Удивительна Потемкинская лестница. Когда поднимаешься по её широким каменным ступеням, кажется, что она устремлена прямо в небо. И от этого чувства нельзя отделаться, сколько бы раз ты по ней ни поднимался. И ещё она напоминает о детстве и о первом свидании. А когда ты стоишь на верхней площадке, чувствуя на себе внимательный взгляд бронзового Дюка, сжимающего свиток плана Одессы, и перед тобой морская даль в сиреневой дымке, тогда приходят думы…

Город сильнее войны и несчастий. Усталый, с нахмуренными, потемневшими фасадами домов, он расправляет морщины под весенним солнцем.

Всякий раз, когда Лена возвращалась из порта, она медленно шла по шумной Дерибасовской.

Ещё недавно, казалось, Дерибасовская забыла о войне. Да и называлась она улицей Антонеску. Женщины в ярких шелках, с длинными завитыми волосами обходили магазины, а за ними тащились денщики с корзинами для покупок. Сегодня эти женщины, растеряв надменность, сами таскают в порту по трапам кораблей свои чемоданы. Сколько раз за последние десятилетия над Одессой нависало слово «эвакуация»?! И опять оно мечется по улицам. На ящиках и связках каких-то дел, сваленных в кузов грузовика, сидит немолодой человек в сером котелке; в своём жалком положении он изо всех сил старается сохранить респектабельность. Да ведь это её старый знакомый «губернаторский чиновник». Два офицера в форме цвета хаки и в фуражках с очень широкой тульей, придающих им опереточно-горделивый вид, неистово стучатся в закрытые двери ресторана «Чёрная кошка». Швейцар с обмякшей бородой, приоткрыв дверь, кричит:

— Господа! Ресторан закрыт! Эвакуация!..

Дойдя до конца Дерибасовской, Лена остановилась. На круглой тумбе, рядом с порванной афишей, извещавшей, что в театре Василия Вронского состоится премьера — бенефис артиста Николая Сергеевича Фалеева, комедия-фарс «Ни минуты спокойствия», — косо наклеена напечатанная на грубой обёрточной бумаге военная сводка немецкого командования, извещающая о новых победах. Но никто не останавливается! Пожар в нефтегавани, полыхавший всю ночь, взрывы цистерн с бензином, как артиллерийская канонада, не давали городу уснуть.

И всё же Одесса оставалась прекрасной. Платаны с чёрными узловатыми ветвями, казалось, широко раскинули руки и глубоко вдыхают тёплый морской ветер. Скоро на город обрушится первый весенний дождь. И тогда уже совсем близко лето…

Лена вернулась домой как раз вовремя. Надя уже снова тщательно заперла дверь и молча принялась за работу.

Отойдя к окну, Лена выглянула на улицу — всё спокойно, и присев на подоконник, рядом с фикусом, стала терпеливо ждать.

Когда Надя занята делом, её лучше не тронь — взорвётся, как петарда.

И всё же Лена нетерпеливо спросила:

— Ну что там? Что происходит?

— Иди послушай!..

Её сразу оглушила бешеная истерия войны, и тишина комнаты мгновенно потеряла своё очарование. На всех мыслимых регистрах, начиная от пронзительно тонкого, свистят, стучат, гудят морзянки, слышны голоса. На мгновение возник звук скрипки, и тут же на него, как на чужака, яростно набросились всевозможные свисты и хрипы. Удивительно, как Надя умудряется разыскать штабную рацию в этом хаосе.

— Появились три новые немецкие рации! — сказала Надя. Лена сняла наушники и снова отошла к окну.

— Как по-твоему, далеко от города?

— Нет, где-то совсем близко. Это для нас счастье, Ленка!

— Почему?

— Да потому, что в городе часто меняются рации. Пеленгаторы не успевают следить за всеми. Будь одни и те же, нас давно бы засекли.

— Ткачевич! — вдруг воскликнула Лена. — Переходит улицу. Торопится!..

Через минуту Ткачевич, обросший светлой щетиной, вошёл в комнату, устало опустился на стул.

— В этом доме стакан воды получить можно?

Пока он пил большими жадными глотками, Лена рассматривала его лицо. Да, за эти дни ему сильно досталось. Он осунулся, щёки ввалились, глаза щурились, как у человека, который изо всех сил борется с одолевающим его сном.

— Где Миша? — вдруг спросил Ткачевич. — Ищу с самого утра…

— А что случилось?

— Прибыл Натушар!

— Кто он?

— Кто? — повторил Ткачевич, удивлённо взглянув на Лену. — Натушар — это крупный, я бы сказал крупнейший, немецкий специалист по эвакуации. Если ему удастся, то разберёт по кирпичикам даже оперный театр и вывезет. И всё же это не главная новость. Дай ещё воды!..

Он снова осушил стакан. Сняв наушники, Надя прислушивалась к разговору.

— Попеску смещён! — проговорил Ткачевич и помолчал, как бы обдумывая это обстоятельство. — Вместо него назначен зондерфюрер доктор Петри. И я тоже пошёл на повышение, — усмехнулся он. — Мои заслуги оценены, и Петри назначил меня ответственным за порт. Вы понимаете, что это значит?.. Я должен помогать им грузить ворованное…

— А как же быть? — спросила Лена. Она понимала, как ему сейчас трудно, но знала: если немцы заметят, что он саботирует, то немедленно его расстреляют.

Он сидел, привалившись к спинке стула и дремотно прикрыв глаза, думая о чём-то своём. Как он изменился с тех пор, когда она впервые увидела его в порту! Почему он тогда помог? Многие не любили его за резкость и нелюдимость. Он и сам, казалось, делал всё, чтобы его считали продавшимся немцам. А потом этот откровенный разговор с Мишей… И с нею!

— Сегодня с утра в порту начались странные события, — сказал Ткачевич как бы без связи с предыдущим. — Натушар и доктор Петри заперлись в кабинете и два часа совещались с обер-лейтенантом Крейнцем.

— Крейнц? — опять спросила Лена. Она знала почти всех немцев, работавших в порту, но эта фамилия была ей незнакома.

— Он командир команды подрывников, прибыл всего несколько дней тому назад. И мне думается, тут прямая связь с тем, что в порт пригнали несколько сотен военнопленных… Их разместили в помещениях склада. Охрана не выпускает их даже на прогулку. Но я тоже кое о чём подумал. Натушар и Петри не умеют говорить по-русски. Им нужен переводчик. И я подыскал им надёжного человека.

— Мишу!

И хотя минута была очень напряжённой, они засмеялись…

Ждать Мишу пришлось довольно долго. Он пришёл лишь к вечеру, измотанный не менее, чем Ткачевич. Он обошёл почти всю нефтегавань и подсчитал, что снова взорвалось примерно около четырёхсот цистерн. Но сейчас эта цифра была важна лишь для Нади.

Ткачевич забрал его с собой и повёл в порт представлять новому начальству.

С утра до позднего вечера Миша сопровождал Натушара и Петри, которые метались по порту, наводя порядок. У всех причалов стояли корабли, танкеры, баржи. В них грузили автомашины, станки, хлеб — всё, что было в портовых складах.

Несколько раз Миша видел Крейнца. Но как только обер-лейтенант появлялся, Натушар и Петри отходили в сторону и тихо совещались с ним, тщательно следя за тем, чтобы до переводчика не донеслось ни одного слова.

А между тем Крейнц руководил военнопленными, которые в разных местах порта под наблюдением немецких моряков рыли лопатами глубокие ямы.

Для чего эти ямы предназначались, трудно было понять. Доты? Нет, слишком узки. Да к тому же многие из них рылись в местах, не дававших возможности для обзора местности. Может быть, немцы хотят закопать какое-то ценное имущество? Глухо! Они же понимают, что после их ухода все ямы будут обнаружены и вскрыты.

Миша заметил, что Крейнц тщательно изолирует одну группу рабочих от другой. Кроме того, он увидел в руках у обер-лейтенанта план порта с какими-то отметками.

Прошло ещё два дня, и пленных заставили рыть траншеи, соединяющие ямы между собой. Нет, для ходов сообщения эти канавы явно не годились. Они тянулись вдоль линии причалов, от одной ямы к другой, иногда ответвляясь к складам, но глубина их не превышала тридцати сантиметров, а ширина — сорока.

И вот однажды помог случай. Миша оказался около двадцатого причала, где Крейнц что-то тихо и долго объяснял Петри, показывая пальцем на разные участки порта. Тот, очевидно, или не всё понимал, или с чем-то не был согласен. Тогда Крейнц вынул из сумки карту порта, опустился на колено и расстелил её на земле, придерживая края руками, чтобы не вырвал ветер.

Миша незаметно приблизился к доктору Петри и заглянул за его плечо. Одного взгляда было достаточно, чтобы ему всё сразу стало понятным.

Как трудно оставаться спокойным, когда вдруг обрушивается страшная беда, и ты пока бессилен что-либо изменить, и нужно оставаться самим собой, с равнодушным видом смотреть и слушать, как два врага деловито обсуждают страшный план.

Миша едва дождался минуты, когда Петри отправился пообедать, и два часа теперь были в его распоряжении.

Ткачевич оказался на месте, в своём кабинете. Взглянув в лицо Миши, Ткачевич молча поднялся, вышел из-за стола и наглухо прикрыл дверь.

— Садись! Рассказывай.

Но Миша остался стоять.

— Они хотят взорвать порт, — тихо проговорил он.

— Так. Значит, в ямы будет заложен тол.

— Да!.. И все бункеры соединят проводами в одну систему.

Ткачевич хмуро усмехнулся.

— Удобно! Одно нажатие рубильника — и всё летит в чёрту!.. А где строят пульт?

— Этого я не смог рассмотреть. Петри заслонил карту спиной… Но я успел понять из разговора другое, — Миша замолчал, облизав языком пересохшие губы.

— Ну, говори же!..

— Они задумали вызвать взрыв такой силы, чтобы от сотрясения разрушились все здания на Приморском бульваре, оперный театр и часть Пушкинской улицы.

Ткачевич опустился на стул, придвинул к себе листок бумаги и, подумав, стал чертить план порта.

— И ещё я заметил зелёный крестик, — сказал Миша, — но почему-то он поставлен в море далеко от берега.

Они понимали, что теперь всё зависит от их мужества. Лене появляться в порту опасно. Её могут, как это теперь часто происходит, силой посадить на один из отходящих кораблей. Каждый день из порта вывозили от пяти до пятнадцати тысяч человек. Одновременно эвакуировались и войска. Для них уже не хватало кораблей, и в конце концов Натушар и Петри были вынуждены подавать баржи и для солдат.

Прошло ещё два дня. Убрав из порта всех пленных, Крейнц приступил к минированию. В ямы — их было вырыто шестьсот семьдесят, на расстоянии от первого до последнего причала с интервалами в десять метров — закладывали по три ящика тола, каждый весом в семьдесят пять килограммов. По дну каждой траншеи электрики прокладывали два провода: один в изоляции, другой оголённый. Все ямы, таким образом, соединялись между собой в единую систему. К ней подключались провода. Провода шли от складов, где штабелями лежали снаряды и авиабомбы. Рядом с ними для усиления взрыва поставили бочки с взрывчаткой и бензином.

Мише и Ткачевичу повезло. Доктор Петри приказал выдать им как своим ближайшим помощникам, аусвайсы для беспрепятственного прохода в порт, который теперь охранялся морской полицией, жандармерией и секретными агентами.

И несмотря на охрану, диверсии не прекращались. Кто рядом? Где эти люди?.. Не тот ли грузчик, который медленно тащит ящик по причалу, не тот ли пожилой сцепщик вагонов с «летучей мышью» в руке? Кажется, только протяни руку, и она обопрётся о твёрдое плечо. Но это чувство обманчиво. Куда ни глянешь — всюду кажущаяся пустота. Попробуй преодолей вековые законы конспирации…

Миша и Ткачевич облазили все причалы, заглянули во все уголки порта в поисках блиндажа с пультом взрыва. Несмотря на то что все канавы были тщательно зарыты и во многих местах даже покрыты цементом, заметить, где спрятаны провода, оказалось нетрудным. Но вот куда они ведут? Где замыкаются?..

Только вечером, когда одному бродить по порту становилось крайне опасно, Миша вдруг заметил часового у землянки, вырытой в голове Карантинного мола. Пригляделся. Так и есть: полоса недавно взрыхлённой земли ведёт прямо туда.

Выслушав Мишу, Ткачевич долго рассматривал свой самодельный чертёж и наконец согласился. Да, именно в этом блиндаже установлен рубильник. Но и Ткачевич не потерял времени, раскрыв тайну зелёного крестика на карте: от распределительного щита выведен длинный провод в море и присоединён к рубильнику на поплавке. Если не удастся взорвать порт из блиндажа, с последнего отошедшего корабля сюда спустят сапёра.

К вечеру двадцать девятого марта подготовка порта к взрыву была полностью закончена.

В тот же вечер Лена собрала всю группу. Отсутствовала только Катя.

Вооружившись карандашом, Ткачевич подсчитал, сколько примерно тонн взрывчатки заложено в порту.

— Не меньше чем сто семьдесят — сто восемьдесят тысяч килограммов… Вы понимаете, что это значит?!

В комнате наступило молчание, словно все одновременно Услышали оглушительный взрыв. Они и раньше понимали, от порта ничего не останется, но не представляли, какая страшная катастрофа нависла над всей Одессой.

Ткачевич густо подчеркнул цифру карандашом.

— Если Петри удастся сразу взорвать всю систему, то к чёрту полетит не только весь порт. От сотрясения почвы будет разрушен прилегающий к порту район, все здания на Приморском бульваре и даже театр…

— Что можно сделать? — спросила Лена.

— Надо нарушить систему!

Лена, не отрываясь, смотрела на зловещую цифру. Она понимала, как неимоверно сложно осуществить то, что предлагал Ткачевич. Ведь она своими глазами видела закопанные бункера и траншеи.

— Как же это сделать? — спросила она.

Ткачевичу, однако, эта проблема не казалась безвыходной. В той истинно немецкой тщательности, с которой вся система была замаскирована, таились большие возможности. Крейнц зарыл провода, считая, что этим самым он сможет уберечь их от возможных диверсий. Нельзя отрицать, что в этом расчёте есть здравый смысл. Однако навряд ли можно заметить обрывы проводов, если, несмотря на бдительную охрану, кому-то удастся повредить их. Определить же, где пролегают траншеи, даже ночью, при слабом свете фонарика, не так уж сложно: они покрыты свежей землёй.

Миша настоял на том, чтобы Лена больше на работу в порт не ходила. Петри приказал составить списки грузчиков, указав их домашние адреса, для того, чтобы насильно посадить их на корабли и вывезти из Одессы.

Но, как оказалось, Петри собирался эвакуировать далеко не всех.

Выбрав одну из свободных минут, Миша решил поглубже прощупать подлинные намерения своего начальника.

— Господин зондерфюрер, я изменил русским и помогал вам, — сказал он. — Теперь я хочу уехать в Германию…

Петри сокрушённо развёл руками.

— Ах, Миша, — участливо сказал он, — русские скоро будут здесь, а нам даже всех своих людей вывезти не удаётся. Мой вам совет: постарайтесь проникнуть в катакомбы, отсидитесь там, а когда придут русские, выйдете вместе со всеми.

— Значит, вы, господин зондерфюрер, мне отказываете?

— Что делать?! Я смог включить в список лишь одного Ткачевича.

Так! Очень ценные сведения. За свою судьбу, значит, Миша может не беспокоиться. А Ткачевич должен заранее обдумать, как ему поступить. Ведь списки тех, кого увезут принудительно, оказывается, уже подготовлены.

Выяснить, у кого эти списки находятся, не составило большого труда. Через несколько часов Ткачевич уже знал, что они хранятся у работника «Зеетранспортштелле» Вадима Михайловского. Миша осторожно поговорил с этим обычно замкнутым человеком и понял, что тот поможет с большим риском похитить и уничтожить списки, но сделает это в тот момент, когда у Петри уже не останется времени составить новые. Если это удастся, будет спасено несколько сот человек и сорвана погрузка.

Вечером первого апреля Надя радировала: город и порт в эвакуационной горячке. А в одиннадцать утра на другой день передала о том, что из города усиленно отходят все германские войска, что объявлена эвакуация населения в возрасте от 14 до 50 лет; что в Румынию ушёл пароход «Мадонна» водоизмещением в три с половиной тысячи тонн — на борту у него продовольствие и медикаменты; отплыли девять быстроходных десантных барж с тремя тысячами немецких солдат и двумя тысячами раненых.

Вечером четвёртого апреля напряжение эвакуации по всем признакам начало спадать. Натушар уехал, и неизвестно было, вернётся ли он назад.

Из окна здания управления Миша и Ткачевич долго смотрели на груды ящиков в порту, на пакгаузы и склады. Постепенно сгущался вечерний сумрак. Солнце склонялось к западу, и темнеющая синева моря, казалось, уходила в бесконечность.

— Миша, нельзя больше ждать! — нарушил Ткачевич затянувшееся молчание. — Давай сделаем всё сегодня ночью.

— Вы думаете, они взорвут порт ещё до своего отхода?

— Нет, но у нас не останется времени.

Миша согласился. Риск остаётся риском. И с каждым днём он будет лишь усиливаться.

— У меня есть на двадцатом причале знакомый румынский солдат — Сергей Фёдоров, — сказал Миша.

— Румын с фамилией Фёдоров? — удивился Ткачевич.

— Нет, он молдаванин. Я давно с ним знаком, к нему присматривался, а сегодня утром поговорил начистоту. Он обещал помочь…

— Ну, если ты уверен, привлеки его, — сказал Ткачевич, — но действуй решительно.

Время от времени звонил телефон. Ткачевич снимал трубку, отдавал короткие распоряжения. Потом его вызвал в себе доктор Петри, чтобы уточнить, какие важные грузы ещё ждут отправки.

Миша томился в одиночестве часа два. На порт спустилась прохладная апрельская ночь. Редкие огни мелькали у причалов, то загорались, то мгновенно исчезали, словно их задувал ветер. На причалах, охваченных эвакуационной горячкой, грузчиков оставалось мало. Многие уже пронюхали, какая им грозит опасность, и попрятались. Оставшимся в порту помогали моряки и солдаты. Гулко начинали лаять сторожевые собаки и под строгим окриком тут же замолкали.

А что если для начала пойти в разведку? Кто знает, какие неожиданности могут сорвать план, если не увидеть, что делается в порту хотя бы на ближайших причалах.

Как пригодились навыки, которые он получил в разведке в те уже давние времени, когда воевал на Северном Кавказе. Но тогда он действовал в составе целой группы. И она называлась «войсковая разведка». А сейчас ему приходится самому, на собственный страх и риск, определять и направление поиска, и время.

Ткачевич замкнутый и немногословный человек… Однако он знает, что делает, и на него можно положиться. А каким изнурительно длинным путём они шли друг к другу. Каждое словно бы невзначай обронённое слово становилось ступенькой лестницы, которая могла привести к краю обрыва, но не привела… Нет, Ткачевич, при всей сложности его положения, искусно ведёт свою игру с Петри, и он, Миша, рядом с ним спокоен.

Миша постоял перед окном, глубоко вздохнул, точно пловец перед прыжком в воду с вышки, осторожно вышел из дома и крадучись направился к двадцатому причалу.

Это только кажется, что ночь прикрывает человека, который стремится к незаметности. Ночь обостряет все чувства. Обманчивые тени обступают, теснят, сжимают, и каждый шаг становится мучением. Где-то заскрипел гравий, откуда-то донёсся стук железа, а кажется, что совсем рядом смертельная опасность.

Он не сделал и десяти шагов, как вдруг услышал приближавшегося к нему патруля и едва успел прыгнуть за ящик. Нет, по дороге идти опасно! Ведь особых дел у него на двадцатом причале сейчас нет, и его могут задержать.

Самое верное — пробираться напрямик по грудам железа и всякого хлама, который скопился в порту. Этот путь связан с риском сорваться и разбить себе голову о какую-нибудь железную чушку. Но это всё же менее опасно, чем непрерывно бегать от патрулей. Если они его заметят, то, несомненно, установят наблюдение, и тогда задача не только во много раз усложнится, но вообще может оказаться невыполнимой.

Когда Миша вернулся в управление, Ткачевич уже был в своём кабинете.

— Где ты пропадал? — спросил он.

Миша рассказал ему о результатах разведки.

Ткачевич подумал немного и сказал:

— Вот что! Иди к своему румыну на двадцатый причал, а у меня есть дела на четвёртом и девятом. Чем будешь резать?

— У Фёдорова есть большой немецкий сапёрный нож.

— Советую потом сразу же от ножа избавиться! Вдруг станут обыскивать, — он взглянул на часы. — Скоро смена. Часовые устали, но те, кто их сменяет, начнут обход с новыми силами.

Они вместе спустились вниз и остановились у крыльца. Ночь плотно обступила их. Сейчас, когда они не знали, увидятся ли снова, Ткачевича покинула обычная сдержанность.

— Ну, Миша! — проговорил он. — Будь осторожен! Я ещё хочу выпить на твоей свадьбе!..

Он быстро шагнул влево и исчез во тьме. Миша подождал, пока стихнут его шаги, и, перейдя дорогу, перелез через груду старых железных труб.

Какое счастье, что он так хорошо изучил порт! Несколько раз Миша оказывался в двух шагах от патрулей, а когда приблизился к причалу, чуткий пёс свирепо залаял и стал бросаться на станину, за которой он притаился.

Солдат цыкнул на пса и оттащил его в сторону.

Фёдорова Миша разыскал в деревянной дежурке на краю причала.

Зимой в этой будке отогревались часовые, а поближе к лету в неё обычно сбрасывался всякий хлам. Деревянный стол, стоящий возле разбитого окошка, никогда не просыхал от пролитого на него вина.

Ещё накануне Миша договорился с Фёдоровым о том, что тот будет каждый вечер ожидать его прихода. После вечерней поверки обычно в казарме никто солдат не проверяет, а в последние дни уже и о вечерних поверках забыли. Но, честно говоря, Миша не очень-то верил в то, что у этого худощавого парня с чёрными быстрыми глазами хватит выдержки и желания выполнить их уговор.

Миша тихо подошёл к будке и осторожно заглянул в окно. Ему показалось, что там никого нет. Но притаившийся во тьме человек услышал его шаги и шевельнулся.

Миша уловил это тихое движение внутри будки. Кто же там: друг или враг? Теперь выиграет тот, у кого больше выдержки. У Миши, конечно, ещё есть возможность уйти, но где гарантия того, что ему не выстрелят в спину?

И тут произошло то, чего он меньше всего мог ожидать. Оглушительное чихание потрясло тонкие стенки будки.

— Сергей, это ты? — тихо спросил Миша.

— Я, — отозвался голос из темноты. — Вот холера, испугал меня до смерти!..

Через минуту они уже вместе пробирались вдоль причала. Миша держал в руках длинный кусок тонкой железной трубы с загнутым концом, которую Фёдоров отыскал в ворохе лома, а в кармане у него лежал острый армейский нож.

— Ты иди на одиннадцатый причал, — тихо сказал Миша.

— Зачем?

— Как зачем? Провода резать!

— А я уже обрезал! — сказал Фёдоров. — Ты загони палку поглубже, поддень ею провод, вытяни его кверху. И р-раз! Как голову курице! Только не забудь потом загнуть концы в разные стороны, чтобы под землёй опять контакт не получился.

«Наловчился! — подумал Миша. — И так всё ему просто! Без подготовки и без переживаний».

Они подошли к повороту; в случае внезапного появления патруля отсюда сразу же можно незаметно скрыться.

— Давай тут, — предложил Миша. — Как раз отсюда провод идёт на двадцатый причал.

Палка бесшумно вошла в рыхлую землю, как ложка в густой мёд. Но провода Миша сумел подцепить только на третий раз. Быстрыми, почти судорожными движениями полоснул по ним ножом, но они оказались слишком толстыми. Наконец голый провод лопнул. Миша быстро загнул концы в разные стороны; со вторым пришлось повозиться. Вот наконец ещё два конца загнуты под острым углом.

— Теперь назад пихай! — услышал он наставительный шёпот Сергея. Ну и нервы же у этого парня!

Миша палкой вмял обрывки проводов глубже в землю и притоптал её.

— А теперь разрыхли! Не то увидят утром, где затоптано, и начнут проверять!

Нет, этот Фёдоров, очевидно, решил здесь открыть курсы по подготовке специалистов!.. Миша несколько раз шаркнул палкой по верхнему слою земли.

Обратно они возвращались уже проверенным путём. Фёдоров покорно лез за Мишей через груды лома, но ему всё время не везло: то ногу ушиб, то схватился за острый выступ и сорвал кожу на ладонях. Наконец, где-то посреди изнурительного пути чертыхнулся и решительно сказал, что будет до казармы добираться сам и что уже приглядел себе местечко, где отсидится, дожидаясь, когда немцы уйдут из Одессы.

Они простились. И Миша уже в одиночку проделал остальную часть пути гораздо быстрее, счастливо избегнув опасных встреч.

Ткачевич ждал его. Когда Миша ввалился к нему в кабинет, он радостно улыбнулся.

— Ну как, напереживался? Наверное, килограммов десять потерял?

— За пять ручаюсь! — Миша присел к столу. — Дайте, что ли, закурить.

Ткачевич протянул ему сигареты и взглянул на его руки.

— Чем ты резал?

— Палкой и ножом, — ответил Миша.

— Куда всё дел?

— Палку бросил. А нож Фёдоров забрал.

— Он с тобой вместе резал?

— Нет, на одиннадцатом причале успел до меня порезать.

Миша пошёл к умывальнику и тщательно вымыл руки, заботясь о том, чтобы под ногтями не осталась земля. Великое дело — осторожность и предусмотрительность!

Когда он вернулся, Ткачевич сидел, устало откинувшись к спинке стула, и, придвинув к себе план порта, внимательно его разглядывал.

— Маловато мы сделали порезов! — проговорил он. — Но цели всё-таки, думаю, достигли. Чёрта с два у них теперь что-нибудь получится!..

— Кроме нас, тоже кто-то сейчас режет! — сказал Миша.

— Наверняка! Утром сходим, посмотрим, что у нас получилось.

Так и сказал: «Сходим, посмотрим, что у нас получилось» — буднично и обыкновенно, словно речь шла о грядках, куда они сажали рассаду капусты.

Дело сделано. Крейнц с присущей ему тщательностью соединил все шурфы проводами, уверенный в том, что маскировка помешает подпольщикам нарушить электрическую цепь. Но Крейнц ошибся в своих расчётах. Именно потому, что провода были закопаны в землю, оказалось возможным сделать порывы, о которых Крейнц не узнает до того мгновения, когда будет включён рубильник.

Борьба! Два человека ведут медленный, неторопливый разговор, и кажется, что они просто устали после большого рабочего дня и не пережили тревожных часов в зловещей ночи. Как война меняет нормы поведения! Помнится, однажды он попал на манёврах в болото и увяз по пояс. Сколько потом было разговоров о мужественно преодолённых трудностях. Об этом даже писалось в «Боевом листке». А сейчас они с Ткачевичем могли каждую секунду погибнуть. Но едва прошло чувство непосредственной опасности, как словно волной смыло все переживания. Конечно, где-то в глубине души Мишу ещё лихорадило, но он и сам вряд ли признался бы в этом самому себе.

Решили, что уходить из порта не следует. Ткачевич лёг на диване, а Миша на столе, подложив под голову папку с делами.

Утром Ткачевич едва растолкал Мишу.

— Ну-ка быстренько слезай со своей королевской постели! — сказал он, безжалостно вытаскивая папки из-под его головы. — Прогуляйся-ка по берегу! А потом к Лене. Она, наверно, ждёт, места себе не находит.

Ощущая ломоту во всём теле, Миша соскочил со стола и охнул — затёкшая шея не разгибалась.

— Ступай! Ступай! — торопил его Ткачевич. — Физическая зарядка тебе полезна.

Миша вылез, взглянул на железные торосы, по которым пробирался ночью, и встряхнул головой, словно сбрасывая остатки сна… И как только он умудрился в полной тьме проделать весь этот путь? Заставь его сейчас всё повторить при солнечном свете, он бы глаза зажмурил от страха.

Он пошёл берегом к двадцатому причалу, пристально вглядываясь в землю, не осталось ли где канавки. Ни малейшего признака! Даже самый острый взгляд не обнаружит, что здесь кто-то взрыхлял землю…

Час спустя Миша уже был у Лены. Он подробно рассказал о событиях минувшей ночи. Надя тут же передала об этом радиограмму.

Штаб запросил их, сколько в городе немецких войск. И целый день, до комендантского часа, девушки бегали по самым отдалённым окраинам города. Войск, предназначенных для обороны города, ещё не было. В Татарке и Дальнике они насчитали около трёх батальонов немцев и там же обнаружили небольшую румынскую часть. Кроме того, им удалось выяснить, что основные штабы выехали в сторону Овидио-поля. Строительство дотов и дзотов уже прекратилось, а многие из тех, что построены, были заброшены.

В общем им удалось установить, что город почти опустел от войск. Единственным местом, где их ещё можно увидеть, был порт.

Едва девушки вернулись домой, они тут же связались со штабом.

— Требуй, чтобы скорее бомбили порт, — говорила Лена Наде. — Пусть не теряют времени!..

Если бы Лена могла, она бы сама взялась за ключ, так не терпелось ей передать в штаб всё, что она сейчас переживала. Но Надя признавала только краткие радиограммы, она тщательно выжимала из текста все эмоции.

За эти месяцы девушки не то чтобы сроднились — слишком уж они были разные, но постоянное чувство опасности, совместно преодолеваемое, ответственность за каждый поступок — ведь одна ошибка может стоить жизни всем, кто рядом, — наконец, просто жизнь с её каждодневными заботами связали их так тесно, что одна мысль о том, что приближается время, когда они неминуемо должны будут расстаться, пугала, и они отгоняли её от себя.

А между тем, по мере того как к Одессе приближался фронт, в штабе всё больше проявляли беспокойство о судьбе девушек, требовали тщательной конспирации, приказывали не подвергать себя опасности. Предлагали Мише, если зто необходимо, перейти на нелегальное положение. По тому, как усилилось звучание станции в эфире, Надя определила, что рация штаба уже вплотную придвинулась к Одессе.

Восьмого апреля в Румынию ушли корабли с немцами: теплоход «Альба», пароход «Романия» и «Герцог Карл». В самую последнюю минуту, когда «Гейзерих» заканчивал погрузку в порт вошли шесть «тигров».

Петри даже за голову схватился. Куда их грузить?

И лишь с большим трудом удалось найти для них железную баржу.

Вечером Петри приказал всем покинуть порт. В него вошёл отряд немцев, на рукаве у каждого была нашита пластинка в форме щита с надписью «Крым — Кубань». Они считали себя избранными среди избранных, гордились своей преданностью фюреру и тем, что русские, как они утверждали, в плен их не брали, а расстреливали на месте. Это как бы возвышало их над другими солдатами.

Миша забежал на минутку к девушкам сообщить, что в порт он не вернётся и чтобы они за него не волновались, он найдёт себе убежище.

Утром девятого апреля газета «Молва» вышла на грубой обёрточной бумаге в значительно уменьшенном размере. В ней было опубликовано объявление «боевого коменданта» Одессы.

«В последние дни увеличились нападения цивильных особ на лиц, принадлежащих к немецкой и союзным армиям, — гласило оно. — Поэтому воспрещается всем цивильным гражданам оставлять свои квартиры.

Окна должны быть закрыты, двери тоже, но не на ключ.

Кто в противовес этому появится на улице, или покажется на окне, или у открытых ворот, будет без предупреждения — расстрелян.

Это предупреждение вступает в силу сегодня с 15 ч. дня».

— Что же теперь нам делать? — спросила Надя, несколько раз вслух перечитав объявление.

— А сколько сейчас времени?

— Около двенадцати.

— Я сбегаю купить хлеба! Вдруг какой-нибудь чудак ещё торгует! — сказала Лена.

Когда она вышла, улица показалась ей вымершей. Видимо, жители Одессы из предосторожности выполнили приказ досрочно. Лена добежала до угла и вернулась ни с чем. Чудаки в Одессе перевелись.

Около трёх часов ночи с девятого на десятое апреля со стороны порта раздался глухой взрыв.

— Начали! — сказала Лена.

Они с Надей лежали рядом на своей жёсткой кровати, в полном мраке — тщательно занавешенное окно не пропускало даже слабого ночного света — и чутко прислушивались.

Вот за окном прогромыхал танк. Где-то прострочила автоматная очередь. Издалека донеслись крики. Хрипло выругалась женщина. И вдруг новый удар! В окне задребезжали стёкла.

— Стреляют или оомоят? — спросила Надя.

— Самолётов что-то не слышно! Может быть, взрывают?

Надя не выдержала, встала и, шлёпая босыми ногами, подошла к окну.

— Ленка, гляди! Ракет-то сколько!..

Она немного приоткрыла занавеску, и на стену упал красноватый отблеск. Лена тоже бросилась к окну.

Над крышами то и дело вздымались ракеты — красные и белые, словно город уже салютовал победителям. Со стороны Пересыпи стреляли орудия. И вдруг они ясно услышали посвист снаряда, а затем, где-то совсем близко, раздался гулкий взрыв.

— Девочки! Стреляют! Спускайтесь в подвал! — крикнула им из коридора Клавдия Фёдоровна.

Они услышали детский плач, в глубине коридора хлопнула входная дверь, и всё стихло.

Может быть, им следует связаться со штабом? А что они сейчас могут передать?

Ждать — всегда, пожалуй, самое трудное. Гораздо легче вырваться на улицу, дать волю своим чувствам. Стрелять!.. Стрелять!.. Стрелять!.. Но разведчиков приучают к тишине. Тяжело — молчи, неси в себе всю тяжесть горя и душевной боли. Тебе хочется действовать и кажется, что настало время, осмотрись, взвесь тщательно, хотя время отвело тебе на это подчас только мгновения, имеешь ли ты право на риск?!

Вот они и сидят в тёмной комнате, прислушиваются к стрельбе за окнами и гадают, на каких улицах бой…

— Лена! Как по-твоему, взорвут они город? Неужели и Дюк, и оперный театр?..

— Они бы уже взорвали. Теперь у них нет времени…

А утром девушки стояли на Дерибасовской в густой, заполнившей её толпе и вместе со всеми махали руками советскому танкисту, высокому худощавому парню, высунувшемуся из башни танка. На броне его тридцатьчетвёрки лежали автоматчики и перебрасывались с девушками весёлыми шутками.

Одесса, ещё накануне мёртвая, уже вновь шумела, и шум её был похож на рокот черноморских волн, весело бегущих к берегу.

Потом Лена и Надя вернулись домой и связались со штабом. Лялюшко поздравил их и приказал ждать, когда за ними приедет машина.

В полдень наконец-то примчался Миша.

— Где вы пропадали, девчонки? — закричал он. — Я вас повсюду искал! Только что встретил Ткачевича. Его немцы всё-таки заставили погрузиться!..

— Он уехал? — ахнула Лена.

— Ну ты и бестолковая!.. Как же он мог уехать, если я его встретил? Он вчера вечером пришёл на морской вокзал, поставил для успокоения доктора Петри в каюту чемодан, а потом улучил момент, чтобы скрыться.

— А что в порту? Ты у него узнал?

— Он сказал, что эсэсовцы в самый последний момент сели на катер и хотели взорвать порт с моря. Но общего взрыва у них так и не получилось!

— Что же они взрывали ночью? — спросила Надя.

— Отдельные склады и причалы. Но многое всё же сохранилось. А главное — город цел!

Да, им бы только радоваться, ведь все опасности позади, и рассвет они встретили в освобождённом городе!.. Но всё же чего-то не хватало. Кончилось то, чем они до сих пор жили, что их сдружило за все эти долгие месяцы, что стало смыслом их существования…

— Ну что ж, девчата, скоро расстанемся, — грустно сказал Миша. — Может, в последний раз вместе…

Но они сами понимали, что их грусть преходяща, что день, последний для них, в то же время — новый день. А за днём новым — будущее.