу на свой главный календарь.

Шесть дней. Почти неделя. А казалось, что тянулся один огромный день с небольшими перерывами на сон. И за эти шесть дней я наелся по-настоящему только один раз — сегодня. Как много человеку нужно работать, возиться, придумывать, чтобы хорошенько поесть!

Почему никто не клюет на мою удочку? Может быть, рыбы вообще нет здесь, у берега?

Я вытянул лесу из воды. На ее конце болтался пустой крючок. Проклятые крабы!

Пришлось снова идти к костру за мидиями. Я взял на скалу сразу десяток раковин.

Рыбалка превратилась в комедию. Раз за разом я забрасывал шнурок в море и каждый раз, теперь уже не дергая, кто-то незаметно снимал наживку с крючка.

Скоро все мидии у меня кончились.

Хватит!

Я смотал леску и спустился к костру. Посидел некоторое время у огня, слушая плеск прибоя, съел еще несколько мидий и начал собираться домой. Нужно было перетащить к палатке угли, остатки досок, огневой инструмент и кусок веревки.

Вечер выдался теплый, вершина горы четко рисовалась на фоне неба. Я подумал, что ночью опять грянет дождь. Но солнце опускалось к горизонту такое же чистое, каким было днем. Вот оно село на край моря и от его красного круга до самого острова протянулась огненная дорога. И вдруг диск на глазах стал сплющиваться, расширяться, от его верхней части оторвался кусочек и полыхнул кроваво-красным огнем. Все шире и шире растекалась оставшаяся над горизонтом кромка и все тоньше она становилась. И вот уже только малиновый холмик над черным морем, расколотым огненной полосой. Оторвавшийся кусочек потемнел, остыл и превратился в темную тучку.

И все кончилось.

А потом на быстро темнеющем небе начали вспыхивать звезды — сначала бледные, они разгорались все ярче и начинали мерцать, будто ветром раздувало крохотные голубые угли.

Ветки, сложенные мною ночью у входа в палатку, подсохли. Костер потрескивал и горел почти без дыма. В палатке лежала полная майка жареных мидий. Не было липкой сырости. Я подтащил матрац ближе к выходу и улегся поудобнее.

Необыкновенно хорошо лежать так, глядеть на спокойный огонь и думать.

Шесть дней я устраивался на острове и вот, наконец, все нормально.

Тихо кругом. Над деревьями и кустами висят звезды. В палатке даже уютно.

…Интересно, кто первый из команды катера узнал, что меня смыло?

Они-то, наверное, представляют, что я сижу на каком-нибудь острове голый, продрогший, голодный, во все глаза смотрю на море и жду.

А мне не так уж и плохо.

Завтра, если будет хороший день, пойду за Левые Скалы. Надо осмотреть остров, а не крутиться день за днем на одном месте.

Я представил себе остров таким, каким видел его с горы — похожим на лодку. Значит, за Левыми Скалами находится правый борт лодки. Берег Правого Борта. Красиво звучит!

Там много больших камней и прибой сильнее, чем у меня, в Бухте Кормы. И там, наверное, навыбрасывало на берег много всякой всячины. Может быть, я найду багор. Для чего он мне может понадобиться, я не представлял. Но мне очень хотелось иметь багор. Длинная палка и на нее насажено раздвоенное острие. Один конец прямой, другой полукругло загнут. Хорошая штука! Такие багры я видел на пожарных щитах нашей станции и на катере. Загнутым концом можно вытащить бревно из воды. Прямым — разламывать ящики и раскалывать доски. Можно даже охотиться на большую рыбу.

…А если на катере подумали, что я утонул?

Я вообразил, как катер придет на станцию, и все в тот же день узнают, что меня уже нет на свете, будут жалеть отца, в школе мою фамилию вычеркнут из журнала и скоро все реже и реже будут вспоминать о Сашке Бараше. А потом и вовсе перестанут говорить обо мне… Отец успокоится и смирится с мыслью, что меня уже нет, как смирился он с мыслью, что нет мамы. А я буду жить здесь, питаться мидиями, ловить рыбу, пересиживать в палатке дожди, никому не нужный и всеми забытый.

Мне сделалось так нехорошо от этой мысли, что даже слезы выступили на глазах.

Приключение оборачивалось совсем другой стороной…

Нет! Не может быть, чтобы они так подумали! Найдут, обязательно найдут. Если не свои, то пограничники. Я слышал, что они иногда наведываются в этот район.

Костер!

Надо разжечь на вершине горы огромный костер, и чтобы от него получилось как можно больше дыма, и чтобы дымил он целыми днями.

Завтра же полезу на гору, соберу там все, что может гореть, и запалю. А еще лучше поджечь дерево, тот дуб с горизонтальным сучком. Сырая древесина будет гореть долго и дымно. Сгорит одно дерево, подожгу другое, третье… У меня будет постоянный сигнал.

Да, но не стану же я сидеть дни напролет на вершине и поддерживать огонь. Я там просто подохну с голоду. Надо будет заготовить большой запас мидий и поднять на гору. И жарить их там. И птичьи яйца может быть там найдутся…

Птичьи яйца.

Почему я раньше о них не подумал? Вот чего, наверное, полно на острове. Надо поискать гнезда. Кстати, какие птицы здесь водятся?

Я начал вспоминать, но перед глазами стояли только чайки с коричневыми крыльями, которые следили за мной на берегу.

Чайки гнездятся на скалах. Но в глубине острова нет высоких скал. А на береговых они не будут высиживать птенцов, там слишком сильный прибой, и во время штормов волны, наверное, достигают верхушек. Высокие скалы только у острого мыса, который похож на нос лодки. На Мысе Носа. Нет, звучит как-то не так… Носовой Мыс… Это еще хуже. Как же называется самая передняя, носовая часть лодки по-морскому? Ах, да, форштевень.

Значит, пусть носовая часть моего острова будет Мысом Форштевня. Завтра же туда и направлюсь.

Я подбросил в костер веток потолще и с этим заснул.

 

НА МЫСЕ ФОРШТЕВНЯ

На этот раз утром даже росы не было. Трава стояла сухая, звонкая, а солнце, не успев подняться над горизонтом, уже пекло, как в полдень.

За спиной у меня висел узел из полиэтиленовой пленки, в котором лежали огневой инструмент, удочки, два десятка печеных мидий и бутылка из-под шампуня с водой. В руках — кирка из скобы и палка.

Я решил идти вдоль береговой линии. Но там было столько камней, что, добравшись до Левых Скал, я совершенно выбился из сил. Если так будет дальше, у меня от кед ничего не останется, когда доберусь до места.

Отдохнув, забрался на камень повыше и осмотрелся.

Справа чуть вздыхало море.

Слева чернел вал дурно пахнущих водорослей. Выше по берегу начиналась трава, а за ней — кусты. Я знал, что идти там еще труднее.

И тут я вспомнил, что видел позавчера. За вонючим валом, там, где водоросли уже подсохли, они покрывали камни волнистым серым ковром. Наверное, по ковру можно идти, как по асфальту.

Я нашел место, где вал пониже, и перебрался через него. Действительно, гнилая масса здесь спрессовалась, высохла и напоминала грязный картон, прикрывавший камни. В некоторых местах из него торчали засохшие рыбьи головы, палки и вездесущие куски грязного полиэтилена. Дальше на берегу лежали расщепленные стволы деревьев с обломками сучьев, на которых висела грязная масса серо-зеленой высохшей тины. Сколько бы ни смотрел я по сторонам, видел чаек только над скалами Форштевня. В той части берега, по которой я шел, их не было. Других птиц тоже.

Ничего интересного на пути не встретилось, кроме нескольких разбитых ящиков, которые я оттащил подальше от прибойной полосы.

Я добрался до Мыса Форштевня, когда солнце уже перевалило за полдень.

Остров у мыса превращался в узкую полосу камней, вроде перешейка, который упирался в высокие, изъеденные волнами темно-зеленые скалы, стоящие в море. Над скалами летали чайки, а внизу клокотал прибой. Это и была та самая снежная полоса, которую я видел с горы. Только сверху она выглядела неровной каемкой, обрамляющей несколько рифов, на самом деле это были не рифы, а каменные столбы. Они поднимались на высоту пятиэтажного дома и волны грохали о них с такой силой, что вокруг все звенело. И это при тихой погоде! Я представил, что здесь творится во время штормов, и мне сделалось неуютно. Мрачное место. И как только оно нравится чайкам?

На первый, не особенно высокий столб можно было перебраться, как по мостику, по выступающим из воды камням, но я не стал этого делать. Море здесь волновалось очень сильно, широкие валы накатывались на берег один за другим, иногда вовсе перехлестывая через мостик. Меня запросто могло слизнуть валом, как слизнуло с палубы катера. Деревья здесь тоже не росли, а кусты имели чахлый, издерганный вид. Какая удача, что меня принесло волнами не сюда, а в Бухту Кормы!

Слой высохших водорослей, по которому так удобно шагать, стал тонким и, наконец, кончился у высокого каменного завала. Дальше идти стало трудно. Темно-серые и зеленоватые камни остро торчали во все стороны и прыгать с одного такого остряка на другой было опасно. Я все-таки решил подняться на гребень завала и заглянуть на ту сторону, на Берег Левого Борта.

Весь свой припас оставил внизу. Но едва только долез до гребня, надо мной поднялась такая туча чаек, что в лицо дунуло ветром от крыльев, а от квакающих и плачущих криков я чуть не оглох. Я даже не подозревал, что их здесь такая сила. Вероятно, они сидели, притаившись в камнях, пока не заметили меня.

Они описывали круги, трепетали почти неподвижно в воздухе, пикировали на меня. Потом вдруг вся стая, как по команде, сорвалась в сторону открытого моря, но через минуту снова вернулась и загалдела еще громче, еще отчаяннее. Мгновениями казалось, что они сшибут меня крыльями вниз, на скалы. Но ничего не произошло, они только кричали и даже не пытались клеваться.

Я начал оглядывать камни. Сверху их, как известь, покрывал толстый слой помета. Валялись среди этой извести высохшие рыбьи скелеты, палки, грязные прутья, белые и черные перья, трепыхался на ветру прилипший к камням пух.

И вдруг я увидел первое яйцо. Немного меньше куриного, сильно заостренное с одного конца, оно лежало в углублении белого помета. Через минуту я отыскал сразу два. А потом пошло. Так бывает в лесу. Сначала не видишь ничего, кроме опавших листьев, ободранных кустиков черники, прошлогодних веток и мха. Но вот замечаешь первый гриб, и с этого момента они будто начинают выскакивать вокруг тебя из земли. И все одной породы — или белые, или красные, или березовики — других просто не замечаешь. Глаз настраивается на одну форму. Так и здесь — куда бы я ни бросал взгляд, я видел только яйца и уже не замечал ни помета, ни пуха, ни рыбьих скелетов. За полчаса набил яйцами целую майку.

Чайки неистовствовали. Надо мной вихрилась буря черно-серо-белых тел. Их крылья задевали мои плечи и голову, а крик стоял такой, что не слышно было ударов волн о скалы. Казалось, еще минута, и я оглохну от этого крика.

Я начал спускаться, одной рукой цепляясь за выступы камней, а другой держа драгоценную майку. Чайки резали воздух перед глазами.

Я уже миновал больше половины осыпи, как вдруг одна, величиной с хороший булыжник, наискось спикировала мне прямо на голову. На мгновенье я увидел туго раскинутые в стороны крылья, белый шар ее тела, на котором выделялся черный треугольник головы, хищно вытянутый вперед желтый клюв с черным концом и глаза, похожие на два блестящих камешка. Она заслонила собою почти все небо. Я дернулся назад, оступился и загремел вниз. Левая рука подвернулась, и я шлепнулся всей тяжестью на майку, которую так берег. Подо мной хрустнуло и я проехался на спине по слизи растекшихся яиц…

Некоторое время я лежал, приходя в себя и проклиная на чем свет чаек и свою неудачу. Потом поднялся, подобрал слипшуюся в желто-серую скользкую массу майку и побрел к воде.

Чайки злорадно хохотали мне вслед.

Вторая попытка оказалась удачнее. Я все-таки собрал штук пятьдесят яиц и спустил их со скал в безопасное место.

Наступал вечер. Мне хотелось добраться до палатки прежде, чем совсем смеркнется.

Из-за чаек я так и не успел хорошо рассмотреть, что находится по ту сторону каменной гряды. Мне казалось только, что Берег Левого Борта высокий и обрывистый и волны бушуют там сильнее чем у Кормы.

 

СИГНАЛ

Теперь я знал, что и где добывать. Яйца чаек, печеные мидии, мангыр и саранки — совсем неплохо, если всего понемногу. Добавить бы к этому еще крабов и рыбу…

На календаре стояла девятая зарубка.

Мне всегда казалось, что если вокруг не будет людей, не будет книг, радио, телевизора, кино, я просто с ума сойду от скуки.

Но вот уже девять дней, а не то что скучать, даже вспоминать о кино и телевизоре было некогда. Все время я чем-то занят, что-то изобретаю, что-то строю, и не пустяки, а то, от чего зависело — останусь я жив или помру от голода и холода.

За эти дни я понял, что самое главное — не пугаться трудностей и не опускать руки. Сказать себе, что все — пустяки, бывает и хуже, из всякого вроде бы безвыходного положения обязательно найдется какой-нибудь выход. Если, конечно, умеешь кое-что и голова у тебя существует не для прически.

Беспокоило то, что меня ищут. Зря тратят время, деньги, труд, силы.

Вот если бы самолет… С него можно осмотреть все острова за день.

А еще лучше — вертолет. Он летит медленно, может опускаться совсем низко и снять меня с острова, не приземляясь.

Эта мысль так поразила меня, что я испугался.

Действительно, отец, после того как меня смыло, мог сразу же, с борта катера, послать радиограмму на аэродром, который около порта. И, конечно, не катера мне следовало ожидать, а вертолета. Может быть, он уже пролетал над островом и высматривал меня, только я ничего не слышал?.. Хотя нет, вертолет пролетел бы над островом не один раз и я его обязательно увидел бы и услышал. Если его не было до сих пор — значит, отец не догадался радировать или меня ищут совсем в другом месте.

Надо обязательно дать знак, что на острове есть человек.

Утром одиннадцатого дня я снова нагрузился огневым припасом, киркой, печеными яйцами, мидиями, бутылкой с водой и полез в гору.

На этот раз выбрал путь слева от палатки, а не справа. Мне показалось, что там подъем легче.

Действительно, камней на левом склоне попадалось немного, они лежали пластами, как ступени огромной лестницы. Трава между ними росла чахлая, ступени были отчетливо видны.

Я карабкался по склону до тех пор, пока не устал. Выбившись из сил, нашел уютное местечко и присел отдохнуть.

День опять начался жаркий, безветренный. Море огромным серо-синим полем лежало подо мной. Горизонт жесткой линией обводил его край, и я вдруг увидел землю в стороне Мыса Форштевня. Три горы бледно-синими зубцами, похожими на тени, поднимались на краю моря. Раньше я их не заметил, вероятно, из-за белесой мглы, все время стоявшей у горизонта. Отдохнув, снова начал подъем.

Камни пошли россыпью, и между ними под ногами скользила грязь. Мне это показалось странным. Ночью не было ни дождя, ни тумана, а воды здесь натекло столько, будто над горой бушевал ливень.

Огибая очередную трясину, я услышал знакомое «буль… буль-буль… буль…» и увидел источник. Вода, пульсируя, выбивалась текучим горбом прямо из трещины в слоистом склоне.

Шагов через десять обнаружил еще один ключ. А почти у самой вершины — еще один.

Да, воды на моем острове имелось более чем достаточно. Буквально вся гора усеяна родниками. И какая вкусная эта вода!

Я попробовал понемногу из каждого источника. Наверное, вся сопка внутри была в трещинах и вода поднималась по ним с глубины. Иначе откуда бы она здесь взялась?

И вот я на вершине и снова оглядываю свой остров.

Берег Левого Борта и вправду обрывистый. Он почти отвесом падает в море. Склон сопки круто переходит в этот обрыв. Если бы я захотел исследовать Левый Борт, мне бы это не удалось. Там нет ни одного удобного для подъема места. Несколько деревьев торчат на обрыве, наклонившись стволами в сторону сопки, словно в испуге отпрянув от края. И обрыв этот тянется до самых Правых Скал. Зато ближе к вершине растет целый лес.

В общем мой остров похож на лодку, сильно накренившуюся на правый борт и осевшую на корму. Вот-вот ее захлестнет волнами…

Потом я начал собирать под дуб все, что могло гореть. Собирать мне пришлось недолго — два толстых сучка, один из которых оказался наполовину гнилым, несколько веток, которые я нашел ниже на склонах, охапка прутьев, наломанных с кустов, — и все. Сучки я расщепил киркой, на них положил ветки и прутья.

Отойдя в сторону, осмотрел сооружение.

Костер не внушал доверия.

Сможет ли от него загореться дуб? Вон у него какой толстенный ствол, да еще сырой…

И вдруг мне стало жалко дерево.

Ствол у него был в четыре обхвата, и росло оно на этом острове лет триста, а то и больше. И вот появился я, сосунок по сравнению с ним, и хочу его для чего-то сжечь. Если ствол и не загорится, то обуглится, омертвеет кора и дуб все равно умрет. Умрет от моей дурацкой затеи с сигналом. Противно и глупо! Разве он заслужил такую смерть? Нет, никакого костра возле этого старика! Пусть спокойно и гордо живет на своем острове, пока само время не свалит его на землю…

Я растащил костер и перенес его на голое место — жалкую кучку сучьев и веток. Сигнала, видного издалека, из этого, конечно, не получится.

Снова я начал кружить по склонам, подбирая все, что попадалось на глаза и могло гореть, но куча увеличилась ненамного. На берегу попадалось куда больше топлива!

Ладно, запалю все, что собрал, а там видно будет.

Я развернул огневой инструмент и добыл огонь. С каждым разом это получалось быстрей и быстрей. Возился с лучком и палочками не больше двух минут.

Видимо, всегда и во всех делах труден только первый момент, а когда привыкнешь, то даже перестаешь замечать, как это делается.

Костер загорелся.

Я навалил в него сырых веток и он задымил, как вулкан. Ветер нес дым в сторону Бухты Кормы, и он тянулся над островом, как белый вымпел.

Я уже говорил, что мне очень нравятся книги про необитаемые острова.

Больше всего мне понравился роман Джека Лондона «Межзвездный скиталец». Не весь роман, а один эпизод из него. В нем рассказывается о китобойном корабле, который разбился об одинокую скалу в океане. Утонули все, кроме одного-единственного моряка. Этот моряк спасся на скале, на которой не росло ни травы, ни кустов, ни деревьев. Голый каменный риф среди пустынного океана! И моряк прожил на нем восемь лет! И не только не умер, а сумел надстроить свой остров в высоту, чтобы его не захлестывали волны во время штормов. Сумел убить нескольких тюленей, которые заплывали на остров, и построил себе дом из их шкур, мясо насушил впрок, а жиром отапливался и освещался. Он рыбачил, ловил птиц, собирал съедобные раковины. Дожди давали ему свежую воду, а зимой он добывал ее изо льда. Это был отважный человек, который боролся за жизнь до конца и победил. Он не отступил перед невероятными трудностями, не растерялся, не расслабился ни на минуту.

Как я завидовал ему!

Вот где можно попробовать свои силы и по-настоящему узнать, на что ты годишься в жизни.

Мой остров по сравнению с его скалой — все равно что городская квартира по сравнению с ямой в земле. И я еще чем-то недоволен, на что-то жалуюсь!

Жизнь дана человеку, чтобы бороться и побеждать, а не поднимать руки вверх и пускать сопли из обеих ноздрей! Если я хоть немного буду похож на того моряка — значит, кое-чего стою в жизни. Значит, я — настоящий. Из всякого мерзкого положения всегда находится достойный выход, так говорил отец.

Когда солнце начало падать на закат, у меня кончилось топливо. Костер захирел.

Я съел несколько мидий и яиц, запил обед ключевой водой и начал спускаться к палатке.

Понял, что сигнальный костер нужно разжигать не на вершине, а на берегу.

 

ЕСТЬ ЛИ У МЕНЯ ПРАВО?

Солнце садилось в облака.

Они стояли на горизонте — темно-синие, плотные. Они были как страна, недоступная человеку. Страна со своими землями, вершинами, реками и океанами, бесшумная, быстро меняющаяся, иногда страшная, иногда фантастически красивая. Все там происходило, как во сне — мягко обрушивались колоссальные горные пики, рождались тихие бухты, залитые золотым светом, возникали замки с неприступными бастионами, открывались и закрывались провалы с глубокими синими тенями, И вдруг все превращалось в дым и таяло в синеве.

Можно было целый день лежать на траве, смотреть на облачные громады и от этого никогда не уставать. Потому что на небе никогда ничего не повторялось, все было новым и необычным каждый день, каждый час, каждую минуту.

Вот и сейчас, чем ниже опускался шар солнца, тем гуще наливались облака тревожной синью и тем плотнее они становились. Только верхние неровные кромки их светились, как раскаленные. Небо приняло какой-то неприятный зеленоватый оттенок. На востоке, за моей спиной, все быстро затягивалось свинцовой мглой.

Через несколько минут от солнца осталась только половина, багровым куполом возвышающаяся над облаками. Лучи веером прорвались через трещины облачных скал и упали на море, передав ему цвет огня.

На всякий случай я притащил из зарослей четыре больших сучка и положил у входа в палатку. Наверное, хватит до утра.

Я научился так раскладывать костер, что дым не попадал под брезент, а тепло от пламени проходило и все внутри оставалось сухим.

Сел у огня и задумался.

Сколько все-таки труда нужно, чтобы не умереть человеку на этой земле!

Когда живешь в городе или поселке вроде нашего, ничего этого не видишь. Пошел в магазин, купил, что нужно, дома сварил или поджарил на газовой плите. Если порвались носки, брюки или рубашка — тоже, пожалуйста, в магазин. Кто-то для тебя уже заготовил продукты, какие хочешь, и сшил одежду. Кто-то написал для тебя книгу и снял кинофильм. Кто-то изобрел радио и телевизор, построил тебе дом и сделал мебель. А чтобы ты не устал в дороге — пожалуйста, автомобиль или самолет. И ты ко всему так привык, что уже не замечаешь, что кто-то, невидимый и неизвестный, все время работает на тебя. Ты только пользуешься его трудом, да еще злишься, что не достать хорошей книжки в библиотеке или программа по телевизору неинтересная.

И вот тебя вышвыривает из привычной жизни на землю, на которой нет ничего, кроме камней, кустов и деревьев. Над головой — небо, а кругом — вода. И никуда не уйдешь с этой земли, не крикнешь, чтобы кто-то помог, не побежишь к людям жаловаться.

А ведь я и сейчас тоже пользуюсь тем, что кто-то когда-то сделал. Например, брезент для палатки. Перочинный нож. Булавки, которые я пустил на крючки. Кеды. Мой джинсовый костюм. Не будь этих вещей, я бы уже давно загнулся.

А если бы случилось так, что я вылез бы на землю совсем голый? Наверное, замерз бы в первую ночь. Ну, не в первую, так во вторую. В самом деле, из чего бы я мог здесь сделать себе одежду?

Нож…

Я вынул его из кармана куртки и погладил теплую рукоятку. Если бы я очутился на берегу без ножа…

Сколько раз я жалел за эти дни, что знаю не так уж много. Почему я так мало прислушивался к разговорам взрослых? Почему не присматривался, как они работают? Ведь они умеют делать многое такое, чего я еще не умею.

Эх, учиться надо не только по книжкам! Я отвел глаза от огня и взглянул на небо. Неба не было.

Сплошная тьма затопила все вокруг. И стояла такая тишина, что казалось, будто я провалился под землю. Ни шороха, ни дуновения в невидимых кустах. Все замерло. Язычки пламени от горящих веток тянулись вертикально вверх, освещая внутренность палатки и ствол дерева, под которым я ее поставил. Никогда еще не было на острове такой ночи.

С моря донесся странный звук, вроде приглушенного крика, а за ним глубокий протяжный вздох. Пламя костра дернулось в сторону и почти легло на землю. В тот же миг над головой быстро зашумели листья, палатку вздуло пузырем и чуть не сорвало с колышков. И сразу засвистело в кустах, загрохотало внизу у скал, затрещало где-то вверху на склоне. Весь остров зашевелился во тьме.

Воздух потяжелел, стало трудно дышать. Снаружи еще сильнее потемнело. В свете костра наискось пролетела отломившаяся от дерева ветка. И вдруг огромная бело-голубая трещина раскроила темноту, соединив небо и море. На один миг отчетливо, как выточенные, высветились кусты с неподвижными листьями, травы, камни и клубы вулканических облаков над деревьями. А потом все опять прыгнуло во тьму и взорвался такой гром, что у меня захватило дыханье.

По парусине, по листве надо мной, по траве часто-часто застрекотал дождь. Костер зашипел под ударами капель, и только я успел перетащить часть огня в палатку, как ливень рухнул водопадом. Не моросило, не капало, не лилось струями — сплошные полотнища воды падали на землю. Ветер ударял с такой силой, что палатка то надувалась парусом, то сплющивалась и трепетала, как повешенное на веревку белье. Свистело и скрежетало на разные голоса. Остров будто сорвался с места и понесся по взбесившемуся морю в темноту.

Скоро в палатке сухое место осталось только там, где сидел я и горел костер. От налетов дождя меня и огонь спасал ствол дерева. Я боялся только одного — как бы не залило огневой инструмент. Поэтому плотнее завернул его в пленку и пожалел, что не насобирал на берегу этой пленки побольше. Можно было бы соорудить из нее полог, и тогда вода не залетала бы внутрь.

Я представил, что сейчас делается у Мыса Форштевня, и улыбнулся. Пусть палатка похожа на собачью конуру и из нее нужно выползать чуть ли не на четвереньках, пусть я живу, как первобытный, добывая огонь палочками и питаясь поджаренными слизняками, — все же я не голый на голом берегу. Не распустил слюни, не испугался и пока еще не согнулся!

Я поплотнее запахнул куртку. Спина промокла, брюки на коленях тоже, но я уже привык к этому и не обращал внимания.

Ветер ослаб. Снаружи водопадом шумел дождь. Наверное, и он скоро кончится. Просто это был шквал, который пролетит так же быстро, как налетел. А завтра опять будет солнце, я просушу одежду и все пойдет, как надо.

Но через минуту палатку снова рвануло, сердито зашипел костер и новые каскады воды рухнули на землю. Я, как наседка крылья, распялил полы куртки, защищая слабый огонь от водяной пыли. Ну и ночка! На этот раз ветер и дождь стали такими холодными, будто они скатывались откуда-то со снеговых вершин. Струи воды летели не косо, а горизонтально. Я повернулся левым боком к костру, и тут что-то раскаленной иголкой ткнуло под мышку. Я запустил руку под куртку и вытащил на свет муравья.

Он был рыжий и здоровенный — с ноготь указательного пальца длиной. Честное слово, раньше я таких муравьев не видел. Туловище, обросшее жесткими волосками, круглая с выпуклыми глазами голова и челюсти — острые, как крючки, — он их то закрывал, то открывал, как клещи.

Бросил его в огонь. И тут же меня ожгло под коленом.

Только сейчас я заметил, что в палатке их видимо-невидимо! Они ползали по внутренней поверхности парусины, по сучьям, которые я подбрасывал в костер, по моим ногам. Наверное, они тоже спасались от сырости и случайно наткнулись на мое жилье. Но и здесь им казалось не особенно уютно и тогда они забирались в брюки и под рубашку. Я мог бы вытерпеть, если бы они сидели там тихо, но они кусались! Да еще так, что я дергался от неожиданности и боли. И, казалось, с каждым мгновением их становилось все больше. А ведь в сухое время их не было в палатке совсем. Ну, попадались один-два, так я не обращал на них внимания.

Когда укусило раз десять подряд, я не выдержал, содрал с себя куртку, рубашку и джинсы и выскочил в темноту под ливень. Вода успокоила горящее тело, но лишь только я опять заполз в палатку и немного подсох, как опять началось…

Я упражнялся так раз пять за ночь. Когда стало светать, я уже не замечал ничего, кроме проклятых муравьев. Тело пылало от укусов и мерзло одновременно. Суставы ломило. Голова кружилась. Я молил природу об одном только — чтобы поскорее кончился дождь и вместе с ним ушла бы от меня эта рыжая напасть.

А дождь не кончался.

Видимо, все тучи мира собрались над островом.

В полузабытьи я наконец увидел серый рассвет, мокрую траву кругом, струи, стекающие по листьям кустов.

Подбросил в слабо дымящий костер последние сухие сучья и выполз наружу. Надо искать топливо.

Сырая одежда мгновенно промокла и приклеилась к телу. Черт с ней…

Я покрутился по полянке в ирокезском танце, чтобы согреться, и полез по склону вверх, к деревьям, под которыми еще не собирал сучья.

Все кругом плыло и покачивалось, будто во сне. Деревья тенями стояли за завесой дождя. А дальше — ничего, серая холодная мгла. Каким унылым, каким страшным местом был во время ливня мой остров!

Под первым деревом лежал огромный сук, сломанный шквалом. Я не смог его даже приподнять и стал искать другие, поменьше.

Ветер поработал вовсю, сучьев на земле валялось порядочно, но маленьких почему-то не было. Я ползал под ледяным душем по мокрой земле и не находил ничего. Топор бы сюда, хоть какой-нибудь, даже каменный…

Наконец удалось найти короткий обломок. Потом еще несколько, тяжелых от пропитавшей их воды. Скользя по раскисшей земле, весь вывалявшись в грязи, я спустил их к палатке.

Костер совсем захирел. От него осталось несколько слабых угольков, прикрытых слоем пепла и несгоревших веток. Я настругал эти ветки ежиками, осторожно положил их на угли и начал раздувать. Когда язычки огня снова начали облизывать дерево, я принялся кромсать ножом те сучья, которые принес. Они оказались мокрыми только снаружи. Скоро я снова сидел у огня, обогревая то живот, то спину.

Обогревая…

Джинсы, куртка, рубашка, кеды были настолько пропитаны водой, что я чувствовал себя, как в скафандре. Сквозь этот скафандр тепло от огня едва пробивалось к телу. И чем сильнее я мерз, тем больше злился на самого себя.

Злился, что проснулся в тот день на катере так рано и черт дернул меня выскочить на палубу и попасть под эту несчастную волну.

Злился на авторов приключенческих книжек, которые выдумывали для своих героев теплые удобные острова и давали им в руки ружья, топоры и одежду.

Злился даже на то, что упросил отца устроить меня на катер в группу планктонщиков…

А дождь все хлестал, то усиливаясь, то ослабевая, и злость моя переходила сначала в уныние, а потом в какое-то отупение.

Уже совсем рассвело. Стали различимы кусты шагах в десяти от палатки. Ветки у них обвисли, листья зябко вздрагивали. Но меня не радовал ни пришедший день, ни хорошо разгоревшийся костер, ни то, что дождь начал вроде бы терять силу. Не радовало даже то, что по мне перестали ползать муравьи. Вероятно, они тоже не любили мокрого и нашли для себя что-нибудь получше моих джинсов и рубашки. Мне хотелось свернуться клубком, лечь на землю, закрыть глаза и заслониться от всего сном. А проснуться уже при солнце, сухим, бодрым, веселым…

«Наверняка простужусь», — промелькнуло в голове.

«Ну и черт с ним…», — подумалось в ответ.

Что-то пробежало по ноге. Будто маленькие холодные лапы протопали по щиколотке. Я, не оборачиваясь, хлопнул ладонью по оголившемуся месту.

Ничего.

Или это мне показалось?

Я потянулся за очередным сучком, чтобы обстругать его и бросить в огонь, и в этот момент по ноге пробежало еще раз.

Я резко обернулся и успел заметить какой-то клубок, скатившийся под край палатки.

И только когда по ногам пробежало еще раз, я разглядел, что это такое.

Я не боюсь крыс, но все-таки они противные. Особенно их хвосты, голые, похожие на серых червей. И еще этот омерзительный писк, которым они переговариваются. Ну и, конечно, то, что крыса всегда действует исподтишка. Только откуда они могли взяться здесь, на необитаемом острове? Что они едят в этих камнях, на кого охотятся?

Я выбрал сучок с набалдашником на конце и стал поджидать, когда эта зверюга снова покажется на свет. Но крыса будто поняла, чего я хочу, и больше не появлялась.

Снаружи светился мутный день, а вода продолжала падать на землю, превращая все в серый кошмар.

Я съел несколько мидий и снова скорчился у огня, не зная, что делать. Кажется, я задремывал на несколько минут, потом приходил в себя, подбрасывал в огонь сучья и снова задремывал.

Постепенно стало темнеть.

Так прошли двенадцатые сутки моей жизни на острове.

Проснулся оттого, что вода полилась на спину. Во тьме глухо светились угли костра. Снаружи все так же ровно шумело.

Все тело превратилось в хлипкий, дрожащий студень. Руки и ноги ломило. С трудом разогнувшись, я нашарил сучок и, вынув из кармана куртки нож, начал тупо стругать деревяшку. Все было противным, и я сам себе был противен.

Кое-как настругав ежиков и раздув костер, я уселся у самого огня. Есть не хотелось. В животе каменел холодный ком.

Временами казалось, что все, что сейчас происходит, — неправда. На самом деле я сплю, и вижу во сне этот проклятый остров, и хожу по нему, и раздуваю огонь, и никак не могу проснуться.

Так бывает — видишь во сне что-то страшное, оно надвигается на тебя, вот-вот навалится, сомнет, придушит, а ты не можешь убежать, тело оцепенело, не двигается… Наконец, собрав все силы, крикнешь, и проснешься от этого крика, и долго лежишь в темноте, переживая то, что произошло.

Я бил себя кулаком по лбу, щипал руку, хлестал ладонями по щекам, но сон не проходил.

Тогда я понимал, что я все-таки на острове, что надо не дать погаснуть костру, и снова стругал деревяшки, глотал горький дым и дрожал от холода.

Наконец внутри костра нагорело порядочно угольев, они сушили оседающие на них ветки и огонь хоть и не полыхал, но грел.

Я съел две саранки и несколько мидий, потом спохватился и вырезал на календаре еще одну черточку — тринадцатую.

А ведь была у меня когда-то нормальная постель, письменный стол, книжки, уроки в школе. Были отец, лаборант Гриша, Виктор Иванович и Таня. Они и сейчас есть где-то…

Я со злостью отбросил от себя эти мысли. Какой толк мечтать о том, что так далеко!

Сейчас я один на один с островом. Природа вовсе не добренькая и не красивая, как кажется, когда смотришь на нее из окна комнаты или из туристской палатки. Все эти двух-трехдневные походы в тайгу или прогулки за грибами или дикой смородой — игра для детей и для взрослых. Все равно ведь придешь домой в тепло и уют… А вот когда не поход, а по-настоящему… Да еще не знаешь, сколько это настоящее продлится…

Неужели они все-таки решили, что я утонул?

Тогда отец останется совсем один. Трудно будет ему. Трудно человеку приходить в свой дом и знать, что его там никто не ждет. Пусто становится вокруг. И тогда одно утешение — быть полезным другим людям работой, своей головой, своими руками.

Вот и мне теперь надо тоже так.

Если меня никто не ждет, если я сам по себе, то и нужно быть полезным только самому себе. У меня сейчас одно право — драться до конца.

Я поворошил сучья в огне.

Право…

Нам в школе рассказывали о правах человека. Право на труд, право на учебу, право на отдых…

Но все это — когда ты находишься среди людей. А вот если человек один, как я сейчас? Есть ли у него какое-нибудь право и что это за право? Что мне нужно завоевать? Остров? А для чего он мне? Разве чтобы прокормиться — копать саранки, добывать мидий, пить воду из источников. Это для того, чтобы жить. Значит, мне природой дано право на жизнь. И природа может у меня отнять это право. Очень просто — запустит вот так дождь дней на десять, и я отдам концы от голода и холода. Выходит, и здесь мне право на жизнь надо завоевывать. У острова. У дождя. У этих деревьев.

Ну что ж. Попробуем завоевать…

Я здорово ослабел за эти дни. В голове непрерывно гудело и все время хотелось спать. Только холод вздергивал меня и заставлял шевелиться.

А дождь все шумел, падая на парусину, и снаружи все так же бесился ветер.

 

БЕРЕГ ЛЕВОГО БОРТА

На Берег Левого Борта я отправился на восемнадцатый день. До этого еще ни разу не заходил за Правые Скалы — дорога туда была тяжелее, чем на Берег Правого Борта.

Я испек три десятка яиц, навялил несколько горстей кизила, отобрал крупные саранки. Все это завернул в кусок полиэтилена, который сложил пакетом и к углам привязал лямки из шнурков. Вышло что-то наподобие вещевого мешка — его можно было нести за спиной. В этот же пакет засунул огневой инструмент. К поясу шнуром привязал бутылку с водой.

Сразу же, в самом начале пути пришлось перелезать через каменный завал. Потом начался спуск по валунам до самых Правых Скал. Идти приходилось медленно и все время смотреть под ноги. Некоторые камни шатались, и при неосторожном шаге я мог сверзиться с высоты прямо в бухту. Я захватил с собою кирку, она мне здорово мешала, но оставить ее где-нибудь в расщелине я не хотел — могла понадобиться при заготовке сушняка.

Я никак не мог понять, почему этот берег такой крутой. Потом, наконец, сообразил. Остров представлял собою сопку, погруженную в море. Вернее — вершину большой сопки. Один скат, опускавшийся к Бухте Кормы, был пологим. Другой, тот, по которому я сейчас шел, круто падал в море.

За Правыми Скалами берег резко повышался. На нем почти не было никаких трав, зато не было и камней, по которым так трудно ходить у меня, в Бухте Кормы. Почва состояла из плотно слежавшегося темно-серого щебня, под которым — когда я копнул его киркой — оказалась настоящая земля.

Поднимаясь, я снова почувствовал слабость и несколько раз присел отдохнуть. Там, на материке, я мог без передыха взобраться на любую сопку. А здесь… Ноги противно вздрагивали, голова кружилась, я ловил ртом воздух.

Впереди, на крутизне, стояли большие лиственницы. Я видел их толстые корни, вцепившиеся в почву, слышал их запах, смолистый, терпкий. Хотелось скорее к ним, полежать под ветерком у их стволов, посмотреть на запад. Почему-то казалось, что оттуда я увижу берег материка.

Примерно через час я добрался до первой. Свалил свою котомку у ствола и сам свалился рядом с ней.

Передо мной открывался огромный полукруг моря. Точно такой же серый, кое-где подернутый рябью зыби, как в Бухте Кормы. Никакого материка не было и в помине. Только в левой стороне на фоне неба опять туманно рисовались три зуба какого-то острова.

Есть ли у него название на подробных лоцманских картах? И как называется мой?

Ветер шел с моря ровный и прохладный. Дышалось легко, и от этого невесомого воздуха захотелось есть. Я развязал пакет, съел пять яиц, несколько мидий, закусил ягодами кизила и запил обед нагревшейся в бутылке водой. Костер решил не разжигать — неохота было возиться с огневыми палочками, да и сушняка я здесь что-то не видел. Ствол лиственницы поднимался высоко, как колонна, и нижние ветки начинались на высоте трех или четырех моих ростов.

Неожиданно я вспомнил, что меня могут искать, и стал всматриваться в небо. Но на всем голубом размахе небесной высоты не было ни одного облачка, ни одной подозрительной точки.

Впереди, шагах в ста, росли еще три лиственницы, а дальше, на крутизне, темнел целый лес. Если бы сюда не так трудно взбираться, лучшего места для палатки и не придумаешь. Но здесь нет ни саранок, ни мидий, ни скал, на которых гнездятся чайки. Нет берега, на который прибой и штормы выбрасывают множество всякого барахла, необходимого для жизни.

Интересно, что, для того чтобы жить, человеку нужно не так уж много. Самое главное — одежда и обувь. Потом хороший нож. Если бы на острове водились звери — конечно, ружье. Топор. Ну, еще котелок, миска и ложка. Что еще? Да, пила. И напильник, чтобы ее затачивать. И все. Остальное можно сделать своими руками.

Почему в городе у человека так много вещей? Целые склады белья, костюмы, всякие куртки, пальто, плащи… В квартирах уйма разной мебели. Да еще телевизор, стиральная машина, холодильник, шкафы… У многих — автомашины, фотоаппараты, магнитофоны. И все это надо обслуживать, возиться с этим, покупать все новые модели этого барахла. В конце концов получается, что человек только и работает ради вещей, а некоторые гордятся, что у них разных шмоток больше, чем у других… Неужели так устроена жизнь, что нужно этим гордиться? Или это от жадности? Из-за того, что приятно хвастаться перед другими: у меня, мол, есть то, то, то, то, а у тебя этого нет. И забавно, что увеличение количества вещей называется благосостоянием. В газетах так и пишут:

«рост благосостояния…» Не спорю, хорошо, когда у тебя телевизор, радиоприемник, автомашина, но ведь прекрасно можно обходиться и без них. Жили же без всего этого сто лет назад, и неплохо жили. И времени больше оставалось на разные другие дела. А сейчас… Или я ошибаюсь и неправильно что-то понимаю?

Да вот я сам. Дома меня не отлепить было от телевизора, я часами мог крутить транзистор. А тут о них и не вспоминаю. Значит, они и не так уж необходимы?

Кстати, кино, телевизор, радиоприемник, фотоаппарат почти не оставляли мне времени для того, чтобы самостоятельно думать. И только попав на остров, я стал размышлять о таких вещах, о которых раньше и не вспоминал…

У трех лиственниц я тоже не нашел никакого топлива. Даже прошлогодних шишек под ними не было. На почве желтел тоненький слой хвои.

Я осмотрел деревья. Толстые, правильной формы, высокие. Они росли здесь свободно, им ничто не мешало, и ветви не утолщались на южной стороне, везде были одинаковые. Вот тебе и примета о севере-юге… И ни одного сухого сучка на земле!

Здесь я не отдыхал, а начал подниматься прямо к лесу.

Карабкался на подъем в тени — солнце закрыл скат сопки. От леса тянуло приятной свежестью. И хотя крутизна склона увеличивалась, идти было нетрудно.

На материке в лесу всегда находится сушняк. Жаль, что сейчас июль и еще нет грибов. В прошлом году мы с отцом за один только поход в тайгу — и совсем недалеко от станции — набрали два ведра белых груздей. На всю зиму хватило. Какие они были, особенно со сметаной! Да и с подсолнечным маслом тоже…

А что, если на катере все сразу подумали, что я утонул? Если они так подумали, никто меня и не будет искать. И никаких вертолетов не появится в небе. И тогда мне долго, ой, как долго не видеть ни отца, ни станции, ни груздей…

Мысль эта заставила меня остановиться, но я воспринял ее спокойно, не так, как в первые дни. Я вообще ко всему стал относиться очень спокойно. Найдут — хорошо. Не найдут — ну и что? Бесись не бесись — толку от этого мало. Ничего не изменится. Надо просто делать свое дело на этой земле. Тебе дана жизнь, она тебе нравится и ты не собираешься с нею так просто расставаться. Поэтому не разменивай ее на мелочи, на всякие там ожидания, страдания и прочее, а делай все, чтобы сохранить себе жизнь. Кто у тебя может ее отнять? На острове — только природа или болезнь. А ты не поддавайся. Дерись за свое право жить. Коли ты народился на свет — значит, она же, природа, дала тебе это право. Ищи, каким способом можно приспособиться к природе или приспособить ее для себя. Конечно, у меня мало силенок, чтобы приспособить для себя остров. Вот если бы я был не один… А так — надо приспосабливаться. Надо искать то, что поможет мне выжить. Я уже нашел воду, пищу, построил жилье. Остался целым после бури. Сейчас есть шанс подать сигнал другим людям, что я нахожусь на острове. Неужели я упущу этот шанс?

Поправив на плечах лямки свертка, я направился к лесу.

Только издали он казался густым и темным. На самом деле лиственницы стояли редко, шагах в двадцати-тридцати друг от друга. Кое-где между ними росли кусты багульника. Земля здесь еще не просохла. И вообще солнца в этих местах было мало, большую часть дня оно было загорожено сопкой. Я прикинул, что этот берег тянется в юго-западном направлении километра на два. И как я обрадовался, увидев между стволами лиственниц целые валы, кучи и баррикады из бурелома! Огромный костер можно было развести здесь!

Отдохнув и слегка перекусив печеными яйцами, я сделал большой круг по лесу. Не нашел никаких груздей. Видимо, грибов здесь вообще не водилось. Весь подлесок состоял из багульника. Но зато сколько сушняка!

Выбрав завал побольше, я начал подтаскивать к нему сучья, с которыми мог справиться. Через некоторое время под двумя лиственницами образовалась порядочная груда всего, что могло гореть. Вынув из свертка огневой припас, я добыл огонь.

С палочками и луком я научился обращаться не хуже первобытного. По цвету дыма сразу определял, что на конце появился уголек. И просто чутьем улавливал, когда палочку надо выдергивать из гнезда, чтобы уголек не раскрошился в пыль. Ну, а уж раздуть огонь из самой крохотной искорки для меня вообще не составляло труда. Делал все это не задумываясь, так же, как дома чиркал о коробку спичкой. Я понял одну интересную штуку. Каждая работа, когда ее не знаешь, кажется сложной и трудной. Сначала всегда обдумываешь любое движение, часто делаешь то, что не нужно. И это получается не так, и то — не этак. Несколько раз испортишь работу. Это правильно, потому что ты еще учишься. Зато через некоторое время руки так привыкают, что уже не задумываешься, в каком порядке что нужно делать. И тогда все становится вовсе нетрудным.

Иногда мне казалось, что будь у меня не маленький перочинный нож, а топор, я смог бы построить себе настоящий дом.

Через полчаса костер разгорелся. Я наломал тонких веток багульника и бросил большую охапку в огонь. К вершинам лиственниц поднялся столб плотного голубого дыма.

Есть сигнал!

Я сел у огня.

И тут вдруг снова увидел дырку на джинсах под самым коленом. Кажется, она стала больше…

Там, на станции, в школе, я очень гордился своим джинсовым костюмом, особенно штанами. Костюм мне привез отец из Владивостока. Настоящий «Ли» с двойными крупными швами, с молниями на задних карманах, с фирменными пуговицами. Все ребята умирали, когда я в первый раз пришел в нем в школу, а я чувствовал себя самым счастливым человеком. Штаны сидели, как положено настоящим «Ли», на самых бедрах, куртка приятно и плотно обнимала плечи, и все было сделано из блекло-синей ткани, жесткой, как жесть. Я даже начал бояться, что когда немного подрасту, костюм станет тесен и в нем будет трудно передвигаться. Но этого не случилось. Я действительно подрос, но и костюм вроде бы подрос вместе со мной — и в седьмом классе он сидел на мне так, будто я в нем родился. Джинсы и куртка слегка потерлись па локтях и коленках, побелели на швах и стали еще моднее. Чудесный «Ли», казалось, ему сносу не будет! Ведь там, где он шился, он предназначался для работы на фермах, скачки на диких мустангах, тяжелых походов и вообще для полной приключений жизни настоящего человека. И вот на тебе — неполных три недели на острове и уже дырки, и ткань начала расползаться у прочных двойных швов… Нет, уж лучше бы сюда морскую робу из настоящей парусины, такую, какую носят рыбаки.

Будь у меня иголка, я поставил бы на джинсы заплатки из кусочков палаточной парусины. На нитки можно распустить капроновый шнурок от сети. Но иголки не было, а сделать ее из булавки или из проволоки моими инструментами невозможно.

День проплывал над островом тихий, безветренный. Море лишь кое-где морщилось волнами, в лесу стояла хвойная тишина.

Мне не хотелось возвращаться в свою бухту. Яиц и мидий хватит до завтра. Ночь можно скоротать у костра.

В самом деле — что меня привязывает к месту? Разве что палатка да запас продуктов в ней. А так весь остров — мой дом. Огонь я могу добыть в любую минуту. Все необходимое мне — со мной. Могу идти, куда захочу, и ночевать, где захочу.

Что на земле заставляет человека жить на одном месте? В основном — земля, которая его кормит. Потом дом и барахло, которое он в нем накопил. Друзья, к которым привык. И еще работа. А так, если ты сам по себе, если у тебя минимум вещей — самое необходимое для жизни, — ты абсолютно свободен. Ходи хоть по всему земному шару, и каждый угол, в который забредешь, будет твоим домом…

Хорошо пообедав, я поднялся еще выше, но везде было одно и то же — сухая почва, покрытая желто-бурой лиственничной хвоей, и кусты, самые высокие из которых доходили мне до груди. Воды не нашел.

Солнце, обогнув сопку, начало спускаться к юго-западному краю горизонта. Его лучи пробили гущу леса и легли на стволы лиственниц темно-желтыми отблесками. Стало очень красиво. Я наслаждался теплом, тишиной и бездельем. В эти часы на моем склоне, у источника, уже тень. Только перед самым закатом она уходит на северо-восток. А здесь совсем другой мир.

И вдруг мне захотелось, чтобы кто-нибудь еще вместе со мной сидел у костра. Лаборант Гриша, Виктор Иванович, а еще лучше отец. Мне не хватало сейчас человека, которому я мог бы все рассказать и послушать, что скажет он. Я уже заметил, что, работая, часто говорю сам с собой вслух. Раньше этого никогда не было. А тут мне просто необходимо было слышать человеческий голос. Он как бы подбадривал меня, помогал думать, создавал впечатление второго человека, который в трудные минуты помогал мне советом.

В этот вечер у костра я впервые за все время тосковал от одиночества. Я громко рассказывал сам себе, что завтра поднимусь еще выше по лесу, может быть, по этому трудному склону доберусь до самой вершины сопки и увижу катер или корабль, который меня спасет.

Вспоминал ребят и девочек нашего класса. В школе я ни с кем крепко не дружил, кроме Васи Короткова, сына завхоза нашей станции Петра Алексеевича. Васька был самым надежным человеком — спокойным и неболтливым. Если обещал что-нибудь — обязательно выполнял. Был готов к чему угодно. Если я звал его куда-нибудь, он собирался и шел со мной, не спрашивая — куда. Если мне хотелось сгонять пару партий в шахматы, лучшего партнера было не отыскать. А как он умел рассказывать разные истории! Когда я потом шел на пересказанный им фильм, он казался мне не таким интересным, как в передаче Васи. И если он звал меня, я тоже не спрашивал — куда и зачем. Знал, что зря он не позовет.

И еще я дружил с Таней Нефедовой, дочерью машиниста нашего катера Федора Ивановича. Она жила в поселке океанологов с девяти лет. Когда я приехал с отцом и матерью на станцию и поступил в четвертый класс, первый человек, с которым я познакомился, была Таня. Вернее, познакомился не я с ней, а она со мной. На второй день после уроков ко мне подошла маленькая черноволосая девчонка и спросила:

— Ты откуда?

— Из Ленинграда, — сказал я и в свою очередь спросил, откуда она.

— С Амура, — ответила она. — Раньше мы жили в Хабаровске. Ты будешь рассказывать мне про Ленинград, хорошо?

— Чего рассказывать? — растерялся я.

— Все, — сказала она. — Про Ленина расскажешь. Про ваши улицы. Про твой дом и про пароходы. Про девочек и ребят твоего класса. А я тебе расскажу про Хабаровск и про Амур. И про Волочаевскую сопку, на вершине которой в царское время жил главный шаман.

— А кто это — шаман? — спросил я.

— Колдун, — сказала она. — Ты где живешь?

— Во втором бараке.

— Э, почти у пирса, — сказала она. — А мы в пятом, у гаража. Я к тебе сегодня приду.

Вечером она действительно пришла и заставила меня рассказывать про Невский проспект и про памятник Ленину у Финляндского вокзала.

— А броневик, на котором он стоит, настоящий? — допытывалась она.

Я сказал, что ненастоящий, из камня, а настоящий находится в другом месте, во дворе музея, и около него всегда принимают в пионеры.

— Жалко, — сказала она. — Если бы настоящий, было бы красивее.

Она сама познакомилась с моими родителями и сказала, что им придется плавать на катере, который водит Федор Иванович.

— Он гоняет его от Шантар до Владивостока. Как уйдет в море, так на неделю.

— А ты остаешься с мамой? — спросила моя мать.

— Зачем с мамой? Одна. У меня нет мамы, — сказала Таня.

— Кто же тебе готовит обед? — удивилась моя мать.

— Что я сама не умею? — сказала. Таня. — Я могу все — мясо варить, рыбу жарить. Пирог испечь тоже умею. Мне отец деньги оставит, я и веду хозяйство.

Мои родители переглянулись, и я заметил, что мама бросила многозначительный взгляд на меня. Когда Таня ушла, мама воскликнула:

— Поразительная самостоятельность в двенадцать лет! Прямо не верится. Эта Татьяна — настоящая маленькая женщина!

Через день Таня снова пришла и принесла большой рыбный пирог.

— Сама? — спросила мама.

— Сама. Папка пришел с моря. Я всегда пирог стряпаю, когда встречаю.

И снова мои отец и мать переглядывались и отец сказал матери перед сном:

— Вот тебе дети восточной окраины Союза. Даже у тебя так вкусно не получается.

— Не получается, — согласилась мама. — Да я вообще плохо готовлю. Просто не представляю, что из Татьяны получится, например, в девятом классе.

Скоро Таня сделалась необходимым человеком в нашей семье. Когда Федора Ивановича не было дома, она проводила вечера у нас, помогала маме убирать комнаты и готовить, а после школы мы вместе делали домашние задания.

Во многих случаях, даже в решении арифметических задач, Татьяна оказывалась сообразительнее меня. Сначала это меня злило. Какая-то пигалица, а мальчишеские дела может делать лучше любого мальчишки, да еще какого мальчишки — ленинградца! Но Таня никогда не заносилась. Все у нее выходило как бы случайно, она даже сама удивлялась, как это у нее выходит.

— Хозяйка, — говорил Федор Иванович. — Нигде не пропадет.

Мне нравилось, что Таня плавала ничем не хуже меня, любила походы в сопки, а в находкинском пионерлагере была единственной девчонкой, которая взяла все три приза на соревнованиях по бегу, по умению стряпать и по быстроте разжигания костра. В шестом классе она уже сама себе шила платья и ухитрилась сшить даже джинсы, ничем не хуже моих знаменитых «Ли».

А в седьмом она здорово подросла и стала делать взрослую прическу. Смотрела она на все вокруг, немного прищуривая глаза, и это было так красиво, что я просто с ума сходил. А потом оказалось, что прищуривается она не нарочно, а оттого, что плохо видит вдаль. Мой отец посоветовал ей носить очки, но она отказалась.

— Я хочу стать художницей, — сказала она, — и близорукость мне даже помогает: я вижу все не детально, а обобщенно. А читаю я и без очков свободно.

Рисовала она здорово, учителя говорили, что у нее прирожденный талант. И где только она находила время на все?

Мы как сдружились с четвертого класса, так и не расставались до сих пор. Отец говорил, что после смерти моей мамы Татьяна оказывает на меня благотворное женское влияние. Действительно, при Тане я чувствовал себя более взрослым, находчивым и умным.

Часто мы собирались втроем — Вася, Татьяна и я, — и нам было хорошо вместе.

Эх, если бы сейчас Таня сидела со мной у костра!

Два дня я прожил в лесу.

Прошел его весь насквозь до северо-западного склона сопки. Видел с высоты Форштевень. Но добраться до него с этой стороны я бы не смог — в конце леса путь преграждал распадок с такими обрывами, через которые могла перелететь только птица. Зато здесь, на краю распадка, я нашел воду.

И все это время я поддерживал костер.

Как я ни экономил еду, утром третьего дня продукты кончились. Новых добыть было негде. Пришлось возвращаться в Бухту Кормы.

Перед уходом я построил новый костер — настоящую таежную нодью. Меня научил ее складывать Федор Иванович.

Для нодьи нужны прямые длинные сучья. Сырые или сухие — не имеет значения. В землю наклонно вкапываются две жерди метра по полтора длиной. Жерди надо выбирать гладкие, чтобы сучья, которые на них уложишь, свободно сползали по уклону вниз. Потом укладываешь на жерди эти самые сучья. Получается что-то вроде наклонной стенки. Стенку располагаешь так, чтобы ветер дул под нее со стороны наклона. Это делается для того, чтобы нодья не загорелась вся сразу. У самых нижних сучьев выкапываешь ямку. В ней будут накапливаться уголья. Потом в ямке раздуваешь огонь. Нижние сучья понемногу горят, и когда сгорают, по жердям сползают верхние. Чем выше нодья, тем дольше она будет гореть. Конечно, лучше всего складывать ее из гладких бревнышек, но таких у меня не было.

Я провозился с нодьей почти весь второй день. Зато все вышло как надо. Утром третьего дня, съев последние три яйца и семь саранок, я поджег нодью. Сверху на сучья навалил сырого багульника. Дождался, когда в ямке накопится довольно углей. Теперь даже в сильный ливень нодья ни за что не погаснет. Если зальет внешнюю, наклонную сторону нодьи, то часть горящих углей останется под навесом, и они понемногу будут подсушивать сучья.

Жаль, что у своей палатки я не могу построить такой костер — там мне не попадалось ни одного прямого сучка. Вот если бы какой ни на есть топор…

 

ВОЛНА

Я еще не дошел до Правых Скал, как с востока начала подниматься стена тумана. Горизонт размыло, море вдали стало белесым, потом фиолетовым, а туманная стена поднималась все выше, пока не закрыла половину неба. Кажется, снова натягивало дождь. Странно, туманилось только небо, над морем видимость была отличной.

В Бухте Кормы я подобрал все, какие нашел, сухие доски от разбитых ящиков, связал их капроновым шнуром и поволок за собой.

Остатки шлюпки еще лежали на берегу между камнями, заметенные водорослями и тиной. Надо бы их тоже расколошматить на доски и перетащить наверх. Но я все не успевал этого сделать.

Добравшись до источника, я умылся, досыта напился холодной воды и прилег отдохнуть на каменную плиту.

Так же, как в первый день, сонно булькал родник, выбиваясь в озерцо, и пчелы тянули за собой звонкие ниточки, перелетая по белым соцветиям. Я смотрел на эти здоровенные стебли с лапами сильно рассеченных листьев и никак не мог вспомнить их название. Кажется, очень давно мне их показывала и что-то про них рассказывала мама. Сколько я, наверное, забыл полезного, что мне, еще маленькому, пытались передать родители! Почему часто пропускаешь мимо ушей то, что может пригодиться в будущем? Сходу запоминается почему-то только то, что потом никогда не пригодится…

Я поднялся с плиты, вынул из кармана нож и спрыгнул в гущу жестких ярко-зеленых дудок. Срезав у самой земли толстый стебель, обрубил с него листья и шапку цветов и надкусил. В рот брызнул сладковатый сок с сильным травяным привкусом. Э, да, кажется, эта штука съедобна! Я изжевал несколько стеблей, выплевывая остатки волокнистой мякоти. Недурно! Чем-то напоминает огурец и, если покрошить помельче, добавить мангыра, саранок и морской капусты, вполне сойдет за салат.

Я срезал еще с десяток дудок, набрал в бутылку воды и, подхватив доски, потащил все к палатке.

Парусина за два дня великолепно просохла. Осмотрев ее, я нашел несколько дырок, через которые во время шторма внутрь конуры затекала вода.

Как мне сейчас не хватало иголки!

Ну что ж, придется залатать дыры полиэтиленовой пленкой. Спущусь за ней на берег и заодно насобираю мидий.

Уходя на Берег Левого Борта, подвесил пакет с печеными яйцами, саранками и кизилом на сук дерева, под которым стояла палатка. Я сделал это, чтобы спасти еду от крыс.

Теперь я отвязал пакет от сучка и вынул несколько яиц. Но когда разбил первое, понял, что остался почти без еды. Оно было тухлое.

Какой же я идиот! И дернуло же меня оставить пакет на жаре! Ведь можно было засунуть его в очаг и прикрыть сверху ветками и камнями.

Надо добыть мидий, пока не поздно.

В Бухте Кормы вода стояла спокойная и прибой как-то лениво накатывался на скалы. Я внимательно осмотрел прибрежную полосу: не пригнало ли к берегу цианей. Нет, все в порядке.

И я поплыл к своей заветной скале.

Решил заготовить мидий побольше — печеное их мясо очень хорошо сохранялось. Чтобы удобнее было работать руками, привязал сделанный из майки мешок к поясу.

Я уже набрал полмайки ракушек, когда заметил, что и без того слабый прибой у рифов совсем прекратился. Такого не было еще ни разу. Странным мне это показалось.

Но скоро, увлеченный работой, я позабыл о прибое, заботился только о том, чтобы не порезать ноги об острые кромки раковин и чтобы течением меня не прижало к скале, острой, как битое стекло.

Все-таки самое удобное место эта Бухта Кормы. Остальные берега обрывистые и мрачные. Если строить дом, то только на том склоне сопки, где я обосновался.

Я подумал, что можно сложить стены из крупных камней, щели между ними забить мелкими, а вместо крыши натянуть брезент. В доме даже печку можно построить, и тогда не страшно перезимовать на острове.

Я уже видел свой дом, с дверью-портьерой из парусины, с дымком, поднимающимся над крышей. Рядом источник и дерево, под которым можно спасаться от жары. А поляна саранок — это плантация. Если умно действовать, можно даже разводить здесь саранки и мангыр. Кизила можно насушить хоть мешок — это витамины. Правда, зимой не полезешь в воду за мидиями, да и птиц на Форштевне, наверное, не будет, они улетят на юг… В самом деле, куда деваются чайки зимой, перелетные они птицы или нет? Если бы поймать хоть одну чайку и попробовать ее мясо! На станции говорили, что мясо чаек несъедобное — жесткое и сильно пахнет рыбой. Ну и что? Рыба тоже пахнет рыбой, а мы ее едим с удовольствием. И икра тоже пахнет рыбой… Наловить чаек, насушить на зиму мяса. Саранки можно выкапывать прямо из-под снега… А чаячье мясо не сушить, а солить. Хорошенько вымочить в морской воде, и тогда оно, наверное, не испортится…

Отдирая ракушки от камня, я случайно взглянул на небо и чуть не нырнул с головой под скалу.

Вся линия горизонта стала черно-синей, а туманная мгла перехлестнула уже середину неба и подбиралась к солнцу. В северной стороне, над уступами Правого Борта, распухала плотная синяя туча с яркими снежно-белыми краями. Она росла на глазах, выпучивая из себя тугие клубы, которые катились над берегом и опускались все ниже. На черном фоне, то падая почти до воды, то взмывая вверх, белыми призраками носились чайки. В голубом, еще незатуманенном окне неба плавилось солнце, резко освещая сопку, кусты на склонах и деревья на ее вершине. Неужели опять грохнет? Не успело просохнуть с того дождя, и вот на тебе — снова…

Надо скорее, пока не началось…

Я уже не выбирал крупные раковины, а рвал все подряд, торопливо набивая ими мешок. Тревога, разлитая в природе, передалась мне. Наполнив майку, я затянул ее сверху шнурком и только тут сообразил, что уже не плаваю вокруг скалы, а стою около нее по грудь в воде. Какой сильный сегодня отлив! Даже не пришлось плыть к берегу — я просто перешел к нему по дну, заросшему мшанками.

Бросив мешок на камни, я попрыгал и покрутил руками, отогреваясь. Потом стал выжимать трусики. Когда снова повернулся лицом к морю, увидел, что скалы у выхода из бухты стали как будто выше, а та, с которой я только что обдирал мидий, обнажилась до основания. Да и сам берег стал как будто пошире…

Я снова взглянул на небо, на горизонт, на Правые и Левые Скалы, и тут до меня дошло. Вода уходила из бухты, как будто ее что-то оттягивало в открытое море! Вон уже видна полоса полегших мокрых водорослей и камни, которых никогда не было на берегу даже во время самых сильных отливов.

Натянул на себя одежду, сунул ноги в кеды, подхватил мешок и подался к палатке. Во время своих хождений к бухте я проложил тропу по сравнительно ровным местам, и мне не приходилось сейчас ломать ноги между камнями.

Я прошел половину подъема, когда вспомнил о пленке, которой хотел закрыть дыры в палатке. Надо просто накинуть несколько кусков сверху на брезент и притянуть к колышкам шнурками.

Оставив мешок на тропе, побежал к берегу.

Отыскал в водорослях два куска полиэтилена почище и побольше, свернул их в рулоны и переметнул на шнурке через плечо.

Не успел добраться до места, где оставил мидий, как за спиной сильно чмокнуло, а потом раздался длинный всасывающий звук.

Я обернулся.

Вся Бухта Кормы была сухая, будто вода разом ушла из нее через какой-то провал. Высоко торчали щербатые зубья рифов. На дне маслянисто горбились груды водорослей, похожие на китов, выброшенных на мель. А от горизонта двигалась ко мне широкая светлая полоса.

Я как загипнотизированный смотрел на нее, и не мог понять, что это такое. Спокойная, с пологим, почти незаметным волнением ширь воды, потом как бы приподнятая над ней светлая ступень, и дальше опять спокойная ширь, уходящая во мглу.

Пока стоял, глазея на это чудо, полоса придвинулась ближе к острову. Над ней белыми лоскутьями метались чайки, сотни чаек. Я не видел, где начиналась и где кончалась полоса. Она перечерчивала море от Левых до Правых Скал и ярко блестела на солнце.

С вершины сопки в сторону моря потянул ветерок. Он усиливался с каждой секундой, и только сейчас я понял, что нужно спасаться.

Я побежал к палатке. По пути подхватил мешок с мидиями и, задыхаясь, весь в поту, выскочил на поляну саранок.

Ветер уже не дул, а резал лицо. Ветви кустов, росших вокруг поляны, вытянулись в одну сторону и трепетали, как проволочные. Полоса подошла почти к самым рифам. И тут, наконец, я увидел, что это такое.

В следующий миг ветер переменил направление и рванул в сторону сопки с таким напором, что я захлебнулся воздухом. Рулоны пленки слетели с плеча и укатились в заросли у ручья. Я уцепился за кусты и наклонился навстречу воздушной струе.

Метрах в ста от рифов Бухты Кормы поднялся высоченный желто-зеленый вал с пенной, загибающейся вперед верхушкой. У Левых и Правых Скал вода взревела низким подземным голосом, в один мах водяная стена взлетела над рифами и со звуком грома опрокинулась на землю. Под моими ногами вздрогнул весь остров. А потом все исчезло — и рифы, и Правые и Левые Скалы, и сама Бухта Кормы. Осталось только крутящееся дымное месиво, которое со скоростью вихря помчалось вверх по тому пути, по которому я только что шел.

Брызги ударили в лицо, и не успел я моргнуть, как свистящая пена залила меня по грудь. Мимо пронеслись какие-то доски, переворачивающиеся ветки, растрепанные лохмы водорослей. Меня тряхнуло так, что чуть не оторвало у запястьев руки.

Свист воды перешел в клокотанье, потом в шипенье, пена начала оседать, открывая изломанные, перепутанные кусты с повисшими на них ошметками тины. Вода начала отбегать назад.

Я видел, как из белых водоворотов вынырнули Левые и Правые Скалы, как высунулись наружу рифы Бухты Кормы и как берег стал снова похож на то, что я видел уже сотни раз.

Скользя по мокрой траве, я перебежал поляну и бросился к палатке.

Вода до дерева не добралась. Палатка стояла на месте сухая, нетронутая. Матрац лежал в ней так, как я его положил. И сверток с огневыми палочками, и связка досок от ящиков, и дудки, которые я нарезал для салата. Каким уютным, родным все это мне показалось!

Отсюда просматривался только узкий участок бухты до Правых Скал.

Вода снова отходила от рифов, открывая дно с китовыми спинами водорослей, и от горизонта к берегу катилась вторая светлая полоса. Над ней так же беспорядочно метались чайки, а выше темно-зеленой стрекозой к острову летел вертолет.

Мне показалось, что я сплю или сошел с ума. Я стоял у палатки, открыв рот, и как дурак смотрел на небо. Если это за мной, они наверняка меня не заметят: ни один из моих костров не горел. Нодья, наверное, кончила дымить к полудню, а в очаге я еще не успел развести огонь из-за шквала. Кроме того, сверху меня закрывало дерево.

Я снова вернулся на поляну саранок, сбросил с плеч куртку и начал крутить ею над головой. Как и тогда, завидя катер, кричал: «Здесь! Спасите, я здесь!»

Вертолет снижался. Он шел прямо над полосой пены, приближающейся к бухте.

Снова в сторону сопки рванул ветер, над рифами подскочила стена мутно-зеленой воды, переломилась и ухнула в бухту, съедая все пенными водоворотами. Что-то большое, длинное мелькнуло в кипящих вихрях у Левых Скал, полетели, вставая на попа, бревна, ныряя, завертелись доски, вырванные с корнем кусты. И снова со свистом и шипеньем начал взбираться по склону белый, изорванный в клочья гребень.

Вертолет завис между мной и пропавшей под волной бухтой. Сквозь стекла фонаря кабины я видел силуэты двух пилотов, а на борту хорошо различал красную звезду в белой каемке.

Я бесновался на поляне до тех пор, пока вертолет не набрал высоту, медленно развернулся и направился на юго-восток.

…Они видели меня, честное слово, видели! И, наверное, полетели за помощью.

Скоро все затянуло белесой мглой и начал накрапывать дождь.

Мешок с мидиями я нашел в кустах недалеко от источника. Там же валялся и мой перемет с пленкой.

К ночи так завалило горло, что я не мог глотнуть. Тело невыносимо чесалось и горело. Кожа на руках вспухла, стала багровой. Меня лихорадило. С трудом разжег огонь в очаге. Потом разбил киркой доски, втащил их в свою конуру и кое-как укрепил пленку на скатах палатки. Голова разламывалась от боли. Я плохо соображал, что делаю. Тянуло прилечь, закрыть глаза и не думать ни о чем.

Когда в яме очага нагорели уголья, бросил на них десятка три мидий. Даже есть не хотелось. С отвращением выковыривал из раковин мясо и жевал только для того, чтобы совсем не обессилеть.

Перед глазами стоял вертолет.

Почему он не опустился, почему улетел на материк? Не увидел? Побоялся волны или силы ветра? Ведь он мог дождаться, когда шквал схлынет, потом зависнуть над землей и сбросить мне веревочную лестницу.

Значит, меня не увидели, если пилоты не сделали этого.

А может, он почему-то не мог зависнуть и полетел за другим? Другой прилетит завтра, и завтра же я буду дома.

Я начал представлять дом, он привиделся мне почему-то в форме очень широкой и высокой палатки. Кругом горели костры, дым от них ровными столбами поднимался в небо. В кострах пеклись яйца чаек. В каждом яйце, свернувшись, лежал цыпленок, похожий на курицу. Одного такого цыпленка мне бы хватило на целый день. А всех, что пекутся в кострах, хватит на всю жизнь, потому что я всегда буду жить на острове. Только надо отрывать ноги и головы — они костяные и несъедобные.

Я пошарил рукой вокруг, чтобы найти нож. Сорвал круглый зеленый стебель. Ха, да это же мангыр! Он вырос прямо из пола палатки, и я могу его рвать, сколько угодно.

Я хотел выхватить из огня яйцо, но оно почернело и лопнуло. Это не яйца, это большие мидии! И в каждом куске мяса жемчужина с лесной орех. Я должен съесть все мидии, собрать жемчуг и принести его на станцию.

Палкой я раздвинул створки раковины. В ней кипела какая-то зеленая вонючая смесь. В смеси лежал компас, тот самый, что хранился в моем письменном столе. Я схватил его и посмотрел на стрелку. Но стрелка не двигалась, ремешки обвисли скользкими лентами. Из раковины шел дым, там шевелились красные угли а что-то лопалось и трещало. От дыма кружилась голова, я зажал пальцами нос и меня стало тошнить. Тошнота начиналась в самом низу живота, поднималась по всему телу и вырывалась через рот. Меня тошнило цыплятами, мангыром, жемчужинами. Стало так плохо, что я лег, положил голову на землю и начал умирать.

Над палаткой стрекотал вертолет. Я видел его сквозь парусину. А мне было не крикнуть, не повернуться. Меня тошнило и вокруг меня закипала волна.

Я все-таки поднялся на колени. Палатка качалась, очаг с красными глазами углей шипел у входа, а там, снаружи, мокрыми струями лилась темнота.

Меня стошнило еще раз. Стало легче. Руки чесались до плеч, пальцы сделались толстыми, я ничего не чувствовал, не мог поднять даже бутылку с водой. Тогда я выполз из палатки, лег на мокрую землю и подставил лицо под дождь.

Одежда мгновенно промокла, но руки перестали гореть. Я открыл рот и стал ловить языком падающие с дерева струи. Было так плохо, что я чувствовал, как опускается и поднимается подо мною земля. Кажется, меня стошнило еще раза два или три. Очнулся опять в палатке. Как заполз в нее — совершенно не помнил. Но, видимо, я подбросил в очаг доски. Огонь горел, камни очага были такими горячими, что дымились под дождем.

Наверное, я простужусь от мокрой одежды…

Однако подумал я об этом равнодушно, меня занимала только одна мысль — вертолет. Как же он теперь прилетит и найдет ли меня в такую непогодь, да еще лежащего? Надо встать, надо подняться, чего бы мне это ни стоило. Я прислушался: не летит ли? И сквозь дождь мне послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Трещали кусты. Мама и еще кто-то подходят к дереву… Я услышал голос мамы совершенно отчетливо, будто она говорила мне в самое ухо: «Он объелся борщевиком и отравился его испарениями». Ей что-то ответили, и голоса начали уходить от палатки. Тогда я вспомнил зеленые дудки, из которых хотел сделать салат, и горло схватила тошнота. Значит, эти дудки — борщевик? Противное какое слово…

Я лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.

Четыре дня шел дождь.

Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у правого ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепил доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.

Никак не мог вспомнить, видел вертолет на самом деле или он представился мне в бреду.

Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек, получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой — ноги и так согревался.

Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное, к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я не заметил.

В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Они отросли до плеч.

Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась. И эти дикие волосы…

За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника.

Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего…

В палатке я нашел алюминиевую консервную банку, в которой переносил угли с берега. На ней еще держалась проволочная ручка. Набрав воды из источника, я вскипятил ее и бросил в кипяток горсть сушеных кизилин. При каждом глотке буквально извивался от боли, но выпил три банки, чтобы прогреть гортань.

Этот день я просидел под деревом, завернувшись в ткань из матраца, а костюм и рубашку разложил на скатах палатки для просушки. От слабости все время дремал. Когда не дремал, посматривал на небо. Не может быть, чтобы вертолет мне приснился. Я очень хорошо видел, как он летел над белой верхушкой волны и целую минуту висел над бухтой.

Вечером в той же банке сварил что-то вроде супа из мидий и саранок и немного поел. К ночи удалось собрать сучьев, наломанных шквалом. Перед самым сном вдруг вспомнил про календарь, нашел палку с зарубками и вырезал новые отметины.

Завтра двадцать седьмой день…

 

НОВЫЙ ДОМ

Горло у меня прошло на вторые сутки.

Может быть, помог кизил с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, сильнее сопротивляется болезни.

Когда я на двадцать восьмой день островной жизни проснулся у потухающего костра, горло только слегка саднило и чувствовал я себя довольно бодро.

У входа в палатку и под деревом валялись вялые зеленые дудки. Да, это был борщевик, и о нем мне рассказывала мать.

Я учился тогда в четвертом классе. Мы только что приехали на Дальний Восток. Вместе с мамой первый раз в жизни попал в тайгу. Помню, мне очень понравились огромные резные листья и могучие стебли, толщиною чуть ли не в мою руку. Я срезал один стебель и обрадовался: он был пустой внутри. Из него могла получиться хорошая трубка.

— Это борщевик, — сказала мама. — Его иногда разводят на полях для силоса. А молодые побеги можно добавлять в салат и даже есть просто так. Они слегка сладковатые. Но учти, Сашка, в жаркие дни в зарослях борщевика находиться нельзя. Он выделяет ядовитые эфирные масла, которые раздражают кожу и могут даже отравить человека. Будь осторожен.

Наверное, и бред у меня был от борщевика.

Я стал готовиться к новому походу на Мыс Форштевня.

Волны принесли с собой много мусора. Я перелезал через высокие валы грязи, ветвей, бревен, сползал в ямы, полные какой-то слизи, и окончательно выбился из сил, не дойдя до Левых Скал. Однако другого пути не было. Спуск по склону сопки напрямик к Берегу Правого Борта закрывали сплошные джунгли кустов. Через них можно было продираться только с топором. Северо-западный склон в направлении Мыса Форштевня был таким крутым, что туда нечего было и соваться. Хорошо еще, что солнце опять было в дымке и не палило, а только слабо грело.

Отдохнув, я поднялся немного выше линии прибоя и, миновав поворот берега у Левых Скал, издалека увидел какой-то черный предмет.

Это были не бревна, и не камни, обнажившиеся после отлива, и не плот, как мне показалось сначала. В неглубокой ложбине, зарывшись кормою в грязь, лежал целый катер, с поручнями вдоль бортов, с ходовой рубкой на палубе и даже с маленькой лебедкой на носу! Я вспомнил, что когда в берег ударила вторая волна, в ее пенной верхушке мелькнуло что-то большое, длинное. Наверное, это он и был.

Через несколько минут я уже стоял на палубе и, замирая от удачи, разглядывал рубку, лебедку и темно-зеленые лохмотья тины, висящие на поручнях.

Ободранный железный корпус покрывали язвы ржавчины. Глубокие вмятины уродовали борта. Поручни держались только в носовой части, в других местах от них остались изогнутые обломки. Одиноким пнем торчал на носу буксирный битенг с куском перержавевшего троса, затянутого вокруг его шеи.

Наверное, стоял этот катер у причала какого-нибудь корабельного кладбища в ожидании, когда его разрежут на металл, пока не сорвало его со швартова штормом и не угнало в море. И носился он по волнам до тех пор, пока не наткнулся на мой остров…

Я подошел к рубке и через пустой проем ветрового стекла заглянул внутрь.

Маленький, металлический, намертво приржавевший к колонке штурвал. Позади — рундук для хранения карт, ракет и сигнальных флагов. Слева — колонка компаса. Рожок переговорного устройства, похожий на гриб с кривой ножкой. И все.

Ручка двери не поворачивалась. Я стукнул по ней несколько раз киркой. Потом навалился на дверь плечом. Створка немного приоткрылась. Я протиснулся через щель в рубку.

Рулевое колесо действительно не поворачивалось на оси, а рундук был пуст. На дне его валялась размокшая картонная гильза от ракеты. На компасной колонке осталось только два ржавых болта — самого компаса не было.

Я снова протиснулся на палубу.

В кормовой части рубки находилась еще одна дверь, а рядом с ней круглая дыра от иллюминатора. Заглянул в дыру, но ничего не увидел, кроме темноты. Дверь эта была вообще без ручки. Я вбил острие кирки между створкой и косяком и нажал. Створка чуточку подалась. Действуя скобой как рычагом, я миллиметр за миллиметром расширил щель. Потом несколько раз долбанул в дверь ногой и очутился в каюте.

Под дырой иллюминатора к стенке был привинчен небольшой столик. У противоположной стены — наглухо приваренная к полу кровать с переплетением железных полос вместо сетки. Справа от столика, в углу, навесной деревянный шкафчик с двумя створками дверок и щеколдой вместо замка. Когда-то шкафчик был зеленый, но теперь краска с него облезла и лишь кое-где держалась небольшими проплешинами.

Я откинул щеколду и распахнул дверцы. На пол со звоном посыпались осколки стекла от бутылок и белые черепки от тарелок. На нижней полке в глубине среди стекла лежала алюминиевая кружка размером с хороший котелок. Поставил кружку на столик и выгреб осколки из шкафчика. Среди них я нашел столовый нож из нержавеющей стали и вилку — блестящие, будто новенькие. На верхней полке нашел молоток и очень ржавые плоскогубцы, которые не открывались. Больше в каюте ничего не было.

Дверь в нижние помещения находилась с другой стороны рубки, по правому борту. Но сколько я ни бился, так и не смог ее открыть. Комингсы двери перекосились от удара катера о камни и наглухо заклинили дверь. Черт с ней, открою когда-нибудь. Теперь я хозяин этой железной штуки и могу делать с ней что угодно.

Я обошел катер со всех сторон.

Он стоял почти на ровном киле, застряв кормой между двумя большими скалами. Внутри меня все танцевало от радости. Прощай, конура собачья, моя палатка! Завтра же переберусь сюда, в каюту, в настоящую комнату, и начну жить, как настоящий человек! Пусть теперь любой дождь обрушивается на остров — я буду сухим, буду спать на настоящей кровати и сидеть за настоящим столом! Пусть теперь бесится ветер — я могу закрыть дверь и заткнуть чем-нибудь дырку иллюминатора. А в шкафчике у меня будут храниться мидии, и саранки, и сушеный кизил. А огонь можно разводить прямо на полу, и его уже никогда не зальет! Я нарежу самых мягких веток и навалю их на кровать. Сверху наброшу материю от японского матраца. Вторым куском буду накрываться, как одеялом. Выскребу из каюты всю грязь. Хорошенько выстираю рубашку и костюм. В ходовую рубку натаскаю сухого топлива. Брезент от палатки тоже использую. Его можно разрезать на куски, из одного куска сделать ковер, другие пустить еще на что-нибудь.

…А вдруг с моря снова придет волна и смахнет меня с берега вместе с этой железкой? Там, наверху, у родника, куда безопасней.

Нет, лучше не разбирать палатку, пусть она остается летним домом, а зимним будет каюта. В теплые дни можно ночевать наверху, а в холодные — на катере.

Я прикинул расстояние от катера до полосы обычного прибоя. Далеко. Нужен огромный вал, чтобы вырвать катер из этих камней. Не может быть, чтобы такие ураганы случались здесь часто.

Отдохнув и пожевав мидий, я пошел дальше по берегу. К осыпи у птичьего базара добрался после полудня.

Издали увидел, что чайки все так же сидели на камнях, но когда я полез на осыпь, они всполошились и тучей поднялись со скал.

Узнали!

А говорят, у птиц нет памяти!

Они орали, резали воздух вокруг меня и осмелели настолько, что пикировали прямо мне на голову. Отмахиваясь от самых отчаянных, я вылез на самый гребень и сразу же увидел цыпленка.

Он сидел в углублении скалы, неподвижный, светло-коричневый и почти незаметный на фоне помета, покрывавшего скалы. Я бросился к нему. Он слабо пискнул и дернулся в сторону, но я уже схватил его, теплого, слабо трепыхнувшегося в руке, и сразу увидел еще двух.

Мне никогда не приходилось убивать птиц и зверей. Не знаю, смог бы я сделать это там, на материке, где-нибудь на охоте в сопках. Наверное, нет. Я не охотник. Я слишком люблю живое, чтобы его разрушать, и не понимаю тех, которые радуются удачному выстрелу или добыче, попавшей в капкан. Разве можно радоваться чьей-то гибели? Ведь то существо, которое убивают, — оно тоже чувствует, тоже борется за жизнь, у него так же, как у всех, есть удачные и неудачные дни, оно так же радуется солнцу, свободе, простору. И вдруг приходишь ты, вооруженный своей хитростью и своей техникой, от которой практически невозможно спастись, гонишься за ним и в конце концов делаешь его мертвым. Интересно, как бы чувствовал себя охотник, если бы на него охотились ради развлечения или хвастовства? Я даже собаку или кошку ни разу в жизни не ударил.

Но тут я просто голову потерял от голода.

Я даже не заметил, как придушил первого цыпленка, а в руках у меня уже оказался второй.

Метался по камням, засовывая цыплят со скрученными головами за пазуху рубашки, и они слабо шевелились где-то у моего живота, а я не помнил себя от какого-то дикого азарта. Только тогда, когда совать уже было некуда, пришел в себя. Рубашка оттопыривалась со всех сторон, я с трудом поворачивался, весь как бы погруженный в теплый пух, и последний задушенный мною цыпленок торчал из-за полурасстегнутой планки у самого горла.

Вечером я разжег костер на палубе катера и ел горячее полуподжаренное мясо, от которого остро пахло жженым пухом.

Наевшись до одурения, забрался в каюту и попытался заснуть на полу, но от железа было так холодно, что пришлось подняться к кустам, нарезать веток и устроить из них подстилку. И все равно было холодно.

 

СВОБОДНЫЙ ДЕНЬ

По моему календарю шло воскресенье, тридцать третий день жизни на острове. Больше месяца!

Я решил в этот день вообще ничего не делать. С утра сходил к роднику, умылся и перенес кое-что на катер из палатки. Потом пересчитал добытых вчера цыплят. Их оказалось двадцать восемь. Большие, каждый размером в мой кулак, и необыкновенно вкусные. И никакой рыбой от них не воняло. Вот если бы только соли…

До блеска, с песочком надраил найденную в шкафчике кружку и вскипятил в ней чай. Огонь раскладывал прямо на железном полу каюты, справа от двери. Когда дверь была открыта, дым через иллюминатор хорошо вытягивало наружу и в каюте можно было дышать.

Потом я принялся точить найденный в шкафчике нож. Гонял его часа полтора по бруску, но он так и не заточился как следует. Мой перочинник достаточно было несколько раз провести по камню и он начинал резать, как бритва, и долго сохранял остроту. На одной пластмассовой щечке ручки у него имелось выдавленное фабричное клеймо — буква «С», охватывающая маленькую букву «п», и надпись: «г. Павлово». Отец говорил, что павловские ножи — лучшие в стране.

Отец…

Неужели мне так и не придется увидеть его?

Маленьким я видел его очень редко — он все время был в командировках на Дальнем Востоке. Жили мы втроем в Ленинграде — я, мама, бабушка — мамина мама. Отец появлялся обычно осенью, когда город затягивало мутной сеткой дождей. Я выбегал встречать его в прихожую. Он вваливался в дверь, высокий, бородатый, с гулким голосом и огромным рюкзаком за плечами. Опускал на коврик у телефонной тумбочки чемоданы и подхватывал на руки мать. Он поднимал ее в воздух, как девочку, и она, как девочка, дрыгала ногами и смеялась. Потом взвивался под потолок я. Бабушка отстранялась от лап отца: «Нет, нет, Володя, я уже слишком стара для такого!»

Самым хорошим в такой день был вечер. Отец сидел за столом, уставленным самыми вкусными вещами на свете, отдуваясь, пил чай и рассказывал. Он заполнял собою всю квартиру. На спинках стульев висели парусиновые штормовки и клетчатые рубахи. Из раскрытых и взрытых чемоданов торчали меховые рукавицы, ремешки от фотоаппаратов и бинокля, заячьи чулки, из белья выглядывали углы каких-то коробок, из расшнурованного рюкзака мать доставала маленькие консервные коробки с крабом на этикетке.

Бабушка слушала рассказы отца, приложив руку к сердцу, и качала головой, мама вскрикивала и хохотала, я забирался коленями на стул и заглядывал отцу в рот. Он был и родным и чужим одновременно. И только я начинал привыкать к нему, к его манере говорить, есть, умываться, к его рукам, которые умели делать все, как ему опять нужно было уезжать, и он снова становился чужим.

А потом мы переехали из Ленинграда на станцию.

Я думал, что, видя его каждый день, наконец, привыкну к нему, как к бабушке или матери. Однако и на станции отец остался для меня таким же недоступным. Он интересовался мной, моей учебой, книгами, которые я читал, но никогда не лез в мою жизнь, не поправлял моих ошибок, не навязывался «в товарищи». Он ни разу не спросил, о чем я мечтаю или думаю, а я не знал, о чем думал и мечтал он. И разговаривал он со мною всегда, как со взрослым, равным себе. Мне это нравилось. На мать я частенько злился за ее назидания, замечания и чрезмерные заботы. А в отце была какая-то суровая тайна, глубоко запрятанная, которую мне очень хотелось открыть, но я не знал, как к этому подступиться. Восхищался отцом, гордился им, но не чувствовал его близким. Наверное, и он тоже не чувствовал.

Однажды, когда я сорвался с крыши, упал на ящики, разодрал кожу на щеке от угла рта до самого глаза и выбил два зуба, он промыл мне рану, залепил пластырем и сказал: «Ни черта, Сашка, пройдет. Настоящий мужик сам отвечает за себя, понял? А теперь — дуй отсюда, не мешай мне».

Как я был ему благодарен за это!

Да, мы были двумя мужиками, и каждый жил по-своему, не мешая один другому. В трудные минуты отец помогал мне, и я ему тоже — если мог.

В другой раз, когда он ушел в море на десять дней, он оставил мне двадцать пять рублей «на прожитье». Я истратил четвертной за три дня, а остальные семь меня подкармливала Татьяна. Отец, узнав об этом, засмеялся и сказал: «Настоящий мужик всегда должен точно знать положение своих дел и не пристраиваться к чужому костру. Жаль, что ты у меня еще… не такой». С тех пор я точно рассчитывал свои расходы и никогда не покупал вещей, которые мне не нужны. Очень обидным был смех отца.

Он любил говорить: «Жизнь может загнать тебя, Сашка, в такие места, которые и в дурном сне не виделись. Хочешь выжить — оставайся и там самим собой. Сообрази, что к чему, взвесь шансы и — валяй. И всегда каждое дело доводи до точки. Долби в одно место, пока не прошибешь, понял? Только долби не так, как долбят дураки, и тогда все получится».

Вот таким был мой отец, Владимир Андреевич.

И я все старался делать обстоятельно и до конца, как он.

Когда нож стал немного резать, я принялся за каюту. Выгреб из нее осколки посуды и грязь. Выскоблил стены. Нарезал с кустов мягких веток и застелил ими кровать. Чтобы они не расползлись, привязал их шнурками к железным полосам, заменяющим сетку, В изголовье положил пучки повыше и набросил на все кусок матраца. В шкафчик поставил свои алюминиевые банки, кружку, бутылку для воды, положил вилку и нож. В одной банке поставил на стол несколько веточек багульника. Железная коробка каюты сразу ожила, стала даже уютной.

Потом решил построить печку. Не настоящую, а что-то вроде очага у палатки. Долго выбирал камни на берегу — хотелось, чтобы это была не груда булыжников, а что-то вроде камина. Если его хорошенько протопить, камни нагреются и будут держать тепло всю ночь.

В конце концов я сложил что-то похожее на каменку в банях, которые топят по-черному. Рассчитывал протапливать камин под вечер, перед сном, а когда все сучки прогорят и останутся чистые угли, проветрить каюту и уже после этого закрывать дверь. Дверь я расшатывал до тех пор, пока она не стала свободно ходить на петлях и нормально открываться и закрываться.

Долго ломал голову, как сохранить цыплят, чтобы они не протухли. Наконец решил поджарить их, а потом провялить на медленном огне. Я много раз читал, что вяленое мясо может сохраняться целый год.

В этот день я наконец решился выстирать костюм и рубашку. Они были грязны до такой степени, что стали жесткими, будто накрахмаленные. Подумал, что если не выстираю сейчас, то мне уже никогда не придется привести их в порядок — дни становились холодными и голышом бегать по берегу было не особенно приятно.

День тоже выдался прохладным, поэтому я набрал на берегу досок посуше, расщепил их киркой и развел огонь в своем камине, в каюте. Дымил камин изо всех щелей, и, пока огонь разгорался, я следил за ним с палубы. Но когда нагорело много углей и камни раскалились, дыма стало немного. Я обложил всю каменку снаружи досками — чтобы они сохли. В каюте сделалось душно и влажно. Я подбросил на уголья еще сырых досок — чтобы долго не прогорали — и пошел к палатке.

У источника я разделся, но с вершины сопки дул такой ветер, что пришлось снова надеть джинсы и куртку. Ладно, сначала постираю рубашку, высушу ее в каюте на горячих камнях, потом выстираю куртку, а уж под конец — брюки.

Холодная родниковая вода плохо отстирывала грязь. Я изо всех сил тер материю руками, но она не становилась от этого чище. Тогда я окунул всю рубашку в бочажок и стал тереть ее вместе с илом, который зачерпывал ладонью со дна. Бочажок стал похож на грязную лужу. Но, к моему удивлению, материя рубашки от ила отмякла, а когда я дождался, чтобы весь ил унесло течением в ручей, увидел, что грязь отошла даже от воротника. Еще несколько раз сполоснув и отжав рубашку, я начал спускаться к катеру.

Дым из двери и из дырки иллюминатора уже не шел. Весь очаг был полон хороших углей, доски на каменке уже просохли снаружи и я распялил на них рубашку. В каюте стало так тепло, что я разделся по пояс. Впервые за много дней я сидел на настоящей кровати, хотя и ржавой, похожей на металлолом, но все же кровати, в настоящей каюте с проржавевшими бурыми стенами и наслаждался теплом!

Дождавшись, когда рубашка высохла, я снова поднялся к источнику и выстирал куртку. К вечеру у меня все было чистое и сухое. Даже носовой платок. Мне никогда раньше не приходилось стирать — этим занимался отец и стиральная машина, я только помогал. Но оказалось, что стирать руками совсем не трудно.

Я даже ухитрился осветить каюту. Нащепил с досок, просохших до звонкости, лучинок, поджигал их с одного конца, а другой конец зажимал камнями на столе. Пропитанные морской солью лучины горели слабо, но все же давали кое-какой свет. Правда, свет-то мне и не был особенно нужен — ложился спать я рано, когда снаружи еще не наступала полная темнота. А ночи на острове стояли такие, что в шаге впереди ничего не было видно. И почему-то к вечеру небо всегда затягивало тучами. Я ни разу не видел над островом луны.

Так и сейчас — как только смерклось, забрался в каюту, улегся на постель, подложил под голову чистую куртку и натянул на плечи второй кусок ткани от японского матраца. Дверь в каюту прикрыл не полностью — оставил небольшую щель, чтобы шел свежий воздух.

В очаге тихо меркли угли. Снаружи слышался плеск прибоя. В сломанных перилах палубного ограждения постанывал ветер. А мне было хорошо.

Уже засыпая, подумал, что свободного дня так и не получилось.

 

КАКИМ БУДЕТ ДОМ

Первый раз я спал по-нормальному — в майке и трусиках.

И не просыпался ни разу до утра. А когда поднялся, камни камина были еще теплыми и в каюте было уютно.

Одежда моя просохла и стала приятной. Когда натягивал на себя рубашку, она мягко прикасалась воротником к шее. Эх, и повезло же мне с этим катером!

Доски, которыми я обложил камни очага, сделались легкими и звонкими. Они легко раскалывались киркой и щепились ножом. Надо будет насушить их побольше и перетащить в ходовую рубку. А сейчас — завтракать.

Я вынул из шкафчика двух недожаренных цыплят, горсть кизила, пять саранок, налил из бутылки воды в кружку. Потом раздул камин и вскипятил чай с кизилом.

Все-таки для жизни человеку обязательно нужны стены. Палатка — это на несколько дней, это не настоящее. А вот железо… Я ударил кулаком по стене каюты. Ничто его не пробьет. Только зимой, наверное, будет зверски холодно. Никаким камином не прогреешь эту железную коробку.

Я уже не ждал, что меня найдут. Еще сидя в палатке после болезни, отчетливо понял, что судьбу мне никто не принесет на тарелочке и не сунет под нос: «Возьми, пожалуйста!». Я сам должен делать эту судьбу, и только от меня зависит, останусь я жив или опущу руки и тихо загнусь от отчаянья.

Дожарив цыплят — я насаживал их на лучины и крутил над огнем, — позавтракал и сразу же принялся за оставшихся. Их нужно было выпотрошить, отрезать ноги и головы и провялить.

Я перетащил весь свой запас — двадцать три штуки — на берег, разделал их там и ополоснул в морской воде. Я уже заметил, что если цыпленка помочить в морской воде, а потом поджарить, он становится как соленый.

Что бы я ни делал на острове, я думал.

Никогда в жизни я столько не думал, как здесь, в одиночестве. Думал о жизни, о людях, об отце, о себе. Вспомнил, как однажды отец принес мне очень красивую трехцветную шариковую авторучку, я прочитал на ее корпусе, что она сделана в Японии, и сказал, что заграничные вещи лучше наших. Отец тогда страшно разозлился и закричал:

— Ты еще в жизни-то ничего посмотреть не успел, а готов все заплевать. Лучше! Да если ты еще о нашей стране ничего не знаешь, как можно так говорить?

В другой раз он сказал:

— Самое худшее, что может испытать человек в жизни, — это самоуспокоенность. Когда все кажется законченным, сделанным, правильным и тебе остается легко скользить по ровненьким рельсам, проложенным кем-то другим. Вот это-то скольжение и превращает человека в рациональную амёбу.

Он всегда радовался, когда удавалось сделать что-нибудь новое. Наверное, это перешло и ко мне. Я радовался, когда построил палатку. Танцевал, как индеец, когда удалось добыть огонь. Гордился, что отыскал мидий и умею складывать нодью. Жалел, что руки мои еще неловки и не все умеют делать. И что я еще очень мало знаю. Прав был отец — я еще ничего не видел и не пережил. Остров — мое первое серьезное испытание. Выдержу — значит буду немножко ближе к настоящему человеку. А не выдержу… об этом никто не узнает. И хорошо.

Как вялят мясо? Развешивают его на солнце и ждут, пока оно подсохнет? Но ведь оно сразу же протухнет, да и солнца сегодня нет — слабое мутное пятно на сером небе. Может быть, раскалить камин и положить на горячие камни? Стоп, а ведь мясо можно еще коптить. Наверное, пропитанное дымом, оно тоже не портится.

Попробую прокоптить одного. Всех не буду — а вдруг испорчу?

Хорошенько вымочив цыпленка в морской воде, я насадил его на палочку, бросил в камин полусырые обломки досок и поместил тушку в самое дымное место.

Через несколько минут цыпленок стал коричневым, а потом черным от сажи и сжался до размеров воробья. Из него непрерывно что-то текло. И чем больше он коптился, тем меньше становился. Когда он, наконец, отвердел, от него остался комочек величиной с грецкий орех, Я отгрыз от этого ореха кусочек. Ну и гадость! Похоже на старую перегорелую кожу. Меня чуть не вырвало.

Нет, ну их к черту, этих копченых цыплят!

Однако меня тревожило, что я буду есть, когда молодые чайки начнут летать. Вот что: зажарю-ка я всех, которые у меня есть, и сложу в холодное место. За несколько дней они не протухнут, а там видно будет.

Весь этот день возился с цыплятами. И холодное место нашел на катере — рундук в ходовой рубке. Вычистил его, застелил дно полиэтиленовой пленкой и на нее сложил свои припасы. Со стороны они выглядели кучей грязи, но для меня ничего дороже на свете не было — в рундуке хранилось несколько дней жизни.

Потом снова стал думать о доме. Надо было найти для него место недалеко от палатки и от источника, чтобы зимой было недалеко ходить за водой. Да, пожалуй, надо начать подбирать камни для стен. Выстроить такую халабуду, вроде искусственной пещеры, и чтобы внутри огонь можно разводить. Крупные щели закрыть полиэтиленовой пленкой, сверху придавить ее булыжниками от ветра… Хватит ли у меня сил построить такую?

На катере я боялся оставаться. Во время приливов вода далеко затапливала берег и не доходила только метров на двадцать до камней, в которых катер заклинило. Во время штормов она, наверное, будет клокотать совсем рядом. А осенние штормы в Охотском море — ой-ёй…

На другое утро поднялся к палатке и осмотрел все вокруг. Самое удобное место было у каменной плиты, с которой я в первый день на острове услышал ручей. Этот огромный камень мог служить задней стенкой дому. Нужно только пристроить к нему еще две стены и сверху все накрыть толстыми досками. После волны толстых мокрых досок на берегу было сколько угодно. Я их не использовал на топливо — пропитанные морской водой они очень плохо горели, да и сушить такую доску нужно несколько дней. А вот если сделать из них крышу, на ветру они просохнут сами.

Я начал подыскивать камни для стенок. Несколько больших нашел сразу, но потом дело остановилось. Попадались или такие, какие я не мог сдвинуть с места, или очень маленькие и округлые — их никак нельзя было положить один на другой. В конце концов мне удалось поднять стены высотой до колен, и на этом дом остановился.

А что, если соорудить шалаш из досок между этими стенами и сверху его обложить камнями? Сделать такую пирамиду. Ветром ее продувать не будет. От дождя — полиэтилен. Доски для шалаша нужны длинные, но как-нибудь я ухитрюсь втащить их на гору. Безвыходных положений нет.

Еще один день я потратил на доски. Мне казалось, что на берегу их валяется видимо-невидимо, но когда я пошел вдоль линии прибоя, оказалось, что их всего пять. Они были разной длины и ширины и, кроме воды, еще жирно пропитались мазутом. Когда ухватил одну за конец и попытался вытащить из кучи грязи, то так измазал руки, что отмывал их часа три.

Вот тебе и шалаш…

А цыплята, которых я добыл, подходили к концу. Оставалось всего восемь штук. Ой, как не хотелось снова тащиться к Мысу Форштевня!

Я с тоской смотрел на скалу, обросшую мидиями. Раковины стали мне недоступны. Вода в море остыла так, что обжигала ноги. Оставались только саранки.

Я нашел еще маленькую плантацию на западном склоне сопки. Но луковицы так надоели, что когда жевал их, горло схватывало тошнотой.

Снова заглянул в шкафчик. Десятка полтора мидий лежало там. Я не вытаскивал мясо из раковин — в скорлупе оно лучше сохранялось. А что если рискнуть? Еще раз?

В пакете с огневым инструментом я отыскал свои удочки. Очистил десяток мидий. Проверил крючки на шнурках. Они сидели крепко. Каждый шнурок был метров по десять длиной. Если не выйдет — ну что ж… Зато, если выйдет…

И вот я на той самой скале, с которой пробовал первый раз. Прилив затопил ее до половины. Вода мутная, темная — от одного взгляда на нее становится холодно. В ней крутятся какие-то лохмотья, стебли, серая пена.

Проходит, наверное, полчаса. Никто не хочет брать мою жиденькую наживку. Я замерз так, что не хочется уже ни рыбы, ни мидий, ни проклятых саранок. Скорей в каюту, раздуть камин, вытянуться на кровати и греться, греться, греться, и не думать ни о какой еде. Чем я занимался на острове весь этот месяц, все эти дни? Только огнем и едой… И как только люди живут на свете, не думая об этом! Еда и огонь…

«Сашка, возьми в столе деньги и быстренько сгоняй в магазин за сахаром и колбасой!» А какой вкус у колбасы и у сахара? Забыл, не помню. Только слюной заливает рот и сосет, сосет в животе… Если бы поймал рыбу, я бы здесь же, на камне, выпотрошил ее, разрезал на кусочки и съел всю без остатка.

Леска ходит под скалой легкая, никому не нужная.

Я вытаскиваю крючок из воды. На нем как был, так и остался крохотный шарик мидиевого мяса.

Когда дрожь пробрала меня до самого сердца, я смотал удочку. Ослепший от неудачи, с гудящей головой, пошел к своему катеру. Там восемь штук цыплят, каждый величиною с маленькую картофелину. Как жаль, что я испортил девятого. И на черта его нужно было коптить! По дороге прихватил две сырые доски.

Настроение было противное.

Вечером, съев пять саранок, двух мидий и двух цыплят и лежа на кровати в теплой каюте, я в который уже раз вспоминал острова, описанные в книгах Жюля Верна и Дефо. Мне вдруг стало смешно. Как выдумывали эти писатели!

Ни один из способов, описанных в «Таинственном острове» и «Робинзоне Крузо», мне так и не пригодился.

У каждого свои способы, и каждый идет своим путем. И в жизни точно такая же штука. Никаких рецептов. Каждый человек выдумывает для себя свой собственный рецепт.

— Вставай! Слышишь? Эй, ты, дружище, вставай! Кто-то сильно берет меня за плечо и встряхивает.

Я открываю глаза.

Надо мной, заслоняя все, навис кто-то огромный, черный.

— Давай, давай, друг! Побыстрее!

Я вскакиваю и от слабости опять сажусь на кровать. В голове гул, похожий на накаты волн на берег. В глазах то темно, то светло.

— Ну что, очнулся? — спрашивает человек. — А ну-ка, давай ближе к свету.

Сейчас я вижу его целиком. Это моряк в черном бушлате, застегнутом на все пуговицы, в черной морской фуражке с маленьким лаковым козырьком и золотым крабом на тулье. На шее у него висит автомат.

— Поднимайся, давай, что ли! — говорит моряк. — Долго мне с тобой тут возиться!

И только сейчас до меня доходит: НАШЛИ!

Я встаю и одним рывком оказываюсь рядом с моряком. Ничего не могу сказать. Горло будто схватило веревкой. Обеими руками хватаю рукав морской куртки — мне хочется потрогать этого человека, почувствовать его тепло, поверить, что это не сон.

Он перебрасывает автомат за спину и тоже хватает меня за руки, как будто я хочу убежать.

— Ты что здесь делаешь? Откуда ты? Кто ты?

— Станция… — говорю я и не узнаю своего голоса.

— Какая станция? — тискает меня своими лапами моряк.

— Сейчас… — говорю я. — Сейчас…

Мне никак не собрать мысли в голове.

Он вытаскивает меня из рубки на палубу. Я вижу еще троих моряков на берегу. Они тоже в черных бушлатах, в фуражках и с автоматами. Стоят у кормы.

— Вот он, тот, который дымил! — кричит мой моряк, встряхивая меня за плечи.

— Кто ты? — снова спрашивает меня моряк.

_ Бараш… — говорю я. — Я — Сашка Бараш, с океанологической станции.

Трое взбираются на палубу.

— Старшина, — говорит один из них моему моряку. — Это, наверное, тот самый… утопленник…

— Ты утонул, что ли? — спрашивает меня старшина.

— Ничего я не утонул… — говорю я, и вдруг весь мир мутнеет вокруг и горло снова стягивает петля. Я задыхаюсь. Я ничего не могу объяснить им в двух словах. Надо столько рассказать!..

Старшина расстегивает бушлат, достает из внутреннего кармана записную книжку, перелистывает ее.

— Бараш… Александр Бараш. Ага, вот… Верно, нам сообщали со станции, что ты утонул. Семнадцатого июля. А ты — вот он… Ну и дела! — Он смотрит на меня широко раскрытыми, удивленными глазами. — Так ты, значит, что… больше месяца на этом острове? Как же ты это? Как жил здесь?

— Доплыл… — говорю я.

— А как же огонь, спички? — спрашивает другой — они все четверо стоят вокруг меня. — Это ты разжигал костры? Мы несколько раз видели дым на острове.

— Не было у меня спичек… — говорю я и взглядываю в сторону Бухты Кормы.

Там, у Левых Скал, на легкой волне качается серый военный катер. На его корме то разворачивается, то опадает зеленое полотнище флага пограничной охраны. Иногда в левом верхнем углу полотнища вспыхивает красный прямоугольник с белыми лучами и звездой в центре.

В голове остановилась, звенит одна только мысль: НАШЛИ!

МЕНЯ НАШЛИ. НАШЛИ НАКОНЕЦ!

— Давайте, ребята, на борт! — командует старшина своим.

Потом поворачивает голову ко мне и улыбается просто, как мальчишка.

— Ну, собирайся, дружище. Пойдем.