Самолёт и валяный сапог
Неожиданно меня вызвали в Управление Гражданского воздушного флота.
– Товарищ Водопьянов, – сказал заместитель начальника, – мы хотим вас командировать в Хабаровск для того, чтобы открыть и освоить новую пассажирскую линию на Сахалин.
– Я ещё очень молодой лётчик, – удивлённо ответил я, – а вы меня посылаете на такую ответственную и трудную работу.
– Вот и хорошо, что молодой. Там как раз нужны молодые и крепкие люди.
Тогда Крайний Север и Дальний Восток слыли прямо пугалом. О полётах в Сибири и Арктике рассказывали ужасы. Как раз в то время в полёте на Северный полюс потерпел крушение дирижабль «Италия». Принимавшим участие в спасении потерпевших аварию на «Италии» первым полярным лётчикам Чухновскому и Бабушкину пришлось преодолевать огромные трудности. Куда уж мне летать в этих неизведанных краях! Понятно, я колебался, прежде чем принять лестное предложение.
Видя моё смущение, начальник подошёл, положил свою руку мне на плечо и ласково сказал:
– Поезжай, Михаил, не пожалеешь… Я старше тебя и знаю, что не пожалеешь…
Я согласился, и это решение определило мою дальнейшую судьбу.
…В Хабаровск мы прибыли поездом. Мороз стоял тридцать шесть градусов. Дул сильный ветер. Пока кучер довёз меня до гостиницы, я так замёрз, что зуб на зуб не попадал. «Разве можно летать в такой мороз!» – думал я.
На другой день мне дали пассажирский самолёт, чтобы опробовать его в воздухе и подготовить к полёту на Сахалин. Но, прежде чем лететь, надо запустить мотор. А ему «не нравится» мороз, и он никак не хочет запускаться. Десять дней мы мучились, и всё без толку. На одиннадцатый день бортмеханик заявил мне, что он нашёл средство, как запустить мотор на ветру и в мороз.
Посмотрел я на его изобретение и не мог удержаться от смеха. Оно состояло из трёх предметов: валяного сапога с отрезанным голенищем, верёвки и резинового шнура (амортизатора).
Приступили к запуску. На одну лопасть винта надели валенок; к нему привязали верёвку. Под верёвку пропустили резиновый шнур так, чтобы оба конца его были одинаковы и не меньше пяти-шести метров.
За концы амортизатора взялись по четыре человека рабочих и натянули его настолько, насколько хватило сил. Другую лопасть винта придерживал рукой механик с таким расчётом, чтобы весь упор приходился на вал мотора. По счёту «три» механик толкнул лопасть вниз. От сильной натяжки винт резко повернулся, амортизатор с валенком сорвались с лопасти и с бешеной скоростью пролетели между тянущими людьми. Мотор хотя и не завёлся, но наконец за десять дней дал первую вспышку. Настроение у людей сразу поднялось. Не теряя времени, натянули второй раз амортизатор. Рывок, опять вспышка, но мотор не завёлся.
– Товарищ пожарный, – крикнул механик, – брось караулить огнетушитель! Видишь, мотор не запускается, значит, и не загорится. Давай помоги!
Кроме пожарного, пришли и ещё люди. Теперь стали тянуть человек двенадцать, и так усердно, что один конец амортизатора оборвался. Часть людей полетела вверх тормашками, а злосчастный валенок сорвался и полетел на тех, кто тянул за другой конец, и угодил пожарнику прямо в лицо. Когда он поднялся, мы увидели – вокруг левого глаза всё почернело и опухло.
– Не буду я больше тянуть, ну его к чёрту! – сказал обиженный пожарник, держась за лицо, и с достоинством добавил: – Пешком скорей дойдёшь до Сахалина, чем на вашем самолёте!
Но мы продолжали работать. Крутили весь день, а запустить мотор так и не удалось.
На следующее утро решили подогреть мотор. Нашли большой брезент, накрыли им мотор, разыскали трубы, две паяльные лампы и начали греть. Грели часа три. Опять натянули амортизатор, дёрнули – мотор пошёл! Но винт только сделал несколько оборотов и остановился.
Двенадцать дней мы потеряли, для того чтобы запустить мотор. За это время фраза пожарного: «Пешком скорей дойдёшь!» – стала на аэродроме крылатой.
Но, как над нами ни смеялись, на тринадцатый день мы поднялись и улетели открывать линию Хабаровск – Сахалин.
Первый рейс
Самолёты на Дальнем Востоке нужны были, как нигде. Расстояния здесь огромные. Попасть из одного места в другое очень трудно.
Поездка на остров Сахалин была, например, очень сложной и рискованной. На Сахалине, служившем при царском правительстве местом ссылки, как и всюду, налаживалась новая жизнь. Всё больше и больше людей, грузов и почты надо было перебрасывать с Большой земли на отдалённый остров. Летом, в короткие навигационные месяцы, на путешествие от краевого центра Хабаровска до Сахалина уходила неделя, а то и десять дней.
Татарский пролив, отделяющий остров от материка, редко бывает спокойным. Там часто свирепствуют ураганы. Иногда несколько суток пароходы там штормуют, болтаются в море и не могут подойти к берегу. Бывает, что суда выбрасывает на скалы. Зимой ещё хуже. Выпадет снег, ровно покроет замёрзший залив, подует ветер, и получаются огромные надувы. Ломается лёд, и глыбы его налезают друг на друга.
Зимой на поездку от Хабаровска до Сахалина – на лошадях и собаках вдоль замёрзшего Амура, а затем по торосистому льду Татарского пролива – уходил целый месяц. Каждому командированному на Сахалин выдавалось две тысячи рублей: одну тысячу на покупку меховой одежды, другую – на продовольствие, наём лошадей и собак.
Билет же на самолёт стоил 350 рублей. Воздушное путешествие длилось шесть часов.
…Помнится, как, пролетая в первый раз вдоль Амура, мы увидели с высоты маленькое село на высоком берегу. Это было Пермское, на месте которого несколько лет спустя вырос город юности – Комсомольск-на-Амуре.
Отправляясь в полёт, я и мои пассажиры оделись по-полярному. Мне достались очень красивые унты из собачьего меха. Они были мне немного малы, хотя ног особенно не жали.
До первой посадки на пути – Верхнетамбовской, триста пятьдесят километров, – летели мы два часа двадцать минут. Уже в первый час полёта ноги у меня замёрзли так, что я готов был сесть куда угодно.
Первое живое существо, приветствовавшее нас, спустившихся с небесной высоты на землю, была собака. Она, видимо, выбежала из деревни вместе с остальными жителями Верхнетамбовской, но намного опередила их. Вслед за кудлатым псом показались мальчишки, несшиеся сломя голову. Потом появилась целая демонстрация с красными флагами – школьники во главе с учительницей. За ними степенно шли взрослые.
Как только мы сели, я, не обращая внимания на приветствия, побежал, подпрыгивая, в село, забежал в первый попавшийся дом и сунул ноги в горячую печурку. Через несколько минут пришёл в себя, осмотрелся. В доме никого, все, должно быть, ушли к самолёту.
Через четверга часа зашел один из моих пассажиров:
– Я видел, как ты ринулся в дом. Что с тобой?
– Вам хороню лететь в закрытой кабине, а у меня ноги закоченели. Не могу дальше лететь в этих красивых унтах.
– А ну-ка, попробуй мои!
Примерил его унты – полезли на две пары шерстяных чулок. Правда, унты были старые, лохматые, некрасивые.
Выходит, не всё, что красиво, – хорошо!
Мотор нашего самолёта всё время работал на малом газе, чтобы он не замёрз. Бортмеханик, стоя на крыле машины, накачивал в бак бензин из бочки. Вокруг собрались все жителя деревни. Люди щупали крылья, хвост, лыжи. Подростки и юноши забирались по лесенке и заглядывали в кабину. Взрослые, поднимали детей для того, чтобы они смогли посмотреть «нутро» диковинной птицы.
А вот в большом селе Мариинском, где была тоже предусмотрена посадка, нас встретили очень недружелюбно. Никто не позвал даже в дом погреться, выпить чаю. В чём дело? Оказывается, в селе жило много богатеев, которые хорошо зарабатывали на извозном промысле. Они держали по многу лошадей и кучеров и за большие деньги брались перевозить людей через Татарский пролив. Кулаки не без причин смотрели на лётчиков как на опасных конкурентов. Самолёт приходил на смену лошадям, напряжённым в розвальни. Встретились в селе на берегу Амура прошлое с будущим.
Конечно, победило будущее. Командированные перестали нанимать лошадей, а стали летать. Тогда, в 1930 году, открытие почтово-пассажирской линии Хабаровск – Сахалин было большим и важным событием. Теперь же реактивные лайнеры меньше чем за сутки доставляют сахалинцев в Москву.
Вылетая из Хабаровска, скоростные самолёты прибывают в Москву вместе с солнцем. На Дальнем Востоке ведь день начинается раньше, чем в столице. Самолёт, вылетая из Хабаровска в семь часов утра по местному времени, садится в столице в восемь утра по московскому. Разница по солнцу в один час, хотя воздушный корабль находился в пути – восемь.
Мотор дал урок
Мотор – сердце самолёта. Это знают не только лётчики. Перед полётом мотор надо тщательно проверить. Если это «сердце» даёт глухие тоны, перебои, лётчик не отправится в путь.
Правда, в лётном деле, как и во всяком другом, есть разделение труда: пилот должен уметь хорошо взлететь, хорошо вести машину и хорошо сесть. Следить за мотором и самолётом должен другой человек – бортмеханик.
Но советские люди потому и работают отлично, что относятся к своим обязанностям не формально. Обычно лётчик вместе с бортмехаником, как два врача, внимательно прислушиваются к биению «сердца» машины. Они одинаково вникают во все подробности, всячески проверяют мотор, пока не убедятся, что лететь можно. Не зря русская пословица говорит: «Ум хорошо, а два лучше».
У меня за много лет мотор ни разу не отказывал. Но вот что случилось однажды, в первые дни моей работы на Дальнем Востоке. Я ещё тогда не умел, как говорят лётчики, «правильно обращаться с морозом». Это значит, что все расчёты, верные в средней полосе, здесь может поломать мороз и надо проявлять двойную осторожность.
Это был один из первых воздушных рейсов на Сахалин.
Летим над Татарским проливом. Огромные глыбы льда нагромождены друг на друга. Дикими кажутся берега. Мысль о том, что именно здесь может закапризничать мотор, совсем не из приятных.
Благополучно перелетели Татарский пролив, и вот под нами Сахалин. Летим над рыбными промыслами. Различаю несколько радиомачт, трубы, домики. На Сахалине жизнь кипит – идёт социалистическая стройка. То, что я лечу сюда на самолёте, тоже победа социализма.
Мои размышления прервала неприветливая погода: началась пурга.
Я обошёл её и вышел на восточный берег Сахалина. Скоро на берегу показались нефтяные баки. Значит, город где-то недалеко. Вот и аэродромные знаки.
Через несколько минут машина пробежала, слегка подпрыгивая по не очень-то ровному полю аэродрома. Мы стоим «ногами» на земле.
Конечно, нас встречало много народу. Повезли нас в город, накормили, напоили, и в тот же вечер мы выступали в переполненном клубе.
На другой день я должен был покатать на самолёте двадцать пять человек. На аэродром мы приехали на собаках. Публики собралось очень много: кто летать, а кто просто посмотреть. Мороз около сорока градусов.
Запустили мотор, прогрели его, но, как выяснилось потом, недостаточно. Посадил я пять человек: четырёх в пассажирскую кабину, а одного с собой, на место бортмеханика. Зарулил на старт против ветра, стал подниматься по направлению узкоколейной железной дороги, а за дорогой сейчас же начиналась тайга.
Вдруг на высоте двадцати метров мотор сдал. Машина пошла на снижение. Вот уже и узкоколейка. Еле-еле перетягиваю через неё. Правым крылом должен налететь на телеграфный столб. Даю большой вираж налево. Столб мелькнул под крылом. Слышу два удара. Выровнял машину, но она тут же плюхнулась, побежала по снегу и прямо… на другой столб.
Мне повезло: между двумя столбами оказалась ровная площадка, покрытая снегом. Снег был рыхлый, свежий, недавно присыпавший жёсткую корку. Остановились.
Пассажиры мои не очень испугались. Не совсем поняв, что происходит, они, скорее, удивились, что их «катанье» так быстро кончилось. Только мой сосед, сидевший на месте бортмеханика, почуяв что-то недоброе, высоко над головой поднял свой фотоаппарат, спасая его от всяких случайностей.
К нам подлежали люди. Мы перетащили самолёт на аэродром.
Почему же у меня сдал мотор?
Мотор был исправный, но холодный. На холодном моторе подниматься опасно. Он сосёт бензин, который не успевает испаряться. Когда засасывается в цилиндр неиспарившийся бензин, мотор снижает обороты. Этот урок я запомнил крепко. Никогда больше при низкой температуре не вылетал я, не прогрев хорошенько мотор.
Узор на берёсте
В комнате хабаровского краеведа в маленьком домике около Нижнего базара был настоящий музей. Комната была украшена туесочками разных размеров, шкатулками, ларцами. На полках стояли миски, тарелки и многое другое. Всё это было сделано из берёсты, и умелые руки народных художников вырезали на них причудливые узоры, вглядываясь в которые можно различить цветы, деревья, рыб, зверей и всё, что окружает человека в дальневосточной тайге.
– Берёста для нанайца, – сказал хозяин замечательной коллекции, – универсальный материал. Это мрамор тайги, на котором художник запечатлевает виденное. Кроме того, это и «кровельное железо» и даже «фетр», из которого делают широкополые шляпы.
В течение не одного десятка лет этот учитель географии собирал и бережно хранил предметы материальной культуры гольдов, как раньше звали нанайцев, исконных хозяев тайги, охотников и рыболовов, с давних времён обитавших в лесах вдоль Амура. Старый учитель из Хабаровска, радушно принимавший меня, был хорошо знаком с Арсеньевым. В молодости он сам участвовал во многих экспедициях на Амгунь, Горюн, Хунгари и другие таёжные реки – сыновние и дочерние притоки Амура-батюшки. Он мог часами рассказывать о тайге и её обитателях, и слушали его всегда с большим увлечением.
– Вот обратите внимание, – говорил мне краевед, вертя в руках туесок, с которого он старательно носовым платком стёр пыль. – Эта штучка – настоящая загадка для меня. Резьба замечательная, а узор необычный для нанайских изделий. Посмотрите!
Среди переплетений геометрического орнамента повторялся странный рисунок – контур самолёта и вокруг него длинные побеги камыша.
Действительно, непонятная фантазия резчика! Если он и захотел изобразить самолёт, то почему не в полёте, а среди камышей! Однако… Кажется, есть в этом свой смысл.
Ещё и ещё раз вглядывался я в нехитрый узор на берёсте. В памяти всплыло одно событие прошлого.
– Если у вас есть время и терпение, – сказал я хозяину домашнего музея, – я расскажу вам одну историю.
Учитель молча наполнил стакан чаем и стал набивать табаком свою трубку, как бы приглашая этим начать рассказ.
– Это случилось двадцать пять лет назад. Однажды я летел из Николаевска в Хабаровск. Была весна. По Амуру сравнительно недавно прошёл лёд…
– А вы знаете, – перебил меня собеседник, – что по Амуру идёт разноцветный лёд. Местные жители говорят, что синий лёд – из Тунгуски, жёлтый – из китайских рек, зелёный – из Уссури.
– Слышал, – ответил я, – и сам видел. Только тогда льда уже не было. И широко разлившийся Амур был одного – грязно-жёлтого цвета. Вдоволь напоённая таёжными водами, низвергавшимися мутными потоками с косогоров, могучая река несла свои глинистые волны в океан. Бескрайний, беспокойный Амур затопил почти все островки и отмели, плескался и бился в обрывы.
Дул крепкий лобовой ветер. Я летел, с трудом преодолевая всё возрастающее сопротивление встречного воздушного потока, то и дело бросая тревожный взгляд на бензомер. На борьбу с ветром уходило очень много горючего. Хватит ли бензина до Хабаровска?
Лететь оставаясь ещё километров пятьдесят, а столбик за смотровым стеклом бензомера приблизился к нулю. Стал фыркать мотор. Делать нечего, надо садиться. Без бензина не полетишь!
Я решил опуститься на фарватер реки, чтобы просить о помощи какой-нибудь встречный пароход. Как летел против ветра, так и пошёл на посадку. Поплавки коснулись воды, вздымая мириады брызг. Машина пробежала десяток-другой метров по реке, и в эту минуту окончательно заглох голодный мотор.
Нас покачивало на сильной волне. Как на грех, Амур в это время был пустынен, ни одной лодки на горизонте.
А ветер всё крепчал и крепчал. Беспомощный самолёт относило в сторону, к островку, поднимавшемуся в стороне от фарватера.
По моему приказанию бортмеханик «бросил якорь». Но и это не помогло. Ураганный порыв ветра сорвал нас с якоря и понёс в сторону.
Машину на воде повернуло, и она плыла теперь хвостом вперёд. Мы были не в силах изменить направление её всё убыстряющегося хода. Вот-вот самолёт разобьёт о берег. Мы приготовились к худшему, когда машина въехала в густой кустарник, окружавший остров. Но всё обошлось благополучно. Как лодка, повинуясь последнему сильному удару гребцов, вползает носом на берег, так и поплавки нашего самолёта, пятившегося назад, въехали на глинистый береговой откос. Закрепили как могли машину и пошли осматривать ваше пристанище.
Остров был небольшой и необитаемый. Позади него, метров через семьсот – восемьсот бурлящей воды, поднимался обрывистый таёжный берег. Тайга стояла ещё почти без зелени, но уже не была окрашена в скучный серый тон, как зимой. Она стала жёлто-красной с частыми зелёными пятнами кедров.
На нашем острове ольхи с крапинками на коре распустили красноватые почки. Зеленели вербы. Вокруг из мутной воды торчала щетиной чёрная прошлогодняя трава, успели распуститься какие-то белые цветочки.
Воздух был пряный, насыщенный весенними таёжными запахами – свежей зелени, древесных соков, цветов, рыбы…
«Хорошо здесь. Я прямо чувствую себя Робинзоном», – сказал, улыбаясь, один из моих пассажиров – весёлый хирург из Хабаровска, летавший в Николаевск для срочной и трудной операции. Другой пассажир – немолодой грузный инструктор крайкома партии – молча курил папиросу за папиросой. Молчал и бортмеханик.
Мне остров не понравился, и вот почему: очень уж он был отдалён от фарватера. От главного русла, по которому шло движение пароходов, барж и плотов, нас отделяло по крайней мере километра полтора. В Амуре в тот год стояла такая высокая вода, что контуры противоположного берега еле различались в туманной дали.
Увидят ли нас здесь, услышат ли?
Вдалеке показался белый пассажирский пароход. Он медленно плыл, шлёпая по воде колёсами. Когда пароход поравнялся с островом, я сделал из револьвера несколько выстрелов в воздух. Вспугнутые утки стремглав вылетели чуть не из-под самых наших ног. Но на пароходе выстрелов не услышали. Покачиваясь на волнах, он шёл вперёд вдоль отдалённого от нас берега. Начало смеркаться.
«Утро вечера мудреней, – сказал я. – Давайте, друзья, закусим. Что у нас есть съедобного?»
Запасы оказались невелики: пять банок мясных консервов и начатая буханка ржаного хлеба.
С утра следующего дня мы стали собирать валежник для костра, решив поддерживать его дотемна. Авось с реки заметят! Костёр разгорелся на славу, гудящий столб пламени и чёрного дыма отвесно поднимался в небо. Был составлен график дежурства у костра и заготовок валежника. Пылал неугасимый костёр, по оживлённой водной магистрали шли пассажирские пароходы и буксиры, но нас никто не замечал. Напрасно я стрелял, израсходовав все патроны, – в том, какая это была непредусмотрительность, мы вскоре убедились, – напрасно размахивали рубашкой, привязанной к длинной жерди, – нас не замечали.
Вынужденная посадка затягивалась. В дурацкое положение мы попали: сидим на судоходной реке, и ни туда и ни сюда…
Консервы и остаток хлеба были уничтожены во время скудного завтрака. Больше есть было нечего. Доктор, не унывая, работал топором и подсмеивался над инструктором крайкома, уверяя, что его жировая прослойка позволяет голодать без вреда для здоровья по крайней мере дней десять. А тот мрачно посасывал соломинку – копнились папиросы и безумно хотелось курить. Мой молчаливый бортмеханик мастерил лук и стрелу. Да, лук! На это первобытное оружие, хоть мы и живём в двадцатом веке, была вся наша надежда.
Если бы мы попали в тайгу попозднее, она бы нас прокормила. Сколько в ней бывает всякой ягоды: клюквы, брусники, голубицы, разных грибов! А сейчас – ничего.
Злые и голодные, легли мы спать.
Третий день на острове был самым тяжёлым. Очень хотелось есть.
«Кажется, я не гожусь в Робинзоны. Не такое это весёлое занятие», – заявил заметно поскучневший доктор.
Бортмеханик с его луком оказался не очень добычливым охотником. Только к вечеру он подбил тощего селезня. Самое же неприятное было то, что люди потеряли веру в возможность скорого вызволения. Костёр хоть и горел, но был не таким дымным, как накануне.
Однако, когда забрезжил мутный рассвет четвёртого дня, костёр всё-таки разожгли вновь.
Утро было тёплое и сырое.
Дождь не шёл, но на землю падала мельчайшая водяная пыльца. Река побелела и была похожа на густой туман, застлавший всё вокруг. Одинокая лодка, плывшая вдалеке, казалась висящей в воздухе.
Мы, как дикари, стали прыгать вокруг костра и вопить во весь голос, стараясь привлечь внимание гребца.
И свершилось чудо: лодка пошла к острову.
Энергичными взмахами вёсел человек быстро гнал лодку к нам.
Вот она уже приблизилась настолько, что можно было увидеть, что это нанайская оморочка и сидит в ней девушка с длинными чёрными косами. На девушке был халат из синей китайской дабы – прочной хлопчатобумажной материи, – расшитый по подолу бисером. На ногах длинные кожаные чулки и улы – обутки из кожи щуки или линька.
Девушка подогнала свою оморочку к самому самолёту, но, не решаясь выйти, встала в лодке и крикнула: «Ты – лоче?»
Партработник – местный старожил, как выяснилось, немного понимавший по-нанайски, – крикнул:
«Да, да, лоче!»
«Бать-гапу!» – раздался в ответ звонкий голос девушки.
«Она спросила, русские ли мы, – перевёл инструктор, – и поздоровалась с нами».
«Передай ей, что мы ужасно голодны», – сказал доктор.
«Мы очень есть хотим!» – крикнул инструктор.
Девушка почему-то удивилась, что-то сказала по-нанайски, потом села в лодку и, взмахнув вёслами, круто повернула оморочку от берега.
«Вот те раз, чего она от нас удирает?» – испугался бортмеханик.
«Не волнуйся! Обещала привезти мясо и рыбу. Будьте уверены – привезёт», – сказал инструктор.
Часа три прошло в томительном ожидании. А вдруг девушка не вернётся? Что тогда делать? Но вот показалась на жёлтой воде чёрная точка, двигавшаяся по направлению к нам, и у нас отлегло от сердца.
Девушка привезла здоровый кусище вяленой сохатины и десяток свежих серебристых хариусов, лов которых, как известно, особенно удачным бывает весной. Захватила она и соль в маленьком берестяном туеске.
Пока варилась уха и готовилось жаркое, наша спасительница оживлённо беседовала с инструктором. Я рассматривал молодую нанайку. У неё была матовая желтоватая кожа, выдающиеся скулы и алый рот. Взгляд иссиня-чёрных, чуть скошенных глаз внимательный и задорный.
Она что-то быстро-быстро говорила своему собеседнику и вдруг заливисто рассмеялась.
«Что это она смеётся?» – полюбопытствовал я.
«Говорит про нас: „По небу летал, на реку садился“».
Лицо девушки стало серьёзным и речь более медленной. Инструктор, выслушав её, сказал, что в стойбище сейчас нет мужчин – все ушли на рыбную ловлю. Дома остались лишь женщины, старики да шаман.
Узнав, куда она отвозит рыбу и мясо, шаман долго ругался и кричал, что это прилетел злой дух и кто с ним будет иметь дело, тому не будет удачи. Однако девушка не испугалась шамана, потому что знает, что лоча – русские – друзья нанайцев.
…Под вечер девушка доставила меня на лодке в своё стойбище.
Нельзя было не любоваться, с какой ловкостью и сноровкой она управляла своей утлом лодчонкой. Как видно, из поколения в поколение передавалось это умение сыновьям и дочерям отважного племени таёжных охотников и рыболовов.
В доме отца нашей спасительницы, полуземлянке, похожей на китайскую фанзу, в середине которой пылал очаг, собралось много старых и молодых нанайцев, вернувшихся с рыбалки. Все они были худые и темнолицые, закалённые морозами и свирепыми амурскими ветрами, обожжённые нещадным дальневосточным солнцем. От их одежды пахло звериным салом, рыбой, табаком и черемшой – диким чесноком.
Они были на редкость гостеприимны, хотя говорить с ними было не легко – запас русских слов у них был очень ограничен.
Девушка сидела поодаль и при тусклом огоньке светильника вырезала что-то на берёсте.
Меня накормили вкусной кашей из чумизы с сухой кетовой икрой и жареной сохатиной и уложили спать на мягкие шкуры.
…Потом всё было очень просто. На лодке мы добрались до парохода, шедшего в Хабаровск, и остановили его.
Я передал с капитаном записку, и катер вскоре доставил нам бочку бензина.
Майла Заксор – так звали нанайскую девушку, которую я никогда не забуду, – провожала нас. Машина была уже высоко в воздухе, а она всё стояла в оморочке, приложив козырьком свою смуглую руку к глазам…
– Как, вы сказали, её зовут? – перевил меня учитель географии.
– Майла Заксор, я хорошо запомнил её имя.
– Майла Заксор! Ну теперь мне понятен узор на этом туеске. Я её знаю, – с удовлетворением сказал краевед. – Она замечательный мастер резьбы. Её недавно приняли в Союз художников. Майла Заксор живёт в Нанайском районе. Кстати, её сын учится в Москве, в художественном институте.
Потеряли полмиллиона
Самолёт шёл в селение Каменское. Машина была сильно нагружена почтой. Каждый член экипажа отлично понимал, сколько радости доставят людям эти мешки, набитые письмами, газетами, журналами, книгами. Человек не был тогда избалован здесь регулярной почтой: авиасвязь только налаживалась. Большей частью зимой люди были совсем отрезаны от мира.
Но всё же лететь с таким огромным грузом было очень тесно и неудобно.
Чем дальше на Север, тем становилось труднее. Под нами расстилались дикие, необжитые места. Пролетаешь сотни километров – и не видишь человеческого жилья.
Не видно было и подходящих посадочных площадок. К тому же начала портиться погода.
В таких случаях каждого члена экипажа начинает сверлить мысль: «А если придётся садиться? Сядем ли благополучно? А если сядем, то взлетим ли?»
Конечно, находясь в перегруженной машине, все невольно вспоминали о мешках с почтой.
Поэтому, когда у нас была последняя посадка перед Каменским, бортмеханики решили дать мне бой и избавиться от части груза.
С молчаливого согласия всего экипажа, бой начал радист:
– Прошу вашего разрешения оставить здесь, в Гижиге, несрочный груз – билеты осоавиахимовской лотереи для базы Каменской. Этот груз хотя и не особо тяжёлый, но места занимает много, а у нас и без того тесно, работать невозможно.
– А не получится ли так, – заметил я, – везли почту на самолёте, люди на неё надеялись, а она через год приедет на пароходе?
– На этот счёт не беспокойтесь. Отсюда в Каменское через каждые два дня почта отправляется на нартах. На третьи сутки будет на месте.
Этим доводом меня, что называется, «припёрли к стенке», и я сдался:
– Если так – сгружайте.
…На аэродроме всё готово к отлёту. Моторы нагреты, в них залито горячее масло. Выброшенные из кабин пачки лотерейных билетов лежат на снегу возле машин. Ветер треплет разлохматившуюся бумагу, в которую они завёрнуты.
Налили воду, приступили к запуску моторов. Сейчас они взревут, и мощная струя воздуха от винта может разметать по полю плохо упакованные билеты. Чтобы этого не случилось, наш радист небрежно отбросил их в сторону.
– Что же ты почту не сдал? – спрашиваю я у радиста.
– Сейчас приедут и возьмут, – весело отвечает он. – Никуда не денется!
Пора было вылетать, и мы, так и не дождавшись замешкавшихся почтарей, отправились.
Ярко светило солнце. Ослепительно блестел снег. Установилась идеальная лётная погода, которая не балует нас на Севере. Настроение было превосходное.
Вот уже показались две радиомачты и кучка домиков возле них. Это и есть культбаза Каменское.
Как только люди заслышали жужжание моторов в воздухе, из всех домиков, откуда ни возьмись, выбежало столько народу, что наши пошутили:
– Теперь понятно, почему такая большая почта. Тут плотность населения выше, чем в центре города!
– А вот, – сказал я, – сейчас они всей своей плотностью кинутся на почту, и кое-кому не хватит. Вот и неприятно будет!
Но неприятность оказалась не там, где я её ожидал.
Едва разошёлся тепло встретивший нас народ, ко мне подошёл начальник культбазы. Вместе с ним к самолёту подъехали нарты с вооружённой охраной и принялись забирать почту.
– Что это вы сегодня с охраной? – спросил я у начальника.
– Важная почта, товарищ Водопьянов!
Он лично развязал каждый мешок и по описи проверил его содержимое. Когда машина была полностью освобождена от груза, начальник снова подошёл ко мне.
– А где же главная почта? – спросил он с беспокойством.
– Какая это – главная? – удивился я. – Здесь всё, что у нас было. Только лотерейные билеты в Гижиге остались.
– Нет, здесь не всё, – настаивает начальник. – Вот, смотрите: Хабаровск сообщил, что на вашей машине выслано полмиллиона денег. Куда вы их запрятали?
– Да что вы! – возмутился я. – Разве бы мы стали шутить с таким грузом!… Не было у нас никаких денег. Мне не раз приходилось возить деньги на Сахалин. Я знаю, что их упаковывают в специальные кожаные мешки.
– Я не знаю, как и во что были упакованы деньги, – продолжал своё начальник, – я знаю только, что их с вами выслали из Хабаровска.
Здесь я уже обеспокоился не на шутку. Вместе с начальником мы перерыли всю почту, но никаких денег не нашли.
– Может быть, – говорит тогда он, – вы не лотерейные билеты, а наши деньги оставили в Гижиге?
– Что вы, шутите? – обиделся я. – Как это может быть? Билеты были в такой разлохмаченной бумаге… Разве деньги так пакуют!… Впрочем, на всякий случай проверим!
Один из красноармейцев побежал на рацию. Когда он вызвал Гижигу, я попросил вскрыть несколько пачек, брошенных нами на аэродроме, и узнать, что именно хранится в бумажной упаковке. Прошло некоторое время – Гижига вызвала нас, сообщила, что в бумажных пачках нашли деньги счётом полмиллиона рублей, и запросила, что с ними делать.
Я до сих пор но знаю, почему эту сумму отправили без надлежащей упаковки. Мало ли что могло быть! Возможно, что в нужный момент просто не оказалось свободных кожаных мешков. Но, когда я вспоминаю валяющиеся в снегу и грозящие ежеминутно разлететься полмиллиона рублей, я говорю себе: «Если уж взял груз на самолёт, то изволь его доставить на место!»
Полёт за сапогами
В тот год на острове Сахалин должны были начать изыскания пути для постройки новой железной дороги. К городу Александровску подошёл ледокол «Добрыня Никитич». Он привёл пароход, на борту которого было пятьсот участников изыскательской экспедиции.
Люди сошли на берег. Им устроили радостную встречу. Всё было хорошо. Но уже на другое утро оказалось, что всё очень плохо из-за одной «мелочи»: все приехавшие были кто в валенках, кто в ботинках. Нечего было и думать о возможности начать работу. Без сапог и шагу ступить нельзя. А сапог, да ещё в таком количестве, в Александровске не оказалось.
Экспедиция сидела в вынужденном бездействии. Каждый день этой своеобразной «безработицы» большой группы людей приносил государству огромные убытки.
Срывались сроки изыскания новой трассы.
Местные власти забили тревогу: полетели радиограммы во все населённые пункты Сахалина. Сапоги нашлись в селе Верещагине, за триста пятьдесят километров от Александровска. Тем временем весна наступала всё более деятельно, лёд отошёл от берегов. Сообщение между населёнными пунктами на собаках и лошадях было прервано.
Как доставить эти сапоги?
Весенняя распутица сделала непроходимыми даже немногие тропинки. Морским путём тоже не воспользуешься: Верещагино расположено в северной части Сахалина, там стоит сплошной лёд. Положение безвыходное.
В это время прилетел я, и меня сразу попросили слетать в Верещагино за сапогами.
– Без разрешения начальника управления, – ответил я, – не имею права никуда летать. Пошлите радиограмму в Хабаровск. Если разрешит – полечу с удовольствием.
В тот же день пришёл ответ: «Категорически запрещаю вылет Верещагино».
– Это неважно, – говорят мне в исполкоме. – Мы создали специальную комиссию по этому вопросу и вынесли решение: объявить военное положение и мобилизовать вас для полёта за сапогами. Отказаться вы не имеете права.
– Делайте что хотите, – ответил я, – но я не имею права лететь после такой радиограммы. А вдруг я поломаю машину? Что тогда? Ваша комиссия отвечать будет?
– Да ты пойми, – убеждали меня члены комиссии, начиная горячиться, – люди будут сидеть без дела полтора месяца! Ведь это же государственное дело… А ты рассуждаешь со своей колокольни!
Но я не рассуждал «со своей колокольни». Мне самому очень хотелось полететь, только я не мог пойти на такое нарушение дисциплины. Долго я ломал себе голову и наконец предложил такой выход:
– Вы свяжитесь с моим начальником по радио лично и попытайтесь убедить его. Скажите, что я лететь согласен. Каков бы ни был его ответ, я выполню то, что он скажет.
Утром мне сообщили, что начальник согласен, и я вылетел.
Село Верещагино стоит на берегу Татарского пролива. Полдороги я летел хорошо. Дальше попал в снегопад. С большим трудом добрался до места. Видимость отвратительная. Ищу место, где сесть. Только найду площадку, развернусь – и потеряю её. Опять ищу… Летал минут сорок. В конце концов сел.
Машину нагрузили сапогами до отказа. Но вылететь обратно я не рискнул. Решил переночевать и попросил верещагинцев отправить радиограмму, что лётчик Водопьянов прибыл и ввиду плохой погоды вылетит обратно завтра.
Верещагинцы перепутали и отправили радиограмму в Хабаровск. Тем временем в Александровске поднялась паника. Утром я, ничего не зная, спокойно вылетаю из Верещагина.
Повторилась та же история: сначала погода хорошая, но с полпути – мокрый снегопад. На крыльях стал намерзать лёд.
По берегу идти нельзя – облачность его почти закрывает. Морем тоже идти плохо – всё сливается в общий фон. Пришлось ориентироваться по плавающим льдинам, ещё не отошедшим далеко от берега. Всё это изрядно меня задержало.
В это время в Александровске люди тревожно обменивались догадками. Воображение рисовало им жуткие картины: Водопьянов разбился… самолёт сгорел…
Всю ночь, которую я спокойно провёл в Верещагине, и полдня, когда я крутился над льдинами, на аэродроме дежурили члены «сапожной комиссии». Они поддерживали огонь в кострах, надеясь, что я ещё прилечу.
В середине дня окоченевшие люди грелись у костра и уже толковали о том, что надо посылать на розыски экспедицию.
Вдруг они услышали шум мотора…
Встретили меня очень радостно. Ещё бы: благополучно прилетел да ещё сапоги привёз!
В Александровске с сапожным вопросом было покончено, но лично мне ещё пришлось им заниматься.
Возвращаюсь в Хабаровск. Начальник линии встречает меня словами:
– В Верещагино летал?
– Летал. По вашему разрешению.
– Никакого разрешения я не давал.
Я изумился:
– С вами же говорил председатель исполкома!
– Первый раз слышу.
Начальник рассказал мне, как он беспокоился, получив мою радиограмму из Верещагина.
– Разве можно было идти в такой рискованный полёт? – ругал он меня.
– Зато мы выручили из беды целую экспедицию! – ответил я, а сам думаю: ловко меня эта «сапожная комиссия» провела! Оказывается, они и не думали с начальником разговаривать.
Не предусмотрено расписанием
…Как-то в комнате отдыха пилотов Хабаровского аэропорта речь зашла о полётах без разрешения, о не предусмотренных расписанием рейсах, совершать которые лётчики не имели права, но отказаться тоже, по ряду причин, не могли.
– Кому не довелось летать без дозволения начальства! – сказал молодой, но уже известный на Дальнем Востоке лётчик Маслов. – Был и у меня один такой случай, и тоже на Сахалине. Маслов после окончания лётной школы был направлен работать на почтовую линию Хабаровск – Сахалин. На своём: маленьком самолёте он доставлял газеты, письма, срочные посылки и в редких случаях пассажиров.
Конечным пунктом его маршрута была Оха. Зимой там аэродромом служил лёд замёрзшей лагуны. От ледового аэродрома до посёлка – километра три. Обычно Маслова отвозил к самолёту на своих собаках мальчик-нивх, который называл себя Петькой. Этот юный любитель авиации очень подружился с молодым лётчиком. Маслов раза два поднимал его в воздух, и Петька был по-мальчишески горячо влюблён в «своего» лётчика. Заслышит отдалённый гул мотора и быстро запрягает свою тройку собак в парты, чтобы мчаться встречать «крылатого друга».
Однажды весной, когда началось необычно быстрое для этих мест таянье снегов, Маслов собрался в последний полёт на лыжах. Он должен был взять в Александровске одного пассажира и перебросить его в Николаевск-на-Амуре. Там предполагалось «переобуть» машину, сменить лыжи на колоса.
Медлить буквально нельзя было ни часу. Высокое солнце так пригревало, что вокруг «аэродрома» появились предательские трещины. Снег почернел, покрылся твёрдой коркой. Мысль о том, удастся ли сесть на лыжах в Александровске, а затем в Николаевске, тревожила лётчика. Рано утром он пошёл на аэродром, не разбудив Петьку, жившего по соседству.
Но что это? Около самолёта уже стоят нарты и лежат собаки. Неужели Петька здесь, и почему он не зашёл за «своим» лётчиком? Нет, это не Петька! У того всего три собаки, и все они белые, а в этой упряжке пять разномастных псов.
Когда лётчик подходил к самолёту, навстречу ему шагнул старый сторож, охранявший машину, и черноглазый смуглый мальчик в кухлянке из оленьего меха.
– Что это за посторонние на аэродроме? – с притворной строгостью спросил лётчик.
– Это не посторонние, это – приятель Петьки, – поняв шутку, ответил сторож.
– Раз приятель – дело другое! Как тебя зовут?
– Ходжеро, а по-вашему, Ванька, – смущённо ответил мальчик.
– И зачем ты сюда пожаловал? Катать сегодня не буду, не до этого…
Сторож, тоже нивх, ответил за мальчика:
– Ходжеро дело тебе есть. Вчера приехал, вся ночь ждал. Гнал спать – не пошёл, говорит: крылатый друг улетит, видеть не буду.
– И так всю ночь ты просидел здесь? – заинтересовался Маслов. – В чём же дело, Ваня?
– Ома – отец, – тихо сказал мальчик, – надо шибко-шибко везти больница.
– Ну, при чём тут я? – пожал плечами лётчик.
– Медведь задрал отца. Пожалуйста, лети. Шибко вези больница! – горячо попросил маленький нивх.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что Ходжеро – Ваня вместе с отцом промышлял в тайге белок, когда на них неожиданно напала голодная и злая весной медведица. Она подмяла под себя пожилого охотника, прежде чем его сын в упор застрелил зверя. Ходжеро дотащил отца, потерявшего сознание, до стойбища оленеводов. Там ему оказали первую помощь. Но отец очень плох, он потерял много крови, медведица разодрала ему голову и спину. Все старики говорят, что он не выживет, если не попадёт в больницу. Надо его срочно доставить в Александровск, и сделать это можно только на самолёте.
Маслов взглянул на часы и задумался. Лететь бог весть куда и без разрешения начальства он не имел, конечно, права. Запросить управление можно будет только через четыре часа, в условленное время радиопереговоров. Тогда будет поздно… Ждать нельзя, жизнь человека висит на волоске… Однако полёт над тайгой с мальчишкой в роли штурмана – предприятие крайне рискованное… Как быстро тает снег… Сядешь где-нибудь на поляне и не поднимешься… Нет, лететь никак нельзя, но и отказаться тоже…
Лётчик покачал головой и серьёзно сказал:
– Хотел бы тебе помочь, Ваня, но как это сделать?
– Шибко, шибко лети, – попросил мальчик.
– Но ты понимаешь, самолёт – не то, что твои собаки, они всюду пройдут, а мне, чтобы сесть, ровная площадка нужна шагов в пятьсот и чтобы со снегом.
– В тайге много полянка… большая есть…
Маслов взглянул в глаза маленького нивха, и у него сжалось сердце. Робкую надежду, и страх получить отказ, и безмолвную мольбу прочёл он в них. По смуглой щеке Ходжеро медленно сползла слезинка.
– Далеко это стойбище? – тихо спросил Маслов.
– На собаках полдня бежал, – ответил мальчик.
– А ты дорогу знаешь?
Ходжеро уверен но махнул рукой на восток.
– И с воздуха сумеешь найти?
Мальчик кивнул головой.
Опять воцарилось тягостное молчание. Его прервал сторож:
– Моя знает отца Ходжеро… Хороший охотник… Жалко…
Маслов вырвал из блокнота листок и, торопливо написав карандашом несколько строк, дал его сторожу:
– Снесёшь на радио. Пусть передадут, что я улетаю в тайгу.
Молодой лётчик многим рисковал. Если даже всё и пройдёт благополучно, за самовольный полёт будут неприятности. А он только начинает свою лётную жизнь. За нарушение дисциплины и за возможную аварию могут снять с линии, и тогда прощай авиация. Но Маслов не думал об этом – ведь жизнь человека была в опасности!
– Давайте грузить собак. В случае чего, сам на них доедешь! – весело крикнул он мальчику.
Умные псы, словно всё понимая, без лая забились в угол кабины.
…Маслов повёл самолёт на восток. Он летел над густым лесом очень низко, до боли в глазах вглядываясь в широко раскинувшуюся тайгу.
Через полчаса полёта он заметил на снежной поляне стадо оленей, а на лесной опушке несколько конусообразных чумов.
Стараясь перекричать шум мотора, лётчик спросил своего пассажира:
– Здесь, что ли?
Мальчик показал рукой вниз.
Маслов, кружась над поляной, стал осматривать её. Сесть вроде как можно. Правда, снег неровный, волнистый, но для разбега места хватит. Олени, заслышав над головой треск мотора, разбежались кто куда.
Лётчик повёл машину на посадку. Самолёт коснулся лыжами снега, подпрыгнул, наткнувшись на надув, но перевалил его и, всё замедляя бег, остановился в двух шагах от могучего кедра.
Мальчик выпрыгнул из самолёта и побежал, проваливаясь в мокрый снег, навстречу спешившим людям.
Лётчик слышал, как они о чём-то громко спорили и махали руками, и не понимал, в чём дело. Он терпеливо ждал, не выключая мотора.
Наконец-то, низко опустив голову, Ходжеро вернулся к самолёту.
– Бей меня, – сказал мальчик. – Ошибку делал. Стойбище дальше, там. – И он махнул рукой.
Как ни сердился лётчик, но делать было нечего, надо лететь дальше. С трудом подняв машину, Маслов пошёл бреющим полётом над мелколесьем.
Ещё два раза садился Маслов на лесные поляны, прежде чем было найдено стойбище, в котором лежал раненый охотник.
– …Чудо какое-то, что не угробил тогда машину, – рассказывал нам летчик. – Доставил всё-таки, правда не так уж «шибко», отца Вани в Александровскую больницу. Потом узнал – выжил он. К счастью, к концу памятного дня внезапно похолодало, и я сумел благополучно сесть на лыжах в Николаевске…
Мы молча пожали руку Маслову.