Маленький мир

Это было давно, ещё до Октябрьской революции. Покосившийся домик, сарай для скотины, поле, огород – вот весь мой маленький мир в детстве.

Бабушка заставляла меня выучивать с её голоса молитвы наизусть и ещё «преподавала» мне закон божий. Она рассказывала, что земля стоит на трёх китах, а я, конечно, верил ей.

И в то время, когда люди уже летали на самолётах, в мою голову вбивали, что «свод небесный – твердь есть», а на эту «твердь» ангелы золотыми молоточками приколачивают бриллиантовые звёздочки.

Как-то я спросил у бабушки:

– Бабуня, а до неба далеко?

– Так далеко, что и слова такого нет, чтоб сказать тебе.

– Жаль… Ангелов посмотреть охота: как они там с этими молоточками…

Бабушка обругала меня и сказала, что ангелов видеть нельзя. Я удивился: почему же чертей и ведьм можно видеть, а ангелов нельзя? Она опять рассердилась, хотя отлично знала, что с ведьмами наши односельчане встречаются почём зря. По селу вечно ходили рассказы об этом.

Наслушавшись таких рассказов, я стал бояться ходить ночью.

Однажды шли мы с товарищами с поля, и почудилось нам, что кто-то за нами гонится.

– Ведьма! – крикнул кто-то.

И мы бросились бежать.

Несёмся во весь опор и слышим, что нас преследуют. Решили защищаться. Набрали камней и, зажмурясь от страха, давай их швырять в сторону нашего преследователя. Слышим – отстал. «Ага, видно, и чёрт камней боится!»

Пошли дальше, а за нами снова кто-то топает.

Тут мы выпустили весь заряд камней и дали стрекача до нашего дома, который стоял на самом краю деревни.

Товарищи так домой и не пошли – ночевали у меня. А утром выяснилось: пропал ягнёнок у нашего лавочника. Работник всю ночь бегал искал, а к утру нашёл его всего избитого камнями. Бедный ягнёнок еле на ногах держался.

Жаль мне стало ягнёнка, но ребята уверяли, что в его шкуре ночью сидела ведьма.

Об этом случае я скоро забыл. Меня поразило другое.

Недалеко от нашего села был металлургический завод. Крестьяне ближних сёл и деревень возили туда железную руду, известковый камень. За каждый пуд доставленного груза платили по две копейки. Как всегда, у весов собиралось много подвод. И вот однажды к заводу подкатил легковой автомобиль. Мы никогда ещё не видели такой диковинной машины. Не успели мы опомниться, как наши лошади с испугу шарахнулись в разные стороны… И пошла тут неразбериха: ломались телеги, колёса, несколько подвод скатилось под откос, покалечились лошади. Моя-то лошадёнка еле двигалась, а тут так хватила, что я с трудом догнал её. А господа в цилиндрах сидят в машине и смеются.

Свалил я камень, привязал свою лошадь к столбу и пошёл к конторе, где у подъезда стоял автомобиль. Мне страшно хотелось увидеть его поближе. Эх, и позавидовал же я тогда шофёру! Важно сидел он за рулём в кожаной куртке. В любую минуту он может завести машину и поехать…

Возвращаясь домой, я всё время думал о машине. Мне хотелось скорее обо всём рассказать своим товарищам.

Около деревенской лавки стоял сын лавочника, Борис. Я не удержался:

– Борис, на заводе автомобиль стоит. Я его сам видел…

– Эка невидаль – автомобиль! – прервал он меня. – Я ещё не то видел в туманных картинах! – с гордостью добавил он. – Аэропланы летают, автомобилей сколько угодно, а какие города показывают! Разве такие, как наш? Липецк – просто тьфу перед ними!

– Какие это туманные картины?

– А на белом полотне. Там люди как живые бегают.

– А где показывают?

– В театре «Унион». Заплати двадцать копеек – и увидишь. Я каждые три дня хожу.

Я задумался. Чего только не творится на белом свете, а я ничего не знаю! Борис моложе меня, а ему всё известно. Но ведь он сын лавочника – у него деньги есть, а я где возьму?

Отец у меня щедрым не был: даст в праздник три копейки, и больше не проси. Я стал ломать голову над тем, как бы набрать двадцать копеек. Каждое воскресенье меня посылали в церковь и давали десять копеек. На эти деньги я должен был купить просвиру за три копейки и три свечи: две потолще, по три копейки, – спасителю и божьей матери и одну потоньше – всем святым.

Тут я сообразил, что, если я поставлю свечку за копейку одной божьей матери, она за меня заступится перед остальными святыми. Таким образом, у меня останется целых шесть копеек.

Прошло немало дней, прежде чем я с большим трудом собрал желанную сумму. Она была для меня ключом к двери, за которой, как мне казалось, открывался большой мир.

После первого посещения кинематографа я не спал всю ночь. Жизнь моя словно перевернулась. Раньше я думал, что на манер моего существования устроен весь мир: люди живут, пашут, жнут, в церковь ходят… И вдруг оказалось, что есть большие города с огромными домами; есть бегающие и летающие машины; есть управляющие ими люди; наконец, есть машины, снимающие все эти чудеса для кинематографа.

Меня потянуло к какой-то другой жизни. Чтобы взглянуть ещё разок на волшебное полотно кинематографа, я готов был пуститься на всё.

Для меня было совершенно неважно, видел ли я уже какой-нибудь фильм или нет. Самый факт, что на экране появляются предметы, ничем не похожие на те, что я видел в деревне, вполне устраивал меня.

С тех пор мой маленький мир расширился. Я чувствовал, как медленно, но верно рушатся мои детские понятия.

 

Маленький пахарь

Отец мой предложил двум мужикам на паях построить кирпичный сарай и горн для обжига кирпича.

Главным мастером будет отец, а компаньоны должны дать работника и лошадь для подвоза глины и замеса её.

Сарай построили на огороде Дмитрия Коннова, как раз около глиняного карьера. Избёнка у Дмитрия, с одним окном, была ветхая. Как-то отец пошутил:

– Продай, Дмитрий, свои хоромы.

– Купи, – ответил Концов. – С радостью продам, всё равно меня переводят путевым сторожем в Сенцовку, жить буду в казённой будке.

– А ты не шутишь?

– Хоть сейчас возьму задаток.

– Сколько возьмёшь за весь дом?

– Сто пятьдесят рублей, можно в два срока.

Отец решил купить этот дом и отделиться от деда. Где только взять деньги?.. Обратился к деду.

– Раз уходишь от меня, нет тебе ничего, – отрезал старик. Тогда отец пошёл на сборную избу и стал предлагать свою землю в аренду на шесть лет.

Сдал отец землю, денег кое у кого занял, набрал восемьдесят рублей. При свидетелях отдал за избу первую половину, а семьдесят рублей уговорился платить через месяц. Тут же собрали мы свои пожитки и торжественно переехали в свою избушку. Появился у нас огород и свой крытый двор. Есть где поставить корову, которую бабушка хуторская подарила маме на новоселье. Вот только пока ещё лошади не было. А очень хотелось прокатиться на своём коне по деревне, поехать с ребятами в ночное, как раньше на лошади деда… Ярко пылает костёр, а кругом непроглядная темь; слышно, как лягушки квакают в луговых озёрах, лошади фыркают, жадно пощипывают траву. Но вот испеклась в золе картошка, ребята достали из-за пазухи заботливо припасённые краюхи пахучего ржаного хлеба, узелки с солью, и начинается настоящий пир…

Пришло время платить за дом вторую половину. Шестьдесят два рубля отец набрал, восьми рублей не хватает. В долг больше никто не даёт. Опять обращается отец к деду:

– Ты пойми, через два часа платить надо, а то ведь пропадут те, что заплачены.

– Ну ладно, дам восемь рублей, но ты подпиши мне полнивы, которая под рожью.

– Ведь она у меня последняя.

– Что ж, что последняя… Деньги даром никто не даёт.

И пришлось моему отцу подписать деду последнюю полниву.

Долго я ждал лошадь, и наконец, накопив денег, отец купил ее. Но радости она не принесла. Это была такая старая кляча, что верхом на ней стыдно было ехать по селу.

Вместо того чтобы ехать в ночное, пришлось отправиться с отцом в поле, учиться пахать.

Распрягли лошадь на меже своей полнивы. Отец стал рассевать просо. Я шёл за ним следом.

– Ты, сынок, приглядывайся, как я разбрасываю зерно. Замечаешь, как оно ровно ложится на землю?

«Ну и отец у меня! – с восхищением думал я. – Всё у него получается складно». И, набравшись смелости, попросил:

– Дай я попробую.

– Мал ещё, севалка с семенами тяжёлая, живот надорвёшь. Подожди, всему научишься.

Лошадь поела овса, отдохнула. Отец в это время кончил рассевать и начал учить меня пахать:

– Вот гляди, как я соху поддерживаю за ручки, чтобы она не лезла сошниками в землю и зерно не очень глубоко зарывалось, – скорей и ровней семена взойдут.

– Тебе хорошо говорить, ты вон какой вышины, ручки сохи как раз упираются в ладони вытянутых рук, а у меня они выше локтя ложатся и никакой силы нет тянуть соху вверх. Но ты не сомневайся. Посмотри, какой я фокус придумал.

– Какой ещё фокус?

– Сейчас покажу.

Я снял с пиджака красный льняной кушак, концы его привязал к ручкам сохи и, подсунув под кушак голову и чуть ссутулив плечи, дёрнул вожжами лошадь:

– А ну, старушка, вперёд!

Кобыла легко потянула соху. А чуть сошники начинали глубже лезть в землю, я выправлял плечи и соха шла ровно. Отец, довольный успехом, сказал:

– Молодец, сынок, фокус удался. – Он взял в руку палку и, опираясь на неё, добавил: – Пойду помогу Ефиму заливать глину. А ты ночуй тут, а завтра как кончишь пахать, заборони поровней и не задерживайся – поспеши домой. Кобылу, – сказал он, – на ночь спутай и пусти в лощину, там трава хорошая; но гляди: около выемки рожь скоро вымётывать начнёт, как бы не потравить её, а то греха не оберёшься.

– Разве за ней уследишь, – сказал я, – за день так намаешъся, как убитый уснёшь.

– Тогда накоси травы и дай ей в телегу; крепче привяжи её к задку, а утром овсом покорми.

– Ладно, что-нибудь придумаю.

Отец ушёл. Пока ещё светило солнце, я пахал и не заметил, как наступил вечер.

– Буду я косить, – вслух сказал я, – лазить по буеракам и кочкам…

Я достал из телеги краюху чёрного хлеба, отрезал кусок грудинки, с аппетитом съел, запив квасом, и стал готовиться ко сну. Привёл кобылу в лощину и привязал один конец верёвки к её задней ноге, а другой к своему сапогу. Подстелив зипун, я крепко уснул. А лошадь выщиплет траву вокруг, потянется дальше и меня за ногу тянет. Так я и передвигался вместе с зипуном с места на место. Не помню уж, сколько раз пришлось менять свою походную кровать.

 

Мои первый «полёт»

Занимаясь нашим небольшим хозяйством, я, как никогда, чувствовал, что где-то рядом идёт большая, кипучая жизнь, делается что-то очень важное. А я знаю всё то же поле, огород, сарай – и больше ничего. Шёл 1918 год.

Однажды мы с отцом чинили крышу сарая. Я сидел наверху и принимал солому, отец подавал. Вдруг мы услышали шум. Отец поднял голову и говорит:

– Вон летит аэроплан!

Я так резко изменил положение и повернул голову, что свалился с крыши. Отец испугался, не напоролся ли я на вилы, потому что я страшно заорал.

Он растерялся и сам стал кричать:

– Ми-ишка! Где ты там? Вылезай, что ли!

А я лежу в соломе и кричу в полном восторге:

– Люди летят! Ой, люди летят на крыльях!

После я узнал, что на крыльях стояли не люди, а моторы, по два на каждом крыле. Самолёт этот был гигант тогдашнего воздушного флота – четырёхмоторный «Илья Муромец».

Пока мы с отцом заканчивали свою работу, в селе нашем происходил полный переполох: ведь самолёт показался над нашими Студонками впервые.

Старухи выбежали из домов с криком: «Конец миру пришёл! Нечистая сила летит!»

В это же время более опытные наблюдатели – бывшие солдаты – заметили, что от самолета отделяются какие-то предметы, и живо скомандовали:

– Бомбы! Ложись!…

Началась настоящая паника. Люди лежат, замерли и ждут: кто «конца света», кто взрыва.

Наконец кто-то из бывалых солдат, заметив место, куда была сброшена «бомба», осторожно подполз к ней. Он обнаружил пакет с бумагами: это была пачка листовок с призывом молодого Советского правительства на борьбу с белогвардейщиной…

За ужином отец смеялся надо мной.

– Тоже, – говорил он, – лётчик нашёлся – с крыши летать! С крыши и курица летает!

А мне было не до шуток. И самолёт, и листовка очень меня взволновали: идёт борьба за счастье и свободу народа, как там было написано, а я «летаю» с крыши сарая… Я страшно завидовал людям, сидевшим в самолёте и сбрасывавшим на землю слова правды и справедливости.

На другой день я сразу ушёл в город: решил посмотреть на самолёт и летающих на нём людей поближе. Но это было не так просто, как я думал. На аэродром, конечно, я не попал: нужен был пропуск. Я печально слонялся у ворот и с завистью смотрел на счастливцев, которые свободно входили туда. И всё же вышло, что слонялся я не зря.

Подошёл я к человеку, одетому с ног до головы в блестящую чёрную кожу, с маленькой металлической птичкой на фуражке, и полюбопытствовал:

– Скажите, пожалуйста, что это за форма на вас надета? У моряков – я видел – не такая!

– Это – лётная форма. Носят её лётчики и вообще кто служит и авиации.

– А как бы мне попасть туда на службу?

Человек в кожаном костюме внимательно посмотрел на меня:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать!

– Парень ты, вижу, крепкий. Из бедняков, наверно?

– Само собой!

– Что же, в армии нужны такие молодые люди, как ты. Фронт-то приближается к этим местам. Поступай в Красную Армию добровольцем и проси, чтобы тебя направили в авиационную часть.

Я побежал в Липецкий военный комиссариат. Там мне сказали:

– Если хочешь поступить добровольцем в Красную Армию, то дай подписку, что будешь служить не меньше чем шесть месяцев.

Я готов был дать подписку хоть на шесть лет!

И вот, держа в руках направление от военкомата, с любопытством озираясь по сторонам, я шагаю по аэродрому на окраине Липецка. На заснеженном поле стоят огромные двукрылые аэропланы с красными звёздами, очень похожие на гигантских стрекоз. Одну такую «стрекозу» человек тридцать, ухая, заталкивают в палатку – ангар… Аэродром пересекает открытый автомобиль с какими-то военными и останавливается у маленького домика, около которого стоит часовой. Показав ему свою бумагу, в этот домик-штаб вхожу и я.

 

Конюх на аэродроме

– Что, товарищ боец, вы умеете делать? – спросил меня командир дивизиона товарищ Ремезюк.

– Всё… – И, увидев улыбку на лице командира, добавил: – Всё, что прикажете…

– А с двигателем внутреннего сгорания вы знакомы?

– Никогда в жизни не видел…

Вскоре выяснилось, что я ничего не умею делать, кроме как пахать, косить, молотить… А зачем это нужно бойцу Красной Армии?

Командир задумался. Потом ещё раз улыбнулся и спросил:

– А за лошадьми умеете ухаживать, товарищ боец?

– Могу! – ответил я и подумал; «При чём тут лошади?»

– Ну и хорошо, – сказал командир. – Будете у нас обозным – бензин на лошади подвозить к аэропланам.

– Мне лошадь и дома надоела! – пробурчал я в ответ.

– Вот что, товарищ боец, – строго сказал командир, – зачем вы вступили в Красную Армию? Защищать нашу молодую Советскую Республику! Так ведь? Надо, значит, и делать что прикажут. А это очень важно – подвозить бензин к аэропланам. Без бензина не полетишь…

– Раз важно, значит, я согласен!

– А какое у вас образование? – спросил командир.

– Какое там образование… Три класса, да и то третью зиму не доходил…

– У нас открыта вечерняя школа для взрослых. Приказываю в обязательном порядке посещать её, учиться.

Так я стал обозным и одновременно школьником на военном аэродроме. Лошадь мне попалась неплохая: сильная, сытая, не то что старая кляча, оставленная в отцовском доме. Я развозил громыхавшие на телеге железные бочки с бензином.

Вечерами посещал школу. Из всех учеников я, пожалуй, был самый беспокойный. Никто не задавал столько вопросов учителям, сколько я. Но нужно сказать, что учителя не были на меня в обиде и охотно рассказывали обо всём, что меня интересовало. Они понимали, что мне не терпелось наверстать то, что было упущено в детские годы.

Днём же, выполнив свои несложные обязанности и накормив лошадь, я бежал на аэродром к самолётам.

Я был рад каждому случаю повертеться подольше около самолёта. Машины притягивали меня к себе, как магнит. Я старался как можно больше «помогать» механику: наливал бензин в бак, подавал инструмент, придерживал крыло, когда он пробовал мотор, при посадке самолёта бежал навстречу, чтобы помочь лётчику подрулить на место стоянки.

Вскоре я прослыл таким любителем авиации, что мне (до сих пор не знаю, в шутку или всерьёз) дали звание: «наблюдатель правого крыла», – я должен был следить за чистотой правого крыла самолёта. И я по-настоящему гордился своей работой.

С какой любовью я чистил, мыл, вытирал крыло после каждого полёта и перед уходом в воздух! Я сам порой был не так чист, но «моё крыло» блистало как зеркало.

Меня часто похваливал старший механик Фёдор Иванович Грошев. Впоследствии он стал лучшим полярным авиамехаником и прославился своими полётами в Арктике с лётчиком Бабушкиным. Но и тогда уже он считался лучшим мотористом дивизиона. Небольшого роста, коренастый, с чёрными усиками, он никогда не сидел без дела, всё время возился у «Ильи Муромца».

Говорил Грошев так быстро, что сразу и не поймёшь:

– Присматривайся, Миша, присматривайся! Ты парень не из ленивых. Может, чему и научишься. Аэроплан у нас замечательный. Можно сказать, первейший в мире. Ни в одной стране нет такого чудо-богатыря.

Грошев был прав. В то время четырёхмоторные воздушные корабли, носившие имя героя древней русской былины, не имели себе равных. Их строил Русско-Балтийский завод в Петрограде по проекту русского инженера Игоря Сикорского. Этот великан развивал скорость до ста километров в час, поднимал десять пассажиров. Конструктор «Ильи Муромца» первым создал удобства для экипажа. Застеклённая кабина самолёта отапливалась. В войну «Илья Муромец» превратился в грозную летающую крепость. На нём было установлено три пулемёта: в хвосте, наверху и у нижнего люка. Он поднимал до двадцати пудов бомб. Кроме того, на вооружении «Муромца» были металлические стрелы. Падая с километровой высоты отвесно, с душераздирающим визгом, они пробивали насквозь всадника с конём. Почти в каждый боевой полёт «Муромец» брал с собой не менее пуда листовок. В гражданскую войну листовки были всё равно что пули и снаряды. Они адресовались солдатам белой армии и призывали их вступать в Красную Армию, рассказывали правду о Советской власти, о нашей борьбе, о преступных замыслах белогвардейцев и хищных иностранных захватчиков.

Всю гражданскую войну я провоевал в дивизионе тяжёлых воздушных кораблей «Илья Муромец». Сначала мы сражались в местах, где я родился. Недалеко от нашего города появился белый генерал Мамонтов. Со своими кавалерийскими полками он шёл на Тулу и Москву, Конные отряды быстро передвигались. Найти и разгромить их было лучше всего с воздуха. Красная авиация творила чудеса в борьбе с мамонтовцами.

Дважды вылетал наш командир на боевое задание. Но Мамонтов с превосходящими силами казаков усиленно наступал. Уничтожал всё, что попадало под руку; невинных людей расстреливал. Отряду приказано было отступать обратно в Липецк.

Мы то отступали, то наступали, выполняя боевые задания, пока Будённый под Воронежем не разгромил войска Мамонтова.

Дивизиону был дан приказ командующего Восточным фронтом перебазироваться в город Сарапул, что стоит на берегу реки Камы.

 

Помощник шофёра

По совету бортмеханика Фёдора Ивановича Трошева я присматривался к самолётам, но не смел и мечтать о том, чтобы стать когда-нибудь авиамехаником или лётчиком. Куда уж мне! Вот автомобиль – дело другое. Он по прочной земле бегает. И появилась у меня мысль стать шофёром. Спросил я раз Грошева, что нужно, чтобы стать шофёром.

– Учиться, трудиться, – ответил Фёдор Иванович. – Время-то теперь какое! Власть у нас Советская, народная! Все ворота открыты… Я поговорю о тебе с командирским шофёром Ляшенко.

Саше Ляшенко эта идея понравилась.

– Мой помощник переходит самостоятельно работать на грузовик. Я его так отшлифовал, что он теперь ездит как бог…

Не откладывая это дело в долгий ящик, мы сразу пошли просить командира о моём назначении.

На следующий день я получил повышение по службе. Меня назначили помощником шофёра, была тогда такая должность. Во время разъездов в мои обязанности входило сидеть рядом с водителем. В автомобиле я, разумеется, мало понимал, расспрашивал. Понемногу это чудо стало для меня проясняться. Шофёр был доволен своим помощником, но учить меня управлять машиной не хотел. Это меня очень огорчало, и я решил перехитрить его.

Рано утром, когда он ещё спит, заправлю машину, заведу мотор и начинаю: то назад, то вперёд… то назад, то вперёд… Далеко я уехать не мог, все мои «манёвры» происходили на крошечной площадке, где даже нельзя было сделать разворот. Но всё же эти упражнения принесли мне пользу.

Как-то Ляшенко раздобрился.

– Садись, – говорит, – за руль и попробуй управлять… Вот это – педали, это – конус, это – тормоз, этим дашь газ, а вот это – рычаг перевода скоростей. Не волнуйся, спокойно.

А я нисколько не волновался: всё, что он мне показывал, я уже хорошо изучил, внимательно присматриваясь к его действиям, когда он вёл машину. Да и утренние занятия помогли.

Когда я поехал, шофёр удивился:

– Неплохо ведёшь!

Всем известно, что начинающего велосипедиста прямо притягивают препятствия – тумбы, фонари, телеграфные столбы, которые, казалось бы, он должен объезжать на почтительном расстоянии. То же случилось и со мной. Много места было на аэродроме, но я всё же ухитрился чуть не въехать в ангар, – хорошо, что Ляшенко вовремя схватился за тормозной рычаг. Однажды Ляшенко заболел. Командир дивизиона сам хорошо водил машину. Как-то по дороге он сказал:

– Какой же ты помощник шофёра, Водопьянов, если не умеешь водить машину!

– Виноват, товарищ командир, я умею!

– А ну-ка попробуй!

Я смело повёл автомобиль.

– Молодец! – похвалил меня командир.

 

Впервые в небе

Я служил в авиации, но никогда ещё не поднимался на аэроплане. На мне был старенький лётный шлем и потёртая кожаная куртка. На фуражку я приколол авиационный знак – металлическую птичку. Внешне я походил на молодого пилота, во всяком случае, мне так казалось. А на самом деле «бывалый» воздушный боец сидел в кабине самолёта, только когда тот стоял на земле. Меня очень это тяготило. Хоть бы разок полетать! Пусть даже над аэродромом. Но кто возьмёт простого помощника шофёра в воздух? Тем более, у нас всего было в обрез. Особенно не хватало бензина. Летали на суррогате горючего, который почему-то называли «казанская смесь». Единственно, что было хорошее для моторов, – это касторовое масло. Стояли мы тогда в тихом городке Сарапуле. В нём была базарная площадь со старинными лабазами, несколько каменных «казённых» зданий да большой винокуренный завод. Он бездействовал, и в его приземистых цехах привольно разместился наш дивизион воздушных кораблей. Была ещё и Сарапуле женская гимназия, куда нас всех тянуло на танцы.

Как-то в субботний вечер, надраив до зеркального блеска сапоги, пошли мы с моим товарищем Серёжей Носовым на танцы. Я танцевал с милой девушкой. У неё была длинная, по пояс, белокурая коса. В зале было душно, и мы в перерыве между танцами выходили погулять в гимназический сад.

– Вы, наверное, много летаете? – допытывались девушки.

– Да, порядочно! – не моргнув глазом, соврал мой друг.

– Сколько вражеских самолётов вы сбили?

– Не помню… Много!… – продолжал врать Серёжа и… осекся, покраснев.

Рядом с нами на скамейке сидел лётчик нашего отряда Алексей Туманский. Надо было ему подвернуться! Он чуть заметно улыбнулся, но ничего не сказал.

Случилось так, что с танцев на винокуренный завод я возвращался вместе с ним.

– Ты, Михаил, тоже, как Носов, выдаёшь себя за лётчика?

– Нет, не выдаю, но врать ему не мешаю.

– Понимаю. А ты хоть раз поднимался в воздух? – спросил меня лётчик.

– Нет, – чистосердечно признался я.

– А хочется полетать?

– Ещё бы!

– Ну ладно, как-нибудь покатаю тебя.

Алексей Туманский выполнил своё обещание…

Я завидовал лётчикам, этим бесстрашным рыцарям неба, но больше всех Туманскому. Совсем ещё молодой, невысокого роста, стройный, подтянутый, он считался очень смелым и искусным лётчиком. Сразу же после окончания гимназии, в 1915 году, он вступил добровольцем в царскую армию. В боях он заслужил четыре креста, стал полным георгиевским кавалером – это была самая высокая воинская награда храбрецам в царской России.

После Октября Туманский перешёл в ряды Красной Армии. Все любили и уважали Алексея, который был во всём «свой парень».

Алексея Туманского первым в нашем дивизионе за отважные боевые полёты наградили орденом Красного Знамени.

Туманский летал тридцать шесть лет подряд. Лётчик-космонавт Андриян Николаев налетал в космосе свыше двух с половиной миллионов километров. Почти такое же расстояние пролетел на самолётах Туманский. Разница только во времени.

Туманский испытал за свою долгую лётную жизнь самолёты восьмидесяти трёх типов.

Однажды мне довелось присутствовать при рассказе Туманского о том, как с ним беседовал Ленин.

Вскоре после Октябрьской революции молодой лётчик Туманский был командирован с фронта в Петроград за авиабомбами.

Ему был выдан мандат, в котором указывалось, что он срочно едет к Ленину.

Алексей Туманский вёз также письмо Ленину от командира отряда.

Туманский показал часовому в Смольном письмо Ленину, и его провели к Председателю Совета Народных Комиссаров. Владимир Ильич расспрашивал Туманского о положении на фронте, интересовался тем, на каких высотах приходится летать.

– Смотря по погоде, – ответил Туманский. – Когда сплошные облака над землёй, приходится летать очень вязко. Даже вывески можно прочитать на железнодорожных станциях и полустанках.

Ленин поинтересовался, знаком ли Туманский с воздушным кораблём «Илья Муромец».

Алексей, летавший до того времени лишь на иностранных машинах, ответил, что слышал много хороших отзывов об «Илье Муромце» как о могучей боевой единице. Он рассказал о том, как «Илья Муромец» один, сражаясь против семи немецких истребителей, сбил трёх.

Владимир Ильич, как вспоминал Туманский, радостно сказал:

– Значит, мы умеем и можем сами строить хорошие самолёты.

Владимир Ильич тогда же высказал мысль о необходимости создания специального отряда «Муромцев». Такой отряд был сформирован позднее. И в него попал Алексей Туманский…

Как-то ранним утром Туманский подозвал меня:

– Ну, ас, – улыбнулся он, – тебе никуда ехать не надо?

– Нет. Свободен до вечера.

– Очень хорошо. Я сейчас буду опробовать самолёт после ремонта. Хочешь, возьму тебя с собой?

– Ещё бы!

– А не струсишь?

– С вами – нет.

Младший моторист Лев Туманский – брат лётчика – возился у самолёта «Лебедь».

Не буду описывать волнение, с каким я садился в самолёт и пристёгивал ремни. Наконец всё готово. Мотор запустили, и мы медленно выруливаем на старт.

До последней минуты мне не верилось, что мы сейчас полетим, всё казалось, что этому что-нибудь обязательно помешает. Но вот дан полный газ, мотор оглушительно ревёт, «Лебедь» трогается с места. Он бежит по полю всё быстрее и быстрее, слегка покачиваясь от толчков колёс о землю, и вдруг наступает полный покой.

Самолёт как бы застыл на месте. Только впереди ровно гудит мотор. Смотрю вниз – мы уже в воздухе, земля с бешеной скоростью бежит назад.

Самолёт резко наклоняется, начинается разворот. Мы проходим над своим аэродромом. Под нами крошечные палатки на зеленовато-жёлтом поле. Вот и город, совсем игрушечный, какой-то неживой – ни людей, ни движения не заметно, но отчётливо видны, как спичечные коробочки, дома. В кудрявой зелени сада желтеет здание женской гимназии. Может быть, услышав шум мотора, ученицы смотрят в окна и девушка с длинной косой вспоминает «лётчика», который с ней танцевал. Вдали показывается малюсенький поезд, и вслед за ним тянется дымный хвост. Голубой ниткой петляет широкая река Кама. На ней словно застыли пароходики и баржи. Горизонт, как ни странно, не остаётся внизу, а поднимается вместе с нами и в бескрайней дали сливается с небом. Хорошо! Кажется, солнце к тебе ближе, чем земля! И ничуточки не страшно. Только временами, когда попадаем в воздушные ямы, замирает сердце.

Смотрю на лётчика. Его спокойная фигура вселяет в меня уверенность. Еле заметными движениями он управляет машиной. Самолёт тебе не автомобиль, в котором надо иногда резко, с силой крутить баранку.

Сколько летим, не знаю. Поистине «счастливые часов не наблюдают». А я так счастлив, что хочется кричать от радости, петь!

Делаем круг, другой и идём на посадку.

Вот впереди наш аэродром. Земля теперь стремительно приближается и бежит на нас. Кажется, что мы сейчас врежемся в неё.

В последний момент самолёт выравнивается, проносится над полем и медленно, теряя высоту и скорость, плавно касается колёсами земли.

Полёт окончен.

Конечно, я в восторге. Больше всего меня радует, что я не испытал никакого страха в полёте. Бывалые авиаторы говорят, что если человек, впервые поднявшийся в воздух, не испугается – значит, он сможет летать. Выходит, и из меня может получиться лётчик!

Я даже забываю поблагодарить Алексея Константиновича. Он сам жмёт мне руку:

– Поздравляю с воздушным крещением!… Теперь с чистым сердцем можешь рассказывать той дивчине о своих полётах…

Замечательным человеком оказался Туманский. Он понял, как важно было мне, молодому парню, только недавно из деревни, подняться в небо. И он окрылил меня, вызвал мечту о полётах.

 

Берём пленных

Командир приказал мне подготовить автомобиль к восьми утра.

Встав спозаранок, я старательно вымыл машину, налил воду в радиатор и пошёл за бензином.

Бочки с горючим стояли в землянке, вырытой за поездом, служившим нам казармой. В старых деревянных вагонах «третьего класса» жили красноармейцы, мотористы, механики.

В двух мягких вагонах квартировали лётчики и разместился штаб.

Из «товарняка» слышался визг пилы и лязг металла – там находилась походная мастерская. Около эшелона на обширной лужайке, ставшей аэродромом, в больших палатках-ангарах стояли «Ильи Муромцы».

Наш дивизион часто перебрасывали с одного участка фронта на другой. Тогда к составу прицепляли паровоз, и «воздушный поезд» отправлялся на новую «позицию». Он останавливался недалеко от станции, около ровного поля, и сюда перелетали наши воздушные корабли.

В то солнечное августовское утро на аэродроме, кроме наших «Муромцев», находилось ещё несколько впервые увиденных мною самолётов. Эти маленькие, юркие английские машины назывались «сопвичами». Накануне к нам присоединился истребительный отряд знаменитого героя гражданской войны Ивана Ульяновича Павлова.

Об этом первом красном военлёте наслышались все, кто служил в советской авиации. Все знали, что Иван Павлов – лётчик из солдат царской армии. Ещё до революции, как механика, Павлова отправили во Францию для закупки моторов, а французы, обратив внимание на старательность и любознательность русского солдата, зачислили его в школу, которую он блестяще окончил. О лётном мастерстве, храбрости и находчивости Павлова ходили легенды. Сколько мы смеялись, когда слушали рассказ о том, как Иван сумел провести белогвардейского офицера!…

Однажды при вынужденной посадке в тылу врага он был окружён конными белогвардейцами. Гибель, казалось, была неизбежна. Но Павлов не растерялся. Поприветствовав на отличном французском языке подъехавшего к нему ротмистра, он протянул ему серебряный портсигар с папиросами.

– Курите, пожалуйста! Я – такой же офицер, как и вы, – сказал лётчик, улыбаясь, – тоже воюю за единую, неделимую Россию. Мне было приказано установить связь с бронепоездом, но тот почему-то ушёл отсюда, и я остался один в степи. Пожалуйста, поручите вашим солдатам помочь завести мой мотор!

– Но почему на вашем самолёте красные звёзды? – недоуменно спросил белый офицер.

– Вы весьма наблюдательны, что делает вам честь. Это в самом деле самолёт красных. Я его вчера в воздушном бою заставил сесть, а сегодня решил лететь на нём. Красные звёзды я приказал пока не закрашивать – думал, они спасут от обстрела большевиков.

«Беляк» не так уже подозрительно смотрел на лихого пилота, одетого в щегольской заграничный комбинезон. У него был портсигар с золотыми монограммами (не мог же офицер знать, что это трофей лётчика). Павлов, войдя в роль, стал рассказывать анекдоты по-французски и вспоминать парижские рестораны.

Даже не поинтересовавшись документами лётчика, белый офицер приказал солдатам крутить пропеллер.

Когда заработал мотор, Павлов благодарственно помахал рукой и пошёл на взлёт. Он поднялся невысоко и, сделав круг… точными очередями из пулемёта расстрелял всех кавалеристов. Одним из первых упал доверчивый белогвардейский офицер…

Вот этого замечательного лётчика-командира я увидел, когда шёл, громыхая бидоном для бензина, у вагона, прицепленного вчера в хвост нашего поезда. На Павлове был его знаменитый, изрядно уже потрёпанный комбинезон изумрудного цвета с орденом Красного Знамени на груди. Окружённый прибывшими с ним лётчиками, он зашагал к самолётам. Вообще я заметил около нашего «воздушного поезда» много незнакомых людей. Все они были заняты своими делами, и только один новоприбывший растянулся на траве, неподалёку от моей машины. Полулёжа он не то писал, не то рисовал что-то в тетрадке, то и дело поглядывая в мою сторону.

Я вылил бидон бензина в бак машины и отправился за второй порцией горючего. Проходя мимо незнакомца, не удержался, чтобы не заглянуть в его тетрадку, и сразу узнал себя на рисунке – несомненно, это я лью бензин через воронку в автомобиль.

– Похоже? – спросил, улыбаясь, молодой художник. Он был, вероятно, мой однолеток. Тоже темноволосый, только уже в плечах и пониже меня ростом. На нём была поношенная короткая кожаная куртка с бархатным воротником и фуражка защитного сукна. На околыше фуражки остался след овального знака, должно быть кокарды.

– Сходство есть, конечно, – ответил я, разглядывая рисунок, – но автомобиль вышел лучше, чем я.

– Само собой… Не машина вертелась вокруг тебя, а ты около неё. Ни секунды не стоял на месте. Только и удалось схватить тот момент, когда ты наливал горючее.

– Этот момент можно повторить. Мне нужно ещё банки две вылить. Могу попозировать… А почему ты художеством занимаешься, когда все кругом работают?

– Мне приказано ждать. Сейчас не до меня.

– С какой стороны России к нам прибыл? – не удержался я от вопроса.

– Я родом из Таганрога. Зовут меня – Георгий Иванович Басов, а друзья кличут Гошей.

– Михаил, – сказал я, протягивая руку. – Будем знакомы!

Минут через десять я многое узнал о Гоше – сыне учителя рисования и черчения в гимназии, которую он окончил сам. Когда генерал Деникин занял Ростов, Басова призвали в армию. Он попал в белогвардейскую авиацию и довольно быстро и хорошо овладел профессией моториста. Сам командующий воздушными силами армии Деникина генерал Ткачёв приказал способного ефрейтора Басова учить летать. Он уже несколько раз поднимался в воздух с инструктором.

– Ты, Гоша, тоже хочешь стать лётчиком? – прямодушно спросил я.

– Не очень. Если бы здорово хотел, не было бы меня здесь. Я буду художником. Вот кончится военная заваруха, и поступлю в Академию художеств.

Мой новый знакомый рассказал, что он тяготился службой у Деникина и по совету старшего брата большевика-подпольщика в тылу у белых при удобном случае перебрался через липию фронта и добровольно вступил в Красную Армию.

– Меня направили мотористом в отряд Ивана Павлова. Слыхал о таком герое?

Этот вопрос можно было и не задавать.

– Да вот только командиру всё некогда со мной переговорить, – пожаловался Гоша. – Вчера переезжали, а сегодня уходят в полёт.

И в самом деле, один за другим поднимались в ярко-синее небо и улетали на задание тяжёлые «Ильи Муромцы» и сопровождавшие их истребители. Наконец замер вдали гул моторов, и стало слышно, как верещат кузнечики в высокой траве.

Первый раз в жизни я позировал художнику, стоял как вкопанный, стараясь не шелохнуться. Затекла вытянутая рука, державшая воронку. Чего не стерпишь ради искусства!

Рисунок на этот раз получился настолько удачный, что я решил послать его домой – пусть отец с матерью посмотрят, какую важную работу выполняет их сын.

Только я начал просить Гошу отдать мне его творение, как послышались тревожные возгласы. От аэродрома к вагонам бежали люди, крича и указывая вверх. Взглянул и я на небо и оторопел… Когда же пришёл в себя, заорал что есть мочи:

– Самолёты! Белые! Сейчас будут бомбить аэродром! Давай крути мотор!…

Гоша схватил заводную ручку, а я быстро сел за руль. К счастью, мотор завёлся с первого оборота. Мой новый знакомый не растерялся, юркнул на сиденье рядом с шофёром, и мы помчались вдоль эшелона в поле. Отъехали вёрст пять и, свернув в кукурузу, остановились.

Отсюда нам хорошо видны были самолёты с бело-красно-синими опознавательными знаками на крыльях. Они кружились над нашим аэродромом. То и дело на лётном поле поднимались столбы чёрного дыма. Оттуда доносились глухие взрывы. С земли нападавшим дробной скороговоркой отвечали пулемёты и пушки.

– И чего беляки радуются? – сказал Гоша. – Бомбят пустые початки и один неисправный «сопвич». Как им заграничных бомб не жалко?.. И наши зря палят. Разве в них попадёшь?

– За милую душу!… Вон, смотри! Кажется, подстрелили!

Один из трёх самолётов, пикировавших на аэродром, выпуская длинные пулемётные очереди, вдруг затих и стал поспешно, неуклюже, как-то боком, снижаться. Он прошёл совсем над нашими головами.

– Гляди, – крикнул Гоша, – спускаются на поле, дьяволы! Ищут ровное место, чтобы сесть!

– Там за кукурузой подходящее поле, – вспомнил я.

– Надо бы задержать их, – всполошился Гоша, – да беда, оружия нет!

– Как – нет? – возмутился я. – Заряженный карабин всегда возим с собой в багажнике. Вот он! Заводи машину, едем вдогонку!

– Подожди, – остановил меня Гоша. – Давай сообразим сперва. Конечно, они побегут прятаться в кукурузу. Где им лучше схорониться?.. Дорога уходит вправо, значит, нам – вон туда, по жнивью, наперерез им!…

Сжатое поле было шагах в двадцати от нас. Машина легко шла по жнивью.

– Стой… – вдруг прошептал Гоша. – Видишь, вон они!… Побежали навстречу! Да жмись к кукурузе. Не так будем заметны…

Пробежав немного, Гоша дал выстрел чуть повыше головы человека и властно скомандовал:

– Ни с места! Бросай оружие! Вы окружены!

Видимо, пуля просвистела вблизи белых лётчиков, и им это не очень понравилось. Они подняли руки, и пистолеты их полетели в сторону. Я бросился за трофейным оружием, а Гоша, пощёлкивая затвором, спокойно стал поджидать пленных.

И вот перед нами предстали два деникинских офицера – лётчик и наблюдатель, оба с золотыми погонами на новеньких жёлтых кожаных куртках.

Увидя Гошу, один из них опустил руки и удивлённо вскрикнул:

– Как ты попал сюда, Басов?

– Поднять руки, господин подполковник, – приказал Гоша, – ни с места!

– Неужели ты будешь стрелять в меня, твоего инструктора Бабакина, который учил тебя летать?

– Обязательно буду, ваше благородие!

Я без особого труда нашёл два браунинга с блестящими никелированными «щеками» рукоятки. Один пистолет сунул в карман, а другим, спустив предохранитель, нацелился на «живые трофеи».

– Вёрст шесть до эшелона. Сколько же они будут плестись туда? А мне машину подавать давно пора, – забеспокоился я, – наши уже вернулись.

– А мы повезём их в автомобиле, как министров, – сказал, улыбаясь, Гоша. – Верёвка у тебя, конечно, есть!

Мы накрепко связали руки пленным и толкнули их на заднее сиденье. Обернувшись с пистолетом в руке, Гоша предупредил:

– В случае чего, буду стрелять без предупреждения!

Я лихо подкатил к поезду, и машина, заскрежетав тормозами, остановилась недалеко от штабного вагона. Около него стоял мой командир и разговаривал с Иваном Павловым.

– Где тебя дьявол носил так долго! – набросился на меня командир. Но, сразу смягчив голос, тихим, строгим тоном добавил: – Что сообразил угнать машину подальше, это хорошо. Здесь её при бомбёжке могло изуродовать.

– Разрешите доложить, товарищ командир!

– Некогда тебя слушать. Поедем искать подбитый самолёт!

– А мы уже его разыскали… И лётчиков под конвоем сюда доставили!

– Как – под конвоем? И кто это «мы»? Не понимаю!

– Я и новоприбывший моторист Басов.

– Да ты же и винтовку в руках не держал!

– Зато Басов хорошо стреляет.

– Ну молодцы! Давайте сюда пленных! – засмеялся Павлов. Гоша, откозырнув, по всем правилам доложил:

– Пленных – лётчика-белогвардейца подполковника Бабакина и неизвестного лётчика-наблюдателя – доставил моторист Басов.

– Благодарю обоих за отличную службу! – громко отчеканил Павлов. – И, повернувшись к Гоше, сказал: – Мне всё некогда было с тобой переговорить, а выходит, есть о чём побеседовать… Ну, закуривай! – И он протянул свой портсигар, щёлкнув им, что было у него знаком особого расположения.

…Пока «павловцы» находились вместе с нашим дивизионом, Гоша без устали рисовал портреты моих товарищей по службе. Все лётчики, мотористы, красноармейцы послали домой свои изображения у крылатой машины.

Вскоре истребительный отряд Ивана Ульяновича Павлова улетел с нашего аэродрома. Мы тоже переехали на новое место, и я потерял след Гоши. Мы вновь с ним встретились спустя много лет в Москве.

Басов так и не стал лётчиком, а художник вышел из него знаменитый.

 

Лёша Сибиряк

Алексея Силова прислали в авиационный отряд, когда мы стояли вблизи Екатеринбурга, как называли тогда нынешний Свердловск. Время было тревожное. На Урал наступали банды белого адмирала Колчака.

Новичок с маленькой корзинкой в руке молодцевато прошагал через зелёное лётное поле и остановился перед палаткой, в которой помещался штаб. Носовым платком он смахнул пыль с ярко начищенных хромовых сапог, подтянул ремень на новенькой кожаной тужурке и поправил лётный шлем.

Мы возились в это время у моторов и, перепачканные с головы до ног машинным маслом, с любопытством и даже с какой-то неприязнью смотрели на щеголеватое пополнение.

Через полчаса прибывший вышел из штаба. Вид у него был уже совсем не такой лихой. Он постоял минутку-другую, сплюнул, махнул рукой и ленивой походкой направился к нам, мотористам.

Вот что произошло в штабе.

– Красный военлёт Алексей Силов прибыл в ваше распоряжение! – щёлкнув каблуками, громко отрапортовал новенький.

«Нашего полку прибыло!» – подумал командир отряда, с удовольствием рассматривая нового военлёта. Он встал из-за стола, шагнул навстречу Силову и долго тряс ему руку.

Стоило только взглянуть на Силова, чтобы сразу понять, что он не из бывших царских офицеров. Невысокого роста, коренастый, с льняным чубом и обильно усыпанным веснушками круглым добродушным лицом, он совсем не походил на вчерашнего поручика или штабс-капитана. В царской России к штурвалу военного самолёта допускались только офицеры – сынки помещиков, фабрикантов, высокопоставленных чиновников. Нижним чинам из рабочих и крестьян доверяли лишь ремонт моторов и уход за машинами. После революции большинство авиаторов-офицеров оказалось в лагере белогвардейцев. Вот почему в Красной Армии в годы гражданской войны было мало самолётов и ещё меньше лётчиков.

Кое-кто из бывших офицеров-лётчиков сорвал золотые погоны и перешёл на службу к красным. Им не всегда можно было доверять. Другое дело – свой брат лётчик! Большие, в ссадинах и царапинах, тёмные, мозолистые руки труженика были для Силова отличным «удостоверением личности».

– На каких самолётах летали? – спросил у него обрадованный командир отряда.

– На разных, – не очень уверенно ответил Силов. – На «вуазене», например…

– Очень хорошо! У нас как раз есть беспризорный «вуазен».

Командир взял документы Силова, и, пока читал их, на его бритых худощавых щеках появились красные пятна и быстро задвигались желваки.

– Что за чушь! – закричал он, стукнув кулаком об стол. – Вы говорите – лётчик, а по документам – механик!

– Свидетельства не имею, один глаз не совсем в порядке, но это ерунда, летать могу, – смущённо оправдывался Силов.

– Где учились?

– Самоучка.

Этого признания было достаточно.

Наш командир строгим, официальным тоном сказал:

– Вы назначаетесь мотористом. Лётчики-самозванцы нам не нужны… Можете идти.

– Очень хочу летать! – совсем как обиженный мальчишка прошептал «лётчик» у самого выхода.

Так появился у нас новый моторист. Вскоре, узнав получше непризнанного лётчика, мы по-настоящему полюбили его. «Лёша Сибиряк», как бойцы окрестили Силова, потому что он был родом откуда-то из-под Красноярска, оказался на редкость весёлым, сметливым, задушевным парнем. Он уже второй год служил добровольцем в частях Красной Армии и стал очень квалифицированным мотористом. Руки у него были прямо золотые, да и голова тоже. Он неплохо изучил моторы разных марок, что было особенно важно, так как летали тогда на заграничных «гробах» – сильно потрёпанных машинах: всяких «фарманах», «вуазенах», «морянах», «лебедях»… Эти самолёты были похожи на непрочные этажерки из фанеры, полотна и проволоки, на которых стояли малосильные, капризные двигатели.

Тогда не хватало всего: запасных частей, инструментов. Нужно было немало смекалки, чтобы отремонтировать старый мотор, приспособить к нему какую-нибудь деталь, взятую с другого, отжившего свой век, самолётного двигателя.

Делать это становилось всё трудней и трудней. Наш «склад» деталей катастрофически уменьшался. Всё, что можно было снять со старых, негодных моторов, уже было использовано. А нужны были то шатуны, то поршни, то клапаны, а главное, часто ломались пружины.

Три боевые машины стояли у нас в бездействии из-за отсутствия нужных запасных частей.

А колчаковцы передвигают войска, готовясь, как видно, к решающему штурму Екатеринбурга. Нужно чуть ли не каждый час вылетать на воздушную разведку, а тут машины одна за другой выходят из строя.

Где взять детали? Над этим ломали головы и командование авиационно-разведывательного отряда и все механики, в том числе и Силов. Он был мотористом самолёта, на котором летал Шадрин. На плечах серой офицерской шинели этого лётчика светлели полоски от недавно снятых погон, а фуражку украшала огромная, вырезанная из красной материи звезда. Шадрин никаких особых подвигов в нашем отряде не совершил, но был всегда дисциплинирован и исполнителен. Возвращаясь с разведки, он обычно доставлял подробные сведения о противнике. К тому же Шадрин был заправским оратором и с завидным красноречием выступал на всех собраниях и митингах, а они у нас бывали чуть не каждый день. Его у нас почему-то не очень любили, но уважали.

Двухместный французский старый «вуазен», на котором летали Шадрин и Силов, был в числе трёх машин, не способных подниматься в воздух.

Лёша обшарил всё небольшое кладбище самолётов, но так и не нашёл нужных для мотора «вуазена» пружин и клапанов. Он долго и мрачно шагал по аэродрому, наконец не выдержал и пришёл к командиру отряда.

– Отправьте меня в Сарапул! – попросил Силов без всякого предисловия.

– Почему? Зачем в Сарапул? – удивился командир.

– Там самолётов побитых уйма. Сам видел, когда к вам добирался. Сниму с них всё, что нам нужно… Только выдайте мне наган да мандат подлиннее…

– Постойте, постойте, – перебил его командир, – а ведь это неплохая идея! А как вы туда доберётесь?

– На перекладных, – коротко ответил Лёша.

– Одного я вас не пущу, – сказал после недолгого раздумья командир.

– Я с ним поеду! – решительно произнёс случайно присутствовавший при этом разговоре Шадрин. – Всё равно сейчас мне здесь делать нечего…

Они вернулись дней через пять. На аэродром торжественно въехала телега. Громыхало железо в мешках. Шадрин плёлся сзади, а Силов, помахивая кнутом, горячил еле плетущуюся костлявую лошадёнку. Ему, как видно, хотелось «с шиком», рысью подъехать к штабной палатке, но ничего из этого не получалось.

Лёша громко пел свою любимую частушку:

Мы окружили телегу:

– Что привёз, Сибиряк?

– Богатство.

– А где рысака добыл?

– Реквизировал.

Прежде чем доложить командиру о своём прибытии, Лёша Старательно счистил с себя дорожную пыль…

Лёша в самом деле привёз целое богатство.

Двое суток мотористы не ложились спать, и все самолёты отряда оказались, как говорится, на лету.

Лёша Сибиряк был парень что надо! Нас только удивляло, что он каждое утро подолгу начищал свои сапоги щётками, которые возил с собой в корзинке, а мы все ходили замарашками. И ещё несколько смущала нас его самоуверенность.

– Летать проще простого, – говорил он. – Если хоть немного имеешь представление, как управлять машиной, садись и лети – остальное само придёт. В лётном деле, брат, смекалка нужна, самое главное – соображать быстро…

Мне по секрету он рассказал, что полгода назад на юге он пробовал летать. Самовольно сел в машину, и при старте, еще на земле, у него вспыхнул мотор. Лёша, к счастью, отделался незначительными ожогами. Но что значат какие-то ожоги для человека, который хочет летать!

В другой раз он всё-таки самостоятельно поднялся в воздух, минут двадцать летал, но при посадке так плюхнул машину на лётное поле, что у неё лопнула крестовина тележки шасси.

Незадачливый пилот понёс тогда наказание: его отчислили из части и направили в резерв, откуда он к нам и прибыл.

– Не повезло мне тогда, – вспоминал об этом эпизоде Лёша. – И не случайно это. Летал я в понедельник – в тяжёлый день и, когда шёл на аэродром, повстречался с попом – знаешь, какая это дурная примета?.. Не надо было лететь.

У Лёши Сибиряка молодой задор и желание летать оказались сильнее здравого смысла, и в нашем отряде он принялся за старое. Он так долго надоедал командиру с просьбами о разрешении полетать и тем самым доказать, что он лётчик, что тот не выдержал характера и дал согласие; правда, с одним условием: в первый полёт идти вместе с Шадриным.

Это было в воскресенье. В понедельник подниматься в воздух Лёша не решался и договорился идти в полёт во вторник, в девять часов утра.

Едва рассвело, сияющий Лёша уже готовил «вуазен» к полёту. Вот и девять часов. Мотор работает, самолёт на старте Шадрина нет. Десять часов – лётчика нет. Силов сидит в пилотской кабине, нервничает. Он знает, что достаточно движения руки, и машина пойдёт в воздух. Лётчика всё нет. Забыл он, что ли! Ждал, ждал его Силов и не утерпел, взлетел один.

Дул сильный порывистый ветер. На взлёте самолёт, управляемый неопытной рукой, развернуло, и он черкнул землю крылом. Лёша, однако, сумел быстро выровнять машину и стал набирать высоту.

Наш аэродром был расположен на небольшой поляне, окружённой лесом, тянувшимся на многие десятки километров. Над лесом всегда побалтывает, а тут ещё, как назло, – ветер. Болтанка была сильная, с большим трудом Лёша управлял машиной одной рукой, а другой вцепился в борт.

Как Лёша потом сам признавался, несколько минут полёта вконец измучили его. Он уже сам был не рад, что взлетел один. Когда же решил идти на посадку, оказалось, что высота ещё большая, а граница аэродрома уже под крылом. Лёша сбавил обороты мотора, но он совсем остановился, и машина камнем пошла вниз.

Мы, наблюдавшие за полётом Силова с аэродрома, очень волновались за жизнь товарища. Всем было ясно, что самолёт будет разбит. Примчалась санитарная двуколка. Шадрин, нервничая за своего моториста, чертыхался беспрерывно. Однако Лёше здорово везло. Каким-то чудом он сумел сесть позади аэродрома на мелколесье. Верхушки деревьев смягчили удар, самолёт чуть не развалился, а сам незадачливый пилот отделался испугом и незначительными ушибами.

К «лётчику» подошёл командир отряда:

– С точки зрения спортивной я вас вполне понимаю. Но вы нарушили приказ. За это десять суток гауптвахты… И чтобы больше не заикаться о том, что умеете летать!

Лёше ничего не оставалось делать, как снять ремень и последовать за конвоиром.

Отбыв наказание, обескураженный, переставший даже чистить свои сапоги, Лёша Сибиряк с помощью товарищей взялся за ремонт разбитой им машины.

Вскоре самолёт был исправлен, и Шадрин с Лёшей снова начали вылетать на разведку.

В один из тусклых осенних дней их самолёт не вернулся с задания.

«Погиб, наверное, наш Лёша», – думали мы и в память о нём даже почистили свои порыжевшие, старые сапоги.

Сообщить родителям моториста о его гибели мы, конечно, не могли, так как они находились на территории, занятой врагом. Мы частенько вспоминали Сибиряка, и однажды кто-то сказал:

– А знаете, ребята, из Лёши обязательно бы вышел хороший лётчик!

И все с ним согласились.

Прошло недели три. За это время мы потеряли два самолёта. Погибло ещё несколько хороших товарищей. Мы уже перестали надеяться, что когда-нибудь увидим Лёшу Силова.

Но война есть война! Странные события случаются на ней. Одно из них произошло и с Лёшей Сибиряком.

Полетел он в хмурое октябрьское утро с Шадриным на разведку. Машина в порядке, баки заправлены полностью, летай сколько вздумается. Шадрин то снижал машину, то вновь поднимал её в высоту. Временами самолёт обстреливали с земли, а Шадрин всё летал, часто смотрел на карту, записывал что-то. Разведывательный полёт продолжался намного больше обычного.

Уже бензина было, как говорится, кот наплакал, когда Шадрин пошёл на посадку. Он удачно посадил самолёт и стал рулить к палаткам. Но что-то Лёша не узнал свой аэродром. Вдруг видит: бегут к ним солдаты с погонами.

– Товарищ командир! – закричал Силов не своим голосом. – Мы ведь к белякам попали!

– Какой я тебе, свинья, товарищ! – рявкнул Шадрин. – Я был, есть и буду господин поручик!

Тут Лёша сообразил, что Шадрин – предатель, перелетел к белым, и решил действовать по-другому. Он отдал честь и заискивающе произнёс:

– Слушаюсь, ваше благородие!

Самолёт окружили офицеры, Шадрин спрыгнул на землю, снял фуражку, перекрестился и восторженно воскликнул:

– Господа офицеры! Вы не можете представить, как я сейчас счастлив. Наконец-то я свободен! Теперь вместе с вами буду беспощадно драться за спасение единой, неделимой России.

«Вот артист! – подумал Лёша. – Вчера только на собрании распинался за Советскую власть и тоже счастливым себя называл».

Тем временем Шадрин рапортовал подошедшему седоусому толстому полковнику:

– Я привёз для вас важные сведения о расположении красных войск и этот трофей.

Шадрин презрительно кивнул в сторону Лёши, стоявшего по стойке «смирно», с безмятежной улыбкой на своём круглом лице. Он решил не терять ни секунды и, взяв под козырёк, со слезой в голосе прочувственно произнёс:

– Премного благодарен вам, господин поручик, что вы перебросили меня на сторону людей, с которыми живут мои родители. Я – сибиряк, отец мой – георгиевский кавалер, у нас хозяйство: лошади, коровы, землишки порядочно. Так что я тоже счастлив, что попал наконец к своим… Спасибо, ваше благородие!

У Шадрина среди офицеров оказалось много друзей, а Лёшу сразу же арестовали.

На следующий день его привели к полковнику – командиру особой эскадрильи. В кабинете сидел ещё один офицер – подполковник из контрразведки, как позднее об этом узнал Силов.

– Ты большевик? – спросил подполковник.

– Так точно, ваше благородие, сочувствующий. Мы вместе с господином поручиком подавали заявления в партию. Только ему сказали, что примут, когда он проявит себя в бою, а меня сразу взяли.

– Говори, большевистская зараза, сколько у вас на аэродроме самолётов? Кто командует отрядом? – заорал полковник.

Лёша сразу смекнул, в чём дело. Говорить неправду нельзя, a сказать не хочется: может быть, Шадрин в чём-нибудь и ошибся. И он нашёл выход:

– Я предан своему офицеру, господину поручику, и мне нечего скрывать, наши сведения будут одинаковые, но господин поручик больше меня знает, он записывал всё шифром…

А в том, что Шадрин, собираясь перелететь к белым, делал записи, Силов не сомневался. Конечно, он должен был козырнуть перед старыми друзьями.

– Откуда ты это знаешь? – осведомился подполковник. Лёша по тону почувствовал, что попал в точку. Он оживился, стал отвечать смелее:

– Знаю. Если бы я тоже не мечтал перебраться на вашу сторону и повидаться с отцом и матерью, то давно бы его выдал.

– А почему ты не сказал об этом поручику Шадрину? Вам было бы легче вдвоём.

– Откровенно сказать, боялся. Вдруг он всё это делает, чтобы поймать кого-нибудь! Уж больно здорово он на собраниях за большевиков распинался!

– А каков шифр у господина поручика?

Тут-то Лёша немного растерялся и пожалел о том, что заварил кашу с этим шифром. Но он вовремя вспомнил о старшем брате, который работал в ВЧК. Тот рассказывал ему, что многие контрреволюционеры попадаются с шифром, который изобретают сами, для того чтобы записывать всё, что видят и слышат. Иногда это бывают цифры, иногда стихи. Лёша и ответил полковнику, что шифр господина поручика – это стихи и письма разные.

Несколько раз ещё допрашивали Алексея Силова, а потом всё-таки поверили ему и послали работать в походную мастерскую, ремонтировать моторы.

Как-то проходил мимо мастерских седоусый полковник. Лёша подошёл к нему строевым шагом и откозырнул по всем правилам воинской службы:

– Ваше благородие, разрешите обратиться!

– В чём дело?

– Господин полковник, вон там стоит старый «вуазен». Разрешите, я его отремонтирую. У вас в эскадрилье будет ещё одна боевая единица.

– Как – отремонтируешь? Мне доложили, что его надо списать, – возразил полковник.

– Если я не приведу «вуазен» в боевую готовность, можете меня расстрелять! – бойко ответил Силов.

– Не понимаю, почему ты так стремишься отремонтировать эту брошенную машину? – спросил офицер.

– Я хочу на деле доказать вам свою преданность, господин полковник!

Подумав, командир эскадрильи дал разрешение и прислал Лёше даже помощника – моториста Егора Дубинина. Вдвоём они осмотрели брошенную машину. Полотно на крыльях было гнилым и в нескольких местах порвано. Многие детали мотора растаскали на запасные части.

– Как ты починишь такую рухлядь? – сердито заметил Дубинин. – И вообще, господин хороший, если хочешь выслужиться перед начальством, то лучше просись к полковнику в денщики!

Из одного этого замечания Лёша понял, что Егор может стать его хорошим союзником.

Через неделю мотор был собран, хотя и пришлось здорово потрудиться. Полотно заклеили. Машина получилась неказистая, вся в заплатках, но летать на ней можно.

Несколько раз опробовали мотор на земле. Работает хорошо. Тогда Силов попросил Шадрина проверить мотор в воздухе. Он согласился, но откладывал вылет со дня на день.

И вот однажды Лёша сказал Егору:

– Не попробовать ли нам самим, а то их не дождёшься. Кого из лётчиков ни попросишь, все как-то жмутся.

– Попробовать? – переспросил Дубинин. – А ты сумеешь?

– Кто его знает? В воздухе я за ручку держался.

Вначале Силов не очень доверял Дубинину – а вдруг его нарочно подослали к нему, чтобы проверить.

Егор, как видно, тоже смотрел на Лёшу с опаской – больно уж прыток: сам вызвался ремонтировать негодный самолёт, выскочка!

Но ничто так не сближает людей, как совместный труд. Мало-помалу Лёша узнал, что его помощник родом из Тулы, что он попал к белым прямо из царской армии. Служить ему здесь не по душе, но и красных он боится: вдруг расстреляют? Много часов провели они в задушевных беседах, и Лёша сумел убедить Егора в том, что если они смогут принести пользу Советской власти, то их не только не расстреляют, но ещё и спасибо скажут.

– Какой же от нас может быть толк? – спросил как-то Егор. – Расположения войск мы не знаем. Только про нашу эскадрилью расскажем. Маловато будет.

Силов успокоил его:

– Мы с тобой прилетим на самолёте. Разве это не польза будет? Вот если бы нам ещё удалось посадить у наших Шадрина, то тогда совсем здорово было бы.

И мотористы стали думать о том, как заставить поручика сделать вынужденную посадку там, откуда он убежал.

Случай представился дня через три. Все лётчики эскадрильи получили задание совершить на рассвете бомбовый налёт на узловую станцию, недавно занятую советскими войсками.

Егор готовил к вылету самолёт Шадрина. По совету Лёши, он налил в баки машины ровно столько горючего, чтобы хватило долететь до расположения красных. На обратную дорогу – ни грамма! Чтобы лётчик не догадался об этом, было сделано так, что стекломер всё время показывал полный бак. К тому же трубку стекломера нарочно вымазали грязью, чтобы Шадрин никак не смог разобраться в том, сколько осталось бензина.

Чуть посветлел небосклон, когда самолёты с бело-красно-синими кольцами на крыльях, царскими опознавательными знаками, стали один за другим уходить ввысь. Как только последний самолёт поднялся на задание, Лёша дал команду Егору запускать мотор их машины.

Рулить Лёша умел хорошо и после пробега по прямой поднял самолёт в воздух. Вначале машину стало сильно кренить, но он сумел выровнять её.

Часовой несколько раз выстрелил им вслед, но не попал.

Поднявшись на значительную высоту, новоявленному лётчику удалось «прицепиться» к железной дороге и лететь вдоль неё. Какая высота, какая скорость, далеко ли до линии фронта – ничего этого он не знал.

Минут через сорок полёта перепуганный Егор наклонился к его уху и крикнул:

– В нас стреляют… Пробит радиатор… Вода уходит!

«Раз стреляют – значит, внизу наши», – подумал Алексей. Впереди он увидел луг и пошёл на посадку.

«И можете мне поверить, машину я не сломал, только погнул заднюю ось!» – хвастался потом Лёша Сибиряк, вспоминая свой воздушный побег от врагов.

Через несколько минут Лёша и Егор были задержаны красноармейцами. Сначала им не поверили, что они приземлились добровольно.

– Вот какие дела творятся сегодня, – услышал Лёша разговор двух красноармейцев. – Только одного белого лётчика в плен взяли, как эти сами прилетают.

Лёша с радостью понял, что Шадрин волей-неволей вернул украденный им самолёт.

…Лёшу Сибиряка и Егора Дубинина для выяснения под конвоем отправили к нам в часть.

Мы были несказанно удивлены, когда увидели его, прыгающего через лужи на лётном поле.

Лёша шёл по аэродрому, весело распевая:

Командир отряда расцеловал его.

– К нам поступило пополнение, – не то в шутку, не то всерьёз сказал он, – два самолёта и два моториста. Где взять лётчика?.. Придётся вам подучиться, товарищ Силов!…

– Вот и выходит, что летать-то совсем нетрудно, – говорил мне час спустя Лёша. – Была бы смекалка!

«Да, смекалка и находчивость нужны в полёте, – подумал я. – Если они помогли человеку, который не умеет летать, то лётчику помогут вдвойне».

 

«Возьмите меня в школу!…»

Командование нашей части в 1922 году поручило мне очень ответственное дело: привезти пятьдесят комплектов нового обмундирования из Москвы.

В первый раз в жизни я поехал в такую важную командировку, да ещё в Москву! Приехал я ненадолго и старался использовать каждый час, каждую минуту на ознакомление с городом. Буквально дни и ночи бродил я по улицам столицы.

Каково же было моё удивление, когда меня, совершенно чужого в Москве человека, вдруг окликнули по имени! Оказывается, и у меня в столице есть знакомые! Да ещё кто – сам Лёша Сибиряк! Я обрадовался и долго с восторгом глядел на бывшего моториста из нашего дивизиона, горячо пожимая ему руку.

С первых же слов выяснилось, что Лёша учится в Москве, в лётной школе. Это меня сразило.

– Добился всё же своего!

– Трудно было. Операцию глаза пришлось делать.

– Да ну!

– Теперь всё в порядке. Как бог летаю, на «отлично».

– Вот бы и мне тоже!… – невольно отозвался я с завистью.

– Это не так уж трудно, – утешил меня Силов. – Пойди к нашему начальнику лётной части – он очень хороший человек. Попроси как следует – так, мол, и так, давно мечтаю. Думаю, что он тебе поможет.

Я легко верил, что всего можно добиться, если ты не лентяй. Через час я уже сидел неподалёку от здания школы, на одной из скамеек Петровского парка, и пристально разглядывал всех прохожих. Начальника не оказалось, но мне сказали, что он должен скоро быть. Я задумал: если угадаю среди множества людей, шедших в школу, кто начальник, значит, будет удача.

Несмотря на мою «многолетнюю», как мне тогда казалось, службу в Красной Армии, я был ещё очень тёмен и охотно положился на загаданную примету, совершенно не подумав о том, что, находясь на действительной военной службе, я вообще не имел права без ведома и разрешения командира определяться в какую-либо школу…

Согласно моему гаданию, всё сначала пошло отлично. Когда к школе подъехал на велосипеде человек с приветливым, гладко выбритым лицом, да ещё в кожаной куртке, меня кольнуло в сердце. Я так и подскочил: он!

Едва человек успел спрыгнуть с велосипеда, я уже стоял возле него и готовился произнести речь. Но почему-то вместо подготовленной речи выпалил только одну фразу:

– Возьмите меня в школу!… – От волнения я даже забыл осведомиться о том, действительно ли сам начальник стоит передо мной. Правда, я быстро одумался и добавил: – Ведь вы начальник лётной части школы товарищ Арцеулов?

– Я Арцеулов, – улыбнулся он, освобождая брюки от резинок, которые обычно носят велосипедисты.

Я молчал как пень, потому что самое главное уже сказал, и думал, что теперь дело только за его ответом.

– Что ж… Давайте познакомимся. Пройдёмте ко мне, – приветливо сказал мне Арцеулов.

Проходя за ним в кабинет, я подумал: «Ну, теперь дело в шляпе: ведь если бы он хотел мне отказать, то отказал бы сразу. Ан нет – он в кабинет повёл, значит…»

Но это значило только то, что Арцеулов оказался действительно очень хорошим человеком и, несмотря на всю несуразность моего поведения, не пожалел времени, чтобы объяснить всю наивность моей просьбы.

Необычайная дружеская ласковость его тона так сильно на меня подействовала, что я даже не почувствовал отчаяния при отказе. Он спокойно и мягко, вроде как на тормозах, помог мне опуститься с неба на землю.

Мы условились, что если командир нашей части не будет возражать, то я займусь подготовкой, а через год приду снова, и тогда меня примут.

На прощание Константин Константинович спросил меня, долго ли я ещё пробуду в Москве, где я обедаю, где ночую. На два последних вопроса я не мог дать ему вполне определённого ответа.

– Вот что, – сказал он, – так как мы уговорились, что вы безусловно придёте скоро в школу, то пока можете ночевать в общежитии и питаться с нашими курсантами.

Он тут же вызвал какого-то человека и отдал распоряжение приютить меня на два дня.

Находиться среди учлётов – одно это было для меня уже счастьем. Правда, мне пришлось воспользоваться гостеприимством лишь один день, но зато как много я узнал за это время! Я впервые услышал настоящий профессиональный разговор о науке летать и понял, что это серьёзная наука.

Очень большое впечатление тогда произвёл на меня рассказ одного лётчика о Константине Константиновиче Арцеулове.

Дело было вечером, после ужина. Учлёты вместе с инструкторами сидели за столом и никуда не торопились. Разумеется, меньше всех торопился я. Все знали о моём разговоре с начальником и обращались со мной по-товарищески, как с будущим учлётом… «Героем дня» чувствовал себя учлёт Володя Сабанин.

– Мне сегодня Николай Иваныч показал, как делать виражи с переменными рулями, – восторженно говорил он. – Красота! Руль глубины при вертикальном вираже становится рулём поворота, а руль поворота – рулём глубины… Минут пять он меня вертел в воздухе… Потом спросил: «Ну как, понял?» – «Понял!» – говорю. «А ну-ка попробуй!» Ну, я и попробовал – загнул такой вираж, не заметил, как сорвался в штопор. Три витка сделал. И влетело же мне!… Зато теперь любой вираж сделаю самостоятельно.

– Ой ли! – усмехнулся сидевший рядом с ним инструктор. – И всегда из штопора выйдешь?

– Конечно!

– «Конечно, конечно»! – передразнил его старый лётчик. – Думаешь, это так просто… Вы, молодые люди, приходите в авиацию на готовенькое. Всё разработано, проверено – учись! А в наше время дело было иначе: хорошие лётчики были одновременно и конструкторами, и смелыми экспериментаторами. Многие жизнью рисковали ради того, чтобы вы имели теперь точную науку безопасного полёта. Вот, к примеру, наш начальник Константин Константинович, ведь он вошёл в историю авиации как победитель штопора…

Учлёты удивлённо переглянулись. Кое-кто подсел поближе. И тогда инструктор начал свой рассказ об Арцеулове.

В тот вечер я впервые услышал о «штопоре». Я видел, правда, не раз, как высоко в прозрачной синеве кувыркается самолёт и вдруг начинает, падая, быстро вертеться, словно ввинчивается в воздух. С замиранием сердца смотрел я, как стремительно падала вращающаяся машина, но вот падение прекращалось, самолёт резко взмывал вверх и уходил в поднебесье. Я всё это видел, но не знал, что лётчик делает штопор.

Однако в те годы, когда человек только осваивал воздушную стихию, штопор являлся смертельной угрозой. И было это не так уж давно – в годы первой мировой войны.

Скорость самолёта была тогда как будто небольшая: восемьдесят пять – девяносто километров в час. Но если лётчик терял скорость, самолёт попадал в штопор и неминуемо разбивался. Из штопора никому не удавалось выйти. Немало авиаторов, совершая боевой манёвр, срывались в штопор и погибали. Долгое время для лётчиков было неясно, почему машина вдруг начинает стремительно падать, вращаясь вокруг оси в наклонном положении.

Надо сказать, что авиационные конструкторы того времени не заботились о том, чтобы снизить большую аварийность самолётов. Создавая новую машину, они не могли с уверенностью сказать, как она будет вести себя в воздухе. Разумеется, они не могли указать причину перехода самолёта в штопор.

Никто ничего не мог придумать для борьбы с этим бичом лётчиков.

Каково же было изумление инструкторов и курсантов авиационной школы, когда Константин Константинович Арцеулов заявил, что, кажется, нашёл решение проклятого вопроса и остаётся только проверить его на практике. Арцеулов работал тогда начальником истребительной группы авиашколы.

– Что же вы думаете сделать? – спросили его.

– А вот увидите, как я нарочно войду в штопор и выйду из него! – ответил он.

– Да ведь это равносильно самоубийству!

– Не разобьюсь, я заколдованный, – смеялся уверенный в своих расчётах бывалый лётчик.

Арцеулов был очевидцем многих катастроф, происходивших из-за того, что самолёт срывался в штопор, и пришёл к заключению, что причина их – потеря скорости.

«Значит, чтобы выйти из штопора, – решил он, – нужно прибавить скорость и остановить вращение самолёта энергичным действием руля направления и элеронов».

…От споров в лётной школе не передохнуть. Бывало, Арцеулов вычерчивает свои схемы на чёрной классной доске, а кто-нибудь подойдёт и выкинет такой номер – возьмет мел, тряпку, сотрёт плавную линию вывода из штопора, вычерченную Константином Константиновичем, и вместо неё проведёт прямую от самолёта до земли, да ещё внизу крест поставит.

Однако шутки сразу прекратились, когда настал день, назначенный Арцеуловым для рискованного полёта. Риск действительно был громадный. Ведь в те годы лётчики не имели парашютов, и выброситься из самолёта было нельзя. Неудача опыта вела к неминуемой смерти.

Накануне была тщательно подготовлена к полету машина Арцеулова – «Ньюпор-XI».

Двадцать четвёртого сентября 1916 года в Крыму выдался чудесный день. Полёты курсантов, которые обычно начинались в три часа утра, уже закончились, но на зелёном поле собралось много народу. В ярком голубом небе ни облачка… А на аэродроме целая буря… Арцеулов идёт в свой «безумный», как тогда говорили, испытательный полёт. С замиранием сердца люди следили, как двукрылый «ньюпор» стал круто набирать высоту. Вот уже две тысячи метров. Мотор смолк. Самолёт на секунду как бы замер на месте. Затем машина, свалившись набок, быстро завертелась в штопоре.

Свидетели этого полёта – как они сами потом рассказывали – чувствовали себя внизу, на аэродроме, намного хуже, чем лётчик там, наверху, в воздухе. Они знали, сколько авиаторов уже погибло от срыва в штопор, и не очень верили в спасительную теорию, выработанную Арцеуловым. Со страхом глядя в небо, они увидели, как после нескольких витков свершилось чудо: самолёт перестал вращаться и, перейдя в пикирующий полёт, плавно выровнялся. Снова заработал мотор.

Но едва успели люди на аэродроме перевести дыхание, как похожий на стрекозу «ньюпор» снова взмыл вверх. На высоте двух тысяч метров машина опять замерла на месте, свалилась набок и снова завертелась в штопоре. На этот раз падение продолжалось дольше – пять витков насчитали изумлённые зрители. Арцеулов вторично вывел самолёт из смертельного штопора и перешёл на планирующий спуск.

Так был «укрощен» штопор. Нужно было вдумчиво и кропотливо проанализировать полёт, верно представить себе режим штопора, чтобы победить его. Нужна была ещё и большая уверенность в своём искусстве пилотажа, прирождённая смелость и большая любовь к товарищам, чтобы отважиться на дерзкий испытательный полёт. С той минуты, как Арцеулов сел на аэродроме школы, дважды выведя самолёт из вращения вокруг своей оси, штопор перестал внушать страх лётчикам.

Константин Константинович повторил свой опыт, а затем подал рапорт начальству, предлагая ввести штопор в программу обучения лётчиков-истребителей.

Вскоре русские военные лётчики – ученики Арцеулова – стали применять штопор в воздушных боях первой мировой войны. Попав под огонь зенитных орудий неприятеля, лётчики нарочно вводили самолёт в штопор. Обманутый противник, думая, что самолёт сбит, прекращал стрельбу. Тогда отважные авиаторы выводили самолёт из штопора и на бреющем полёте, совсем низко над землёй, уходили из зоны обстрела. Французскими и другими зарубежными лётчиками штопор как фигура высшего пилотажа был освоен намного позже русских авиаторов.

Правда, смелые полёты Арцеулова и его последователей ещё не означали, что проблема штопора полностью решена. Бывали и после подвига Арцеулова катастрофы от штопора, потому что различные конструкции самолётов по-разному вели себя во время вращательного падения. Только в конце двадцатых годов известный советский учёный Владимир Сергеевич Пышнов разработал теорию вывода самолёта из штопора.

Конечно, в 1922 году старый инструктор, с восхищением рассказывавший учлётам об Арцеулове, не мог знать и предвидеть это. Он окончил свой рассказ возгласом:

– Вот какой человек наш начлёт!

Со всех сторон посыпались вопросы:

– А давно он летает?

– Сколько ему было лет, когда он совершил свой подвиг?

– Расскажите ещё что-нибудь о его жизни…

И беседа продолжалась.

Кое-что из того, что рассказывал инструктор, запечатлелось у меня в памяти. Но гораздо больше узнал я позднее, когда вновь встретился с Арцеуловым и подружился с ним.

…Прапорщику Арцеулову было всего двадцать пять лет, когда он победил штопор, но он уже насчитывал более десяти лет авиационного стажа.

Дедом Кости Арцеулова по матери был знаменитый художник Иван Константинович Айвазовский – певец моря, чьи картины украшают многие музеи мира. Костя пошёл в деда. Ещё в детстве у него проявились незаурядные способности к рисованию и живописи. Казалось бы, у него были все основания стать художником. Но его притягивал воздушный океан.

Впервые он попробовал летать, когда ему было четырнадцать лет. Кончился этот полёт… пожаром.

Живя на даче, Костя Арцеулов вместе с приятелем решил соорудить воздушный шар и полетать на нём. Мальчики склеили из газетной бумаги большой шар диаметром метра в три, верхушку сделали из плотной обёрточной бумаги и начали наполнять его тёплым воздухом. Товарищ влез на крышу сарая и держал на вытянутом шесте оболочку шара, а Костя внизу разжигал жаровню с углем. Дым стал заполнять шар, но внезапно бумага вспыхнула, упала, и Костя оказался внутри пылающего мешка. К счастью, подул ветер, и горящая бумага взлетела на соломенную крышу сарая. Сарай сгорел, но Костя остался невредимым.

Вскоре Костя Арцеулов стал мастерить планёр. В то время мало кто в России строил планёры и летал на них. Юноша делал планёр тайком от родителей почти всё лето, из тех материалов, которые ему удавалось найти. Деревянные рейки он достал, а вот проволоки для растяжек не сумел добыть и заменил её смолёным шпагатом. Планёр, построенный без точных расчётов, оказался тяжёлым и малоустойчивым. Костя втащил его на один из холмов в окрестностях Севастополя и вечером, при полном безветрии, разбежался и прыгнул, поджав ноги. Полететь не удалось, но всё же волнующее ощущение полёта юноша испытал.

На следующий вечер Арцеулов снова попробовал взлететь, на этот раз при ветре, но планёр развалился. Однако желание стать авиатором не оставило юношу – он твёрдо решил научиться летать.

В 1910 году Арцеулов по совету родителей поехал в Петербург держать экзамен в Академию художеств, но… поступил рабочим на недавно открывшийся авиационный завод. На этом заводе строили опытные самолёты «Россия-A» и «Россия-Б». Один из собранных самолётов оказался неудачным – плохо летал. Хозяин завода не мог его продать и, желая прослыть щедрым, отдал этот самолёт в распоряжение тех рабочих, которые захотят научиться летать. Арцеулов, конечно, захотел.

Но с чего начинать? Инструктора не было. Константин Константинович начал с того, что стал рулить по земле. Однажды, когда самолёт на большой скорости бежал по снежной дорожке между сугробами, Арцеулов вдруг почувствовал, что самолёт вот-вот полетит. Инстинктивно он потянул ручку на себя, и самолёт оторвался от земли. Но через мгновение машина зацепилась колёсами за снег и скапотировала. К счастью, лётчик й самолёт остались целы. Вот так, самоучкой, Арцеулов начал лётное дело.

В двадцать лет Константин Константинович Арцеулов уже получил диплом пилота-авиатора, отлично выдержав специальные экзамены. Теперь он с улыбкой вспоминает о них. Самым трудным испытанием считался полёт на высоту в… пятьдесят метров. И многие проваливались на этом экзамене, не могли подняться на такую «головокружительную» высоту.

В 1913 году лётчик Арцеулов был призван в армию. Его почему-то зачислили в кавалерию. Только после многих хлопот ему разрешили взять в руки вместо уздечки штурвал самолёта.

Первая мировая война была в разгаре. Шли ожесточённые бои. Активное участие принимали в них истребители отряда, в котором стал служить Арцеулов. Он летал на разведку, участвовал в бомбардировочных налётах, корректировал стрельбу тяжёлой артиллерии, часто встречался в боевых схватках с немецкими асами.

Арцеулова хорошо знали солдаты и офицеры на том участке фронта, где он летал, вблизи города Луцка в Белоруссии. В течение только одного месяца на глазах многочисленных свидетелей он провёл восемнадцать воздушных боёв.

И вот однажды семьдесят пять вражеских самолётов пересекли линию фронта и начали бомбить штаб русской армии.

В воздушной схватке врагам удалось сбить один из наших самолётов. Лётчик разбился при падении. Его нельзя было узнать, и по фронту пошёл слух, что убит Арцеулов.

По обычаю того времени, на месте падения самолёта поставили крест и прибили дощечку с надписью: «Прапорщик К. К. Арцеулов. 24 августа 1916 года». Эту дощечку мне показывал Константин Константинович.

Труп погибшего лётчика был отправлен в часть. На его похороны стали приезжать лётчики из соседних отрядов. Их встречал сам «покойник» Арцеулов.

Оказалось, что подбили одного молодого лётчика во время его первого боевого вылета (он только накануне прибыл в отряд). Однако телеграмма о гибели известного военного лётчика Арцеулова дошла до столицы, и все газеты поместили некрологи. Даже в одном французском журнале было напечатано: «Нам телеграфируют из Петрограда, что известный русский военный лётчик Арцеулов, внук знаменитого художника Айвазовского, нашёл доблестную смерть в воздушном бою…»

Константин Константинович Арцеулов после революции все свои знания, энергию и опыт отдал подготовке красных военных лётчиков.

Он проводил также испытания первых советских истребителей и разведчиков.

Многое можно рассказать об одном из старейших русских лётчиков – Арцеулове, о его полётах в Средней Азии, когда он помогал прокладывать трассу железной дороги – Турксиб, о его деятельности лётчика-конструктора первых советских планёров и организатора всесоюзных состязаний планеристов. Более трёхсот лётчиков подготовил Константин Константинович. Он пробыл в воздухе свыше шести тысяч часов, летал на самолётах пятидесяти различных типов.

В последние годы Арцеулов всё-таки пошёл по пути своего прославленного деда. Он стал художником. Много книг об авиации, в том числе и эта, вышло с рисунками К. К. Арцеулова.

Году в пятидесятом мне довелось по делам зайти к Константину Константиновичу, к которому я с давних пор отношусь с большим уважением и любовью.

– Возьми меня в Арктику! – такими словами встретил он меня. – Хочется полетать над льдами. Возьми с собой в экспедицию. Теперь я прошу тебя. Помнишь, как ты просил меня: «Возьмите меня в школу».

Мы оба от души рассмеялись.

– Хорошо, что ты тогда не остыл, а продолжал упорно добиваться своего! – сказал Арцеулов.

– Хорошо, что я встретил человека, который не только не «остудил» меня, а ещё сам оказался прекрасным примером для будущего лётчика, – ответил я.

 

За рулём и у мотора

Кончилась гражданская война. Меня направили в Москву, в Главвоздухофлот. Но в Москве мне сказали:

– Можете ехать домой: ваш год демобилизуется.

«Вот тебе и фунт!» – подумал я и заявил:

– Я и так недавно из дому. Хочу служить ещё!

Вижу, люди смеются, глядя на моё расстроенное лицо.

– Ладно, – отвечают, – раз хочешь – служи. Что умеешь делать?

Такой же вопрос мне задали три года назад, когда я пришёл в Красную Армию добровольцем. Тогда мне пришлось ответить, что я умею делать «что прикажете», а не умел я ничего. Теперь я гордо ответил:

– Я водитель автомашины!

Опять посмеялись – и послали меня сдавать экзамен на шофёра. Экзамен я сдал и начал самостоятельно ездить по Москве.

Какое огромное расстояние теперь отделяло меня от первых детских впечатлений и смутной жажды более интересной жизни! Но от своей затаённой мечты – летать – я был почти так же далёк, как и тогда.

Вскоре меня всё же демобилизовали. Чтобы быть поближе к своей мечте, я поступил на работу в учреждение, которое называлось «Промвоздух». Близости к авиации я от этого никакой не испытывал. Единственно, что было «воздушным» в моей тогдашней жизни, – это ночёвки под открытым небом. Квартиры у меня, конечно, не было. Вещей – тоже. И, пока товарищи не узнали о моём положении, я спал на скамейках Петровского парка, благо лето стояло хорошее. Но никакие лишения не могли охладить мой интерес к работе: ведь я ездил по улицам Москвы! Это искупало всё.

Интересная была тогда Москва! Когда теперь вспоминаешь, кажется, что прошло сто лет… Мостовые из булыжника. Извозчиков больше, чем автомобилей. Улицы узкие. И ковыляли по ним, подскакивая на ухабах, всякие виды транспорта «как бог на душу положит». При ужасных мостовых (которые мне тогда казались вполне хорошими) и таком беспорядочном движении шофёру надо было быть начеку: уличные «пробки» и всяческие столкновения были довольно частым явлением. Если же у автомобиля посередине улицы глох мотор или случалась какая-нибудь другая неприятность, шофёр подвергался издёвкам со стороны почтенных, бородатых извозчиков. Эти представители умирающего средства передвижения были очень рады, когда приключалась беда с передовым транспортом.

Если приходилось подливать воду в закипевший радиатор грузовика, они «сочувственно» подсказывали:

– Овса, овса теперь маленько подсыпь, она и пойдёт!… Без овса далеко не уедешь. Уж мы-то знаем…

И тут они поднимали хохот на всю улицу.

Теперь, когда я еду по блестящим магистралям столицы, мне кажется, что это совсем другой город, а тот, по которому я ездил более сорока лет назад, существует только в моих воспоминаниях.

Но Москва с её узкими улицами и низкими домами и тогда была нам дорога. Я колесил по её закоулкам два года. Конечно, за такой срок я прекрасно изучил автомобильный мотор. Но вот у меня отобрали полюбившийся мне автомобиль. Меня сократили. Я остался без работы. В Москве, где после разрухи, вызванной гражданской войной, ещё не наладилась работа фабрик и заводов, была безработица. На бирже труда тысячи людей ждали, когда их пошлют на любую работу.

Мне очень хотелось поступить в мастерскую по ремонту самолётных моторов, и я пошёл к Грошеву, который был там бригадиром. Фёдор Иванович ласково принял меня и охотно написал в отдел кадров просьбу, чтобы меня послали в его распоряжение. Но не тут-то было. Начальник отдела кадров посулил:

– За ответом приходите завтра!

Такой же ответ я услышал и на следующий день, и через неделю, и через месяц. Он меня «кормил завтраками» почти полгода.

Жить было тяжело. Я не гнушался никаким заработком – чинил вёдра, паял кастрюли, вскапывал огороды в Петровском парке. Вместе с земляками-студентами рабочего факультета ходил на товарную станцию разгружать вагоны с овощами, фруктами, зерном.

Однажды я не вытерпел и сказал начальнику отдела кадров:

– Я хожу к вам уже полгода, и каждый раз вы мне говорите: «Приходите завтра». Когда же наступит это «завтра»?

– Неужели прошло полгода, как вы впервые пришли ко мне? – воскликнул начальник. – Прямо удивительно, как бежит время… Мне нравится ваша настойчивость. Пройдёмте в мой кабинет, я напишу, чтобы вас приняли на работу!

Так я снова приблизился к авиации, к летающим людям. Через полгода, под руководством прекрасного человека и мастера – Грошева, я настолько хорошо изучил авиамоторы, что меня назначили бригадиром.

Медленно, терпеливо я приближался к своей мечте.