1. За окном было еще темно. Из коридора в комнату растянулась полоса света. Он проснулся от хриплых, неприятных, писклявых, режущих ухо звуков. Увидел, как маму Прыщика безудержно рвало в распахнутом туалете. Напротив — на многострадальном, пропитанном всеми жидкостями сотен человеческих тел диване — храпел здоровенный скинхэд Адольф.

Голова болела адски. Хотелось пить. Он приподнялся. Оказалось, он спал на полу, на расстеленном грязном матраце. Судя по всему, это была квартира Прыщика. Он попытался воскресить в памяти вчерашний день.

Он помнил, как покинул особняк, помнил, как пропивал остатки денег в трех или четырех дешевых забегаловках. Помнил, что пил не сам, что грозил кому-то пистолетом, что стрелял. Кажется, в воздух. Он тревожно пошарил вокруг — пистолет оказался под подушкой. В обойме было два патрона. Куда делись остальные? Других обойм не было.

В одной из забегаловок он встретил Прыщика, с которым когда-то познакомил его Веточкин. Горик очень четко помнил, как Прыщик предлагал ему культурную программу на вечер. Выбор был большой и зависел от финансовых возможностей клиента — трава, трамадол, винт, трахнуть маму Прыщика — либо все вместе. Что же он выбрал? Он не помнил.

Прыщик — невысокий, рахитически худой мальчик тринадцати лет в больших толстых очках. Он похож на отличника из детского киножурнала «Ералаш». У него невинные глазки, крадущиеся кошачьи движения и улыбочка жулика. Он из очень неблагополучной семьи. Мама Прыщика — стареющая алкоголичка, которая трахалась с кем-угодно за бутылку водки или палку дешевой колбасы, а папу Прыщика никто никогда не видел. В таком уютном семейном кругу Прыщик был обречен сносить побои от пьяных клиентов мамы, чаще всего шоферюг и пролетариев (впрочем, она не брезговала и бомжами), сносить побои, спиваться, деградировать.

Однако судьба распорядилась иначе. Эпоха первоначального накопления капитала заразила Прыщика безудержной страстью наживы и раскрыла его предпринимательские таланты. В десять лет он твердо знал, что главное в жизни — это деньги. Он бросил школу и занялся поначалу тем бизнесом, на который толкала сама жизнь. Он стал искать своей маме клиентов подоходнее и требовать с них плату наличными. В молодости мама Прыщика была ничего — годы и водка, конечно, постепенно убивали ее красоту, тем не менее эксплуатировать ее остатки было еще вполне реально. Прыщик стал сутенером собственной мамы, которая превращалась в овощ, однако пользовалась стабильным спросом у неприхотливых окрестных работяг. Часть доходов Прыщик тратил на водку и косметику для мамы, остальное забирал себе. Со временем он расширил мамину клиентуру, приглашая к ней школьников из обеспеченных семей, желающих срочно лишится невинности, чтобы хвастаться об этом одноклассникам. Расценки на маму Прыщика росли — росли и его доходы. Прыщик богател и теперь уже тратил серьезные деньги на поддержание мамы в товарном виде — покупал ей нормальную непаленую водку, шмотки, косметику. Однако жизнь ему отравляли мамины постоянные клиенты-собутыльники. Они по привычке приходили, давали тщедушному Прыщику оплеуху и трахали безвольную маму за бутылку паленой отравы, нарушая таким образом четко отлаженный бизнес. Предложение Прыщика платить деньгами и гораздо больше в лучшем случае вызывало смех.

Прыщик был вундеркинд и он нашел выход. Он взял на содержание двадцатилетнего скинхэда — агрессивного уголовника и наркомана по кличке Адольф, который несколько раз, с примерной жестокостью наказывал всех кто не нравился Прыщику. Он бил людей очень больно, это было одним из его главных удовольствий в жизни. Когда он выгонял из квартиры самого ненавистного Прыщику маминого клиента на стене подъезда осталось огромное пятно крови. Прыщик специально заплатил бабушке, которая убирала подъезд, чтобы она не мыла стену в этом месте. Слухи об Адольфе распространились по району быстро, случайные люди обходили квартиру Прыщика десятой дорогой. Каким образом двенадцатилетний пацан подчинил своей воле здоровенного агрессивного психопата осталось загадкой. Адольф охранял Прыщика как верный питбуль.

Примерно тогда же, когда появился Адольф Прыщик заинтересовался наркотиками. Он сразу оценил перспективы этого бизнеса. Его рыночного чутья хватило, чтобы уловить главное: наркотики — это единственный в мире товар, который не нуждается в рекламе для продвижения на рынке. С головокружительной быстрой Прыщик построил персональную империю развлечений — избранные клиенты трахали его маму, нанятые малолетки возили в электричках коноплю из глухих сел и распространяли ее в школах. Прыщик научился готовить дома винт из легально купленных в аптеке ингредиентов. Он богател. Он начал одеваться как ребенок состоятельных родителей, носить серебряную цепочку и печатку. Говорили, что он платит участковому. На другие точки на районе, где можно было купить наркотики периодически совершали налеты банды малолетних отморозков.

Горик не мог понять куда Прыщик девает деньги. Спиртное он вообще не пил, иногда курил план, который доставался ему бесплатно, других наркотиков не употреблял. Веточкин рассказывал, что Прыщик любит красивых девочек лет по шестнадцать и часто тратит деньги на них. Веточкин очень завидовал Прыщику и Горик понимал почему. Прыщик был фигура на районе легендарная.

Мама Прыщика закончила свои дела и вернулась в комнату. В полосе света она походила на женщину-чудовище в кульминационном моменте американского фильма ужасов. На ней была серая короткая ночнушка. Горик не разглядел ее лица, но синие варикозные ноги впечатались ему в память. Он испугался, что она ляжет к нему на матрац, но она ушла на диван к Адольфу.

Горик нашарил шмотки, оделся, пошлепал на кухню. Не включая света, нащупал пачку чьих-то сигарет, закурил одну. Открыл холодильник — там была водка, пиво, икра, колбаса, куча всякой всячины. Достал бутылку пива, открыл ее зажигалкой, уселся на табуретку.

Включился свет и появился Прыщик. Он был без очков, в больших трусах и майке. Он походил на мученика Освенцима.

— Ну как? — спросил Прыщик.

— Что? — насторожился Горик.

— Самочувствие.

Горик отхлебнул с бутылки.

— Хуево… Ничего, что я…

— Пей. Мне не жалко.

Горика мучил один вопрос.

— А я вчера… с твоей мамой?..

— Нет.

Горик облегченно вздохнул. Интересно, подумал он, а Прыщик трахал когда-нибудь свою маму. Ему-то можно бесплатно.

Неожиданно в кухню зашел непроспавшийся Адольф. Его шаги звучали мощно. Прыщик посторонился, давая ему пройти. У Адольфа было свирепое и страшное лицо недоброго человека с жуткого похмелья. От него шел неживой химический запах. Он был в одних семейных трусах. На накачанной груди красовалась большая синяя татуировка — кельтский крест в причудливом орнаменте. Адольф остановил на Горике изучающий взгляд. Горику стало не по себе — настолько жуткая агрессивная энергетика шла от этого несомненно очень сильного и жестокого парня. Горик опустил глаза.

Адольф взял в холодильнике бутылку пива и ушел в комнату. На его спине была другая татуировка — орнаментированная надпись латиницей. Горик поднял голову и наткнулся на внимательный взгляд Прыщика. Горик понял, что ему лучше уйти.

— Я пойду, — сказал он Прыщику почти просительно.

— Как хочешь, — равнодушно ответил Прыщик.

Через десять минут Горик был на улице. У него не осталось ни денег, ни сигарет. В руке он держал недопитую бутылку пива. В кармане куртки висел пистолет Стечкина с двумя патронами.

Светало. Все таяло, хлюпало и текло. Было совсем не холодно — говорили, что эта зима будет самая теплая за последние двести лет. Воздух был наркотически свежим, от такого воздуха случаются передозировки и самые обычные пошлые вещи — грязный двор, голые черные деревья, раздолбанная мокрая детская площадка — самые простые вещи на свете казались сейчас неестественно красивыми, как будто наступил апрель.

Он как обычно не знал куда идти, но был почему-то как будто даже счастлив. Он спрыгнул в лужу с бетонного крыльца подъезда. Хлебнул пива. Мимо пробежала лохматая дворняга. Порыв ветра швырнул в лужу треснувший пластиковый стаканчик.

Он прошел немного и уселся на мокрое сиденье скрипучей качели-вертушки. Головная боль проходила, он закурил. Когда он снова поднял голову было уже светло и навстречу ему, осторожно маневрируя в грязи, шел Веточкин — в черных брюках, куртке-ветровке, с большим дешевым китайским рюкзаком на спине, взлохмаченный, похожий на цыпленка-переростка. Впервые Горик видел Веточкина одетым не в шорты и белую рубашку. И впервые он был на улице без своей веточки.

Они буднично поздоровались, как будто заранее договорились о встрече.

— Ты далеко? — спросил Горик.

— В школу. А ты?

— А я от Прыщика.

Глаза Веточкина округлились.

— Ну дела! От Прыщика? Трахал его маму?

— Секс меня сейчас не интересует, — сказал Горик как можно небрежней. Эту фразу он слышал в фильме.

— Еще скажи, что ты ним занимался.

— Один раз, — сказал Горик с деланным равнодушием.

Веточкин сразу стал серьезным:

— Пиздишь.

— Отвечаю. А вот еще смотри, — он приподнял штанину, демонстрируя новый ботинок. Показал одну ногу, потом вторую.

Веточкин был в экстазе. Он потрогал левый ботинок, потом правый:

— Ништяк…

— Кожа, — сказал Горик самодовольно.

— Молодого дерматина? А если прижечь?

— Хоть жги, хоть дрочи на нее — кожа есть кожа.

— Ответишь на рот, что кожа?

— На рот отвечают пидарасы. Я тебе говорю кожа.

Веточкин вспомнил про секс и забыл о ботинках:

— А с кем ты спал? Со своей правой рукой?

— Это ты дрочишь. А я спал с девушкой.

— Красивая?

— У тебя такой не будет.

— Я бегемотов не ебу. Сколько лет?

— Ты сам гамадрил. Пятнадцать, — соврал Горик.

— Что ты пиздишь!

— Ну может четырнадцать. Я свидетельство о рождении не спрашивал.

— И где же ты с ней познакомился?

— В школе. Неважно. Ты сюда глянь, — ему хотелось поразить Веточкина окончательно. Он достал пистолет.

Веточкин сначала не понял что это. Потом вдруг сразу побледнел.

— Он настоящий?

— Хочешь — проверим.

— Спрячь его, — попросил Веточкин жалобно. — Люди ходят (Горик огляделся — людей не было). Спрячь. А лучше выбрось.

— Хочешь подержать? — предложил Горик.

— Веточкин побледнел еще сильнее:

— Нет. Спрячь. Я не люблю такие штуки. Мне сегодня снился плохой сон. Там был ты и пистолет.

— И что? Я стрелял?

— Нельзя рассказывать до обеда. А то сбудется. Слушай, я в школу опоздаю.

— Забей. Пошли погуляем.

Горик спрятал пистолет в куртку и поднялся. Они направились к выходу со двора.

— Пошли в переход, — предложил Горик, — попьем пива.

— У тебя есть деньги?

— Будут.

— Ты собираешься их украсть? — насторожился Веточкин.

Горик самодовольно улыбнулся.

В центральном переходе было немноголюдно. Пустовали мажорные магазинчики и кафешки. Стояли в ряд потухшие игровые автоматы. Безногий Игнатыч дремал на батонном полу рядом с большой черной дворнягой. На плоском экране застыла панорама ночного Брагома.

Веточкин расспрашивал Горика о девочке, о пистолете. Горик отвечал механически. Он не отрываясь смотрел на стеклянную стену продуктового магазина. Там бродила за прилавком толстая сонная продавщица да парочка покупателей выбирала себе пиво. Магазин пуст, подумал Горик. А в кассе — лавэ за сутки. Сейчас ему казалось, что он может все.

— Иди на Виселицу, — сказал он Веточкину, — жди меня там.

Веточкин сразу все понял и по-звериному вцепился ему в руку.

— Подожди, Горик, — заговорил он тихо и нервно, — ты что головой ударился? В магазине — сигналка, «Беркут» прибегает через минуту, у них тут рядом пост, возле обмена валют.

— Ни хуя там нет возле обменника.

— Я тебе отвечаю, только сунешься — менты прибегут сразу. Горик, не будь идиотом.

Горику было наплевать на сигналку и ментов. Там несколько тысяч в кассе, может больше. Главное действовать резко и нагло. Что-то тянуло его вперед и кто-то в башке говорил ему, что он может все.

— Иди на Виселицу, — повторил Горик таким голосом, что у Веточкина началась паранойя.

— Горик, я тебя прошу, не ходи туда. Тебя убьют. Мне приснился сон. Тебя там убили, понимаешь? Идем отсюда.

У Веточкина было бледное перекошенное от ужаса лицо и круглые глаза цыпленка, которого собираются зарезать.

— Мне всегда было интересно, — сказал Горик спокойно, — почему ты носился с веткой?

— Это неважно сейчас, — заговорил Веточкин быстро и нервно, — но я скажу, если хочешь, только пошли отсюда… я никому не говорил… мой папа был биологом… мой настоящий отец… он привез растение из Африки… потом ветка засохла… ты все равно не поймешь, нельзя так сказать, чтобы ты понял… пойдем отсюда…

— Иди на Виселицу. Или посмотри, как это делается, — он вырвал руку и быстро зашагал к магазину, на ходу доставая пистолет. Только сейчас он вспомнил, что у него всего два патрона. В голове промелькнуло, что многие бомжи здесь его знают, и что, скорее всего, придется куда-то уехать, и что вообще все как-то непродуманно и сразу.

Но он не остановился. Он открыл дверь магазина, вошел, наставил пушку на толстую сонную продавщицу и сказал:

— Давай деньги, сука!

Продавщица пискнула и проснулась. Теплая зима в этом году, подумал Горик, как будто апрель.

Сзади было какое-то движение. Он резко обернулся и машинально выстрелил в доброго охранника Колю, который несся на него. Выстрел оглушил Горика. Охранник Коля упал. По полу растеклась лужа крови.

Горик обернулся к продавщице:

— Сука, я тебя пристрелю сейчас, кассу давай!

Он заметил, что продавщица с надеждой смотрит куда-то позади него. Горик обернулся — в магазин вбежали двое «беркутят» в бронежилетах и с автоматами. Он выстрелил, но, кажется, промахнулся, снова надавил на курок и услышал щелчок.

Что-то сильное и горячее ударило его в грудь. Он даже не успел понять как он оказался на полу. Ничего вроде не болело, просто он уже почти не мог двигаться. С трудом он дотронулся рукой до груди — ладонь оказалась в крови.

Теплая зима, успел подумать Горик, апрель.

Последним что он увидел в своей жизни, были коричневые ботинки стоящих над ним «беркутят».

2. Чувства? Нет никаких чувств. Ненависть, скука, презрение, страх, отвращение и обреченность давно растворились друг в друге и смешались в коктейль, который можно назвать тупым бесчувствием. Что-то внутри загнано в угол. Что-то внутри перегорело и потухло.

Мысли? Нет никаких мыслей — лишь одна кружащаяся по спирали мысль о том, что никаких мыслей нет. Мысли были раньше, они вырождались в слова (в крики! в крики!!! они кричали, бегали в темноте и кричали, она никогда не думала, что можно так кричать, потом увидела удивленное лицо Саши, ее лучшей подруги в этом зале, шокированное лицо, и ни черта не было страшно, но она прочла по губам свое имя — Юля… и было уже поздно, ей было неестественно весело, словно кто-то другой управлял ее пальцем, и Саша тоже исчезла в потоке лиц, глоток и ртов, которые кричали, бегали и кричали…), они раздирали глотку, но никто их не слышал (потому что было темно и гремела идиотская музыка, и никто не мог найти дверей, включить свет и вырубить музыку и неясно было, что вообще происходит).

Эмоции? Их не было тогда и нет сейчас (впрочем, нет, была ненависть к этим ничтожествам, которые не пришли, которых она научила всему, которые должны были сдохнуть вместе с ней).

Жизнь? Ее никогда не было, ведь она родилась старухой. Самоконтроль? Зачем? Чтобы не прыгнуть? Для этого был.

Страх? Высоко. Все видно. Весь ебаный городишко. Трубы, фонари, дома, огни, дороги. Люди. Которых она просто не успела убить, но кто-то когда-то обязательно убьет их за нее, потому что там нет никого кто заслуживал бы жизни.

Будущее? Нет никого, кто бы его заслуживал.

Смерть? Все и так мертвы в этой братской могиле.

3. Гена держал в руке пистолет Макарова. Часы показывали без шести минут пять. Надо собираться, подумал он. Все было как во сне.

Гена сосредоточился на простых вещах — натянуть штаны, найти свитер… Что будет через полтора часа, думал он. Меня убьют? Или арестуют?

Он оделся, спрятал оружие за поясом под свитером и вышел в коридор.

— Папа, я к Жене зайду! — крикнул он на кухню.

Родители ничего не знали о предстоящем школьном концерте. Гена им не говорил, а сами они не интересовались. Хотя не пришли бы даже если б знали — мать вечно на работе, а отцу лень отрывать задницу от дивана. Когда Гена хотел выйти побродить он говорил, что идет к Жене, старому знакомому из соседнего двора. Гена не видел его года два, но родители верили.

Появился папа. Вид у него был традиционно запущенный — растянутые спортивные штаны, тельняшка, щетина. В руке он держал старый детектив Натальи Перестрелкиной. Перечитывал.

— Сынок, вообще-то уже темно на улице…

— Я не надолго.

Гена знал, что отец его отпустит. Мать могла бы не отпустить, но ее не было дома.

— Ну смотри.

Гена обулся. Надо было попросить Юлю взять для папы автограф у своей матери… Но уже поздно…

Он вышел на улицу. Было очень тепло, словно наступила весна и Гена расстегнул куртку. Он шел по слякоти в сторону школы и крутил в мозгу однообразные механические мысли — я должен отомстить, там нет никого, кто заслуживал бы жизни… Он пытался вызвать в себе ту ненависть, которая бы как допинг сделала бы его шаги быстрее, руку тверже, взгляд решительнее… Ненависть, которая позволила бы без колебаний нажимать курок.

Но ненависти не было. Гена шел медленно, каждый шаг давался с трудом. Было страшно, не хотелось умирать. Пистолет за поясом не приносил успокоения — наоборот, его хотелось выбросить, потом убежать и где-то спрятаться.

Показалась школа. Гена остановился, сделал два шага, потом снова остановился. Приходилось заставлять себя делать шаги вперед.

Надо отговорить ее, вдруг подумал Гена. Главное отговорить ее, а Горик и так сделает все, что она скажет.

Школа была все ближе. Гена подходил к ней и чувствовал постепенно нарастающий ужас. Ему хотелось убежать отсюда. Зачем это все? Он ясно ощутил насколько это глупо и страшно. Потом до него дошло. Она не решится. Она позвала их, но не решится сама. Она хочет поиграть ими как марионетками, но свою жизнь она ломать не станет. Она не придет.

От этой мысли стало легче. Она не может быть настолько сумасшедшей, чтобы прийти и перестрелять полшколы. Она хочет, чтобы мы пришли и сделали это, подумал Гена. Не зря же она учила меня стрелять и ненавидеть.

Он пошел вдоль школьного забора, не поворачивая в школьный двор, думая обо всем этом. Теперь идти стало легко. А что если она все же решиться и придет, задумался Гена. Стоило сходить и проверить.

Но он уже не мог заставить себя повернуть. Школа осталась позади. Идти было уютно. Поплыли дома и дворы, люди и автомобили, оставались за спиной улицы и дороги. Он снова капитулировал, прятался и убегал, но сейчас это не тяготило…

Была уже почти ночь, когда Гена, стоя на мосту возле Петровского вокзала выбросил в речку подаренный Юлей пистолет.