Было туманное сентябрьское утро 1979 года. Листья начинали понемногу желтеть и опадать, а ревматизм диктатора Муанты Портале и Грасиа все ощутимее досаждал не только самому владыке, но и окружающей его свите. Постоянно кто-нибудь из адъютантов попадал в немилость и отправлялся на двадцать лет каторжных работ в лагерь для заключенных, именуемый «Милая Родина», уповая только на пожилой возраст диктатора и давно ожидаемый переворот.

К сожалению, Кровавый Муанта, несмотря на свои восемьдесят семь лет, правил с остервенением и так судорожно цеплялся за власть, как способны только те, для которых не существует других радостей и удовольствий, кроме возможности повелевать. А воля тирана была в государстве наивысшим законом, который уже много лет не подлежал никаким изменениям, если не считать того, что во время ревматических приступов Муанты этот закон становился еще более лютым и мстительным, чем всегда.

— Гонсалес, чертов сын! — брюзгливо обратился Муанта к своему единственному адъютанту, который выдержал все приступы боли диктатора. — Эти люди когда-нибудь закончат свою работу?

— Конечно, ваше превосходительство. Ректор Диас просил сегодня аудиенции. Впрочем, сдается мне, что он как раз прибыл. Прошу прощения...

Гонсалес сбежал по многочисленным ступенькам, тщательно охраняемым вооруженными стражниками, и вскоре ввел ректора Диаса в покои властелина.

Ректор Диас относился к числу исключительно красивых людей. Высокий, седоватый мужчина с бронзовой кожей и живыми голубыми глазами, он мог бы успешно рекламировать костюмы, пасту для зубов или заграничные путешествия. Кроме того, ректор Диас говорил на нескольких языках и относился к числу ведущих биофизиков в мире. Все эти достоинства не мешали ректору быть весьма гадким и бесхарактерным типом.

— Диас, дрянь! — рявкнул диктатор. — Родина ждет тебя. Когда, черт возьми, вы смонтируете пусковые установки?

— Пусковые установки уже готовы, ваше превосходительство, сейчас присоединяем боеголовки. Это замечательное оружие, ваше превосходительство. Правда, замечательное. Мы перегнали все страны на пятьдесят, шестьдесят лет. Ничто не может помешать нашему триумфу. Вы будете владыкой мира...

— Что я! — фальшиво возразил диктатор. — Главное — наша любимая родина. Я забочусь только о ее престиже, о ее будущем. Сам же я всего лишь старый, уставший человек. Вы хорошо замаскировали бункеры?

— Мало сказать хорошо — гениально! — заявил Диас. — Генерал Астериа приказал высверлить в глубине горы отличные проходы, а выпускать наши снаряды мы будем с морского дна.

— Хорошо, Диас. А когда я смогу все осмотреть?

— Послезавтра, ваше превосходительство.

— Гонсалес, нужно подготовить дипломатические ноты для всех стран...

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Напиши их сам. Необходима строжайшая тайна. Ясно?

— Так точно.

— Гонсалес, ты глуп как пробка и никогда в жизни не напишешь самостоятельно ни одной ноты. Зачем же ты говоришь «так точно»? Я разрешаю расстрелять того, кто будет за тебя писать эти ноты.

— Благодарю, ваше превосходительство.

— Диас, ты ничего не слышал.

— Конечно, ваше превосходительство.

— Санта Мадонна! — вдруг взревел Кровавый Муанта. — Ну и ломает меня! Вызови какого-нибудь врача! Быстрее врача!

И запустил в полковника Гонсалеса женской статуэткой, которая символизировала свободу. У «Свободы» издавна был отбит нос и обе руки, но диктатор не позволял убрать ее с письменного стола: она была очень сподручна.

*

Мама Петруся и Эли работала в лаборатории, где исследовались пригодность и полезность продуктов питания. Поскольку все вкусовые вещества получали химическим путем, нужно было внимательно следить за тем, чтобы какая-нибудь новая пикантная приправа, оригинальный кулинарный эликсир не содержали компонентов, вредных для потребителей. Поэтому мама и ее сотрудницы подвергали каждое лакомство сложным испытаниям, направленным на выявление разных вредных веществ.

В соседнем отделе работала тетка Флора, и обе женщины время от времени навещали друг друга. Точнее — тетка Флора навещала маму.

— Ну что там со взбунтовавшейся машиной, моя дорогая? Надежно ли она обезврежена? Ведь с этим шутки плохи. Я знаю случай, когда робот маленькую девочку...

— Перестань, Флора. Петрусь ошибся и вложил в робота какую-то смешную программу.

— Нечего сказать, смешную! Ведь я же могла умереть от ужаса... Какие аппетитные пирожные! Это из той партии, что для проверки? Мне, пожалуй, надо уже бежать к себе, мы сейчас исследуем сосиски, груды сосисок! Меня тошнит от одного их вида. Кажется, был какой-то несчастный случай, и хотят все изъять. А вот когда я вижу сладости, то так бы на них и набросилась...

— Флора, прошу тебя, — сказала мама, но было уже поздно. Тетка вовсю уплетала пирожное, взятое с подноса, и продолжала тараторить:

— М-м-м, вкуснота! Зачем это анализировать? Я сама нёбом чувствую, что все в порядке: запах, вкус, выпечка… Говорю тебе, достаточно обыкновенной дегустации. Впрочем, я уверена... — лицо тетки постепенно изменилось, застыло, и тетка очень спокойным голосом медленно произнесла: — Не знаю, о чем...

Эта неслыханная метаморфоза, которая произошла с теткой, ужаснула маму.

— Флора! — закричала она, тряся кузину. — Флора!

— Да, что? — тихонько отозвалась Флора.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо... вроде хорошо...

— Что с тобой произошло?

— Со мной? Ничего...

— Как это? А почему ты молчишь?

— Потому что... так...

— Что — так?

— Зачем...

— Что — зачем?

— Не знаю...

— Ты можешь встать?

— Могу.

— Тогда встань!

Тетка послушно встала. Мама никогда не видела тетку в таком состоянии.

— Почему ты молчишь?

— Я?

— Да, ты!

— А... зачем?

— Что — зачем?

— Говорить...

Для мамы это было уже слишком: тетка Флора, которая не хочет говорить!

— Посиди еще минуточку, моя золотая, а я сейчас вернусь.

Флора послушно села. Вскоре в лабораторию вместе с мамой вошел местный врач.

— Пожалуйста, сюда, доктор. Мы сидели, разговаривали. Флора взяла пирожное, начала его жевать, и вдруг с ней сделалось что-то такое... — мама беспомощно указала рукой на тетку, застывшую на табурете.

— Прошу дышать, — сказал Флоре врач.

Тетка начала пыхтеть, будто переплыла озеро.

— Прошу не дышать.

Тетка затаила дыхание.

— Итак, все симптомы свидетельствуют... Да дышите же! — крикнул он, так как пациентка, хоть и начинала постепенно зеленеть, по-прежнему не дышала. — Полагаю, тут что-то очень серьезное. Мы отвезем вас в клинику.

Флора грустно кивнула.

— А пирожные надо сразу же изолировать. Вы должны их тщательно исследовать. Я подозреваю, что в них попало какое-то психотропное вещество. Поразительный случай. Мог ли какой-нибудь транспорт попасть к потребителю? Если нет, то мы избавили себя от больших хлопот. Сообщите, пожалуйста, начальнику.

Мама послушно побежала сообщать начальнику предприятия. На обратном пути ей еще удалось увидеть выходящую тетку Флору, которую заботливо вели под руки санитары. «А как мне хотелось этих пирожных! — подумала Эва. — Удивительная история! Я чувствую, это только начало какого-то скандала или аферы. Бедная Флора! Она оказалась жертвой собственной невоздержанности. Жаль, что с ней это случилось».

Мама напрасно жалела тетку. Если бы не этот случай, быть может, дело кончилось бы намного трагичней, хотя тогда еще никто не мог ни о чем подозревать.

Эта неделя тянулась поразительно долго. Уже сам факт, что тетка была выпущена из больницы только спустя пять дней, свидетельствовал о серьезности ее заболевания.

После первого посещения больницы мама сообщила отцу:

— Найдено какое-то очень замысловатое вещество, вызывающее атрофию воли. Доза, по всему, была так велика, что ее хватило бы на восемь человек. Чудо, что Флора не свалилась на месте и еще способна была сидеть, говорить. Она оказалась удивительно стойкой. Мы исследовали в лаборатории все пирожные, но лишь несколько обладают таким страшным свойством. Выдвинута гипотеза, что мы имеем дело с каким-то не поддающимся фильтрации химическим веществом, которое присутствует в малых количествах в океане и оседает на водорослях. Уже послано несколько исследовательских партий, которые пытаются установить происхождение яда. Ты понимаешь, чем это грозит всему миру?

— Что касается меня, то я могу не есть пирожных, — беззаботно отозвался Александр.

— Ты, наверно, шутишь! — возмутилась мама. — Парализующее волю вещество, которое не поддается фильтрации, — да ведь это грозит голодной смертью! Уже сейчас должна быть остановлена вся переработка водорослей, пока нет уверенности, что мы способны как-то отделить яд от продуктов питания.

Отец даже свистнул.

— Тогда другое дело, — сказал он, только теперь осознав, что около семидесяти процентов человеческой пищи — именно водоросли. Если действительно... — Моментально установят дополнительные фильтры, — утешил он маму, — можешь быть совершенно спокойна.

— Но пока что их нет — и вот какие возникли серьезные проблемы. Послушай, Олек, только все, о чем я рассказала, — строгая тайна, — добавила мама. — Помнишь, сколько было напрасной паники, когда распустили слух, что целлюлоза способствует старению?

— Что тут удивительного? Люди хотят жить как можно дольше. Признаюсь, что я бы и сам много дал за третью или четвертую сотню лет жизни.

— Шансы увеличиваются с каждым днем. Тысячи институтов занимаются этой проблемой. А как твой пациент?

— Вот здесь-то как раз и сенсация!

*

Инженер-криогеник Анджей Торлевский никогда бы не отважился на что-либо подобное, если бы не поддержка со стороны друзей.

Жестокая и коварная судьба отбирала у Анджея все самое для него дорогое. В 1968 году жена инженера погибла трагически и бессмысленно под колесами огромного грузовика. Осоловелый, пьяный шофер одним неосторожным жестом лишил Анджея счастья. Он остался один с трехлетним сыном Мареком. Нелегко было инженеру воспитывать резвого, неистощимого на выдумки мальчика. Сколько усилий Анджею стоило, чтобы Марек был всегда прилично одет, накормлен, чтобы как следует делал уроки, чтобы не перегрелся, не простудился... Всю свою любовь к жене Анджей излил теперь на сына, на этого несносного Марека с глазами и волосами матери. Вдобавок, со здоровьем у мальчика было неблагополучно. Когда в 1974 году Марек впервые лег в клинику, врачи не стали скрывать от инженера своих опасений по поводу дальнейшей судьбы ребенка. И Анджей Торлевский, как только мог, стал проявлять чуткость и осторожность.

— Маречек, — просил он, — не играй сегодня в футбол... Твое сердце...

— Так я, папа, правда отлично себя чувствую. Со мной все в порядке. Тебя просто напугали. И больше всех — доктор Земба.

— Может быть, но прошу, береги себя.

— Хорошо, папочка, я только немножко, совсем немножко поиграю.

Марек не был черствым ребенком. Неоднократное пребывание в клинике научило его сочувственно относиться к человеческому страданию, а он видел, что его отец страдал. Правда, Марек был уверен, что отец мучается напрасно, потому что он, Марек, отличается лошадиным здоровьем, а все эти неполадки с сердцем не так уж и опасны...

Марек бредил футболом. Сейчас из-за больного сердца он стоял во время игры обычно в воротах, но зато был главным организатором огромной, замечательной, победоносной дворовой команды «Черные молнии 76», которая в чемпионате 1978 года чуть не победила даже «Ураган». А известно, что в «Урагане» играли пять, а может, и шесть переростков!

Инженер Торлевский вместе с сыном волновался по поводу каждого его успеха и каждого поражения. Анджей, как мог, заботился о Мареке, но был не в состоянии сотворить чудо и продвинуть медицину на пятьдесят лет вперед. Он в отчаянии слушал, как его друг доктор Земба говорил:

— Если бы Шопен жил сейчас, мы вылечили бы его за год! Точно также Словацкого. Оба еще смогли бы создать о-го-го! Один с полсотни мазурок, полонезов и этюдов, а другой с десяток драм. Да, да, мой дорогой, мы бежим наперегонки со временем. Жаль этих людей, правда, жаль.

Инженер знал, что в этом соревновании медицина непрерывно стремится вперед, и страстно желал, чтобы в случае с Мареком она успела вовремя.

*

Александр Зборовский с нетерпением открыл полученную папку и вынул первый лежащий сверху лист. Какое-то время он с удивлением разглядывал материал, из которого этот лист был сделан. Бумага! В молодости он еще видел книжки у некоторых коллекционеров, но все его собственное обучение протекало с помощью лазерных проекторов. В такой проектор вкладывается тоненькая пластинка, и текст проецируется на стену. Благодаря этому изобретению каждый может иметь дома библиотеку, которая прежде заняла бы три огромных книгохранилища. Александр с изумлением читал:

Уважаемый неизвестный коллега!

Прости, что обращаюсь прямо к тебе и только к тебе, а не в Научный Совет или исследовательский коллектив. Но я по собственному опыту знаю, что всегда, по существу, кто-то один-единственный отвечает за весь эксперимент в целом, рискует и лучше других представляет себе размеры риска. Я отважился на этот шаг из разных побуждений. Трудно определить, сколько здесь надежды, сколько эгоизма, сколько веры в знание и прогресс. Я решился на это прежде всего потому, что не было иного спасения для моего ребенка. Я давно знал, что меня ждет. Я был предупрежден и подготовлен, и однако теперь, спустя две недели, как Марек... Нет, я не хочу писать это слово, которое просится на бумагу, так как верю, что есть шанс... А раз есть шанс на его пробуждение, то он только уснул. Правда?! Ты где-то там далеко, коллега... И как же однако близко! Ты сделаешь все, что в твоей власти, я уверен — сделаешь!

Если бы я мог совершить это сам, если бы мог пробудить Марека через десять-пятнадцать лет и сказать: «Сынок, твой отец не допустил твоей гибели!» Но я отдаю себе отчет в том, что мне уже не дожить до этой минуты: понадобится еще немало времени, чтобы медицина шагнула так далеко вперед.

Однако я верю, что наступит день, когда ты, неизвестный коллега, попытаешься, и тебе удастся завершить мой эксперимент. Прошу тебя помнить о том, что этот четырнадцатилетний мальчик — еще ребенок, что он даже не был посвящен в мой план и окажется совсем не подготовленным к той ситуации, с которой столкнется.

Для пользы эксперимента и в интересах дальнейшей судьбы моего сына я вкладываю в эту папку все данные, какие только сумел собрать, всю информацию о технике, которую мы использовали, и о болезни, которая вынудила нас к этому шагу. Я вкладываю также несколько писем, адресованных моему сыну, которые, быть может, приободрят его, когда он поймет, что за удивительный путь он проделал.

Я пишу это с такой уверенностью, которую дает только исступленная надежда. Мне даже кажется, будто я знаю, что скажет Марек, когда очнется (загляни тогда в приложение № 8).

Дорогой коллега, прости мне этот неофициальный тон, но как инженер-криогеник и как отец Марека я, наверно, имею право так к тебе обращаться. Пожалуй, никто и никогда не желал никому столь горячо удачи, как я желаю тебе.

Анджей Торлевский

*

Сверкающий черный автомобиль остановился перед шлагбаумом, выкрашенным в красно-желтые полоски. Эскорт мотоциклистов свернул и отправился в сторону города, а машина диктатора, будто гигантский навозный жук, вползла на территорию, огражденную колючей проволокой, рядами окопов и бетонными куполами бункеров.

Огромный полигон был укреплен так, чтобы никто посторонний не мог проникнуть вглубь даже на десять метров, не оказавшись подкошенным пулеметным огнем, подорванным на минах, изгрызенным злющими немецкими овчарками.

Этот полигон был для Муанты любимым местом прогулок, чего нельзя сказать о лагере «Милая Родина», хотя и охраняемом точно так же, но не вызывающем слишком большого интереса у диктатора.

Расположенный в горах полигон был окружен с трех сторон океаном, а формой своей походил на кинжал. Поэтому и сам полуостров издавна звался Кинжалом или Горным Кинжалом, а в последнее время попросту Кинжалом Муанты. Там стояли всего лишь три роты, но это были самые отчаянные люди Муанты, настолько прославившиеся преступлениями против отчизны, что их собственная подлость служила гарантией их верности. Они отлично сознавали, что разъяренный народ с большой охотой их всех бы утопил, перестрелял, а в лучшем случае отправил бы в долгосрочный отпуск в каменоломни лагеря «Милая Родина». Еще и поэтому они бдительно и рьяно следили за тем, чтобы ничто не изменилось и господствующих порядках, и дрожали при одной мысли о смерти своего повелителя.

Генерал Микеланджело Астериа — кутила и изверг, всегда подвыпивший, всегда омерзительно потный и вытирающий шелковым платочком свою заплывшую шею, относился, наряду с ректором Диасом и адъютантом Гонсалесом, к самым доверенным лицам диктатора.

Между этими тремя приближенными была, однако, некоторая разница. Гонсалес боялся Муанты и понимал, что его, Гонсалеса, зыбкая карьера зиждется, в основном, на подхалимстве и повиновении. Диас без зазрения совести готов был служить каждому, кто больше платил. А генерал Микеланджело боготворил и почитал своего властелина. Генерал был глуп и всегда полагал, что категоричность и сила превыше всего. К подчиненным он старался применять эти требования в полную меру, зато рабски обожал своего шефа, видя в нем непревзойденный образец двух упомянутых достоинств.

Итак, Астериа стоял гордый, вытянувшись в струнку, перед двадцать шестым бункером и ждал, когда высокий гость выкарабкается с помощью Гонсалеса из автомобиля.

— Гонсалес, кретин, поломаешь мне ноги! Привет, старик, привет! Вольно. Поверишь ли, Микеланджело, что этот оболтус истребит у нас скоро всех писателей и поэтов?

Генерал смущенно захихикал, не зная, что ответить.

— Да, да. Я постоянно велю ему что-нибудь написать — какие-нибудь там дипломатические ноты, выступления, ну, всякий, знаешь ли, вздор. Он, конечно, нанимает для этого специалистов, но не в состоянии толком объяснить, что от них требуется. Поэтому всё, ими написанное, ни к черту не годится. Я его отчитываю, а он отправляет их в каталажку. Это неимоверно повышает политическую активность художников. В каменоломнях работают секции прозы, поэзии и литературной критики. А говорят, что мы не заботимся о культуре! Харчи, помещение, прогулки на свежем воздухе. Недавно он посадил нашего лауреата, и поднялся страшный шум. Однако, что это за лауреат, если даже приличного выступления не может из себя выжать?! Все они только умеют писать заявления о выезде за границу. Я вынужден был назначить этого кретина Гонсалеса уполномоченным правительства по делам культуры, так как вспыхнули протесты против якобы беззаконного вмешательства войска. Говорю тебе, Микеланджело, сплошные заботы... А что у тебя? Как работа?

— Ректор Диас трудится очень добросовестно. Остались последние испытания, — и будем готовы.

— Отлично, голубчик, веди.

Вниз, на последний, двенадцатый этаж они спустились в пневматическом лифте. Так глубоко внутрь горы проник генерал Микеланджело Астериа, заставив узников и солдат прорубать ходы. Он добрался даже до подземного озера, на поверхности которого плавала сейчас небольшая военная подводная лодка.

Ректор Диас со своим помощником поручиком Онетти ожидал в шлюпке, на которой властелин и сопровождающие его особы доплыли до лодки. Муанта смело спустился по узкой металлической лесенке внутрь корабля. Они погрузились под воду. Поручик Онетти четко знал подводный маршрут.

Через полчаса диктатор со своей немногочисленной свитой оказался в другом скальном гроте, на этот раз уже лишенном всяких входов, кроме подводного. На маленькой каменной платформе, выбитой лично Онетти, Диасом, Астериа и Гонсалесом, покоились шестьдесят две пусковых установки.

— Своим видом они напоминают мясорубки, а не опаснейшее оружие двадцатого века, — невозмутимо заметил Муанта. — Ну, ребята, если наши расчеты верны, то через пару дней мы наведем порядок на этой праведной планете! Диас, ты уверен, что боеголовки достигнут намеченной цели?

— Бесспорно, ваше превосходительство.

— Ну вот! С этим не сравнится даже термоядерное оружие!

*

— Франтишек, дорогой, запакуй еще кольца для игры в ринго, — попросила Эля, — и мой ящичек с красками.

Франтишек послушно отъехал, а Эля принялась объяснять брату, каким образом можно обмануть Головолома.

— Как-то спрашивает меня Головолом, кто такой был Аснык. Я знала, что поэт, но больше — ни в зуб ногой. Я себе думаю так: за каждую ошибку получу минус, за каждый правильный ответ — плюс. И говорю: «Он не написал „Балладины" — поскольку это Словацкого, не написал „Дзядов" — поскольку это Мицкевича, не написал „Мести" — поскольку это Фредро...» И так все время! И удалось! Он немного поворчал, но поставил очень хорошую оценку.

— Врешь, — ответил брат. — Головолом имеет обратную связь и прекрасно знает, какой ответ по существу.

— Уверяю тебя, что я тысячу раз добивалась замечательных результатов! Замечательных!

— Тысячу! Да ведь у тебя занятия с Головоломом два раза в неделю! Итого, в течение года ты можешь обмануть его около ста раз. Но, естественно, тебе не удалось это никогда.

Головолом был огромной машиной, обучающей польской литературе и сеющей страх среди всех приверженцев гуманитарных наук. Каждый, кто хоть немного интересовался историей литературы, рано или поздно наталкивался на этот поразительный аппарат, который не только все знал, но еще и умел задавать каверзные вопросы.

— Наша учительница набирает общую сумму очков от пяти до шести тысяч, а вроде бы есть и такие, которые дотягивают до двадцати тысяч.

— Но будто бы есть авторы, которые вовсе не имеют хороших результатов.

— Ну, конечно, ведь талант не состоит исключительно в эрудиции. Можно очень много знать, а не уметь ничего создать.

— Скажите, пожалуйста! — произнес отец, войдя в дом. — Какая милая семейная сценка! Братик и сестра сидят в креслах и беседуют. Не дерутся, не кидаются разными предметами, не обвиняют друг друга во лжи и вообще выглядят так, будто испытывают немножко взаимной симпатии. Поразительно!

— Добрый день, папочка! Мы готовы к отъезду, — сообщил Петрусь.

— Знаю, мои дорогие, что вы готовы. Уже три дня знаю об этом.

— Вот именно! И все время откладываешь наш отъезд. Скажи, наконец, что случилось. Вы с мамой впервые выглядите так таинственно. Это как-то связано с нашим поведением? Мы правда стараемся, как можем, — Петрусь тяжело вздохнул.

— Мне жаль, что я вынужден был изменить планы. Поедете через несколько дней. Это объясняется кое-какими делами, но сейчас я бы предпочел ни о чем не говорить. Потерпите, и вас ждет сюрприз.

— Обожаю сюрпризы! — одобрила Эля.