Мусорщик – так все его звали. Маленький старичок в сером залатанном на локтях пиджаке, в широченных брюках, в антикварных ботинках. На голове – соломенная шляпа, за широкую ленту которой заложена конфетная обертка. Он был существом, носящим в народе название "местный дурачок". Таким невоспитанные мальчишки кричат вслед обидные слова, а соседи считают достопримечательностью двора, всякий раз тыча из окна гостям:

– Видишь, Петенька, фигуру? Где? Да вот же, вот: пугало, ну, наклонился и ищет что-то. Наш Мусорщик.

Каждое утро, в нестерпимую рань, когда воздух пахнет свежевыстиранным небом и молодой листвой, Мусорщик спускался во двор и принимался внимательно исследовать каждый сантиметр пыльной заасфальтированной земли. Этим он мог заниматься час, два, иногда целый день. Свой улов – мелкие монетки, пуговицы, булавки, обертки от шоколадок и сигаретные пачки – складывал в огромные карманы. Когда, руководствуясь некими неведомыми принципами, он решал, что нынче довольно, то садился на ступеньку лестницы и высыпал свои сокровища перед собой, любовно перебирая пестрый мусор. Он мог часами сидеть и держать в руках какой-нибудь огрызок, напоминая старый пыльный мешок, выставленный кем-то на ступени подъезда, да так и забытый. Иногда лицо его расплывалось в улыбке, иногда кривилось от злобы; то светилось блаженством, то истекало слезами. В такие моменты он не видел ничего и никого вокруг, чем не раз с удовольствием пользовались все те же невоспитанные мальчишки, если им случалось перебороть свой невольный страх перед столь одиозной личностью.

В остальном Мусорщик был тихий одинокий пенсионер, приличный, не выпивающий и молчаливый. Его никто не видел в продуктовой лавке, не видел слоняющимся по улицам; он ни к кому не ходил в гости, и самого Мусорщика также никто не посещал. Все его дневные занятия ограничивались хождением по небольшому пятачку мира, отгороженного от остального бытия тремя новенькими высотками и худой облезлой пятиэтажкой.

Порою люди слышали, как он бормочет себе под нос, нагибаясь за очередной бумажкой или недокуренным бычком: "Шел – нашел – потерял, потерял да и забыл, я поднял-подобрал, куда надо положил; не ищи – и не взыщи". Стишок такой же дурацкий, как его творец. Люди пожимали плечами, крутили у виска и бежали дальше по своим делам.

***

Она цокала шпильками по тротуару, гордо вскинув молодую взбалмошную голову с модной стрижкой. Злой вызывающий цокот заменял ей слезы, давящие грудь изнутри, но надежно упрятанные там от праздных взоров прохожих.

"Свиньи! Они все – просто свиньи! А я перед ними вздумала бисер метать… Дура! Он – он тоже хорош: "Катенька, ты у меня такая умница, ты обязательно должна попробовать". Попробовала!.. Теперь никогда не забуду этот тройной подбородок и авторитетный лоб. Постоянно буду видеть его, как только возьмусь за карандаш".

Катенька крепко прижимала к себе заботливо упакованный прямоугольный сверток. В нем – "Вдохновение", ее последняя работа. Диалог стоял в ушах до сих пор:

– Милочка, вы понимаете, что выставляются у нас только художники с именем? "Екатерина Васильева". Кот такая? Откуда? Если спросят, не буду и знать, что ответить.

– Н..но мои картины… Сам Олег Павлович…

– Олег Павлович не имеет к нам никакого отношения; и мне он вас не рекомендовал.

– Да как? А мне он сказал…

– Он вам сказал!.. Олег Павлович – искусствовед, но, поверьте, я сам в состоянии оценить ваш уровень. Вы, что, сомневаетесь в моей компетентности?

– Нет, но…

– Поймите, девушка: вы хотите, чтоб ваша акварелька висела рядом с "Тремя жизнями" Кудрявцева и "Психоаналитиком" Сергеева. Если так будет, боюсь, наш аукцион потеряет авторитет бесповоротно. Бесповоротно, ясно? Акварелька! Вы же не Пикассо, чтоб продавать карандашные наброски и выставлять эскизы!

– Не Пикассо. Но "Вдохновение" – не набросок. Да, на обычной бумаге; да, не масляная живопись. Но неужели вам вообще не интересно посмотреть, что там? Вы ведь даже не развернули!

– Девушка, очень вас прошу: не отнимайте больше моего времени. Забирайте ваш… э-м… этюд и уходите. Пожалуйста. У меня масса дел".

И она ушла. И продолжает идти. Бесцельно и бессмысленно.

Нет, конечно, сейчас она придет домой, а завтра выйдет из дома по каким-нибудь важным и нужным делам. Но эти дороги, крутящие ее туда-сюда по орбите будничной жизни, никогда не приведут в ту – иную, высшую сферу. Дороги там проложены в бесконечность, а будни наполнены единственным смыслом, в котором она видела свою жизнь.

И как подняться в эту высшую сферу, она не знала.

"Что мне еще сделать? Дать взятку какому-нибудь светилу, чтоб он авторитетно сказал: "Катя Васильева – талант, открытие сезона"? После этого, конечно, никто не осмелится выставлять меня вон с вернисажа, будь я хоть трижды бездарность. Они там все страдают синдромом голого короля. Все будут трусливо бояться обнаружить собственное мнение. Любого, подавшего голос против авторитета, тут же разорвут на куски и проглотят, не жуя. Но это мерзко, унизительно!.. Да и денег таких у меня нет".

Картины просят взглядов. Они смотрят на нее и, как маленькие дети, говорят: "Мы хотим видеть мир. Зачем ты заперла нас в четырех стенах?". Что ответить им?

Сорвать со стены и сжечь, чтоб они замолчали навсегда, не мучили? Но явятся новые образы, и будут проситься наружу… А когда родятся, тоже будут глядеть наивными глазами, и – спрашивать, спрашивать, спрашивать… Кто и за что так тяжко наказал ее?

"Хоть знать бы, голый ли этот самый король. Нужно ли то, что я делаю, хоть кому-нибудь?.. Если да, тогда, может быть, и нашлись бы еще силы. И способы. И был бы смысл их искать. Но как, как? Ведь это же – замкнутый круг! Ты – никто; чтоб стать кем-то, надо выставляться. Чтоб выставляться на серьезных выставках, надо иметь имя или протекцию. Чтоб иметь имя или протекцию, надо, чтоб о тебе кто-то хрюкнул в этом богемном свинарнике. А чтоб кто-то хрюкнул, надо выставиться… И – так далее. У попа была собака. Так что делать? Переспать с этим авторитетным лбом?! Тогда лучше вообще никогда в жизни не пачкать красками бумагу!"

Со свистом втянув воздух сквозь стиснутые зубы, Катя чуть не бегом влетела под низенькую арку, ведущую в родной двор.

Здесь прошло все ее детство. Тут она царапала первые наброски неумелой ученической рукой. Старые липы накидывали ей на плечи вечернюю тень, ласково шепча: "Рисуй, рисуй, наша девочка! Мы верим в тебя".

Наверное, только эти глупые деревья да Вадим верили в ее будто бы талант.

Будто бы… Но почему так блестят глаза зрителей, зачем отмечают специалисты, отчего плакал старенький учитель художественной школы, глядя на ее выпускную работу?

Вот взять бы того, авторитетного, – да холеным рылом в эти самые слезы. А он даже не развернул…

Горе уже готово было прорваться наружу, как вдруг Катя со всей силой душившего отчаянья налетела на что-то мягкое, поддавшее под коленки. Художница споткнулась, ойкнула, но удержала равновесие. Мягкое взвизгнуло и распрямилось.

– Куда ж ты так летишь, безглазая?! – воскликнуло мягкое и оказалось Радкой – Катиной соседкой и приятельницей.

Рада выгуливала пекинеса. Бедное животное, увидев знакомицу, которая всегда чесала за ухом, радостно замерло посреди дороги, – и было бы неминуемо сметено, если б хозяйка не спасла питомца.

– Ой, Рада!.. Ой, Рада…

Катенька не выдержала и тихо опустилась на бордюр цветочной клумбы, уронив рядом сверток.

– Опять отказали? – спросила соседка, прицепив карабин к собачьему ошейнику.

Девушка судорожно кивнула, прижимая к лицу носовой платок.

– Что говорят?

– Г.. говорят, не Пикассо, ч... чтоб акварели выставлять!.. А на самом деле… стул!

– Какой стул? – опешила приятельница, подозрительно взглянув на Катю. Тронулась на нервной почве?

– Анекдот такой есть, – ответила та, немного успокоившись и подняв глаза на соседку. – Про Пикассо. Подходит к нему ученик и говорит: "Маэстро, вы сейчас продали за миллион долларов этюдик с кривого стула. Я могу написать такой за пару минут". "Ты можешь написать, а я могу расписаться", – ответил маэстро.

– Что, подпись под картиной не та? – догадалась Рада.

– Угу.

Обе замолчали, глядя на серый сверток у Катиных ног.

– Покажи! – потребовала подруга.

Всхлипнув, девушка подняла с земли и стала распаковывать картину.

– Даже не посмотрел, зараза. Вот.

Она протянула вверх, не глядя, акварель – лист а-третьего формата, в простой деревянной рамке.

Рада взяла картину в руки – и села рядом с Катей на бордюр.

– Это… Так это же здорово, Катька! Я, конечно, ничего не понимаю в вашей живописи, но это – здорово! Слепому видно. Как называется?

– "Вдохновение".

По мокрой акварельной бумаге была написана прозрачная девичья фигурка, увенчанная мечтательным профилем. Шикарный колорит. Совершенство линий. А фоном служил… Свет. Поток света. Он словно пробивался наружу из глубины картины, освещая Радкино лицо отблеском неземного. Случайный эффект, мастерски усиленный художницей, возможный только в акварели, – и уже больше никогда не повторимый. Потому что в его создание вмешался сам бог.

– Талантище! – восхищенно протянула соседка.

– Да чтоб он пропал, этот талантище! – буркнула Катя, швырнув мимо урны скомканную оберточную бумагу. – Господи, как я устала!..

Художница взялась за угол рамки, чтоб забрать – но работа помимо воли привлекла ее взгляд.

Подруги, склонившись над картиной, не сразу заметили тихо подобравшуюся серую тень. Они подняли головы, только когда собачка, натянув поводок, звонко залаяла при виде чужого. К урне, шаркая стоптанными ботинками, подошел Мусорщик. Он быстро глянул на Катерину – и воровским движением подобрал с земли бумажный комок.

***

Утро началось, как обычно. Залился трелью будильник на сотике, и Катя сонной рукой изловила мобильный телефон, чтоб заткнуть горло противной мелодии.

Вадим мирно посапывал, наплевав на утро и все шумовые эффекты. Катя не уставала поражаться, как это можно так дрыхнуть.

– Вадька!.. Вадь! – ласково потрепала она по плечу. – Пора.

– М..м..м – промычало с подушки. – Угум… м.

Не став слушать дальнейшую песню пробуждения, она, потянувшись, отправилась умываться и варить кофе.

Кофе, завтрак – и на работу. На работу…

Ну да, на работу.

Что-то вдруг изумило ее в этой самой обыкновенной мысли. Катя работала бухгалтером в маленькой заштатной фирмочке и ненавидела это занятие всей душой. Ходила туда, как на каторгу. Мало того, что она перепроверяла себя по нескольку раз в поисках коварных ошибок, следствий ее отвлеченных мечтаний, так еще приходилось изощряться, чтоб добавить в свою деятельность хоть что-то творческое – иначе можно удавиться за цифирками от тоски. Мысль о предстоящей работе Катя надевала на себя каждое утро, как мельничный жернов. С обреченностью утопленника.

А сейчас…

Нет, не обрадовалась ей. Но мысль вызвала странное безразличие.

Впрочем, об этом некогда было размышлять.

На кухню приполз заспанный Вадим, и надо было накрывать завтрак.

Прихлебывая кофе, они сидели друг против друга в молчании.

– Ты очень расстроилась вчера, да? – наконец спросил он, глядя поверх кружки.

– Почему ты об этом вспомнил? Вроде тему исчерпали.

– Ты… Какая-то странная сегодня. Сама на себя не похожа.

– Правда? – равнодушно сказала Екатерина. – Ну, да. Наверное.

– Не грусти, солнышко. У тебя обязательно все получится.

– Ага. Хотя я, вообще-то, не расстроена, – девушка посмотрела в потолок. Действительно, не нашла в себе ни следа вчерашней горечи. Но это же хорошо? Наверное…

– Ну, все. Я побежала. Мне сегодня надо пораньше. Помой посуду, ладно? – Катя рассеянно чмокнула небритую щеку и ушла.

День прошел неплохо. На обеде мило поболтала со своей начальницей о шмотках, и нашла ее сегодня обворожительной, хотя раньше эта женщина с замашками рыночной торговки оскорбляла ее эстетические чувства.

Несколько раз всей бухгалтерией погоняли чай, хохотали, сплетничали, и Катенька опять удивилась – а чего это ей так не нравилась работа? Делать-то почти ничего не надо.

Вечером, когда она наконец-то покончила со всякими мелкими обязанностями домашней хозяйки, появилось время для себя.

Предвкушая удовольствие, которое никогда не приедалось, Катерина уселась с ногами в глубокое мягкое кресло и взяла на колени альбом.

И только тогда по-настоящему заподозрила неладное.

Карандаш, послушный набитой руке, водил по бумаге, оставляя за собой правильные точные линии, но… Но сегодня, вопреки обыкновению, эти линии ни во что не хотели складываться.

С натуры – пожалуйста; хотя и тут выходило что-то странное. Что-то, похожее на технический чертеж.

Катя несколько минут тупо смотрела на изрисованный листок.

Как это вообще раньше у нее получалось?

Вроде, все было просто. Приходили мысли. Образы. Водили ее рукой. Потом она, наконец, догадывалась, чего они от нее хотят, и начинала действовать с ними согласно.

Так вот и получалось. А сейчас… Пустота какая-то в голове.

Наверное, она устала. Просто устала.

Заскребся ключ в замочной скважине – это Вадька пришел с работы.

– Вадь! У тебя какие планы на вечер?

– Да никаких пока, а что?

– Давай, сходим куда-нибудь?

– Давай! – радостное лицо появилось в дверном проеме. – Чего это ты обычаи решила сменить? Раньше тащу тебя, тащу, а ты прилипнешь к своему мольберту и говоришь: "Сейчас, Вадечка! Еще пару минуточек!"

– Что-то не рисуется сегодня. Устала. Надо отдохнуть.

***

Через неделю прятаться от себя было уже бесполезно. С ней что-то случилось. Страшное.

Она чувствовала моральное отупение. Ничего не хотелось. Ничто не волновало. Ничто не беспокоило. Должно быть, так живут на дне моря большие холодные рыбы.

Жизнь выцвела, как моль. Стала пыльной и затхлой.

Ресторанчики и дискотеки – это уже стояло поперек глотки. Сначала веселишься, как все; потом веселишься только снаружи, а под конец просто все достает.

Свободного времени было так много, что Катя каждый день ломала голову, чем же его заполнить. А потом перестала ломать. Просто садилась перед телевизором и принималась тыкать каналы.

Еще через неделю Вадим сказал:

– Кать… Я тут подумал… Ты только не обижайся… Я очень тебя люблю, но…

– Но?

– Нам надо отдельно пожить. Не сердись.

Она больше не могла рисовать. Ничего.

***

– Самый обыкновенный творческий кризис! – сказала всезнающая Рада. – А он – дерьмо.

Катенька тихо плакала на кухне у соседки, обхватив руками кружку с остывшим чаем.

– Мужики всегда так! Сматываются в самый трудный момент, – добавила приятельница. – Нет, чтоб поддержать…

– Я его не виню, – меланхолично посмотрела в окно Катя. – Будь у меня возможность, я бы сама от себя смоталась.

Потом подумала немного и спросила у пустоты:

– А, может, я – уже?

– Что – "уже"? – не поняла соседка.

– Уже – смоталась. Сбежала. Растворилась. Это ведь – не я, Рада. Не я!.. Я смотрю на свои картины, и не понимаю, как могла их написать. Не понимаю своих собственных мыслей. Не понимаю!

– Перестань, ну… Все наладится, – неуверенно сказала подруга.

Неуверенно потому, что, пока художница говорила, Рада вдруг заметила в ней неуловимую перемену. Действительно, – как рыба. И глаза рыбьи.

– Послушай, неужели все люди так живут?

– Как?

– Не рисуя.

– А что? Нормально живут, – пожала плечами Радка. – Не всех же боженька сподобил пальцы марать. Иной раз так завертишься, закрутишься… Какие еще там рисованья, живой бы до кровати добраться.

– Все живут. А я не могу. Почему так?

– А Бог его знает. Я вот тоже много без чего жить не могу, а ты, например, спокойно без этого обходишься. Все мы разные.

– Но ты – ты знаешь, как добиться, чтоб это "много чего" в твоей жизни появилось! А я… Я удавлюсь, Радка! Удавлю-у-усь!

Катерина зарыдала, уронив голову на руки. Тонкие пальцы еле выдерживали тяжесть беды.

– Мечтала выставляться! О славе мечтала, о признании… Господи, да зачем мне все это было надо?!.. Ощущать в себе целый мир! Уметь дарить людям радость!.. Творить. Просто – уметь творить. Вот – смысл жизни. Но разве я понимала тогда? А теперь – все. Поздно. Нет смысла. Я все потеряла. – Размазывая слезы по лицу, Катя опять отвернулась к окну.

За окном был вечерний двор. Солнце отражалось в сотнях стекол и, изломанное, погибало за пятиэтажкой. Детишки визжали, играли в догонялки; лаял старый дворовый пес, а на углу скверика ссорилась любовная парочка. Худая девчонка с лиловыми волосами бурно высказывалась своему бойфренду, а тот угрюмо разглядывал носки кроссовок. Наконец она иссякла и, вероятно, бросив напоследок нечто убийственное, резко развернулась с намерением уйти прочь. Парень поймал ее руку, за что получил здоровенную затрещину.

Тогда уже бойфренд побагровел и, отбросив от себя фенечку, сорванную случайно с тонкого запястья, крупными шагами удалился вглубь сквера. Лиловая бросилась за ним.

К месту скандала тут же направилась нелепая фигура-пугало. Старый Мусорщик строго соблюдал свой ритуал. Он с трудом наклонился и положил в карман разорванный браслетик.

– Да, я все потеряла, – повторила Катерина, машинально следя за мешковатым чудаком.

– Шел – нашел – потерял. Потерял, да и забыл, – сказала Рада машинально.

– Что?

– Потерял да и забыл, говорю. Помнишь, этот дурень все время повторяет.

– Повторяет… Ну да.

Память услужливо, без всякого спроса, подсказала продолжение приставучего стишка: "я поднял-подобрал, куда надо положил. Не ищи – и не взыщи".

Вдруг Катя подскочила на стуле и впилась глазами в окно.

Мусорщик. Стишок.

Мусорщик.

Психологи называют это "инсайт". Внезапное озарение. Так человек, некоторое время бездумно смотрящий на разбросанные запчасти, вдруг понимает, как собрать из всего этого позарез необходимое.

Катя, не попрощавшись, быстро запрыгнула в туфли и понеслась вниз по лестнице.

***

Мусорщик сидел на лавочке под липой. Запыхавшаяся Катерина подлетела к нему.

Подлетела – и остановилась.

Вся фантастичность ее предположений тут же ясно обозначилась в голове. Да и предположений-то особых не было. Просто темная, туманная догадка.

Странный старичок светло смотрел в никуда.

Что ты ему предъявишь, Катя? Что?

Между тем, она была уверена. Уверена, как провидица или безумная.

– Вы… Ты… Это ведь – ты? – Мусорщик посмотрел на нее и сквозь нее, а потом равнодушно отвернулся. – Ты… Это ты, старая швабра, украл мою жизнь!

Не помня себя, девушка схватила старика за грудки и принялась тормошить. Старикашка заперхал, натужно закряхтел, и Катерина со страхом выпустила драный пиджак.

Но Мусорщик просто смеялся. Заходился старческим булькающим смехом.

– Не крал! – наконец тонко выкрикнул он детским дискантовым голосом. – Не крал! Выбросила, сама! Все вы – выбрасываете… – Потом он внимательно посмотрел на художницу и добавил – теперь уже низким грудным басом. – Не ищи теперь. И – не взыщи. Люди много чего считают мусором. Кидают, бросают, забывают. Потом спохватываются, ан поздно-с. Мусорщик уже выгреб урну подчистую. Всем надо как-то жить, милая. Если вы не хотите жить свою жизнь, я живу ее вместо вас. Бросаетесь… Эмоциями – всегда, чувствами – часто… Смыслом жизни – иногда. Редко. Но – бросаетесь.

Катерина окаменела. В ее груди билось одно – ненависть к этому нелюдю.

– Ты. Какое ты имеешь право?! Это… Это тебе не принадлежит!

– Это никому не принадлежит. То, что бросил хозяин, принадлежит нашедшему.

– Отдай. Сей час же. Сию минуту. Отдай назад!

– Что – отдать? – хитро прищурился Мусорщик, заговорив голосом Катерины. – Ты сама-то хоть знаешь, что выбросила?.. Иногда люди швыряют в помойку алмазы!

Катя вгляделась в глаза старичка. Они светились изнутри отблеском неземного.

"Вдохновение"…

– Талант. Мой талант!

– Ага, – радостно кивнул Мусорщик, заговорив каким-то четвертым, наглым и веселым голосом. – И дураком был бы, если б вернул обратно. – Он опять расплылся в улыбке – старый мерзкий вампир, пьющий чужие души. – Вы, люди, даже не понимаете, какая это благодать… Дыхание бога. Ты ж не справишься с ним, глупенькая. Оно тебя раздавит. Проклянешь себя. Не достанет силы духа.

– Не тебе решать это, старый шут. Я… Тебя убью. Уничтожу. Еще не знаю, как… Но всю жизнь положу на это. Такие, как ты, не должны быть на свете. Я…

– Глупенькая, – ласково пожалел старик. – Глупая. Если так уж просишь, я – отдам. Но в обмен. На что-нибудь столь же ценное. Как пишут, "за солидное вознаграждение". Идет? – Он протянул вперед собой грязную пятерню.

Катя растерянно опустила руки. Нелепый, невозможный торг.

Бред.

– Что… Что ты хочешь?

– То, что тебе и так никогда больше не пригодится. После того, как получишь свой талант назад.

– Что это?

– Ну, если я назову, ты никогда не отдашь по доброй воле. А мне нужна именно добрая воля. – Старик пожевал нижнюю губу и добавил с досадой. – Я, вообще, давно хочу получить это. Но еще никто и никогда это не выбрасывал. Вот так… Ну, идет – или нет? Могу ведь передумать.

Пятерня ждала.

Катя вспомнила бухгалтерию, две недели равнодушной жизни, беспомощность при виде холста… Радкины восторженные глаза и слезы старого учителя.

– Идет, – твердо сказала она, взявшись за протянутую руку. – Что бы ты ни забрал, это – достаточная цена. Я согласна.

– Ну, вот и славно, – заблеял нелюдь козлиным тенором. – Вот и славно! Торг свершился, – торжественно добавил он.

Катя отняла руку, и в тот же миг поняла, что он действительно свершился.

Мир расцвел тысячью созвучий красоты.

Девушка широко раскрыла глаза – так, словно впервые увидела старый двор.

Она была младенцем, плакавшим от невозможности выразить все, что стеснилось внутри.

Словно все чувства, все печали, горести и радости мира ринулись в ее сердце, поселив там великое волнение и мятеж. Они рвали душу на части и желали одного – выбраться наружу.

Она сразу забыла о старом Мусорщике, о странном торге и о его последствиях, упиваясь ощущением Смысла…

Мусорщик смотрел ей вслед – и улыбался.

Он был не злым существом. Просто у него, действительно, не было иного пути заполучить то, чего он так хотел, но чем – увы! – никто не бросается.

А всем надо как-то жить.

Старик чувствовал блаженный, мудрый, великий Покой.