Трудно припомнить, когда ещё Дунай, вздувшийся от дождей и ледохода, разливался так

неудержимо, как в ту весну. Река была сплошной грядой накатывающихся холмов, которые

обрушивались на берега сумасшедшими потоками, они толкались, давились в брюхах затонов,

плясали по глади степи, во всех ручьях и рукавах, раздираемых остервенелыми водами.

   Они принесли с собой множество рыб всех сортов и величин — от карпов и сомов, размером с

телёнка, до плотвы не больше букашки. Их било о льдины, оглушало илом, вертело в

водоворотах, бросало волнами, и они в поисках пристанища у берегов неслись как попало по

воле вод во всех затонах, озерах, окрестных заводях и рукавах.

   Пора рыбной ловли никак не наступала. О Дунае и говорить нечего. Но даже и в затонах,

постоянно содрогавшихся от напора вод, нельзя было закинуть сеть или невод: они

превращались в лохмотья. Рыбы мрачно держались в глубине, у дна, в тине и в ямах. Воду

заволакивали пищащие стаи чаек, понапрасну надеясь поживиться у бесплодных волы. Сонмы

бесприютных уток, толпы согнанных с мест лысух, отчаявшиеся гуси, несчастные дрофы,

растерявшиеся цапли, недовольные пеликаны, надутые бакланы метались повсюду в поисках

укромного места, где бы можно было высидеть птенцов. Все — люди и звери — ждали,

созерцая этот разгул вод.

   Наконец к середине апреля Дунай угомонился. Погруженная дотоле в пучину дельта вышла из

хаоса. С сел, напоминавших крепости, осаждённые ордами вод, была снята осада. Пустыня

затонов стала оживляться. Из лиманов, из-за поворотов выплыли барки, направляясь к местам

рыбной ловли.

   И в большой заводи Назыу тоже объявились люди. Рыбаки с бригадиром во главе на барках

поплыли из деревни в направлении Дуная. Конец заводи соединялся с рекой гирлом, рукавом,

длиной в несколько километров, но узким — всего каких-нибудь десять саженей шириной. Это

Почовелиштя, старое русло, местами очень глубокое. Через этот рукав наводнение заносит в

затон сонм рыб. И через него же они ускользают назад, когда Дунай, опадая, отсасывает свои

воды.

   И вот когда рыба возвращается, рыбаки должны перерезать ей путь, чтоб она не скрылась в

реке, куда зовут её неумолимые законы природы. Первыми чувствуют подходящий миг сомы...

Они подают сигнал и отправляются в путь, увлекая карпов и других дунайских рыб в эту

фантастическую миграцию. Рыбаки узнают об этом по стародавним приметам и не дают рыбам

воли. Они задолго в подходящем месте устраивают запруду и там, расставив садки, караулят

рыбу.

   Как и каждую весну, жители Почовелиштя проникли в рукав и прошли его больше чем

наполовину. В одном месте гирло сужается, но тут же вода прорывает русло глубже и шире,

образуя бурлящий водоворот, а потом, сдавленная с двух сторон, изливается в омут, в заросшее

тиной озеро, через которое течет дальше. Здесь знаменитый брод, где ловят рыбу, и запруда

Почовелиштя. Два ряда столбов, вбитые друг напротив друга поперёк рукава, преграждают путь

воде. Один ряд со стороны омута, другой обращён к Дунаю. Между ними — тинистая яма

омута.

   Чёрные сваи, выглядывающие из воды наподобие мачт,— скелет запруды,— стоят там

незыблемо десятки лет. Только изгородь, их соединяющую, каждую весну привозят из деревни.

   Люди вытащили здесь лодки на берег, чтобы разгрузить материал для запруды. Бригадир

мелькал то тут, то там, отдавая приказания шиворот-навыворот; эдакий тупица, черномазый и

губастый, которого недавно сделали бригадиром. Чванливый болтун, он страшно пыжился,

чтобы прослыть умником. А на самом деле был просто дурак дураком.

— Амин,— приказывал он, видя, что люди совсем его не слушаются,— Амин, давай сюда!

   Рослый рыбак отделился от группы товарищей и последовал за бригадиром. Взобравшись на

перекладину, соединяющую столбы с одного берега до другого чем-то вроде моста, они

осмотрели каждую сваю, побили её со всех сторон, попробовали, не качается ли... Под ними,

сумрачная, быстрая и суровая, текла вода; она пробивалась из Дуная к омуту между чёрными

столбами, ударяясь о них с тяжелым, приглушённым воем, и глубинные подземные толчки

отдавались в сваях, сотрясая их.

   Они сошли вниз.

— Не беспокойтесь,— заверил людей бригадир.— Столбы ещё тысячу лет продержатся... Ну,

ударим разок-другой молотком — только так, для смеха. Тыквы! Эй, где же тыквы? — кипятился

он.

   Двое прыгнули в лодку, подъехали к ближайшему столбу и попытались привязать к нему

пустую тыкву. Течение рвало её из рук, как ураган бумажного змея. Потом вторую привязали к

средней опоре и третью — к столбу у противоположного берега. Все три нацелились, словно

стрелы, на озеро. Прочные верёвки гудели, натянутые, точно проволока.

— Хм! Здорово несёт к озеру. Если верить тыквам, вода не спадет и за неделю. Как ты думаешь, Амин?

— Да брось ты свои глупости... Что знают эти сухие головы? Ты на поверхность не смотри: вода

идёт теперь глубиной. Сперва там меняется. Сила вся под низом.

— Ну а ты как думаешь? Когда?

   Амин ничего не ответил. Раздетый, он вошёл в воду, держась за кустарник. Но вода не

стерпела. С силой ударив Амина по ногам, она повалила его... Пришлось, чтобы вернуться назад,

плыть до столба и за него ухватиться.

— Сегодня не скажу, только послезавтра,— решил он и отошёл в сторону, чтобы разжечь

костёр.

   Потом они дни и ночи по очереди не спускали глаз с тыкв, прислушиваясь к завыванию вод,

выслеживая перемены.

   На третий день вечером Амин снова вошёл в омут. Он с трудом добрался до первого столба. Вода

была ему по горло, она бурлила и захлестывала его пеной. Каждая часть его тела — грудь,

руки, ноги — гудела по-своему, в зависимости от глубины, на которой находилась в воде; подобно

антенне, он определял быстроту течения, силу ударов воды — точно твёрдого предмета — на

разных уровнях его тела и делал выводы. Особенно чутки были ступни — они брали пробы,

измеряли, принимали сигналы о мыслях вод на глубине, где носились рыбы. Несколько раз он

окунулся с головой и, посидев под водой, решительно вынырнул.

— От сегодняшнего через три дня надо кончить запруду.

   Товарищи глядели на него вопрошающе.

— У берегов вода стала спокойнее. Теперь ждать недолго, она будет возвращаться.

— А в середине?

И бригадир показал на перекладину посреди реки: она тревожно дергалась, и от этого дрожали

столбы.

— И у середины нет уже прежней силы... Я против неё выстоял. Скоро ветер выдует озеро

в Дунай.

   Он сказал это так, будто видел, как оно изрыгает воду.

— Да ты что, не замечаешь, вода и не думает спадать. На Дунае она всё такая же высокая,—

дразнил его бригадир.

— А я разве говорю, что она спала? Только я опустил руки в воду... и течение их не сносит.

Посмотри, оно дало мне даже утащить вот это.

   И он разжал кулаки, полные песка.

— Песок песком, а вот как рыбы? Речь о них — заплывают они ещё из Дуная?

   И грозный бригадир хмуро на него глянул.

— Пока я перебирал воду, ни одна не проплыла. Ты ведь знаешь, Дунай отлучил их от

груди.

— Тогда что же они делают?

   Амин улыбнулся.

— Они в заводи, собрались, как воины, и ждут приказа от своего императора, какого-

нибудь мудрого сома, чтобы уйти у нас из-под носа, пока мы здесь разговариваем, вместо

того чтобы взяться за дело... Ну пошли, ребята!

   И он схватил кусок запруды и вошёл в воду.

   Работали все вместе целую ночь при свете звёзд, работали последующе дни — голые, в

холодной, обжигающей воде, обследуя дно, чтобы приспособить клапаны, связать куски

запруды между столбами; длинноволосые, бородатые, точно боги вод, они погружались сотни

раз, задыхаясь, выходили на берег, чтобы передохнуть. Тревожные воды бурлили, проносясь

над ними, но не могли им помешать. К трём часам утра весь омут — снизу доверху на высоту

человеческого роста — был отгорожен двумя запрудами из планок и тростника, сквозь которые

проникала вода. Последними в садок были вделаны клапаны.

Это были гибкие двери, которые открывались очень хитро, только при нажиме извне, со

стороны гирла — как в мышеловках.

   Когда вода из заводи возвращалась в Дунай рыбы, которых она с собой несла, толкали клапаны

и оказывались в ловушке, в садке... И не могли уже вернуться... Всё, что туда ни попадало,

назад не уходило. Вторая, задняя запруда неумолимо стояла на пути.

   Дело было сделано, садок поставлен, и ждали только начала лова. Люди перед уходом

говорили друг с другом шепотом. С этого момента никто — ни вокруг запруды, ни в отдалении

— не имел права шуметь: рыбы несказанно боязливы. Напугавшись, они возвращаются с

середины пути.

   Как и каждый год, Амин остается на вахте целые недели — один среди безмолвия этих мест. И

никто ему не скажет: «Амин, ты смотри». Даже тупой бригадир. Это лишнее. Все знают, что

нет рыбака более искусного и трудолюбивого, который бы так умело управлялся с садком, что

бы ни случилось.

   Товарищи отправились на другие работы, в другие места. Амин даже не проводил их.

Оставшись один, он стал хозяином этих уединённых мест. Изредка сюда залетит какая-нибудь

птица. А иной раз, утром или вечером, ветер пронесется по листве ракит или раздует зелёные

юбки прибрежных камышей.

   Сверху, с перекладины первой запруды, точно с носа полузатопленного, застывшего в воде

корабля Амин неустанно сторожит это немотное царство. Теперь он будет всё время обходить

вокруг садок. Десятки раз он спустится, чтобы нащупать пульс реки, понять, куда стремится

течение, подстеречь рыб, дыхание заводи, происки Дуная...

   Он ждёт. Ест холодную пищу, и то по капле. Спит редко, всегда без одежды, настороженно и

чуть что вскакивает и снова бежит посмотреть. Он ждёт... И вот сперва медленно, потихоньку,

как в гигантских водных часах, заводь переворачивает свой переполненный пузырь и изливает

лишнюю воду в другой гигантский пузырь — Дунай, который всасывает её в своё русло.

Вначале вяло, потом всё быстрее и быстрее, пока рукав Почовелиштя, изменившись как по

мановению волшебной палочки, не потечет разгневанно вспять, из заводи в Дунай, ударяясь о

первую запруду с клапанами.

   Амин постоянно в бегах то к передним мосткам, то к задним — он должен следить за всем.

Река течет быстро под непрерывный аккомпанемент подземного гула. Вода, встретив на своем

пути препятствие, заряжается злостью и движется плотная, тяжелая, точно остывающий

расплавленный металл... И всё сооружение дрожит от погруженного в воду основания до

верхушек смазанных дегтем столбов.

   Амин наблюдает неусыпно. Он чувствует, как сонмы рыб стекаются в закрытый садок —

это река забрасывает их туда, спеша дальше своею дорогой. А омут всё наполняется. Когда

какой-нибудь тяжеловесный сом или карп, тянущий на десять око, пробивается через клапаны,

испуганная изгородь содрогается. Пока он попадает в запруду, Амин провожает его глазами; он

узнает рыб по волнам, которые идут от их могучих спин, и не упускает из виду, пока не

удостоверится, что они угомонились и устроились; он готов прыгнуть в воду, если неистовые

гости попробуют перемахнуть через запруду. Рыбы всё пытаются спастись; они то и дело

устремляются к основанию запруды, копаются под ним. Иногда им удавалось оторвать планки,

вырвать камыши, вырыть подземные ходы, и тогда они проникали наружу и ускользали в

Дунай. Амин чувствует: когда рыбы необычно тихие, не вертятся на поверхности, не

нервничают, не гоняются друг за другом, значит, что-то происходит, они пытаются проделать

дырку и уплыть.

   Тогда Амин опускается под воду, обследует основание запруды, обходит её на

четвереньках под прессом саженной воды, находит пролом, тут же выплывает на берег, хватает

охапку мятлика, мешки с гравием, камнями и таскает их туда, вниз, пока не заделает

пролом и не укрепит основание. Это занятие не только не утомляет его, но даже ему нравится.

   В облике Амина есть что-то от амфибии. Высокий, тощий, с широкой, выпяченной вперёд

сильной грудью — грудью, вмещающей много воздуха, с животом, то втянутым, то вдруг

надутым, с длинными руками и широкими, точно весла, ладонями, длинноногий, он

укорачивается и удлиняется в воде, отталкиваясь, точно лягушка, пружинами всех своих

суставов. На скользкой коже нет ни волоска — наследие далёких предков рода Амина,

происходившего, согласно молве, от рыб. Выйдя из воды, он не ходит мокрый, но мигом

высыхает. Кожа, выдубленная ветром и солнцем, покрывается словно чешуей: поры забиты

илом и всякой грязью, о которую он постоянно трётся в заводи. Он коротко острижен, бреет

бороду, чтоб, поднявшись из глубин, смотреть во все глаза, чтоб пряди волос ему не мешали.

Он самый большой рыбак тех мест, его предки владели по крайней мере тремя четвертями этой

заводи — всеми бродами, складами и рыболовными снастями, а он стал сторожем в запрудах

Почовелиштя и был доволен и этим, рад, что может иметь дело с водой и с рыбами.

   Прошла почти неделя... Амин в своей засаде следил за событиями, когда вдруг запруда под ним

заколебалась от жестокого удара и, казалось, готова была обрушиться. Сквозь клапаны садка,

хрустнувшие на петлях, вкатилось что-то огромное; он едва увидел спину чудовища, она

мелькнула, извиваясь, на поверхности и погрузилась в омут.

   Это было нечто необычное и нежданное.

   Рыбы из породы тех, что держатся у дна, испуганно всплыли целой стаей и юркнули кто куда.

   «Громадный сом»,— подумал Амин. Такое случалось в его рыбачьей жизни. Должно быть,

это тот, который вот уже несколько лет опустошает заводь занимаясь грабежом и пугая

купающихся детей. И Амин обрадовался. Он поборется с чудищем и изловит его. Только бы

оно, беря приступом запруду, не сломало садок...

   Чудовище не лежало спокойно. Новые стаи рыб, которые оно вспугнуло, поднялись на

поверхность и теперь метались взад-вперёд.

   «Видно, буйный»,— подумал рыбак.

   Задняя запруда снова сотряслась несколько раз; потом задрожала передняя. Сердце Амина на

мгновение застыло... И снова тишина во всём омуте... Чудовище не подавало о себе знаков. Это

ещё больше обеспокоило рыбака. Что там делает в глубине этот дьявол? Что замышляет? Где

подрывает плотину? Амин потерял покой. Десятки раз в день и столько же ночью он опускался

под воду. Вначале вне запруды, боясь, как бы чудовище не огрело его хвостом и не сломало бы

ему поясницу или не схватило бы зубами. И он наблюдал за основанием запруды только со

стороны рукава, укреплял её камнями, ставил подпорки. А потом снова возвращался на свои

мостки, чтобы следить за движениями чудовища. Однако Амину не удавалось его увидеть.

Чудовище держалось на дне и не кидалось преследовать добычу.

   «Видно, сытый,— подумал Амин. — А может, и слишком старый. Любит поспать... Оно и

лучше!» Он снова осмеливался спуститься в садок и там проглядел все глаза, чтобы увидеть

призрак; но сквозь тёмное стекло воды не просвечивала даже гигантская тень. И всё-таки он

встревожил добычу, ступая по держащимся у дна рыбам.

   У второй запруды их собралась целая стая; если б не подпорки снаружи, плотина бы рухнула.

Внизу были карпы побольше и потише; над ними — сомы, всегда полные жизни, хищные,

выше — молодые сомята; и ещё выше — маленькие, юркие, проворные рыбешки. И надо всеми

— толпы неистовой плотвы. Опираясь хвостом на нижние слои воды, рыбы напрягаются,

изгибаются, устремляются вверх и с плеском падают назад. Иногда, если вода поднимается,

они выныривают так высоко, что даже показываются над водой.

   Амин дни и ночи пытался изловчиться и поймать чудовище в одиночку, чтобы

продемонстрировать смелость и умение, которое ему, первому рыбаку тех мест, слишком давно

не приходилось выказывать. И он хорошо знал, что напрасно старается: ловить было нечем,

разве что голыми руками. Но кто знает, чего можно добиться усердием? И он не терял

надежды. Иной раз он стоял на берегу рядом с чудовищем и поджидал его: если оно покажется,

Амии вонзит в него багор... Он понимал, что это наивно, для чудовища удар багра меньше, чем

укус блохи. Но это успокоило бы его, погасило бы его нетерпение.

   В конце концов им овладело какое-то безумие. Он даже опустил ногу в воду и долго болтал ею,

как приманкой: может быть, привлечённое запахом человечины, чудовище кинется к нему. Но

не успеет оно схватить ногу Амина, как тот ударит чудовище багром. Однако и эта хитрость не

помогла. Гигант неизменно держался на дне. Что он там делал? Он не заснул — мёртвый, он

всплыл бы и плавал на поверхности в окружении стаи наглых рыб... А если ему взбредёт в

голову уплыть? И Амина одолевает страх, как бы чудовище не толкнуло запруду и не повалило

бы её, а то, пожалуй, ещё продырявит садок и скроется.

   Он не ел и не спал, не расставался с багром, камнями и мешками с гравием, то и дело укрепляя

ими запруду.

   Среди недели к нему приехала на лодке жена, привезла кукурузную муку и продукты. В чистом

платье, нарядная, с цветком пеларгонии за ухом, она приехала, чтобы провести с ним день и

ночь. Увидев, что он так похудел, она удивилась:

— Ты заболел?

   И хотела обнять его. Он угрюмо её отстранил.

— У меня много дел.

   Он всё молчал, но женщина не отставала, пока не заставила его открыться. Он рассказал ей

коротко всё, что произошло, и велел срочно ехать домой и сказать бригадиру, чтоб тот сейчас

же приезжал с бригадой. Ему не под силу совершить этот подвиг в одиночку.

— Скажи ему, рыбы столько, что садок лопается. И боязно, как бы чудище не повалило

запруду. Пускай привезет багры и цепи... И ещё большой невод, на весь омут. Да не забыл бы

куски тухлого мяса.

   И пока жена гребла назад, Амин долго провожал её глазами... Впервые после перерыва он

смотрел с помоста, откуда было видно далеко. До тех пор его глаза глядели только вниз, на

воду. И он удивился. Наводнение отступало. Всё вокруг приобретало обычные очертания.

Запруды сбрасывали с себя вихрь пены. Из воды выступали цветущие ветлы. Вставали острова,

опутанные засохшими плетями ив. Между притихшими потоками зазеленели принесённые

водой пни... Суша отделилась от воды и воздвигла свои владения между рукавами реки,

потерявшей добычу. Деревни на обрывах белели среди фруктовых садов. Поля с осевшей на

них тиной поднимали из-за частокола свои крапленые морды. Запоздалые кукушки

остановились на привал в лесах Добруджи и оттуда двигались в глубь страны вслед за другими

перелетными птицами. Стаи цапель и хороводы аистов, напротив, возвращались на место, к

своим привычным берегам, к топям и трясинам, оставшимся после отступления воды. И

радость захлестнула душу рыбака. Дельта возрождалась к жизни, и её казначейства ломились

от рыбного богатства.

   Бригада прибыла вечером. Все в молчании выслушали рассказ о гигантском соме. Опустили

глубоко багры, на которые была насажена тухлятина. Попробовали столбы, обследовали

фундамент запруды.

— Всё в порядке,— объявил бригадир.

   И снова пристал к Амину с разными глупыми разговорами.

— Если он мне попадётся на багор, повезу его в Бухарест,— похвастался он.— Там

выставка нашего рыболовства.

   И бригадир уже видел себя рядом с гигантским сомом в зале, переполненном начальством; он

давал объяснения и получал награду... На шее чудовища должна висеть табличка с надписью:

«Пойман бригадиром Ионом Фыстыком из Почовелиштя».

   Амина слова бригадира больно задели, у него будто заболело сердце. Почему-то было обидно,

что над его чудовищем так вот надругаются и выставят всем напоказ. И у Амина отпала охота

его ловить.

   Дежурили и спали по очереди. Утром вытащили пустые багры.

— А ведь не поймалась. Хитра, чертовка! — сказал бригадир.

   Эти слова тоже не понравились Амину. Почему он обозвал рыбу чертовкой? Она ведь не

простая рыба, она стоит над другими.

— К неводу, ребята,— приказал бригадир.— С кем она вздумала мериться силами?

   Четверо на одном берегу омута и четверо на другом развернули гигантский невод,

разукрашенный свинцовыми шариками, и принялись прочесывать воду. Вдруг невод наткнулся

на какое-то препятствие, какой-то неподъемный груз остановил его. Рыбаки поднатужились

раз, другой. На третий невод будто стал легче и начал подниматься вверх — выше, выше. Когда

он поднялся на поверхность, гигант забился в ярости, подпрыгнул, упал на сеть, мгновенно её

разорвал и ушёл на дно. Внезапный рывок потянул вместе с неводом в омут людей, и они

вылезли на берег испуганные.

— Счастье, что он не ударил вас хвостом, переломал бы кости, — посмеялся бригадир.

   Как ни быстро всё это произошло и как ни молниеносно исчезло чудовище, всё же можно было

хорошо рассмотреть, что это не сом. Это была белуга. Её все признали. Но белуга огромная, с

рылом кабана и маленькой сплющенной головой.

— Белуга!

— Белуга!

— Белуга!

   Все кричали как безумные.

   Так вот почему она держалась на дне!.. Она ползала в тине — такая уж у неё привычка. А они-

то не подумали!.. Да и как вообразить такое? Белуги никогда не живут в заводях. Они

приплывают из моря в Дунай прогуляться, мечут икру и тут же плывут назад. С этой

произошло что-то невероятное. Амин не мог прийти в себя: он прошёл мимо чуда и отдал его в

руки другим. Он горевал об этом, как о большой потере.

— Эта, видать, зимовала в каком-нибудь дунайском омуте, где потеплее,— смекнул бригадир,

который учился в школе и читал о подобных вещах в книгах. — Её унес ледоход, а наводнение

втолкнуло в нашу заводь.

   Это было единственное возможное объяснение. И всё же они никак не могли успокоиться. Они

галдели, шумели, позабыв о зароке молчать.

— Я прикинул... Она длиной метров десять будет,— сказал один рыбак, смотревший сверху,

всё ещё ошеломленный.

— Тогда в ней больше шестисот килограммов,— сказал бригадир — об этом он тоже читал в

книжке.

   Амину это превращение сома в белугу легло на душу тяжестью. Как несчастье. Он

ничего не сказал. Он и сам не знал почему. Может, то было забытое воспоминание? Что-то, о

чем ему рассказывала бабушка? Он не искал объяснений. Какой прок? И он вернулся к своим

занятиям.

— Что теперь-то будем делать? — спрашивали рыбаки, когда оторопь прошла,— Невод лежит

на дне омута. Багров для ловли белуги и молотков у нас нету. Да если б и найти их, мы с ними

не справимся. Тут нужны другие рыбаки, с моря.

   И они слонялись без дела, не зная, за что приняться.

— Погодите, я съезжу в Тульчу, в дирекцию, и попрошу всё, что нужно. Вернусь с людьми,

которые в этом разбираются. Она не уйдет,— заключил бригадир.— А вы возвращайтесь к

делам. Амин останется сторожить. Когда вернусь, возьму вас, если потребуется.

   Амии оказался в одиночестве. Так было лучше. Только он устал и ему было грустно. Чего он не

поделил с белугой? Она просто не входила в его рыболовецкие расчёты: это была морская

рыба, и Дунай, рассердившись, выбросил её сюда, в паршивую заводь. Сом — другое дело, тут

у него были причины отомстить. Сом постоянно таскал у него уток и гусей. А однажды, хотел

утащить даже ягнёнка из стада, которое ребятишки привели на водопой. Он цапнул за нос

телёнка, что пил воду; укусил за ногу мальчишку, который влез в реку. Было за что его

преследовать, поймать и осудить. Но белуга? Известно, что она не нападает, не рвёт на части.

Она удовлетворяется маленькими рыбёшками, и то хватает их лишь тогда, когда они, глупые,

подплывают, чтобы пощекотать ей усы.

   До приезда бригадира он провёл время больше за размышлениями, чем за делами.

   Бригадир привёз инженера по рыбному делу, которого послали изучить «случай» и принять

меры на месте.

   Вновь прибывший немного послушал, повертелся, покрутился. Амин не спускал с него глаз,

как с больших сомов и карпов, когда они входят в садок.

   Инженер непрерывно почёсывал нос и протирал очки: между этими двумя занятиями он решил,

что здесь ради одного «экземпляра» не нужны люди со специальной снастью.

— Так ведь он больше шестисот килограммов весом,— на сей раз робко заметил бригадир.

— Возможно, что и тысячу. Это ничего не значит. Мы в море таких множество ловим...

— Значит, оставим его здесь вместе с неводом и со всеми рыбами? — удивлённо спросил один из

рыбаков.

— Нет! Бросим динамит и разом разрешим всю проблему,— просто и равнодушно сказал

посланный инженер.

   Услышав о динамите, Амин, державшийся в стороне, нахмурился. Но не встревожился. «Такое

невозможно,— подумал он.— Не разрешено законом... Он не осмелится. Этот человек просто

не знает, что говорит». Но инженер продолжал показывать, как осуществить это беззаконие...

Амин неожиданно прервал его:

— Это невозможно, сударь.

— Почему? — удивлённо спросил посланец. И он снял, чтобы протереть, очки с такими толстыми

стеклами, что их хватило бы на десять обычных пар.

— Запрещено,— сказал Амин.

— Кем?

И инженер как следует потёр нос

— Законом.

— Законом? — Он засмеялся.— При данных обстоятельствах закон отступает. Мы заменяем его

динамитом! — И он снова засмеялся. Потом серьёзно добавил: — Я констатирую, каков этот

случай, и имею право решать: здесь нужен динамит. На другое не стоит тратить силы. Это был

бы напрасный труд.

   Амин сделал шаг вперёд. Он сам не знал зачем... Словно чтобы просить его. А может, угрожать.

— Нельзя это,— настаивал он чужим, изменившимся голосом.— Вся запруда взлетит в

воздух; рыба уйдёт; переправа испортится.

   Он задыхался... Товарищи его глядели опасливо, точно боясь взрыва.

— Об этом не беспокойся. Я знаю, сколько надо положить динамита и где, чтобы досталось только

рыбам.

— Когда будем закладывать, господин инженер? — угодливо спросил бригадир.

— Я сообщу тебе по телефону. Приезжай сюда с людьми на лодках и телегах, чтобы грузить рыбу.

— И он повернулся к Амину: — До тех пор смотри карауль всё.

   Он сел в моторную лодку и уехал. Рыбаки тоже погрузились в лодки и не оглядываясь уплыли в

деревню — там ждали их мамалыга и чорба.

   Оставшись в одиночестве, Амин снова оказался хозяином печальных просторов. Мысль о

динамите всё больше и больше завладевала его рассудком. Он как наяву слышал взрывы,

видел, как высоко взлетают снопы воды, как содрогается омут, выбрасывая из своих глубин

тину. И тут же поверхность воды начинает кишеть убитыми рыбами, они плавают белыми

брюшками вверх, и из жабр у них хлещет кровь, которую уносят волны... А белуга? Он не желал

больше ничего видеть и закрыл глаза руками, хотя знал, что это наваждение.

   Его протест был бессилен, он, точно желчь, пропитывал горечью всё его существо; горечь

захлестывала ум, отравляла бессилием руки и ноги.

   Непривычная чёрная забота придавила его, он согнулся под тяжестью пугающей

ответственности.

   «Это желчь излилася мне в кровь»,— подумал он, пытаясь понять, что с ним происходит.

   Он оглядел воду, землю, горизонт, и, куда бы он ни взглянул, глаза его всё пятнали желтизной.

Нагнувшись над сверкающей волной, он отыскал в ней своё изображение; оно показалось ему

тоже зелёно-жёлтым. Что это, отблеск листвы? Он поднялся и сплюнул — слюна была

зеленоватая, вкуса полыни.

   Он попытался успокоиться; бесчисленное число раз обошёл запруду. По привычке...

неосознанно. Равнодушно... И не думая об охране. Ничего не осматривая. Словно прогуливаясь.

   Полдень давно миновал... Усталый, обессиленный, он поднялся на плотину и против обыкновения

растянулся на перекладине мостков, обвив их руками... Под ним с убаюкивающим гулом

катилась вода. Такого с ним раньше не случалось — он заснул глубоким сном младенца.

   Когда он пробудился, уже спустилась ночь... Он пришёл в себя. Наклонившись, посмотрел вниз,

в глубь омута... Странно, как-то вдруг он с лёгкостью разглядел все, до самого дна. Он хорошо

видел: какие-то рыбы равнодушно отдыхали в тине; другие сновали взад-вперёд; щуки

выпрыгивали на вершок; карпы рвались к запретному воздуху; дремали серебристые усачи;

плотва, точно у неё были крылья, стремилась улететь. Он искал глазами белугу. Долго. Её не

было видно. Может, она спряталась? Его охватила досада. Он вспомнил сказку; какой-то

внутренний голос советовал ему перевернуться трижды через голову, как это делал сказочный

богатырь, и тогда он превратится в мысль. Мысль проникнет всюду... Как ни был он опечален,

но всё же улыбнулся — в детстве он испробовал все кульбиты.

— Не так... душой,— прошептал кто-то в нём.

   «Ага... значит, чтобы душа трижды перевернулась? Так можно».

   Он слышал и слушал этот разговор с самим собой. Надо попробовать. Что от него убудет? И он

напрягся... Один раз — и он точно погрузился на дно смерти. Второй — и он будто всплыл со

дна. Третий — перед ним был свет. Вот оно — он превратился в мысль. Почему он не знал

этого прежде? Значит, нужно было, чтобы пришла беда и его научила?

   Теперь он спускался туда, на дно, и он знал все рыбьи думы. Он сосредоточился, как для

скорбной молитвы, движимый одной мыслью — отыскать белугу. Зачем? Чтобы вымолить у

неё прощение? Чтобы попросить совета? Чтобы воззвать о помощи?

   Ибо он не знал, не умел обратиться к небу. К небу взывают лишь землепашцы, они молят бога

ниспослать им дождь. У рыбаков своё небо — на дне вод; «небо» гораздо более глубокое и

ошеломляюще таинственное... Их бог не ходит но облакам: он несется на рокочущих волнах,

через водовороты и быстрины, на китах и белугах. Одна из них сейчас здесь заперта, значит,

бог где-то близко.

   Торжественный трепет, словно озноб, сотряс всё его существо, точно он услышал зов трубы.

Потом второй, третий, всё быстрее, всё чаще. Он дрожал, будто охваченный страшным

ознобом, зубы у него стучали, как неумолчная трещотка. Что это, снова вернулась лихорадка?

Потом дрожь прекратилась, и он начал гореть. Какой-то внутренний огонь, добрый и ласковый,

точно печка, когда войдёшь зимою в дом. Он успокоился... Ему было хорошо. Теперь он мог

смотреть и не падать в «небо», что было под ним.

   Он прислушивался к себе и понимал — это второе, глубокое превращение. Теперь ему не было

дела до работы... С той минуты он посвящал себя размышлению, ставшему отдыхом... Как его

дед... Уж не постарел ли он вдруг, внезапно? Он снова прислушался к себе: возможно! Но как

бы то ни было, это старость какая-то новая, это иное обличье жизни... Старость, обогащённая

безмерными сокровищами того, что было и что будет, драгоценное воспоминание, какое-то

высшее бескорыстие, беспристрастие человека, благосклонно взирающего на всех с высоты

своего парения. Старость, обретшая милосердие, отрешённая от плоти, но не утратившая силы,

внутренней напряжённости,— как для полета. Разве это может быть старостью, когда он

чувствовал, как клокочут в нем могучие соки, мгновенно выжатые из тысяч и тысяч других

жизней, и самое ценное из всех них было даровано ему?

   Теперь он окончательно понял: жизнь — не сегодняшний день, и не завтрашний, и даже не

целый год. Для настоящей жизни достаточно и мгновения, мгновения полного, в котором кулак

судьбы спрессует время в одну слезу духа. Мгновения, когда он ребенком впервые изловил

рыбу — карпа вдвое больше его самого. Мгновение, когда однажды ночью, склонясь над

дедушкой, он услышал его шёпот и последний вздох, от которого застыло время, и тогда он

слил свою душу с его душой. Эти мгновения — не время, и они никогда не умрут...

   Внутренний огонь стих. Пот, точно роса, выступил у него на лбу. Теперь его охватило

спокойствие всепобеждающей уверенности. Зачем копать, зачем искушать свою душу

вопросами и сомнениями? Это дело времени, будущего. Не лучше ли оставить неразрытыми

богатства судьбы, благоразумно удовлетворившись сознанием, что они там спрятаны, точно

скупец, не отрывающий клада, затаённого его предками в подземелье, над которым он спит?

   И вот ему открылся другой, великий источник жизни, позабытый за делами, заслонённый от

него до тех пор нетерпением, работой и заботами: воображение. Он сразу заполнил пустоту

одиночества и отчаяния видениями, он создал для него мир и приготовил его для неслыханных

дерзаний, помог достигнуть недостижимого.

   Он закрыл глаза и мысленно проник сквозь хрустальные слои своего водного «неба», открывая

один за другим все его своды. Как сверкают там таинственные созвездия струй, держась за

руки в фантастическом хороводе, окружающем вселенную! Среди них снуют гигантские рыбы,

от которых ведут свой род левиафаны, легендарные предки, правящие судьбами рыбаков,

необъятные киты, чудовищные белуги, сторожащие глубины, победители всех потопов; они

выходили на берег, чтобы родить из своего плодовитого чрева людей и основать на пустынных

берегах их могучие роды. Они, пощажённые вечностью, казались ему теперь более близкими и

настоящими, чем несчастные рыбаки — его спутники, вместе с которыми ещё недавно он

закидывал подобный паутине невод и греб веслами, похожими на соломины.

   Мысли взрывались в нем одна за другой с треском динамитной шашки. И наконец взорвали его

сознание.

   Самые крепкие и глубокие садки взлетели в воздух, обнаружив свои основы: они были не его...

Он проник в котлованы самых первых зачатий, прошёл окольными путями развития от начала

всех начал, он видел всё и знал всё, он чувствовал и понимал всё... И узкие стены не

ограничивали его более.

   Он видел наяву предков, они уже не сидели в кельях, подобных медовым сотам, разделённым,

обособленным друг от друга, хотя и находящимся в едином улье, которым был он сам.

Перегородки между ними были сметены бедствием, и всё их накопленное трудом добро, все их

знания, открытия, вся их наука и тайные победы излились теперь из их глубин в его глубины.

   И теперь он снова поглядел вниз... В яшмовой глубине, проткнутой звёздами, дно омута было

дальним возвращённым раем...

   И он вошёл в него, оставив время, как слугу, ждать его на поверхности. Оно прождёт его

понапрасну: он направляется в вечность...

   В великом своем бреду он один являл собою целое общество, целый вселенский собор

древности. Он уже не был осколком. Он вобрал в себя все, он заполнился всем. И все, что было

вне его, наполнилось им.

   О!.. Теперь он мог смотреть долго и не упасть в глубину простёршегося под ним «неба», в

высоту его глубин.

   «Какой толк в том,— говорил он себе,— что небо над нами, отмеривая время, кружит свои

перевёрнутые созвездия и показывает Плеядами и Медведицей полночь?»

   Оно проделывает это миллионы раз... И всё же оно закрыто. А вот его, глубинное, «небо»

открылось.

   Теперь впервые он, проникал в него весь. Переселялся целиком. Он начал с тонких,

таинственных нитей света: они протянулись от него — из глаз, из сердца, из кончиков пальцев,

они ткались между ним и всем, что населяло глубину. Были ли это мысли? Возможно. Но

другого порядка — то было мгновенное постижение. Он всё понимал: там двигались звёзды и

рыбы, не по отдельности, но слитые в единое создание. Все созвездия мира собрались в этой

запруде... И он вспомнил: они порабощены, заперты им, и завтра динамит сотрет их в порошок.

   А вот и белуга! Понапрасну она ползает по дну, пытаясь спрятаться за созвездия. Она так

огромна, что созвездия её не загородят. В брюхе её сияют проглоченные звёзды. Так значит,

она питается небесными телами?

   Он наблюдал за ней точно в отражении волшебного зеркала. Был ли то архангел вод? Нет. Нет.

Теперь он знал: это не белуга. Это его легендарный прапредок, о котором ему рассказывали. Он

поднялся из других водных миров, издалека, он прижился среди туземцев и основал между

рукавами реки крепчайший из родов — род Аминов. Он дал им закон: не трогать белугу. И

сгинул бесследно во время бури.

   Амин знал, что бредит, чувствовал, что бред разрастается, наполняя его сознание страшными

призраками.

   Всё разворачивалось так быстро, что он не мог поспеть за видениями. Образовались глубокие

провалы, чёрные пустоты. Потом он снова поймал их. Да, ему не просто показалось. Здесь, под

ним, находился рай. Рай был в воде. Как мог он позволить негодяям обратить его в прах? Куда

пойдёт он после смерти? Он знает, что должен сделать. Теперь ожидание не будет просто

оцепенелым испугом, он выйдет навстречу событиям и бедам.

   Напряжение подняло его и понесло к постижению начала всех начал. Время? Неясное

будущее? Он не позволит им больше провести его тайнами, прятать от него неожиданности. Он

заставит их раскрыть мгновенно чудеса полного свершения. Впрочем, у него есть ключ. Ключ в

его руках. Он поднялся. Спокойная сила несла его как во сне.

   Он обошёл несколько раз запруду, поднялся наверх и лёг ничком на поперечной балке. Он все

взвесил, обдумал; потом спустился, вдохнул в себя ночной воздух и бросился в воду.

Испуганные созвездия погасли. Остались одни рыбы. Он пулей падал вниз, к основанию

среднего столба, надеясь добраться туда, где лежали камни, мешки с гравием и груды камыша.

Вода смыкалась над ним. Вокруг сновали рыбы и таращили на него глаза.

   Он задохнулся, всплыл наверх, взял орудия и снова, набрав как можно больше воздуха,

погрузился на дно. Он крушил, разбивал, разрывал; он пробил брешь в запруде, на которую

напирала вода. И когда она хлынула в пролом, отбросив его руки, вместе с нею его ударил

поток рыб. Быть может, Амин не успел или не хотел противостоять ей. Вид белуги был грозен.

Она вонзилась в пробоину и, сделав усилие, втянула в себя Амина, а потом двинулась ураганом

через опрокинутую запруду.

   Так, гигантским апофеозом двигалась триумфальная сказочная процессия рыб, и посреди нее

— фантастическая белуга, окружённая водной бездной; она несла во чреве своего потомка —

человека, рыбака Амина — к немеркнущей космической легенде его вечного исхода.