Глава 26.

НА ВЕРШИНЕ

С января 1945 года решением политбюро, в связи с необходимостью сосредоточить усилия на работе в ЦК ВКП(б) и Союзной контрольной комиссии в Финляндии (СККФ), Жданов оставил пост первого секретаря Ленинградского горкома и обкома, который занимал десять лет. Новым первым лицом Ленинграда 17 января 1945 года был избран ближайший ждановский помощник в предвоенные годы и блокаду Алексей Кузнецов.

До декабря 1945 года Жданов регулярно бывал в Москве, но большую часть времени проводил в Хельсинки. Там он встретил весть о победе — телеграмму о капитуляции Германии на узле связи СККФ в отеле «Торни» принял радист Михаил Нейштад, всю блокаду обеспечивавший связь Жданова со Сталиным, за исключением нескольких самых тяжёлых месяцев на Невском пятачке, куда радистов Смольного в декабре 1941 года направили для обеспечения связи с плацдармом…

24 мая 1945 года Жданов присутствовал на знаменитом приёме в Кремле, где Сталин поднял тост «за здоровье русского народа». По одной из версий (не подтверждённой, правда, стенографической записью), Сталин провозгласил тост и за здоровье Жданова, как «организатора обороны Ленинграда». Наш герой подошёл к Верховному главнокомандующему, чокнулся с ним и поблагодарил.

Сразу же после завершения Второй мировой войны, 4 сентября 1945 года, советское руководство вернулось к довоенным структурам власти, упразднив Госкомитет обороны и официально передав все его дела Совету народных комиссаров. Неформальная верховная власть внутри страны в этот период сосредоточивалась в руках так называемой «пятёрки» — группы членов политбюро, ставших наиболее близкими Сталину в годы войны. Помимо самого вождя в «пятёрку» входили Маленков, Молотов, Берия и Микоян.

В конце 1945 года у Сталина произошёл довольно резкий конфликт с Вячеславом Молотовым, неизменным руководителем советской внешней политики на протяжении всех военных лет. Одним из итогов этих закулисных событий и стало решение политбюро от 29 декабря 1945 года о возвращении Жданова в Москву и фактическом расширении «пятёрки» до «шестёрки». Формально это выглядело так — по инициативе Сталина было принято решение об организации комиссии по внешним делам при политбюро, куда вождь вписал прежнюю руководящую «пятёрку», а также Жданова. Но фактически такая узкая комиссия руководила не только внешней политикой, но и всей жизнью СССР.

Впрочем, возвращение Жданова было связано не только со сложным балансом сил и влияний на вершине советского Олимпа. После завершения 26 декабря 1945 года московского совещания министров иностранных дел стран-победительниц — СССР, США и Великобритании — начался новый, послевоенный период. Он ещё не привёл к открытому противостоянию бывших союзников, но уже ставил перед страной новые, сложнейшие задачи и проблемы, как внутренние, так и внешние.

Долгая военная блокада города на Неве несколько отдалила Жданова от неформального центра реальной власти. Он мог бывать в Кремле и у Сталина только редкими наездами (точнее — прилётами). Естественно, его влияние на дела в Центре стало уступать влиянию Маленкова или Берии. Но всё это время Жданов фактически был единственным из высших военных и политических руководителей СССР, кто тянул свой отдельный огромный участок работы почти автономно от Сталина. Жданов был реальным соратником, способным самостоятельно понимать и решать общие задачи. Годы войны не только сохранили, но, похоже, укрепили доверительное отношение Сталина к нему.

Ждановское «путешествие из Петербурга в Москву» было стремительным. Через сутки после решения политбюро от 29 декабря 1945 года, в 00 часов 15 минут 31 декабря Андрей Жданов появился в кремлёвском кабинете Сталина.

Это событие породило целый букет последствий. Заметно сдал в аппаратном весе Молотов, из влиятельнейшего соратника Сталина он превращался в «обычного» главу внешнеполитического ведомства; Берия уходил с поста наркома внутренних дел, чтобы сосредоточиться на важнейшем атомном проекте, — пусть и временно, но его влияние неизбежно снижалось. Было начато расследование в Наркомате авиационной промышленности, которое отозвалось существенными неприятностями для Маленкова, куратора авиапрома в годы войны. Специализировавшийся на внешней торговле и снабжении Микоян, будучи самым младшим по рангу членом прежней «пятёрки», не мог тягаться в аппаратном влиянии ни с вышеназванными товарищами, ни со Ждановым.

Кстати, наш герой, не будучи причастным лично к атомному проекту, присутствовал на первой встрече Сталина с Курчатовым 25 января 1946 года. «Отец» советской атомной бомбы начинал свою научную деятельность и провёл первые опыты в области ядерной физики именно в Ленинграде.

В самом начале 1946 года Жданову пришлось заняться выборами в Верховный Совет СССР. Война отодвинула сроки перевыборов образованного ещё в 1938 году советского парламента. И первые послевоенные выборы должны были стать общенародным «вотумом доверия» сталинскому руководству. Проводились они с соблюдением всех демократических формальностей тех лет, с предвыборной агитацией и т. п. Шли по всей стране, включая вновь присоединённые территории и места дислокации советских войск за пределами СССР. Несмотря на безальтернативность сталинских кандидатов, власть подошла к выборной кампании более чем серьёзно. Сталин, Жданов, Маленков, другие высшие руководители СССР лично готовили программные речи и выступали перед избирателями. В этих выступлениях не только подчёркивались безусловные успехи советского государственного строительства, лучшим доказательством которых стала победа в мировой войне, но и впервые публично намечались задачи и цели СССР в новом послевоенном мире.

В предвыборной речи перед ленинградцами Жданов, помимо общих для всей страны вопросов, подчеркнул следующее: «Очень важный вопрос — в каком направлении будет дальше развиваться народное хозяйство Ленинграда? Нет никакого сомнения, что Ленинград и впредь будет развиваться как крупнейший центр машиностроения… Опыт показывает, что трудностью для Ленинграда является его зависимость от дальнепривозного топлива и металла…

Речь идёт о создании около Ленинграда крупной металлургической базы. Речь идёт о развитии добычи печорских углей, Кольских железных руд, о развитии транспортных связей Ленинграда с Печорой и Кольским полуостровом. Речь идёт о том, чтобы не возить металл с Урала или с юга для Ленинграда, а иметь металл под боком у Ленинграда… Свой газ, свой металл, свой уголь, свои транспортные связи, объединяющие и прорезывающие весь ленинградский экономический район, — вот что нужно, чтобы в кратчайший срок Ленинград и его промышленный район стали ещё более могущественными и ещё более цветущими, чем были до войны».

Выборы состоялись 10 февраля 1946 года. Жданов не только был избран депутатом одной из двух палат советского парламента второго созыва — Совета Союза Верховного Совета СССР, но и на первой сессии парламента, открывшейся 12 марта, стал председателем Совета Союза, заняв пост одного из высших парламентских деятелей страны.

Это событие нашло неожиданный отклик в далёкой Индии, где в предгорьях Гималаев доживал свои последние годы русский художник и философ Николай Рерих. 15 марта 1946 года он пишет одному из своих адресатов в Нью-Йорке: «Вы уже знаете, что Верховный Совет в Москве выдвинул Жданова. Помните, я писал Вам о нём, о великом патриоте. Где Жданов, там хорошо». Эпистолярное наследие Рериха свидетельствует, что он был своего рода поклонником нашего героя, обнаруживает неплохое знакомство Николая Константиновича с публичными выступлениями и политическими действиями Жданова, например, в Финляндии. Ещё ранее, осенью 1941 года, Рерих пишет посвященное осаждённому Ленинграду эссе «Верден»: «…Ждановский Верден не сдастся. Имя-то хорошее — жданный Жданов».

Однако вернёмся из Гималаев в Москву. Двумя неделями ранее, 25 февраля 1946 года, Андрей Жданов был награждён орденом Ленина, что не только отметило его прежние заслуги, но и подчеркнуло его новое положение в сталинской иерархии.

Даже условно демократические выборы (отметим, что подавляющее большинство населения земного шара в те годы не знало и таких) стали не только хорошо организованным избирательным триумфом Сталина, но и достаточно серьёзным испытанием для местных советских и партийных властей. В предвыборный период население активно воздействовало на партийные органы, угрожая не голосовать или голосовать против партийных кандидатов, если не будут решены те или иные бытовые проблемы, коих после войны накопилось великое множество. Разъяснение возможности голосовать «против» входило в обязанности предвыборных агитаторов, а местные органы должны были добиться почти стопроцентной явки советских граждан к избирательным урнам. Так что выборы обеспечили хорошую «обратную связь» местных властей с населением и стали весьма хлопотным периодом для низовых партийных органов.

Жданов заметил эту особенность и всего через два месяца на заседании в Управлении пропаганды и агитации ЦК так высказался о работе партийных и советских органов с населением в связи с выборами: «Вопрос принципиальный, кончаем с этим делом или нет после выборов? Райкомы и райисполкомы относятся к этому делу очень легко, так как они имели дополнительную нагрузку в смысле того, что во время выборов и избирательной кампании им приходилось решать ряд бытовых вопросов… Поэтому некоторые наши райкомы и райисполкомы с большим удовольствием прекратили это дело, для них это обуза. А как смотрит на это дело сам избиратель?.. По-моему избиратель смотрит так, что когда мы были нужны вам, когда нужны были наши голоса, вы занимались нами, а как только мы за вас проголосовали, вы о нас забыли до следующих выборов…» (Согласимся, что эти слова Жданова актуальны и в наши дни.)

19 марта 1946 года в семь часов вечера Жданов в качестве председательствующего, в присутствии многочисленных почётных гостей, иностранных дипломатов и корреспондентов, а также Сталина и всей верхушки СССР в президиуме, открыл в Большом Кремлёвском дворце первое совместное заседание обеих палат вновь избранного Верховного Совета. Примечательно, что в качестве второго выступающего он предоставил слово Алексею Кузнецову, тоже избранному депутатом советского парламента. Верховный Совет СССР удовлетворил официальное прошение Сталина о формировании правительства СССР. Это заявление Сталина было написано на имя «Председателя совместного заседания Совета Союза и Совета Национальностей тов. Жданова А. А.».

Но главную роль в то время играла совсем иная «ветвь» власти — партийная. В марте 1946 года параллельно с первой сессией нового Верховного Совета в Москве прошёл пленум ЦК ВКП(б), на котором главными докладчиками выступили Сталин, Жданов и Маленков — именно они по итогам пленума стали центральными фигурами в партии, одновременно занимая руководящие должности во всех трёх высших органах ЦК партии — Политбюро, Оргбюро и Секретариате ЦК.

Результатом пленума стал и внушительный аппаратный рост кадров из команды Жданова. Секретарями ЦК ВКП(б) стали Алексей Кузнецов, первый секретарь Ленинградского обкома, и Георгий Попов, первый секретарь Московского областного комитета ВКП(б) — выдвиженец Александра Щербакова (сам Щербаков неожиданно скончался 9 мая 1945 года). Кандидатом в члены политбюро стал Алексей Косыгин, заместитель председателя правительства.

13 апреля 1946 года политбюро утвердило распределение обязанностей между новым составом секретарей ЦК ВКП(б). Жданов теперь курировал Управление пропаганды и агитации ЦК и вообще всю работу партийных и советских организаций в идеологической сфере, к которой относились, как подчеркнуло постановление, — «печать, издательства, кино, радио, ТАСС, искусство, устная пропаганда и агитация». В его ведении находился и Отдел внешней политики ЦК. При этом его ближайший соратник Алексей Кузнецов, освободив пост первого секретаря Ленинградского обкома, возглавил в ЦК Управление кадров, он же сменил Маленкова в качестве председательствующего на заседаниях Секретариата ЦК. В аппарате ЦК появился ещё один близкий ждановской команде человек — 38-летний Николай Семёнович Патоличев возглавил Организационно-инструкторский отдел ЦК, руководивший местными парторганами, затем стал секретарём ЦК.

Нижегородский комсомолец Патоличев познакомился со Ждановым ещё в 1920-е годы. Через полвека, уже в 1970-е годы, он так опишет своё назначение секретарём ЦК:

«И вот кремлёвская квартира Сталина. В прихожей мы задержались. Поскрёбышев похлопал меня по плечу — не робей, мол, — и оставил меня одного… Сказать, что я очень волновался — значит почти ничего не сказать. Открываю дверь. В комнате у стола стоит Сталин, а за столом два секретаря ЦК — Андрей Александрович Жданов и Алексей Александрович Кузнецов. Поздоровавшись, Сталин предложил сесть. А сам, как всегда, продолжал стоять и ходить. По выражениям лиц Жданова и Кузнецова вижу, что обстановка спокойная…

Сталин ходил по комнате, говорил негромко, будто думал вслух… Сталин внимательно всматривался…

— А что, если мы утвердим вас секретарём ЦК? — Посмотрел на меня и снова пошёл.

Когда он повернулся к нам спиной, я оглянулся на Жданова и Кузнецова. Жданов, улыбаясь, развёл руками, как бы говоря: "Сам решай, сам думай".

Поравнявшись со мной, Сталин сказал:

— Ну скажите же что-нибудь!

— Товарищ Сталин, решайте, как вы считаете нужным, — был мой ответ».

Аппаратная революция Жданова развивалась быстро. 4 мая 1946 года политбюро, по итогам «дела авиаторов» — расследования деятельности бывшего наркома авиапромышленности Алексея Шахурина — и с подачи Сталина, приняло решение о смещении Маленкова с поста секретаря ЦК. В постановлении говорилось: «Установить, что т. Маленков, как шеф над авиационной промышленностью, морально отвечает за те безобразия, которые вскрыты в работе этих ведомств (выпуск и приёмка недоброкачественных самолётов), что он, зная об этих безобразиях, не сигнализировал о них ЦК ВКП(б)».

Георгий Маленков понёс лишь «моральную ответственность», остался на вершине власти и сохранил ряд ключевых постов, но на ближайшие два года его влияние и влияние «его людей», сложившейся вокруг него чиновничьей команды, заметно снизилось.

2 августа 1946 года постановлением политбюро Жданов стал председателем «директивного органа ЦК» — Оргбюро. С этого времени фактическое руководство всем аппаратом ЦК — штабом правящей партии — перешло в руки Жданова, его «ленинградцев» и близких им кадров. Помимо этого роль главного куратора идеологии, с учётом её роли и места в то время, позволяла Жданову от имени ЦК осуществлять общее управление всеми сферами внутренней и внешней политики СССР. Не случайно именно тогда сложилась традиция политбюро, когда в нём «зам по идеологии» одновременно являлся признанным всеми первым заместителем «Главного» — будь то Сталин или Брежнев…

Полномочия Жданова заметно расширялись. Став в течение 1946 года практически первым заместителем Сталина, он, наряду с ним, начал подписывать совместные постановления ЦК и Совета министров. За несколько месяцев баланс в неформальной правящей группе ещё более изменился в пользу Жданова. Влияние Микояна, ответственного за снабжение, упало в связи с неурожаем и нехваткой хлеба, а сама «шестёрка» членов политбюро превратилась в «семёрку», включив в свой состав «ленинградца» Николая Вознесенского, заместителя Сталина в Совете министров, ещё одного человека команды Жданова.

В течение двух первых послевоенных лет Жданов возглавляет всевозможные комиссии и комитеты, с ним согласовываются практически все решения, принимавшиеся Политбюро, Секретариатом и Оргбюро ЦК.

1946—1948 годы стали периодом настоящей аппаратной экспансии «ленинградцев» Жданова и иных его выдвиженцев. Пошёл в рост и крепкий хозяйственник Пётр Попков, чьё косноязычие было поводом для ждановского юмора в дружеском кругу. Но Жданов по-человечески любил этого здорового, добродушного увальня, блестящего знатока городского хозяйства, толкового, но не способного к речам, и именно его, после выдвижения Кузнецова в ЦК, рекомендовал на пост первого секретаря Ленинградского обкома. Что, кстати, вызвало явную ревность ещё одного ждановского зама по ленинградскому хозяйству, куда более интеллигентного инженера Якова Капустина, искренне считавшего, что пост «первого» в городе и области больше подходит именно ему. Помимо партийного поста Попков получил ещё и членство в Президиуме Верховного Совета СССР.

В марте 1946 года председателем Совета министров РСФСР стал 39-летний Михаил Родионов, в начале 1930-х годов комсомольцем работавший в культурно-просветительском отделе «администрации» Жданова в Нижегородском крае. До назначения главой правительства РСФСР Родионов занимал пост, который 12 лет назад оставил Жданов, — первого секретаря Горьковского обкома. Когда Родионов пошёл на повышение в Москву, в Горький на пост председателя исполкома Горьковского областного совета отправился Николай Жильцов, ранее работавший в команде Жданова в Ленинградском облсовете. Первым же заместителем Родионова, как главы правительства РСФСР, вскоре стал зампред Ленинградского горсовета Михаил Басов.

Второй секретарь Ленинградского обкома Иосиф Труко возглавит Ярославскую область. Председатель исполкома Леноблсовета Николай Соловьёв станет руководителем входившей тогда в РСФСР Крымской области. Секретари Ленинградского горкома Георгий Кедров и Александр Вербицкий станут партийными руководителями соответственно Эстонской ССР и Мурманской области.

Примыкал к «ленинградской» команде и сорокалетний Георгий Попов, инженер-электрик по профессии и образованию, первый секретарь Московского областного и городского комитетов ВКП(б).

Пётр Кубаткин, начальник Управления НКГБ—МГБ по Ленинградской области, 39-летний генерал-лейтенант, сработавшийся в годы блокады со Ждановым, в июне 1946 года ненадолго возглавил Первое управление МГБ СССР, то есть всю внешнюю разведку страны. Формально это ответственное назначение курировалось новым руководителем Управления кадров ЦК Алексеем Кузнецовым, в ведение которого входили и все «силовые структуры». Кубаткин и Кузнецов весьма сблизились за годы тесной работы во время блокады Ленинграда, но, несомненно, такое назначение было санкционировано самим Ждановым, который, вспомним, всегда сдержанно относился к «органам» и был не прочь поставить этот страшный инструмент под свой контроль.

Известный генерал-диверсант Павел Судоплатов вспоминает обстоятельства назначения Абакумова новым руководителем МГБ в мае 1946 года: «…Сталин тут же предложил назначить министром Абакумова. Берия и Молотов промолчали, зато член Политбюро Жданов горячо поддержал эту идею». По словам Судоплатова, ждановский протеже Кузнецов и глава МГБ Абакумов «установили самые тесные дружеские отношения». В то же время взаимоотношения Абакумова с основными конкурентами «ленинградской группы» — как со своим бывшим начальником Берией, так и, после «дела авиаторов», с Маленковым — оказались весьма непростыми… У Жданова же с Абакумовым сложились вполне рабочие контакты. Так, в марте 1946 года тогда ещё только начальник армейской контрразведки докладывал Сталину: «В соответствии с Вашими указаниями материал по делу Власова и других в настоящее время просматривает товарищ Жданов, и в ближайшие дни Вам будут представлены для рассмотрения и утверждения наши предложения об организации суда над этой группой власовцев». Подготовленный Абакумовым и Ждановым процесс по делу предателей-власовцев пройдёт летом 1946 года.

Успешно продвигались кадры Жданова и в вооружённых силах. Леонид Говоров, наиболее близкий Жданову из маршалов Советского Союза, с послевоенного поста командующего Ленинградским военным округом в апреле 1946 года был переведён с повышением на должность главного инспектора Сухопутных войск. В январе 1947 года он становится главным инспектором Вооружённых сил СССР в ранге заместителя министра.

Главное политическое управление Советской армии в те же годы возглавил генерал-полковник Иосиф Шишкин. Когда-то в начале 1930-х годов он, техник Горьковского автомобильного завода, был выдвинут Ждановым начальником одного из райкомов ВКП(б) в Горьком. Затем наш герой перевёл его за собой в Ленинград на должность комиссара располагавшейся здесь Высшей военной электротехнической школы комсостава Рабоче-крестьянской Красной армии — центрального вуза страны, готовившего военных связистов. Перед войной Иосиф Шишкин работал в политическом управлении Ленинградского военного округа, а затем возглавил политуправления Ленинградского и Волховского фронтов.

Даже такой далеко не исчерпывающий перечень наглядно демонстрирует, как Андрей Жданов весьма настойчиво продвигал «своих» людей на всех уровнях власти — будь то выходцы из его нижегородской или ленинградской команды. Подобное явление характерно для бюрократии всех времён и народов, но в данном случае действовал не только и не столько принцип подбора кадров по их личной преданности «шефу». Все они были испытаны и проверены жесточайшей школой войны.

Кстати, по воспоминаниям очевидцев, работники Смольного в разговорах между собой так и называли Жданова — «шеф». Когда же на вершину власти в ЦК ушёл и Алексей Кузнецов, то «шефом» стали величать именно его, а действовавшего уж на совсем заоблачных вершинах сталинского Олимпа Жданова в кабинетах Смольного переименовали в «основного шефа».

Через несколько месяцев после смерти Жданова, когда «ленинградская группа» будет ещё на пике власти, Пётр Попков, выступая на объединённой областной и городской партийной конференции Ленинграда, с гордостью расскажет, что за два минувших года ленинградская парторганизация выдвинула на руководящую работу 12 тысяч человек, «в том числе 800 — за пределы области…».

Наша страна вышла победительницей из мировой войны, во внешней и внутренней политике появились новые задачи, новые возможности, а вместе с ними — новые проблемы и вызовы. Страна получила шансы стать сверхдержавой, но одновременно испытывала и большие сложности — от восстановления разрушенной войной экономики до новых отношений с бывшими союзниками. Изменившаяся ситуация требовала новых методов работы, и, судя по документам, это хорошо понимал товарищ Жданов. Как второй человек в СССР, он первым делом начал крутую реорганизацию партийной идеологии и всего партийного аппарата.

Важнейшей здесь была проблема качества управленцев, уровня подготовки и профессионализма партийно-государственных чиновников. Не случайно этот вопрос стал центральным на первом совещании Управления пропаганды и агитации ЦК (УПА), проведённом под председательством Жданова 18 апреля 1946 года.

Совещание под его руководством признало, что 70—80 процентов членов партии оказались коммунистами, «политически мало подготовленными», «пропагандистский аппарат и партийный аппарат упустил из виду организацию работы с рядовыми коммунистами». Прозвучали следующие сравнения: «В 1924 году было принято 200 тысяч коммунистов в партию, но тогда было уделено внимание тому, чтобы этот призыв вооружить, а мы во время войны приняли 3,5 млн. и по существу работы не развернули. Если прибавить, что обстановка сейчас значительно сложнее — трудно будет работать, то всё-таки дальше мириться с таким положением нельзя… Раньше, когда путиловцы шли на собрание, они знали, что им придётся вести дискуссию с меньшевиками, эсерами, анархистами, они должны были читать, а сейчас непосредственной нужды не чувствуют».

Несмотря на впечатляющий модернизационный рывок, страна оставалась всё ещё малограмотной и во многом неразвитой, что отражалось и на управленческом аппарате. Годы войны дали бесценный, но односторонний опыт. Отсутствие открытой внутриполитической конкуренции также не лучшим образом сказывалось на тонусе руководящих кадров и рядовых коммунистов в целом.

С точки зрения Жданова виновными в недостаточной подготовке кадров были партийные руководители среднего уровня. «Тут круговая порука, — говорил он на совещании, — не проверяет тот, кто сам не занимается, потому что если ты начнёшь проверять, то тебе могут задать вопрос, а как ты смотришь, если я почитаю эту книгу, потом найдутся люди, которые могут задать коварный вопрос, а такие люди найдутся, а он может растеряться. Поэтому нам надо покончить с теорией невмешательства и начинать проверку с верхушек — с обкомов, с постановкой этого вопроса на Оргбюро».

Запланированные Ждановым мероприятия по повышению квалификации управленческих кадров были направлены в первую очередь на руководящие кадры ВКП(б). На первом же заседании оргбюро, состоявшемся 18 мая 1946 года под председательством Жданова, был не только обновлён состав редакции «Правды» (при этом старый товарищ нашего героя Пётр Поспелов сохранил за собой пост главного редактора центральной партийной газеты), но и принято решение о создании комиссии во главе с Алексеем Кузнецовым и Ждановым, чтобы «разработать вопрос о теоретической подготовке и переподготовке руководящих партийных и советских работников». Заметим, что сформулированные задачи по вопросам подготовки и проверки теоретического уровня партийных и советских работников давали в руки Жданова и его команды мощнейшие рычаги влияния на подбор и расстановку руководящих кадров. Но, опять же добавим, эти шаги Жданова в первую очередь диктовались объективными причинами — изменившейся и усложнившейся обстановкой вокруг и внутри страны.

В течение весны — лета 1946 года Жданов провёл настоящую реформу подготовки партийных и руководящих кадров. 8 июля 1946 года появилось постановление «О росте партии и мерах по усилению партийно-организационной и партийно-политической работы с вновь вступившими в ВКП(б)», предполагавшее проведение обязательных экзаменов по проверке теоретических знаний всех без исключения членов партии. ЦК инициировал изучение и обсуждение данного постановления во всех низовых парторганизациях.

Вопрос с политическим образованием малограмотных коммунистов вскоре был решён следующим образом. Вместо предполагавшейся «политграмоты», то есть ещё более упрощённого изложения основ, чем это было в «Кратком курсе», вышли в свет краткие биографии советских вождей. В этой связи УПА подготовило постановление «О пропагандистской работе партийных организаций в связи с изданием биографий В.И. Ленина и И.В. Сталина». В проект постановления Ждановым собственноручно вписано: «Для многих рабочих и крестьян чтение сочинений Ленина и Сталина является делом трудным и малодоступным. Серьёзным подспорьем для них является изучение биографий Ленина и Сталина…»

Но наибольшую тревогу ЦК ВКП(б) в послевоенные годы вызывал уровень образования руководящих кадров. Для управленческого слоя СССР, действующего в условиях нового этапа противостояния с Западом, в изменившихся стране и мире, требовались более эффективные методы подготовки. Суть вопроса Жданов набросал в своей записной книжке: «Общевойсковой, общепартийный командир [должен] понимать все дела — по агитации, пропаганде, хозяйству… Чтобы повернуть от старого к тому, что уже есть у военных, надо организовать переподготовку секретарей». Впоследствии эти ждановские мысли обрели чёткую форму в постановлении ЦК ВКП(б): «Подобно тому как общевойсковой командир для умелого применения и правильного взаимодействия всех видов оружия, всех родов войск должен обладать солидными знаниями по артиллерии, танкам, авиации, связи и другим отраслям военного дела, первый секретарь обкома, крайкома ВКП(б), ЦК компартии союзных республик для правильного руководства областью, краем, республикой должен хорошо знать экономику промышленности, сельского хозяйства, транспорта, торговли, бюджет и планирование, хорошо разбираться в вопросах идеологии и культуры, в совершенстве владеть марксистско-ленинской теорией и уметь применять её для руководства практической работой на местах, для верной ориентировки в вопросах внешней и внутренней политики. Без таких глубоких и основательных знаний руководящие работники захиреют и выродятся в деляг-крохоборов, станут посмешищем в партии и будут неизбежно отброшены в сторону».

Для страны, только что прошедшей чудовищную Вторую мировую войну и готовящейся к вполне возможной третьей мировой, военные параллели и примеры были более чем близки и понятны. Отметим, что за прикладными вопросами, которыми должен в совершенстве владеть «общепартийный руководитель», — будь то проблемы сельского хозяйства или бюджетного планирования, — Жданов не забывал и ключевое для него положение. В своих дневниках он тогда сделал пометку: «Без теоретической подготовки партработник ничто». Действительно, в условиях начавшейся холодной войны — противостояния цивилизаций — руководитель должен был обладать целостной непротиворечивой картиной мира, объясняющей и ему, и его подчинённым всё происходящее, дающей необходимые ориентиры на будущее.

Но послевоенный уровень руководящих кадров оставался далеко не блестящим. Так, один из работников аппарата ЦК весьма наглядно докладывал Жданову о ситуации: «Среди номенклатурных работников ЦК и обкомов 50% и более людей, имеющих начальное и среднее образование… Например, некоторые министры не знают, кто такой Черчилль, это министр социального обеспечения одной из союзных республик не знал. Предположим, это анекдот. Но вот в Кировской области провели беседу со 120 работниками, спрашиваем, какую читали литературу, получили ответ — "Всадник без головы". Слышали о Белинском? — Да, это русский педагог, видимо, спутали с Ушинским. О композиторах не знают ничего. Это отвечал председатель Слободского райисполкома, он говорит, что помнит только о Минине и Пожарском».

Существовала и другая сторона проблемы — с окончанием войны и демобилизацией многомиллионной армии естественным образом пошёл приток в руководство на местах молодых, перспективных людей, с опытом и способностями, проверенными войной. В 1945—1946 годах только из числа демобилизованных офицеров в СССР было избрано почти шесть тысяч руководителей городских и районных комитетов партии. Но многие из этих людей до войны не успели получить высшее образование, а после победы, попав на руководящую партийную работу, которая в те годы не оставляла времени даже для личной жизни, уже не имели возможности учиться в обычных вузах.

Важным недостатком Жданов посчитал и «отсутствие порядка, при котором партийные и советские работники через известный промежуток времени должны направляться на курсы переподготовки».

В итоге для обеспечения государства руководящими кадрами Ждановым была создана целая новая система. 2 августа 1946 года появилось постановление ЦК «О подготовке и переподготовке руководящих партийных и советских работников».

Решено было в ведении Управления кадров ЦК, в епархии Алексея Кузнецова, вместо действовавшей ранее Школы парторганизаторов создать Высшую партийную школу (ВПШ), предназначенную готовить руководителей для обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик. В школе создавалось два факультета с трёхлетним обучением— советский (для подготовки работников государственного аппарата) и партийный (для подготовки организационно-партийных работников, пропагандистов и редакторов газет). В ВПШ принимались лица, имеющие «как минимум законченное среднее образование» и опыт работы секретарями или руководителями отделов обкомов партии, исполкомов областных Советов депутатов, а также ответственных сотрудников министерств, сотрудников республиканских и областных газет и т. п. На каждом курсе обоих факультетов должно было обучаться по 300 человек. Устанавливались вступительные экзамены: по истории СССР, русскому языку, географии и основам марксизма-ленинизма.

Для переподготовки кадров при ВПШ были образованы девятимесячные курсы. При обкомах, крайкомах ВКП(б) и ЦК компартий союзных республик созданы областные, краевые и республиканские партийные школы с двухгодичным сроком обучения руководящих партийных и советских работников городского и районного уровня. При этих школах создавались шестимесячные курсы переподготовки руководящих работников районного, городского уровня, а также секретарей первичных партийных организаций, председателей сельсоветов и комсомольских работников.

Жданов планировал в ближайшее время провести через эти школы и курсы переподготовки весь руководящий аппарат партии, что было отражено в постановлении: «В целях серьёзного повышения политического и теоретического уровня руководящих партийных и советских работников в течение ближайших 3—4 лет охватить партийными школами и курсами… основные руководящие республиканские, краевые, областные, городские и районные партийные и советские кадры».

Особое место в постановлении ЦК ВПК(б) было уделено вопросу подготовки теоретических кадров партии, которая оценивалась Ждановым как неудовлетворительная. Поэтому высшие руководители государства сочли необходимым создать при ЦК, уже в ведении Управления пропаганды и агитации, Академию общественных наук (АОН) для подготовки теоретических работников. В АОН принимались члены партии с высшим образованием, с опытом партийно-пропагандистской работы, преподавательской или литературной деятельности, проявившие склонность к научным исследованиям.

В армии аналогом ВПШ и АОН становилась восстановленная Военно-политическая академия вооружённых сил. Эту академию возглавил ещё один «ленинградец», советский генерал-майор из кубанских казаков Алексей Ковалевский. До войны он был преподавателем располагавшейся в Ленинграде Военно-политической академии им. Н.Г. Толмачёва, в 1941 году работал вместе со Ждановым в штабе и Военном совете Северо-Западного фронта.

Новую систему переподготовки руководящих кадров Жданов разрабатывал лично, о чём свидетельствуют многочисленные записи в его записных книжках. Особое внимание он уделял учебным программам подготовки, считал, что программу необходимо составить так, чтобы партийный «секретарь имел общее понятие о всех отраслях работы партии… Если этого не будет, партийная работа захиреет, а секретари станут посмешищем».

В партийных школах партийные и советские кадры должны были изучать всеобщую историю, историю страны и историю партии, политическую экономию, диалектический и исторический материализм, логику, историю международных отношений и внешней политики, экономическую и политическую географию, отечественную и мировую литературу, основы советской экономики и практику руководства отраслями народного хозяйства, партийное строительство, основы государства и права. Предусматривалось также изучение отдельных отраслей права, иностранных языков и обширный курс журналистики на отделении редакторов газет.

Отдельный годичный курс переподготовки Жданов задумал для перспективных руководителей высшего звена, секретарей обкомов и ЦК компартий союзных республик. Эти люди, по его мнению, должны были обеспечить преемственность высшего руководства СССР и «дать не одну, а несколько смен руководящих деятелей нашей партии и Советского государства». Они должны были, по замыслам Жданова, получить на курсах «серьёзную теоретическую подготовку в области экономики и овладеть научными методами практического руководства социалистическим хозяйством: промышленностью, транспортом, сельским хозяйством, финансами и торговлей, изучить основы народно-хозяйственного планирования и составления бюджета, усвоить передовые методы социалистического хозяйства (организация труда, хозрасчёт, режим экономии, снижение себестоимости, рентабельность и т. д.)». В программу включались лекции по вопросам внешней политики СССР, а также экономики, государственного устройства, деятельности политических партий, внешнеполитических отношений зарубежных государств, «с тем чтобы секретари могли свободно ориентироваться в м/н (международной. — А. В.) обстановке».

Секретари должны были научиться «хорошо разбираться в вопросах пропаганды и агитации, идеологии и культуры и осуществлять квалифицированное руководство литературой, искусством, общественными науками».

В учебный план ВПШ, помимо марксизма-ленинизма и общих для партийных школ предметов, были включены ещё и особые курсы лекций: об основных проблемах истории СССР, по вопросам культуры, литературы, искусства; о важнейших достижениях современной науки и техники; об основах советской военной науки; углублённые лекции по логике.

Много внимания уделялось в этой программе изменению стиля партийного руководства. Жданов, например, лично внёс в учебный план такие темы: «О типе современного партийного руководителя», «О советской интеллигенции», «Первый секретарь обкома — общепартийный руководитель», «Методы партийного руководства советскими органами».

Для повышения общего культурного уровня перспективных парткадров Ждановым предусматривались посещения слушателями курсов ведущих московских театров — МХАТа, Малого театра, Театра имени Вахтангова, как записал Жданов в своей записной книжке, «важнейших оперных постановок Большого театра, а также прослушивание выдающихся произведений советских композиторов». Также слушатели должны были посещать Третьяковскую галерею, Музей нового западного искусства, выставки архитектурных проектов.

Как видим, речь у Жданова шла не только о подготовке высококвалифицированных управленцев широкого профиля, но и о формировании у них, выражаясь языком нашего героя, «особого партийного вкуса».

В учебном плане курсов переподготовки были, например, лекции на следующие темы: «Прогрессивные тенденции русской литературной критики (Белинский, Герцен, Чернышевский, Писарев, Плеханов)», «Борьба партии в послевоенный период за высокую идейность советской литературы (с критическим разбором новых произведений советских писателей)», «Критика основных направлений современной буржуазной литературы», «Борьба партии за высокую идейность театрального искусства и кинематографии (с критическим разбором репертуара театров и новых кинофильмов)».

Читались лекции на темы: «Классическая русская музыка (Глинка, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков) и её мировое значение», «Великие русские художники-реалисты (Суриков, Репин, Серов, Левитан, Васнецов) и их мировое значение» и т. п.

В подготовленную Ждановым программу образования высших партийных кадров входил также отдельный курс лекций по «основам советской военной науки» — победив во Второй мировой войне, страна должна была быть готова и к третьей.

По окончании курсов слушатели были обязаны представить письменную работу на выбранную теоретическую тему и сдать экзамены по следующим предметам: марксизму-ленинизму; политической экономии и практике руководства народным хозяйством; внешней политике СССР; экономике и политике зарубежных государств.

Как видим, у Андрея Жданова явно присутствовал вкус к педагогической работе, не случайно он был сыном и внуком блестящих преподавателей главного гуманитарного вуза Российской империи — Московской духовной академии. И очевидно, что Жданов строил нечто похожее на Царскосельский лицей, каким он был по первоначальным замыслам Александра I и Михаила Сперанского. Только вместо зелёных отпрысков аристократических родов ждановский «лицей» должен был готовить для управления государством и обществом тридцати-сорокалетних мужчин рабоче-крестьянского происхождения, ровесников века, прошедших огонь, воду и медные трубы самой страшной половины XX столетия…

 

Глава 27.

ПРОПАГАНДА ВНУТРЕННЯЯ

В преамбуле к постановлению о переподготовке руководителей партии Жданов так объяснял актуальность вопроса: «Необходимо помнить, что культурный уровень и политическая активность рабочих, крестьян, интеллигенции и, прежде всего, коммунистов быстро растут, и ими нельзя руководить без глубокого понимания существа дела, путём администрирования и прикрикивания. Партийный работник, пытающийся руководить с помощью окриков, теряет авторитет в глазах коммунистов, глазах народа, который уважает только хорошо знающих своё дело и растущих руководителей».

В своих записных книжках Жданов формулировал проблему ещё откровеннее: «У нас неправильный взгляд о секретарях от районов до ЦК. Взгляд на секретарей, действующих трупами».

Андрей Жданов понимал, что сложившийся в годы индустриализации и коллективизации, в годы репрессий и во время войны стиль руководства — быстрый очевидный результат любыми средствами во что бы то ни стало, «трупами» — будет всё менее эффективным по мере развития и усложнения государственных, общественных и экономических структур.

Помимо новой системы образования, призванной привить кадрам «партийный вкус», средством исправления «партийного стиля» стали проверки положения дел на местах, начавшиеся в 1947 году. К лету представители Управления пропаганды и агитации ЦК проверили работу Саратовского, Ростовского, Чкаловского, Тамбовского, Ярославского, Смоленского, Рязанского и Пензенского обкомов ВКП(б). В материалах проверки был отмечен любопытный момент: «Как и прежде, основным методом руководства колхозами всё ещё остаётся посылка уполномоченных, часто некомпетентных в вопросах сельского хозяйства и скатывающихся нередко на путь администрирования в отношении колхозов».

Результаты разбирал лично Жданов, вызывая «на ковёр» секретарей обкомов. По его мнению, типичный нерадивый секретарь предпочитал руководить по «упрощённой системе», суть которой он формулировал так: «Есть 50 райкомов и 2200 колхозов, а у этих колхозов есть председатели. Так вот, время от времени вызывают в 50 райкомов 2200 председателей колхозов — и благодать будет. Никаких партийных ячеек не нужно, никаких партийных организаций не нужно создавать, действовать только через председателя колхоза… Если руководство будет опираться только на председателя колхоза, то он будет благодушную картину создавать при всех условиях, потому что ему своя жизнь дороже, выговор от секретаря райкома очередной получать не хочется, и он представляет дело в несколько выгодном свете, всё это будет суммироваться секретарями, и это блюдо в концентрированном виде подаётся секретарю обкома. Отсюда благодушие обкома».

«Вы в своей работе по проведению линии обкома опирались на 2200 человек вместо того, чтобы опираться на 200 тысяч человек. И с этой точки зрения вы есть человек мелкий, руководитель мелкий, ибо крупный человек считает в области не на сотни, а на десятки тысяч» — так распекал наш герой первого секретаря Чкаловского (Оренбургского) обкома 38-летнего Георгия Денисова.

Отдельно Жданов остановился и на необходимости для партруководства держать руку на пульсе всех явлений общественной жизни: «Мы должны в недра лезть, а обкомы почему-то считают, что это дело им не пристало. Что за бояре? Партийная организация должна лезть туда, где нужен партийный взгляд, она должна лезть повсюду, даже в балалайки лезть, если в области играют, надо посмотреть, что они играют и на чём играют».

Впрочем, Жданову в те годы пришлось заниматься «стилем руководства» не только колхозного начальства, но и вождей самого высокого уровня, включая недавних победителей гитлеровской Германии.

В конце февраля 1947 года состоялся пленум ЦК ВКП(б), на котором Жданов играл одну из ведущих ролей. Именно он и его протеже Алексей Кузнецов, заведовавший кадрами партии, провели исключение из состава членов ЦК и кандидатов в ЦК ряда высокопоставленных лиц.

На вечернем заседании 21 февраля рассматривали вопросы вне повестки дня. Кузнецов предложил пленуму исключить из состава ЦК партии бывшего наркома авиационной промышленности Алексея Шахурина и бывшего первого секретаря Хабаровского крайкома Владимира Донского. Причины исключения Шахурина объяснялись Кузнецовым кратко и просто: «Он осуждён, сидит в тюрьме». Ещё проще объяснили удаление с вершин партии товарища Донского — «не ведёт никакой работы в нашей партии, спился к тому же». Формулировка «спился», пожалуй, самая уникальная в истории непростых внутрипартийных отношений. Впрочем, для уволенного с высот ЦК она оказалась, может, и обидной, но не страшной — спившийся был отправлен на пенсию и благополучно умер в своей постели в 1954 году.

С генерал-полковником Шахуриным дело обстояло значительно сложнее — к тому времени он был уже осуждён к семи годам лишения свободы, а начатое против него следствие по нарушениям в Наркомате авиапромышленности в годы войны стало причиной «опалы» ряда крупнейших политических и военных деятелей СССР, начиная с Георгия Маленкова.

Сразу после выступления Кузнецова председательствующий на вечернем заседании пленума Молотов предоставил слово Жданову. Его сообщение для многих было неожиданным: «Я вношу предложение вывести из состава кандидатов в члены Центрального комитета Жукова. Он, по моему мнению, рано попал в Центральный комитет партии, мало подготовлен в партийном отношении. Я считаю, что в кандидатах ЦК Жукову не место. Ряд данных показывает, что Жуков проявлял антипартийное отношение. Об этом известно членам ЦК, и я думаю, что будет целесообразно его не иметь в числе кандидатов в члены ЦК».

Если по членам ЦК Донскому и Шахурину выступал Кузнецов, то по кандидату в члены ЦК Жукову высказался второй человек в партии. К тому времени маршал Жуков был уже снят с должности главкома Сухопутных войск и переведён в Одесский военный округ. В отношении маршала вовсю шло расследование так называемого «трофейного дела» — Георгий Константинович, выдающийся военачальник, имел свои человеческие слабости и действительно несколько увлёкся собиранием трофейного барахла. «Трофейное дело» закончится для него через год, в январе 1948-го, переводом в тыловой Уральский округ и покаянным письмом в адрес Жданова.

«Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал всё это ненужное мне барахло куда-либо на склад, надеясь на то, что оно никому не нужно», — объяснялся Георгий Жуков перед Андреем Ждановым 12 января 1948 года. Маршалу пришлось весьма унизительно оправдываться и описывать все эти люстры, гобелены, отрезы на костюмы, запасы обезьяньего и норкового меха «на пальто», ящики столового серебра для своей любовницы, а также ордена и медали. Грехи в целом не смертельные. Но попытаемся представить, как воспринимал всё это наш герой, убеждённый большевик и примерный семьянин, которому и в голову не могло прийти заводить среди обслуги любовниц или собрать для детей запасец серебряных ложек. Все финские «трофеи» Жданова ограничивались подаренной деревянной скульптурой, и несложно понять, с каким презрением он знакомился с перечнем вещей, вывезенных обслугой маршала из Германии.

Впрочем, личные слабости Жукова были скорее поводом или как максимум лишь одной из причин его «опалы». Талантливый военный, без сомнения, один из лучших военачальников Второй мировой войны, маршал даже на фоне типично жёстких и властных руководителей тех лет выделялся именно этими качествами характера. И в эйфории победы они, пожалуй, перешли у Жукова в откровенное самоуправство и даже барство. Чрезвычайно чуткий к подобным вещам Сталин, способный при необходимости обуздывать подобные свойства своего характера, решил поставить властного и влиятельного, слишком возомнившего о себе военачальника «на место» — благо военачальник своим поведением дал к тому немало поводов.

Отношения Жданова и Жукова были не менее сложными. Для нашего героя маршал был человеком слишком близким к конкурирующей группировке Маленкова. Заочный конфликт с Жуковым возник ещё и при назначении генерала Шишкина, человека Жданова, на пост начальника Главного политуправления армии. Жуков был против его кандидатуры и попыток усилить в войсках влияние политработников. Покоритель Берлина искренне считал, что никакие комиссары ему уже не нужны. Жданов был абсолютно уверен в обратном — и на основании собственного военного опыта, и прежде всего благодаря пониманию ещё неочевидных опасностей начинавшейся холодной войны.

Накануне февральского пленума ЦК партии 1947 года Жданов сделал в своей записной книжке весьма откровенную пометку: «Посмотреть список членов и кандидатов ЦК… вывести Маленкова, Жукова». Эти два имени поставлены рядом не случайно. И, без сомнения, такие намерения в отношении Маленкова не были только личной инициативой нашего героя. Но, вероятно, самый старший товарищ из всех товарищей на земле счёл нецелесообразным убирать единственного конкурента Жданова в ЦК. В итоге Маленков остался в составе Центрального комитета и, более того, опять начал набирать вес и влияние…

Социальные, экономические проблемы послевоенной страны, даже бытовые проблемы населения СССР занимали тогда внимание Жданова едва ли не больше, чем идеология или внешняя политика. Страна и до войны была весьма небогатой, большинство населения веками жило в откровенной нужде. Первые положительные плоды индустриализации и коллективизации едва стали сказываться на материальном положении народа, как были уничтожены огнём страшной войны. Народ-победитель устал от постоянного перенапряжения и тягот военного времени. Поэтому только мобилизационные и сугубо административные методы не годились. Требовались пусть небольшие, но заметные результаты улучшения жизни. И здесь заметную роль сыграли как сам Жданов, так и его ленинградские выдвиженцы Николай Вознесенский и Алексей Косыгин, ставшие в 1946 году заместителями председателя Совета министров СССР, ведущими руководителями советской экономики.

Послевоенный поворот от мобилизационного, милитаризированного хозяйства был предельно ясно озвучен на всю страну Ждановым во время его предвыборного выступления в феврале 1946 года: «…Народ, нёсший в течение многих лет войны жертвы и лишения, законно требует, чтобы материальные и бытовые условия были быстро улучшены. Всё это отнюдь не мелочь. Дело улучшения бытового и материального благосостояния масс, расширения производства товаров широкого потребления есть дело, за которое надо поратовать, побороться, вложить в него тот же большевистский энтузиазм и страстность, с которыми мы шли на разрешение военных задач. Народ нам за это скажет только спасибо».

На практике этот поворот в сторону гражданской экономики был оформлен несколькими постановлениями Совета министров СССР за 1946—1948 годы: «О развёртывании кооперативной торговли в городах и посёлках продовольствием и промышленными товарами и об увеличении производства продовольствия и товаров широкого потребления кооперативными предприятиями», «О мероприятиях по ускорению подъёма государственной лёгкой промышленности, производящей предметы широкого потребления», «О мероприятиях по расширению торговли потребительской кооперации в городах и рабочих посёлках», «О мероприятиях по улучшению торговли» и т. п. Речь шла о значительном увеличении товарооборота, расширении объёмов производства и торговли продовольствием и предметами широкого потребления. Оживлялась негосударственная кооперативная торговля, предусматривалось повсеместное расширение сети магазинов и лавок.

Концептуальные идеи этого плана развивал печатный орган возглавлявшегося Вознесенским Госплана СССР — журнал «Плановое хозяйство». На его страницах подчёркивалось, что «переход к мирной экономике требует перестройки планирования и укрепления экономических рычагов организации производства и распределения — денег, цены, кредита, прибыли, премии». Обосновывалась необходимость конкурентных отношений в торговой системе, приветствовалось устранение монопольного положения государственной торговли, развитие «здоровой конкуренции» между ней и кооперацией. За 1946—1947 годы оборот кооперативной торговли вырос более чем в пять раз.

Накопившиеся за годы войны проблемы в финансах и послевоенные перемены потребовали денежной реформы и отмены карточной системы распределения. Поначалу денежную реформу планировали на 1946 год. Но из-за голода, вызванного засухой и неурожаем в целом ряде регионов страны, её задержали на год. В период этих последних в истории СССР настоящих продовольственных затруднений, осенью 1946 года, Сталин, отстранив несправившегося Микояна, поручил контролировать распределение запасов хлеба Жданову, Вознесенскому и Патоличеву

Через год Жданов, Вознесенский и Косыгин сыграют ключевую роль в подготовке и проведении денежной реформы. Не случайно по её итогам Косыгин станет министром финансов СССР. По решению политбюро от 13 декабря 1947 года за проведение обмена купюр по всей территории СССР отвечала комиссия в составе Жданова, Вознесенского и бессменного сталинского секретаря Поскрёбышева. Косыгин возглавил отдельную комиссию, обеспечивавшую крупнейшие города страны дополнительными продуктами массового спроса на первый период после отмены карточек.

Постановление Совета министров СССР и Центрального комитета ВКП(б) от 14 декабря 1947 года «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары» было подписано Сталиным и Ждановым. Первый подписал этот важнейший документ как председатель Совета министров, второй — как секретарь ЦК. Текст постановления лично редактировался старыми товарищами из-под «дуба Мамврийского». Отметим, что постановление не было исключительно рабочим правовым актом, одновременно оно являлось и развёрнутым пропагандистским документом, доступно и логично объяснявшим народным массам причины, суть, методы и цели денежной реформы.

Все первые послевоенные годы товарищ Жданов продолжал править «партийный стиль» под новые условия и задачи. В феврале 1948 года урок правильной работы преподали областным парторганам на примере Сталинского и Башкирского обкомов ВКП(б). Руководил заседаниями Секретариата ЦК лично Жданов, что подчёркивало не только важность темы, но и её идеологическое и воспитательное значение. К тому же угледобывающая и нефтяная отрасли промышленности имели важнейшее значение для экономики СССР — в Башкирии развивался один из центров нефтедобычи, а Сталинская область (ныне Донецкая на Украине) была главным поставщиком угля в СССР.

Распекая на Секретариате ЦК секретаря Сталинского обкома Леонида Мельникова, Жданов говорил: «Наверное, в 1947 году было много горячки с планом. Наверное, у вас было много уполномоченных в Донбассе, наверное, каждый уполномоченный требовал крови: чтобы не только за добычей ездить, а чтобы оправдать свою командировку, он снимал двух-трёх работников… вопрос относительно администрирования и неумеренного перемещения кадров не снимается…»

Такое явление именовалось тогда в партийных документах «избиением кадров». Оно вело к постоянной смене мелких руководителей, на которых перекладывалась вся ответственность за провалы в работе, и, по мнению Жданова, являлось одним из серьёзнейших недостатков партийной работы. Его замечания свидетельствуют о стремлении изжить «штурмовщину» и «кампанейщину», придать работе более систематический, плановый характер, а также оградить низовые кадры, чья квалификация заметно выросла за минувшее десятилетие, от своеволия более высоких начальников и заезжих контролёров.

Послевоенная разруха, трудности восстановления и необходимость мобилизации скудных ещё ресурсов, чтобы соответствовать статусу сверхдержавы, естественно, сказывались на материальном положении народных масс. Тяжелейшие условия труда и неустроенный быт породили массовую миграцию рабочих с предприятия на предприятие в поисках лучших условий, что, безусловно, влияло на производительность труда и, соответственно, на выполнение плановых заданий. Это явление получило в партийных документах того времени название «текучка кадров». И всё чаще партийное руководство склонялось к обыкновенной «накачке», использованию чрезвычайных мер, как во время недавней войны.

Для Жданова это было неприемлемо: «В результате недостатков в партийно-политической работе усугубились трудности восстановления. ЦК не должен скрывать, что трудности есть, но текучесть, связанная с неустроенностью, она усугубляется ошибками и недостатками в работе руководства».

Особую тревогу нашего героя вызвал следующий факт: в Сталинской парторганизации стали требовать от шахтёров-коммунистов партийной клятвы в том, что они обязуются во что бы то ни стало выполнить производственное задание. Однако такие экстраординарные «моральные» меры хорошо показывали, что по сути власть на местах оказалась бессильной должным образом организовать производственный процесс. На заседании Секретариата ЦК Жданов весьма эмоционально оценил подобные действия партийного руководства города Сталино. Его эмоции передаёт даже стенограмма: «Клятвы и всякие штуки, которые представляют из себя, по моему мнению, уже верх извращения политической и партийной работы, ибо поставить несколько десятков тысяч людей под угрозу стать клятвопреступниками перед партией, — я считаю, что это означает, мягко выражаясь, — на это могут идти только у последней черты… Это последний резерв. Какие ещё мероприятия политического воздействия могут быть в отношении этих 30 000, если они не сдержали клятвы?»

Не умея использовать политические методы воздействия, чиновники прибегали к репрессиям, благо для них в Донбассе на шахтах работало немало людей, принудительно мобилизованных на восстановление угольной промышленности или осуждённых к таким работам в административном порядке. «Вы обратили внимание на некоторое смешение отношения к кадровым рабочим и к спецконтингенту? Есть некоторое перенесение на всю рабочую массу методов, которые применяются к концлагерникам или к спецконтингенту. Разве бывшие кулаки не воевали в ВОВ, разве из них не выходили почтенные люди? Уголовники воевали, а здесь ведь не уголовники, а менее скомпрометировавшие себя люди. Если по два месяца к ним не обращаться с политическим словом, то, ведь, такого положения нет даже в органах ГПУ, в концлагерях…» — возмущался Жданов.

Основным недостатком в руководстве обкомом Жданов назвал «одностороннее увлечение мелкой хозяйственной работой в ущерб партийной работе, в ущерб вопросам культуры и быта». Причём он специально подчеркнул, что «это ошибка не практическая, это ошибка политическая». Эту ошибку наш герой разъяснял так: «Обком, вместо того, чтобы наладить контроль за деятельностью советских учреждений, опирается в руководстве на шахты, тресты и комбинаты, никого кроме не видит — не видит ни торговых организаций, ни клубов, ни жилищных организаций. Вцепился как клещ обком в хозяйственных руководителей и с ними всё время под ручку гуляет…»

По мнению Жданова, ситуация исправится только тогда, когда партийные организации возьмут под постоянный контроль все культурно-бытовые учреждения: «…Поворот будет тогда, когда в обкоме станут постоянными отчётчиками руководители этих учреждений». При этом Жданов оговорился: «В ЦК нет людей, которые считают, что вы можете за полгода построить всё жильё и все клубы. У нас нет таких людей, которые думают, что вы можете делать чудеса…»

Жданов прекрасно понимал всю сложность восстановления нормального быта в послевоенных условиях. В Сталине, где всё было сконцентрировано на восстановлении угольной промышленности, рабочим приходилось жить даже в бывших овощехранилищах. Обращаясь к местным партийным руководителям, Жданов сумел очень прочувственно сформулировать необходимость особого подхода к людям в таких условиях: «Надо перекрывать недостатки, если хотите объективные, внимательностью. Русский человек очень терпелив, а внимание и заботу он ценит очень высоко. Он вам простит и двойные нары, и овощехранилища, но не простит вам отсутствия элементарного внимания».

Слова о «русском человеке» были отнюдь не случайными в лексике Жданова. Национальная тема, тема русского народа с конца Великой Отечественной войны стала одной из ключевых в идеологии и пропаганде позднего сталинизма. Тон здесь задавал, конечно, сам вождь — достаточно вспомнить знаменитый тост Сталина за русский народ в мае 1945 года. Но думается, не будет ошибкой утверждать, что наиболее активными и последовательными проводниками русской темы стали именно «ленинградцы» и другие выдвиженцы Жданова.

Ещё в годы войны Ждановым была сформулирована и неизменно поддерживалась следующая максима, наиболее громко и значимо высказанная им на всю страну 6 февраля 1946 года в программном выступлении перед избирателями Володарского избирательного округа Ленинграда, откуда Жданов баллотировался в Верховный Совет СССР: «…Наш великий советский народ и его руководящая сила — русский народ».

«Ленинградцы» Жданова развили эту формулу уже применительно к городу на Неве — на одном из предвыборных собраний коммунистов в начале того же 1946 года Алексей Кузнецов, только что взлетевший в заоблачные выси ЦК, провозгласил: «Можно без преувеличения сказать, что одним из передовых отрядов русского народа, храбрым и в то же время скромным, деятельным и в то же время не кричащим о себе, является отряд ленинградцев, на долю которых выпали в этой войне самые тяжёлые испытания…»

Эти русофильские настроения «ленинградской группы» наиболее ярко (хотя на тот момент и скрыто от глаз даже высшей номенклатуры партии и тем более остального мира) проявились в процессе работы Сталина и Жданова над проектом новой программы ВКП(б). И здесь можно говорить даже об идейной борьбе двух старых друзей, подельников и соратников вокруг одного из самых ключевых вопросов нашей истории — русского вопроса.

 

Глава 28.

НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИК ЖДАНОВ

Сложные и скрытые процессы внутри сталинского политбюро вокруг первого послевоенного съезда партии косвенно отражены в мемуарах сына нашего героя Юрия. Отражены со слов его матери Зинаиды, с которой Андрей Жданов, в семье человек мягкий и зависимый от жены, несомненно, делился некоторыми (но, будем справедливы, лишь некоторыми) рабочими переживаниями.

«Анализируя итоги прошедшей войны, — пишет Юрий Жданов, — в узком кругу членов Политбюро Сталин неожиданно сказал: "Война показала, что в стране не было столько внутренних врагов, как нам докладывали и как мы считали. Многие пострадали напрасно. Народ должен был бы нас за это прогнать. Коленом под зад. Надо покаяться". Наступившую тишину нарушил отец:

— Мы, вопреки уставу, давно не собирали съезда партии. Надо это сделать и обсудить проблемы нашего развития, на шей истории.

Отца поддержал Н.А. Вознесенский. Остальные промолчали, Сталин махнул рукой:

— Партия… Что партия… Она превратилась в хор псаломщиков, отряд аллилуйщиков… Необходим предварительный глубокий анализ…

Вернувшись домой и рассказав о случившемся матери, отец вздохнул: "Не дадут"…»

Далее Юрий Жданов анализирует некоторые последствия этих намерений высших лидеров СССР: «Фактически настроение Сталина ("надо покаяться") и инициатива отца были подхвачены Хрущёвым и реализованы в уродливой форме, что принесло лишь вред коммунистическому движению». Рассмотрев в этой главе наработки Андрея Жданова к предполагавшемуся съезду, мы увидим, что этот вывод его сына не лишён веских оснований.

Принципиальное решение о необходимости проведения послевоенного съезда большевистской партии было принято политбюро в январе 1947 года по инициативе Жданова, поддержанного тут Лаврентием Берией. В последний день пленума 1947 года, 26 февраля, именно Жданов объявил собравшимся партийным руководителям, что «в конце 1947 года или, во всяком случае, в 1948 году наверняка предстоит созыв очередного XIX съезда нашей партии». Кроме этого, в целях оживления внутрипартийной жизни он предложил принять упрощённый порядок созыва партийных конференций, проводя их ежегодно с обязательным обновлением по их итогам состава ЦК не менее чем на одну шестую.

Решением Политбюро от 15 июля 1947 года в связи с намечавшимся созывом съезда партии создаётся комиссия во главе с А.А. Ждановым для подготовки новой программы ВКП(б). Глобальные изменения в стране и мире после Второй мировой войны должны были отразиться и в основном документе правящей в СССР партии.

Жданов вносит в проект новой партийной программы следующие слова: «Особо выдающуюся роль в семье советских народов играл и играет великий русский народ… [который] по праву занимает руководящее положение в советском содружестве наций… Русский рабочий класс и русское крестьянство под руководством ВКП(б) дали всем народам мира образцы борьбы за освобождение человека от эксплуатации, за победу социалистического строя, за полное раскрепощение ранее угнетённых национальностей». По сути, такая формулировка не только официально закрепляла ведущее и центральное значение русской нации в СССР, но и провозглашала для неё почти мессианскую роль в мире. Сталин на этом черновике оставил пометку: «Не то».

В подготовленном Ждановым проекте программы партии подчёркивалась и особая роль русской культуры среди культур составляющих СССР народов. В ждановской формулировке это звучало так: «ВКП(б) будет всячески поощрять изучение русской культуры и русского языка всеми народами СССР». Это положение также было отвергнуто Сталиным и не вошло в итоговый вариант проекта.

Можно лишь предполагать, какие споры шли между вождём СССР и Ждановым по столь сложному вопросу. Баланс и отношения между нациями в Советском Союзе являлись настолько тонкой материей, да ещё осложнённой внешним давлением и международными задачами страны, что тут сразу не ответить однозначно, кто прав в этом великом и скрытом ото всех споре двух единомышленников, товарищей, соратников и просто друзей — Сталин или Жданов…

Ярко выраженное русофильство Жданова и его выдвиженцев было отнюдь не случайным — вся верхушка ждановской команды состояла из этнических великороссов, выросших, учившихся, работавших и воевавших в России, все их личные и деловые интересы были связаны именно с Россией, РСФСР. Это конечно же не могло не влиять даже на самых убеждённых коммунистов-марксистов, какими были Жданов и его «нижегородцы» с «ленинградцами».

Исключения из великорусского состава этой команды были весьма немногочисленными и далеко не на главных постах. Среди них — некоторые руководители Эстонии из близкого к Ленинграду Таллина (например, Арнольд Мери, первый эстонец, ставший в 1941 году Героем Советского Союза) и ряд этнических евреев, главным образом в средствах массовой информации, например, Давид Заславский, бывший меньшевик-бундовец, в 1917 году популярный петербургский журналист и противник большевиков, а в 1930—1940-е годы — один из ведущих сотрудников «Правды».

Спустя десятилетия выжившие очевидцы настроений и соотношения сил, сложившихся и менявшихся на Олимпе советской власти, не раз отмечали русофильские настроения ждановской команды. Так, Молотов почти мимоходом упомянул, что в связи с ними «был какой-то намёк на русский национализм». Анастас Микоян, рассказывая о Николае Вознесенском как о «грамотном, образованном экономисте», высказался более определённо: «…Как человек Вознесенский имел заметные недостатки. Например, амбициозность, высокомерие. В тесном кругу узкого Политбюро это было заметно всем. В том числе его шовинизм. Сталин даже говорил нам, что Вознесенский — великодержавный шовинист редкой степени. "Для него, — говорил, — не только грузины и армяне, но даже украинцы — не люди"».

У Микояна были свои счёты с Вознесенским, оба занимались вопросами экономики, нередко были жёсткими противниками, и воспринимать такие пассажи в его мемуарах надо критически. Однако для интернационалистов из «инородцев» с окраин Российской империи некоторые моменты в поведении русских коммунистов действительно могли казаться проявлением русского национализма. Но это именно в том восприятии, обострённом этническим происхождением, идеологическим пафосом интернационализма и политическим соперничеством. В реальности марксист и коммунист Вознесенский был в своих убеждениях конечно же далёк от «великодержавного шовинизма», но Россия, крупнейшая республика Союза, была в центре его внимания как одного из главных руководителей экономики.

Русофильские настроения группировки Жданова на пике влияния в 1947 году проявились и в попытке скорректировать, фактически изменить партийно-государственное устройство СССР. Спустя 20 лет Никита Хрущёв так вспоминал об этом:

«Как-то после войны, приехав с Украины, я зашёл к Жданову. Тот начал высказывать мне свои соображения: "Все республики имеют свои ЦК, обсуждают соответствующие вопросы и решают их или ставят перед союзным ЦК и Советом министров СССР. Они действуют смелее, созывают совещания по внутриреспубликанским вопросам, обсуждают их и мобилизуют людей. В результате жизнь бьёт ключом, а это способствует развитию экономики, культуры, партийной работы. Российская же Федерация не имеет практически выхода к своим областям, каждая область варится в собственном соку. О том, чтобы собраться на какое-то совещание внутри РСФСР, не может быть и речи. Да и органа такого нет, который собрал бы партийное совещание в рамках республики". Я с ним согласился: "Верно. Российская Федерация поставлена в неравные условия, и её интересы от этого страдают". "Я, — продолжал Жданов, — думаю над этим вопросом. Может быть, надо вернуться к старому, создав Бюро по Российской Федерации?

Мне кажется, это приведёт к налаживанию партийной работы в РСФСР"».

Самая крупная республика Советского Союза перед лицом центральной власти действительно была раздроблена на области и автономные образования — и тут положение иных союзных республик с их республиканскими компартиями было более выигрышным при взаимодействии и отстаивании своих интересов перед Центром. Эти размышления нашего героя легли в основу записки на имя Сталина, направленной 27 сентября 1947 года председателем Совета министров РСФСР Михаилом Родионовым. Глава российского правительства писал главе правительства союзного: «Прошу Вас рассмотреть вопрос о создании Бюро ЦК ВКП(б) по РСФСР. Создание Бюро, как мне представляется, необходимо для предварительного рассмотрения вопросов РСФСР, вносимых в ЦК ВКП(б) и Союзное Правительство…»

Прецеденты существования специального органа по России в правящей партии уже были. И, вероятно, совсем не случайно именно в 1947 году появляется научно-историческое исследование с говорящим названием «Русское бюро большевистской партии: 1912—1917». Группа Жданова пыталась опираться на исторические примеры и прецеденты.

Тогда инициативы по новому Русскому бюро ВКП(б) остались без последствий. Жить Жданову оставалось меньше года, большинство замыслов он уже не успевал ни реализовать, ни даже запустить в жизнь. После же его смерти эти инициативы роковым образом скажутся на судьбах его последователей.

В окружении Жданова, особенно в частных разговорах, замыслы шли гораздо дальше простого органа ЦК по России. Обсуждались даже возможности переноса столицы РСФСР в Ленинград и создания отдельной Российской коммунистической партии, РКП или РКП(б), в составе ВКП(б). Об этом, например, в 1949 году ещё до ареста и следствия на объединённом пленуме Ленинградского обкома и горкома открыто признавался глава Ленинграда Пётр Попков: «Я неоднократно говорил — причём, говорил здесь, в Ленинграде… говорил это в приёмной, когда был в ЦК (но не со Ждановым, а в приёмной Жданова), говорил и в приёмной Кузнецова… о РКП. Обсуждая этот вопрос, я сказал такую шутку: "Как только РКП создадут — легче будет ЦК ВКП(б): ЦК ВКП(б) руководить будет не каждым обкомом, а уже через ЦК РКП". С другой стороны, я заявил, что, когда создадут ЦК РКП, тогда у русского народа будут партийные защитники…»

Именно такие разговоры лягут в основу обвинений, которые обернутся смертными приговорами для многих выдвиженцев Жданова. Но пока, в 1947 году, они ещё были достаточно сильны и влиятельны, чтобы обсуждать в своём кругу такие амбициозные и далекоидущие планы.

Но не стоит приписывать «ленинградцам» Жданова и тем более ему самому банальный русский национализм, как теперь это любят делать даже в отношении самого Сталина. Прежде всего эти люди были большевиками, марксистами, революционерами. Русофильские мысли Жданова лишь подчёркивают, что он, будучи убеждённым коммунистом, воспринимал официальную доктрину интернационализма не догматически, понимая всю сложность и значимость национальных отношений.

Особенно наглядно об этом свидетельствуют высказывания и формулировки Жданова по поводу русской истории. Здесь нам придётся вернуться в лето 1944 года — между визитом генерал-полковника Жданова в штаб 21-й армии накануне решающего наступления и его отъездом в столицу прекратившей войну Финляндии. Тогда, несмотря на все фронтовые заботы, в Кремле прошло совещание ЦК, посвященное вопросам истории. Мероприятие готовил давний соратник Жданова Александр Щербаков, тогда начальник Совинформбюро и главного политуправления Красной армии. Жданов присутствовал на нём и видел, как не на шутку схлестнулись взгляды и мнения почти ведущих историков СССР, таких как Евгений Тарле, Борис Греков, Алексей Ефимов…

История, без сомнения, самая политизированная наука, и совещание историков под эгидой ЦК должно было привести к единому знаменателю и как-то оформить те изменения, которые произошли «на историческом фронте» в годы Великой Отечественной войны. Тема «советского патриотизма» достаточно широко использовалась в пропаганде ещё в 1930-е годы, но в ходе войны «патриотизм» стал более «русским», нежели «советским». Перед высшим руководством многонациональной страны встала необходимость проанализировать и сформулировать своё отношение к проявлениям и доминированию именно русского патриотизма.

Кроме того, естественный в условиях войны всплеск патриотизма и национальной гордости вызвал заметное беспокойство наиболее принципиальных историков-марксистов. Так, Анна Панкратова, в те годы один из ведущих историков СССР, заместитель директора Института истории Академии наук, не раз писала на имя Жданова, доказывая, что под флагом патриотизма некоторые историки (в частности, Тарле) «отказываются от классового подхода». Анна Михайловна была весьма примечательной личностью той эпохи. Выпускница исторического факультета Новороссийского (Одесского) университета, в 1917 году член партии левых эсеров, в разгар Гражданской войны она, двадцатилетняя девушка, вступает в компартию и работает в смертельно опасном большевистском подполье Одессы. В 1920-е годы Анна — любимая ученица ведущего тогда историка Михаила Покровского, верная последовательница его «марксистской исторической школы». Убеждённая сторонница Сталина, в 1927 году она добивается исключения из партии за троцкизм любимого мужа, отца её двухлетней дочери. Муж, Григорий Яковин, был её сокурсником по университету, комиссаром на фронтах Гражданской войны, одним из организаторов разгрома махновского движения. В конце 1920-х годов он фактически возглавлял троцкистское подполье в Ленинграде, даже умудрился некоторое время жить в СССР на нелегальном положении. При этом Анна Михайловна мучительно любила супруга, ездила после ареста к нему в тюрьму, пытаясь — безуспешно — убедить Григория порвать с троцкизмом. Его расстреляли в 1938 году в лагере в Воркуте, Анна в тот год стала заместителем директора главного исторического института страны…

Так что дискуссии на кремлёвском совещании историков 1944 года велись более чем острые. Примечательно, что главным «обвинителем» в националистическом уклоне выступила убеждённая марксистка, русская Анна Панкратова, а основными проводниками и защитниками русского патриотизма оказались сознательно принявший православие еврей Тарле и армянин Хорен Аджемян. Последний в разгар полемики перешёл в наступление и заявил с весьма далекоидущими последствиями, что обвинение в великодержавном шовинизме «чаще всего играет роль фигового листка, тщетно скрывающего другой порок, имя которого — космополитический интернационализм». Формула о «безродных космополитах» ещё не появилась, но близкие по смыслу обвинения уже прозвучали…

Хорен Аджемян в своём «великодержавном шовинизме», или государственническом патриотизме, перегнул палку в другую сторону — например, объявил реакционером Емельяна Пугачёва, поскольку его восстание подрывало обороноспособность страны и грозило уничтожением её культурной элиты, то есть дворян-крепостников. Такие новации для большевиков-революционеров были неприемлемы.

Недопустимость вульгарного отождествления рождённого революцией государства с Российской империей ясно высказал сам Жданов в своих замечаниях «О недостатках и ошибках некоторых историков»: «Не трудно понять, что "взгляды" Аджемяна, пытающегося доказать преемственность политики Советского государства с политикой русского царизма… ведут к отрицанию необходимости Октябрьской революции…» К этим словам Сталин лично приписал, доводя мысль до логического завершения: «…Следовательно, также советского строя как результата этой революции».

Заметим, что выводы по итогам «исторического» совещания в августе 1944 года, несмотря на занятость вопросами войны, делал именно Жданов — это было продолжением его работы над вопросами отечественной истории, начатой ещё в середине 1930-х годов.

«Традиционных» историков-марксистов, ту же Анну Панкратову, поправили замечаниями о том, что в учебнике истории для средней школы, вышедшем под её редакцией, чересчур часто упоминаются «норманнские завоевания» и «призвание варягов». Как принижение роли русской культуры подчёркивался и тот факт, что в учебнике не упомянуты выдающиеся флотоводцы Михаил Лазарев и Фёдор Ушаков, нет, к примеру, иллюстраций с изображениями Дмитрия Донского, Александра Невского, Минина и Пожарского, но есть портреты Чингисхана, Батыя, Лжедмитрия. По мнению нашего героя, главными недостатками в исторической науке оставались пренебрежение историческим прошлым России и оценка развития русской культуры с точки зрения чужой, западноевропейской мысли.

Верховной власти, советской идеологии требовалось найти вывод из противоречия во взглядах между догматическими марксистами, для которых в истории России всё ещё преобладал негатив и гипертрофированный классовый подход, и зарвавшимися «патриотами», у которых СССР был исключительно продолжением Российской империи. Жданов, кажется, нашёл достаточно удачное решение этой задачи.

При этом не стоит думать, что идеологические новации Жданова в «русском вопросе» были возвращением к банальному национализму или «казённому патриотизму». Провозглашая авангардную роль русской нации в СССР или ценность русских национальных традиций в построении коммунистического будущего, он не отрицал наличия в истории России глубоких национальных проблем. Но Жданов предлагал разделить историю Российской империи на историю политики эксплуататорских классов и общую историю русского народа, который, наоборот, явился освободителем всех иных народов империи от колониального и социального угнетения, свергнув феодально-буржуазную верхушку общества, показав тем самым пример угнетённым нациям нашей страны и всего мира. Идеологическая доктрина Жданова позволила органично включить достижения всей дореволюционной русской истории в идеологию сталинского СССР. Не случайно эта национальная грань коммунистической идеи во многих западных политологических и исторических исследованиях нашего времени получила определение «национал-большевизма».

Немного позже, в 1948 году, Жданов так публично сформулирует своё отношение к балансу интернационализма и патриотизма: «Если в основе интернационализма положено уважение к другому народу, то нельзя быть интернационалистом, не уважая и не любя своего собственного народа».

Однако Жданов шёл по национальной стезе несколько дальше, чем это было приемлемым для товарища Сталина. В документе по итогам совещания историков в 1944 году Жданов предложил такую формулировку: «Ведущая роль русского народа в борьбе за социализм… не навязана другим народам, а признана ими добровольно в силу той помощи, которую оказывал и оказывает другим народам русский народ в деле развития их государственности и культуры, в деле ликвидации их прежней отсталости, в деле строительства социализма. Это не может не наполнять каждого русского человека чувством законной гордости». Напротив этой фразы Сталин записал на полях короткое «не то», и в последнем варианте тезисов данный текст был исключён.

В отличие от других соратников кремлёвского диктатора Жданов куда свободнее высказывал ему свои мысли и предложения. В том числе и поэтому именно Жданову была доверена разработка проекта новой программы партии — здесь требовалось не безропотное исполнение верховной воли, а творческий подход, вдумчивый анализ. И наш герой не подвёл. Ждановский проект программы ВКП(б) предлагал всестороннюю программу дальнейшего развития Советского государства и общества, новый подход в определении места и роли русской нации в Союзе ССР.

Впервые в мировой истории о коммунизме говорилось как о реальности завтрашнего дня. Проект ждановской программы прямо провозглашал: «Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков) ставит своей целью в течение ближайших 20—30 лет построить в СССР коммунистическое общество».

Как видим, Жданов опередил Хрущёва с его построением коммунизма к 1980-м годам. Заметим, что для людей, ещё хорошо помнивших начало XX века — сословную крестьянскую страну с полуфеодальной монархией — и лично наблюдавших стремительные социально-экономические и культурные изменения 1920—1940-х годов и послевоенных лет, мысль о возможности построения коммунизма за несколько десятилетий совсем не казалась сказочной.

Не была эта цель и чисто теоретическим лозунгом — параллельно с новой программой партии и в связке с ней шла подготовка «Генерального хозяйственного плана СССР на 1946— 1965 годы», выполнение которого и должно было подготовить материально-экономическую базу для вступления нашего общества в новую фазу развития. Разработкой этого документа занимался Вознесенский, возглавлявший специальную группу ведущих экономистов и работников Госплана СССР План содержал подробные выкладки намечаемого громадного роста выпуска продукции по всем основным позициям — как группы «А» с её производством средств производства, так и группы «Б» с производством продуктов потребления.

Представления о коммунизме руководителей партии и государства в полной мере соответствовали формуле Маркса: «От каждого — по способностям, каждому — по потребностям». Считалось, что ко времени полной реализации «Генерального плана», при «достижении изобилия продуктов» и с «ликвидацией остатков классовых различий», станет возможным «одну третью часть потребляемого народного дохода распределить по потребностям». Предполагалось, что сначала бесплатными станут хлеб и картофель, а затем — «почти все» продукты питания. На основе этого экономического плана проект программы ВКП(б) предусматривал к концу 1960-х годов введение бесплатного снабжения населения основными продуктами питания, осуществление подготовки к бесплатному обслуживанию граждан «первоклассно поставленными по всем правилам техники и культуры столовыми, прачечными и другими культурно-бытовыми учреждениями».

Вообще социальные аспекты в проекте были поданы очень привлекательно и с размахом. Так, в стране, где почти вчера войной была уничтожена треть и без того небогатого жилого фонда, выдвигалась задача до конца ликвидировать жилищную нужду, развернуть в больших масштабах жилищное строительство с целью «обеспечить каждому трудящемуся отдельную благоустроенную комнату», а каждой семье отдельную квартиру, перейдя со временем к бесплатным коммунальным услугам. Любопытна и ещё одна деталь — предлагалось уделить особенное внимание массовому производству автомобилей для населения, «имея в виду предоставить каждому гражданину возможность пользоваться легковым автомобильным транспортом».

Не менее интересными были положения проекта партийной программы о путях эволюции Советского государства: «Развитие социалистической демократии на основе завершения построения бесклассового социалистического общества будет всё больше превращать пролетарскую диктатуру в диктатуру советского народа. По мере вовлечения в повседневное управление делами государства поголовно всего населения, роста его коммунистической сознательности и культурности, развитие социалистической демократии будет вести к всё большему отмиранию принудительных форм диктатуры советского народа, всё большей замене мер принуждения воздействием общественного мнения, к всё большему сужению политических функций государства, к превращению его по преимуществу в орган управления хозяйственной жизнью общества».

Как видим, несмотря на этатизм и диктаторство товарища Жданова в его практической деятельности, в душе он с юношеских лет хранил вполне искренние идеалистические убеждения, с которыми вступил в своё время в нелегальный кружок тверских социал-демократов и прошёл через все революционные потрясения и испытания военных лет. Думается, Жданов, владеющий диалектикой, не видел здесь серьёзной проблемы, не считал непреодолимым препятствием барьер между «культом личности», который он формировал и навязывал, и демократизацией Советского государства.

Предполагалось на практике приступить к соединению производственной работы с участием в управлении государственными делами, с переходом на поочередное выполнение всеми трудящимися функций управления. Ставилась задача по мере продвижения к коммунизму осуществлять принцип выборности всех должностных лиц государственного аппарата, предполагалось изменение роли госорганов в сторону всё большего превращения их в учреждения, занимающиеся учётом и контролем общенародного хозяйства.

Высказывалась идея о введении прямого народного законодательства, для чего считалось обязательным проведение всенародных голосований, то есть референдумов «по большинству важнейших вопросов государственной жизни как общеполитического, хозяйственного порядка, так и по вопросам быта и культурного строительства». Граждане и общественные организации должны были получить право вносить запросы в Верховный Совет по важнейшим проблемам международной и внутренней политики. Общественные организации получали максимальное развитие, и им предоставлялось также право законодательной инициативы.

В проекте программы ВКП(б) обращалось внимание и на усиление значимости общественного мнения в деле коммунистической переделки сознания людей, воспитания в широких народных массах «социалистической гражданственности», «трудового героизма» и «красноармейской доблести».

В процессе работы над проектом программы возник целый букет предложений, направленных на демократизацию партийной и общественной жизни: об ограничении срока пребывания в партийных и советских выборных органах всех уровней, о выдвижении альтернативных кандидатов на выборах депутатов в Советы всех ступеней, освобождение партии от функций хозяйственного управления и т. п.

Добавим, что параллельно с разработкой новой программы были предприняты шаги по созданию и проекта новой Конституции СССР такой же демократической направленности, с акцентом на развитие самоуправления в общественной жизни, существование наряду с государственной экономикой мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей, предоставление больших прав региональным и местным Советам. Такая совокупность проектов ясно показывает, что высшие руководители СССР, Сталин и Жданов, прекрасно осознавали необходимость эволюции по мере развития общества от партийной диктатуры к иным, более сложным формам управления.

Смерть Жданова и последующее уничтожение «ленинградской группы» партийно-государственных управленцев остановят работу над программно-теоретическими документами партии и на несколько лет отодвинут сам съезд, который соберётся лишь осенью 1952 года. Однако наследие Жданова не будет окончательно похоронено в закрытых архивах.

Описанные выше программно-теоретические наработки через десятилетие будут отчасти использованы Хрущёвым и Косыгиным. У первого это обернётся пресловутыми декларациями о «построении коммунизма к 1980 году», у второго выразится в известных «косыгинских» реформах советской экономики.

Тезис Жданова о ведущей роли русской нации в семье советских народов, не будучи оформленным в связи с позицией Сталина в каких-либо официальных документах, всё же сыграет важную роль во внутренней идеологии СССР. Так, у Анны Панкратовой, в то время одного из главных чиновников от истории, в 1950 году появится объёмная, по сути концептуальная работа «Великий русский народ» — название и содержание весьма неожиданное для бывшей ученицы Покровского, ранее боровшейся за чистоту классового подхода. Эта до самой смерти вождя СССР переиздававшаяся большими тиражами книга широко цитирует Жданова. О содержании говорят названия основных глав: «Русский пролетариат — передовая революционная сила», «Великий русский народ — руководящая сила Советского Союза», «Русский народ во главе прогрессивного человечества в борьбе за мир, демократию и социализм».

Жданову удалось, вполне в духе диалектики, снять внешнее противоречие марксистских и национальных, революционных и государственных традиций, что позволило верхам СССР уверенно оперировать русской национальной тематикой. Особенно ярко это выразилось в материалах последнего при Сталине XIX съезда правящей партии, прошедшего уже после смерти Жданова.

Сам Сталин не случайно употребит в своём центральном выступлении на съезде следующие слова — «нам, русским коммунистам». Другие лидеры сталинского государства также использовали ждановские тезисы. «Силой, цементирующей дружбу народов нашей страны, является русский народ, русская нация, как наиболее выдающаяся из всех наций, входящих в состав Советского Союза», — сообщит съезду не кто иной, как Лаврентий Берия, политический соперник уже уничтоженной «ленинградской группы» покойного Жданова.

Формулировки в том же духе прозвучат в речах почти всех лидеров республиканских компартий СССР. Среди них, наверное, стоит отметить выступление первого секретаря компартии Молдавии, ещё молодого генерал-полковника Леонида Брежнева: «За это время молдавский народ в братской семье советских народов, опираясь на их помощь и прежде всего на помощь великого русского народа…» Напомним, что при генсеке Брежневе, на пике развития СССР, страной будут на деле руководить два ждановских выдвиженца — Алексей Косыгин и Дмитрий Устинов.

 

Глава 29.

УПРАВЛЕНИЕ ПРОПАГАНДЫ И АГИТАЦИИ

Идейные и практические установки самого Жданова образца 1946—1948 годов наиболее ярко и впечатляюще отражены в его деятельности по организации пропаганды в СССР и за его пределами. Эта работа пришлась на непростое время, когда первые послевоенные годы стремительно превращались в начальные годы ещё не понятой и далеко не всеми осознанной, но не менее опасной холодной войны.

В ту эпоху основным средством пропаганды и массовой информации оставалась пресса. К концу 1940-х годов телевидение в СССР, как и во всём мире, находилось ещё в зачаточном состоянии, а радиовещание, несмотря на активное развитие в предыдущие годы, не могло пока конкурировать с печатными СМИ.

Заметим, что Жданову невольно пришлось стать, как руководителю пропагандистской работы, пионером и радиовещания, и телевидения в нашей стране. Вспомним, что в начале 1920-х годов в Нижнем Новгороде работала ведущая в СССР радиолаборатория, и Жданов в декабре 1924 года стал одним из первых партийных деятелей, выступивших по радио в прямом эфире. Именно в Ленинграде, возглавляемом Ждановым, в 1935 году был создан Всесоюзный НИИ телевидения, где разрабатывали первые образцы отечественной телетехники. В 1938 году Ленинград начал производство первых в нашей стране серийных телевизоров ТК-1, а в сентябре того же года, тоже впервые, началось регулярное вещание ленинградского телецентра — одного из первых в Европе и мире. Эти начальные шаги советского телевидения были прерваны мировой войной и блокадой Ленинграда.

Но вернёмся в послевоенные годы к самому главному, массовому и относительно доступному тогда СМИ — газетам. Именно они весьма беспокоили товарища Жданова, когда в самом начале 1946 года он вернулся к центральной работе в Кремле. Не случайно в проекте постановления политбюро о распределении обязанностей секретарей ЦК наш герой собственноручно вписал и фактически сам себе поручил следующее: «Обязать т. Жданова в своей работе по руководству пропагандой и агитацией сосредоточить основное внимание на решительное улучшение работы газет». Постановление утвердили 13 апреля 1946 года, и уже на следующий день Жданов затребовал от Управления пропаганды и агитации ЦК все материалы о работе в области периодической печати. 18 апреля под председательством Жданова впервые состоялось совещание работников ЦК «по вопросам пропаганды», где опять главное внимание уделили проблемам советских газет.

Завершение мировой войны позволило увеличить их количество и тиражи — если в мае 1945 года издавалось немногим более 4,5 тысячи газет, а их разовый тираж составлял 18 миллионов экземпляров, то уже к 1946 году разовый тираж вырос до 30 миллионов. В апреле 1946 года в стране издавались 21 центральная, 98 республиканских и 5512 газет районного и городского уровня. Но разовый тираж, как сообщали Жданову представленные статистические материалы, несмотря на рост, был совершенно недостаточным — ежедневно на тысячу человек в СССР приходилось всего 90 экземпляров газет всех наименований. Для сравнения: в Российской Федерации в 2010 году на тысячу человек приходилось свыше 600 телевизоров, для большинства всё ещё основного ежедневного СМИ нашего времени. Как видим, количественно и качественно охват и воздействие на аудиторию с того времени выросли на порядок…

Основным недостатком центральной прессы, озвученным на совещании 18 апреля 1946 года, было то, что все газеты были очень похожи, «они копируют друг друга». Причины этого были понятны и даже естественны. Как отметили на совещании, «в период войны газеты на ¾, а иногда и на все 100% заполнялись официальным материалом, и сейчас газеты не могут перестроиться и отойти от этого режима». От центральной прессы требовалось активное освещение международных отношений и внешней политики, но журналисты стремились обходить эти «скользкие темы», ограничиваясь пересказом официальных сводок. «Источником информации по международной жизни является только ТАСС. Все газеты получают одни и те же материалы ТАСС. Это создаёт ещё более однотипный вид газет», — констатировало совещание. Сам Жданов, как доносит до нас стенограмма, высказался менее обтекаемо и более чётко. По его мнению, причина тусклости центральных газет заключалась в нежелании редакторов и журналистов брать на себя ответственность: «Трусость — вот какое положение».

Печальным оставалось и положение с образованием кадров. «По областным, краевым, республиканским газетам людей с высшим образованием среди редакторов меньше 1/3 », — приводили статистику на совещании 18 апреля 1946 года. Не случайно, работая в том же 1946 году над проблемами обучения партийно-государственных кадров в созданной им системе партийных школ, Жданов предусмотрит отдельные курсы и факультеты журналистики.

Показательно, что у главного ежедневного советского СМИ — газеты «Правда»— в 1946 году было всего 205 литературных сотрудников, а корреспондентская сеть по стране насчитывала едва 60 человек (а в 1945 году — только 24). При этом большинство из них не имело специальной подготовки. Опять же, для сравнения, посмотрим на данные аналога газеты «Правда», главного официоза современной РФ — ОАО «Первый канал». Численность его сотрудников в начале XXI века превысила две тысячи человек, свыше 60 процентов из них — с высшим профессиональным образованием.

По окончании Великой Отечественной войны наша страна всё ещё была бедна ресурсами, а главное — не хватало образованных людей, квалифицированных специалистов. Немногочисленные и неподготовленные журналисты в тех условиях были не способны наращивать уровень прессы в соответствии с требованиями времени, не могли эффективно выполнять и возложенную на них советской системой крайне важную функцию критики и дополнительного контроля над деятельностью партийных и советских органов. «У людей недостаточно знаний, чтобы с ними обком и ЦК компартии союзной республики могли считаться», — полагал Жданов.

Чиновники УПА и прежде всего его начальник Георгий Александров видели выход из положения в усилении контроля над газетами. Жданов, понимая всю ограниченность чисто чиновничьих средств в деле улучшения журналистики, возразил: «Ваш аспект идёт по линии, в первую очередь, усиления накачки, т. е. по той линии, которой добиваются, а наша задача заключается в том, чтобы лучше научить плавать и отрываться от земли без помощи накачиваемых аппаратов».

По мнению Жданова, повысить качество и уровень советской журналистики (следовательно, повысить влияние советской идеологии) должны были не административные меры, а иное, более тонкое воздействие. Журналистов и прочих работников всех СМИ — от газет и киностудий до театров, книгоиздательств и даже музеев — должны были учить и подстёгивать не чиновники партаппарата, а их же коллеги. В этих целях Жданов предложил участникам совещания учредить в СССР центральный печатный орган, специализирующийся именно на всесторонней критике любых средств массовой информации, — «орган всесоюзной трибуны печати, чтобы через него можно было получить инструктивные сообщения, чтобы газеты видели, чего от них хотят».

Такой орган — «Культура и жизнь» — будет создан в течение двух месяцев. Первый номер этой специализированной общесоюзной газеты выйдет в свет 28 июня 1946 года. Это издание виделось Жданову критическим рупором, который на должном уровне обеспечит систематическую работу по формированию необходимого общественного мнения, прежде всего среди работников СМИ, научной и творческой интеллигенции. «Скажем, раскритиковали газеты в Оргбюро. Это забывается, если не организовать общественного мнения, чтобы не забывалось», — зафиксировал в записной книжке Жданов в апреле 1946 года накануне совещания.

В ходе совещания, объясняя необходимость уйти от мелочного контроля к воспитанию, он выскажется так: «Процесс активного вмешательства в творчество в первую очередь связан с вопросом критики… Я не думаю, что мы должны повторять практику такого превентивного редактирования. Я думаю, что мы себя очень свяжем, если мы будем превентивно редактировать, т. е. брать литературное произведение сюда. Тогда мы лишим себя возможности критически разобрать и оценить его».

Но для эффективного «воспитания» интеллигенции нужен был не вес чиновничьих рангов, а совсем другой вес — заслуженный авторитет в этой среде. И Жданов пояснял специалистам агитации и пропаганды, то есть по-современному «пиарщикам» и социологам из ЦК: «…Вопрос о том, чтобы дать беспристрастную критику и дать настоящий разбор того или иного литературного произведения, требует наличия в Управлении пропаганды и агитации лиц, которых, не стыдясь, можно было бы выпустить на арену, потому что совершенно очевидно, что к их голосу будут прислушиваться и они будут властителями дум наших литераторов, они будут иметь очень большой вес на нашей литературной арене. Поэтому мы должны оснаститься лучшими людьми, которые могут обеспечить критические обзоры».

В редакцию газеты «Культура и жизнь» (по сути, в аппарат УПА) по предложению Жданова привлекли почти четыре десятка известных и авторитетных тогда деятелей культуры. Среди них были талантливый и признанный кинорежиссёр и педагог С.А. Герасимов, директор ленинградской Российской публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина А.В. Усов, ответственный редактор журнала «Театр» Г.С. Калашников, работавшая в редакции «Литературной газеты», известный литературный критик, преподавательница МГУ Е.И. Ковальчук, ленинградский профессор-филолог, литературовед, заместитель директора Института истории искусства АН СССР М.С. Григорьев.

«Мы не должны быть регистраторами прорыва, а мы должны быть выразителями коллективного заказа и коллективных требований и партии, и государства», — говорил Жданов. Для него Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) в идеале виделось ещё и всесоюзным социологическим центром, отслеживающим и контролирующим изменения общественного мнения в стране. Можно констатировать, что Жданов, пытаясь уйти от примитивного идеологического диктата, стремился построить автономный, тонкий, способный к саморегуляции идеологический механизм развитого, сложного общества.

Новый печатный орган — «Культура и жизнь» — должен был решить ещё одну системную проблему советской культуры, озвученную Ждановым в ходе совещания 18 апреля 1946 года. В ту пору важнейшим средством воздействия на сознание людей, уверенно конкурируя с кино, был театр. Так, даже в военном 1945 году театры в СССР посетило 30 миллионов человек. При этом, как отметили на совещании в ЦК, уставшие от войны и повседневной жизни люди стремились в театры, чтобы в первую очередь отдохнуть и развлечься. «Идеологически выдержанные» и полезные с точки зрения большевистской морали пьесы на советские темы («Кремлёвские куранты», «Русские люди», «Фронт») были показаны в 1945 году 865 раз, а комедийные или, как их назвал Жданов, «балаганные» постановки шли на сценах в пять раз чаще.

Театральной сферой СССР заведовало отдельное ведомство при Совете министров — Комитет по делам искусств, который возглавлял бывший университетский преподаватель 43-летний Михаил Храпченко, крупнейший тогда специалист по истории русской литературы XIX века. При всей своей идеологизированности советские учреждения не могли полностью отказаться от материальных выгод в угоду пропагандистским интересам. Не избежал материальных соблазнов и Комитет по делам искусств — театральные сборы от комедий были значительно выше, чем от пьес на советские темы. «Здесь дело заключается в том, — подчеркнул Жданов, — что нужно сказать Храпченко, что неправильно дана установка избегать острых тем современности, что после войны людям надо дать отдохнуть и т. д. Если будем придерживаться такого рода политики, то мы окажемся в очень критическом положении».

Жданов понимал, что всеобщее послевоенное увлечение «балаганом», психологически понятное стремление «отдохнуть» от военного стресса, в условиях начинающейся холодной войны может завести совсем не туда. Жданов очень чутко улавливал даже малейшие тонкости общественных настроений. Так, увлечение послевоенных театров «историческими постановками» он справедливо связывал с «уходом от действительности».

Выходом виделись злободневные и интересные пьесы на острые темы современности. И здесь, по мнению Жданова, направляющую роль должна была сыграть театральная критика. Но специализировавшийся на ней журнал «Театр» тоже подчинялся ведомству Храпченко. Поэтому, как отмечал на совещании заведующий отделом искусств УПА, выпускник филологического факультета МГУ и бывший директор Третьяковской галереи Поликарп Лебедев, «Храпченко читает от корки до корки этот журнал и выбрасывает оттуда всё, что касается его учреждения». Аналогичная ситуация была и в иных «культурных» ведомствах страны: их руководители не хотели, чтобы названия подчинённых им учреждений мелькали в критических обзорах на страницах подведомственных им же журналов и газет.

Решить эту проблему и призван был новый орган «Культура и жизнь». Жданов пояснял: «Теперь вы видите разницу, которая будет между нашей газетой и ведомственной газетой… Кто же может исправить ведомственную установку, которая извращает дело и противоречит интересам народа? Конечно, только партийное вмешательство через свою критику, через организацию своей критики партийной в противовес ведомственной».

С первого номера газеты «Культура и жизнь», увидевшего свет 28 июня 1946 года, в передовице «Выше уровень идеологической работы», в статьях — «Газеты должны стать подлинными центрами идеологической работы в массах», «Поставщики духовной отравы», «Разложение буржуазного киноискусства», «Буржуазный театр в тупике», «Капитализм и его культура», «Нравы буржуазной прессы», «О некоторых американских газетах», «Рабы доллара» — достаточно ярко проявилось главное направление самого идеологизированного издания послевоенной советской журналистики.

«Культура и жизнь» регулярно публиковала обзоры печати, ставшие одной из форм партийного руководства прессой. Объектом анализа становились периодические издания всех уровней — от центральных до республиканских, краевых и областных. Так, 20 сентября 1946 года в статье «О некоторых недостатках газеты "Известия"» критике подвергли вторую газету страны. В частности, отмечалось, что редакция официального печатного органа Верховного Совета СССР не имеет собственной позиции по внешнеполитическим вопросам — «излагается лишь точка зрения иностранных газет», а «читателю предоставляется самому разобраться в высказываниях зарубежной печати». «Культура и жизнь» обвиняла «Известия» в отсутствии боевитости и конкретности в изложении материалов. В дальнейшем систематической критике подверглись республиканские газеты «Заря Востока», «Правда Востока», «Советская Киргизия», краевые — «Алтайская правда», «Тихоокеанская звезда» и многие другие.

В статьях «Литература советского народа», «Газеты должны стать подлинными центрами политической работы в массах», «Неотложные задачи художественной кинематографии» и других «Культура и жизнь» настоятельно рекомендовала всем работникам СМИ и сферы искусств «помнить о классовом подходе при оценке фактов жизни», «широко и повседневно пропагандировать ленинское мировоззрение», «воспитывать у советских людей коммунистическое сознание».

Несмотря на столь кондовые, в духе того времени заголовки публикаций, газета получилась достаточно живой и интересной. «Культура и жизнь» давала весь спектр критических материалов — от директивных статей, экономических и философских исследований до аналитических обзоров культурных событий. На страницах газеты публиковались как новые, привлечённые Ждановым авторы, так и старые «зубры» ждановской пропаганды, такие как Давид Заславский.

В изданиях последних десятилетий «Культура и жизнь» упоминается, как правило, в одном контексте. Непременно указывается, что газета развернула «беспощадную травлю работников искусства, культуры, литературы» и её использовали как «дубинку в борьбе ЦК с отечественной культурой». Так проявляются не только новые, уже антисоветские идеологические установки нашего времени, но и общий тон отечественной мемуаристики, посвященной тому периоду, — оставившие воспоминания деятели культуры тех лет закономерно не любили верховный орган критики. В те годы у кормящихся на ниве советской культуры современников газета получила не лишённые меткости прозвища «Культура или жизнь» и «Александровский централ» (по имени её главного редактора, начальника УПА Александрова). В современных исследованиях это почему-то считается доказательством того, что издание не достигло своей цели и не имело должного авторитета. При этом напрочь игнорируется простая, но объективная логика — критикуемые всех времён и народов не очень-то жалуют своих критиков. Раскритикованная публика закономерно не испытывала положительных эмоций по отношению к газете, ставшей своеобразным «кнутом и пряником». Достаточно упомянуть, что на «Культуру и жизнь» огрызалась в 1947 году даже главная газета страны «Правда». Задуманное Ждановым издание было просто обречено на такую «нелюбовь». Но как раз это и является лучшим доказательством, что требуемая Ждановым критика была по меньшей мере хорошо замечена.

Мемуаристика сохранила для нас и совсем иные оценки ждановского проекта. Так, журналист Владимир Ерёменко, в 1960-е годы — один из ведущих корреспондентов ТАСС, а в послевоенное время — студент Сталинградского пединститута, уже в наши дни отметит в воспоминаниях: «Я помню чересчур смелые по тем временам статьи академика Александрова в "Правде" и в "Культуре и жизни", где он был главным редактором. Последняя тогда была самым смелым и интересным изданием. Здесь громили бюрократизм, инертность властей, нередко затрагивая и партийные сферы». По свидетельству современников, «Культура и жизнь» имела и иное, куда более уважительное прозвище — «Газета для газет». Об этом сообщают, например, личные дневники Лазаря Бронтмана, работавшего в 1940-е годы журналистом «Правды».

Судьба дала Жданову слишком мало времени — всего два года — для достижения всех целей задуманного проекта. После его смерти «Культура и жизнь» будет выходить скорее по инерции и вскоре прекратит своё существование. Но даже будучи тяжелобольным и заваленный решением множества государственных задач, Жданов будет практически ежедневно работать над созданием эффективной системы агитации и пропаганды. На одном из совещаний в ЦК он так подчёркивал её важность: «Если взялись за пятилетку хозяйственную, давайте возьмёмся за идеологическую и вытянем её. Что, сил не хватит? Хватит. Есть преемственность, есть великая преемственность великолепных традиций…»

К исходу 1946 года Жданов понял, что существующий аппарат Управления пропаганды и агитации ЦК не справляется с поставленными задачами. По состоянию на июнь того года в УПА работали 259 человек, не считая технического персонала. Почти все они имели высшее образование, как правило, гуманитарное — «технарями» были лишь 15 человек. Получалось, что центральный орган идеологического аппарата — начиная с начальника управления, 38-летнего Георгия Александрова — почти полностью состоял из гуманитариев, попавших в кадры ЦК после чисток Большого террора. Большинство не имело ни военного опыта, ни опыта работы в местных парторганизациях. Всю войну эти кабинетные теоретики проработали далеко от фронта, весьма комфортно устроившись в Москве.

Сотрудники агитпропа погрязли в «самоуспокоении». По поручению Жданова отвечавший за кадры секретарь ЦК Алексей Кузнецов провёл проверку работников аппарата ЦК, в том числе на предмет побочных доходов. Оказалось, что именно среди сотрудников УПА, начиная с руководства, большинство имеет доходы со стороны, зачастую многократно превышающие должностные оклады. Формально всё было абсолютно законно — сотрудники управления были людьми блестяще для своего времени образованными, с литературными и иными талантами, научными званиями и должностями, а чиновный и столичный статус открывал им широкие возможности для публикаций. Авторские гонорары в те времена выплачивались щедро и аккуратно, став едва ли не единственной легальной возможностью получать доходы заметно выше средних.

В итоге выплаты за многочисленные книги, статьи и лекции работников Управления пропаганды и агитации ЦК стабильно превышали их и так немаленькую «цековскую» зарплату. Начальник управления Георгий Александров, имея месячный оклад 2300 рублей, на деле зарабатывал 9658 рублей, его заместитель Пётр Федосеев, с месячным окладом 2200 рублей, имел реальный доход в размере 9133 рублей в месяц. Некоторые из заведующих отделами по прибыльности превзошли своё начальство. Так, Ф.Н. Олещук, один из основных лекторов управления, при окладе две тысячи рублей имел реальный месячный доход, заметно превышавший десять тысяч рублей.

Товарищ Олещук был весьма колоритной личностью — ещё в 1930-е годы он был секретарём знаменитого Союза воинствующих безбожников СССР, а после смерти главного «богоборца» Емельяна Ярославского (Минея Губельмана) в 1943 году был исполняющим обязанности председателя союза. В рамках деятельности «безбожников» он, как и его бывший патрон Ярославский, публиковал многочисленные антирелигиозные статьи и брошюры. Кадровики Кузнецова выяснили, что хитрый «безбожник» с большей части своих дополнительных заработков не платил членские взносы в партийную кассу.

Олещук был одним из тех, кто после Великой Отечественной войны пытался возродить прежнюю деятельность Союза воинствующих безбожников, направляя соответствующие проекты секретарям ЦК, прежде всего Жданову. Но в новых условиях «безбожники» понимания не встретили: в ЦК им указали, что они «живут старыми взглядами», а в феврале 1947 года решением ЦК деятельность Союза безбожников была прекращена. Его активы передали организованному при содействии Жданова всесоюзному обществу «Знание».

В июне 1947 года руководитель УПА Александров будет подвергнут публичной критике в ходе так называемой «философской дискуссии». 17 сентября того же года он был снят с должности начальника агитпропа. При этом за ним сохранялась должность главного редактора газеты «Культура и жизнь».

Стремление Александрова и «александровских мальчиков», как прозвали чиновников УПА, зарабатывать на стороне в представлении Жданова явно не сочеталось с образом идеальных солдат идеологического фронта. В 1946 году Жданов начинает работу по поиску и привлечению новых кадров для агитпропа. По его распоряжению составлялись списки и подбирались данные на перспективных работников областных комитетов партии фактически по всему СССР, прежде всего РСФСР. Все рассмотренные кандидатуры объединяли следующие качества: наличие высшего образования, опыт работы «на земле», в производстве или местных парторганизациях, непосредственный военный опыт 1941—1945 годов.

Новыми руководителями Управления пропаганды и агитации ЦК станут 45-летний Михаил Суслов и 42-летний Дмитрий Шепилов. Обоих, особенно последнего, тоже нужно считать выдвиженцами Жданова. И такой выбор, при всей одиозности этих имён в поздней советской истории, нельзя назвать неудачным. Оба, вне всякого сомнения, были верны коммунистической идее, как они её понимали. Отмечая выдающийся консерватизм Суслова в брежневскую эпоху, даже его недоброжелатели признают за ним личную честность и нетривиальный аскетизм. Аналогично «и примкнувший к ним» Шепилов запомнился многим как один из последних приверженцев жёсткого идеалистического коммунизма, проигравший Хрущёву… Но в 1947 году всё выглядело иначе и проще — в соответствии с критерием Жданова по подбору кадров: хорошее образование плюс большой практический и военный опыт.

Саратовский крестьянин Михаил Суслов «начинал карьеру» бойцом продотряда в годы Гражданской войны, что было не менее опасно, чем фронт. В 1920—1930-е годы получил блестящее для тех лет образование в Московском институте народного хозяйства им. Г.В. Плеханова и Институте экономики Коммунистической академии (предшественнике современного Института экономики РАН). В 1939 году он возглавил Ставропольский крайком и 1942—1943 годы фактически провёл на фронте. Судя по многочисленным воспоминаниям, в том числе опубликованным уже в наши дни, член Военного совета Северо-Кавказского фронта по тылам не отсиживался, в самые критические дни германского наступления на Кавказе побывал во многих воинских частях, на ключевых оборонительных пунктах и партизанских базах. Среди его практического опыта есть и выселение сотрудничавших с немцами этносов Кавказа. В конце 1944 года Суслов становится председателем Бюро ЦК ВКП(б) по Литве, возглавив всю нелёгкую борьбу с «лесными братьями» в этой прибалтийской республике.

Дмитрий Трофимович Шепилов, сын железнодорожника, в 1920-е годы окончил юридический факультет МГУ и аграрный факультет Института красной профессуры (дальний предок современной Российской академии государственной службы). Работал в Сибири и прокурором, и руководителем совхоза. В середине 1930-х уже выдвигался на работу в аппарат ЦК, но предпочёл научную деятельность. Накануне войны он уже учёный секретарь Института экономики АН СССР. В 1941 году, отказавшись от брони и эвакуации, пошёл в Московское народное ополчение. Войну завершил начальником политотдела 4-й гвардейской армии в Вене. Там генерал-майор Шепилов познакомился с Юрием Ждановым, молодым офицером из 7-го отдела Главного политического управления армии. После войны молодой, блестяще образованный генерал был переведён в Главное политическое управление Советской армии, возглавлявшееся людьми Жданова. Оттуда он очень скоро попал на работу в редакцию «Правды».

Шепилов оставил для нас развёрнутые воспоминания о Жданове, его мыслях и стиле работы тех лет. Свои мемуарные наброски он писал спустя много десятилетий — для себя, их опубликовали уже после его смерти в самом начале нашего века. Глазами вчерашнего фронтовика, пусть несколько предвзято, но весьма выпукло и эмоционально, Шепилов охарактеризовал ситуацию в агитпропе накануне его назначения:

«Во главе Управления пропаганды и агитации ЦК тогда стоял Г.Ф. Александров, сам по себе умный и книжно-грамотный человек… Опытный педагог и пропагандист, Александров представлял собой типичный образец "катедер-коммуниста" (т. е. "коммуниста от профессорской кафедры"). Он никогда не был ни на какой практической работе ни в городе, ни в деревне. Не был он и на фронте…

Возглавив Агитпроп после опустошительных чисток 1937—1938, Александров и в аппарате ЦК, и на всех участках идеологического фронта расставлял своих "мальчиков". Все они были "со школьной скамьи", на практической работе не были, следовательно, не общались ни с какими "врагами народа"… Все они, используя своё положение в аппарате ЦК и на других государственных постах, лихорадочно брали от партии и государства полными пригоршнями все материальные и иные блага, которые только можно было взять. В условиях ещё далеко не прёодолённых послевоенных трудностей и народной нужды они обзаводились роскошными квартирами и дачами. Получали фантастические гонорары и оклады за совместительство на всяких постах. Все они в разное время и разными путями стали академиками, докторами, профессорами и прочими пожизненно титулованными персонами».

Благодаря Шепилову мы, хотя бы опосредованно, можем представить мысли и намерения Жданова тех дней, его восприятие и оценку ситуации, сложившейся после Великой Отечественной войны в стране и мире. И здесь не обойтись без обширной цитаты из мемуаров нового руководителя Управления пропаганды и агитации ЦК.

«В Москве, — воспоминает Шепилов, — я был назначен заместителем начальника Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Вооружённых сил СССР. А 2 августа 1946 года состоялось моё утверждение Центральным Комитетом редактором "Правды" по отделу пропаганды. Началась самая трудная, ни с чем не сравнимая, буквально испепеляющая человека газетная работа. Она отнимала большую часть дня и почти всю ночь: в те времена "Правда" выходила поздно, в 6—9 утра. Мы не знали выходных и праздничных дней. От частых недосыпаний появились головные боли, отёки лица.

…Обычно после ночной работы и всегда неполного дневного сна я ехал на Воздвиженку в "кремлёвскую столовую". Здесь за столиками собирался весь московский актив: народные комиссары, члены коллегий, ответственные работники ЦК и Совета министров, старые большевики, маршалы, крупные дипломаты и т. д.

…Так вот, как-то в середине сентября 1947 года перед рабочим вечером я обедал в кремлёвской столовой. Меня вызвали к правительственному аппарату и сказали, что А. Жданов просит сейчас приехать к нему в ЦК.

Тот же пятый этаж в доме на Старой площади. Огромный кабинет, отделанный светло-бежевым линкрустом. Письменный стол в стиле барокко и большущий стол для заседаний. Книжные шкафы. Многочисленные книги, газеты, журналы. Тоже на столе.

Передо мной стоял человек небольшого роста с заметной сутулостью. Бледное, без кровинки лицо. Редкие волосы. Тёмные, очень умные, живые, с запрятанными в них весёлыми чёртиками глаза. Чёрные усики. Андрей Александрович был в военном кителе с погонами генерал-полковника…

Внешний облик, его манера держаться и говорить, его покоряющая улыбка — всё это очень располагало к себе. Этот первый разговор был очень продолжительным и впечатляющим. Жданов очень откровенно изложил положение дел на идеологическом фронте и свои соображения — как следовало бы решать назревшие вопросы. Говорил он живо, остроумно, интересно, с взволнованной страстностью. Он всё время прохаживался по кабинету и помогал своей речи выразительными жестами. Иногда он вплотную подходил ко мне и пытливо заглядывал в глаза, словно желая убедиться, что аргументы его убедили собеседника. Время от времени он останавливался, чтобы отдышаться: все знали, что у Жданова больное сердце.

Главное, что сказал Жданов в этой первой беседе со мной, сводилось к следующему: у нас сложилось очень неблагополучное положение в Агитпропе ЦК. Война закончилась. Перед нами встали гигантские хозяйственные задачи. Замысел товарища Сталина таков: в ближайшее время не только полностью восстановить социалистическую промышленность, но и серьёзно двинуть её вперёд. То же — сельское хозяйство. Но для того чтобы решить такие задачи, нужно провести огромную идейную работу в массах. Без этого мы не сможем продвинуться вперёд ни на один вершок.

Положение достаточно серьёзное и сложное. Намерение разбить нас на поле брани провалилось. Теперь империализм будет всё настойчивее разворачивать против нас идеологическое наступление. Тут нужно держать порох сухим. И совсем неуместно маниловское прекраснодушие: мы-де победители, нам всё теперь нипочём. Трудности есть и будут. Серьёзные трудности. Наши люди проявили столько самопожертвования и героизма, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Они хотят теперь хорошо жить. Миллионы побывали за границей, во многих странах. Они видели не только плохое, но и кое-что такое, что заставило их задуматься. А многое из виденного преломилось в головах неправильно, односторонне. Но, так или иначе, люди хотят пожинать плоды своей победы, хотят хорошо жить: иметь хорошие квартиры (на Западе они видели, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться. И мы обязаны всё это людям дать.

Среди части интеллигенции, и не только интеллигенции, бродят такие настроения: пропади она пропадом, всякая политика. Хотим просто хорошо жить. Зарабатывать. Свободно дышать. Хорошо отдыхать. Вот и всё. Им и невдомёк, что путь к хорошей жизни — это правильная политика.

Товарищ Сталин постоянно твердит нам в последнее время: политика есть жизненная основа советского строя. Будет правильная политика партии, будут массы воспринимать эту политику как своё кровное дело — мы всё решим, создадим и достаток материальных и духовных благ. Не будет правильной политики, не воспримут массы политику партии как своё кровное дело — пропадём.

Поэтому настроения аполитичности, безыдейности очень опасны для судеб нашей страны. Они ведут нас в трясину. А такие настроения ощутимы в последнее время. В литературе, драматургии, кино появилась какая-то плесень. Эти настроения становятся ещё опаснее, когда они дополняются угодничеством перед Западом: "Ах, Запад", "Ах, демократия", "Вот это литература", "Вот это урны на улицах". Какое постыдство, какое унижение национального достоинства! Одного только эти господа воздыхатели о "западном образе жизни" объяснить не могут: почему же мы Гитлера разбили, а не те, у кого урны красивые на улицах.

В последнее время товарищ Сталин, Политбюро ставят один идеологический вопрос за другим. А что в это время делает Агитпроп: Александров и его "кумпания"? Не знаю. Они приходят ко мне и восторгаются решениями, которые ЦК принимает, чтобы духовно мобилизовать наш народ. И никакой помощи от них ЦК не видит.

И это не случайно. Ведь все эти Александровы, Кружковы, Федосеевы, Ильичёвы, окопавшиеся на идеологическом фронте и монополизировавшие всё в своих руках, это — не революционеры и не марксисты. Это — мелкая буржуазия. Они действительно очень далеки от народа и больше всего озабочены устройством своих личных дел.

Вы человек военный и знаете, что такое "запасные позиции". Создаётся впечатление, что по части квартир, дач, капиталов, учёных степеней и званий они подготовили себе первые запасные позиции, вторые, третьи — так, чтобы обеспечить себя на всю жизнь. В ЦК несколько писем насчёт этих деятелей поступило. Они словно чуют, что всплыли наверх случайно, и их лихорадит: могут прогнать, надо обезопаситься. Какие же это духовные наставники. Какая уж тут идеология.

Вот почему в Политбюро пришли к выводу, что мы не сможем вести успешное наступление на идеологическом фронте, не почистив и не укрепив Агитпроп ЦК. Есть такие соображения, чтобы и вас привлечь к этому делу: назначить вас пока заместителем начальника Управления пропаганды и агитации ЦК. Начальником предполагается оформить М.А. Суслова, но он будет отвлечён другими делами, так что фактически вам придётся вести всё дело.

Я сказал Андрею Александровичу, что я благодарю за оказанное доверие, но думаю, что такая работа мне не по плечу, у меня нет достаточно знаний и опыта.

— Ну, батенька, это уж позвольте с вами не согласиться. У вас два высших образования: МГУ и Институт Красной профессуры. Нашему брату так поучиться не посчастливилось. Да и опыт — слава тебе господи: работа в комсомоле, в ЦК партии, политотдельская работа в Сибири, пять армейских фронтовых лет — комиссар дивизии, член Военного совета армии… Нет, батенька, у вас нет ни малейших оснований отказываться.

Жданов продолжал:

— Уберите с идеологического фронта всю эту мелкую буржуазию, привлеките свежих людей из обкомов, из армейских политработников, и дело пойдёт наверняка».

 

Глава 30.

ВНЕШНЯЯ ПРОПАГАНДА

Завершение Второй мировой войны отнюдь не сразу привело бывших союзников к холодной войне. В общественном сознании стран антигитлеровской коалиции всё ещё по инерции господствовали союзнические настроения. Правящие элиты США, обладая с 1945 года монополией на ядерное оружие и несопоставимо превосходящими экономическими возможностями, имели все основания считать себя безусловными лидерами послевоенного мира. От СССР просто не ожидали какого-либо активного противодействия новому мировому порядку. Это уже потом, постфактум, послевоенная заявка нашей страны на новую роль в мире стала восприниматься как нечто естественное и неизбежное, но тогда высшее руководство СССР прекрасно осознавало слабость страны после военных потерь и всю ограниченность её ресурсов.

Поэтому вылившееся в холодную войну противостояние двух систем нарастало постепенно на протяжении 1946—1947 годов. Это хорошо прослеживается и в публичных выступлениях Жданова — вполне официальных установках, широко публиковавшихся для граждан СССР как в советской прессе, так и отдельными изданиями.

В предвыборной речи Жданова от 6 февраля 1946 года содержится пока лишь обтекаемый намёк на возможное противостояние: «Имеются ещё и в рядах свободолюбивых наций реакционные элементы, люди, недружелюбно относящиеся к Советскому Союзу… Ещё много придётся работать над реализацией решений Ялтинской и Потсдамской конференций для укрепления Организации Объединённых Наций, над закреплением итогов нашей победы. Вы все следите за печатью и видите, что организация мира и подлинной безопасности, проведение в жизнь нашей политики дружбы народов не всем нравится. Конечно, на всех не угодишь, но мы должны быть бдительны. Во всяком случае, Советский Союз стал сейчас таким важным международным фактором, что как-либо умалить его значение или недооценить его интересы никому не удастся. Такого рода попытки, которые идут из лагеря людей, не вполне дружелюбно к нам относящихся, — попытки умалить роль СССР или представить её в невыгодном свете, — обречены на провал».

В ноябре 1946 года публикуется речь Жданова, посвященная 29-й годовщине Октябрьской революции. Здесь наш герой даёт уже более развёрнутый анализ начинающегося «холодного» противостояния:

«Известно, что от той "информации" о России, которая наполняет столбцы многих газет в США и Великобритании, начинает спирать дух даже у многих буржуазных деятелей, видавших всякие виды по части вранья. Теперь для того, чтобы написать что-либо о России, бывает достаточно смешать немножко клеветы, немножко невежества, немножко нахальства, блюдо готово. Дело доходит до того, что правдивая информация об СССР становится исключением, а лживая — правилом. Если же факты трудно извратить, то тем хуже для фактов, о них просто умалчивают.

Недавно в американских газетах промелькнуло сообщение, что институт общественного мнения в США на заданный им вопрос: имеют ли беспартийные избирательное право в СССР, получил незначительный процент правильных ответов. Большинство же ответило либо что таких прав беспартийные не имеют, либо что отвечающие не знают, что сказать. На вопрос: можно ли исповедовать в СССР какую-либо религию? — большинство отвечает, что или нельзя, или они не знают, как ответить на этот вопрос. Выходит, что средний американец либо не получает никакой информации об СССР, либо получает её в извращённом и клеветническом виде.

За последнее время появилось также много "исследований" на тему о характере советских людей вообще, о национальном характере русских в частности, причём во многих статьях не жалеют усилий для того, чтобы изобразить советских людей в самом неприглядном свете.

Читаешь и удивляешься, как быстро русские люди изменились. Когда лилась наша кровь на полях сражений, восхищались нашей храбростью, мужеством, высокими моральными качествами, беспредельным патриотизмом. И вот теперь, когда мы в сотрудничестве с другими народами хотим реализовать своё равное право на участие в международных делах, нас начинают поливать потоками ругани и клеветы, поносить и заушать, приговаривая в то же время, что у нас якобы несносный и подозрительный характер».

Обратим внимание на некоторые особенности речи Жданова: Россия и СССР звучат у него как аналоги, а, как покажет практика публикаций на английском языке, переводчик не сможет адекватно перевести глагол «заушать»: Жданов здесь использовал старый русский термин, который словарь Даля объясняет как «бить рукою по щеке, оплеушить»… При этом изложенные Ждановым сведения, хотя и представляют сугубо предвзятый взгляд, не только отражают глубокое понимание сущности холодной войны, но и фактически точны.

С начала 1946 года администрация Трумэна предприняла настойчивые усилия по изменению образа СССР в американском общественном сознании — прежнее восхищение и даже восхваление союзника весьма резко сменилось на противоположный тон. Развёрнутая пропагандистская кампания в западных СМИ сделала своё дело: уже к концу 1946 года Госдепартамент США с удовлетворением констатировал, что 70 процентов американцев негативно относятся к Советскому Союзу.

В столь резком изменении подходов чувствуется откровенное раздражение правящей элиты Северной Америки, которая буквально в полушаге от безраздельного мирового доминирования наткнулась на неожиданное препятствие в виде СССР. В США вполне резонно ожидали, что ослабленный мировой войной Советский Союз будет куда более сговорчив и уступчив. Когда этого не произошло, благожелательное и даже покровительственное отношение, свойственное администрации Рузвельта, сменила «доктрина Трумэна», заключавшаяся в «спасении Европы от советской экспансии». Начинается активная идеологическая война, непрерывно продолжавшаяся до конца XX века. Не случайно с весны 1946 года будут нарастать объёмы русскоязычного радиовещания на СССР Пионером здесь выступило британское радио «Би-би-си» — англичане за годы мировой войны накопили солидный опыт воздействия на чужую аудиторию.

В мае 1946 года на имя Жданова поступило письмо корреспондента «Правды» Юрия Жукова, только что вернувшегося из командировки во Францию. Жуков, когда-то начинавший машинистом в Донбассе, со временем блестяще овладеет французским, станет переводчиком и знатоком литературы Франции. Тогда же из своей послевоенной поездки он привёз тревогу, изложенную им в записке Жданову, — отношение западных СМИ к СССР резко и враждебно менялось, а эффективные внутри страны приёмы и штампы советской пропаганды были недостаточно способны влиять на сознание западного человека. Жданов особо выделил в тексте письма предложение Жукова присылать за рубеж не готовые статьи, а только информацию, под которой понимались «тщательно подобранные злободневные факты», с тем чтобы комментарии к ним давали уже представители левой французской прессы.

Примечательно, что первыми забили тревогу по поводу политического наступления Запада не пропагандистские или властные органы СССР — Сталин до 1947 года стремился сдержанно реагировать на новый курс Трумэна, — а простые советские граждане, работавшие или служившие за пределами страны. В Европе после 1945 года базировались наши многочисленные воинские части и ведомства, и именно поэтому Главное политическое управление Вооружённых сил СССР (напомним, возглавляемое в это время ждановским «протеже» Иосифом Шишкиным) стало аккумулятором многочисленных обращений и писем такого рода. После идиллии отношений военной поры, на фоне всё ещё осторожной советской пропаганды новая линия поведения вчерашних союзников вызывала у советских людей недоумение.

Изучив письмо корреспондента «Правды», Жданов запросил информацию о методах и содержании английской пропаганды. Его внимание привлекло то обстоятельство, что на Западе понимали пропаганду и контрпропаганду как обязательный атрибут великой державы, «часть военной машины, которая заменяет военные силы, когда они вынуждены бездействовать».

Письмо корреспондента Жукова и иные подобные обращения в июле 1946 года стали причиной обсуждения в ЦК вопроса о деятельности Совинформбюро, созданного ещё в первые дни Великой Отечественной войны главного инструмента советской пропаганды. Загруженный массой текущих дел, Жданов на совещании не присутствовал, но со всеми материалами ознакомился заранее и своё мнение изложил молодому секретарю ЦК Николаю Патоличеву. Обсуждение протекало в русле установок, полученных от Жданова, что подтверждают подшитые к стенограмме личные конспекты Жданова.

Одним из ключевых вопросов стала проблема придания советской пропаганде наступательного характера по отношению к западному миру. Действующая пропаганда признавалась безобидной и беспартийной, в то время как должна была стать «наступательной, агитационной». Необходимость такого изменения объяснялась тем, что «сейчас идёт борьба за человека в пропаганде — Англия и Америка ведут антисоветскую пропаганду, они клевещут на советского человека, они, кроме того, отравляют советского человека, настраивают в свою пользу против государства, против нас».

Участники совещания особо подчеркивали, что «в упаковке и даже в таре есть политика, которую проводят американцы». Здесь видится глубокое проникновение в суть вещей: вспомним, как в конце 1980-х годов советские граждане гонялись за яркой импортной упаковкой…

Документы свидетельствуют, что на протяжении 1946—1948 годов Андрей Жданов тщательно изучал все нюансы пропагандистского противостояния, которое в наши дни именуется информационной войной. В его архиве сохранилось множество писем и справок советских корреспондентов с их соображениями о недостатках и способах улучшения советской пропаганды. Корреспондент Юрий Жуков, представивший в 1946 году критический и самостоятельный взгляд на эти проблемы, с 1948 года возглавит корпункт «Правды» в Париже. И власти Франции в разгар холодной войны будут воспринимать его как опасного противника, даже вышлют из метрополии ряд лиц за слишком близкое сотрудничество с ним.

В феврале 1948 года Жданов будет изучать аналитический доклад заведующего отделом информации англоязычной газеты «Московские новости» Колманова — тот отметит всё ещё недостаточное знание «противника», его уязвимых мест, методов пропаганды и контрпропаганды, необходимых «литературных форм, которые наиболее доходчивы и привычны среднему американцу, англичанину, французу, арабу». Использовались Ждановым и другие источники информации. Так, по его поручению посетившего СССР французского физика, профессора Жака Николя попросили поделиться впечатлениями о восприятии советской пропаганды во Франции — материалы этой беседы были тщательно изучены Ждановым.

Был предпринят и ряд довольно оригинальных решений. Например, в апреле 1948 года Косыгину и Суслову пришлось заняться работой с французской фирмой грамзаписи «Шан дю монд» («Le chant du monde», буквально — «Песни мира»). В итоге связанное с французской компартией коммерческое предприятие стало крупнейшим и успешным распространителем советской музыки в Европе.

31 июля 1947 года Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О "Литературной газете"», коренным образом изменившее скромное еженедельное издание Союза писателей СССР. Эту общественную газету решено было сделать рупором неформальной пропаганды. Новым редактором «Литературной газеты» назначили Владимира Ермилова, опытного и весьма резкого критика, когда-то возглавлявшего Российскую ассоциацию пролетарских писателей. После обсуждения на Оргбюро ЦК отчёта Ермилова о подготовке к изданию нового варианта газеты выпуск первого номера наметили на 20 сентября. Он был приурочен к созданию Коминформа, то есть к совершенно новому для послевоенного периода этапу советской внешней политики. Но об этом — позднее.

Константин Симонов оставил мемуарные заметки об одном из совещаний в Кремле, где обсуждались новые подходы к идеологической работе:

«— Бытие новое, а сознание старое, — сказал Жданов.

— Сознание, — усмехнулся Сталин. — Оно всегда отстаёт… Мы здесь думаем, — сказал он, — что Союз писателей мог бы начать выпускать совсем другую "Литературную газету", чем он сейчас выпускает. Союз писателей мог бы выпускать своими силами такую "Литературную газету", которая одновременно была бы не только литературной, а политической, большой, массовой газетой… Все наши газеты — так или иначе официальные газеты, а "Литературная газета" — газета Союза писателей, она может ставить вопросы неофициально, в том числе и такие, которые мы не можем или не хотим поставить официально. "Литературная газета" как неофициальная газета может быть в некоторых вопросах острее, левее нас, может расходиться в остроте постановки вопроса с официально выраженной точкой зрения…

Я очень хорошо помню, как Сталин ухмыльнулся при этих словах.

— Вы должны понять, что мы не всегда можем официально высказаться о том, о чём нам хотелось бы сказать, такие случаи бывают в политике, и "Литературная газета" должна нам помогать в этих случаях. И вообще, не должна слишком бояться, слишком оглядываться…»

Описываемое совещание, где возникли планы о новом лице «Литературной газеты», прошло ещё в мае 1947 года. Симонов оставил яркие штрихи, раскрывающие характер отношений в дуэте Сталин — Жданов:

«Перед Ждановым лежала докладная красная папка, а перед Сталиным — тонкая папка, которую он сразу открыл…

— Ну что ж, — сказал Сталин, — я думаю, что этот вопрос нельзя решать письмом или решением, а надо сначала поработать над ним, надо комиссию создать. Товарищ Жданов, — повернулся он к Жданову, — какое у вас предложение по составу комиссии?

— Я бы вошёл в комиссию, — сказал Жданов. Сталин засмеялся, сказал:

— Очень скромное с вашей стороны предложение. Все расхохотались.

После этого Сталин сказал, что следовало бы включить в комиссию присутствующих здесь писателей…

— И вот ещё кого, — добавил он, — Мехлиса, — добавил и испытующе посмотрел на нас. — Только он всех вас там сразу же разгонит, а?

Все снова рассмеялись.

— Он всё же как-никак старый литератор, — сказал Жданов…»

20 сентября 1947 года в первом же номере реорганизованной «Литературной газеты», пользуясь её негосударственным статусом, поместили материал, который не могли себе позволить партийные и государственные издания СССР из опасения дипломатического скандала. В статье «Гарри Трумэн» президента США сравнили с «маленьким ефрейтором из Мюнхена». В первые послевоенные годы, вероятно, сложно было придумать более оскорбительное сравнение. Подобные публикации «Литературной газеты» послужили спусковым крючком для всей советской прессы — с осени 1947 года отечественные СМИ, сохранявшие осторожность даже после Фултонской речи Черчилля, наконец перестали сдерживаться в отношении Запада.

В этой области пропаганды Сталин и Жданов порой «опускались» даже до самых мелких деталей. Известный советский карикатурист Борис Ефимов вспоминает, как в 1947 году его пригласили к нашему герою:

«Жданов весьма приветливо со мной поздоровался, пригласил сесть на один из стоящих у стены стульев и сам уселся рядом.

— Мы вот почему вас побеспокоили, — начал он. — Вы, на верно, читали в газетах сообщения о военном проникновении американцев в Арктику под тем предлогом, что им оттуда грозит "русская опасность". Товарищ Сталин сказал, что это дело надо бить смехом. Товарищ Сталин вспомнил о вас и просил поговорить с вами — не возьмётесь ли вы нарисовать карикатуру на эту тему.

При словах "товарищ Сталин вспомнил о вас…" я склонил голову и слегка развёл руками, давая этим понять, как высоко я ценю доверие товарища Сталина и приложу все силы, чтобы это доверие оправдать. Но внутри у меня тревожно сжалось сердце. Попасть в орбиту внимания Сталина было столь же почётно, сколь и опасно. При его феноменальной памяти, вспомнив обо мне, он, без сомнения, вспомнил и о том, что я — родной брат репрессированного и расстрелянного Михаила Кольцова. И малейшее неудовольствие Хозяина, малейшая неудача в исполнении его задания могли привести к большой беде для меня и моей семьи.

Между тем Жданов продолжал:

— Товарищ Сталин так, примерно, представляет себе этот рисунок: генерал Эйзенхауэр с целой военной армадой рвётся в Арктику, а рядом стоит простой американец и спрашивает: "В чём дело, генерал? Почему такая бурная военная активность в этом мирном районе?" А Эйзенхауэр отвечает: "Разве вы не видите, что нам отсюда грозит русская опасность?" Или что-нибудь в этом роде.

— Нет, нет, — поспешил сказать я. — Зачем что-нибудь другое? По-моему, это очень здорово. Разрешите, я так и нарисую.

— Что ж, хорошо, — сказал Жданов. — Я так и доложу товарищу Сталину.

— Позвольте, Андрей Александрович, только один вопрос. Когда нужен этот рисунок?

— Когда? — Жданов на секунду задумался. — Ну, мы вас не торопим, но и особенно задерживать не надо. Всего хорошего».

На следующий день, однако, художника поторопил телефонным звонком лично Сталин. Уже вечером готовый рисунок курьером правительственной связи передали в Кремль. Вспоминает Ефимов:

«Следующий день прошёл без всяких событий, а на другой — раздался телефонный звонок: "Товарищ Жданов просит вас приехать в ЦК к часу дня".

…В приёмной перед кабинетом Жданова сидели десятки людей. "Ну, до меня не скоро дойдёт очередь", — подумал я.

Но когда через несколько минут из кабинета Жданова вышел увешанный орденами генерал, сидевший за большим письменным столом в приёмной помощник, сняв трубку внутреннего телефона и ответив: "Да, здесь", пригласил меня вне всякой очереди в кабинет.

Жданов сидел не за монументальным письменным столом в глубине огромного кабинета, а на торце длиннющего стола заседаний, стоявшего перпендикулярно к письменному столу. Он любезно поднялся мне навстречу. Приветливо взяв меня за плечи, он подвёл к длинному столу, на котором я увидел свой рисунок.

— Ну, вот, — сказал Жданов. — Рассмотрели и обсудили. Есть некоторые поправки. Все они сделаны рукой товарища Сталина.

Произнеся эти слова, он многозначительно на меня взглянул. Я, как и следовало, почтительно склонил голову и развёл руками. Потом, внимательно взглянув на рисунок, сказал:

— Андрей Александрович. Мне кажется, что поправки — главным образом, по тексту. А по рисунку, как будто…

— Да, да. По рисунку всё в порядке. Правда, некоторые члены Политбюро говорили, что у Эйзенхауэра слишком акцентирован зад, но товарищ Сталин не придал этому значения. Нет, против рисунка нет возражений. Но товарищ Сталин, вы видите, внёс в рисунок уточнения, написал — "Северный полюс", "Аляска", "Канада", чтобы было ясно, что речь идёт именно об Арктике…

И тут я услышал от Жданова нечто непостижимое:

— Полчаса тому назад, — сказал Жданов, — звонил товарищ Сталин и спрашивал, пришли ли вы уже? Я ответил ему, что вы ждёте у меня в приёмной.

"Фантасмагория! — пронеслось у меня в голове. — Сталин спрашивал у Жданова обо мне… Расскажи об этом — кто поверит?!"

— При этом, — продолжал Жданов, — он велел мне зачеркнуть в последнем предложении слова "как раз" и написать вместо них "именно".

И, действительно, на моём рисунке можно увидеть над зачёркнутым "как раз" начертанное рукой Жданова "именно".

Что можно об этом сказать?

Не трудно себе представить, какое множество вопросов и проблем, важных и неотложных, политических, хозяйственных, культурных, международных ждали рассмотрения и решения Хозяина. Людям отвечали: "Товарищ Сталин занят. Ждите". И люди со своими срочными делами и проблемами безропотно ждали, не смея обнаруживать нетерпение. А чем был занят Генералиссимус? Он возился с моей карикатурой, исправляя "как раз" на "именно". Но карикатура на Эйзенхауэра была тогда для Сталина, как мне думается, отнюдь не случайной причудой или забавой, а глубоко продуманной политической акцией, имевшей целью показать, что возникшее со стороны бывших союзников недружественное, настороженное, почти угрожающее отношение к Советскому Союзу его не пугает, а только смешит…

— Ну, что ж, — сказал Жданов, — с поправками всё. Отсылаем рисунок в газету.

— Андрей Александрович, а может быть, я оперативно сделаю точно такой же рисунок, а этот мне бы хотелось оставить у себя.

Жданов посмотрел на меня и улыбнулся.

— Хорошо. Я вас понимаю…»

Если уж зашла речь о художниках, то стоит отвлечься от проблем внешнего противостояния и вспомнить, что в том же 1947 году именно Жданов «открыл» талантливого живописца Лактионова. Как рассказывают биографы этого художника-реалиста, на выставке современной живописи в Третьяковской галерее Жданов заметил повешенную под лестницей, не принятую художественными критиками картину Лактионова «Письмо с фронта». В отличие от маститых критиков и живописцев, высокомерно отнёсшихся к такому народному и слишком «простому» реализму, секретарь ЦК оценил трогательную сцену, созданную кистью художника, и распорядился поместить картину в центральном зале выставки. По легенде, её даже возили на несколько дней из Третьяковки в Кремль, показывать Сталину. Вскоре Александру Лактионову за картину «Письмо с фронта» вручили Сталинскую премию первой степени.

Со временем отмеченный Ждановым художник по праву станет одним из классиков соцреализма в живописи. В отличие от многих других мэтров социалистического искусства его подчёркнуто советские картины, советские и по форме и по содержанию (например, «В новую квартиру»), отнюдь не были данью конъюнктуре в творчестве этого сына деревенского кузнеца, окончившего после революции Ленинградскую академию художеств. Заметьте, что и тут не обошлось без ждановского продвижения «ленинградцев». Впрочем, ленинградская школа соцреализма в истории отечественной живописи заняла достойное место и без протекции Жданова…

С деятельностью Жданова в конце 1940-х годов связана и попытка привить советскому человеку новый, планетарный взгляд на мир, дать ему привычку мыслить глобально, думать о далёких землях и континентах. Не случайно именно в те годы возник поток переизданий старой русской «ориентальной» литературы о дальних странах и континентах, путешествиях, кругосветных плаваниях, первопроходцах. Жданов стремился побудить людей поднять голову от мелочей быта, чтобы увидеть мир во всём его многообразии.

С этой точки зрения понятна и роль Жданова в судьбе тогда начинающего писателя Ивана Ефремова. В 1946 году, не найдя понимания у издателей, ленинградский учёный-палеонтолог отправил Жданову по почте свою первую историко-фантастическую повесть «Великая дуга» (сейчас она известна как «На краю Ойкумены»), которая и поныне хранится в Российском государственном архиве социально-политической истории в фонде Жданова. И секретарю ЦК это фантастическое произведение, наполненное неоднозначными аллюзиями настоящего и прошлого, понравилось. Позднее, ставший классиком советской фантастики Иван Ефремов напишет Юрию Жданову: «В своё время мой исторический роман "На краю Ойкумены" валялся по редакциям, забракованный ретивыми рецензентами, около двух лет. Я обратился к Андрею Александровичу, и только с его помощью книга увидела свет, а потом и успех».

Успех в любом неподъёмном деле просто невозможен без красивой, нереальной, именно, что фантастической мечты. Вот её, эту мечту, для советского проекта и будет создавать своим талантом Иван Ефремов — здесь можно только удивляться интуиции Андрея Жданова, разглядевшего едва мелькнувшую искру в калейдоскопическом ворохе текущих дел и задач…

В начинавшейся холодной войне советская сторона вполне успешно отбивала первые информационные атаки противника. В январе 1948 года Госдепартамент США совместно с министерствами иностранных дел Великобритании и Франции издал сборник документов «Нацистско-советские отношения: 1939—1941», в котором СССР изображался агрессором, одним из виновников развязывания Второй мировой войны. (Заметим, как стар этот доживший до наших дней приём борьбы за умы.) Тогда реакция Кремля последовала незамедлительно, и Совинформбюро уже в феврале подготовило и опубликовало ответ, названный «Фальсификаторы истории». При этом умело использовались документы о неблаговидном поведении западных элит и их отдельных представителей, в частности Трумэна, в отношениях с Гитлером. Основанные на этих материалах публикации в феврале — марте 1948 года появились во всех газетах СССР, но, главное, 27 апреля 1948 года руководитель Сов-информбюро Борис Пономарёв уже докладывал Жданову об итогах мероприятий по распространению «Фальсификаторов истории» на Западе и в мировых СМИ. Во Франции только редакция «Юманите», газеты французской компартии, обеспечила распространение пятисот тысяч экземпляров. В США и Великобритании советский ответ продвигать было сложнее, но тем не менее за два месяца там было распространено несколько десятков тысяч экземпляров, не считая публикаций в газетах.

Можно констатировать, что начальный этап идеологического противостояния на заре холодной войны противоборствующие стороны отыграли вничью. СССР, при всех своих проблемах и скудных по сравнению с США ресурсах, умело отражал все информационные атаки и порой даже переходил в контрнаступление. Как минимум в этом есть и заслуга Андрея Жданова — напомним — главного куратора в те годы всей советской прессы и идеологического аппарата.

В связи с этим вспомним и другое: в апреле 1946 года при распределении обязанностей секретарей ЦК политбюро возложило на Жданова, помимо руководства «в области пропаганды и агитации», ещё и «руководство Отделом внешней политики». За этими скупыми словами — Отдел внешней политики ЦК — скрывался преемник некогда знаменитого на весь мир Коминтерна.

 

Глава 31.

КОМИНФОРМ

Как высший руководитель Отдела внешней политики ЦК Жданов по сути был партийным министром иностранных дел, курируя деятельность всех внешнеполитических органов страны — от МИДа СССР до СВАГ, советской военной администрации в оккупированной Германии. Но главное, Жданов от имени ВКП(б) осуществлял оперативное руководство и взаимодействие со всеми коммунистическими партиями мира. Период 1946—1948 годов, наряду с активной работой внутри страны, стал для него чередой сплошных встреч, переговоров и переписки с руководством и активистами почти всех иностранных компартий.

Это было время, когда наша родина, израненная мировой войной, под руководством сталинской команды буквально за несколько лет достигла пика своего идейного и геополитического влияния. В Восточной Европе — в Чехословакии, Болгарии, Румынии, Польше и Венгрии — именно в 1946—1948 годах по технологиям, напоминающим пресловутые «оранжевые революции», к власти пришли коммунистические партии (напомним здесь и «солнечную революцию» Жданова в Латвии в июле 1940 года). На западе Европейского континента, во Франции и Италии, компартии насчитывали сотни тысяч членов, имели многочисленные парламентские фракции и десятки тысяч бывших партизан, неплохо вооружённых в ожидании близкой революции. В те годы представители коммунистической партии Франции (ФКП) открыто заявляли в парламенте, что начнут партизанскую войну, если США развяжут боевые действия против СССР. И их слова не были голословными: среди членов ФКП имелись даже офицеры французского Генштаба. В Греции шла масштабная партизанская война местных коммунистов за власть против американцев, англичан и их местной прислуги. Даже во франкистской Испании коммунисты вели партизанские и террористические действия с не меньшим размахом, чем поддерживаемые с Запада бандеровцы или «лесные братья» на территории Галиции и Прибалтики.

Ещё более внушительными были масштабы коммунистического движения в Азии. Вооружённые силы компартии Китая насчитывали три миллиона штыков и вели успешную гражданскую войну против ориентировавшихся на США чанкайшистов. На севере Корейского полуострова бывшим заместителем товарища Жданова по Ленинградскому обкому генералом Штыковым и бывшим капитаном Советской армии Ким Ир Сеном создавалось первое корейское социалистическое государство. Во Вьетнаме старый коминтерновец Хо Ши Мин вёл полномасштабную партизанскую войну против французских колонизаторов и уже претендовал на власть во всём «французском» Индокитае. На Филиппинах десятки тысяч местных коммунистов, ранее партизанивших против японцев, начали повстанческую войну против войск США. В Индонезии партизаны-коммунисты контролировали обширные освобождённые районы этой голландской колонии, третьей по численности населения в мире после Китая и Индии. Проводили свои первые съезды коммунистические партии и организации арабского Востока и Африки.

На другой стороне земного шара, в Латинской Америке, многочисленные компартии уже готовились начать герильи против местных «банановых» диктатур. И даже в США после окончания Второй мировой войны коммунистическая партия насчитывала свыше ста тысяч членов, в том числе десять тысяч офицеров и рядовых «US Army».

Излишне повторять, что все эти силы ориентировались на идеи и голос Москвы. В практическом плане этим «голосом Москвы» и был Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) во главе с товарищем Ждановым.

Отдел внешней политики ЦК возник в 1943 году после решения о роспуске Коммунистического интернационала, возглавил его бывший лидер Коминтерна Георгий Димитров. Когда же он вплотную занялся проблемами послевоенной Болгарии, его сменил Михаил Суслов.

В июне 1946 года появляется записка Суслова на имя Жданова, в соответствии с которой для Отдела внешней политики ЦК стали дублироваться «материалы Министерства иностранных дел, как то: отчёты, доклады, письма и шифрограммы послов, посланников и консулов, а также другие материалы о политическом положении стран и внешней политике их правительств». Отдел внешней политики ЦК едва ли не ежедневно готовил для Жданова докладные записки с информацией и анализом политической ситуации в различных регионах, странах и партиях. Такие же документы с данными об эффективности и проблемах советской пропаганды в различных странах готовились совместно Отделом внешней политики и Управлением пропаганды и агитации ЦК. Обычно они подписывались М. Сусловым и Г. Александровым.

Важнейшей частью внешнеполитической деятельности Жданова стали его личные встречи с руководителями компартий планеты. По свидетельству генерал-лейтенанта Ивана Ковалёва, бывшего в 1946—1949 годах представителем Сталина при Ставке Мао Цзэдуна, лидер китайских коммунистов, уже побеждая в гражданской войне и готовясь к первому визиту в Москву, «имел желание встретиться ещё со Ждановым, считая его крупным политическим деятелем и теоретиком». Специализирующийся на Китае бывший советский, теперь американский историк А. Панцов в своей книге о Мао выражает даже недоумение в связи с этим желанием лидера китайских коммунистов. Есть надежда, что у читателя данной биографии Жданова такого недоумения уже нет… Мао был искушённым политиком с развитой интуицией, и такая оценка нашего героя крупнейшим коммунистическим лидером Азии и основателем современного Китая явно не случайна.

Жданов первым среди высших руководителей СССР встретился с 34-летним Ким Ир Сеном, который спустя полвека, когда имя Жданова на родине всячески очернялось в угаре перестройки, с большим уважением вспомнит об этой встрече в Москве.

С именем Жданова связано и образование КНДР. Весной 1945 года Терентий Штыков был направлен из Ленинграда на Дальний Восток для создания 1-го Дальневосточного фронта. Опыт боёв и прорыва финских долговременных укреплений должен был пригодиться при штурме японских укрепрайонов в лесах Северной Маньчжурии. Позднее он возглавил нашу сторону в советско-американской комиссии по Корее. Именно он представил Жданову бывшего корейского партизана, которого советская сторона прочила в лидеры послевоенной Кореи. В мемуарах Ким Ир Сен так описал встречу со Ждановым:

«Спустя несколько дней нас представили А.А. Жданову… Когда мы явились к нему, там был и Т.Ф. Штыков.

Обращаясь к нам, Жданов сказал, что встречает посланцев с Востока по поручению И.В. Сталина, и с одобрением отозвался об антияпонской вооружённой борьбе, проведённой нами. "Я, — говорил он, — много слышал о корейском партизане Ким Ир Сене от товарищей Сталина и Штыкова. Очень рад, что вы выглядите намного моложе, чем я представил". По его словам, нашей деятельностью живо интересуется и Сталин.

Беседа со Ждановым началась с вопроса о текущем военно-политическом положении. Беседуя с ним, я увидел, что он очень интересуется моим мнением о том, каким образом следует работать, чтобы развивать освобождённую Корею как демократическое независимое государство.

Во время беседы Жданов неожиданно спросил меня, сколько лет потребуется корейцам после освобождения страны, чтобы построить независимое государство. Я ответил — не больше двух или трёх лет.

Услышав это, Жданов обрадовался, потирая руки. Однако он не скрывал и своего удивления…

Внимательно выслушав меня, Жданов спросил, в какой форме помощи нуждается корейский народ в борьбе за государственное строительство после освобождения…»

Описание встречи от имени Ким Ир Сена достаточно апокрифично, однако точно в общих оценках — почти десять лет партизанивший против японских оккупантов полевой командир Ким, тогда 35-летний капитан Советской армии, был искренне готов немедленно строить независимую Корею в любых условиях на самой скудной материальной базе. Вождь Северной Кореи даже вспомнил характерную для Жданова активную жестикуляцию.

Далее Ким Ир Сен вспоминал:

«Жданов остался доволен моим ответом. "Недавно, — произнёс он, — гость одной из стран Восточной Европы, встретившись со мной, обратился со словами, что его страна, экономически отсталая да к тому же сильно пострадавшая от войны, стоит перед большими трудностями, поэтому хорошо, если бы Советский Союз оказал ей помощь, как старший брат. Какой это контраст с вашей позицией! Не знаю, такова ли разница между Востоком и Западом, между краем, где восходит солнце, и краем, куда оно заходит".

Последние слова Жданова были, разумеется, шуткой…» — пояснял Ким Ир Сен для северокорейского читателя и завершал своё описание встречи: «Жданов обещал, что доложит Сталину о встрече со мной. И после этого мы не раз встречались, и у нас завязались глубокие дружественные отношения».

Весной 1947 года из Пхеньяна в Москву доставили проект первой конституции будущей КНДР. Её текст на «ближней даче» Сталина правили сам хозяин (и дачи, и всего иного), Жданов и Штыков.

Надо сказать, что Северная Корея вполне сознательно строилась по лекалам «развитого сталинизма» конца 40-х годов XX века, вплоть до униформы. После крушения отказавшегося от сталинского наследия СССР и мирового соцлагеря этот «сталинистский» тип государства на примере Северной Кореи как минимум доказал свою жизнеспособность. Другая политическая система вряд ли выжила бы в столь жёстких условиях на такой скудной материальной базе. Излишне пояснять, что идейные и практические наработки Жданова были важнейшей и неотъемлемой частью такого «развитого сталинизма», нацеленного на решения сверхзадач путём постоянной мобилизации всех ресурсов. Не случайно Ким Ир Сен в 1992 году публично вспомнил имя Жданова, противопоставив его деятельность «капитулянтским» действиям лидеров позднего СССР.

На другом конце Евразийского континента в непосредственном контакте со Ждановым было создано ещё одно государство, сохранившее сталинскую модель вплоть до начала 90-х годов XX века. 20 июля 1947 года на имя товарища Жданова поступило письмо от коммунистов Албании (переписка шла на французском языке): «Ввиду того, что мы собираемся легализовать нашу партию и назвать её Партией труда, мы хотели бы проконсультироваться с Вами относительно программы и устава партии, а также по вопросу структуры Центрального комитета. В скором будущем мы созовём первый съезд партии. Ввиду того, что мы не имеем опыта в проведении подобных съездов, мы нуждаемся в некоторых практических советах по этим вопросам». Далее албанские коммунисты давали развёрнутый перечень вопросов фактически по всем сферам жизни государства и общества — от организации управления культурой и экономикой до структуры партийного руководства в армии. «По всем этим вопросам мы хотели бы, товарищ Жданов, проконсультироваться с Вами», — завершали своё обращение албанские лидеры Энвер Ходжа и Кочи Дзодзе.

Личная встреча состоялась через двое суток, 23 июля 1947 года. Организацией контактов и работой с албанскими товарищами занимался новый сотрудник Отдела внешней политики ЦК 38-летний Леонид Баранов, в годы войны он был вторым секретарём Челябинского обкома, по сути, заместителем Николая Патоличева по «Танкограду», крупнейшему центру военного производства в СССР 1942—1945 годов. Теперь вместо танков он, с тем же упорством и талантом, занимался производством сталинистских режимов.

39-летний Энвер Ходжа и 30-летний Кочи Дзодзе были командирами албанских партизан, совсем недавно дравшихся с итальянскими и немецкими войсками в горах Албании, Македонии и Косова. Бывший школьный учитель Ходжа, с начала 1930-х годов связанный с Коминтерном, возглавлял компартию и правительство Албании. Его соратник и соперник Дзодзе одновременно был министром обороны и министром внутренних дел послевоенной Албании. Через два года Дзодзе, ориентировавшийся на Югославию Иосипа Броз Тито, проиграет верному сталинцу Ходже и будет казнён в Тиране. Ходжа навсегда останется сторонником Сталина, в 1956 году в знак протеста покинет XX съезд КПСС, в пику Хрущёву учредит орден Сталина.

В 1946—1948 годах Жданов фактически стал главным консультантом албанских коммунистов. Запись его беседы с Ходжей и Дзодзе от 23 июля 1947 года завершается так: «…Т.т. Э. Ходжа и К. Дзодзе просят командировать в Албанию двух советских товарищей — одного специалиста по вопросам организации идеологической работы и другого — для работы в Отделе культуры в Агитпропе ЦК партии. Товарищ Жданов дал согласие на командирование двух советских работников в Албанию сроком на один год. Затем товарищ Жданов высказал пожелание и уверенность в укреплении связи между ЦК ВКП(б) и ЦК Партии труда Албании. Это пожелание товарища Жданова было встречено т. т. Э. Ходжей и К. Дзодзе с большим удовлетворением».

В 1946—1948 годах Жданову пришлось немало общаться не только с бывшими, но и с действующими партизанами — прежде всего с Никосом Захариадисом, лидером компартии Греции, недавно перешагнувшим сорокалетний рубеж. Несколько штрихов его биографии: портовый грузчик, студент Коммунистического университета в Москве, узник нацистского концлагеря Дахау. Ещё в 1944 году в Греции начались вооружённые столкновения местных коммунистов с британскими войсками. Проблемой партизан в Греции озаботились Соединённые Штаты. Собственно, «доктрина Трумэна», положившая начало холодной войне, и начиналась с выступления президента США, требовавшего выделить 300 миллионов долларов (порядка 15 миллиардов долларов в ценах 2012 года) греческому королю Георгу II для войны против греческих коммунистов.

СССР оказывал поддержку партизанам-коммунистам из Демократической армии Греции, но, не рискуя в те дни обострять отношения с обладавшими монополией на ядерное оружие США, Кремль стремился сохранить свои контакты с греческими повстанцами в строжайшем секрете и вынужден был ограничиваться косвенной помощью через бывших партизан Югославии и Албании. Журнал посещений кабинета Сталина свидетельствует, что 23 мая 1947 года в 23 часа 40 минут у вождя были трое посетителей — Молотов, Жданов и Захариадис. Покинули они кабинет Сталина далеко за полночь.

В дальнейшем взаимодействие Захариадиса с Кремлём шло через аппарат Жданова. Архивы сохранили записи бесед партизанского лидера с нашим героем. Через Албанию и Югославию греческим коммунистам поставлялось трофейное немецкое оружие и снаряжение, наличные деньги передавались через сотрудников Отдела внешней политики ЦК ВКП(б). Но послевоенный СССР мог тогда оказать поддержку своим греческим сторонникам в значительно меньшем размере, нежели помощь США генералам греческого короля. Отметим, что Никос Захариадис даже после поражения в гражданской войне сохранит личную верность сталинским принципам и после XX съезда КПСС под давлением Хрущёва будет исключён из компартии Греции…

Албания и Греция хотя и были ключевыми точками Балкан и Восточного Средиземноморья, но находились всё же на периферии Европы. Куда большее внимание послевоенного Кремля в те дни занимали иные страны этого региона. «Советизируемые» Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Болгария не без труда, но достаточно надёжно контролировались со стороны СССР политическими, военными и экономическими рычагами. Отдельно стояла Югославия — в отличие от правящих компартий вышеперечисленных стран лидер югославских коммунистов Иосип Броз Тито, всё ещё ориентируясь на Сталина, обладал самостоятельной военной силой, сложившейся в годы партизанской войны на Балканах. Ещё более специфическими были отношения Кремля с коммунистами Италии и Франции — здесь возникли огромные по численности, хорошо организованные компартии, но послевоенный СССР не имел никаких рычагов воздействия на эти страны, за исключением идейного и морального влияния на местных коммунистов.

И тут проявилось малоизученное обстоятельство, которое охарактеризовал советский дипломат А.М. Ледовский: «На внешнюю политику Советского Союза, разработку её линии оказывало большое влияние отсутствие у советского руководства опыта отношений с правящими коммунистическими партиями, поскольку до Второй мировой войны таких партий практически не было». К «правящим» в данном случае можно отнести не только компартии Центральной и Восточной Европы, но и парламентские партии коммунистов на западе Европейского континента. Жданов стал одним из первых в советском руководстве, кому пришлось нарабатывать такой опыт.

В сентябре 1946 года в Болгарии прошёл отменивший монархию референдум, последний царь из немецкой Саксенкобург-Готской династии эмигрировал, страна стала республикой, в которой развернулась политическая борьба за власть между просоветскими партиями и силами, ориентировавшимися на англо-американскую коалицию. 6 ноября 1946 года пост первого председателя правительства новой республики занял бывший глава Коминтерна и лидер местных коммунистов, именовавшихся тогда членами Болгарской рабочей партии, Георгий Димитров. Накануне он прилетел в Москву и вёл переговоры о составе будущего правительства Болгарии с Андреем Ждановым. Наш герой посоветовал болгарским товарищам не отказываться от переговоров с прозападной оппозицией о её возможных представителях в новом правительстве, но предлагал вести их так, «чтобы вынудить оппозицию сорвать переговоры и всю вину за срыв возложить на неё». В любом случае, подчёркивал Жданов, «все наиболее важные портфели должны быть в руках Рабочей партии. Не следует также отбрасывать в сторону союзников… Есть опасение, что Рабочая партия, одержав победу на выборах, поднимет хвост и заразится головокружением от успеха, думая, что может обойтись без союзников. Это было бы глубоко неправильно». В тот же день по итогам переговоров Димитров передал бывшему коллеге по Исполкому Коминтерна Андрею Александровичу Жданову следующий документ: «Сообщаю Вам предварительный план болгарского Цека о формировании нового правительства Болгарии и президиума Великого Народного собрания…»

Правительство и президиум парламента новой республики на Балканах составили болгарские коммунисты и их союзники по политической коалиции из целого ряда других партий, от социал-демократов до «земледельцев» и «звенаров» — партий мелкой либеральной буржуазии и националистической интеллигенции. Такие широкие политические коалиции «народной демократии» в первые послевоенные годы рассматривались в Кремле как основной метод управления в странах с преобладающим влиянием СССР Вспомним, что ещё в декабре 1939 года именно этот путь предлагался Ждановым для так и несостоявшейся Финляндской Демократической Республики, а летом 1940 года реализовывался в ходе «солнечной революции» в Эстонии.

Летом 1944 года в записной книжке нашего героя появляется карандашный набросок «мирного перехода к социализму» для занимаемых советскими войсками Австрии, Венгрии, Германии и сопредельных СССР стран Восточной Европы. Их коммунистические партии должны были не бросаться к немедленной диктатуре пролетариата, а действовать более тонкими и гибкими методами широких политических коалиций. В итоге переход к социализму здесь мыслился постепенным и поэтапным, путём кропотливой работы коммунистов по созданию союзных сил в государственном аппарате и обществе, без прямого грубого насилия.

Весной 1945 года Жданов в ряде бесед с руководителями компартии Финляндии подчёркивал: коммунистам «нельзя изолироваться от других партий» парламента, чтобы не оказаться в условиях «блестящей изоляции»; политическая коалиция, «демократический блок» создаётся «не на принципе персональных комбинаций, а на основе определённой платформы»; блок — не временная комбинация для раздела мест в правительстве, он «должен быть прочным и постоянно действующим сотрудничеством фракций на основе выполнения принципиальной платформы». Параллельно он формулировал для финских коммунистов и такие задачи, как захват в свои руки «определённых командных постов», проникновение в госаппарат, приобретение необходимых навыков в управлении государством. По мере развития ситуации Жданов вносил необходимые коррективы. Так, когда финские коммунисты слишком уж увлеклись коалиционной политикой, он их поправил на встрече с генеральным секретарём ЦК компартии Финляндии Вилле Песси в июне 1947 года: «Нельзя в блоке обойтись без кровопускания по отношению к своим партнёрам, если они нарушают основу сотрудничества… Мы ждём от Финской компартии наступательных боёв».

Схожая работа проводилась и с коммунистами других стран. Однако пережившие суровую школу политической борьбы руководители европейских компартий — у многих за плечами были долгие годы опасного подполья и тюремного заключения (тот же 45-летний Вилле Песси за коммунистическую деятельность десять лет провёл в финских тюрьмах и лагерях), — даже признавая безусловный авторитет Кремля, отнюдь не являлись его безвольными марионетками. В Кремле тоже понимали, что необходимо срочно искать баланс, компромисс между возможностями и интересами СССР и его новых союзников. Необходимо также было и определиться с задачами европейских компартий в начавшейся холодной войне.

В связи с этим к лету 1947 года в высшем руководстве СССР, у Сталина и Жданова, возникла идея создания международного объединения европейских коммунистических партий. Для многочисленных и активных компартий Азии — в Китае, Вьетнаме, Индонезии, Малайзии, на Филиппинах — актуальнее были не вопросы парламентских и правительственных коалиций (хотя и там использовалась концепция «новой демократии», союза коммунистов с либералами и левыми националистами), а вопросы стратегии и тактики масштабной партизанской войны. В Европе оружие уже (или пока ещё) молчало — за исключением маленькой Греции, но именно поэтому греческую компартию и не планировалось официально привлекать в новое объединение.

Непосредственным поводом к созданию такого объединения послужила ситуация с коммунистической партией Франции. На тот момент партия французских последователей Ленина и Сталина являлась крупной политической силой, насчитывала тогда почти миллион членов, объединённых жёсткой дисциплиной, многие из которых имели опыт подпольной и вооружённой борьбы. Председатель ФКП Морис Торез, когда-то приговорённый в своей стране к смертной казни и вернувшийся во Францию из Москвы в 1944 году, занимал пост заместителя премьер-министра. Ещё четверо коммунистов также являлись министрами французского правительства, среди них — Франсуа Бийу, министр обороны Франции, за плечами которого было и руководство французским комсомолом в 1920-е годы, и пять лет каторги, и участие в антигитлеровском сопротивлении. Прозападная пресса вполне откровенно именовала такое положение «международной аномалией» в «зоне, где преобладает англо-американское влияние».

Но доминировавшие в стране антикоммунистические силы уже втянули Францию в кровопролитные колониальные войны во Вьетнаме и на Мадагаскаре, а сложное послевоенное экономическое положение во Франции вызвало массовую волну рабочих забастовок. В таких условиях французские коммунисты официально отказали в поддержке действующему правительству, и в мае 1947 года министры-коммунисты покинули правящую коалицию Четвёртой французской республики. Для Советского Союза это стало серьёзным внешнеполитическим поражением — в условиях уже начавшейся холодной войны Кремль окончательно потерял и без того небогатые возможности реального влияния на политику крупнейшей страны континентальной Европы. Франция окончательно уходила в зону влияния США.

Действия французских коммунистов не были согласованы с Москвой. 2 июня 1947 года в ЦК французской компартии на имя Тореза было направлено весьма необычное по форме письмо Андрея Жданова:

«Дорогой товарищ! ЦК ВКП(б) озабочен последними политическими событиями во Франции, в результате которых французские коммунисты оказались за бортом правительства. Рабочие Советского Союза обращаются к нам с многочисленными просьбами разъяснить, что случилось во Франции. Советские рабочие обеспокоены резким изменением политической обстановки и соотношением сил во Франции в неблагоприятную для компартии сторону, их тревожат политические последствия происшедших перемен. Мы затрудняемся дать им ясный ответ ввиду недостатка информации. Сообщения, которые проникают во французскую печать, противоречивы и недостаточны.

Многие думают, что французские коммунисты согласовали свои действия с ЦК ВКП(б). Вы сами знаете, что это неверно, что для ЦК ВКП(б) предпринятые Вами шаги являются полной неожиданностью. Из всего этого Вам, конечно, будет ясно, насколько мы нуждаемся в Вашей информации, которая дала бы нам возможность уяснить новую обстановку, создавшуюся во Франции. Если Вы согласны, то мы просили бы Вас нас проинформировать».

Письмо было подписано следующим образом: «С коммунистическим приветом и по поручению ЦК ВКП(б) Жданов».

Отметим, что ссылка на обращения советских рабочих была не только риторическим приёмом — люди в СССР, буквально вчера пережившие страшную войну, по понятным причинам весьма обострённо реагировали на внешнеполитические события. Архивы за те годы действительно полны обеспокоенными обращениями весьма далёких от дипломатии советских граждан к руководящим и партийным органам с самыми разными вопросами и личными соображениями по поводу внешней политики. Для тех, кто только что пережил мировую войну, уход единственного политического союзника из правительства крупнейшей тогда континентальной державы Западной Европы в условиях начавшегося противостояния с США вполне очевидно бил по безопасности их страны. Жданов в корректной форме, но жёстко сформулировал претензии Кремля к французским товарищам, которые так подвели русский пролетариат.

Какое большое значение придавалось этому письму, показывает то, что буквально через несколько дней его копии были разосланы в ЦК всех крупнейших компартий Европы. А в аппарате Жданова приступили к непосредственной подготовке первого совещания европейских коммунистов — специалисты Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) в абсолютной секретности (даже от своих коллег из других отделов ЦК) готовили аналитические справки о политическом и экономическом положении соответствующих стран и компартий, включая разделы, где анализировались сильные и слабые стороны французских, итальянских, югославских и других коммунистов. Итогом такой кропотливой работы стали два документа — «О международных связях ЦК ВКП(б)» и «Международное положение Советского Союза», представленные Ждановым вниманию Сталина в начале сентября 1947 года.

Предстоящее совещание европейских компартий готовилось под непосредственным руководством Жданова так, чтобы не показать, хотя бы внешне, инициативу и ведущую роль советской стороны. Формально инициатором и организатором совещания стал лидер польских коммунистов 42-летний Владислав Гомулка, заместитель премьер-министра Польши, прозванный тогда в своей стране «маленький Сталин». За его плечами были и тюрьмы при режиме Пилсудского, и подполье в годы гитлеровской оккупации. Именно он рассылал руководителям европейских компартий приглашения. Правда, перед этим Михаил Суслов передал представителю польского ЦК текст приглашения с собственноручными правками и пометами Жданова. В частности, Жданов написал: «С Бельгией и Финляндией пока подождать».

Участниками совещания стали девять компартий, представлявших СССР, Францию, Италию, Югославию, Польшу, Чехословакию, Венгрию, Болгарию и Румынию. Местом встречи выбрали небольшой городок Шклярска-Поремба на новой юго-западной границе Польши, совсем рядом с Чехией и Германией. Городок, основанный в Средние века немецкими колонистами на славянских территориях, издавна был центром стекольного производства, а с XIX века здесь располагался довольно известный курорт. До 1945 года город назывался Шрейберхау и входил в Силезскую провинцию Германии. После войны эти земли отошли к Польше, город переименовали, немцев выселили, курорт не работал, новое польское население только начало прибывать. Безлюдные коттеджи бывшего курорта на склонах самой высокой части Судетских гор стали идеальным местом для конспиративной встречи.

В 60 километрах от Шклярска-Порембы находился бывший немецкий город Лигниц, ставший польской Легницей. Когда-то его старинный замок был крайней точкой продвижения монголов Батыя в Европу, теперь же здесь располагался штаб Северной группы советских войск маршала Рокоссовского — до июня 1945 года эти войска именовались 2-м Белорусским фронтом и участвовали в Берлинской операции, атакуя последний оплот Гитлера с севера. Аэродром в Легнице и должен был принять самолёты с партийными делегациями. Поляки вскоре прозовут заполненную советскими офицерами Легницу «маленькой Москвой».

В начале сентября 1947 года помощник Жданова Леонид Баранов представил нашему герою детальный план подготовки совещания. На место его проведения для решения организационных вопросов заранее командировали одного из заместителей заведующего Отделом внешней политики ЦК и двух сотрудников кремлёвской охраны. С польской стороны в тесном контакте с советскими товарищами подготовительной работой занимался член ЦК польской компартии Мечислав Медковский, тогда — заместитель министра госбезопасности Польши. В подпольную компартию он вступил ещё девятнадцатилетним юношей, в 1922 году, участвовал в гражданской войне в Испании, в 1943 году стал одним из первых офицеров сформированного в СССР Войска польского. При Хрущёве, а потом и в современной Польше его будут обвинять как одного из главных проводников «сталинских репрессий» в этой стране…

Самолётами и схемой перелётов занимался командующий авиацией Военно-морского флота СССР маршал авиации Семён Жаворонков — он не только организовывал первую бомбардировку Берлина в 1941 году, но имел и опыт других мероприятий: в феврале 1945 года по заданию Сталина обеспечивал перелёт в Советский Союз делегаций стран—участниц Ялтинской конференции.

Направлявшаяся в Шклярска-Порембу советская делегация насчитывала 20 человек, включая сотрудников Отдела внешней политики ЦК, владеющих польским и французским языками, а также шифровальщика и радиста с двумя рациями. Заметим, что у Отдела внешней политики ЦК, органа, по сути, совмещавшего функции и дипломатического учреждения, и спецслужбы, специалисты и средства шифрованной связи были своими. На возможные расходы Министерство финансов СССР выделило делегации более 200 тысяч польских злотых (в современных ценах — свыше 100 тысяч долларов).

Вылет из Москвы представителей ВКП(б) осуществлялся инкогнито, без оформления заграничных документов и виз. На аэродроме в Легнице соблюдались аналогичные меры секретности.

Накануне вылета в Польшу Жданов несколько дней провёл со Сталиным на его даче в Сочи — в том году стареющий вождь СССР с августа по октябрь находился в затяжном отпуске. Впрочем, менялось лишь место руководящей работы — кремлёвский кабинет и дача в Волынском на одну из правительственных дач в районе Сочи. Жданов с лета 1947 года готовил к совещанию европейских компартий развёрнутый доклад «О международном положении», который должен был стать директивным документом, определяющим положение СССР и международного коммунистического движения в послевоенном мире. По мере появления отдельных разделов доклада с ними знакомились члены узкой группы политбюро, дававшие свои замечания и предложения — архивы позволяют установить как минимум троих соредакторов ждановского текста — Молотов, Берия и конечно же Сталин.

Изначально на совещании предполагалось подвергнуть критике компартии Франции, Италии и Чехословакии за ошибки «справа» и компартию Югославии за ошибки «слева», но в итоге приняли решение ограничиться только критикой французов и итальянцев.

Все компартии, участвовавшие в совещании, представляли делегации из двух человек, включающие либо руководителей, либо вторых лиц. От ВКП(б) в Шклярска-Порембу прибыли Андрей Жданов и Георгий Маленков. Как мы помним, ещё полгода назад наш герой вполне серьёзно собирался вывести Георгия Максимилиановича из членов ЦК. Светлана Аллилуева, которая вскоре станет женой Юрия Жданова, вспоминала: «В доме у Ждановых Маленкова называли только презрительной кличкой "Маланья" из-за его круглого, женоподобного лица». Судя по воспоминаниям сына Маленкова, его отец тоже не питал дружеских чувств к Андрею Жданову.

Отношения между ними, конечно, не стоит сводить только к банальной драке за власть — многое разъединяло, но не меньше и связывало в единую упряжку. Они не были друзьями, но волей судьбы и убеждений были товарищами.

Руководитель уровня Жданова или Маленкова — это уже не отдельный человек, за каждым из ближайших соратников Сталина стояли даже не сотни, а тысячи людей на разных уровнях государственной машины. За Ждановым шла одна из таких крупнейших и наиболее влиятельных в стране группировок. После войны сопоставимыми с ней по влиянию были конкурирующие группировки Маленкова и Берии.

Дав возможность Жданову и его людям «развернуться» и одновременно сохранив влияние «опального» Маленкова, Сталин явно выстраивал свою систему «сдержек и противовесов», характерную для власти всех времён и народов.

Но в отношениях Жданова и Сталина был ещё один важный и тонкий момент. По словам Юрия Жданова, как-то после войны наедине с ним Андрей Александрович обронил фразу: «Я не хочу пережить Сталина». Пожалуй, наш герой был единственным среди сталинского окружения, кто мог произнести такие слова. Жданов являлся безусловным лидером, но при этом не был обуреваем той безудержной жаждой власти, что характерна для всех стремящихся в первые вожди — он искренне болел за близкое ему дело, которому посвятил всю жизнь, был опытным и авторитарным руководителем, но к верховной власти изо всех сил явно не рвался. Оттого и не хотел пережить Сталина, понимая, что будет после смерти вождя и какая борьба развернётся за вакантный трон.

Кстати, наверняка поэтому чрезвычайно жадный до власти Сталин так ценил и приближал Жданова — знал его несомненные способности, его безусловную преданность общему делу и в то же время видел отсутствующую у Жданова всепоглощающую жажду власти. То есть наш герой получался идеальным вторым лицом, безупречным замом. Поэтому властелин мог, не опасаясь, приближать его к себе и искренне дружить, тем более что человеческие симпатии и вкусы у Сталина и Жданова явно совпадали — их дружба, хотя и была обременена тяжким грузом гигантской власти, но, несомненно, была естественной и искренней…

Направление в Шклярска-Порембу и Жданова, и Маленкова свидетельствовало о том значении, которое придавалось этой встрече коммунистов. Одновременно два наиболее влиятельных после Сталина человека в ВКП(б) должны были, контролируя друг друга, предоставить вождю СССР объективную информацию о ходе совещания и настроениях высших представителей крупнейших компартий Европы.

Жданов и Маленков летели одним самолётом вместе с ближайшими помощниками — А.Н. Кузнецовым, многолетним секретарём Жданова, и Д.Н. Сухановым, столь же бессменным секретарём Маленкова. В следующем десятилетии, когда Хрущёв свергнет Маленкова, Суханов будет арестован и получит десять лет лишения свободы. Пока же личные помощники соратников-соперников из политбюро получили статус официальных гостей мероприятия в Шклярска-Порембе.

Жданов и Маленков прибыли на совещание 21 сентября 1947 года, остальные делегации с соблюдением всех мер секретности доставили в Легницу советскими военными самолётами на сутки раньше.

Первое послевоенное совещание компартий открылось вечером 22 сентября. Примечательно, что во всех внутренних документах и протоколах совещания список участников начинается именно со Жданова Первые три дня заняли подробные доклады делегатов, по сути, отчёты о положении и деятельности их партий в послевоенный период. Лишь на третий день случилось неожиданное — Жданов прервал докладчика.

Выступал Луиджи Лонго, представитель итальянской компартии (ИКП). За плечами 47-летнего Лонго были и работа в Коминтерне, и бои в Испании, где он был одним из руководителей интербригад, тюрьмы Муссолини и руководство «гарибальдийскими бригадами» — итальянскими партизанами в годы Второй мировой войны. В 1947 году Лонго стал депутатом итальянского парламента и одним из лидеров крупнейшей компартии Западной Европы.

Ситуация в итальянской компартии была уникальной. При фашистах, в нелегальном положении, в ней насчитывалось всего пять-шесть тысяч глубоко законспирированных членов. К концу Второй мировой войны в партии состояло уже свыше 1,5 миллиона человек, а накануне осени 1947 года — 2 миллиона 700 тысяч. Крупнее в Европе была только ВКП(б), а равной по численности — компартия Китая, чьё население в десять раз превышало число всех итальянцев в мире.

ИКП участвует в формировании первых послевоенных правительств Италии, но в мае 1947 года итальянский премьер-министр, христианский демократ Альчиде Де Гаспери, опираясь на поддержку США и предоставленные американцами огромные кредиты, формирует новое правительство уже без участия итальянских коммунистов. Для СССР и международного коммунистического движения это был удар не меньший, чем потеря французскими коммунистами постов в правительстве Франции.

ИКП не смогла решительно отреагировать на новую ситуацию. «Мы добиваемся свержения правительства Де Гаспери, — заявил Луиджи Лонго 24 сентября 1947 года в Шклярска-Порембе. — Мы предлагаем следующее решение вопроса. Необходимо создать правительство с участием всех левых партий».

Тут Жданов не выдержал такой беззубости огромной партии, где среди почти трёх миллионов членов было свыше двухсот тысяч партизан с опытом подполья и вооружённой борьбы. «И христианских демократов? — вклинился он в выступление Лонго. — Они же вас выгнали из правительства. Они же враги. Они совершили государственный переворот… Вы хотите быть парламентариями больше, чем сами парламентарии. Они первые нарушили парламентские правила, устраняя из правительства вас, сильнейшую партию. Нам не понятны эти комбинации. Разрешите задать вопрос. Если реакция наступает, то ЦК партии отступает. Реакция, выгнав коммунистов из правительства, добилась успеха. Это не есть шаг назад. Это — государственный переворот. Что думает делать партия? Перейдёт ли партия от обороны к наступлению? Есть ли у партии план наступления, до какого места партия думает обороняться и с какого места партия перейдёт в наступление? Или, может быть, под флагом избегания "авантюр" вы дадите запретить кампанию? Как долго партия намерена отступать? Все эти вопросы не могут не волновать рабочий класс всего мира».

Лонго попытался ответить общими словами, но в итоге вынужден был признать: «ЦК нашей партии рассматривал вопрос об исключении коммунистов из правительства и констатировал, что партия проявила слабость при переходе в оппозицию. Наша оппозиция была больше словесной и выражалась в организации собраний и митингов. Только в последнее время партия переходит к действиям».

«Стали вас бояться?» — тут же спросил Жданов. «Да, нас боятся», — ответил Лонго. «Двухмиллионная партия может нагнать страху на десять Де Гасперей. Если же боятся вас, то почему происходят аресты партизан, обыски в помещениях компартии и запрещаются митинги?» — усомнился вслух Жданов.

Позднее партийные спецслужбы доложили в Кремль, как в октябре 1947 года руководство компартии Франции обсуждало ход этого совещания. Представлявший ФКП на совещании в Шклярска-Порембе Жак Дюкло сообщил французскому политбюро, что «Жданов показал себя властным и навязал настоящий диктат». С этим мнением трудно не согласиться, но внешне Жданов оставался корректен, больше шутил, чем «наезжал» (стенограммы не раз фиксируют смех в ответ на его меткие реплики). Основная критика политических поражений ИКП и ФКП прозвучала из уст не представителей ВКП(б), а со стороны руководства югославской компартии. Молодые югославские коммунисты (большинству в руководстве не было и сорока лет), опираясь на партизанскую армию, первыми вне СССР установили в своей стране безраздельную диктатуру компартии и явно испытывали «головокружение от успехов» — рвались не только быстро построить социализм у себя, но и принялись активно поучать другие компартии, как надо понимать марксизм и брать власть в свои руки. До поры Кремль благосклонно относился к такой самонадеянности своих младших партнёров, надеясь использовать её в нужном русле.

Компартию Югославии на совещании в Шклярска-Порембе представляли черногорец Милован Джилас и словенец Эдвард Кардель, всего три года назад они командирами партизан дрались в горах с немцами и их балканскими союзниками. Теперь 36-летний генерал-лейтенант Джилас, прошедший тюрьмы югославской монархии и потерявший в партизанской войне двух братьев и сестру, был министром в новом правительстве. 37-летний генерал-полковник Кардель, бывший школьный учитель и работник Коминтерна, теперь был заместителем главы правительства Югославии. Неудивительно, что эти люди вполне искренне возмущались политической робостью их французских и итальянских товарищей.

Позднее Джилас так вспоминал сентябрь 1947-го в Шклярска-Порембе: «В кулуарах, ещё до докладов Дюкло и Лонго о своих партиях, Кардель и я упомянули Жданову и Маленкову—и они тоже нам предложили — о критике французской и итальянской партий. Жданов этого едва дождался: "Нужно их критиковать!"».

А вот свидетельство Карделя: «Когда в перерыве Джилас и я разговаривали со Ждановым, он спросил нас, что мы думаем о положении и политике коммунистических партий Италии и Франции. Мы высказали ему наше тогдашнее мнение, которое было довольно критическим… Жданов кивал головой и особенно не комментировал наше мнение, но немного позднее, в тот же или на следующий день, позвал в свою канцелярию и предложил мне, чтобы Джилас и я публично, на заседании, подвергли критике итальянскую коммунистическую партию, как и компартию Франции, в духе того, что мы ему говорили в частной беседе».

Однако помимо критики французских и итальянских коммунистов у совещания в Шклярска-Порембе была ещё одна, даже более важная задача — дать крупнейшим компартиям Европы общую директиву об особенностях нового послевоенного мира и задачах коммунистического движения. Если Георгий Маленков, как и все остальные делегаты, выступил с докладом о деятельности ВКП(б), то Андрей Жданов представил вниманию участников совсем иной документ — подготовленный им доклад «О международном положении».

Полуторачасовое выступление Жданова началось в час дня 25 сентября 1947 года и сразу вошло в историю, как только о нём стало известно за пределами курортного коттеджа в Шклярска-Порембе. Для Запада этот доклад нашего героя стал аналогом Фултонской речи Черчилля, с которой в российской и советской исторической традиции отсчитывается начало холодной войны. Но противники СССР отсчитывали «официальное» начало глобального противостояния именно с доклада Жданова.

Весной 1946 года проигравший свою любимую Британскую империю сэр Уинстон Черчилль обиженно вещал в американском Фултоне: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, через весь континент, был опущен "железный занавес". За этой линией располагаются все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы: Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест и София, все эти знаменитые города с населением вокруг них находятся в том, что я должен назвать советской сферой, и все они, в той или иной форме, объекты не только советского влияния, но и очень высокого, а в некоторых случаях и растущего контроля со стороны Москвы…»

Жданов на границе Польши, Чехословакии и ещё оккупированной Германии осенью 1947 года озвучил по сути тот же тезис, но без публицистических красивостей потомка герцогов Мальборо: «Сформировались две противоположные политические линии: на одном полюсе политика СССР и демократических стран, направленная на подрыв империализма и укрепление демократии, на другом полюсе политика США и Англии, направленная на усиление империализма и удушение демократии…»

И поныне, в начале XXI века, актуальны тезисы товарища Жданова об особенностях политики США: «Экспансионистская внешняя политика, вдохновляемая и проводимая американской реакцией, предусматривает одновременную активность по всем направлениям:

1) военно-стратегические мероприятия,

2) экономическая экспансия и

3) идеологическая борьба.

…Одним из направлений идеологической "кампании", сопутствующей планам порабощения Европы, является нападение на принцип национального суверенитета, призыв к отказу от суверенных прав народов и противопоставление им идей "всемирного правительства". Смысл этой кампании состоит в том, чтобы приукрасить безудержную экспансию американского империализма, бесцеремонно нарушающего суверенные права народов, выставить США в роли поборника общечеловеческих законов, а тех, кто сопротивляется американскому проникновению, представить сторонниками отжившего "эгоистического" национализма… Идея "всемирного правительства" используется как средство давления в целях идейного разоружения народов, отстаивающих свою независимость от посягательств со стороны американского империализма».

Сформулированные Ждановым тезисы о расколе мира на два лагеря, об уходящих в прошлое последних колониальных империях и превращении бывших великих держав Европы в фактических сателлитов США в наше время выглядят общеизвестными и даже банальными истинами, но тогда, в 1947 году, они не были ещё столь очевидными.

Жданов предвосхитил и многие приёмы холодной войны, которым на ближайшие десятилетия предстояло стать стандартными клише идеологического противоборства. В частности, он довольно убедительно для многих своих современников, особенно марксистов тех лет, ответил на модные и сейчас обвинения СССР в тоталитаризме и отсутствии формальной многопартийности:

«В идеологической борьбе против СССР американские империалисты, не разбираясь в политических вопросах и демонстрируя своё невежество, выделяют прежде всего идею о том, чтобы изобразить Советский Союз как силу якобы антидемократическую, тоталитарную, а США и Англию и весь капиталистический мир как демократию. Эта платформа идеологической борьбы — защита буржуазной лжедемократии и обвинение коммунизма в тоталитаризме — объединяет всех без исключения врагов рабочего класса, начиная от капиталистических магнатов и кончая лидерами правых социалистов, которые с величайшей готовностью подхватывают любую клевету на СССР, подсказанную их империалистическими хозяевами. Стержнем этой мошеннической пропаганды является утверждение о том, что признаком истинной демократии служит якобы многопартийность и наличие организованного в оппозицию меньшинства. На этом основании английские лейбористы, не жалеющие сил для борьбы против коммунизма, хотели бы обнаружить антагонистические классы и соответствующую борьбу партий в СССР. Невежды в политике — они никак не могут понять, что в СССР уже давно нет капиталистов и помещиков, нет антагонистических классов и нет ввиду этого множественности партий. Они хотели бы иметь в СССР милые их сердцу буржуазные, в том числе псевдосоциалистические партии, как империалистическую агентуру. Но, к их прискорбию, история обрекла эти эксплуататорские буржуазные партии на исчезновение».

В завершение своего обширного доклада Жданов недвусмысленно дал понять, что в новых условиях важнейшим долгом коммунистов всех стран, особенно там, где они входят в состав правительств, является оказание помощи и поддержки Советскому Союзу: «Поскольку во главе сопротивления новым попыткам империалистической экспансии стоит Советский Союз, братские компартии должны исходить из того, что, укрепляя политическое положение в своих странах, они одновременно заинтересованы в укреплении мощи Советского Союза как главной опоры демократии и социализма». Далее он выразил несогласие с тем, что некоторые деятели компартий подчёркивают свою независимость от Москвы: «Нарочитое подчёркивание этой "независимости" от Москвы, "отречение" от Москвы по сути дела означает угодничество, приспособленчество, подыгрывание тем, кто считает Москву врагом».

Так идейный авторитет СССР Жданов искусно конвертировал в прямое геополитическое влияние нашей страны. Что, однако, не стоит воспринимать только как использование коммунистической доктрины в сугубо государственных целях — влияние СССР в те годы и означало распространение социализма и идей коммунизма на планете. Так что здесь вполне можно констатировать диалектическое единство противоположностей — интернациональной доктрины и национальных интересов России.

В итоге Жданов подвёл совещание к необходимости воссоздания нового международного объединения коммунистов: «За четыре года, истёкшие со времени роспуска Коминтерна, произошло значительное укрепление коммунистических партий, усиление их влияния почти во всех странах Европы и Азии… Однако в нынешнем положении коммунистических партий есть и свои недостатки. Некоторые товарищи поняли дело таким образом, что роспуск Коминтерна означает ликвидацию всякой связи, всякого контакта между братскими коммунистическими партиями. Между тем опыт показал, что такого рода разобщённость между коммунистическими партиями неправильна, вредна и по сути дела неестественна. Коммунистическое движение развивается в национальных рамках, но вместе с тем имеет общие для партий разных стран задачи и интересы… Эта потребность в консультации и добровольной координации действия отдельных партий в особенности назрела сейчас, когда продолжающаяся разобщённость может приводить к ослаблению взаимного понимания, а порой и к серьёзным ошибкам».

Напомним, что четыре года назад именно Жданов был одним из подписантов решения о роспуске Коминтерна, теперь же он становился официальным инициатором его реинкарнации. В последовавшем обмене мнениями возражений со стороны делегатов не последовало. Новое объединение основных коммунистических партий Европы получило наименование «Информационное бюро» и вошло в историю как Коминформ. Рабочими языками нового международного объединения стали русский и французский.

Официально совещание завершилось 28 сентября 1947 года выступлением Жака Дюкло, ветерана мясорубки под Верденом в Первую мировую войну, руководителя подпольной деятельности компартии Франции в годы гитлеровской оккупации, второго человека в ФКП на тот момент: «…Я особенно горячо благодарю товарища Жданова за его яркий и ясный доклад и его заключительное слово, которые помогут нам найти правильную дорогу. От имени французской делегации я благодарю товарища Жданова за ценные указания, с помощью которых мы определим направление наших путей. Я благодарю его за то, что он помог отрегулировать наш компас, игла которого начала показывать неверно и могла бы привести к огромной опасности».

Фактически Жданов был почти официально признан вторым человеком после Сталина в международном коммунистическом движении. Избранный здесь же на совещании председателем редакционной комиссии, он с заметным даже по стенограмме азартом и увлечением готовил текст и правил стиль итоговых документов. Помимо официального сообщения о создании и учредительной декларации Информбюро компартий Европы в первый пакет официальных директив этого наследника Коминтерна включили и доклад Жданова «О международном положении».

Всю неделю Шклярска-Поремба находилась на связи с Кремлём, каждую ночь по завершении официальных и неофициальных мероприятий Жданов и Маленков готовили радиосообщения Сталину о ходе совещания и принимали ответные радиограммы вождя. В этих шифровках Жданов подписывался как «Сергеев», Маленков был «Борисовым», Сталин — «Филипповым».

Утром 29 сентября Жданов и Маленков вылетели в Москву. Уже в начале октября 1947 года Жданов пять дней проведёт на Кавказе, где снова «под дубом Мамврийским» будет обсуждать с вождём СССР итоги совещания европейских коммунистов и перспективы работы Коминформа. А работа предстояла немалая — зарубежные компартии и после Шклярска-Порембы отнюдь не стали ручными, что практически сразу продемонстрировала ФКП. Вопреки взятым на совещании обязательствам как можно быстрее опубликовать первые материалы Коминформа в прессе всех партий-участников, французские коммунисты задержали их публикацию в «Юманите» на целый месяц — во Франции шли муниципальные выборы, и лидеры ФКП опасались потерять часть голосов избирателей из-за критики социалистов в докладе Жданова…

 

Глава 32.

«ЖДАНОВЩИНА»

Именно такое, похожее на ярлык имя — «ждановщина» — дала западная историография событиям культурной и общественной жизни СССР первого послевоенного периода 1946—1948 годов. Уже после исчезновения «этой страны», разгромленной в холодной войне, термин «ждановщина» прочно закрепился и в историческом сознании постсоветских республик. Тесно связанная с именем и деятельностью нашего героя, «ждановщина» со времён разоблачительной «перестроечной» публицистики подаётся едва ли не главной задачей Жданова в тот период и главным же его прегрешением. Надеемся, читатель сам сможет оценить и суть «ждановщины», и её удельный вес в многогранной деятельности нашего героя первых послевоенных лет, ставших для него последними годами жизни. Заодно взвесим и степень греховности этих действий с учётом сложившейся тогда исторической обстановки.

Первыми по хронологии и степени обличительного накала идут события, тесно связавшие политическое имя Жданова с литературными именами Ахматовой и Зощенко. Вообще-то во все времена и у всех народов внимание, даже негативное, сильных мира сего к творцам и их творчеству считалось и считается законным поводом для гордости тех самых творцов. Но вот внимание сталинского ЦК к литературным вопросам уже в годы разрушившей нашу страну перестройки велено было считать несомненным признаком махрового тоталитаризма и дремучей диктатуры. Поэтому имя Жданова как одного из инициаторов и проводников такого внимания стало настоящим жупелом антисоветской и постсоветской публицистики на исторические темы. И для создания и поддержания пущей черноты этого образа непременно размахивают постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград». Попробуем хотя бы кратко разобраться с содержанием и сутью данного документа и историей его появления.

Архивная стенограмма доносит, что ещё 18 апреля 1946 года в ходе большого совещания в Управлении пропаганды и агитации ЦК Жданов затронул и тему литературных журналов: «Товарищ Сталин дал очень острую критику нашим толстым журналам, причём он поставил вопрос насчёт того, что наши толстые журналы, может быть, даже следует уменьшить. Это связано с тем, что мы не можем обеспечить того, чтобы они все велись на должном уровне. Товарищ Сталин назвал как самый худший из толстых журналов "Новый мир", за ним идёт сразу "Звезда"… Что касается критики, то товарищ Сталин дал такую оценку, что никакой критики у нас нет, а те критики, которые существуют, они являются критиками на попечении у тех писателей, которых они обслуживают…»

«Толстые» журналы были главными инструментами литературной политики тех лет, именно они давали первые публикации писателей и поэтов, они же специализировались в области литературной критики. После мая 1945 года Сталин и высшее руководство СССР наконец получили время и возможность обратить внимание на вопросы, которые долгие годы боевых действий оставались третьестепенными. Представляется, что советские вожди, с некоторой — не побоимся здесь этого слова — наивностью по окончании войны ожидали заметного расцвета литературы. К весне 1946 года «на верху» не без раздражения заметили, что расцвет как-то не очевиден. Это и стало одним из толчков к разбирательству с литературными журналами.

Вопрос с московским «Новым миром» решили в рабочем порядке — сменили главного редактора, которым в 1946 году стал Константин Симонов. Всю войну редакцию журнала возглавлял невнятный литературный функционер Щербина. Довоенный редактор Владимир Ставский в июне 1941 года ушёл спецкорреспондентом на фронт и через два года погиб во время вылазки к немецким окопам. По господствующей ныне версии истории литературы, Ставский — «гонитель Мандельштама», и мало кто помнит, что он был талантливым и храбрейшим военным корреспондентом, в прямом смысле ходившим вместе с бойцами в атаки на Халхин-Голе в 1939 году, на Карельском перешейке в 1940-м и на фронтах Великой Отечественной войны в 1941—1943 годах.

Прошедший войну тридцатилетний поэт Симонов уже носил полковничьи погоны и удачно сочетал литературный талант с искренней преданностью сталинской доктрине. Его выдвижение редактором главного литературного журнала Москвы и страны, вероятно, решило, хотя бы на время, вопрос с претензиями товарища Сталина к «Новому миру». Но ситуация с ленинградскими литературными журналами оказалась сложнее и многограннее, её неожиданно усугубили вопросы как внутренней, так и внешней политики.

Журнал «Звезда», выходивший в городе на Неве, был старейшим и ежемесячным, «Ленинград» считался более «лёгким» и выходил два раза в месяц. Ленинградские журналы изначально находились в более сложном положении, чем их московские аналоги — столица традиционно притягивала к себе лучшие литературные силы. Война и блокада ещё более осложнили положение. В блокадном городе осталось 93 писателя, к 1944 году 56 из них погибли. Из эвакуированных литераторов за первый послевоенный год по разным причинам не все вернулись в город. Те из литературных деятелей, кто ушёл на фронт и не погиб в боях, тоже ещё не все были демобилизованы из армии. Поэтому редакции ленинградских литжурналов были малочисленнее и слабее московских и в отличие от их столичных собратьев — убыточными. В связи с этим возникшая на верхах власти мысль — вместо двух литературных журналов оставить в Ленинграде один — представляется логичной.

В условиях послевоенного дефицита литературных имён в Ленинграде особое положение в городе заняли вернувшиеся из эвакуации Анна Ахматова и Михаил Зощенко. О причинах негативного отношения сталинских верхов, в частности Андрея Жданова, к творчеству Ахматовой мы уже писали. Тем не менее Жданов поучаствовал в военной судьбе уже немолодой поэтессы — в 1942 году звонил секретарю ЦК КП(б) Узбекистана Николаю Ломакину с просьбой позаботиться о ней. Это подтверждается и свидетелями, весьма негативно настроенными в отношении нашего героя. В частности, Надежда Мандельштам, соседка Ахматовой по ташкентской эвакуации, пишет в мемуарах: «В Ташкент по правительственному проводу звонил сам Жданов (!) и просил позаботиться об Ахматовой». 29-летний Николай Ломакин, самый молодой из секретарей ЦК республики, замотанный размещением эвакуированных производств, всё же помог устроить быт поэтессы, насколько это было возможно в тех условиях, а в 1943 году — даже издать в Ташкенте сборник её стихов.

Однако по возвращении Ахматовой в Ленинград происходят события, вызвавшие серьёзное раздражение советских верхов. В конце 1945-го — начале 1946 года Ахматова несколько раз встречалась со вторым секретарём Британского посольства в СССР Исайей Берлиным. Этот сын богатейшего компрадора из имперского Петербурга, еврейского торговца русским лесом, бежавшего после 1917 года в Лондон, английский дипломат и разведчик, философ и историк, человек с блестящим британским аристократическим образованием и великолепным для иностранца знанием России, в близком будущем, в период холодной войны, станет искусным обольстителем советской творческой интеллигенции, профессиональным специалистом психологической войны. До 1945 года Исайя Берлин работал в британских спецслужбах, затем его по личному распоряжению Черчилля направили в СССР для сбора информации об общественных настроениях в нашей стране. В условиях начинавшейся холодной войны подобная информация, не являясь формально государственной тайной, была не менее важной, чем сведения о военном производстве или экономическом положении. Эта сторона деятельности разведчика-дипломата стала известна советским властям уже в 1946 году. Естественно, контакты с таким британским агентом сделали имя Ахматовой серьёзным раздражителем в советских верхах.

Имя Зощенко в Кремле тоже вызывало негативную реакцию, но по другим причинам. До войны он был весьма популярным и благополучным литератором. Помимо широко известной сатиры Зощенко писал, например, и вполне конъюнктурные, позволявшие ему безбедно существовать вещи, вроде новелл о перековке рецидивистов на Беломорско-Балтийском канале или слащавых «Рассказов о Ленине». При этом даже большие поклонники зощенковского творчества не назовут его идейным советским писателем. Тем не менее жизненный и творческий путь Михаила Михайловича в СССР был вполне благополучным, скажем прямо — до неприличия благополучным, особенно на фоне тех грандиозных и трагических событий, что происходили в нашей стране в 1920—1940-е годы. Годы войны этот уроженец Санкт-Петербурга и житель Ленинграда провёл в эвакуации, сначала в Алма-Ате, потом в Москве. Персональную эвакуацию из Ленинграда самолётом ему, как признанному писателю, обеспечил тот самый Жданов.

Руководители СССР вполне логично ожидали вклада в общую победу и от известных деятелей литературы. Даже совсем не «советская», негативно настроенная к той власти поэтесса Ахматова создаст цикл сильных и искренних стихов военной поры: «Мы знаем, что ныне лежит на весах / И что совершается ныне…» А что же писал вполне благополучный литератор Зощенко в те дни, когда его родной город и сотни тысяч его жителей умирали от голода, сражаясь с вражеской блокадой? Весь свой талант Зощенко в комфортной эвакуации вложил в повесть «Перед восходом солнца». Зная это произведение, стоит просто сопоставить его содержание с тем, что происходило в нашей стране в те дни, месяцы и годы, когда оно создавалось. Напомню, что тогда шла — как ни пафосно это звучит — Великая Отечественная война. Для тех, кто не знаком с этим плодом творчества Зощенко, хорошее представление о нём даёт аннотация современного публициста и литературоведа Дмитрия Быкова. По его мнению, данная повесть — это «…исповедальный рассказ о том, как автор пытался победить свою меланхолию и страх жизни. Он считал этот страх своей душевной болезнью, а вовсе не особенностью таланта, и пытался побороть себя, внушить себе детски-жизнерадостное мировосприятие. Для этого (как он полагал, начитавшись Павлова и Фрейда) следовало изжить детские страхи, побороть мрачные воспоминания молодости. И Зощенко, вспоминая свою жизнь, обнаруживает, что почти вся она состояла из впечатлений мрачных и тяжёлых, трагических и уязвляющих… В результате "Перед восходом солнца" превращается не в повесть о торжестве разума, а в мучительный отчёт художника о бесполезной борьбе с собой».

Вот так — гибнут миллионы соотечественников в страшной войне на истребление с беспощадным агрессором, а писатель Зощенко трудится в эвакуации, с вдохновением описывая, как «пытался победить свою меланхолию». Ленинград пытается победить голод, а гражданин Зощенко вдохновенно воюет со «страхом жизни» в «бесполезной борьбе с собой». Принимая во внимание время создания данного произведения Зощенко, будут вполне понятны и раздражённые слова Жданова, произнесённые по этому поводу в августе 1946 года: «В этой повести Зощенко выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием…» Заметим, что, кардинально отличаясь по стилю и цели, слова Дмитрия Быкова здесь, по сути, смыкаются со словами Жданова.

Это в наше благополучное время, когда сверху (уже или ещё) не падают чужие бомбы, сытые любители такого типа творчества вправе ценить рефлексии и самокопания Зощенко. В других же исторических условиях, во время войны и сразу после неё, такое «душевное» выковыривание творцом собственных внутренностей неизбежно вызовет у сражающегося большинства лишь справедливое раздражение и понятную злобу в отношении духовного дезертира. Не случайно Константин Симонов в мемуарах, отдав дань писательской солидарности при упоминании критики Зощенко со стороны сталинской власти, всё же не удержался и осторожно заметил, что «к Зощенко военных лет не питал того пиетета». В переводе с аккуратного языка мемуаров Симонова-писателя на простой язык Симонова-фронтовика «не питал пиетета» явно будет звучать куда грубее, примерно как у Жданова: «А Зощенко, окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками».

Ещё во время войны, когда в конце 1943 года повесть Зощенко «Перед восходом солнца» начали печатать в журнале «Октябрь», это произведение встретило недоуменные отклики. 11 января 1944 года секретарь Ленинградского горкома по пропаганде Александр Маханов передал Жданову письмо работников Ленинградского радиозавода. И во время войны люди читали литературу, с удивлением отмечая: «Зощенко занят только собой… Противно читать повесть. Непригляден и сам автор… Писателю Зощенко не мешал в работе артиллерийский обстрел…»

Маханов намеревался опубликовать это письмо в «Ленинградской правде», Жданов предложил напечатать его в центральной прессе, написав жёсткую резолюцию: «…Усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось». Чтобы было понятнее, поясним: подписавшие письмо работники Ленинградского радиозавода — небольшая группа людей, оставшихся в осаждённом городе после эвакуации основного производства. В условиях блокады, под регулярным артобстрелом они обеспечивали сложнейшее тогда производство коротковолновых переносных раций «Север». Освоить такую технологию в то время могли только в Ленинграде. И это производство, кстати, начиналось с рабочего совещания военных и инженеров у Жданова в Смольном.

Секретарь горкома по пропаганде Александр Иванович Маханов проработал в городе всю блокаду, именно он курировал все без исключения вопросы культуры в осаждённом Ленинграде — от работы местного радио до создания первого музея блокады, он же занимался вопросами эвакуации и спасения ленинградских деятелей культуры, того же Зощенко — в частности. Свою гневную резолюцию по поводу творчества эвакуированного в тыл писателя Жданов наложил 11 января 1944 года, в разгар подготовки операции «Январский гром», которая окончательно снимет блокаду с Ленинграда; ровно через три дня он поднимется на простреливаемую немцами крышу недостроенного Дома Советов, чтобы лично наблюдать за началом наступления…

Представляется, что и у оставшихся в блокадном Ленинграде рабочих радиозавода, и у Маханова, и у Жданова в этих условиях было моральное право жёстко критиковать только что перебравшегося из Алма-Аты в Москву ленинградского писателя Зощенко.

Надо учесть, что и Зощенко, и Ахматова были ленинградскими литераторами. Вспомним: весна — лето 1946 года — это время укрепления позиций «ленинградской группы» Жданова и аппаратного поражения Маленкова. Но Георгий Максимилианович, человек с 1920-х годов близкий Сталину, опытнейший подковёрный политик, не мог не сопротивляться. И негативное внимание к литературным журналам Ленинграда стало для него шпилькой, которую он не преминул воткнуть в наступавших «ленинградцев».

В редакциях, естественно, не знали всех тонкостей верхушечных умонастроений. Однако Ленинградский горком, непосредственно курировавший городскую печать, вероятно, не без подсказки Жданова, в июне 1946 года решил обновить руководство журнала «Звезда». Прежним редактором был 46-летний Виссарион Саянов, ленинградский поэт и журналист, сын профессиональных подпольщиков-эсеров, выросший в сибирской ссылке, куда при царе его родителей сослали на вечное поселение. Новым редактором назначили 36-летнего ленинградского журналиста Петра Капицу, только что демобилизованного из военно-морского флота. Здесь тоже проявилась кадровая политика Жданова и его «ленинградской группы» — двигать наверх молодых, сочетавших довоенное образование и практику с фронтовым опытом.

Благодаря Капице у нас теперь есть уникальная возможность представить ключевые события августа 1946 года не только через сухие документы и стенограммы, но и с помощью прекрасно дополняющих и оттеняющих их живых воспоминаний. При этом свои короткие мемуары Пётр Капица написал в 1980-е годы прошлого века, не зная о содержании ещё закрытых партийных архивов. Дадим ему слово:

«Не знаю, что побудило Саянова в последнем "его" номере завести новый отдел — для малышей. Он поместил детские стихи Корнея Чуковского и небольшой рассказик Михаила Зощенко "Приключения обезьяны".

Сдвоенный номер "Звезды" с цифрами "5—6" вышел в конце июля, когда я собирался уже сдать в набор первый "свой" номер — "7—8". Но сделать это не удалось. В начале августа нас срочно вызвали в Москву… В пути мы узнали, что в той же "Красной стреле" едут секретарь горкома партии — Попков и Широков».

Уточним: Широков был секретарём Ленинградского горкома по пропаганде, а вот Пётр Попков был новым первым секретарём и обкома, и горкома, то есть высшим чином в государственно-партийной иерархии Ленинградского региона. И его вызов в столицу говорил о многом…

Вспоминает Капица: «"Что же такое стряслось?" — принялись гадать мы. Обсудили многие материалы, напечатанные в последних номерах журналов, но никому и в голову не пришло вспомнить "Приключения обезьяны".

Утром того же дня мы попали на приём к начальнику Управления пропаганды ЦК Александрову. Нам думалось, он сразу начнёт распекать нас, но говорил он каким-то приглушённым тихим голосом, оба, мол, журнала печатали сырые, мало художественные, а порой и идейно вредные произведения, но чашу весов переполнил рассказ "Приключения обезьяны", поэтому нас всех вызывают на Оргбюро ЦК».

Слова уже знакомого нам Георгия Александрова показательны. Злополучный номер «Звезды» попался на глаза в Кремле где-то в первых числах августа и, видимо, не без помощи Маленкова спустил курок верховного гнева. Уже 7 августа 1946 года появляется подготовленная Александровым «Докладная записка Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) о неудовлетворительном состоянии журналов "Звезда" и "Ленинград"». Формально записка адресована Жданову как новому куратору всей агитации и пропаганды. Записка уже содержит те развёрнутые обвинения, что громко прозвучат на всю страну в августе и сентябре 1946 года — здесь фигурируют и Ахматова, и Зощенко, и другие.

Понятно, что помимо официального адресата копия документа попадёт на стол главного члена политбюро, да и сам Жданов не сможет скрыть её от старшего товарища. Учтём, что Александров — это человек Маленкова, и Жданов не простит ему эту историю — ровно через год выживет его с высот аппарата ЦК в почётную ссылку на пост директора Института философии. Но на тот момент Жданов не мог затормозить и замять это дело. Во-первых, работали свои аппаратные правила — документ был запущен, и на него надо было реагировать с учётом мнения и повышенного внимания к теме верховного вождя. Во-вторых, Жданов как лидер активно захватывающей власть группы просто-таки обязан был демонстрировать перед Сталиным объективность, в том числе и к своим «проштрафившимся» людям. В-третьих, все идеологические обвинения, прозвучавшие в докладной записке Александрова, вполне отвечали убеждениям Жданова (тот же журнал «Звезда» активно критиковался в первых номерах созданной Ждановым газеты «Культура и жизнь»). Другое дело, что сам Жданов не стал бы подавать эти претензии к журналам в форме, бьющей по ленинградскому партийному руководству. Но здесь уж его обыграл соратник-соперник Маленков.

Впрочем, не будем переоценивать такой удар — со стороны обороняющегося Георгия Максимилиановича это была лишь мелкая подножка наступающему Андрею Александровичу — главные баталии разыгрывались совсем в других сферах.

Докладная записка Александрова появляется 7 августа, а на 9 августа уже назначено заседание Оргбюро ЦК, как раз посвященное вопросам культуры, прежде всего литературы и кинематографа. Вот на это заседание в Кремль и вызвали Петра Капицу с прочими ленинградскими товарищами. Заседание начиналось в шесть часов вечера.

«Как было принято в те времена, мы сначала зашли в бюро пропусков, — вспоминает Капица. — Там нам сказали: "Проходите по списку". Списки были на контрольных пунктах у входа и внутри здания. Всюду сверяли фамилии с паспортами и, как бы ощупывая глазами, спрашивали: "Оружия не имеете?"

Нас удивило, что внутри здания на контроле стояли не старшины, а подполковники. Один из них провёл всех шестерых в фойе с буфетом.

— Располагайтесь и ждите вызова, — сказал он. — Если есть желание — можете закусить. Буфет бесплатный.

Дмитрий Левоневский — замредактора журнала "Ленинград" — любил поесть. Он тут же пристроился к бутербродам с севрюгой и копчёной колбасой. Мы открыли пару бутылок лимонада, похожего по шипучести на шампанское, и тоже принялись закусывать.

Вскоре к буфету подошли Николай Тихонов, Александр Фадеев, Всеволод Вишневский. Они тоже были приглашены на заседание».

Кстати, заметим, что Капица подчёркивает отсутствие нательного обыска, какая-либо аппаратура обнаружения тоже отсутствует. А ведь тот же Капица воевал в морской пехоте — при соответствующих настроениях какой-нибудь трофейный «браунинг» малых размеров, скрытый под одеждой, мог бы уполовинить членов политбюро. Но, как видим, последние во главе со Сталиным не страдали излишней паранойей перед возможным киллером с пистолетом… Бутерброды с рыбой и колбасой в послевоенной стране при желании можно трактовать по-разному. Для одних это — атрибут «зажравшейся верхушки», для других — попытка создать минимальный комфорт сотням напряжённо работающих людей, которых постоянно и зачастую экстренно вызывали в Кремль с разных концов страны, и они прибывали сюда обычно прямиком с вокзалов и аэропортов.

«Минут через двадцать, — вспоминает Капица, — нас впустили в зал, где небольшие столики были расставлены в шахматном порядке. За каждый мог сесть только один человек. Впереди был невысокий барьер, за ним — полированный стол и три кресла.

В зал вошли несколько членов Политбюро, секретари Ленинградского горкома партии и работники Управления пропаганды Центрального Комитета. Они уселись за столики впереди нас. Вскоре и за барьером появились трое солидных мужчин. Андрея Александровича Жданова мы, конечно, сразу узнали, так как не раз встречали в Ленинграде. Он занял председательское место. Двое усачей уселись по бокам.

У меня невольно возникла мысль: "Вон тот усач справа, будь лет на десять моложе, мог бы в каком-нибудь фильме выступать в роли Сталина". В те времена, стоило лишь упомянуть имя Иосифа Виссарионовича, как люди на собраниях вскакивали с мест и бурно аплодировали. А если он появлялся сам, устраивали получасовую овацию. Этот же пожилой человек вошёл и скромно уселся почти у краешка стола. Одет он был как-то по-домашнему: просторный тёмно-серый костюм полувоенного, полупижамного покроя. Брюки заправлены в мягкие сапоги с невысокими голенищами…

За соседним столиком, слева от меня, сидел сотрудник аппарата ЦК. Я пригнулся к нему и шёпотом спросил:

— А кто тот седой справа?

Сосед посмотрел на меня с недоумением и отстранился. И тут я сам понял, кто это. Просто здесь, в ЦК, когда входил Сталин, не принято было вскакивать и встречать его аплодисментами. Всё происходило тихо, по-деловому.

Андрей Александрович Жданов открыл заседание и предоставил слово начальнику Управления пропаганды ЦК товарищу Александрову, предупредив, что ему отпущено десять минут.

Александров скороговоркой доложил, что оба ленинградских журнала — "Звезда" и "Ленинград" наряду со значительными художественными произведениями напечатали вещи серые, недоработанные, а порой пошлые, идеологически вредные… Больше всего досталось редакциям за то, что они поместили стихи Анны Ахматовой, а "Звезде" дополнительно за вредный рассказ Михаила Зощенко "Приключения обезьяны".

Закончил он весьма нелестным выводом: редакции обоих журналов не справляются с возложенной на них работой, а Ленинградский горком партии плохо ими руководит.

Александров уложился точно в десять минут».

Вероятно, фраза о Ленинградском горкоме была здесь ключевой. Капица дальше вспоминает: «…Слово получил ответственный редактор "Ленинграда" Борис Лихарев. Он и так был бледен и худ, а тут побледнел ещё больше. Казалось, не шёл, а тащился за барьер. Раскрыв блокнот, Борис каким-то отрешённым голосом каждую фразу начинал со слов "Правильно сказал товарищ Александров" и повторял перечисленные недостатки.

Сталин вдруг перебил его:

— Говорите зубастей! Почему со всем соглашаетесь? Лихарев несколько воспрянул духом и начал оправдываться…

Вторым пошёл за барьер Виссарион Саянов. Очки его сверкали, но сам он походил на сомнамбулу и тоже был бледен. Заговорил глухим голосом: "Приключения обезьяны" напечатаны не по вине Зощенко, а случайно, так как на редколлегии решили завести в журнале страничку для малышей.

— Разве ваш журнал для детей? — сердито спросил Сталин. — Элементарной требовательности нет ни у редактора, ни у секретаря. Пустой рассказ. Ни уму, ни сердцу ничего не даёт. Бездарной балаганной штуке предоставили место. Только подонки могут создавать подобные произведения. У Зощенко есть обиды на советских людей… Хулиган ваш Зощенко! Балаганный писака!

…Сталин не унимался, говорил резко, не сдерживая себя. Чувствовалось, что он очень сердит на автора "Приключений обезьяны":

— Видите ли, обезьянке в клетке лучше жить, чем на воле. В неволе легче дышится, чем среди советских людей!

— Они там битых у себя в Ленинграде приютили! — вставил реплику член Политбюро Георгий Маленков. Глаза его были без улыбки, а лицо вечно серьёзное, как у евнуха. — В "Ленинградской правде" так расхваливали Зощенко — тронуть не смей!»

Отметим, что эти резкие эпитеты Сталина в отношении Зощенко потом едва ли не слово в слово повторит Жданов в своём прозвучавшем на всю страну докладе. Отметим и ловкие уколы Маленкова в адрес ленинградского партруководства. Оно же в лице крайне далёкого от проблем литературы «крепкого хозяйственника» Попкова на том совещании оказалось не на высоте. Вспоминает всё тот же Капица:

«Заседание продолжалось. Секретарь Ленинградского горкома Широков, попросив слова, что-то мямлил, признавая критику в свой адрес, и жаловался на писателей, которые не посещают Университет марксизма-ленинизма.

Сталин резко оборвал его:

— Дайте им книги — сами разберутся. Они взрослые люди. В этой реплике почувствовалось, что Широкову больше

не бывать в горкоме, судьба его решена. Широков что-то ещё пробормотал в оправдание и ушёл. Его место занял первый секретарь Ленинградского обкома Попков, темнокожий, похожий на цыгана. Он стоял с видом провинившегося комсомольца.

— Должен признаться, — говорил, — заела текучка. Блокада, теперь восстановление… Не всегда удавалось прочитывать "Красную звезду"…

— Как? Как? — перебил его Сталин.

Словно мальчишка, не выучивший урок, Попков с просящим лицом повернулся к нам…

Мы принялись шёпотом подсказывать:

— "Звезда"… просто "Звезда"!

— Да фу-ты, господи, "Звезда", — подхватил Попков. — Перепутал с газетой "Красная звезда".

Сталин, видимо, услышал подсказку, потому что понимающе ухмыльнулся в усы и неторопливо стал ломать папиросы, вытащенные из красной коробки, и набивать добытым табаком трубку.

Попков сник, говорил упавшим голосом, и уже не было озорства в его тёмных глазах…»

Здесь от мемуаров перейдём к архивной стенограмме. Опытный в подобных делах Маленков в нужный момент бросил Попкову резкий вопрос об изменениях в редакции «Звезды»: «Зачем Зощенко утвердили?» Растерявшийся от литературных баталий секретарь Ленинградского обкома признал свою вину и тут же — вольно или невольно — подставил своего соперника за лидерство внутри ленинградского партруководства Якова Капустина, лично утверждавшего новый состав редакции «Звезды» с участием Зощенко: «Я должен взять вину на себя, это решение горкома партии, проглядел, без меня это было, проводил заседание товарищ Капустин». Внутри внешне монолитной «ленинградской группы» точно так же соперничали люди и интересы, как и на вершине сталинского Олимпа, а Жданова, как и Сталина, вероятно, вполне устраивала такая система «сдержек и противовесов».

Растерявшийся Попков не только согласился с предложением Управления пропаганды и агитации ЦК ликвидировать журнал «Ленинград», но даже вдруг лично стал обращаться к Жданову, председательствующему на оргбюро, не так, как было принято на подобных заседаниях — «товарищ Жданов», а так, как привык это делать многие годы ранее наедине в кабинете Смольного: «Андрей Александрович». Известно, что Сталин такие обращения, по имени-отчеству вместо «товарищ», не любил…

В момент обсуждения возможных кандидатур нового редактора «Звезды», превратившегося фактически в разговор троих — Сталина, Жданова и Маленкова, последний снова сумел пришпилить ленинградское руководство. Сталин поинтересовался у секретаря Ленинградского горкома по пропаганде Ивана Широкова, будет ли авторитетен среди писателей утверждённый горкомом новый редактор «Звезды» Капица:

«Сталин. Что-то не слыхали о таком писателе.

Широков. Капица молодой писатель, у него сейчас вышла работа "В открытом море".

Маленков. Писатели его признают?

Сталин. Авторитет будет у него среди писателей?

Широков. В Ленинграде, когда обсуждали вопрос о редакторе, среди писателей ленинградских возражений не было.

Сталин. Может быть, подошли так, что слабого бояться нечего. В старое время царём сажали чужака, слабого человека, чтобы легче было нажимать на него. Может быть, так обстоит дело?

Широков. Я не думаю.

Маленков. Но что же, эта редакция действует или старая?

Широков. Пока старая.

Маленков. Два месяца тому назад назначили новую редакцию, а действует старая.

Широков. Номер очередной готовила старая редакция и решили, чтобы она довела до конца начатое дело.

Жданов. В своё время места мокрого не оставили ленинградцы от Зощенко.

Сталин. А такие, как Зощенко, они имеют власть над журналом. Это что же — ленинградский журнал или журнал Союза советских писателей?

Широков. Нет, не ленинградский.

Сталин. Вы хотите, чтобы было подтверждено ваше решение?

Жданов. Вы оформили новую редакцию или обе существуют?

Широков. Мы решение приняли у себя.

Маленков. Приняли решение утвердить редакцию и ввели Зощенко.

Сталин. Ленинградский комитет осведомлён о вашем решении о новой редакции?

Маленков. Это ленинградский комитет решил».

Не стоит думать, что заседание Оргбюро ЦК 9 августа 1946 года сводилось только к разносам — в частности, в связи со злополучным рассказом «Приключения обезьяны» присутствующие очень по-деловому и квалифицированно обсудили проблему короткой прозы и рассказов в советских журналах. Оказалось, что этот жанр в загоне, не отмечается премиями и не оплачивается должным образом, просто не выгоден литераторам. «Неохотно пишут рассказы… Оплата плохо дифференцирована», — заметил деловой вождь СССР с каким-то вполне капиталистическим подходом. При этом отметим, что сам Сталин продемонстрировал, без преувеличений, просто блестящее знание современной ему литературы.

Вернулись к вопросу о редакторе главного литературного журнала Ленинграда. И вновь мемуары Капицы рисуют нам очень живую картинку:

«Затем Сталин прочёл вторую "объективку".

— Саянов… М-м… пьёт. Нет воли, характер слабый… Эге… так, так. Я всё-таки попробовал бы оставить его на "Звезде", если он, конечно, найдёт в себе достаточно мужества.

Тут к Иосифу Виссарионовичу склонился Жданов и что-то шепнул. Сталин приподнял брови, как бы что-то соображая, и вместо председательствующего сказал:

— Сделаем на пять минут перекур!

Вместе со Ждановым они ушли в соседнее помещение, а мы направились покурить в фойе. Там к Саянову подошёл секретарь ЦК по кадрам Алексей Кузнецов. Он начал уверять Виссариона, что сказанное Сталиным надо принять как похвалу. При этом пожал ему руку и произнёс:

— Поздравляю, держи голову выше!

К нам подошли секретари Ленинградского горкома, а потом присоединился и Жданов, решивший, видимо, нас подбодрить:

— Не теряйтесь, держитесь по-ленинградски, мы не такое выдержали. Покажите, каким нужно журнал выпускать!

В дверях показался Сталин. Видя толпящихся ленинградцев, шутливо удивился:

— Чего это ленинградцы жмутся друг к дружке? Я ведь то же питерский.

Жданов отошёл от нас.

— Продолжим заседание! — произнёс он…

Как я узнал позже от заместителя начальника Управления пропаганды ЦК Еголина, Жданов, выйдя в перерыве в другую комнату, сказал:

— Иосиф Виссарионович, на секретариате решено Саянова освободить.

Сталин, словно сдаваясь секретарям, приподнял обе руки и ответил: "Подчиняюсь большинству", — хотя это не часто с ним случалось…»

На очереди начавшегося в шесть вечера и затянувшегося далеко за полночь заседания Оргбюро ЦК были кинематографисты со своими фильмами и проблемами. Слово Капице:

«Выступив с коротким заключением, Жданов сказал:

— Переходим ко второму вопросу. Товарищи, пришедшие по первому, могут покинуть заседание.

Мы стали подниматься, Сталин, недоумевая, спросил: — Это кто — писатели? Разве им не интересно послушать про кино? Пусть останутся.

Мы опять уселись на свои места. Теперь со стороны можно было спокойно понаблюдать, как ведут себя кинематографисты, когда их работу обсуждают на столь высоком заседании. Наши дела, нам казалось, окончились благополучно. Не зря ведь Сталин столь благосклонно оставил нас послушать…»

Андрей Жданов, курировавший ещё с довоенных времён и кинематограф, в июне 1946 года представлял на утверждение политбюро первый послевоенный план производства художественных фильмов на 1946—1947 годы. Месяцем позднее по его предложению политбюро приняло решение об участии советских фильмов в международных кинофестивалях в Венеции и Каннах.

Докладчиком по кинематографической части заседания Оргбюро ЦК 9 августа 1946 года был сам Жданов. Рассматривалась вторая часть кинофильма «Большая жизнь» (первая часть вышла ещё до войны и была лидером советского кинопроката 1940 года). Посвященная восстановлению Донбасса картина была раскритикована Ждановым. Вспоминает Капица:

«Андрей Александрович сказал, что в этом кинопроизведении нет идей, смешаны две эпохи… Остаётся впечатление, что не было достижений в технике после пятилеток. Показан примитивный, грубый физический труд. Коллектив всё делает на свой риск, даже вопреки решениям государственных органов. Разве мыслимо восстановление без организаторской роли государства. Восстанавливают шахту, и никто не вспомнит, что прошла тяжёлая, всё разрушившая война. Общая обстановка в фильме не соответствует жизненной правде.

— Мы мобилизовали миллион работников на Донбасс! — вставил Сталин.

— В "Большой жизни" никто не поднимает людей на восстановление, — продолжал Жданов. — Руководители словно изолированы от народа. Герои фильма малокультурны, политически плохо воспитаны. В картине не соблюдена пропорция личного и государственного.

— Сколько израсходовано денег? — вдруг спросил Сталин.

— Четыре миллиона восемьсот тысяч, — торопливо ответил режиссёр.

— Пропали деньги! — как бы про себя пожалел Сталин…»В выступлениях Сталина и Жданова также шла речь о фильме «Адмирал Нахимов» и второй серии фильма «Иван Грозный» Эйзенштейна. Заседание оргбюро закончилось далеко за полночь. После кинематографа рассматривали репертуар драматических театров.

«Мы ушли с заседания, — пишет в мемуарах Капица, — возбуждённые встречей со Сталиным и потрясённые его короткими выступлениями. Ни на какой транспорт садиться не хотелось, до гостиницы "Москва" шли пешком. Всю дорогу восхищались: "Вот она — гениальная простота! Такой занятой, а почти все журналы читает и фильмы смотрит. Ну и работоспособность! А как чётко и ясно формулирует!"

…И на Зощенко, казалось нам, Сталин не зря сердился. Ведь в самую тяжёлую годину войны Михаил Михайлович в повести "Перед восходом солнца" начал копаться в себе, пытаясь объяснить происхождение своей тоски, хандры, угнетённого состояния духа. Не до этого тогда было. Да и теперь с обезьянкой…

Через день в гостиницу "Москва" приехал Андрей Александрович Жданов. Нас пригласили в номер Попкова. Здесь Жданов зачитал проект постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград". В нём были важные и нужные пункты о том, что советская литература не может быть безыдейной и аполитичной, что она обязана помочь государству воспитывать молодёжь бодрой, верящей в своё дело, готовой преодолеть всяческие препятствия, но резкость формулировок и несправедливость по отношению к Зощенко, Ахматовой и другим писателям ошеломила меня. Ничего подобного мы не ждали. Нам казалось, что в конце заседания все относились к нам со снисхождением и пониманием обстановки, сложившейся в городе, едва оправлявшемся после девятисотдневной блокады.

После некоторого замешательства мы попытались смягчить формулировки, стали вносить поправки. Но Жданов не принимал их.

— Подрессорить хотите? — спросил он, — Не выйдет!» Здесь Жданов употребил одно из своих любимых слове чек, «подрессорить». Он подчеркнул, что Сталин одобрил проект постановления, и текст его изменениям теперь не подлежит.

Вернёмся к воспоминаниям Капицы: «— Ну что ж, друзья, — сказал Жданов, — собирайтесь в путь. Сегодня выезжаем "Красной стрелой" в Ленинград. Меня и Прокофьева он попросил задержаться.

— Мне с вами нужно посоветоваться о новом составе редколлегии "Звезды", — сказал Андрей Александрович…

В редколлегию вошли ещё Прокофьев, Борис Лавренёв, драматург Борис Чирсков и философ Евгений Кузнецов.

— Надо ещё кого-то из литературных критиков ввести, — предложил Жданов. — Только с русской фамилией».

Обратим внимание и на это ждановское «только с русской фамилией». В 1946—1947 годах в аппарат Жданова поступило заметное количество обращений и «сигналов», в которых сообщалось о засилье в советских органах — от МГУ до средств массовой информации — людей с еврейскими фамилиями. Жданову были представлены подробные отчёты о процентном соотношении национальностей в кадровом составе различных учреждений и даже докладная записка о состоянии советской еврейской литературы. Никаких оргвыводов со стороны Жданова не последовало, наоборот, было отмечено, что в большинстве случаев такие «сигналы» надуманны. Перехлёст борьбы с «безродным космополитизмом» примет антисемитский уклон уже после смерти Жданова. Но ещё раз отметим его воздержанность и аккуратность в этом щекотливом вопросе.

Кстати, необходимого для журнала «Звезда» ленинградского критика нашли, им оказался бывший преподаватель литературы Ленинградского педагогического института Валерий Друзин. Правда, на тот момент он всё ещё со времён войны служил в армии, но Жданов удовлетворённо кивнул: «Хорошо, попросим его демобилизовать и направить в Ленинград».

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» было утверждено 14 августа 1946 года. Редакцию первого журнала сменили, второй был ликвидирован «ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий». Объявили выговор городским партруководителям Капустину и Широкову, последнего сняли с поста секретаря горкома по пропаганде. Завершающим тринадцатым пунктом постановления было поучение «командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)».

По итогам заседания оргбюро Жданов, явно в спешке и сжатые сроки, за пару дней написал развёрнутый доклад. Представляется, что углубление в литературные дебри вплоть до цитирования художественной критики 1920-х годов, помимо того что отвечало личным убеждениям и вкусам Жданова, должно было задвинуть в тень, сгладить обвинения в адрес Ленинградского горкома. Инвективы в адрес Ахматовой, Зощенко и других литераторов прятали, смягчали выговоры и претензии в адрес Попкова и Капустина.

Вечером 14 августа 1946 года Жданов и все ранее вызванные на заседание оргбюро ленинградцы выехали из Москвы. Предоставим ещё раз слово Петру Капице:

«В Ленинград мы ехали, не дотрагиваясь до коньяка, который разносили по вагонам официантки. Актив был назначен в необычное время — в тринадцать часов, как по поводу чрезвычайного происшествия. Нас, конечно, заставят выступать, потому надо быть с ясной головой…

В Ленинграде, добравшись на трамвае домой, мы успели лишь побриться, позавтракать, как пришло время отправляться в Смольный.

Партактив собирался в актовом зале. Делалось это неспроста — хотели придать весомость обсуждаемым делам… Зал был переполнен работниками райкомов, директорами заводов, пропагандистами, преподавателями вузов. Рядом с нами сели секретари горкома и обкома. Слово для информационного доклада было предоставлено Жданову. Он зачитал постановление Центрального Комитета, а затем продолжал доклад не по писаному, а лишь заглядывая в листки. Говорил резко, с преподавательской чёткостью выговаривая слова…»

По свидетельству документов, Жданов начал выступление такими словами: «Товарищи, мне поручено Центральным Комитетом партии дать разъяснения решению ЦК от 14 августа "О журналах 'Звезда' и 'Ленинград'". Вопрос на обсуждение Центрального Комитета о работе этих журналов был поставлен по инициативе товарища Сталина, который лично подробно ознакомился с состоянием этих журналов, читал их и предложил Центральному Комитету обсудить вопрос о недостатках в руководстве журналов "Звезда" и "Ленинград". Товарищ Сталин лично принял участие в заседании Оргбюро ЦК и дал руководящие указания, положенные в основу решения Оргбюро Центрального Комитета партии, которое я обязан вам разъяснить».

Обширный доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» представляет собой весьма многогранное произведение. Это очень тенденциозная, предвзятая, но глубоко и со знанием вопроса написанная литературная рецензия. Помимо широко известных в связи с этим докладом Ахматовой и Зощенко тут не без изящества и по делу затронута масса литераторов прошлого — Горький, Мандельштам, Некрасов, Чернышевский, акмеисты, символисты, Серапионовы братья и пр. Одновременно этот доклад и актуальная для тех дней политическая публицистика, литературные вопросы умело подвёрстаны докладчиком к новым политическим условиям начинающейся холодной войны. И в завершение: доклад Жданова это ещё и весьма проницательный анализ личных и экономических отношений в советской литературной среде тех лет с её групповщиной и персональными связями.

Если попытаться в одном предложении выразить главную мысль обширного ждановского доклада, то звучать она будет примерно так: в условиях послевоенного восстановления, в условиях продолжающегося строительства нового общества и мирового соперничества с более богатым империализмом литература должна оставаться одним из главных инструментов воспитания и политики, а всё, что не служит такому воспитанию и укреплению государства, должно быть безжалостно отброшено как чуждое и враждебное. Можно не соглашаться с данным убеждением, но в нём присутствует жёсткая логика, продиктованная форсированным развитием разорённой страны в условиях холодной войны.

Сам Жданов в докладе пояснял: «Некоторым кажется странным, почему ЦК принял такие крутые меры по литературному вопросу? У нас не привыкли к этому. Считают, что если допущен брак в производстве или не выполнена производственная программа по ширпотребу или не выполнен план заготовок леса, — то объявить за это выговор естественное дело (здесь стенограмма отмечает одобрительный смех в зале. — А. В.), а вот если допущен брак в отношении воспитания человеческих душ, если допущен брак в деле воспитания молодёжи, то здесь можно и потерпеть. Между тем, разве это не более горшая вина, чем невыполнение производственной программы или срыв производственного задания? Своим решением ЦК имеет в виду подтянуть идеологический фронт ко всем другим участкам нашей работы… Нельзя жить вслепую, не заботясь о завтрашнем дне не только в области материального производства, но и в области идеологической».

Доклад был многостраничным, Жданов выступал с ним более часа. Пётр Капица вспоминает один из кульминационных моментов:

«Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство? — обратился Андрей Александрович к сидящим в зале.

Зал отозвался грозным гулом. Актив слушал докладчика с повышенным вниманием…

Всё, что говорил дальше Жданов о Зощенко, мы уже слышали из уст Сталина. Удивлялись только тому, как это Андрей Александрович запомнил всё, чтобы повторить слово в слово. Новым было лишь то, что относилось к "Серапионовым братьям" и высказываниям Зощенко в двадцатые годы…»

Без всякого пафоса заметим, что 15 августа 1946 года Жданов выступал в актовом зале Смольного перед людьми, ленинградскими руководителями, вынесшими всю тяжесть блокады и восстановления города после многолетней осады. И в целом они понимали и оправдывали необходимость такого послевоенного «закручивания гаек». Тот же Капица, в душе абсолютно несогласный с грубым разносом уважаемого им Зощенко, в своих мемуарах так иллюстрирует ход своих мыслей по поводу жёстких «воспитательных» инициатив сталинского ЦК:

«Я так и эдак пытался объяснить для себя происшедшее. Появилась, мол, насущная необходимость круче подвернуть гайки во всей идеологической работе… Война превратила безусых юношей в храбрых, самоотверженных мужчин, научила самозабвенно любить родную землю, облагородила, но многих и развратила. Многие пришли в действующую армию прямо со школьной скамьи, не имея никакой специальности. На войне они не заботились ни о еде, ни об одежде. Их одевали, кормили и даже давали сто граммов водки. Они, мол, привыкли к походной, довольно беззаботной жизни, особенно в последний год успешного наступления… К такой жизни человек привыкает быстрее, нежели к трудовым будням.

Я вспомнил, как у нас на Черноморском флоте десантники на отдыхе превращались в опасных дебоширов. За вино они сдавали и обмундирование, и припрятанное трофейное оружие. А если ничего не было, могли в загуле и ограбить, искалечить, убить. Человеческая жизнь не ставилась ни в грош. Некоторые именно на отдыхе попадали под трибунал, лишаясь орденов, званий и… вновь в штрафных батальонах высаживались десантом, чтобы кровью искупить вину и вернуть награды. Как они будут привыкать к мирной жизни?

Куда их приспособишь, если они не научились ничему другому? Кроме того, в стране развелось много беспризорников, сказывалась безотцовщина. Конечно же, думали мы, тут надо принимать решительные меры, по-новому строить воспитательную работу… »

Заметим, что многое в этих словах Капицы перекликается с приводившимся нами ранее монологом Жданова в изложении Шепилова, при назначении последнего в Управление пропаганды и агитации ЦК. Капица писал свои мемуарные наброски в 1988 году, не будучи знакомым с опубликованными позднее воспоминаниями Шепилова. Но подобное совпадение слов и мыслей совершенно не случайно: именно такое понимание послевоенных проблем нашего общества было характерно для многих думающих людей из поколения победителей…

Как вспоминает Капица, в августе 1946 года «крепко досталось и секретарям Ленинградского горкома. Прений на активе не открывали. Их решили провести на другой день, когда в актовом зале собрались все писатели и приглашённые композиторы, художники, артисты и работники издательств».

На второй день своего пребывания в Ленинграде, 16 августа, в том же зале Смольного товарищ Жданов зачитал свой доклад уже не партактиву, а нескольким сотням творческих работников города. Старинный приятель Анны Ахматовой ленинградский журналист Иннокентий Басалаев оставил свою яркую зарисовку того дня: «Докладчик вышел справа, позади сидевших, в сопровождении многих лиц. Он шёл спокойно, серьёзный и молчаливый, отделённый от зала белыми колоннами. Он был в штатском. В руках папка. Его волосы под сиянием электричества блестели. Казалось, он хорошо отдохнул и умылся. Все встали. Зааплодировали. Он поднялся на трибуну…

Как обычно, вслух выбрали громкий президиум. Даже чуточку посмеялись… Докладчик улыбнулся, сказав тихо что-то смешное. Торопливо успокоились. Президиум сел. Сдержанный шумок затих. Докладчик секунду помолчал и заговорил.

И через несколько минут началась дичайшая тишина. Зал немел, застывал, оледеневал, пока не превратился в течение трёх часов в один белый твёрдый кусок.

Доклад ошеломил…»

Журналист с колоритным именем Иннокентий Мемнонович Басалаев сотрудничал с редакциями «Звезды» и «Ленинграда» и именно он передавал туда стихи Ахматовой. Капица, подтверждая его впечатления, так описывает реакцию на доклад Жданова:

«После ободряющей концовки: "Мы уверены, что ленинградские литераторы правильно воспримут критику и сумеют показать, что они передовой отряд советской литературы", — мало кто захлопал в ладоши. Многие были подавлены… Сев рядом с председательствующим, Жданов спросил:

— Кто желает выступить?

В зале наступила неловкая тишина, никто не стремился появиться первым на трибуне. Пришлось говорить нам, участникам совещания… Я вспомнил кое-какие детали из прошедшего заседания и сказал, что рассказ "Приключения обезьяны" напечатан не только у нас, а гораздо раньше в Москве стотысячным тиражом в книжечке-приложении к журналу "Огонёк".

Жданов сделал недовольный жест и вставил:

— И до москвичей доберёмся, говорите о своих ленинградских делах.

…Потом вышел на трибуну Николай Никитин. Он был связан с "Серапионовыми братьями", но ничего не мог сказать, стоял и молчал, губы у него дрожали. Наконец, как робкий ученик, стоявший перед воспитателем, он шёпотом попросил:

— Разрешите уйти…

Жданов, словно опасаясь, что Никитин сейчас разрыдается, согласно закивал головой:

— Пожалуйста… пожалуйста!

После Никитина на трибуну стали выходить литераторы, пытавшиеся разной критикой поправить свои дела. Особенно запомнился прозаик М., который ни одной книги не написал самостоятельно, а всегда — с чьей-нибудь помощью.

К концу войны он проштрафился и за пьяные похождения в освобождённом Таллине был уволен с флота, хотя война ещё не кончилась. Он-то и принялся поносить всех "Серапионовых братьев" — заслуженных, известных литераторов, таких как Константин Федин, Николай Тихонов, Вениамин Каверин. Почему-то называл их "уродами", делая ударение на первой букве. Слушая его, Жданов морщился.

— Перехватывает. Кто такой? — спросил у меня. Я шёпотом объяснил.

Затем стали выходить кликуши и каяться в грехах, о которых никто не имел понятия. Одна из пожилых детгизовских редакторш, бия себя в грудь, призналась, что она первая напечатала Зощенку. Казалось, что она сейчас завопит: "Казните меня!" Жданов этого не ждал…

Выступали ещё какие-то окололитературные люди, которых, как пену во время наводнения, выносит на поверхность в такие дни. Они, не задумываясь, поносили оба журнала и предъявляли какие-то свои претензии».

Собрание деятелей ленинградской культуры требовалось завершить соответствующей резолюцией. Председательствующий, второй секретарь обкома 38-летний Иосиф Турко, до войны директор фарфорового завода «Пролетарий», огласил подготовленный заранее проект резолюции. Современный историк, профессор Петербургского университета В.А. Кутузов в конце 1980-х годов записал рассказ Иосифа Турко о тех минутах:

«У меня в проекте резолюции было сказано: осудить произведения Зощенко, как охаивающие советский строй, советских людей. Спрашиваю: "Есть ли дополнения и изменения…" Смотрю — сухонькая такая, в пенсне женщина, пожилая (тогда, наверное, показалось, что пожилая) поднимает руку. Я видел, да ну, думаю… "нет желающих". А Саша Вербицкий — он тогда больше флотом как член Военного Совета занимался — сидел в Президиуме и — "есть" — показывает на ту старушку. Она поднимается, зачитывает этот пункт. А я удивился: у неё проект резолюции в руках! Ведь только у меня был, у Жданова! Сейчас бы сказали (усмехнулся): утечка информации, гриф "секретно"… Встаёт и предлагает: поставить после моих слов запятую и записать: осудить… кроме произведений о Ленине…

Что делать? Медленно начинаю снова всё читать, чтобы выиграть время, сообразить. В зале — настороженность. Тут Жданов рядом сидит, как бы бумажки перебирает, и шепчет мне: "Надо ли…" Я, такой карт-бланш получив, обращаюсь к залу: "Надо ли?" Понимаете, когда к залу в неопределённой формулировке обращаешься, начинается разброд, а когда — или-или…"Нет!" — кричат. Я проголосовал. А ведь надо же узнать, кто она. Смотрю: стоит просто так. Я ей: "А Вы!.." "Я — за, я — за!" — перепугалась. "Хорошо, а кто Вы? — Чтобы в протокол записать: предложение есть предложение"; "Я — секретарь Зощенко". Она, оказывается, застенографировала проект резолюции и успела по своим закорючкам прочитать. Зощенко-то мы решили — правильно или неправильно — пригласительного билета не посылать».

Автором этой единственной робкой попытки подправить резолюцию в пользу Зощенко была Наталья Дилакторская, детская писательница, работавшая в Ленинграде. Будучи редактором и приятельницей Зощенко, она была близко знакома и с Анной Ахматовой. Именно благодаря Дилакторской, её рукописным записям, сохранились многие стихи поэтессы. Кстати, как и семья Ахматовой, семья Дилакторской в годы Гражданской войны пострадала от красных и в дальнейшем при всей внешней лояльности она, подобно многим рядом с Ахматовой, в своём кругу не скрывала антисоветских настроений. Так что слова из доклада Жданова о чуждости творчества Ахматовой советской литературе были не риторическим приёмом, а констатацией вполне реального политического факта существования среди формально «советских» литераторов значительной группы вполне антисоветских…

Отметим, что при всей нелюбви к большевикам, Дилакторская в годы Великой Отечественной войны проявила себя очень достойно, активно работала в газетах Ленинградского фронта, была ранена. Думается, она вполне искренне в тот момент вспомнила рассказы Зощенко о Ленине (довольно слащавые истории для детей о маленьком Володе Ульянове), которые формально противоречили словам резолюции о том, что раскритикованный писатель «специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности и аполитичности, рассчитанной на дезориентацию советской молодёжи и отравление её сознания». Опытный Жданов тут же сообразил, что имя Ленина будет совершенно неуместно в разгромной резолюции, и умело поправил своего растерявшегося от неожиданности младшего товарища по партийному руководству, вовремя шепнув второму секретарю Иосифу Турко: «Надо ли…»

Ещё один член президиума того собрания, тот, что принципиально не дал Турко не заметить неожиданной поправки, — 42-летний Александр Вербицкий. В прошлом — выпускник военно-химического факультета Ленинградского химико-технологического института, с июня 1941 года — член Военного совета Балтийского флота, с 1946 года — генерал-майор береговой службы и секретарь Ленинградского обкома. Через четыре года, уже после смерти Жданова, Александра Вербицкого расстреляют в ходе «ленинградского дела», чуть более везучий Иосиф Турко получит 15 лет тюремного заключения. В отличие от них все литературные объекты острой и грубой ждановской критики в августе 1946 года отделались лишь моральными потерями.

Первые материалы об этом «литературном» событии появились в советской прессе уже в конце августа. Одним из его последствий в сентябре стала смена руководства в Союзе писателей СССР — сняли со своего поста председателя правления союза ленинградского поэта Николая Тихонова, кстати, в молодости входившего в раскритикованное Ждановым литературное объединение «Серапионовы братья». По воспоминаниям Константина Симонова, руководил этими переменами именно Жданов.

19 сентября 1946 года Сталин пишет нашему герою короткую записку по поводу его ленинградского выступления: «Т. Жданов! Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился превосходный. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте. Привет!»

Отметим, что Сталин оставил в ждановском тексте лишь несколько незначительных правок стилистического характера. Уже через два дня сокращённую версию доклада Жданова публикует «Правда», а вскоре он был издан отдельной брошюрой тиражом 500 тысяч экземпляров и широко использовался в системе партийной учёбы, в преподавании основ марксизма-ленинизма в вузах и т. д. Изучение доклада Жданова, проведение на его основе всяческих собраний и мероприятий стало первой в СССР идеологической кампанией такого рода.

В последующие десятилетия холодной войны на Западе, а со времён перестройки — и в нашей стране описанные события стали одним из ключевых элементов «чёрной легенды» о Жданове как гонителе творческой интеллигенции. Но, как мы видели, значительная часть интеллигенции тех лет, даже не солидаризируясь с резкостью оценок, вполне разделяла мотивы таких «гонений».

Даже в наше время отнюдь не все оценки Жданова кажутся предвзятыми и сомнительными. Так, в своём докладе он писал: «Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям, к которым относится Зощенко». Но разве читатель современной русской литературы начала XXI века не согласится, что подавляющая её часть теперь и состоит именно из подобного «копания в самых низменных и мелочных сторонах быта»?

Взглянем из нашего времени и на другие пассажи ждановского доклада: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусства для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе».

Можно не разделять критический пафос этих строк, но также сложно не признать их обоснованность. К чести самой Ахматовой, а её жизненный путь в отличие от презираемого ею Зощенко не был лёгким, она, по воспоминаниям современников, со здоровым чёрным юмором в приватных разговорах отмечала, что данные строки постановления вполне соответствуют действительности — свой образ «аристократического эстетства и декадентства» Ахматова несла открыто и до конца.

Но если опять же дать себе труд вспомнить, в какое сложное для страны время изображала весь этот «аристократизм», «эстетство» и «декадентство» эвакуированная в 1941 году по распоряжению Жданова из Ленинграда в Ташкент гражданка Горенко, то несложно понять то раздражение, которое Жданов излил в своём докладе. Напомним его слова ещё раз: «Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это — поэзия десяти тысяч "верхних" старой дворянской России…»

Тем, кто, надрываясь, строил из бывшей полуграмотной и полуфеодальной монархии научно-техническую сверхдержаву, лирические трели Ахматовой действительно казались узкими и ничтожными. Зато теперь, в наши дни, благополучно проиграв большую страну в соперничестве цивилизаций, можно приятно расслабляться и без ждановских помех наслаждаться творчеством Ахматовой:

Отметим ещё один немаловажный момент: в докладе Жданова «декадентству» Ахматовой и «мещанству» Зощенко противопоставлялась не столько бодрая советская литература, сколько русская литературная традиция. В актовом зале Смольного в августе первого послевоенного года Жданов перечислил имена, создававшие её: Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Герцен, Салтыков-Щедрин…

 

Глава 33.

СУДЫ ЧЕСТИ

Зощенко поспешил прогнуться под ждановскую критику и уже в конце 1946 года, как со вздохом отметят его биографы, «в состоянии тяжелейшей депрессии пробовал писать» рассказы… про войну — столь же сусальные, как и истории о маленьком Володе Ульянове. Эти вымученные произведения Зощенко будет с унизительными оправданиями посылать в секретариат Сталина и Жданова. Брались помочь «опальному» литератору и коллеги по цеху. Константин Симонов попробовал передать «наверх» новые произведения исправившегося Зощенко через Александра Кузнецова (не путать с Алексеем Кузнецовым) — секретаря Жданова:

«Привёз я эти рассказы со своим письмом и отдал из рук в руки помощнику Жданова — Александру Николаевичу Кузнецову, человеку, на мой взгляд, хорошему, доброжелательно относившемуся к писателям, в том числе и ко мне.

Прошло какое-то время. Я стал звонить Кузнецову. "Нет, пока не прочтено". Снова: "Нет, пока у Андрея Александровича не было времени прочесть". — "Да, напомнил, но пока не было времени прочесть".

Наконец после очередного звонка Кузнецов доверительно сказал мне, что, насколько он понял, Андрей Александрович познакомился с рассказами, но сейчас, как ему кажется, времени для встречи со мной у Андрея Александровича нет, и он советует мне позвонить ему самому, но не раньше, чем недели через две».

Описанные Симоновым события происходили в начале весны 1947 года. Их продолжение состоялось 13 мая того же года, когда в шесть часов вечера в кремлёвском кабинете Сталина собрались руководители Союза писателей СССР — известные всей стране литераторы Фадеев, Горбатов и Симонов. Последний опишет эту встречу так:

«Без пяти шесть мы собрались у него в приёмной в очень тёплый майский день, от накалённого солнцем окна в приёмной было даже жарко. Посередине приёмной стоял большой стол с разложенной на нём иностранной прессой — еженедельниками и газетами. Я так волновался, что пил воду.

В три или четыре минуты седьмого в приёмную вошёл Поскрёбышев и пригласил нас… Молотов и Жданов сели напротив, но не совсем напротив, а чуть поодаль, ближе к сидевшему во главе стола Сталину.

Все это, конечно, не столь существенно, но мне хочется запомнить эту встречу во всех подробностях.

Перед Ждановым лежала докладная красная папка, а перед Сталиным — тонкая папка, которую он сразу открыл. В ней лежали наши письма по писательским делам».

Обсуждались вопросы советской литературы, в частности о ставках и выплатах авторских гонораров. Сталин предложил подключить к решению этого вопроса Льва Мехлиса, возглавлявшего после войны Госконтроль, главный тогда орган финансового надзора. «Он всё же как-никак старый литератор», — пошутил в сталинском кабинете Жданов. Все присутствующие посмеялись… Отшутившись, Жданов предложил сократить раздутые штаты Союза писателей.

В ходе беседы, как вспоминает Симонов, «я вдруг решился на то, на что не решался до этого, хотя и держал в памяти, и сказал про Зощенко — про его "Партизанские рассказы", основанные на записях рассказов самих партизан, — что я отобрал часть этих рассказов, хотел бы напечатать их в "Новом мире" и прошу на это разрешения.

— А вы читали эти рассказы Зощенко? — повернулся Сталин к Жданову.

— Нет, — сказал Жданов, — не читал.

— А вы читали? — повернулся Сталин ко мне.

— Я читал, — сказал я и объяснил, что всего рассказов у Зощенко около двадцати, но я отобрал из них только десять, которые считаю лучшими.

— Значит, вы как редактор считаете, что это хорошие рассказы? Что их можно печатать?

Я ответил, что да.

— Ну, раз вы как редактор считаете, что их надо печатать, печатайте. А мы, когда напечатаете, почитаем.

Думаю сейчас, спустя много лет, что в последней фразе Сталина был какой-то оттенок присущего ему полускрытого, небезопасного для собеседника юмора, но, конечно, поручиться за это не могу. Это мои нынешние догадки, тогда я этого не подумал, слишком я был взволнован — сначала тем, что решился сам заговорить о Зощенко, потом тем, что неожиданно для меня Жданов, который, по моему представлению, читал рассказы, сказал, что он их не читал; потом тем, что Сталин разрешил печатать эти рассказы».

Вся кремлёвская критика Зощенко и компании носила не репрессивный, а сугубо воспитательный характер. Уже в сентябре 1947 года десять «Партизанских рассказов» исправившегося сатирика были опубликованы в журнале «Новый мир».

Тогда же, 13 мая, Сталин неожиданно для приглашённых к нему в кабинет литераторов обратился совсем к другой теме. Впрочем, логически тесно связанной с прошлогодней критикой ленинградских журналов. Обратимся опять к воспоминаниям Симонова:

«— А вот есть такая тема, которая очень важна, — сказал Сталин, — которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, — сказал Сталин, строя фразы с той особенной, присущей ему интонацией, которую я так отчётливо запомнил, что, по-моему, мог бы буквально её воспроизвести, — у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя ещё несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников… Почему мы хуже? В чём дело? В эту точку надо долбить много лет, лет десять эту тему надо вдалбливать. Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает, — и он снова заговорил о профессоре, о котором уже упоминал. — Вот взять такого человека, не последний человек, — ещё раз подчёркнуто повторил Сталин, — а перед каким-то подлецом-иностранцем, который на три головы ниже его, преклоняется, теряет своё достоинство. Так мне кажется. Надо бороться с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов.

Сталин повернулся к Жданову.

— Дайте документ.

Жданов вынул из папки несколько скреплённых между собой листков с печатным текстом…»

Наш герой протянул приглашённым литераторам подготовленную в его аппарате сводную записку с изложением так называемого дела профессоров Клюевой и Роскина. В настоящее время, начиная с периода перестройки, «дело КР», дело Клюевой — Роскина, подаётся как аналог дела Ахматовой — Зощенко, но уже не для литературных, а для научных кругов.

И здесь не обойтись без детального изложения этого «научно-политического» процесса. Московские учёные-медики Григорий Иосифович Роскин и Нина Георгиевна Клюева с 1930-х годов занимались проблемами клеток живого организма и, в частности, вопросами лечения рака. Проблема и в наши дни остаётся нерешённой, однако даже тогда, в только что победившей холеру и чуму небогатой стране ей уделялось серьёзное внимание. Во время Великой Отечественной войны Клюева и Роскин благополучно проработали в эвакуации. К 1946 году они пришли к выводу, что сумели обнаружить метод торможения роста раковых клеток путём биотерапии с использованием паразитических простейших Trypanosome cruel, распространённых в Латинской Америке (специальная терминология призвана показать, с какими нетривиальными вопросами медицинской науки придётся разбираться членам политбюро, и в частности Жданову, в самом ближайшем будущем. — А. В.).

Для того чтобы проверить и отработать практическое использование возможного научного открытия, требовались отдельные лаборатории и дополнительные ресурсы. Отметим, что речь идёт о начале 1946 года, когда половина страны ещё лежала в руинах. В тех суровых условиях немедленно выделить такие ресурсы могли только с самого верха. И здесь Клюевой и Роскину помог их знакомый, инспектор городских больниц Минздрава СССР Виктор Викторов. Дело в том, что в 1920-е годы он работал в Нижнем Новгороде, хорошо помнил Жданова и решил обратиться прямо к нему с просьбой о помощи учёным. 15 марта 1946 года он направляет личное письмо члену политбюро и секретарю ЦК Жданову: «С нижегородских времён прошли годы. Вы за это время видели тысячи людей. Но мне хочется думать, что пишущего эти строки бывшего заведующего нижегородским губздравом Викторова Виктора Николаевича Вы помните…»

Наш герой, вспомнив старого подчинённого, внимательно ознакомился с представленными материалами о работе Клюевой и Роскина по проблемам рака. «Если Вы, вопреки тому, что Вы бесконечно заняты, — писал Викторов, — найдёте возможность их вызвать, Вы окажете большую услугу советской науке».

Уже через две недели вопрос о создании в Москве отдельной научной лаборатории по проблемам биотерапии рака с подачи Жданова был рассмотрен на заседании Секретариата ЦК ВКП(б). Ещё через две недели Минздрав СССР по распоряжению ЦК передал Клюевой и Роскину спецлабораторию в Центральном институте эпидемиологии и микробиологии АМН СССР. Разработанный ими метод действительно в отдельных случаях тормозил развитие раковых клеток. Но увлечённым исследователям в тот момент искренне казалось, что они почти создали эффективное лекарство от рака. Серия оптимистических материалов об открытии Клюевой — Роскина появилась в 1946 году на страницах научных изданий СССР и даже в московских газетах.

Эти сообщения привлекли повышенное внимание к работе советских учёных со стороны США. Работы над антираковой вакциной шли в Соединённых Штатах уже несколько десятилетий и пока не приносили результата. При этом США на тот момент оставались единственной страной, не только не пострадавшей, но и обогатившейся на вчерашней мировой войне. Для других крупнейших стран мира — как победителей, так и побеждённых — тогда были актуальнее проблемы разрухи и голода. После многомиллионных жертв вопросы смертности от рака не казались столь важными. В США таких проблем не стояло и близко, поэтому тема лечения рака была довольно популярна в американском обществе. И граждан США здесь можно понять — за годы Второй мировой войны на фронтах они потеряли меньше, чем за то же время умерло в стране от данной болезни… К тому же бизнесмены самой развитой капиталистической державы прекрасно понимали, какие доходы сулит в перспективе панацея от рака. Накануне мировой войны конгрессом США был учреждён Национальный институт рака, и в 1945 году в нём попытались решить проблему этого заболевания путём концентрации всех научных и иных ресурсов по примеру и опыту успешного атомного проекта.

Неудивительно, что уже в июне 1946 года Институт эпидемиологии, микробиологии и инфекционных болезней в Москве специально для встречи с Клюевой и Роскиным посетил новый посол США Уолтер Беделл Смит. Вообще-то генерал Смит был профессиональным военным и ещё в прошлом году занимал должность начальника Штаба американских войск в Европе. Более того, Смит считался в США специалистом по разведке и ведению самых щепетильных и ответственных переговоров — например, именно он вёл переговоры о капитуляции итальянских войск в 1943 году, а по окончании работы послом в Москве возглавил ЦРУ.

Советские спецслужбы для руководителей СССР дали следующую характеристику нового посла: «Характер экспансивный. Самостоятелен. Самолюбив. Прямолинеен. Рассчитывает на внимание к себе и на более тесные личные отношения с советскими деятелями… Несомненно, будет вести активную разведку по сбору информации как по вооружённым силам, так и по экономике. В его штабе в Германии это дело было поставлено чрезвычайно искусно».

Но летом 1946 года в сознании большинства советских людей, далёких от переднего края мировой политики, всё ещё господствовали союзнические настроения времён войны — американцы по инерции воспринимались как богатый и щедрый союзник, партнёр, с которым есть ещё общие цели и интересы.

Учёным и медицинским чиновникам явно льстило такое внимание высокой дипломатической персоны самого богатого государства мира. А посол Смит действительно оказался талантливым разведчиком и дипломатом — обаял собеседников, сказал много красивых слов, предложил «во имя человечности в борьбе против рака объединить усилия американских и советских учёных». Суть его предложения была простой: советская сторона передаёт американцам своё открытие в обмен на щедрые обещания технического содействия. Разошедшийся посол обещал даже лично обеспечить поставки оборудования самолётами, но, естественно, после того, как материалы профессоров Клюевой и Роскина попадут в США… Нельзя исключать здесь и личного коммерческого интереса господина посла.

Опытному разведчику и дипломату Смиту не составило труда уговорить медицинских чиновников сделать проект соглашения между Минздравом СССР и посольством США, по которому советская сторона передаёт США «исчерпывающую информацию о противораковом препарате Клюевой — Роскина ("КР"), в частности о технологии изготовления препарата». Обязанности США в данном соглашении оговаривались куда менее конкретно, сводясь лишь к обещанию предоставлять информацию о своих возможностях и в будущем «дооборудовать» советские противораковые лаборатории. Фактически посол получил согласие на предоставление всех данных по советскому препарату в обмен на размытые, но конечно же щедрые обещания. Учёные и чиновники Минздрава СССР не возражали против предложений американца: Клюева и Роскин с вполне понятным научным честолюбием жаждали международного признания своих открытий, а руководство Минздрава — далёкое от коммерческих интересов — искренне надеялось получить из США новейшее оборудование.

Андрей Жданов не сразу узнал о посещении американским послом знакомых ему учёных, вроде бы нащупавших возможность лечения рака. Визит посла Смита к Роскину и Клюевой состоялся 20 июня 1946 года, через месяц Жданов запросил материалы об этой встрече. 3 августа 1946 года из Управления кадров ЦК ВКП(б) к нему на стол поступила подробная записка «Об обстоятельствах посещения американским послом в СССР Смитом Института эпидемиологии, микробиологии и инфекционных заболеваний». Тщательно исследовавшие обстоятельства встречи сотрудники аппарата ЦК сделали вывод: «И Смит, и переводчик его были хорошо осведомлены об открытиях профессоров Клюевой и Роскина и об их работе. Из вопросов, из грамотного и правильного употребления узкоспециальных терминов было видно, что Смит хорошо знает историю открытия и его значение».

Внимательно изучив записку и собрав дополнительные материалы, 7 августа 1946 года Жданов отправил копии всех этих документов тому, кто по своим прямым обязанностям должен был курировать такие явления — заместителю министра иностранных дел Владимиру Деканозову В сопроводительном письме Жданов написал: «Прошу ознакомиться с материалом и дать своё заключение. Я думаю, что Смита не нужно было пускать в институт».

В то время всё ещё действовала инерция союзнических отношений эпохи войны и отсутствовал опыт тотального засекречивания любых научных открытий и разработок в качестве государственной или коммерческой тайны. Тем более для большинства чиновников не казались требующими защиты от чужого интереса какие-то непонятные опыты с тропическими трипаносомами. Здесь Жданов оказался одним из первых, кто вовремя понял, что под щедрые словесные обещания в чужие руки уплывает перспективное научное открытие.

В августе 1946 года институт Роскина и Клюевой посетила делегация американских профессоров, интересовавшихся именно противораковыми исследованиями. Один из американцев неожиданно проявил познания в русском языке, сообщив Роскину: «В Америке вы были бы миллионщиками».

В октябре — ноябре 1946 года на Генеральной Ассамблее новорождённой Организации Объединённых Наций специально обсуждался вопрос о международном научном сотрудничестве. Поэтому в те дни в США присутствовала не только политическая, но и многочисленная научная советская делегация, в частности руководитель Академии медицинских наук СССР, специалист по сердечному кровообращению Василий Парин. В Америку академик Парин приехал с рукописью книги профессоров Клюевой и Роскина «Биотерапия рака» и образцами их вакцин. В СССР рукопись только была подготовлена к изданию, но ещё не напечатана. Советские учёные ждали признания своих заслуг и возможной материальной помощи со стороны США, а Минздрав СССР в расчёте на соглашения с послом Смитом о научно-технической помощи не возражал против передачи советских материалов по лечению рака. В итоге, пока шло согласование между чиновниками МИДа и Минздрава, считать или нет материалы Роскина и Клюевой секретными, академик Парин передал их рукопись и ампулы с препаратом представителям американского Национального института рака.

Примерно в эти же дни, 15 ноября 1946 года, Нина Клюева и Григорий Роскин уже сами непосредственно обращаются с письмом к Жданову: «Обращаемся к Вам с большой просьбой оказать личное внимание к судьбе нашей работы по лечению рака. Благодаря Вашей помощи в мае — июне с. года были приняты меры, чтобы дать нам возможность нормально работать… Но дело помощи не было доведено до конца… Мы работаем в постыдных условиях научной нищеты».

Обращает на себя внимание, что, поглощённые своим, как им казалось, эпохальным открытием, учёные не очень понимали, что в стране только в прошлом году кончилась чудовищная война с многими миллионами убитых и страшными разрушениями. Естественно, государство при всём желании ещё не могло обеспечить комфортные условия всем своим учёным. При этом Клюева и Роскин уже работали в куда более привилегированном положении, чем многие их коллеги.

Однако Жданов, понимая, какое значение может иметь успешное решение проблемы рака, снова пошёл навстречу требовательной паре медицинских светил. Через несколько дней, 21 ноября 1946 года в 18 часов 15 минут, Клюева и Роскин посетили кабинет нашего героя. Жданов выслушал их и обещал, что «партия и правительство предпримут все меры для оказания помощи их работе». Действительно, уже 25 ноября в том же кабинете Жданова в 20 часов состоялось расширенное заседание по данной проблеме. Присутствовали профессора Клюева и Роскин, курировавший тогда от политбюро вопросы медицины маршал Ворошилов, а также высшие профильные чиновники — заместитель министра здравоохранения и министр медицинской промышленности. В девять вечера к совещанию присоединился министр Госконтроля СССР Мехлис. На совещании обсуждались ход исследований Клюевой — Роскина и проблемы необходимой дополнительной помощи для их успешного завершения.

Напомним, что в то время Жданов был уже очень больным человеком, и через пять дней политбюро предоставило ему лечебный отпуск на полтора месяца. 9 января 1947 года политбюро по настоянию врачей продлит отпуск Жданову до 25 января «для окончания лечения». Впрочем, отпуск высокопоставленного чиновника в те годы сводился лишь к смене рабочего кабинета на номер в правительственном санатории — работа нашего героя с многочисленными документами в последний месяц 1946 года и первый месяц 1947-го продолжалась с той же интенсивностью.

В отношении профессоров Клюевой и Роскина это вылилось в подписание Ждановым проекта постановления Совета министров СССР «О мероприятиях по оказанию помощи Лаборатории экспериментальной биотерапии профессора Н.Г. Клюевой». Проект был подписан Ждановым 16 декабря 1946 года и через неделю утверждён Сталиным. Лаборатории двух профессоров выделялись новые помещения, две служебные автомашины, распределялись заказы на срочное изготовление и закупку нужного оборудования и препаратов как в СССР, так и за рубежом.

Но кроме этого, во время затянувшегося лечения, Жданов внимательно ознакомился со всеми документами и обстоятельствами передачи материалов Клюевой и Роскина американцам. К самим учёным здесь можно было предъявить только моральные претензии — они, движимые научным честолюбием, лишь не возражали, чтобы медицинские чиновники передали их открытие за океан.

Жданов вернулся из отпуска 24 января 1947 года и вечер того же дня провёл в кремлёвском кабинете Сталина, где также присутствовало ближнее окружение — Берия, Вознесенский, Маленков, Микоян, Молотов, Хрущёв. Следующий вечер старые товарищи из-под «дуба Мамврийского» провели вдвоём в том же кабинете. Только в 22 часа 15 минут в кабинет вождя СССР пригласили секретаря ЦК Алексея Кузнецова и начальника УПА Александрова.

Помимо иных вопросов обсуждалась и ситуация с опытами Клюевой — Роскина. Не случайно 28 января Жданов лично встретился с профессором Клюевой, а на следующий день появилось новое, уже под грифом «совершенно секретно», постановление Совмина СССР о распространении на лабораторию Клюевой — Роскина режима охраны государственной тайны.

Нина Клюева провела в кабинете Жданова чуть более часа. Наш герой выслушал от неё рассказ о ходе исследований и о только что завершившемся в Ленинграде съезде онкологов всей страны. Но главным образом второго человека в СССР интересовал другой вопрос. Все официальные встречи высших руководителей государства либо стенографировались, либо фиксировались в краткой записи с изложением сути. Архивы сохранили именно такую запись беседы Жданова и Клюевой:

«Тов. Жданов спрашивает, как могло получиться, что не удалось удержать препарат в руках советских учёных и секрет изготовления препарата стал известен американцам?.. Тов. Жданов замечает, что всё это сделали без разрешения правительства и это оставило неприятный осадок с точки зрения интересов как советской науки, так и Советского государства. Зачем вас ввязали в это дело? Кто-то вас агитировал? Зачем тянули вас на договор с американцами?

Клюева соглашается с тов. Ждановым, что всё это действительно получилось нехорошо…»

На следующий день, 29 января, в кабинет Жданова к двум часам дня был вызван уже министр здравоохранения СССР, 46-летний Георгий Митирев, сын оренбургского крестьянина, в 1930-е годы выросший от заведующего вендиспансером до наркома здравоохранения. В годы войны Митирев своей самоотверженной работой обеспечил отсутствие эпидемий в сражающейся стране. Но в новых условиях, по мнению Жданова, не справился с работой: «Как же вы могли допустить, что у вас из-под носа крадут государственные достижения? Линия министерства во всём этом деле выглядит не как линия защиты государственных национальных интересов, а как линия низкопоклонства и раболепия перед заграницей».

Ключевые слова — «низкопоклонство», «раболепие перед заграницей» — прозвучали. Фактически наш герой в эти дни провёл настоящее следствие: изучил массу медицинских и иных документов, в частности подробные материалы МГБ о проявлениях американцами интереса к противораковым исследованиям в СССР, встретился и опросил множество учёных и чиновников от науки. Так, Жданов почти пять часов разговаривал с академиком Лариным, который передал материалы Роскина и Клюевой американцам, опросил всех заместителей министра здравоохранения и т. п.

Неприятным итогом этих действий стало понимание того, что советские учёные и руководители науки не вполне осознают грань между научным сотрудничеством и сохранением собственных достижений, а главное, несмотря на явные успехи отечественной науки последних лет, всё ещё рассматривают себя как находящихся на обочине научного мира.

Послевоенный СССР уже замахивался на мировое лидерство. Но политический центр мира закономерно должен стать и научным, и культурным центром. Такое «периферийное» сознание советских учёных конечно же не соответствовало этим амбициям — настроения требовалось менять.

Передавший американцам материалы академик Парин и чиновник Минздрава, ответственный за подписание соглашения с послом Смитом, были арестованы в феврале 1947 года. Но чисто репрессивные меры, по мнению Жданова, здесь были явно недостаточны. Необходимо было наглядно и доходчиво разъяснить всему научному сообществу новую ситуацию, возникшую в результате соперничества цивилизаций. На многолетнюю и кропотливую «воспитательную» работу просто не оставалось времени, да и жёсткие нравы поколения, пережившего две мировые и Гражданскую войны, брали своё.

При желании и Клюевой с Роскиным, и многим иным учёным и научным руководителям, замешанным в деле о передаче научных сведений американцам, можно было предъявить уголовные обвинения, но их вина и просчёты оставались скорее в области морали и политической сознательности. К тому же высшее руководство СССР прекрасно понимало ценность научных работников, а в отдельных случаях и их незаменимость, поэтому было решено показательно наказать провинившихся учёных, но не посредством уголовного преследования, а иным, совсем новым способом — судом чести.

Обычно исследователи при упоминании послевоенных судов чести сразу отсылают читателей к их аналогам в царской России. Но в данном случае это не вполне верно — аналоги существовавших до революции офицерских судов чести в СССР появились ещё в 1939 году и тоже в вооружённых силах. Сложно сказать, кто первый — Сталин или Жданов — предложил распространить суды чести за пределы армии, на государственных служащих и сотрудников госучреждений. Однозначно одно — возникла эта идея в самом конце зимы 1947 года и именно в связи с делом профессоров Клюевой и Роскина.

25 марта Жданов представил Сталину на утверждение проект постановления ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах». Проект был подготовлен Ждановым вместе с его выдвиженцами — А.А. Кузнецовым и М.А. Сусловым.

Подготовленный Ждановым текст гласил:

«1. В целях содействия воспитанию работников государственных органов в духе советского патриотизма и преданности интересам Советского государства и высокого сознания своего государственного и общественного долга, для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника, в министерствах СССР и центральных ведомствах создаются суды чести.

2. На суды чести возлагается рассмотрение антипатриотичных, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершённых руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР и центральных ведомств, если эти проступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке».

По духу и смыслу этот документ был близок к положению о товарищеских судах чести в РККА 1939 года. Здесь вообще можно говорить о распространении на госслужащих послевоенного СССР строгой армейской дисциплины — достаточно вспомнить, что в то же время шло введение униформы для большинства гражданских министерств и ведомств Советского Союза, от дипломатов до банковских работников. Для учёных мундиры не вводили, но жёсткая послевоенная дисциплина распространялась и на них.

Постановление «О судах чести» было подписано двумя первыми лицами страны — Сталиным, как председателем Совета министров, и Ждановым от имени правящей партии.

По их мнению, суды чести, избиравшиеся общим тайным голосованием из работников соответствующих министерств и ведомств, должны были выкорчёвывать у своих коллег благодушное отношение к служебным обязанностям, угодничество перед иностранными структурами и явлениями, а главное, воспитывать во всём государственном аппарате советский, выражаясь современным языком, корпоративный дух.

На подготовленном Ждановым проекте постановления «О судах чести» к машинописному тексту его рукой был приписан 13-й пункт: «В первую очередь суд чести организовать в Министерстве здравоохранения». Первыми подсудимыми должны были стать уже хорошо знакомые Жданову супруги — Нина Клюева и Григорий Роскин.

Вспомним, что Андрей Жданов сам когда-то стал объектом похожего суда чести 139-го запасного полка, в июле 1917 года отлучавшего его от офицерского сообщества за политические симпатии к Ленину. Наверняка весной и летом 1947 года, уже сам выступая творцом нового суда чести, он не раз вспомнил события тридцатилетней давности…

Подготовка к первому и показательному суду шла в апреле — мае 1947 года. 8 апреля прошли выборы первого суда чести в системе Минздрава СССР, в них приняли участие 1695 медиков и учёных. Как умелый «пиарщик», Жданов готовил не только сам воспитательный процесс, но и информационную кампанию вокруг и после него. Именно в рамках этой подготовки и зашла речь о деле Клюевой — Роскина 13 мая 1947 года на встрече Сталина и Жданова с писателями Симоновым, Горбатовым и Фадеевым. Поэтому вернёмся к воспоминаниям Константина Симонова о том майском вечере, когда вождь СССР неожиданно заговорил о низкопоклонстве интеллигенции перед заграницей и предложил Жданову передать литераторам письмо о «деле КР».

«Когда Фадеев дочитал письмо до конца, — вспоминал Симонов, — Сталин, убедившись в том, что прочитанное произвело на нас впечатление, — а действительно так и было, — видимо, счёл лишним или ненужным спрашивать наше мнение о прочитанном… Сталин только повторил то, с чего начал:

— Надо уничтожить дух самоуничижения, — и добавил: — Надо на эту тему написать произведение. Роман… Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношению простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времён Петра, и сидит в людях до сих пор».

Далее Симонов вспоминал:

«Через несколько дней после нашей встречи со Сталиным мне позвонил помощник Жданова Кузнецов и сказал, что я могу заехать к нему и познакомиться с теми материалами, которые мне могут пригодиться для работы.

Когда я приехал к Кузнецову, он дал мне папку с разными бумагами и сказал, что знакомит меня с ними по поручению Андрея Александровича. Ещё едучи туда, я смутно предполагал, о чём может идти речь, там я убедился, что догадка моя была правильной. Это были материалы, связанные всё с тем же так называемым делом Клюевой и Роскина. Материалов было не очень много, я прочёл их все за тридцать или сорок минут, пока сидел в кабинете у Кузнецова, и, поблагодарив, вернул ему их. Кажется, Кузнецов был чуть-чуть удивлён, как я быстро это прочёл, и, когда я поднялся, спросил меня:

— Значит, могу я сказать Андрею Александровичу, что вы познакомились с материалами?

Я ответил утвердительно и, поблагодарив, поехал домой.

Материалы не произвели на меня особого впечатления просто-напросто потому, что они мало добавляли к тому ощущению не столько важности самой этой истории с Клюевой и Роскиным, сколько важности проблемы уничтожения духа самоуничижения, как выразился Сталин… Слова Сталина об уничтожении духа самоуничижения с особенной силой запали мне в душу именно потому, что о чём-то близком я писал в своей повести, писал о людях, гордых своей бедной, израненной, исстрадавшейся страной перед лицом всей послевоенной американской мощи и благополучия».

О чём-то схожем с мыслями поэта Симонова писал той весной 1947 года и Андрей Жданов, писал для себя быстрым карандашом на отдельных листках в своих записных книжках и на рабочих документах, среди заметок по подготовке первого суда чести:

«Со всех концов закрыть двери для антипатриотов».

«Вдолбить, что за средства народа должны отдавать всё народу».

«С Петра немцы, французы».

«У крестьян больше достоинства и духа, чем у Клюевой».

«Не хватает чувства своего достоинства. Непонимание роли, которую разыграла Россия. Расклевать преувеличенный престиж Америки с Англией».

«Чтобы не только чиновники знали, но и народ».

«Не единичное дело. Пережитки среди отдельных слоев интеллигенции ещё сохранились. После того, что произошло, после той роли, которую сыграл для человечества и цивилизации СССР, пресмыкательство порочно».

«Иностранцы твердили о неполноценности. Не будут уважать тех, кто себя не уважает. Они издеваются над слабыми».

Даже из этих отрывочных слов можно составить представление о чувствах и мыслях нашего героя. Кстати, американцы, получив материалы Клюевой — Роскина, даже не подумали приступить к выполнению своей части обязательств, о перспективах которых так убедительно и красочно рассказывал посол Смит летом 1946 года. Более того, в США не стали даже признавать советский приоритет в разработке методов биотерапии рака — статья Роскина в центральном американском журнале по данной тематике «Cancer reserch» была задержана на год и опубликована уже после соответствующих статей американских учёных.

Для нашего же героя разбирательство с делом Клюевой — Роскина обернулась ещё и дополнительной работой — 21 апреля 1947 года политбюро приняло решение «возложить наблюдение за работой Министерства здравоохранения СССР на т. Жданова А. А., освободив от этой обязанности т. Ворошилова К. Е.».

Впервые суд чести Минздрава СССР собрался 15 мая 1947 года, его председателем был избран хирург Александр Шабанов, главный редактор журнала «Фельдшер и акушерка». Общественным обвинителем по предложению Жданова стал хорошо знакомый ему Пётр Куприянов. В отличие от Клюевой и Роскина председатель и обвинитель суда чести в 1941—1945 годах работали не в тылу, а на фронте, военными хирургами. Генерал-лейтенант медицинской службы Куприянов был не только главным хирургом Ленинградского фронта, но и по праву считался одним из лучших медиков страны в области сердечно-сосудистой хирургии.

15—16 мая в суд чести Министерства здравоохранения для предварительных объяснений были приглашены профессор Роскин и другие медицинские работники и чиновники, замешанные в этом деле. Примечательно, что Клюева явиться в суд отказалась.

Копии стенограммы по результатам этих бесед-«допросов» передавались непосредственно Жданову и Сталину. МГБ, выполняя распоряжение политбюро об обеспечении секретности научных исследований Клюевой — Роскина, контролировало и частные разговоры учёных. Уже в ночь на 16 мая Сталину доставили запись разговора «подсудимых» с корреспондентом газеты «Известия» Эмилем Финном, специализировавшимся на освещении судебных процессов. Просмотрев листки с записью этой беседы, Сталин оставил карандашную пометку: «Поговорить со Ждановым».

Первый в СССР суд чести начался 5 июня 1947 года в актовом зале знаменитого Дома на набережной. На нём присутствовал весь ареопаг советской медицины — работники министерств здравоохранения СССР и РСФСР, Академии медицинских наук, академики, профессора, директора институтов, клиник и вузов, ведущие медицинские специалисты страны.

«Воспитательный» процесс на глазах всей научно-медицинской общественности продолжался три дня, до 7 июня, повторяя общепринятую судебную процедуру с допросами и объяснениями «подсудимых» и свидетелей. В качестве своеобразного свидетеля суда чести выступил и Андрей Жданов — его «показания» были оформлены в виде письма на имя председателя суда чести Шабанова. Письмо заранее было составлено Ждановым и отредактировано совместно со Сталиным.

Жданов обвинял учёных в «желании угодить иностранцам», в том, что они «руководствовались соображениями личной славы и дешёвой популярности за границей», в итоге «лишили советскую науку приоритета в этом открытии и нанесли серьёзный ущерб государственным интересам Советского Союза». Подчеркнём: речь шла именно о моральных, а не уголовных обвинениях.

Жданов же отредактировал и речь общественного обвинителя профессора Куприянова с экскурсом в историю отечественной науки и культуры: «Всякого рода антипатриотические воззрения, чувства, унижающие достоинство людей, чувство постоянной зависимости от иностранщины, чувство раболепия и преклонения перед ней долгие и долгие годы вбивали в головы интеллигенции и народа как господствовавшие реакционные классы царской России, так и реакционные зарубежные силы, которым было выгодно поддерживать это рабское чувство преклонения перед всем иностранным среди народов, населявших Россию».

Именно в этой речи было публично на всю страну и мир заявлено, что отныне СССР является альтернативным Западу научным центром мира, а «русский язык — один из самых богатых, развитых языков мира — уже давно является международным языком». Отныне Советский Союз претендовал на планетарное лидерство не только в политике, но и в науке.

Имея за плечами богатый опыт публичных мероприятий, начиная с организации Первого съезда советских писателей 1934 года, товарищ Жданов как по нотам разыграл необходимое ему демонстративное действо, почти театральный процесс. Суд чести вынес решение: признать «поведение Клюевой и Роскина недостойным, антигосударственным и антипатриотическим» и «объявить профессору Клюевой Н.Г. и профессору Роскину Г.И. общественный выговор». На гребне послевоенного патриотизма очень многие вполне искренне возмущались поведением Клюевой и Роскина.

«Осуждённые» продолжили свою работу в предоставленном им правительством научно-исследовательском институте, а Жданов продолжил воспитательную кампанию, организовав обсуждение первого суда чести во всех парторганизациях, НИИ и вузах страны. Не забыли и культурное воздействие — по мотивам событий в том же году появилась пьеса «Закон чести», написанная ленинградским драматургом Александром Штейном, в годы войны служившим фронтовым корреспондентом Балтийского флота. Пьеса станет сценарием для фильма «Суд чести», который снимет в 1949 году известный тогда режиссёр Абрам Роом, — картина получит Сталинскую премию, её посмотрят свыше пятнадцати миллионов кинозрителей. Не останется в стороне и Константин Симонов: в течение года он тоже напишет пьесу «Чужая тень» — о «заблудших учёных, вставших на скользкий путь стремления к зарубежной славе». Писатель передаст её Жданову в 1948 году, накануне его смерти — ни постановку задуманных пьес, ни экранизацию этой поучительной истории Жданов уже не увидит…

Но вернёмся в июнь 1947 года, когда де-факто второй человек в СССР составил закрытое письмо о «деле КР» и разослал этот документ с прилагавшимися материалами суда показательному кругу адресатов: «Членам и кандидатам ЦК ВКП(б), ЦК компартий союзных республик, крайкомам, обкомам, горкомам и райкомам партии, министрам СССР, членам коллегий и руководителям центральных ведомств, секретарям парторганизаций министерств СССР и центральных ведомств, всем командующим военных округов и войсковых групп».

В письме Жданов от имени ЦК «разжёвывал» поставленные проблемы научного приоритета: «Наука в России всегда страдала от этого преклонения перед иностранщиной. Неверие в силы русской науки приводило к тому, что научным открытиям русских учёных не придавалось значения… Всё это было выгодно для иностранных капиталистов, поскольку облегчало им возможность воспользоваться богатствами нашей страны в своих корыстных целях и интересах. Поэтому они всячески поддерживали и насаждали в России идеологию культурной и духовной неполноценности русского народа».

В письме подчёркивалось, что «источником раболепия и низкопоклонства» в современных условиях является попавшая под духовное влияние Запада «наименее устойчивая часть нашей интеллигенции».

Суть и задачи развёрнутой воспитательной и пропагандистской кампании Жданов сформулировал в следующем абзаце: «Дело Клюевой и Роскина вскрыло, что среди некоторых работников нашего государственного аппарата, в том числе и руководящих, имеют место нетерпимое притупление бдительности, благодушие и ротозейство. Перед лицом враждебного капиталистического окружения некоторые наши работники ведут себя не как государственные политические деятели, а как беспринципные аполитичные деляги, готовые попасть в сети и оказать любую услугу иностранному разведчику ради пары льстивых, ласковых слов. Если мы хотим, чтобы нас уважали и считались с нами, мы должны прежде всего уважать самих себя. Задача заключается в том, чтобы наши люди научились держать себя с достоинством, как подобает советским людям».

В наши дни очернителями истории «дело Клюевой — Роскина» используется как аналог «травли Ахматовой и Зощенко» в сфере воздействия государства на научную интеллигенцию. Утверждается, что, мол, Сталин и Жданов по своей тоталитарной привычке мешали естественному развитию отечественной и мировой науки. При этом подразумевается, что центр этой науки находится конечно же за пределами нашей страны. Впрочем, обличители научной «ждановщины» своего добились — центр науки в наши дни действительно страшно далёк от России. А рыдания по поводу «гибели международного сотрудничества» в конце 1940-х годов, отсутствия в нашей стране «научной открытости» отдают театральщиной и рассчитаны на очень наивных людей. Выжженная чудовищной войной страна не могла позволить себе дарить высокой ценой добытые научные знания куда более богатому и благополучному сопернику. Тем более что соперник и сам, вопреки утверждениям, никогда не был склонен к филантропии и не спешил делать встречные подарки.

Постановление «О судах чести» предусматривало, что они избираются на один год. Но Жданов задумывал их не как временную пропагандистскую кампанию, а как всеобщий и постоянный инструмент воспитания общества — прежде всего чиновников и интеллигенции. И неудивительно, что именно чиновники и стали главными противниками этого нововведения. В отличие от интеллигенции они не выражали своё недовольство публично, но сопротивлялись привычными им бюрократическими методами.

Руководители центральных министерств отнюдь не спешили получить в своих ведомствах новый, непонятный, а главное, независимый от них общественный орган. Например, в Министерстве авиационной промышленности суд чести выбирать не стали, поскольку министр Хруничев посчитал, что у его подчинённых нет провинностей, которые находятся в компетенции судов чести. Министерство находилось на острие технического противоборства холодной войны, как раз начинались работы по созданию реактивной авиации (не менее важные для страны, чем атомный проект) и авиационный министр, ощущая свою необходимость, мог проявить независимость от органов партийного контроля.

Другие чиновные начальники сопротивлялись не явно, но не менее решительно. В итоге задуманная кампания развивалась медленно и со скрипом. Только в начале октября 1947 года состоялся суд чести в Главном управлении гидрометеорологической службы — его работники обвинялись за излишнее рвение в рассекречивании сведений по гидрометеорологическому режиму отдельных районов СССР.

15 октября 1947 года состоялось заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), посвященное вопросам исполнения постановления «О судах чести». «Мне кажется, — говорил на заседании оргбюро Алексей Кузнецов, — что в реализации закрытого письма ЦК мы встречаем сопротивление. Хочется признавать это или не хочется, но это факт: мы встречаем сопротивление и со стороны партийных руководителей на местах, и со стороны хозяйственных руководителей. То, что товарищи не хотят организовывать суд чести, означает, что они сопротивляются той новой форме воспитания интеллигенции, которую установил ЦК».

Такое мнение одного из главных выдвиженцев Жданова было не случайным. В ЦК вопросы судов чести курировали именно Кузнецов и Суслов, но главное — для группировки Жданова суды чести были не только инструментом мобилизации общества в условиях холодной войны, но и средством усиления собственного влияния на весь государственный аппарат. Поэтому новый секретарь ЦК Алексей Кузнецов проявит небывалую активность в организации таких судов. Но ситуация имела и обратную сторону — рост влияния и активное вмешательство «Ленинградцев» Жданова во все сферы формировало против них молчаливое сопротивление, сговор остальных группировок во власти, ориентированных на других лидеров — в первую очередь на Маленкова и Берию. Эта консолидация чиновничьих интересов против «Ленинградской группы» очень скоро, почти сразу после смерти Жданова, породит «ленинградское дело». Но пока товарищ Жданов был ещё жив, и кампания судов чести развивалась вопреки молчаливому саботажу бюрократии.

Чтобы подать пример министерствам, а заодно и подвинуть сторонников Маленкова, Жданов инициировал проведение суда чести в аппарате ЦК. «Подсудимыми» стали ответственные работники Управления кадров и Управления пропаганды и агитации, руководившие отделами этих управлений до прихода туда людей Жданова. Впрочем, вменили им реальные прегрешения в виде слишком явной тяги к «сладкой жизни», ресторанам и женщинам в послевоенной Москве.

В ноябре 1947 года прошёл суд чести в Министерстве высшего образования СССР над профессором сельскохозяйственной академии Жебраком за то, что тот критиковал своего оппонента Лысенко не в советских изданиях, а на страницах американского журнала «Science».

До конца 1947 года состоялись суды чести в Министерстве геологии и Министерстве государственного контроля, в начале 1948 года — в Министерстве электропромышленности и Министерстве станкостроения. В декабре был санкционирован и в январе 1948 года проведён суд чести в Министерстве вооружённых сил. Под суд попали хорошо знакомые Жданову недавние высшие руководители ВМФ — адмиралы Кузнецов, Галлер, Алафузов, Степанов. Данный суд проходил на основании соответствующего постановления о военных судах чести от 1939 года, но явно в рамках кампании, начатой Ждановым. Общественным обвинителем адмиралов выступил маршал Леонид Говоров, ещё один соратник и выдвиженец Жданова.

Реальными причинами суда были разногласия Сталина с Кузнецовым о путях развития флота и, главное, невысокая оценка высшим руководством страны деятельности ВМФ в 1941—1945 годах и его послевоенной боеготовности. Официальное обвинение состояло в том, что в конце войны адмиралы передали Великобритании и США чертежи и описания некоторых систем вооружения нашего флота, а также большое количество секретных морских карт. Суд чести состоялся очень быстро и уже в начале февраля 1948 года признал адмиралов виновными и постановил ходатайствовать перед Советом министров СССР о предании их уже уголовному суду.

Не обошли своим вниманием ленинградские энтузиасты судов чести и такой важнейший орган сталинского государства, как Министерство госбезопасности. На выборах членов суда чести МГБ в ноябре 1947 года выступил Алексей Кузнецов: «Органы государственной безопасности должны усилить чекистскую работу среди нашей советской интеллигенции… мы будем воспитывать интеллигенцию в духе искоренения низкопоклонства перед заграницей, будем судить судом чести… Видимо по отношению кое-кого из представителей интеллигенции, уж особо преклоняющихся перед Западом, мы должны будем принять другие меры — чекистские меры».

Суд чести в МГБ состоялся в начале марта 1948 года и неожиданно вызвал неудовольствие Сталина, который посчитал, что секретарь ЦК Кузнецов зарвался, организуя подобное мероприятие в столь ответственном министерстве без санкции политбюро. Это, однако, не остановило Жданова в стремлении расширить и усилить роль таких судов. 19 марта 1948 года он направил Сталину проект постановления о создании союзного суда чести. Данный орган должен был уже разбирать моральные прегрешения самых высших представителей сталинской бюрократии на уровне министров и заместителей председателя правительства. Для союзного суда чести был даже намечен первый «подсудимый»— министр путей сообщения Иван Ковалёв, обвинённый в расходовании слишком больших средств на переустройство своей дачи.

Но проект такого всесильного суда чести уже напрямую задевал интересы и безопасность всех других членов политбюро, не входивших в группировку Жданова. Маленков, Берия, Молотов, Микоян, Каганович, Булганин либо руководили министерствами, либо являлись заместителями председателя Совета министров — то есть попадали под юрисдикцию союзного суда чести. В отличие, кстати, от самого Жданова, который никаких постов в правительстве и министерствах не занимал.

Поэтому ждановский проект союзного суда чести на собрании «узкой группы» политбюро в апреле 1948 года остальные высшие лидеры СССР совсем по-чиновничьи просто утопили в поправках и обсуждениях, и в итоге утверждение такого суда отложили до пленума ЦК партии. Вероятно, наш герой не сомневался, что на пленуме он «продавит» свой проект — вспомним, что Жданов планировал куда более частое проведение пленумов и съездов партии. Но он не знал, что жить ему оставалось чуть более трёх месяцев, а следующий пленум ЦК после его смерти состоится только в 1952 году.

Тем не менее сама кампания судов чести не останавливалась. Так, в июне 1948 года состоялся суд чести даже в Комитете информации — органе, который с 1947 года объединял сразу две разведки, политическую и военную, чекистов и ГРУ. На этом суде рассматривалось дело генерал-майора Леонида Малина, резидента в Берлине и советского представителя в Контрольном совете по Германии. Ему вменили недостойное поведение при общении с бывшими союзниками и по итогам суда чести перевели из внешней разведки в мелкие начальники железнодорожной охраны.

В наши дни суды чести, с подачи западных историков времён холодной войны, оцениваются сугубо односторонне и негативно, как ещё один пример «ждановщины». При этом обычно упускают из виду, что аналогичные и даже похожие по форме процессы в то же время шли и в США. Внутреннее политическое ужесточение американской «демократии» не отставало от аналогичных процессов советского «тоталитаризма». Так, в октябре 1947 года Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности проведёт процесс над группой работников Голливуда, уличённых в симпатиях к «красным». Тогда же в Штатах введут «чёрные списки» работников культуры, установят запрет на освещение в кино темы «богатых и бедных» и прочие ограничения. В этом плане внутренняя политика США эпохи маккартизма и деятельность Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности не будут принципиально отличаться от «ждановщины» — обе стороны в условиях начавшейся холодной войны проведут «закручивания гаек» в идеологии.

6 июля 1948 года Сталин подписал переданный ему Ждановым проект постановления о продлении деятельности судов чести ещё на один год. Одновременно на стол вождя СССР лёг бланк Лечебно-санитарного управления Кремля с медицинским заключением о предоставлении Жданову длительного отпуска для срочного лечения. Из этого отпуска наш герой уже не вернётся…

 

Глава 34.

«ФИЛОСОФСКИЙ СЪЕЗД»

Наряду с кампанией судов чести, в последний год своей жизни Жданов инициировал ещё один нашумевший метод воспитания и управления обществом. Он вообще был сторонником мягких, не репрессивных подходов к подобным вопросам, и предложенный им приём был по форме даже более демократичен, чем общественный суд. Речь идёт о научных и иных дискуссиях, сотрясавших внутреннюю жизнь СССР в конце 40-х годов минувшего века. Естественно, эти дискуссии затронули прежде всего образованную часть общества — высший слой партийного чиновничества, научную и культурную интеллигенцию, студенчество.

Началось всё с, казалось бы, отвлечённой и далёкой от приземлённых проблем философской дискуссии 1947 года. Поводом послужило направленное Сталину в ноябре 1946 года письмо Зиновия Белецкого, заведующего кафедрой диалектического материализма философского факультета МГУ. Этот сын белорусского священника, бывший медик и дипломированный философ, мягко говоря, был очень не любим философским сообществом СССР — фанатичный марксист Белецкий постоянно критиковал всех и вся, невзирая на должности и лица. В письме Сталину (а писали вождю СССР учёные тогда часто и много) неугомонный философ покритиковал недавно вышедшие в свет третий том «Истории философии» и книгу «История западноевропейской философии». Автором последней был весьма большой тогда кремлёвский начальник — уже знакомый нам руководитель Управления пропаганды и агитации Георгий Александров. Он же, Александров, был и среди соавторов третьего тома «Истории философии», также посвященного европейской философии Нового времени, прежде всего немецкой классической.

Естественно, что работы начальника такого уровня были тут же подняты на щит большинством философского сообщества — их выдвинули на Сталинскую премию, почти объявили эталонными и т. п. Однако мысли Белецкого о философии Гегеля и Канта с критикой товарища Александрова показались Сталину интересными. Тем не менее письмо стало лишь поводом, причин же, как у любого явления жизни, здесь прятался целый комплекс. Работа карьерного философа и пропагандиста Александрова отличалась академизмом и традиционным почтением к западноевропейской традиции, из которой и вырос марксизм. Но в условиях начавшегося противостояния с Западом требовался и иной подход к западной философии.

Помимо того, верхи явно стремились расшевелить мысли и страсти, бросить камень в застоявшееся философское болото. Действительно, к 1940-м годам ставшие большими начальниками ведущие философы того времени — тот же Александров, Марк Митин или Павел Юдин — забыли комсомольские споры 1920-х годов, обогатились щедрыми сталинскими премиями, неплохо обустроили быт и уже не стремились ничего менять в своём благополучном «философском» существовании.

Наряду с этим, вероятно, свою роль сыграло желание товарища Жданова «подвинуть» тесно связанного с группой Маленкова товарища Александрова с ответственного поста начальника Управления пропаганды и агитации ЦК. Здесь, как видим, политические убеждения Жданова полностью совпадали с его личными интересами.

В январе 1947 года Секретариат ЦК ВКП(б) устами ждановского выдвиженца Алексея Кузнецова распорядился организовать критическое обсуждение книги Александрова «История западноевропейской философии» в Институте философии Академии наук СССР. По свидетельству очевидцев, на этой дискуссии присутствовал личный секретарь Сталина: Александр Поскрёбышев слушал заумные споры о немецкой диалектике и метафизике в форме генерал-майора.

Стенограммы трёхдневного заседания философов немедленно отправлялись в секретариат Жданова. Наш герой посчитал критику недостаточной, с ним согласился Сталин, назвав январскую дискуссию «куцей» — именно это слово вписал красным карандашом вождь СССР в подготовленный Ждановым проект постановления политбюро «О дискуссии по книге тов. Александрова». В итоге принятое 22 апреля 1947 года постановление признавало, что январская дискуссия «оказалась куцей, неэффективной», к концу мая была намечена новая дискуссия с обязательной широкой публикацией её стенограммы. «Организацию и проведение новой дискуссии поручить тов. Жданову» — гласил последний пункт постановления.

Действительно, в политбюро при всём многообразии организационных талантов и воли к власти у большинства его членов, пожалуй, только Жданов мог выполнить столь специфический гуманитарный проект. Тем более что «наезд» на философское сообщество требовалось провести не грубо, а мягко и дипломатично.

Андрей Жданов был завален массой разнообразных задач. В числе прочего именно с мая 1947 года началась подготовка к созданию Коминформа, а в начале июня прошёл первый суд чести над профессорами Клюевой и Роскиным. Поэтому новая философская дискуссия началась почти на три недели позже запланированного срока. По точному замечанию её очевидца и участника, «то был единственный в нашей истории всесоюзный съезд работников философии».

Дискуссия проходила с 16 по 25 июня и уже не в конференц-зале Института философии, как это было в январе, а в здании ЦК. К участию пригласили ведущих философов из вузов и научных учреждений не только Москвы, но и Ленинграда, Киева, Минска и других крупнейших городов страны. Также присутствовали руководящие работники ЦК ВКП(б), республиканских и областных парторганизаций — фактически вся идеологическая номенклатура страны. Пригласили и несколько десятков руководителей Академии наук, ведущих экономистов и историков, не забыли и первых литераторов того времени — в заседаниях «философского съезда» приняло участие всё руководство Союза писателей: Вишневский, Фадеев, Панфёров, Симонов и др. Помимо Жданова на всех заседаниях присутствовали секретари ЦК Кузнецов и Суслов. Интересно, что Жданов оформил пропуск-приглашение и своей жене, Зинаиде Александровне, работавшей тогда сотрудницей «историко-партийного кабинета» в ВПШ. «Философский съезд» Зинаида Жданова посещала вместе с супругой маршала Ворошилова, работницей той же партшколы. Этих жён членов политбюро объединяла не только совместная работа и соседние квартиры в Кремле: до встречи с мужьями-большевиками в юности обе успели побывать членами партии социалистов-революционеров…

Заседания шли по вечерам, с 18 до 22 часов, иначе их не мог посещать загруженный делами Андрей Жданов. Именно он по поручению ЦК открыл первое заседание коротким вступлением: «Уже то, что эта дискуссия проводится вторично, показывает, какое значение Центральный Комитет придаёт обсуждаемой теме. Тема эта, как вы сами понимаете, серьёзная».

Ещё раз отметим пристальное внимание сталинского руководства к, казалось бы, отвлечённым вопросам литературы или философии — факт в истории, пожалуй, беспрецедентный. На этот раз дискуссия получилась достаточно свободной и не без неожиданностей. Так, опять проявился неугомонный «великорусский шовинист» Хорен Аджемян, призвавший ЦК большевиков «взять в союзники диалектического материализма православие в целях борьбы с Ватиканом».

Но кульминацией дискуссии были конечно же не этот казус и не выступления «штатных» советских философов. Внимание всех присутствующих было приковано к речи товарища Жданова. Внимательно наблюдая и слушая выступающих, ночами Жданов работал над подготовкой своего доклада. Текст его был готов к 23 июня и тут же направлен Сталину с сопроводительной запиской:

«Тов. Сталину. Направляю Вам проект своей речи на философской дискуссии. Очень прошу Вас просмотреть и сделать свои указания. Речь предполагаю произнести завтра, 24-го июня в 6 ч. вечера, после чего, по-моему, следует вести прения ещё в течение вечернего заседания 24-го и часть вечернего заседания 25-го июня с тем, чтобы 25-го июня дать заключительное слово т. Александрову и на этом закончить дискуссию. А. Жданов».

На записке рядом с чернильной подписью Жданова Сталин написал ответ простым карандашом: «Т. Жданов! Вышло не плохо. Хорошо бы разбить речь на две главы (глава 1-ая — критика учебника, глава 2-ая — о философ. фронте). Есть поправки в тексте. И. Сталин».

Андрей Жданов дисциплинированно разбил свой доклад на две главы с соответствующими названиями. Правки вождя и старшего товарища были немногочисленными — 26 на сорок одной странице — и скорее стилистическими. Так, в изначальной ждановской фразе — «марксизм возник, вырос и победил в беспощадной борьбе со всеми представителями идеалистического мракобесия» — Сталин исправил залихватское «мракобесие» на более строгое и уважительное «направление». Впрочем, доклад сохранил привычную Жданову живость и нарочитую весёлость стиля — последнее, пожалуй, в те времена было присуще исключительно его произведениям; все остальные властители СССР были тогда сугубо серьёзны в публичных выступлениях. Жданов же и в докладе, задуманном по сути как обязательная директива всему философскому сообществу, сумел с юмором и дипломатично польстить аудитории, прежде чем начать ею командовать и ставить в рамки.

Начиная выступление, он назвал себя «философским юнгой, впервые вступающим на зыбкую палубу философского корабля во время жестокого шторма», в отличие от присутствующих в зале профессиональных философов, названных «старыми философскими морскими волками», способными «легко бороздить философские моря и океаны». При этих словах стенограмма фиксирует одобрительный смех в зале, что, впрочем, привычно для его докладов и выступлений. Жданову такая реакция слушателей явно нравилась. Без сомнения, и сам Сталин считал, что чрезмерную серьёзность, присущую советским вождям, полезно иногда разбавлять простыми человеческими шутками.

Но почти сразу аудитория получила совсем нешуточный удар: «На философском фронте отсутствует развёрнутая большевистская критика и самокритика. Отсутствие творческих дискуссий, критики и самокритики не могло не отразиться пагубным образом на состоянии научной философской работы. Известно, что философская продукция совершенно недостаточна по количеству и слаба по качеству. Монографии и статьи по философии — редкое явление».

Отметим, что для Жданова «критика и самокритика» была не просто прикладным инструментом, в его понимании она являлась главным средством преодоления противоречий в социалистическом обществе. Жданов так сформулировал этот ключевой тезис: «Наша партия уже давно нашла и поставила на службу социализму ту особенную форму раскрытия и преодоления противоречий социалистического общества (а эти противоречия имеются, и о них философы не хотят писать из трусости), ту особенную форму борьбы между старым и новым, между отживающим и нарождающимся у нас в советском обществе, которая называется критикой и самокритикой».

Не будем вдаваться во все философские тонкости сорока с лишним страниц научного доклада Жданова. Очевидец вспоминал позднее: «Речь Жданова произвела на участников дискуссии сильное впечатление. На фоне по преимуществу догматических выступлений её участников она выгодно отличалась имманентностью хода рассуждения, претензией на крупномасштабные обобщения и глобальные формулировки, как бы выводящие методологию историко-философского исследования на новый и высокий уровень».

Эта оценка принадлежит доктору философских наук Захару Каменскому. При этом сам Каменский, один из лучших специалистов по истории русской философии XIX века, весьма критически относился к роли Жданова и написал эти слова в сборнике, изданном в 1991 году, в самый разгар антисталинской «перестроечной» публицистики, под говорящим названием «Изживая "ждановщину"». К философскому содержанию доклада Жданова Захар Каменский отнёсся критически, но, как видим, не смог не отметить блестящую форму того доклада.

Сразу после выступления Жданова аудитория мигом разделилась на льстецов и критиков. «Придворный философ» Марк Митин, руководитель кафедры диалектического материализма ВПШ, поспешил с запиской: «Уважаемый Андрей Александрович! Не могу удержаться от того, чтобы не выразить свои чувства после Вашей речи. Ваша речь доходит до глубины души… Вот каким большевистским языком мы должны говорить! Вот чему мы должны учиться. Разрешите мне от всей души поблагодарить Вас за такое вдохновляющее выступление».

Показательно раскаялся и сам объект критики. «Я вполне сознаю, — писал в июле 1947 года Александров Сталину и Жданову, — что не поправь меня Центральный Комитет по теоретическим вопросам, мало пользы было бы от меня как профессионального философа для партии… Философская дискуссия, и особенно глубокое, сильное выступление товарища Жданова, зарядили философских работников огромной большевистской страстью, вызвала у всех у нас рвение, искреннее стремление покончить со старыми приёмами, навыками в научной, публицистической и организаторской работе».

Жданов наверняка усмехнулся такой грубой лести, в те дни на его рабочем столе подобных записок появилось немало. Но куда больше внимание Жданова привлекли развёрнутые письма, направленные ему рядом философов, в том числе совсем не «маститых». Многие из них содержали вполне конструктивную критику отдельных положений его доклада от 24 июня 1947 года.

И здесь отметим, что особое внимание Жданов уделил не «чистым», кабинетным философам, а тем, кто занимался вопросами философии, одновременно работая в области естественных наук. Так, к нему обратился сотрудник аппарата ЦК Сергей Суворов, получивший образование и начинавший карьеру как учёный-физик, поэтому в докладе Жданова он обратил внимание на момент, где были затронуты совсем уж глубоко научные моменты стыка физики и философии по поводу природы материи. Ознакомившись с соображениями Суворова и материалами теоретической физики, Жданов согласился, что его пассаж с полным отрицанием взгляда на материю, как «сумму волн, несущих энергию», всё же не совсем верен с точки зрения современной ему физической теории. В итоге в печатной версии доклада появилась более осторожная и обтекаемая формулировка, что отрицаются попытки изобразить материю «только лишь как некоторую совокупность волн». На этом примере можно оценить степень глубины и проработки Ждановым философских идей.

На следующий день после доклада, 25 июня 1947 года, к Жданову обратился 42-летний профессор философии Бонифатий Кедров, крупный учёный в области органической химии. Жданов обратил внимание на пророческие слова Кедрова о том, что в советской жизни уже присутствуют «некоторые симптомы особого рода ревизии марксизма путём выхолащивания из него творческого характера». Собственно, все последующие десятилетия, 1950—1980-е годы, и пройдут в СССР под знаком такого выхолащивания и омертвения марксистской идеологии. И вполне диалектический парадокс: здесь свою негативную роль сыграет именно выдвиженец Жданова на ниву идеологии М.А. Суслов. Впрочем, в отсутствие живой марксистской философии в брежневское время, «заместитель генсека по идеологии» только и мог, что консервировать прежние наработки.

Жданов явно чувствовал такую опасность. Сама организованная им и Сталиным дискуссия во многом была направлена как раз против народившегося самоуспокоения и выхолащивания философской науки. По итогам встречи с философом-химиком Кедровым у Жданова появилась мысль не ограничиваться только публикацией стенограммы «философского съезда». В записной книжке он пометил карандашом: «Философск[ий] журнал и начать с дискуссии». Так в конце 1947 года в СССР появился журнал «Вопросы философии», призванный бороться с застоем в области теории. Новый журнал должен был играть ту же роль, что и газета «Культура и жизнь» в творческой сфере. Главным редактором журнала с подачи Жданова стал Бонифатий Кедров — его снимут с этого поста через несколько месяцев после смерти Жданова, когда люди Маленкова возьмут административный реванш и разгромят «ленинградскую группу». Попытка радикально оживить философскую мысль в СССР в рамках марксизма в конечном итоге не удалась.

Для лучшего понимания атмосферы тех лет обратим внимание на такую деталь: упомянутые нами крупные философы эпохи были не просто учёными. Все они — участники Великой Отечественной войны. Например, доктора философии Захар Каменский и Бонифатий Кедров были бойцами Московского народного ополчения: Каменский — рядовым стрелком, а Кедров — командиром артиллерийского расчёта; на передовой они прошли самые страшные бои осени 1941-го и первой военной зимы.

Фронтовой опыт наряду с опытом естественных наук и, разумеется, поддержкой Жданова тоже в немалой степени способствовал взлёту философской карьеры Кедрова. Очень скоро, в сентябре 1947 года, Жданов прервёт и большую государственную карьеру философа Александрова — решающую роль здесь сыграли не «философские» ошибки, а повышенное внимание к личному благополучию с высокими гонорарами и принадлежность к группе Маленкова. Александрова на посту начальника УПА сменит (в том числе и по результатам философской дискуссии) ждановский выдвиженец Михаил Суслов, а его заместителем станет также человек Жданова Дмитрий Шепилов — оба, опять-таки, не только с высшим образованием, но и с реальным практическим и фронтовым опытом. Оба до конца жизни останутся преданными коммунистическим идеалам и приверженцами аскетического образа жизни.

Раскритикованного на философской дискуссии и уволенного из аппарата ЦК Александрова переведут на пост директора Института философии. Уже после смерти Сталина, в короткий период выдвижения в первые лица Георгия Маленкова, его тёзка и креатура Георгий Александров станет министром культуры СССР. Он пробудет на этом посту год и один день и снова будет «задвинут» в мелкие научные начальники сразу после того, как Хрущёв победит Маленкова в аппаратной борьбе. Но это уже совсем другая история…

9 июля 1947 года по итогам философской дискуссии к Жданову обратился 39-летний Михаил Иовчук, секретарь ЦК КП(б) Белоруссии по пропаганде и агитации. Он просил Жданова включить в публикуемую стенограмму «философской дискуссии» свой ответ на критику его статей, прозвучавшую в одном из выступлений. На просьбу Иовчука Жданов резонно ответил короткой запиской: «Это было бы несправедливо по отношению к другим. Жданов».

По согласованному со Сталиным решению стенограмма должна была быть обнародована полностью, без купюр и дополнений. Исключили только личные нападки на Александрова в одном из выступлений и призыв Аджемяна побрататься марксистам с православием «против Ватикана», а также подкорректировали упомянутую выше фразу в докладе Жданова о соотношении материи и энергии.

Жданов утверждал даже эскиз обложки первого номера журнала «Вопросы философии», в котором обнародовали стенограмму съезда. Примечательно, что по предложению Жданова в новом журнале установили и самые высокие в СССР гонорары за публикацию.

В завершение темы добавим, что философский доклад Жданова тогда же напечатали отдельной брошюрой. До самой смерти Сталина её неоднократно будут переиздавать большими тиражами и сделают важной частью официальной идеологии «позднего сталинизма», обязательной к изучению в вузах.

На прошедшем под руководством Жданова «философском съезде» прошла лишь первая из намеченных высшим руководством СССР дискуссий по важнейшим научным направлениям. Летом 1948 года пройдёт инициированный высшим руководством страны диспут биологов, когда на сессии ВАСХНИЛ (Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. В.И. Ленина) яростно столкнутся сторонники и противники Лысенко.

На весну 1949 года наметят аналогичную дискуссию среди физиков. Но она не состоится — на тот момент многие ведущие специалисты были слишком заняты в атомном проекте, а когда в августе того же года успешно испытали первую советскую ядерную бомбу, в Кремле явно сочли, что у советских физиков и без дискуссии всё в порядке с теорией и практикой.

Летом 1950 года среди филологов и не только пройдёт большая дискуссия по проблемам языкознания. В конце 1951 года будет организована дискуссия по проблемам политэкономии социализма. Аналогичные мероприятия пройдут среди историков и других представителей академических наук. Отметим, что вылившиеся в жаркие, а порой и ожесточённые споры дискуссии были не только инициативой верховной власти — во многих случаях необходимость их проведения вызревалась «снизу».

Однако опыт этих дискуссий так и не был до конца осмыслен. И в индивидуальных мемуарах, и в коллективной памяти научного сообщества он остался негативным из-за всеобщего нежелания быть объектом ожесточённой критики. Но вот парадокс — для развития науки оказалось полезнее содрогаться в таких вот дискуссиях под требовательным оком злой власти, чем ощущать спокойное безразличие нашего времени к научным достижениям…

 

Глава 35.

«МИНИСТР И МУЗЫКА»

По мнению Жданова, в дискуссиях нуждались не только сугубо научные сферы — культура и искусство тоже не могли развиваться без «критики и самокритики». Но под грудой разнообразных задач послевоенного восстановления этот вопрос отодвигался на второй план. «Сигналы были, но у нас не доходили руки» — так выскажется об этом Андрей Жданов в январе 1948 года.

Поводом стала опера Вано Мурадели «Великая дружба», поставленная на сцене Большого театра к тридцатилетию Октябрьской революции. 5 января 1948 года Сталин, Жданов, Молотов, Берия, Маленков, Микоян и Вознесенский наконец посмотрели её. Полночь с 5-го на 6-е все вышеперечисленные руководители встретили в кремлёвском кабинете Сталина.

Вероятно, у лидеров СССР были завышенные ожидания от оперы, постановка которой была приурочена к столь знаменательной дате. Дмитрий Шепилов вспоминал: «Жданов сразу же после её прослушивания сказал мне, что Сталин остался недоволен новой оперой. По его мнению, это — какофония, а не музыка. К тому же Сталин считает, что фабула оперы искажает историческую правду. Андрей Александрович предложил мне, чтобы Агитпроп разобрался, каково положение в советской музыке, и подготовил ЦК свои предложения».

Отметим, что все свои распоряжения наш герой подкреплял такой ссылкой на товарища Сталина — даже в среде чиновников высшего уровня «культ личности» оставался удобным инструментом управления. Но, судя по тому явному увлечению, с которым Жданов в начале 1948 года занялся «музыкальным фронтом», его негативная оценка юбилейной оперы была вполне искренней, а не просто уступкой мнению вождя. Для Жданова неудачная опера станет не только поводом для проведения дискуссий в музыкальной среде, но и возможностью заменить руководство советской культуры своими выдвиженцами.

Опера «Великая дружба» (другое её название «Чрезвычайный комиссар») рассказывала о Гражданской войне на Кавказе. Композитор Вано Мурадели был земляком Сталина, уроженцем Гори, того же города, где родился вождь. Вообще-то Мурадели от рождения носил армянскую фамилию Мурадян, но в честь вождя сменил её на грузинский аналог. Был он вполне успешным и небесталанным композитором, ряд его произведений пользовался заслуженной популярностью, а парадные музыкальные вещи, вроде симфонии памяти Кирова или «Кантаты о Сталине», обеспечили ему высокое и доходное место в музыкальной иерархии СССР. Мурадели был легальным советским миллионером. Только Большой театр в 1947 году выплатил ему за музыку к опере «Великая дружба» 67 тысяч рублей, а ещё 17 советских театров, также собиравшихся ставить это произведение, заплатили композитору свыше 170 тысяч рублей. Для сравнения напомним: месячная зарплата руководителя в аппарате ЦК тогда составляла чуть более двух тысяч рублей.

Современные исследователи «музыкальных событий» 1947—1948 годов в целом достаточно критично относятся к уровню злополучной оперы Мурадели. Однако, раскритиковав парадное произведение советского композитора («причудливую смесь из самого дурного пошиба оперной вампуки с набором заштампованных политических лозунгов»), тут же начинают осуждать сталинское руководство и персонально Жданова за критику раскритикованной ими же оперы. И в угаре привычного антисталинизма эта явная, мягко говоря, нелепость совсем не смущает исследователей.

Но нам куда интереснее оценка оперы, подготовленная в недрах ждановского агитпропа: «Если все русские охвачены мрачным чувством мести, изображены одной чёрной краской, то все горцы показаны в идиллических тонах… Мы не встречаем ни одного русского положительного персонажа… Орджоникидзе выведен не руководителем большевистски настроенной горской и казачьей бедноты, не организатором партизанской борьбы в тылу у Деникина, как это было в действительности, а лишь вождём горцев… Следует отметить также, что если музыка, характеризующая комиссара и горцев, широко использует национальные мелодии и в целом удачна, то музыкальная характеристика русских лишена национального колорита, бледна».

События развивались стремительно. Уже 10 января 1948 года Жданов открыл в ЦК трёхдневное совещание советских композиторов, где присутствовал весь цвет отечественной музыкальной культуры тех лет — Шостакович, Хачатурян, Соловьёвседой и др. Присутствовал и сам «виновник» Мурадели, но, судя по вступительному слову Жданова, «банкротство» юбилейной оперы стало лишь поводом вызвать в среде композиторов дискуссию о современном положении и путях развития советской музыки.

«Мы должны по всей справедливости оценить значение провала оперы Мурадели, — высказывался наш герой. — Если опера является высшей, синтетической формой искусства, которая сочетает в себе достижения всех основных видов музыкального и вокального искусства, то неудача оперы, появившейся после многолетнего перерыва, означает серьёзный провал советского музыкального искусства. Это не частный случай, и поэтому его нельзя свести к творческой неудаче Мурадели. Надо всесторонне выяснить, в каких условиях мог совершиться этот прорыв, каковы причины, его породившие».

Далее Жданов не без лукавства призывал собравшихся: «Если ЦК не прав, защищая реалистическое направление и классическое наследство в музыке, пусть об этом скажут открыто. Быть может, старые музыкальные нормы отжили свой век, быть может, их надо отбросить и заменить новым, более прогрессивным направлением? Об этом надо прямо сказать, не прячась по углам и не протаскивая контрабандой антинародный формализм в музыке под флагом якобы преданности классикам и верности идеям социалистического реализма».

Впрочем, рассуждения о формализме лишь подводили Жданова к главному, по его мнению, вопросу музыкальной жизни: «Неясно также, каковы "формы правления" в Союзе советских композиторов — являются ли эти формы правления демократическими, основанными на творческой дискуссии, критике и самокритике, или они больше смахивают на олигархию, при которой все дела вершит небольшая группа композиторов и их верных оруженосцев — музыкальных критиков подхалимского типа, — и где, как от неба до земли, далеко до творческой дискуссии, творческой критики и самокритики».

Из этих слов несложно понять, как Жданов оценивал ситуацию на вершине советского музыкального бомонда. И если не принимать безоговорочно на веру точку зрения самих «музыкальных олигархов» и их эпигонов (как делают большинство современных исследователей), данная Ждановым оценка не будет преувеличением. К его чести, он понимал, что в этой сфере проблемы не решаются чисто административными мерами, а присутствующие в зале «музыкальные олигархи» — тот же Шостакович, например — являются в первую очередь бесспорными музыкальными талантами. Но талант, по мнению Жданова, не давал индульгенции от критики. Отсюда и это совещание композиторов, и намеченный на весну 1948 года большой съезд деятелей музыкальной культуры.

Отметим и то, что Андрею Жданову явно нравилось заниматься этой темой. Если среди членов политбюро написать квалифицированный доклад по философии мог бы, при желании, и товарищ Сталин, то теоретические тонкости музыкальной сферы среди верховных властителей СССР были доступны, без преувеличения, только Жданову. Предоставим слово Шепилову:

«Была сфера, соприкасаясь с которой Жданов буквально преображался, становился одержимым, с вдохновенным горением искал ответы на мучившие его вопросы… Помню, в каком состоянии творческой одержимости вынашивал он своё выступление по вопросам музыки. Он собирал по крупицам и всесторонне продумывал высказывания Маркса и Энгельса, штудировал эстетические работы Плеханова, статьи, записи бесед, письма Ленина. На столе у него лежали стопки книг В. Стасова, А. Серова, письма П. Чайковского с закладками, пометками, подчёркиваниями.

Найдя в литературе какой-нибудь поразивший его образ или формулировку, он горел желанием поделиться своими мыслями и чувствами. Он нередко звонил мне на 3-й этаж в самое неожиданное время — утром, глубокой ночью:

— Вы можете зайти сейчас? Я приходил.

— Слушайте: "Музыка должна высекать огонь из сердец людей". Бетховен. По поводу его Пятой симфонии. Представляете себе, какое высочайшее предназначение музыки: высекать огонь из сердец людей.

Или:

— Вы штудировали "Критические статьи" Серова о музыке? Ну, батенька, какие же здесь золотые россыпи. Слушайте: "В мелодии — главная прелесть, главное очарование искусства звуков; без неё всё бледно, бесцветно, мертво, несмотря на самые принуждённые гармонические сочетания, на все чудеса контрапункта и оркестровки". А модернисты изгоняют мелодию, то есть умерщвляют душу музыки!»

Работы Александра Серова, русского композитора XIX века и, пожалуй, первого музыкального критика дореволюционной России, действительно активно использовались нашим героем в его выступлении. Не меньше внимания Жданов уделил и Владимиру Серову, самому крупному музыкальному критику России на рубеже XIX—XX веков. Выступление секретаря ЦК перед советскими композиторами обошлось без ссылок на Маркса или Сталина, зато показательно базировалось на теоретическом наследии классической русской музыки как раз того периода, когда она сумела вобрать в себя всё лучшее из европейской классики и русского народного творчества.

Музыкальные пристрастия Жданова в январе 1948 года не остались тайной и для его «ленинградцев». Историки В.И. Демидов и В.А. Кутузов на основе общения с работниками аппарата Смольного, часто бывавшими в Москве у Жданова, приводят воспоминания как раз о тех январских днях подготовки Ждановым музыкального совещания: «Александр Николаевич Кузнецов, самое доверенное его лицо и бессменный помощник, допускал иногда "утечку информации" — загадочно улыбаясь, сообщал узкому кругу: "А вы знаете, чем сейчас занят Андрей Александрович?.. Он нацелен на серьёзную перестройку в нашей музыкальной культуре… Вот уже вторую неделю сидит и прослушивает пластинки — с классикой, народной, эстрадной музыкой…"».

Архивы сохранили множество писем, обращений и целых докладов композиторов, в основном преподавателей Московской и Ленинградской консерваторий, поступивших тогда на имя Жданова. Со многими из них Жданов предварительно встречался в процессе подготовки своего «музыкального» выступления.

Остановимся только на отдельных, наиболее показательных моментах речи Жданова, прозвучавшей перед композиторами 13 января 1948 года:

«Новаторство не является самоцелью; новое должно быть лучше старого, иначе оно не имеет смысла… Мы не утверждаем, что классическое наследство есть абсолютная вершина музыкальной культуры. Если бы мы так говорили, это означало бы признание того, что прогресс кончился на классиках. Но до сих пор классические образцы остаются непревзойдёнными. Это значит, что надо учиться и учиться, брать из классического музыкального наследства всё лучшее, что в нём есть и что необходимо для дальнейшего развития советской музыки.

…Болтают об эпигонстве и всяких таких штуках, пугают этими словечками молодёжь, чтобы она перестала учиться у классиков. Пускают в ход лозунг, что классиков надо перегонять. Это, конечно, очень хорошо. Но для того, чтобы перегнать классиков, надо их догнать, а вы стадию "догоняния" исключаете, как будто это уже пройденная ступень.

…Вы, может быть, удивляетесь, что в Центральном Комитете большевиков требуют от музыки красоты и изящества. Что за новая напасть такая?! Да, мы не оговорились, мы заявляем, что мы стоим за красивую, изящную музыку… Ведь что такое гениальное в музыке? Это совсем не то, что могут оценить только кто-то один или небольшая группа эстетствующих гурманов. Музыкальное произведение тем гениальней, чем оно содержательней и глубже, чем оно выше по мастерству, чем большим количеством людей оно признаётся, чем большее количество людей оно способно вдохновить. Не всё доступное гениально, но всё подлинно гениальное доступно…»

Даже в этих коротких цитатах просматривается основное требование Жданова к современному искусству — с одной стороны, оно не должно быть заумным развлечением «небольшой группы эстетствующих гурманов», с другой — не должно опускаться ниже имеющихся классических образцов.

Нельзя не отметить ещё одну фразу из выступления Жданова: «Современную музыку характеризует одностороннее увлечение ритмом в ущерб мелодии». Похоже, здесь Жданов, сам того не ожидая, сделал пророческое предсказание — сейчас даже неискушённый читатель, оглянувшись на музыку второй половины XX века, наверняка согласится, что вся история современных музыкальных течений, от джаза до рока, прошла под знаком тотального торжества ритма над мелодией. Яркое свидетельство этому — современная коммерческая эстрада в Р.Ф. Остающийся массовый спрос на мелодию реализуется на самом примитивном уровне, типа «шансона». При этом современная музыка в России явно проигрывает западным аналогам, а классическое музыкальное искусство стало уделом крайне малочисленных профессионалов и «эстетствующих гурманов». Невольно задумаешься: что же лучше для развития музыкальной культуры — современная «свобода творчества» или исступленно осуждаемый тоталитаризм ждановского образца?

Жданову удалось расшевелить композиторское сообщество. Наряду с дежурными уверениями в верноподданничестве и комплиментами в адрес представителя ЦК, пошло вполне деловое обсуждение проблем. Много критиковали не только профессиональную часть, но и музыкальную критику, склонную к стереотипному восхвалению авторитетов и не обеспечивающую должный уровень критического разбора новых музыкальных произведений. Жданов много общался напрямую с аудиторией, задавал вопросы, выслушивал ответы. Стенограмма привычно для нас отмечает: «Смех, аплодисменты».

Вот что в начале 1990-х годов в самый разгар разоблачительной публицистики написал очевидец того события композитор Тихон Хренников:

«На совещании присутствовали все крупнейшие композиторы — и Прокофьев, и Шостакович, и Мясковский, и другие. Первым выступал Жданов. Доклад его был очень интересным. Кстати говоря, доклад он не читал. Это в более поздние времена нас приучили к тому, что доклад обязательно должен быть писан и читан по бумажке…

В деятельности Жданова, конечно, много было негативного, особенно в том, что касается его выступления по поводу А. Ахматовой и М. Зощенко. Жданов был человек своего времени, проводил сталинскую политику. По-видимому, был человеком очень жёстким. Но справедливости ради надо сказать, что он был талантлив. И доклад сделал очень темпераментный. Вероятно, у него были какие-то тезисы, записки, но он их не читал. Когда речь дошла до высказываний Серова и Стасова, он попытался отыскать выписки, но потом махнул рукой и процитировал на память.

Когда Жданов кончил доклад, ему аплодировали все, кто сидел в зале: и Шостакович, и Прокофьев (я сидел позади Прокофьева), и другие. Аплодисменты были долгие, очень долгие и единодушные.

И многие музыканты искренне разделяли положения доклада.

…По поводу доклада потом ходило немало небылиц. Как-то в руки мне попались мемуары одного из наших известных писателей. Перелистал книгу и вдруг попал на то место, где автор пишет, что, по рассказам, на совещании музыкальных деятелей Жданов садился за рояль и показывал Прокофьеву и Шостаковичу, как им надо сочинять музыку и т. д. Признаться, мне стало стыдно, когда я прочитал эту сказку. В ЦК никогда не было инструмента, и уже по этой причине Жданов никак не мог сесть за инструмент. Это был зал заседаний ЦК, в котором, как помнят очевидцы, музыкальные инструменты не водились.

И ещё одно соображение. Конечно, Жданов был человеком очень самоуверенным, но не настолько, чтобы играть в присутствии цвета советской музыки. Ведь в зале сидели выдающиеся музыканты! Рассказывают, что где-то, когда-то на каких-то вечеринках и сборищах Жданов действительно любил садиться за инструмент и играл вальсики. Под эти вальсики танцевали высокие лица. Но не более.

Итак, выступление Жданова было встречено единодушным шквалом аплодисментов. Передо мной, как я уже сказал, сидел Прокофьев, а впереди него — М.Ф. Шкирятов. Не помню, кто сидел слева от Прокофьева, но очень часто Прокофьев обращался туда и переговаривался с кем-то во время выступления Жданова. И так же часто оборачивался Шкирятов и пытался призвать к порядку Прокофьева. В конце концов Прокофьев не выдержал и вскипел:

— Кто вы такой, что делаете мне замечания!

В чём-то, видимо, ситуация была комическая, ибо Жданов прервал свою речь и стал смеяться.

Вы спрашиваете, кто такой Шкирятов? В то время вершитель судеб — председатель партийной контрольной комиссии… Так вот на вопрос Прокофьева Шкирятов ответил:

— А никто, я просто такой же человек, как и вы».

Показательно отсутствие чинопочитания и страха у советского композитора перед высокопоставленным чиновником. Отметим и даже некоторый пиетет одного из вершителей судеб ЦК, каким был Шкирятов, человек жестокий и жёсткий, перед популярным деятелем советской культуры. Запомним и реакцию Жданова на инцидент.

Дмитрий Шостакович брал слово на совещании дважды, разбирал недостатки оперы Мурадели, предлагал новые методы музыкальной пропаганды. Завершил своё выступление один из самых исполняемых композиторов мира, лауреат пяти сталинских премий так: «Критика, прозвучавшая по моему адресу, правильная, и я буду всячески стараться работать больше и лучше… Мне хотелось бы, как, думаю, и другим, получить экземпляр того выступления, которое сделал товарищ Жданов. Знакомство с этим замечательным документом может нам дать очень много в нашей работе».

Жданов лично занимался подготовкой книги по итогам январского собрания композиторов. Уже в марте 1948 года, очень быстро для техники того времени, из печати большим тиражом выйдет полная стенограмма под именем «Совещание деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б)». Отдельной брошюрой будет издано выступление Жданова — так же как и его речь на «философском съезде», до самой смерти Сталина она будет переиздаваться тиражами в сотни тысяч экземпляров.

Последствия «банкротства» юбилейной оперы Мурадели не ограничились лишь «критикой и самокритикой» внутри музыкального сообщества. Опера была ещё и весьма дорогостоящим проектом, только прямые расходы Большого театра на её постановку превысили миллион рублей. Всего же потери государства, с учётом подготовительных мероприятий по постановке оперы в других театрах страны, приближались к двум миллионам тех рублей (почти 20 миллионов долларов в текущих ценах). Поэтому произошли изменения в руководстве этим сегментом музыкальной культуры, оформленные постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «Об опере "Великая дружба" В. Мурадели». На самом деле постановлений было два. Первое, закрытое, для внутреннего пользования, было сугубо деловым, спокойным, как выразился сам Жданов, «академическим» документом. Его готовили работники УПА. Но для усиления воспитательного эффекта Андрей Жданов к публикации в «Правде» лично подготовил другой, более жёсткий текст, в который добавил целые абзацы музыкальной критики «сверху» с элементами политического характера:

«Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идёт о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло своё наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как тт. Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам. Характерными признаками такой музыки является отрицание основных принципов классической музыки, проповедь атональности, диссонанса и дисгармонии, являющихся якобы выражением "прогресса" и "новаторства" в развитии музыкальной формы, отказ от таких важнейших основ музыкального произведения, какой является мелодия, увлечение сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков. Эта музыка сильно отдаёт духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик».

Примечательно, что современная музыкальная критика как раз относит произведения Шостаковича к музыке с элементами атональности. То есть с указанными Ждановым фактами расхождений нет, есть лишь полярные взгляды и оценки.

Обратим внимание на ещё один момент ждановской критики музыкальной системы СССР. Он — и, видимо, не без оснований — обвинял музыкантов в шаблонном подходе к подготовке молодой смены: «Творчество многих воспитанников консерватории является слепым подражанием музыке Д. Шостаковича, С. Прокофьева и др.».

Предназначенный к публикации вариант постановления об опере Мурадели Жданов окончательно отредактировал уже вместе со Сталиным. Соратники в итоге несколько сгладили накал критики, убрали особенно острые выпады. Например, вычеркнули совсем уж тяжкое обвинение в отрыве «ряда деятелей советской музыки от жизни партии, Советского государства и советского народа».

В системе государственных органов театры и музыку курировал Комитет по делам искусств при Совете министров СССР. Его прежнего руководителя 43-летнего литературного критика Михаила Храпченко в начале февраля 1948 года по предложению Жданова сменил бывший директор Третьяковской галереи, тоже 43-летний Поликарп Лебедев. Сменилось и руководство Союза советских композиторов, генеральным секретарём союза назначили уже упоминавшегося Тихона Хренникова, тогда ещё совсем молодого 35-летнего композитора, автора ряда опер и музыки к популярным фильмам тех лет. Его заместителем и главным редактором журнала «Советская музыка», в соответствии со ждановскими кадровыми предпочтениями, стал недавний фронтовик Витольд Мариан Ковалёв, в 1941 году ушедший с учёбы в Московской консерватории в Московское народное ополчение. Критика и кадровые перестановки по той же ждановской традиции сопровождались и «бонусами» — главный музыкальный журнал СССР получил дополнительные средства и штаты, стал выходить чаще, а его гонорары и оклады сотрудников подняли до уровня центральных литературных журналов.

По всему СССР в музыкальных коллективах и училищах были организованы собрания с обсуждением выступления Жданова и других материалов январского совещания композиторов в Кремле. Верховная власть стремилась открыть пути для критики «музыкальных олигархов» и снизу.

Новый руководитель Комитета по делам искусств Поликарп Лебедев даже предложил Жданову, для пущего закрепления воспитательного эффекта, провести суд чести «над музыковедами-формалистами». К такому суду должны были привлекаться не композиторы, а именно музыкальные критики и именно за «низкопоклонство перед Западом». Вот что писал 12 марта 1948 года Лебедев в адресованной на имя Жданова докладной с проектом приказа «Об организации суда чести над музыковедами-формалистами»: «Музыкальный критик Шнеерсон пропагандировал на страницах советской печати современную упадочную американскую, английскую и французскую музыку, не критически восхваляя её (как пример, пропаганда Д. Гершвина)».

Товарищ Жданов, человек при всей политической ангажированности с тонким пониманием предмета и музыкальным вкусом, не оценил такой административный восторг и проект «музыкального» суда чести отклонил, написав на докладной резолюцию: «Дело сомнительное».

Тихон Хренников так описал свою первую встречу со Ждановым уже в новом качестве главы Союза композиторов:

«Через некоторое время меня к себе пригласил Жданов.

— Ну, как дела? — спрашивает.

— Вы знаете, — отвечаю, — совершенно не знаю, что мне там делать…

— Самая главная ваша задача, — продолжал Жданов, — организовать сейчас как можно больше поездок. Композиторы должны общаться с жизнью, а не смотреть на свой собственный пуп.

Не ручаюсь за дословную точность пересказа всего разговора со Ждановым, но, признаюсь, довольно долго был в шоке по поводу его рассуждений о композиторах, которые "всё время смотрят на свой собственный пуп и не знают, что вокруг них происходит в жизни". Похоже, что это была главная мысль Жданова, он её много раз повторял. Естественно, что это мне крепко запомнилось, хотя такой бесцеремонный пассаж по поводу художника запомнится, даже если он и не повторен, а сказан однажды. Соответственно, и все советы Жданова исходили из главной мысли, а именно: композиторов нужно обратить лицом к жизни. Надо сказать, что при этом он ничего не говорил, как я должен себя вести, и уж во всяком случае, не требовал от меня какой-то жёсткой политики, жёсткой линии.

Во время нашего разговора вошёл А. Кузнецов, который был тогда секретарём ЦК (он прибыл из Ленинграда и потом был расстрелян). В тот момент готовилось какое-то постановление ЦК по поводу антирелигиозной пропаганды, и Кузнецов принёс его проект. Читая текст, Жданов остановился и произнёс:

— Нам нужно думать о лекторах.

И стал рассуждать, что они, как правило, очень плохие, а потому не могут ответить там на вопросы. По этому случаю Жданов рассказал эпизод с одним из лекторов ЦК. Явившись однажды в колхоз с лекцией и поясняя старикам и старухам, что Бога-де нет, этот лектор был посрамлён единственным заданным ему вопросом по поводу того, что если уж он всё знает, то как объяснить, что одна и та же трава, идущая в корм корове, лошади и козе, превращается в навоз разной формы и качества. Ответа собравшиеся не услышали, зато услышали назидательную реплику спрашивавшего:

— Ты в г… не разбираешься, а говоришь, что Бога нет. Рассказ об этой истории Жданов закончил словами о том,

что нужны профессиональные кадры, пропагандисты, знающие жизнь и могущие ответить на все вопросы».

Вообще Андрей Жданов достаточно скептически относился к пониманию госчиновниками новых послевоенных задач по развитию общества, тем более всех тонкостей философской или музыкальной дискуссии. Об этом, например, недвусмысленно свидетельствует сохранившаяся в семейном архиве Ждановых юмористическая пьеса «Министр и музыка», написанная Андреем Александровичем. Её коротенький текст стоит привести полностью:

«Министр и музыка

Сценка в 2 действиях

Действующие лица:

Министр — Алексенко.

Его жена.

Шепилов — Шепилов.

Действие происходит в Москве в феврале 1948 года.

Действие 1

Министр — в министерстве; Шепилов — в аппарате.

Министр (в телефонную трубку): Здравствуйте, товарищ Шепилов!

Шепилов: Здравствуйте, товарищ министр!

Министр: А я думал, думал и не удержался — решил позвонить в ЦК. Сегодня такой знаменательный день. Какое замечательное решение ЦК по музыке. Ну и ЦК у нас. В самую точку попал. Как будто в воду глядел. А я уже много лет всё думаю: почему до меня современная музыка не доходит, почему я на всех концертах сплю? Жена говорит, что это оттого, что я музыки не понимаю. Таскает по концертам и пилит. Нет, уж теперь я с ней поговорю по-другому. Спасибо ЦК, что открыл нам глаза. Большущее спасибо.

Шепилов (скромно): Мы очень рады, что решение ЦК всколыхнуло не только музыкантов, но и весь партийный советский актив. О нашем разговоре будет сообщено секретарям ЦК.

Министр (восторженно): Прошу вас. До свидания.

Шепилов: До свидания.

Действие 2

В зале консерватории во время концерта.

Жена министра: Послушай, Ваня, ты опять спишь на концерте. Как тебе не стыдно! Ведь на нас люди смотрят.

Министр (просыпаясь): Отстань! Брысь! Ты опять меня формалистикой угощаешь. Нет уж, теперь дудки, шалишь. Решение ЦК читала?

Жена: Читала.

Министр: Ну а если читала, не мешай. Теперь на нашей улице праздник. Разве это музыка? Это же сплошной диссонанс, режущие слух звукосочетания. Какофония! Ма-ма-разм! (Засыпает.)

Жена (в испуге шепчет): Ваня, Ваня, проснись! Ты спутал. Ведь это "Иван Сусанин", второй акт.

Министр (просыпается): Что? Кого? Сусанин — говоришь? Вот бы никогда не поверил. А я думал чёрт-те что, какой-то Хачатурян. Ну раз Сусанин это, конечно, особая статья. Ты бы так и сказала. Классика, она, брат своё возьмёт. Это не то, что извращённые вкусы эстетствующих гурманов ублажать — Глинка это не какой-нибудь Герострат. Одним словом — могучий жанр! (Храпит.)

Занавес».

* * *

Теперь сложно сказать, предназначалась ли эта насмешка над казённым пониманием искусства Сталину и коллегам по политбюро или была написана для себя в короткие часы отдыха от давящей груды государственных дел. Скорее — первое. Андрей Жданов был слишком дисциплинирован и осторожен, чтобы писать «в стол» нечто, что он не мог показать Сталину, которого, при всех нюансах отношений на заоблачных вершинах власти, искренне уважал и как полубога-вождя, и как просто старшего товарища, даже приятеля в отдельные моменты жизни. Жаль, мы уже не узнаем, как оценил этот юмор товарищ Сталин.

В начале 1948 года по стране прошла инспекция всей системы музыкального образования. Академической музыке в музучилищах и консерваториях в послевоенном СССР учились чуть более ста тысяч человек. Были изменены учебные планы — например, в консерваториях для теоретикокомпозиторских факультетов добавили отдельный курс истории философии и семинар по музыкальной критике, был значительно расширен курс истории русской музыки, увеличены часы изучения русского народного творчества, на всех факультетах введены курсы «Истории советской музыки» и «Музыки народов СССР».

Любопытно, какие недостатки обнаружили в Московской консерватории проверяющие из аппарата ЦК: «Творчество значительной части студентов-композиторов несёт отпечаток нездоровой атмосферы на композиторском факультете: отгороженность от жизни, замкнутость в кругу технических, формальных задач, абстрактность и схоластичность музыкального языка, крайний индивидуализм, при обострённом интересе к западноевропейской модернистической музыке и при явно выраженном пренебрежении к демократическим музыкальным средствам и жанрам… Ни директор консерватории Шебалин, ни тем более педагог Шостакович даже не пытались предотвратить эти вредные увлечения вверенной им молодёжи. Шебалин упорно добивался исключения политэкономии и философии из учебного плана композиторского отделения "как излишних для музыкантов", член парткома Д. Ойстрах постоянно выступает против обучения пианистов и скрипачей основам марксизма-ленинизма… Многие педагоги консерватории не ходят на собрания. Газет не читают, в политике не разбираются».

При всей политической ангажированности отчёта, сложно утверждать, что упомянутые профессиональный снобизм и стремление к замкнутости от мира не соответствуют реалиям. В иное время в благополучной стране такие устремления деятелей искусства, возможно, были бы оправданны. Но весна 1948 года — это всего три года после великой войны, а большинству памятны и Первая мировая с Гражданской… А рядом разгорается новая война, лишь позже названная холодной. В те дни люди вполне допускают и возможность ядерного нападения на Москву и Ленинград. Всё это диктует свои нравы и своё понимание задач искусства.

Тихон Хренников, новый глава Союза советских композиторов, запомнится истории не только популярными шлягерами. Наряду с Косыгиным, Устиновым, Сусловым, теми выдвиженцами Жданова, кого судьба не смахнёт в небытие «ленинградским делом», он станет политическим долгожителем советского Олимпа, будет бессменным главой Союза композиторов СССР до 1991 года. При этом он на всю жизнь сохранит верность советским идеалам, будучи долгожителем, уже в XXI веке так охарактеризует Жданова: «Меня приглашал Жданов, который был образованнейшим человеком. Это сейчас стали из него делать пугало: якобы он был незнайкой, якобы садился за рояль и показывал великим композиторам, как нужно сочинять.

…Вообще в СССР музыка, как в классической Древней Греции, была крупнейшим государственным делом. Духовное влияние крупнейших композиторов и исполнителей, формирующее умных и волевых людей, было огромным».

Упоминание классической Греции в связи с музыкальной политикой «позднего сталинизма», пожалуй, не случайно. Советским идеалом личности для Сталина и Жданова действительно представлялся такой «античный», всесторонне развитый человек. Поэтому рабочие в СССР должны были разбираться в музыкальной критике, а профессиональные музыканты изучать общественные науки… Такой вот культурный тоталитаризм.

 

Глава 36.

ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА

Куда больше сил, внимания и времени, чем тонкости философии или музыкальной теории, требовали от Жданова иные, более «приземлённые», но не менее важные заботы, связанные с внешнеполитическими проблемами ВКП(б) и Советского государства. Через три дня после завершения совещания композиторов, поздним вечером 16 января 1948 года, Сталин, Молотов и Жданов в кремлёвском кабинете вождя встречали представителя Югославии Милована Джиласа. Затянувшееся за полночь обсуждение политики на Балканах, где, ещё невидимый, уже зрел раскол между Тито и Сталиным, решили продолжить на даче хозяина СССР. В правительственном ЗИСе Жданов и югославский посланник разместились рядом, на заднем сиденье.

Милован Джилас сохранил для нас в своих воспоминаниях пусть и предвзятые, но любопытные детали той ночи:

«Ожидая, пока соберутся остальные, Сталин, Жданов и я оказались в вестибюле дачи перед картой мира. Я опять взглянул на круг, очерченный синим карандашом вокруг Сталинграда, — и Сталин опять это заметил… Жданов тоже заметил этот обмен взглядами, подошёл к нам и сказал:

— Начало Сталинградской битвы…

Если я хорошо помню, Сталин начал искать Кенигсберг, потому что его должны были переименовать в Калининград, и вокруг натыкался на места, которые всё ещё носили немецкие названия. Это привлекло внимание Сталина, он повернулся к Жданову и коротко сказал:

— Измените названия — бессмысленно, что эти места по-прежнему носят немецкие названия! — При этом Жданов до стал небольшой блокнот и записал указание Сталина маленьким карандашом…

Жданов был довольно низкого роста, с коричневатыми подрезанными усами, высоким лбом, острым носом и нездоровым красным лицом. Он был образован и считался в Политбюро большим интеллектуалом… Он также был циником — по-интеллектуальному, но поэтому ещё более отталкивающим, потому что за интеллектуальностью можно было безошибочно угадать властелина, который был "великодушен" к людям духовности и пера…

Жданов сообщил о замечании Сталина в отношении книги стихов о любви К. Симонова: "Надо было напечатать всего два экземпляра — один для неё и один для него!" При этом Сталин с притворной скромностью улыбнулся, а остальные расхохотались…

Однако самым важным из всего я считал атмосферу, которая нависала над словами и за их пределами на протяжении всех шести часов того ужина. За тем, что говорилось, было заметно нечто более важное — что-то такое, о чём следовало бы говорить, но никто этого делать не осмеливался. Навязываемый разговор и выбор тем заставляли это нечто казаться вполне реальным, почти постижимым умом. Внутренне я даже был уверен в содержании этого: то была критика Тито и югославского Центрального комитета. В той ситуации я расценил бы такую критику как равносильную вербовке меня со стороны советского правительства. Жданов проявлял особую энергию, но не каким-либо конкретным, ощутимым образом, а придавая определённую степень сердечности и даже близости разговору со мной.

…Слева от меня сидел молчаливый Молотов, а справа говорливый Жданов. Последний рассказал о своих контактах с финнами и с уважением подчеркнул их пунктуальность в доставке репараций.

— Всё вовремя, отлично упаковано, великолепного качества. Мы допустили ошибку, не оккупировав Финляндию. Всё было бы в порядке, если бы мы это сделали, — заключил он.

Молотов:

— А, Финляндия — это мелочь.

Как раз в то время Жданов проводил встречи с композиторами и готовил "постановление" о музыке. Он любил оперу и, походя, спросил меня:

— У вас в Югославии есть опера?..

Жданов был единственным, кто пил апельсиновый сок. Он объяснил мне, что делает это из-за больного сердца.

— Насколько серьёзна ваша болезнь? — спросил я. Сдержанно улыбнувшись, он ответил с обычной иронией:

— Могу умереть в любой момент, а могу прожить очень долго…»

Отметим, что Жданов тогда оставался единственным трезвенником на вечеринках у Сталина. Врачи запретили ему спиртное, и любивший порой подпоить соратников вождь следил, чтобы товарищ Жданов эти запреты не нарушал. Хотя ещё год назад, по воспоминаниям Никиты Хрущёва, бывало и совсем иначе: «Как-то, уже после войны (меня в тот раз не было), когда все обедали у Сталина, то дообедались до такой степени, что Жданов уже не мог идти. Захотел он, как это раньше случалось, заночевать у Сталина. Не тут-то было. Сталин ему говорит: "У вас есть своя квартира". И буквально выпроводил его. Об этом мне рассказал Маленков. Но Маленков рассказывал в другом свете, считая, что Сталин прав. А мне было жалко человека. Ведь споил его Сталин».

Несмотря на стариковское злословие отставного Никиты Сергеевича, сцена представляется реальной и очень жизненной — обратим внимание и на панибратские отношения, и на известную бытовую грубоватость Сталина, вероятно, порой утомлявшегося от общительного Жданова, и явную ревность Маленкова к особым отношениям Жданова с вождём…

Но вернёмся от алкоголя к большой политике. 10 февраля 1948 года, в тот день, когда Жданов и Сталин закончили редактировать постановление об опере Мурадели, куда больше внимания и времени у них заняла встреча с делегациями Болгарии и Югославии. Тогда, пожалуй, впервые открыто проявилось недовольство Сталина политикой Тито — обсуждали гипотетическую Балканскую федерацию и попытку ввода югославской дивизии в Албанию. Кстати, ещё летом 1947 года, готовя первое совещание Коминформа, Жданов предлагал покритиковать «ошибки слева» югославской компартии. Но тогда Сталин решил подождать с публичным осуждением самоуверенного поведения вчерашних партизан.

Через три дня, 13 февраля 1948 года, Жданов встречался с главой компартии Австрии Иоганном Копленигом. В годы Первой мировой войны этот австрийский социал-демократ, пленённый русскими, попал на Урал, здесь в 1918 году вступил в партию большевиков — так что у них со Ждановым были общие воспоминания о колчаковском фронте. Примечательно, что тогда же и там же в рядах большевиков воевал и будущий лидер послевоенной Югославии маршал Тито.

На встрече с главой австрийских коммунистов Жданов обсуждал перспективы после вывода советских войск. Краткая запись той беседы доносит его любопытные мысли, которые он втолковывал австрийскому соратнику:

«У австрийских товарищей были даже разговоры о том, что раздел Австрии лучше, чем какая-либо другая перспектива. ЦК ВКП(б) считает эту установку в корне неправильной. Ваши соображения исходят из расчёта на продление пребывания советских оккупационных войск. Это неправильно и нанесёт вред и нашему, и вашему влиянию…

Надо ориентировать австрийский народ на установление дружественных отношений с СССР и на проведение мероприятий, обеспечивающих от всяких англо-американских мер, направленных к ограничению суверенитета и независимости Австрии. Надо со всей остротой и силой показывать различие политики СССР от политики англичан и американцев, стремящихся подчинить Австрию своему влиянию.

Австрийцам надо скорее встать на собственные ноги. Всякий иной путь не является ни национальным, ни демократическим, ни революционным путём…

Тов. Коплениг говорил здесь, что оккупационные советские войска поддерживают внутреннюю устойчивость в Австрии. Я не согласен с этим. Это является злом, неизбежным, но злом, которое на определённой стадии становится прямой помехой для демократического развития Австрии. Независимость страны не может опираться на иностранные войска… Мы понимаем трудности, стоящие перед австрийской Коммунистической партией. Мы понимаем, что путь её нелёгок, но мы не можем здесь предложить какого-либо лёгкого пути…»

Действительно, в те годы СССР не стремился делить не только оккупированную Австрию, но даже и Германию. Опытных реалистов Сталина и Жданова не радовала перспектива строить там за свой счёт социализм. Куда выгоднее в экономическом и политическом плане для Советского Союза были единые и нейтральные Германия и Австрия, где местные компартии не тратят свои силы на насаждение советского влияния и искусственное построение социализма на советские субсидии, а полностью сосредоточены на борьбе за национальную независимость против американского влияния.

Эта позиция Кремля была впервые озвучена Ждановым при обсуждении политики Коминтерна ещё весной 1941 года. Тогда Георгий Димитров записал в своём дневнике слова Жданова: «Мы сбились на национальном вопросе. Не обращали достаточно внимания на национальные моменты… Сочетание пролетарского интернационализма со здоровыми национальными чувствами данного народа. Подготовить надо наших "националистов"… Главное — изучение своей страны, своей партии, их проблем, как бить врага у себя дома». После войны именно такая национальная ориентация всех компартий планеты рассматривалась Ждановым как хорошее средство борьбы с претензиями США на мировое господство.

Обсуждение политического будущего Австрии в феврале 1948 года тоже не обошлось без упоминания югославских демаршей. Слишком поверившие в свои силы лидеры КПЮ активно поучали всех соседей, в частности, австрийским коммунистам предлагали отделять «советскую» часть страны и побыстрее делать там социализм, одновременно намекая, что границу с Австрией неплохо бы изменить в пользу Югославии. Такие моменты в поведении Тито порождали всё большее раздражение Кремля.

Примечательно, что личные свидетельства о некоторых сложностях в отношениях с югославскими руководителями ещё летом 1945 года Андрею Жданову привёз его родной сын. 25-летний майор Юрий Жданов закончил войну в Вене, откуда через Югославию вернулся в СССР:

«Полуразбитый Белград светился улыбками, отвечал крепкими рукопожатиями, словами братства. Как положено, я доложился в нашем посольстве…

Но самой важной была моя встреча с нашим военным атташе. После того как я представился, он усадил меня в кресло, а сам вскочил, начал ходить из угла в угол и говорить нечто совершенно неожиданное:

— Я не знаю, где мы находимся. Я не знаю, кто такой Тито. Здесь мы поставлены в положение изоляции. С нами явно не хотят сотрудничать. Нам не дают необходимой информации.

Это был как гром среди ясного неба. Многое увиделось иначе, особенно глухой и длиннющий высокий каменный забор, который ограждал от мира резиденцию Тито. Как мне сказали: "Он там".

Но победа есть победа, всё неприятное забывается. Где-то в конце июня я вернулся в Москву и привёз свой трофей: ящичек первой свежей черешни, которую я сам собрал в саду посольства. Угостил родных, чем вызвал ужас у чекистов: черешня не проверена.

После всех рассказов о поездке я вспомнил и о беседе с военным атташе. Отец внимательно слушал, а через несколько дней он, как выяснилось, рассказал об этом эпизоде Сталину. Реакция Сталина была спокойной: "В кои-то веки на Балканах появился крупный лидер. У него могут быть и отдельные просчёты, но это пройдёт".

Позже мне рассказывали о встречах у Сталина с югославским руководством. Иногда они носили семейный характер. На одной из них Кардель подарил маме на память маленькие дешёвые часики».

Обратим внимание на то, что военный атташе в Белграде прекрасно понимает, с чьим сыном он разговаривает. Упомянутый Эдвард Кардель в послевоенной Югославии был заместителем Тито в правительстве и министром иностранных дел, в 1945—1947 годах неоднократно встречался со Сталиным, Ждановым и другими высшими руководителями СССР. Дамские часики, подаренные Зинаиде Александровне Ждановой, были всё же золотыми, но действительно самыми скромными из всех югославских подарков семьям советских вождей — архивы сохранили подробный перечень. Светлане Аллилуевой, будущей жене Юрия Жданова, тогда достались от Тито платиновые часы с бриллиантами.

Назревавший конфликт с югославами был тем обиднее, что 1945—1947 годы стали единственным в тысячелетней истории кратким периодом, когда все славянские народы достигли политического единства. Дореволюционные славянофилы и монархисты могли о таком только мечтать. Лишь победившие в мировой войне большевики смогли обратить вековую мечту в реальность. Пусть и короткую…

Развивая поднятую ещё во время войны тему славянской общности, руководство СССР запланировало на апрель 1948 года провести в Москве международный конгресс учёных-славистов. Подготовку такого научного мероприятия большого политического значения с высот ЦК курировал Андрей Жданов. 27 марта под его председательством прошло итоговое совещание оргкомитета конгресса, где он высказал ряд интересных замечаний по всем темам будущего мероприятия. Так, он посчитал нецелесообразным поднимать вопрос о «славянской экономике»: «Ведь в славянских странах различная экономика — у нас, в СССР социалистический уклад, а в славянских странах новой демократии только проблески, элементы социализма… Научно нельзя сказать "экономика славянских стран". А чем отличается экономика славянских стран от экономики неславянских стран? Что в этой теме от марксистского подхода, есть ли здесь хотя бы гран марксизма?»

Предусмотрительного Жданова смутили и некоторые чисто научные темы будущего конгресса. Так, он предупредил, что тема «Общность славянских народов по данным этнографии» может привести к нежелательным последствиям, задеть некоторые болезненные вопросы межславянских отношений: «На что тут будут акцентировать? Надо ли нам заниматься такими вопросами, как, скажем, вопрос о том, стоят ли галицийские украинцы ближе к великороссам или к западным славянам, какая степень родства между великороссами и украинцами, великороссами и белорусами или нет ли у великороссов примеси татарской крови и т. п. На что будут делать упор — на различия или же на самую общность? Надобно ли, чтобы мы, русские, взяли эту тему и её скандировали? Пойдут разговоры о "младших братьях" и т. д.».

Интересно, что Жданов выступил против приглашения на конгресс учёных-славистов из США, Великобритании и Франции с характерным обоснованием: «Пусть эти учёные обуздают сначала своих правителей и заслужат честь быть приглашёнными Советским Союзом».

Естественно, в ходе подготовки к конгрессу славистов из славянских стран не остался без внимания и актуальный вопрос о возможном политическом союзе этих родственных народов. Андрей Жданов, учитывая международную обстановку, сформулировал проблему следующим образом: «Нельзя так, неправильно говорить, что на определённом этапе главным врагом славян была Германия, а теперь, поскольку её разгромили, главный враг славян — Америка. Мы можем дать этим повод американской пропаганде для обвинения нас в том, что славянство объединяется против США. Могут сказать, что Конгресс есть звено в цепи подготовки славян к столкновению с Америкой. Это, конечно, не значит, что мы фактически не объединяем славян, это объединение идёт. Но не надо выступать сейчас с этим, пусть пальма первенства в объединении блоков принадлежит самим американцам. США и Англия ищут сейчас всякого повода для того, чтобы обвинить нас в объединении славян против них. Зачем мы будем давать им в руки этот козырь?»

Несложно заметить, что Жданов всячески одобрял объединение всего славянства вокруг сталинского Кремля, но он предлагал временно отказаться в этом деле от всяческих формальностей, дабы не давать в руки геополитических соперников лишние пропагандистские доводы.

На совещании 27 марта 1948 года из уст Жданова впервые за пределами «узкого круга» политбюро прозвучала и пока ещё осторожная критика руководства Югославии. Жданов осудил «неправильные концепции», распространённые в некоторых странах народной демократии, «как, например, в Югославии», где утверждается, что есть путь «более верный и более надёжный, чем тот путь, по которому шёл Советский Союз». «В речах некоторых руководителей этих стран отсутствует марксистский анализ», — пояснил товарищ Жданов.

В итоге подготовку конгресса славистов сочли недостаточной, и решением политбюро, с подачи Жданова, мероприятие перенесли с апреля на июнь 1948 года. К тому времени раскол между СССР и Югославией станет публичным и похоронит идею «славянского съезда» — московский конгресс учёных-славистов так и не состоится.

Но апрель 1948 года всё же запомнится Андрею Жданову одним научным мероприятием, которое неожиданно испортит ему немало нервов. И связано это будет с его сыном Юрием.

Майор Жданов, демобилизовавшись из армии, осенью 1945 года стал ассистентом на кафедре органической химии МГУ и одновременно учился в аспирантуре Института философии под руководством уже известного нам химика и философа Бонифатия Кедрова. Молодого учёного привлекали проблемы на стыке наук, и в 1945—1947 годах Юрий Жданов опубликовал в журнале «Октябрь» две статьи о взаимосвязи биологии и эволюции человечества. Журнал регулярно читал Сталин, и небанальная статья сына ближайшего соратника привлекла внимание всесильного вождя. Произошло это в октябре 1947 года, когда Сталин отдыхал на даче в Сочи. Там же в это время отдыхала и семья Жданова — консилиум кремлёвских врачей отправил Андрея Александровича в лечебный отпуск в связи с обострившейся болезнью сердца. Отпуск Жданов использовал и для личного доклада вождю о ходе первого совещания Коминформа. Вместе с женой на госдачу в Сочи отправились сын и старшая сестра Жданова Анна Александровна.

Иосиф Сталин дважды — 18 октября и 10 ноября — приглашал к себе на дачу Юрия Жданова. Тот приезжал в гости к вождю вместе с тётей, работавшей, кстати, в редакции того самого журнала «Октябрь», где печатался Юрий. Живший одиноко Сталин к многочисленной женской родне своего ближайшего приятеля Андрея Жданова относился несколько иронично, называя кремлёвскую квартиру Ждановых «бабьим царством». Но сын нашего героя явно импонировал стареющему вождю — Юрий Жданов действительно был эталонным представителем «золотой молодёжи», воспитанной в советском духе: с детства серьёзно учился, в годы войны не прятался от фронта, но в отличие от того же Василия Сталина (с ним Юрий был в приятельских отношениях) не был замечен в шумных гулянках и скандалах, наоборот, усердно и успешно занимался наукой. В беседе с молодым учёным, хорошо знакомым ему с детства, Сталин хотел из первых уст получить сведения о проблемах химии и биологии, а также о положении в главном университете страны.

Итог встреч получился довольно неожиданным — Сталин предложил Юрию Жданову поработать в аппарате ЦК, в отделе, курирующем науку. Жданов-старший был против, он явно предпочитал для сына куда более спокойную и надёжную карьеру советского учёного. Однако активно сопротивляться пожеланию старшего товарища наш герой не хотел, да и не мог. К тому же Юрий Жданов с честолюбием молодости и под впечатлением лестных оценок вождя был совсем не против поработать на политической ниве в столь солидном учреждении.

1 декабря 1947 года Юрий Жданов был назначен на должность заведующего отделом науки Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). В принципе, это была испытанная кадровая политика сталинизма — бросать на ответственную работу замеченного свыше молодого специалиста и смотреть, справится или нет. Но здесь была существенная разница: новый выдвиженец состоял в родстве со вторым человеком в сталинской иерархии.

Как всякий «неофит» на высокой должности, Юрий Жданов сразу развил кипучую деятельность и в целом удовлетворял строгим требованиям того непростого времени. Так, именно он активно участвовал в реализации проекта нового комплекса МГУ на Ленинских (Воробьёвых) горах в Москве. Но уже в апреле 1948 года Юрий совершил одну аппаратную ошибку, споткнувшись на так увлекавшей его биологии — по неопытности он забыл, что является крупным партийным чиновником, а не молодым учёным, и неосторожно влез в биологические дискуссии вокруг академика Лысенко.

Сам Юрий Андреевич вспоминал об этом так: «Подмываемый молодым задором, 10 апреля 1948 года я выступил на семинаре лекторов обкомов и горкомов ВКП(б) в зале Политехнического музея с лекцией на тему "Спорные вопросы современного дарвинизма". К интригам я и тогда не очень был приспособлен, да и сейчас плохо в них плаваю, и не знал, что, пока я читал лекцию, за спиной в подсобном помещении музея меня слушали и записывали Т.Д. Лысенко и М.Б. Митин».

Лекция Юрия Жданова действительно содержала умеренную критику концепций и действий Трофима Лысенко. Последний знал о том, что новый куратор науки к нему не благоволит, и прослушал выступление Жданова-младшего по репродуктору в одном из кабинетов музея. Марк Митин, хотя лично и распинался в преданности по итогам «философского съезда», был противником группировки Жданова-старшего.

Недоброжелателей у Лысенко в то время в академической среде хватало с избытком. Но здесь была совсем иная ситуация — все прекрасно знали, чьим сыном является Юрий Жданов, поэтому критика Лысенко из его уст на собрании ответственных работников партии воспринималась не как личное мнение или приглашение к дискуссии. Такое выступление можно было расценивать как спущенную свыше команду «фас». Опытный аппаратчик от науки, Лысенко тут же оценил всю опасность и неделю сочинял письмо на имя Сталина и Жданова-старшего с возражениями против выступления Юрия Жданова. Не дождавшись ответа, Лысенко сделал решительный ход — И мая 1948 года поставил вопрос о своей отставке с поста президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. Эта должность входила в номенклатуру политбюро, и такое заявление уже не могло остаться без внимания высших властителей СССР. Тут же подсуетился и главный аппаратный соперник Жданова — из секретариата Маленкова затребовали стенограмму лекции Юрия Жданова в Политехническом музее. Лишь тогда, как позднее вспоминал сам Юрий Андреевич, он «почувствовал недоброе».

В последний день мая 1948 года Сталин в присущей ему манере отреагировал на ситуацию. На заседании политбюро среди прочих обсуждались вопросы сталинских премий по науке и изобретениям, поэтому присутствовал и новый заведующий отделом науки Юрий Жданов. Единственным очевидцем, оставившим воспоминания об этом не спустя десятилетия, а на следующий день после событий, стал заместитель председателя Совета министров СССР Вячеслав Малышев, в годы войны нарком танковой промышленности. Именно он на следующий день описал в своём дневнике то заседание политбюро: «Перед рассмотрением тов. Сталин обратил внимание на то, что Ю. Жданов (сын А. А.) выступил с лекцией против Лысенко и высказал, как подчёркивал сам Ю. Жданов, свои личные взгляды. Тов. Сталин сказал, что у нас в партии личных взглядов и личных точек зрения нет, а есть взгляды партии… Ю. Жданов поставил своей целью разгромить и уничтожить Лысенко. Это неправильно». Сталин подчеркнул, что «Лысенко имеет недостатки как учёный и человек», но нельзя «ставить своей задачей уничтожить Лысенко как учёного».

Сталин молниеносно ухватил суть, не сразу понятую не только молодым Ждановым, но и современными историками — всё публично сказанное высшим партийным чиновником, да ещё и сыном второго в иерархии человека, никогда не будет восприниматься только как личное мнение, а будет считаться «установкой сверху». Поэтому данное высказывание Сталина не столько ставило на место Юрия Жданова (или, по версии конспирологов от истории, его отца), сколько спасало Трофима Лысенко от аппаратной смерти.

Интересные детали тех событий доносят до нас мемуары Дмитрия Шепилова, хотя они написаны спустя десятилетия и автор местами путается в хронологии:

«…Мне позвонил Маленков с просьбой прислать ему стенограмму доклада Юрия Жданова.

Я сказал Маленкову, что стенограмма, как и обычно, будет готова через несколько дней: надо расшифровать, затем автор должен выправить её. Маленков настаивал, говоря, что звонит не только от своего имени:

— Я хочу, чтобы вы поняли, что стенограмма должна быть прислана немедленно и без всякой правки.

Я зашёл к А.А. Жданову и сказал ему о звонке. Андрей Александрович был очень озабочен:

— Маленков достаточно вышколенный человек. Он не звонил бы вам, не имея на то поручение Хозяина. Пошлите стенограмму. Но как вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Мне было бы грех жаловаться на Юрия. Он воспитанный человек и очень почтителен дома, в семье. Но страшно увлекающийся, романтик. Он ни слова не сказал мне о предстоящей лекции. Действовал от чувства. А как вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может повести такой доклад?

— Андрей Александрович, но ведь надо же кончать со всем этим позором. Ведь негодуют все ученые. Сельскому хозяйству наносится огромный урон. С лысенковской абракадаброй мы стали посмешищем для всего мира.

— Ах вы, наивная душа. Что вы мне-то доказываете? Я вижу, что вы не научились оставаться на почве реальности».

Дмитрий Шепилов, как и Юрий Жданов, был в числе многочисленных противников Лысенко, и его крайне негативная оценка деятельности «народного академика» всё же страдает предвзятостью. Впрочем, и наш герой относился к Трофиму Денисовичу без пиетета, но куда осторожнее. Как вспоминал Юрий Жданов, «когда отец узнал, что я занимаюсь проблемами биологии, он сказал потрясающую фразу: "Не связывайся с Лысенко: он тебя с огурцом скрестит". Я не прислушался к этому предостережению; он скрестил».

Шепилов так описывает детали заседания политбюро 31 мая 1948 года: «Сталин подошёл к своему столу, взял папиросу и вытряс табак в трубку. Он проделал то же и с другой папиросой. Раскурил трубку и медленно прошёлся вдоль стола заседаний. Опять взглянул на меня долгим взглядом. Затем произнёс очень тихо, но мне послышались в его тоне зловещие ноты:

— Нет, этого так оставить нельзя. Надо поручить специальной комиссии ЦК разобраться с делом. Надо примерно наказать виновных. Не Юрия Жданова, он ещё молодой и неопытный. Наказать надо "отцов": Жданова (он показал мундштуком трубки на Андрея Александровича) и Шепилова. Надо составить развёрнутое решение ЦК. Собрать учёных и разъяснить им всё. Надо поддержать Лысенко и развенчать, как следует, наших доморощенных морганистов. Надо запретить Агитпропу так своевольничать. Кто дал право самостоятельно решать такие вопросы? Кстати, кто у нас Агитпроп?

М. Суслов, поднявшись со стула:

— Я, товарищ Сталин.

— А чего же вы молчите? Вы разрешали ставить такой доклад?

— Нет, не разрешал. Я не занимался этим вопросом. Я был занят другими делами.

— Бросьте вы, мы все заняты многими другими делами. А порученное дело ведём и отвечаем за него».

Хотя критика Жданова-младшего и не свидетельствовала о какой-либо «опале» нашего героя (о чём пишут некоторые исследователи), но для Андрея Жданова это, несомненно, был весьма неприятный момент. В своей записной книжке он, вероятно прямо на заседании или сразу после него, написал и резко подчеркнул слова: «Жданов ошибся».

Вспоминает Шепилов: «Андрей Александрович Жданов в ходе заседания не проронил ни слова. Но, судя по всему, этот эпизод причинил ему глубокую травму. Я не знаю, что происходило в эту ночь после заседания Политбюро. Но в следующий полдень Андрей Александрович вызвал меня. Он выглядел совсем больным, с большими отёками под глазами. Он прерывал беседу длительными паузами: его мучили приступы грудной жабы, астматическое удушье.

Мне показалось очень неожиданным и странным, что Андрей Александрович не только не начал меня распекать за вчерашнее, но не сделал ни одного серьёзного упрёка. Тоном большого сожаления или даже участия он сказал мне:

— Вы очень неосторожно вели себя вчера на Политбюро. Это могло кончиться для вас, а может быть и не только для вас, трагически. Вам теперь всё нужно начинать сначала (я тогда не понял смысл этой фразы). А мне, возможно, придётся поехать полечиться. Что-то сердце начало сдавать».

Ошибку Жданова-младшего должно было исправить запланированное постановление политбюро «О положении в советской биологической науке». Однако такое постановление с критикой доклада товарища Жданова Юрия Александровича так и не появилось. Либо Жданов-старший «подрессорил» ситуацию, либо сам Сталин отказался от слишком уж официального наказания Юрия, которому явно благоволил. Тем не менее проект такого постановления в секретариате Андрея Жданова с критикой его сына был подготовлен.

Спустя некоторое время Шепилов настоятельно посоветовал своему подчинённому Юрию Жданову: «Надо определить своё отношение к тому, что произошло на заседании Политбюро». (Напомним, что Шепилова и Жданова-младшего связывали не только чиновничьи отношения — они познакомились ещё во время войны на 3-м Украинском фронте.) Юрий написал Сталину письмо, где, отметив достижения Лысенко, всё же попытался обосновать свою критику. Спустя десятилетия он вспомнил рассказ отца, как в «узком кругу» членов политбюро Сталин зачитал его письмо вслух. Молотов суховато заметил, что Жданов-младший «недостаточно разоружился», а Берия обратился к Жданову-старшему: «Всё это, Андрей, конечно, крайне неприятно, но надо быть выше отцовских чувств».

Иосиф Сталин явно мог «быть выше отцовских чувств», о чём недвусмысленно свидетельствуют исторические факты. Тут Жданов точно не стал бы с ним соперничать — и, наверное, именно поэтому он был вторым человеком в той жестокой системе и не мог, даже не хотел, быть первым. Именно в те дни 1948 года он сказал сыну: «Я не хочу пережить Сталина».

Состояние здоровья Жданова ухудшалось. Напряжённая деятельность в 1920—1930-е годы, действительно каторжный труд во время войны и не многим меньшие нагрузки в 1946—1948 годах всё тяжелее сказывались на его больном сердце. Врачи настоятельно советовали ему изменить характер работы, предупреждая, что с таким напряжением он ходит по краю пропасти и ему осталось не более года. Свой отказ Жданов сформулировал коротко и афористично, в присущем ему стиле: «Лучше физическая смерть, чем смерть политическая».

Последним политическим действием Жданова стало второе совещание Коминформа (Информбюро коммунистических и рабочих партий). С конца марта 1948 года в переписке руководства СССР и Югославии было уже заметно растущее раздражение сторон. 4 мая в Белград ушло письмо с предложением рассмотреть советско-югославские разногласия «на ближайшем заседании Информбюро». Послание в адрес Тито было подписано Сталиным и Молотовым, но готовилось ими совместно со Ждановым — 2, 3 и 4 мая Сталин, Молотов и Жданов провели в кремлёвском кабинете вождя почти 12 часов, больше никто тот кабинет в эти три дня не посещал. Историки вполне справедливо говорят о «югославском шоке» — для сталинского руководства неожиданный раскол с социалистической Югославией стал не только политическим, но и тяжёлым психологическим ударом.

Обсуждать разногласия публично, в присутствии других компартий, Тито отказался. И Жданов начал готовить второе совещание Коминформа с запланированным осуждением «югославских ревизионистов». Май 1948 года прошёл для него в шифропереписке с лидерами европейских коммунистов. Первоначально совещание планировали провести на Украине, но потом перенесли поближе к Югославии — в румынский Бухарест. Письма лидерам зарубежных партий уходили за подписью Суслова, как начальника Отдела внешней политики ЦК ВКП(б), но готовились лично Ждановым. В архивах ЦК тщательно просматривалась документация Коминтерна, связанная с деятельностью Тито в 1920—1930-е годы. Одновременно Жданов подготовил проект итогового документа будущего совещания Коминформа — резолюцию «О положении в коммунистической партии Югославии».

15 июня 1948 года Сталин, Молотов и Жданов общались с Анатолием Лаврентьевым, вызванным в Москву советским послом в Югославии. На следующий день поздно вечером в кабинете Сталина состоялось заседание политбюро, на котором присутствовали хозяин кабинета, Жданов, Молотов, Микоян, Берия, Булганин, Маленков, Каганович, Вознесенский. Помимо них на заседание пригласили Суслова и лидера греческих коммунистов Захариадиса (ситуация в Греции была тесно связана с югославской и балканской политикой). В ночь с 16 на 17 июня политбюро приняло постановление делегировать на совещание Коминформа трёх представителей ЦК — Жданова, Маленкова и Суслова.

Уже 19 июня 1948 года все трое были в Бухаресте, где вечером под председательством Жданова началось второе совещание Информационного бюро коммунистических партий. Помимо советских представителей присутствовали лидеры компартий Болгарии, Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии, Франции и Италии — те же, что и на первом совещании 1947 года, кроме руководства КПЮ.

Тито от имени Коминформа направили телеграмму с предложением принять участие в собрании. В течение суток ждали ответа из Югославии, откуда утром 21 июня поступил многословный дипломатический отказ. В два часа дня товарищ Жданов огласил собравшимся подготовленный им «Доклад о положении в коммунистической партии Югославии». В течение примерно пятидесяти минут он обвинял партию Тито в тяжких грехах: «отходе от линии марксизма-ленинизма», в «недостойной политике шельмования советских военных специалистов и дискредитации Советской Армии», в «ревизии марксистско-ленинского учения о партии» и т. п. Жданов поставил в вину Тито «отход от позиций рабочего класса» и «марксистской теории классов и классовой борьбы», подобно «оппортунистам типа Бухарина».

«Созданный югославскими руководителями бюрократический режим внутри партии, — говорил товарищ Жданов, — является губительным для жизни и развития Югославской компартии… Такой тип организации Югославской компартии нельзя назвать иначе как сектантско-бюрократическим. Он ведёт к ликвидации партии как активного, самодеятельного организма, культивирует в партии военные методы руководства, подобные методам, насаждавшимся в своё время Троцким».

Многие обвинения были вполне реальными, но с теми же основаниями их можно было предъявить и сталинской компартии. Фактически главной виной югославов было несоблюдение субординации, неподчинение маршала Тито генералиссимусу Сталину Но Жданов искусно маскировал эту понятную всем мысль вязью вполне реальных, но второстепенных практических и теоретических «грехов».

Отметим любопытный абзац в самом конце ждановского доклада: «Югославские руководители, видимо, не понимают или, возможно, делают вид, что не понимают, что подобная националистическая установка может привести лишь к перерождению Югославии в обычную буржуазную республику, к потере независимости Югославии и к превращению Югославии в колонию империалистических стран».

Здесь товарищ Жданов оказался вольным или невольным пророком — даже успешно лавируя между советским блоком и Западом, Югославия к концу правления Тито оказалась обречёнными на распад задворками Европы, с гиперинфляцией, пещерным национализмом и миллионами югославских гастарбайтеров за пределами страны.

В июне 1948 года делегаты европейских компартий без колебаний осудили поведение югославских товарищей, тем более что все присутствовавшие помнили, как на первом совещании Коминформа именно представители КПЮ отличились задорной критикой итальянских и французских коллег. Как высказался Жак Дюкло: «Совершенно нормально, что Информационное бюро должно рассмотреть вопрос о положении в коммунистической партии Югославии. Руководители этой партии должны были бы первыми на это согласиться, тем более что они на предыдущем совещании Информбюро не преминули воспользоваться своим правом критики в отношении других партий».

«Даже с излишком!» — тут же добавил с места Андрей Жданов, услышав эти слова лидера ФКП, ничуть не смущаясь, что в сентябре 1947 года сам подзуживал югославов к большей критике французов… И на втором совещании Коминформа Жданов вёл себя привычно раскованно — шутил, больше других вставлял порой ехидные реплики с места и фактически руководил всем процессом. Делал это практически умирающий человек…

По установившейся практике каждую ночь шифрованной радиограммой Жданов, Маленков и Суслов докладывали Сталину о ходе совещания. Телеграммы подписывались псевдонимами: на этот раз Жданов был «Журавлёвым», Суслов стал «Сорокиным», а Маленков — «Максимовым».

Хотя второе совещание Коминформа почти полностью было посвящено ситуации в Югославии, Жданов в своей записной книжке специально отметил один интересный теоретический момент из выступления Пальмиро Тольятти. Лидер коммунистов Италии тогда весьма прозорливо высказался о «новых опасностях», которые ждут массовые правящие компартии: «Коммунистическое движение сейчас приобрело широкое развитие и даже несколько неожиданное для нас. Компартии выросли в численном отношении, а в некоторых странах стали правящими партиями. Всё это создаёт опасность для компартий потерять историческую перспективу, проявить зазнайство… Такими партиями трудно руководить, в их жизни и борьбе возникают новые проблемы и новые опасности, и надо ясно видеть эти опасности. Самой большой опасностью является утеря понимания партии, как авангарда, как руководящей силы народных масс. Вследствие этого партия может превратиться в неоформленную массовую организацию без идеологического единства, без способности стать во главе масс и руководить их борьбой».

Тольятти стал главным собеседником Жданова на совещании: 20—23 июня 1948 года с лидером итальянских коммунистов он встречался больше и дольше всех. Явно не без влияния Жданова уже в ближайшем будущем Сталин будет прочить в генеральные секретари Коминформа именно Пальмиро Тольятти. Но это случится уже после смерти нашего героя…

26 июня 1948 года Жданов снова войдёт в кремлёвский кабинет Сталина. И до 12 июля он будет посещать его практически ежедневно, всегда, когда в нём будет появляться сам хозяин—и кабинета, и всего СССР. В один из этих дней по дороге в Кремль Жданов потеряет сознание в служебном автомобиле. И 5 июля 1948 года на стол Сталину ляжет бланк Лечебно-санитарного управления Кремля с медицинским заключением о необходимости предоставления Жданову длительного отпуска для лечения. Синим карандашом «Хозяин» надписал прямо на бланке: «Куда отпуск, где лечение?»

Консилиум врачей прошёл в тот же день, 5 июля. В нём участвовали члены Академии медицинских наук Гринштейн и Виноградов, профессор Егоров и лечащий врач Жданова — Григорий Майоров. Виноградов и Егоров были и лечащими врачами Сталина. Позже все они станут фигурантами известного «дела врачей».

Пока же светила кремлёвской медицины констатировали: «За последнее время в состоянии здоровья тов. Жданова А.А. наступило значительное ухудшение — усилились явления сердечной недостаточности настолько, что уже при обычных движениях возникает одышка. Сердце значительно расширено… В связи с ослаблением сердечной деятельности упало кровяное давление. Кроме того, на почве интенсивного спазма сосудов головного мозга, в ограниченном участке его развилось нарушение питания, выразившееся в нарушении чувствительности на правой руке и правой половине лица».

Врачи потребовали два месяца отпуска — один на лечение в условиях строгого постельного режима, другой для реабилитации и отдыха.

Внимательнее ознакомившись с заключением врачей, Сталин зачеркнул свою прежнюю резолюцию и уже красным карандашом вывел над ней «За» и расписался. На следующий день в решениях политбюро появился пункт: «Разрешить т. Жданову А.А. отпуск с 10 июля на 2 месяца, согласно заключению врачей».

Но 10 июля Жданов в отпуск не уехал. В тот день — точнее, вечер, «узкий круг» собрался в кабинете Сталина в 22.00. Во многом в связи с тяжёлой болезнью Жданова политбюро приняло постановление «О реорганизации аппарата ЦК ВКП(б)». Менялись зоны ответственности и, соответственно, степень влияния ключевых секретарей ЦК. С этого момента Георгий Маленков, пережив падение 1946—1947 годов, вновь начнёт прибирать аппарат ЦК к своим рукам.

В тот же вечер в рамках подготовки к научной дискуссии по биологии на стол Сталина ляжет аналитическая записка «О положении в советской биологической науке» — та самая, что так и не превратилась в постановление политбюро с критикой Юрия Жданова. Начало документа, подписанного теперь не только Ждановым, но и Маленковым, безапелляционно гласило: «В науке, как и в политике, противоречия разрешаются не путём примирения, а путём открытой борьбы».

 

Глава 37.

СМЕРТЬ

Последний раз он появился в сталинском кабинете в Кремле вечером 12 июля и покинул его за полночь, в половине первого. Больше старые приятели из-под «дуба Мамврийского» не встречались. Последняя запись с фамилией Жданова в журнале посетителей кремлёвского кабинета Сталина обведена красным карандашом. Мы не знаем, кто это сделал — возможно, сам хозяин кабинета, узнав о смерти друга.

Тяжёлая болезнь Андрея Жданова не была секретом для всех, кто с ним сталкивался хотя бы иногда. Его заместитель по работе в СККФ Елисей Синицын спустя полвека описал одну из сцен января 1945 года в Хельсинки: «Минут через десять в кабинет зашёл личный врач Жданова, налил из графина стакан воды и протянул ему таблетку. Жданов сказал врачу, чтобы он не мешал работать. Как только врач вышел, он с досадой выкинул таблетку в корзину, заметив, что "стенокардию вылечивает только смерть"».

Другой сотрудник СККФ, подполковник Богданов, так вспоминал Жданова, которого видел весной 1946 года: «Он был одет в форму генерал-полковника, имел очень болезненный вид. Запомнились большие отёки (мешки) под глазами».

Сохранились и впечатления о Жданове, относящиеся к июню 1948 года. Причём поделился ими человек, который видел его тогда в первый и последний раз в жизни. Вспоминает С. Крюков: «Мой отец, участник Великой Отечественной войны, первый заместитель министра просвещения Таджикской ССР в 1948—1960 годах, в последних числах июня 1948 года был принят Ждановым в ЦК ВКП(б). Принял он отца поздно ночью, только что прилетев из Югославии. По словам отца, Жданов выглядел очень плохо, смертельно больным».

В середине лета на юге стояла противопоказанная сердечникам сильная жара, и Жданов отправился лечиться в санаторий Ленинградского обкома на Валдае. Здесь, возле берега озера Ужин, ещё в конце 1930-х годов была выстроена одна из правительственных дач. Сталин останавливался здесь только раз в 1939 году, по легенде, ему не понравилось расположение дома между двумя озёрами с единственной дорогой. Назвав дачу то ли «мышеловкой», то ли «ловушкой», властитель быстро уехал.

Санаторий представлял собой типичную госдачу тех лет, построенную во многом по сталинскому вкусу — одноэтажное здание в сосновом лесу, высокие потолки, отделка коричневым деревом, тяжёлая массивная мебель того же цвета. По общим отзывам, комфортное, тихое, но довольно мрачноватое место.

Как и на любом отдыхе, Жданов продолжал работать: изучал привозившиеся документы, общался с Москвой по телефонам правительственной связи — их было несколько в номере. Вечером 23 июля 1948 года Жданов долго разговаривал по телефону с Шепиловым, который с этого месяца был уже не заместителем заведующего, а начальником агитпропа. Наш герой и во время болезни пытался не упустить из рук нити управления и оставаться в курсе внутренней жизни Кремля. Во время этого телефонного разговора и случился тяжёлый сердечный приступ. Таблетки нитроглицерина не помогли, приступ по методике тех лет снимали уколом в вену и ножными ваннами. О происшедшем тут же сообщили в столицу — кремлёвским докторам и родственникам.

Семья Жданова тогда оставалась в Москве — сын работал, жена Зинаида лежала с острым радикулитом на даче в Волынском. С ней на даче проживала старшая сестра Жданова, Анна Александровна. В сентябре того же года, вскоре после смерти брата, она попыталась описать ночь на 24 июля и следующий день:

«Зина хворала радикулитом и уже недели полторы не вставала с постели. Я пошла к ней. Внезапная тревога сжала мне сердце. В комнате Зины была зажжена настольная лампочка. Зина сидела на кровати. "У Андрея начался сердечный приступ, — сказала Зина, — Сейчас Майоров звонил из Валдая. Андрюше очень плохо. Он говорил ночью по телефону с Шепиловым минут двадцать пять, у него начались спазмы, он не закончил разговора с Москвой. И сейчас ему очень плохо". "Надо ехать к нему", — сказала я. "Да, сейчас полетят на Валдай доктора с Егоровым, жду звонка, может быть, полечу вместе с ними", — сказала Зина. "Я полечу с тобой", — ответила я. Мы позвонили на Валдай. Кто-то ответил по телефону, что опасность миновала, врачи вылетят на Валдай утром и будут там к 11 ч. утра. На аэродром нас провожал Юра».

Из Москвы на Валдай вылетел самолёт с профессорами кремлёвской больницы Виноградовым, Василенко и Егоровым, женой и сестрой Жданова. На даче их встретили личный врач и личный охранник Жданова — доктор Майоров и майор Белов. После врачей к больному прошли родственники. Вспоминает Анна Александровна:

«Я вошла. Кровать стояла изголовьем к стене, так что от двери были видны лицо Андрюши, голова, утонувшая в больших пуховых подушках. Андрюша полулежал, руки его были сложены на одеяле. Тёмные, примоченные водой волосы оттеняли бледное лицо, тонкий нос заострился, на щеках проступила небритая синева. Глубокие тёмные глаза пристально и ласково смотрели на меня. "Здравствуй", — сдержанным шёпотом сказал Андрюша и приподнялся, протягивая мне руку. "Что ж это ты?" — спросила я, ощущая мягкое и нервное пожатие как бы бескостной маленькой руки Андрюши. "Да вот знаешь, Шепилов меня доконал! — зашептал горячо Андрюша. — Двадцать пять минут я с ним разговаривал, а когда сжало сердце, нитро не помогло, раз шесть лизнул, ничто не помогает, а потом я во весь голос стал кричать: Ой, батюшки мои! Белов к окнам кинулся и раскрыть не может, топором вышибли раму. Всех я перепугал!"

Воспоминание о прошедших страданиях тенью проходило в его глазах, дрогнули губы. "Ну а теперь всё хорошо, — продолжал Андрюша. — Только нервы у меня расшатались. Ничего читать не могу, возьму что-нибудь почитать и плачу, музыку слышать не могу, реву и реву". "Ну что ж, это реакция хорошая", — отвечала я, цепенея от сострадания. Он взглядом дал мне понять, что ему приятны и нужны мои успокоительные слова. "Я сплю теперь, а не мог спать долгое время, не сплю и не сплю, даже фонодорм не помогает". — Он как дитя спешил поведать мне о своих мучениях, хотел, чтобы его пожалели, хотел слышать ласковые слова. Он был так одинок здесь на Валдае. Один в громадном доме без родных людей».

Для старшей сестры всесильный член политбюро, секретарь ЦК и прочая, и прочая всё равно оставался маленьким мальчиком, о котором она заботилась 40 лет назад в городке Корчева Тверской губернии…

Прибывшие из Москвы профессора констатировали, что у больного имел место острый приступ сердечной астмы. Симптомов инфаркта на кардиограмме не обнаружили. Жданову прописали полный постельный режим на ближайшие две недели. Анна Александровна вспоминала:

«В длинном коридоре вверху горели четыре люстры. Как темно показалось мне там. За одной из дверей лежал Андрюша, слабый, изнемогающий с израненным сердцем. Оттуда вышел доктор Майоров… Майоров рассказал нам, что у Андрея Александровича ночью начался длительный спазм сердца. Нитроглицерин не действовал, начался припадок астмы, отёк лёгких. Сделали ножную ванну и укол в вену. Белов раскрыл окна, так как Андрею не хватало воздуха. Он кричал "Ой, батюшки мои" и метался по комнате. После укола спазм прошёл, но Андрей Александрович очень слаб, ему нужен полный покой, надо снять все телефоны из спальни, устранить все шумы, читать ему ничего нельзя, назначен постельный режим, строжайшая диета, больного ничем не надо беспокоить. Затем пришёл директор Егоров Пётр Иванович, он поставил диагноз: недостаточность левого клапана, поражение каронарных сосудов, сильное переутомление нервной системы, припадки астмы могут повториться, но может быть, что следующий припадок возникнет лет через десять, непосредственная опасность миновала, но положение больного очень серьёзное».

Через несколько дней полного покоя больному стало лучше. За это время в Москве прошла сессия ВАСХНИЛ, Лысенко громил своих противников, а газета «Правда» 7 августа 1948 года в день окончания сессии опубликовала «покаянное» письмо Юрия Жданова. То самое, которое месяц назад упоминалось на политбюро как производящее впечатление «недостаточного разоружения». Письмо Юрия Жданова было адресовано Сталину:

«Я, несомненно, допустил серию серьёзных ошибок в своих лекциях по дискуссионным вопросам современного дарвинизма. Само представление такого отчёта было ошибкой. Я недооценил свою новую позицию работника аппарата Центрального Комитета; я недооценил свою ответственность; я не имел представления о том, что моё выступление будет расценено как официально выраженная точка зрения Центрального Комитета… Я, не подумав, высказывал свою личную точку зрения… Моя острая и публичная критика академика Лысенко была моей ошибкой. Академик Лысенко является в настоящее время признанным лидером мичуринского направления в биологии. Он защищал Мичурина и его доктрину от нападок буржуазных генетиков и сам сделал много для науки и практики нашей экономики… Я считаю своим долгом заверить Вас, товарищ Сталин, и в Вашем лице Центральный Комитет партии, что я был и остаюсь ревностным приверженцем Мичурина…»

Через несколько дней Юрий Жданов появился у отца. Спустя почти полвека он вспоминал об этом: «Поехал на Валдай к отцу, который встретил меня ироническим выпадом: "Ну вот, мне пора на пенсию. Ты будешь писать и публиковать опровержения, на гонорар от них и будем жить". Ирония была горькая, но довольно спокойная».

К середине августа врачи сочли возможным снять постельный режим, Андрею Жданову опять разрешили прогулки, чтение, кино, но не возвращение к работе. Отец и сын гуляли вокруг дома. Валдай с его системой озёр обладает прекрасным микроклиматом, август считается здесь лучшим месяцем для отдыха. Но Юрию Жданову, по понятным причинам, живописная местность запомнилась как «угрюмое лесное озеро».

В 20-х числах августа врачи констатировали удовлетворительное состояние больного, рекомендовали увеличить прогулки, с 1 сентября разрешили ездить на машине и 9 сентября запланировали решение вопроса о возможности возвращения в Москву. Тогда же на Валдай по поручению политбюро приехал Николай Вознесенский. Вспоминает Юрий Жданов: «Я был на Валдае. По приказу Сталина туда приехал Вознесенский, чтобы узнать, не нужно ли чем-нибудь помочь. Мы тогда гуляли, и он говорил, что "судьба политического деятеля всегда трагична". Эти слова справедливы и для судьбы Жданова и самого Вознесенского…»

Спустя десятилетия те же дни вспоминал бывший работник Смольного Иосиф Турко, в то время первый секретарь Ярославского обкома партии. Как и другие члены «ленинградской группы», он почти ежедневно звонил на Валдай, чтобы справиться о здоровье Жданова, и запомнил ответ личного секретаря нашего героя, Николая Кузнецова: «Сегодня хорошо, разрешили читать, острит…»

Но в ночь на 28 августа, проведя несколько длинных разговоров по телефону с Москвой, Жданов вновь упал с острым приступом. Утром 28 августа на самолёте из столицы опять экстренно прилетела группа кремлёвских врачей — академики Виноградов, Василенко, профессор Егоров. На этот раз с ними была и заведующая кабинетом кардиографии кремлёвской больницы Лидия Тимашук. В полдень больному сделали электрокардиограмму. И здесь у врачей возникли разногласия, быстро ставшие весьма острыми. Тимашук по итогам кардиограммы диагностировала инфаркт миокарда. Остальные врачи выступили против такого диагноза, настаивая, что у больного «функциональное расстройство на почве гипертонической болезни». Кремлёвские профессора настояли, чтобы «инфаркт миокарда» не был записан в медицинском заключении от 28 августа 1948 года.

На следующий день у попытавшегося подняться с кровати Жданова вновь повторился сердечный приступ. Снова самолёт доставил из Москвы на Валдай специалиста по ЭКГ Лидию Тимашук. Спор о диагнозе повторился. Инфаркт требовал строгого постельного режима и отказа от прежних методов лечения. Родственников больного во все тонкости диагноза и споров вокруг него врачи не посвящали, но сводки о состоянии здоровья Жданова ежедневно докладывались в Кремль. И обеспокоенная Тимашук обратилась к личному охраннику Жданова с просьбой сообщить в ЦК о её диагнозе. Майор МГБ Белов мог передать заявление Тимашук только по линии своего ведомства — Главного управления охраны Министерства госбезопасности СССР. И в тот же день Тимашук написала короткую записку на имя начальника кремлёвской охраны генерала Власика, отвечавшего за безопасность всех высших руководителей страны:

«29/VIII у А.А. повторился (после вставания с постели) сердечный приступ, и я вторично была вызвана из Москвы, но по распоряжению акад. Виноградова и пр. Егорова. ЭКГ 29/VIII, в день сердечн. приступа, не была сделана, а мне вторично было в категорической форме предложено переделать заключение, не указывая на инфаркт миокарда, о чём я поставила в известность тов. Белова А. М.

Считаю, что консультанты и леч. врач Майоров недооценивают безусловно тяжёлое состояние А. А., разрешая ему подниматься с постели, гулять по парку, посещать кино, что и вызвало повторный приступ, а в дальнейшем может привести к роковому исходу.

Несмотря на то, что я по настоянию своего начальника переделала ЭКГ, не указав в ней "инфаркт миокарда", остаюсь при своём мнении и настаиваю на соблюдении строжайшего постельного режима для А. А.».

Пятидесятилетняя Лидия Тимашук, начинавшая свою врачебную деятельность в 1920 году в особом санитарном поезде, боровшемся с эпидемиями тифа и холеры, была опытным врачом. В Лечебно-санитарном управлении Кремля работала с 1926 года, хорошо знала Жданова и его семью. Вероятно, она искренне радела о здоровье больного, а понимая, кем является пациент, не могла не беспокоиться и о себе — понятная ей врачебная ошибка пугала непредсказуемыми последствиями.

Именно отсюда, с этого момента, и пойдут слухи о странных обстоятельствах смерти Жданова. Через несколько лет начнётся «дело врачей», а историки и по прошествии десятилетий будут спорить о диагнозе и прочих «до сих пор не выявленных до конца обстоятельствах». Электрокардиограмма была тогда новым методом диагностики, плохо знакомым профессорам старой школы. Поэтому вариант добросовестной врачебной ошибки представляется наиболее вероятным. Но власть на тех вершинах, где находился умирающий Андрей Жданов, была настолько огромной, что нельзя исключать любые средства в борьбе за неё…

Вероятно, мы уже никогда не узнаем всей правды, и нам остаётся лишь согласиться — эта смерть навечно оставила вопросы без ответов. Сын нашего героя Юрий Андреевич Жданов, отвергая любые конспирологические версии гибели отца, даже в XXI веке неизменно повторял: «Я читал письмо Л. Тимашук, но вряд ли стоит в этом разбираться, не вижу интриги. Я хорошо знал лечащего врача Г.И. Майорова, он был с отцом в Ленинграде, когда у отца случился первый инфаркт. Это было в сентябре 1941 года, когда немцы блокировали Ленинград… Жданов пережил его на ногах… После смерти Андрея Александровича Г.И. Майоров приехал к нам домой и сказал: "Два ленинградских инфаркта — вот в чём причина смерти". Жизнь проще и трагичнее».

Для Лидии Тимашук врачебный конфликт с кремлёвскими профессорами медицины по поводу диагноза Жданова закончится в сентябре 1948 года увольнением из самой главной поликлиники страны. Её сын, тоже Юрий, был инвалидом войны, лётчиком, сбитым в бою за месяц до взятия Берлина. Несмотря на обгоревшие до костей руки, он прожил долгую жизнь и уже в 90-е годы минувшего века вспомнил рассказ матери о тех днях:

«Моя мама Лидия Феодосьевна Тимашук всё время работала в Кремлёвской больнице. По специальности была гинеколог, но переквалифицировалась и стала терапевтом, училась с уклоном в ЭКГ у профессора Фогельсона. Окончила 1-й Московский медицинский институт…

По долгу службы она, как я понимаю, не должна была рассказывать о работе. Но когда её убрали из 1-й поликлиники, когда ей пришлось перейти с понижением в должности и с понижением в окладе, конечно, она об этом говорила. У мамы не было другой поддержки, кроме семьи, и поэтому мы многое знаем.

Да, мама писала, но мы не знали об этом. Она писала непосредственно в Валдае, обращалась в ЦК и передала это письмо охраннику Жданова, поскольку ей не к кому было больше обратиться.

На Валдай её пригласили на консилиум в составе профессоров. Ей позвонили ночью и вызвали как опытного специалиста — моя мама делала ЭКГ всем членам Политбюро: и Калинину, и Жданову, знала ЭКГ всех больных наизусть. Семью Жданова она всё время наблюдала, так что она знала все ЭКГ Жданова. Она была убеждена, что у него инфаркт. В составе консилиума были Майоров, лечащий врач Жданова, Виноградов, Василенко, Егоров и моя мама.

После консилиума семья Ждановых пригласила всех медработников не на банкет, а просто в столовую пообедать, мама там не присутствовала, но она рассказывала, что стол был с выпивкой. Вернулась она в полной растерянности и, конечно, сразу начала рассказывать, что с ней произошло. А произошло вот что: Жданову стало плохо, и мама по своей специальности стала его обследовать — оказалось, что у Жданова — инфаркт. Когда она стала докладывать об этом, другие консультанты её предложение сразу же отвергли и сказали, что никакого инфаркта у Жданова нет, а есть сердечная недостаточность. Мать на них смотрит и думает: то ли она сходит с ума, то ли они — сумасшедшие… Причём, она сдавала в институте экзамен Виноградову, это её учитель…

Она говорит: как же так, они утверждают, что ничего подобного нет… Ей ничего не оставалось делать, как действовать самой. Но действовать как? Обратиться к самому больному? К семье обратиться неэтично…

И она решила обратиться к охраннику, майору Белову, написала письмо, письмо сугубо медицинское. Письмо было адресовано, я помню, в ЦК. У мамы не было возможности посоветоваться, она была расстроена. Гражданский подвиг она совершила: не побоялась своего непосредственного начальника, Егорова, а это величина была. Её просто обстоятельства вынудили это делать. Если бы она была в Москве, я думаю, она побежала бы лично, не знаю куда, но побежала бы спасать человека. Начала хлопотать, но Валдай далеко от Москвы».

Валдай далеко от Москвы… Незатейливый рассказ сына Тимашук стыкуется с другими известными обстоятельствами. Ведущие кремлёвские врачи явно не считали состояние пациента смертельным, методы лечения, опасные при инфаркте, не изменили — отсутствовал строгий постельный режим, остался и общий массаж, рекомендованные прогулки и приём дигиталиса, лекарственного растения для стимулирования сердечной деятельности. В защиту профессоров из Лечсанупра Кремля отметим, что не все современные медики, изучавшие последние кардиограммы Жданова, согласны с диагнозом Тимашук. Вопрос остаётся открытым. Видимо, навечно.

Андрей Александрович Жданов умер 31 августа 1948 года в 15 часов 55 минут на кровати в спальне своего правительственного номера. Накануне он почувствовал себя лучше, с утра встал, побрился. Взялся за доставленные газеты и почту из ЦК. Последнее, что видел он в уходящие секунды жизни сквозь большое окно напротив, были тёмные, почти чёрные валдайские ели.

В тот же день здесь экстренно появились член политбюро, заместитель председателя Совета министров Николай Вознесенский и секретарь ЦК Алексей Кузнецов. Вместе с ним прибыл ближайший помощник Сталина, заведующий особым сектором ЦК Александр Поскрёбышев. Уже вечером, через несколько часов после смерти, провели вскрытие — прямо там же на даче, в ванне правительственного номера. Вскрытие на месте проводил прибывший из Москвы патологоанатом по специальному разрешению Сталина, переданному Поскрёбышевым.

В 17 часов 1 сентября 1948 года поезд с телом покойного, членами его семьи и сопровождающими уже прибыл на Белорусский вокзал столицы. Жданов в послевоенном СССР не только в кругах партийно-государственного чиновничества, но и в общественном сознании воспринимался как второй человек после Сталина. И его похороны стали одними из самых значительных по масштабу в советской истории, уступая лишь похоронам Ленина, Сталина и Брежнева.

На площади Белорусского вокзала собрались десятки тысяч москвичей, чтобы встретить траурный поезд. На перроне выстроился почётный караул. Прибыли все члены политбюро (кроме самого Сталина), маршалы Советского Союза, высшие чиновники огромной страны. Поток людей, следовавших за гробом, установленным на лафете, растянулся от Белорусского вокзала до Охотного Ряда.

Вспоминает Юрий Жданов: «Траурная процессия медленно двигалась по улице, и вдруг внезапно я слышу громкий смех. О чём-то оживлённо разговаривая с Маленковым, смеялся Берия». Сын был раздавлен смертью отца и не факт, что адекватно воспринимал в тот момент окружающее. Но несомненно, что товарищи Маленков и Берия, привыкшие к человеческим смертям, не убивались от горя в связи с кончиной соратника-соперника.

Гроб с телом Андрея Жданова установили в Колонном зале Дома союзов на высоком постаменте, утопавшем в живых белых цветах. Над ним развернули приспущенное, обрамлённое чёрной каймой алое бархатное знамя. Мраморные колонны зала были затянуты кумачовыми полотнищами с гербами всех союзных республик и Советского Союза.

В зале — сотни венков. У гроба — самый большой с надписью на кумачовой ленте: «Дорогому товарищу и другу Андрею Александровичу Жданову от Центрального Комитета ВКП(б) и Совета министров СССР». Будет заметен и венок с такой надписью: «Боевому руководителю и другу искусств Андрею Александровичу Жданову от Большого театра СССР».

В почётном карауле у гроба Жданова стояли члены и кандидаты в члены политбюро, министры, маршалы, генералы, представители науки и искусства, делегаты от предприятий Москвы и области.

В 23 часа 10 минут в почётный караул у гроба Жданова встал Иосиф Сталин. За неполные сутки в Колонный зал Дома союзов пришли проститься со Ждановым почти 200 тысяч человек. В послевоенном СССР большинство людей искренне скорбели по тому, кого считали одним из творцов нового государства и недавней великой победы.

Писатель Лев Кассиль оставил воспоминания о том прощании: «Медленно двинулись через зал траурной нескончаемой чередой сперва посланцы столицы — делегации заводов, институтов, районов, а потом просто люди всех возрастов, всех профессий, готовые простоять в скорбной очереди, протянувшейся от Охотного до Арбата, долгие часы, чтобы иметь возможность поклониться одному из лучших сынов коммунистической партии, верному сподвижнику великого Сталина…

Угас сентябрьский день, пришла траурная осенняя ночь. А люди всё идут и идут. Сменяются караулы у гроба, не видно конца и края молчаливым людским колоннам, медленно движущимся к Дому Союзов… Всю уже по-осеннему долгую сентябрьскую ночь идут люди к Колонному залу Дома Союзов. Бессонной кажется опечаленная Москва. А когда в рассвете пожелтели, словно усталые, уличные фонари и забрезжившее утро осветило поникшие траурные флаги, влажные от росы, ещё гуще и плотнее стал поток людей, идущих на последний поклон к Андрею Александровичу Жданову.

Уже некуда ставить в Колонном зале венки… На десятки кварталов вытянулись днём 2 сентября траурные колонны прощающихся с товарищем Ждановым… Рано утром здесь было много детей. Ребята шли сюда вместе с родителями, прежде чем отправиться в школу. Я видел девочу-пионерку лет двенадцати с большим портретом товарища Жданова, который она рисовала сама всю ночь».

В 16 часов 2 сентября 1948 года двери Колонного зала закрылись. С покойным прощались члены семьи. В 17 часов 20 минут в последний почётный караул у гроба встал Сталин. Затем он и другие члены политбюро под реквием Чайковского вынесли гроб к орудийному лафету. Траурная колонна медленно двинулась на Красную площадь. Над Кремлём на куполе Верховного Совета был приспущен красный флаг. Сталин шёл рядом с гробом друга. Впереди на алых подушечках несли депутатские значки, ордена и медали покойного.

Будущий премьер-министр, а тогда первый посол недавно образованного государства Израиль в Москве Голда Меир позднее вспоминала тот день: «Мы прибыли в Москву через Прагу серым дождливым утром… Первым делом чиновники советского Министерства иностранных дел, встретившие меня на аэродроме, сказали, что сейчас добраться до гостиницы будет непросто, поскольку хоронят Андрея Жданова, одного из ближайших сотрудников Сталина. Поэтому первым моим впечатлением от Советского Союза были продолжительность и торжественность этих похорон и сотни тысяч — а то и миллионы — людей на улицах…»

В 18 часов открылся траурный митинг. Первым от имени ЦК и правительства выступал Молотов: «Жизнь и деятельность товарища Жданова — пример самоотверженного служения своему народу, пример пламенного борца за дело коммунизма, каким должен быть верный ученик и соратник Великого Сталина… Прощай, наш дорогой друг, наш боевой товарищ!»

Следом выступили руководители Москвы и Ленинграда, члены «ждановской» группировки — первый секретарь Московского обкома и горкома Георгий Попов и первый секретарь Ленинградского обкома и горкома Пётр Попков. Затем траурную речь произнёс маршал Говоров: «Товарищ Жданов был душой героической обороны Ленинграда… Вечная память и слава боевому товарищу Андрею Александровичу Жданову!»

В 18 часов 40 минут Сталин и члены политбюро подняли гроб и понесли к могиле, вырытой у Кремлёвской стены. Под залпы орудийного салюта гроб опустили в землю, Сталин кинул первую горсть…

По Красной площади торжественным маршем двинулись войска — последняя дань памяти Андрею Жданову в тот день.

2 сентября 1948 года траурные митинги прошли и по всей стране, во всех областных и районных центрах. Траурная церемония в Мариуполе состоялась на улице Первого мая у дома 35, где в феврале 1896 года родился наш герой. Перед собравшимися выступил старейший учитель Мариуполя, преподаватель математики городской школы № 1 Юрий Константинович Попов — в конце XIX века он работал письмоводителем у инспектора народных училищ Александра Жданова… Накануне на стену мариупольского дома, где родился покойный, торжественно прикрепили мемориальную доску, дом украсили большим портретом Жданова с венком из живых цветов. В те же часы далеко от Украины, на Урале в Шадринске во время траурного митинга установили мемориальную доску на доме 120 по улице Октябрьской революции (бывшей Соснинской), где в 1917 году жил юный прапорщик Жданов…

Благодаря Алексею Рыбину, служившему в охране Сталина с 1931 года, мы знаем, что происходило на даче вождя в ночь после тех похорон: «Что касается самого Сталина… С 1930 по 1953 год охрана видела его "в невесомости" всего дважды: на дне рождения С.М. Штеменко и на поминках А.А. Жданова.

Все видели, что Сталин относился к Жданову с особым теплом. Поэтому после похорон устроил на даче поминки. Уезжая вечером домой, Молотов наказал Старостину (одному из охранников. — А. В.):

— Если Сталин соберётся ночью поливать цветы, не выпускай его из дома. Он может простыть.

Да, уже сказывались годы. Сталин легко простужался, частенько болел ангиной. Поэтому Старостин загнал ключ в скважину так, чтобы Сталин не мог открыть дверь. Впустую прокряхтев около неё, Сталин попросил:

— Откройте дверь.

— На улице дождь. Вы можете простыть, заболеть, — возразил Старостин.

— Повторяю: откройте дверь!

— Товарищ Сталин, открыть вам дверь не могу.

— Скажите вашему министру, чтобы он вас откомандировал! — вспылил Сталин. — Вы мне больше не нужны.

— Есть! — козырнул Старостин, однако с места не двинулся.

Возмущённо пошумев, что его, Генералиссимуса, не слушается какой-то охранник, Сталин ушёл спать. Утром Старостин обречённо понёс в машину свои вещи. Тут его вызвали к Сталину, который миролюбиво предложил:

— О чём вчера говорили — забудьте. Я не говорил, вы не слышали. Отдыхайте и приходите на работу.

Интересной была ситуация, правда же? Ну, её психологические тонкости вы сами оцените. А я подчеркну лишь вот что: если Сталин всё-таки хотел поливать цветы и даже запомнил весь ночной разговор, значит, был не очень пьяным. Ведь так? Хотя чисто по-житейски тут всё понятно — человек похоронил самого лучшего собеседника. С кем теперь обсуждать новые художественные книги? Потому имел полное право утолить своё горе».

На даче Сталин закрыл и больше никогда не открывал рояль, на котором играл Жданов. После смерти друга вождь СССР, несомненно, понимал, что и ему осталось уже немного.

Жданов стал одним из первых в целом поколении руководителей социалистической системы, ушедших из жизни в период 1948—1953 годов. Обычно обращают внимание только на смерть Сталина и её последствия для СССР, но забывают, что тогда произошла настоящая смена поколений. В течение короткого отрезка времени умерли наиболее опытные и убеждённые руководители международного коммунистического движения: Андрей Жданов, Георгий Димитров, Хорлогийн Чойбалсан, Лев Мехлис, Иосиф Сталин, Клемент Готвальд… Влияние смены поколений на дальнейшие судьбы СССР и коммунизма до сих пор в должной мере не оценены историками.

В первую неделю сентября 1948 года все газеты СССР — от центральных до районных — заполнились материалами о жизни, смерти и похоронах товарища Жданова. 1 сентября появилось сообщение о смерти и некрологи от ЦК ВКП(б) и Совмина, Московского и Ленинградского обкомов. Затем появились многочисленные статьи с говорящими названиями: «Друг советских писателей», «Рыцарь большевистской правды», «Верный соратник вождя», «Вдохновенный строитель социализма» — последняя была от имени Союза писателей Казахстана…

Опубликовали и медицинское заключение о смерти Жданова — без намёка на альтернативный диагноз Тимашук, в формулировке кремлёвских профессоров медицины: «В течение многих лет тов. Жданов А.А. страдал болезнью высокого кровяного давления, осложнявшейся тяжёлым атеросклерозом, особенно сосудов, питающих сердце. В последние годы у него были частые приступы грудной жабы, а затем появились припадки сердечной астмы. Смерть последовала от паралича болезненно изменённого сердца при явлениях острого отёка лёгких».

Советские газеты в ту неделю заполнили многочисленные стихи, посвященные Андрею Жданову. Среди множества провинциальных поэтов отметились и известные в литературе имена. Самуил Маршак писал:

Поэтесса Вера Инбер, пережившая блокаду Ленинграда и вступившая в ВКП(б) в осаждённом городе (кстати, троюродная сестра Льва Троцкого), написала следующие строки:

Но первым на смерть Жданова уже 1 сентября откликнулся Виссарион Саянов, которого наш герой два года назад снял с поста редактора журнала «Звезда»:

Как пример множества провинциальных публикаций приведём стихотворение из газеты «Бурят-монгольская правда»:

Существовавшие рядом с культом личности Сталина «малые культы» давали свои плоды — Андрей Жданов был одним из популярнейших руководителей СССР, стоящих в народном сознании рядом с верховным вождём. И нельзя сказать, что это было результатом исключительно пропаганды — победа в великой войне, очевидные успехи в развитии науки и культуры справедливо связывались и с именем Жданова. Как вспоминал рязанский поэт Алексей Корнеев, в юности тоже писавший стихи на смерть нашего героя, «Жданов был одним из кумиров молодёжи, о демократичности которого ходили легенды».

Эта смерть не осталась без внимания и за рубежом: западные газеты в сентябре 1948 года разразились массой статей о неожиданной кончине второго человека в СССР. Так британская «Дейли экспресс» («The Daily Express») писала: «Жданов — ненавистник Запада… руководитель агрессивной антизападнической фракции в Политбюро». В газете «Тайме» («The Times») сообщалось, что Жданов руководил обороной Ленинграда «с умением и энергией, которые заслужили ему всемирное восхищение. Несмотря на свою беспощадность, он действительно пользовался преданной поддержкой населения города, и когда, наконец, натиск немцев ослабел, его влияние в руководящих органах Советского Союза ещё больше усилилось». «Ньюс кроникл» («The News Chronicle») в редакционной статье, посвященной смерти Жданова, писала: «Жданов был в своём роде великим человеком, и если верно, что он намечался преемником Сталина, то он заслуживал этот пост… И всё же он не был другом демократии. Именно Жданов, как вдохновитель Коминформа, объявил холодную войну Америке и Англии в Варшаве в сентябре прошлого года… Мы не знаем, было ли что-либо личное в его враждебности к Западу».

Западные СМИ отметили и обстоятельства смерти. Так «Манчестер гардиан» («The Manchester Guardian») писала: «Возможно, многим окажется трудным поверить, что его смерть была естественной». Ей возражала «Ньюс кроникл»: «Смерть Жданова была "естественной". Жданову мало кого приходилось бояться среди небольшой группы подлинных советских вождей».

Совсем иначе смерть Андрея Жданова восприняли коммунисты за пределами СССР. Для них именно он, официальный создатель Коминформа и автор множества открытых и закрытых посланий зарубежным коммунистам, был интеллектуальным лидером, непосредственным «голосом Москвы» во второй половине 40-х годов XX века. Один из известнейших художников Италии XX века Ренато Гуттузо, в 1940 году вступивший в подпольную компартию, участник партизанских бригад, застал смерть Жданова в польском Вроцлаве на Международном конгрессе деятелей культуры. Об этом художнику сообщил Александр Фадеев. «Я думаю, что ни Саша Фадеев, ни я не забудем голосов в развалинах Вроцлава в ночь, когда остановилось сердце Андрея Жданова… Жданов умер, он был, как всем известно, одним из лучших людей на земле: один из кристально чистых большевиков, твёрдый как кристалл. Наша война потеряла одного из наиболее доблестных воинов», — писал в октябре 1948 года Ренато Гуттузо. Освобождённый советскими войсками в жестоких, длившихся почти четыре месяца боях, стёртый с лица земли Вроцлав тогда ещё не был полностью восстановлен…

В конце октября 1948 года появилось два специальных постановления Совета министров СССР. 22 октября за подписью Сталина и управляющего делами Совмина Чадаева появилось закрытое постановление № 3957: «Об обеспечении семьи А.А. Жданова».

Вдове Зинаиде Александровне Ждановой правительство страны выплачивало единовременное пособие в размере 200 тысяч рублей и персональную пенсию две тысячи рублей. Пособия по 50 тысяч получали и сестры нашего героя — Анна Александровна и Татьяна Александровна Ждановы. За семьёй Ждановых сохранялись так называемое временное денежное довольствие в размере десяти тысяч рублей, государственная дача «с обслуживанием по линии Главного управления охраны МГБ СССР», легковая автомашина из гаража особого назначения и «право на лечение в Кремлёвской поликлинике».

Днём позже газета «Правда» опубликовала постановление Совета министров СССР об увековечивании памяти Андрея Александровича Жданова. Список мер, принятых в этом отношении, оказался внушительным. Город Мариуполь, где родился наш герой, переименовали в город Жданов. В его честь назвали Таганский район в Москве и Приморский район в Ленинграде, а также улицу Рождественку в столице. Присвоили имя Жданова Ижорскому заводу в Ленинграде, заводу «Красное Сормово» в Горьком (Нижнем Новгороде), Владимирскому тракторному заводу и Первой образцовой типографии в Москве. Стали носить имя Жданова Ленинградский государственный университет, Военно-морское политическое училище, Ленинградский дворец пионеров. Для студентов-отличников были установлены десять стипендий имени Жданова по 500 рублей: по четыре стипендии в Московском и Ленинградском университетах и две — в Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского.

Примечательно, что предложения Ленинградского горкома ВКП(б) о присвоении имени Жданова заводу «Большевик» и Ленинградской воздушной академии, а также переименование года Кронштадта в Ждановск приняты не были.

Согласно данному постановлению в 1949—1951 годах должны были издать собрание произведений Жданова и его официальную биографию. В связи с этим постановление возлагало на Институт Маркса — Энгельса — Ленина подготовку соответствующих материалов. Среди мер по увековечиванию памяти Андрея Жданова постановление предписывало и создание памятников ему в центре Москвы и Ленинграда. Кстати, поставленное у Кремлёвской стены надгробие Жданову из чёрного гранита очень не понравится его вдове — именно этим чёрным, пугающим камнем…

Но ни собрание сочинений, ни новые памятники в центре двух столиц так и не появятся. Работы в этих направлениях будут неспешно вестись до самой смерти Сталина, после которой его незадачливым наследникам станет совсем не до памяти Жданова. Сыграло свою роль и «ленинградское дело», начавшееся едва ли не сразу после смерти Жданова.

В конце сентября 1948 года Маленков будет проявлять особое участие в трудоустройстве двух ближайших помощников Жданова, его личных секретарей Александра Кузнецова и Владимира Терёшкина. Маленков поспешит доложить Сталину, что первый становится заместителем заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), а второй — заместителем заведующего Отделом внешних сношений ЦК.

Однако уже в феврале следующего года, всего через несколько месяцев после смерти Жданова, основные и наиболее влиятельные участники «ленинградской группы» Жданова попадут в опалу. Именно Маленков и стоящая за ним группировка во власти станут главными инициаторами и исполнителями «ленинградского дела». Группировка Берии окажет им в этом необходимое содействие.

«Ленинградское дело» — слишком большая и сложная история, чтобы подробно здесь на нём останавливаться, к тому же оно ещё требует детального изучения. Частично мы уже касались причин объединения всех бюрократических кланов во власти позднесталинского СССР против «ленинградцев». Смерть Андрея Жданова сразу сломала равновесие сил в политбюро. К тому же именно в 1949 году Маленков и Берия и стоящие за ним группировки в глазах Сталина добьются очевидных и крайне важных успехов. Вспомним, что в те годы Берия возглавлял спецкомитет № 1 по созданию ядерного оружия, а Маленков был главой спецкомитетов № 2 и № 3, разрабатывавших реактивную и ракетную технику и средства радиолокации. В условиях нарастающей холодной войны успехи в этой сфере придадут им ещё больший вес на сталинском олимпе.

Когда-то, в 1937 году, решая судьбу партийных руководителей Башкирии, товарищ Жданов высказался так: «Столбы подрублены, заборы повалятся сами». Теперь судьба подрубила главный «столб» ленинградцев, и забор повалился — к августу 1949 года были арестованы все их главные лидеры: Николай Вознесенский, Алексей Кузнецов, Пётр Попков, Яков Капустин и многие другие. Кузнецова арестуют прямо в кабинете Маленкова.

На «ленинградцев» повесят и реальные ошибки, которые у них действительно были, и те антисоветские преступления, к которым они не были причастны. В более «травоядные» времена дело ограничилось бы увольнениями или перемещениями на низкие должности. Тогда же, в октябре 1950 года, верхушку «ленинградской группы» после формально открытого, но не освещавшегося в прессе судебного процесса расстреляли. Были казнены Кузнецов, Вознесенский, Попков, Капустин — всего 23 человека из ЦК и высшего руководства РСФСР и Ленинграда. Свыше двух сотен высокопоставленных чиновников «ленинградской группы» получили различные сроки тюремного заключения. Порядка двух тысяч руководителей более низкого ранга уволили или перевели на «менее ответственную работу».

По сталинским временам размах «чистки» был не самый большой и свирепый. Но «ленинградское дело» буквально смело не только властные верхушки Ленинграда и области, потрепало руководство РСФСР, но и затронуло целый ряд областей и регионов, которые после войны возглавили «ленинградцы» — от Горьковской области и Эстонии до Крыма. В Крыму, например, на место арестованного и расстрелянного Николая Соловьёва, бывшего в годы войны руководителем исполкома Ленинградского облсовета, придут уже выдвиженцы Хрущёва, что вскоре во многом и предопределит судьбу этого полуострова.

После расстрела председателя Совета министров РСФСР Михаила Родионова и увольнения руководителя столицы Георгия Попова в Москву «выдвинется» Никита Хрущёв. Именно в тени подковёрной борьбы с «ленинградцами» и сложится группа его сторонников. Через несколько лет, сразу после смерти Сталина, клан Хрущёва в союзе с Маленковым уничтожит клан Берии, а ещё через четыре года скинет с вершин и самого Маленкова…

Бывший замначальника Следственной части по особо важным делам МГБ полковник Владимир Комаров, курировавший «ленинградское дело», позднее, перед собственным расстрелом в 1954 году, давал показания, как его инструктировал Абакумов, министр госбезопасности: «В Ленинград поехал я и ещё десять следователей… Перед отъездом в Ленинград Абакумов меня строго предупредил, чтобы на суде не было упомянуто имя Жданова. "Головой отвечаешь", — сказал он».

Имя нашего героя в связи с «ленинградским делом» не прозвучало. К тому времени он посмертно стал родственником Сталина. На похоронах отца Юрий Жданов был в обществе Светланы Аллилуевой. Молодые люди были знакомы ещё детьми, Светлана сочувствовала горю Юрия, и вскоре они сблизились, в апреле 1949 года стали мужем и женой. Несмотря на критику зятя за ненужную дискуссию с академиком Лысенко, престарелый властитель сохранял благожелательное отношение к сыну своего умершего друга. У Светланы и Юрия родилась дочка, внучка и Сталина, и Жданова — позднее она станет известным в СССР вулканологом, в наши дни живёт на Камчатке.

Когда же осенью 1952 года Юрий Жданов и Светлана Аллилуева разошлись, Сталин в привычной ему манере высказал дочери: «Ну и дура! В кои-то веки попался порядочный человек, и не смогла его удержать». В те дни имя Андрея Жданова уже будет упоминаться в следственных документах МГБ по «делу врачей» — Жданов будет объявлен главной жертвой медицинского заговора, наряду с неожиданно умершим в мае 1945 года Щербаковым. Формальным поводом к появлению «дела врачей-убийц» станут письма Лидии Тимашук об ошибках в диагнозе Жданова, о них «вспомнят» через четыре года в 1952 году. Среди арестованных будет и бывший личный врач нашего героя Георгий Майоров. «Дело врачей», как и «ленинградское дело», после сорока лет замалчивания и двадцати лет постперестроечной публицистики, ещё ждёт своего научного анализа. Но это уже другая история, обусловленная особенностями самодержавия стареющего Сталина…

Светлана Аллилуева оставила мемуары с предвзятыми, как у всякой разведённой женщины, но любопытными деталями о семье бывшего супруга:

«В 1949 году я вышла замуж за Юрия Жданова, сына Андрея Жданова. Мой отец тепло относился к нему и желал нашего брака…

Я знала Жданова (старшего. — А. В.) как человека безвольного, с больным сердцем, в общем приятного и мягкого. То, что его имя соединилось в истории советского искусства с мрачной полосой репрессий и гонений 1946 и 1948 годов, явилось результатом слишком усердной деятельности человека, являвшегося носителем и исполнителем воли других. В данном случае — моего отца…

В конце концов, его возненавидели все как исполнительного адъютанта и возможного "наследника Сталина" в партии.

Между тем, он на такую роль не претендовал и не раз повторял: "Только бы не пережить!.." (моего отца). У него не было амбиции для борьбы за власть: он бы её с удовольствием уступил сам.

В доме он был всегда под пятой у женщин — у сестёр, у жены. Жизнь дома крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и весёлые молодёжные вечера. Друзья Юрия из школы и из университета приходили сюда, не думая о "высоком положении" хозяина дома. Здесь помогли многим, чьи родители пострадали в 1937—1938 годах: дружба из-за этого не прекращалась. В этой семье не было злобных или жестоких людей. Но ограниченность, догматизм и нечто фанатическое проявлялось во многом».

Действительно, товарищ Жданов был фанатиком коммунистической идеи и Советского государства, нашего государства, но пусть его за это осуждают американские редакторы и издатели мемуаров Светланы Аллилуевой. Дочь Сталина многое знала о Жданове только со слов его сына и вдовы. И главное, она видела Жданова исключительно в окружении семьи или рядом со своим отцом — и там и там Андрей Жданов был мягким и покладистым, безусловно уступая пальму первенства старшему товарищу в государстве и любимой жене в доме. Светлане просто не довелось увидеть другого Жданова: командовавшего фронтами и вежливо ставившего на колени чужие правительства…

Зинаиду Жданову, свекровь, Светлана явно недолюбливала — вдова нашего героя была женщиной властной, не уступая характером невестке. Но главное, и Светлана отмечала это, Зинаида — убеждённая коммунистка, в душе осуждала покойную жену Сталина за самоубийство, и это не могло не ощущаться в семейных отношениях.

Светлана Аллилуева оставила своё свидетельство и об отношениях Маленкова, Берии и Жданова: «До марта 1953 года можно было всегда видеть Маленкова и Берия, гуляющими под руку. Они ходили парой, так и приезжали к отцу на дачу, и выглядели близкими друзьями. Эта дружба, очевидная для всех, вероятно, основывалась на взаимной поддержке друг друга в каких-то спорных вопросах. Взаимоотношения внутри Политбюро были сложными, запутанными и взаимно недобрыми… Жданов представлял собою некий противоположный полюс Маленкову и Берия».

После смерти главы семьи Ждановы остались жить в Кремле, в старом здании Оружейной палаты, где были квартиры всех членов политбюро. Сейчас на этом месте стоит Кремлёвский дворец съездов, построенный уже в 1960-е годы. Зинаида Жданова вместе с женой Климента Ворошилова продолжала работать в Высшей партийной школе, где в 1950-е годы появилась шутка, что они обе служат «наглядными пособиями по истории КПСС».

Смерть Сталина затронет и семью Ждановых. Уже весной 1953 года работника аппарата ЦК Юрия Жданова вызовут к одному из секретарей Центрального комитета Петру Поспелову. Когда-то Поспелов вместе с Андреем Ждановым был членом юношеского кружка нелегальных социал-демократов Твери. Но теперь перед Юрием Ждановым сидел не юный романтик революции, чудом выживший в колчаковском «поезде смерти», а опытный и осторожный бюрократ. Поспелов, ссылаясь на некое мнение ЦК, настоятельно рекомендовал Юрию Жданову «получить опыт местной партийной работы», то есть покинуть Москву. Сохранилось воспоминание о Поспелове самого Юрия: «В начале 20-х годов он работал в Твери вместе с моим отцом. Более того, они дружили домами, и по рассказам матери, сидя на коленях у Поспелова, который любил со мной играть, я называл его "Типтя" вместо Пети».

Теперь Пётр Поспелов предложил Юрию Жданову почётную ссылку на выбор — в Челябинск или Ростов-на-Дону. Юрий избрал последний вариант, так как хорошо помнил этот южный город, где жил несколько лет в детстве, когда Зинаида Жданова уходила от мужа к другому мужчине. С тех пор до самой смерти Юрий Андреевич будет жить и работать в Ростове-на-Дону.

После смерти Сталина вдову Жданова переселят из Кремля в ближайший к Красной площади жилой дом для членов правительства. В тревожные дни 1953 года маленькую Екатерину, внучку Жданова и Сталина, от греха подальше отправят к родственникам в Переславль-Залесский.

Все дальнейшие пертурбации на вершинах советской власти в эпоху Хрущёва и Брежнева обойдут семью Ждановых стороной. Зинаида Александровна пережила мужа на 42 года и умерла в 1990 году. Юрий Андреевич Жданов с 1957 по 1988 год работал ректором Ростовского государственного университета, был признанным специалистом в области органической химии. Он умер уже в нашем веке, в 2006 году, оставив, без преувеличения, огромное научное и публицистическое наследие.

Очень показательно, что в отличие от отпрысков, например, Хрущёва, сыновья и Жданова, и Берии, и Маленкова прожили достойные жизни, не променяли родину на зарубежные гранты, всю жизнь занимались отечественной наукой: Юрий Андреевич Жданов — доктор химических наук, Андрей Георгиевич Маленков — доктор биологических наук, Серго Лаврентьевич Берия — конструктор ракетных систем. Эти достойные биографии сыновей, среди прочего, тоже характеризуют непростые личности их отцов.

Пережившие «ленинградское дело» выдвиженцы Жданова впоследствии играли существенную роль на вершинах государственной власти СССР, достаточно напомнить не нуждающиеся в представлении имена председателя правительства Алексея Косыгина, министра обороны Дмитрия Устинова и одного из «серых кардиналов» политбюро Михаила Суслова.

Ближайший личный помощник Жданова, его секретарь Александр Николаевич Кузнецов, в разгар «ленинградского дела» был «сослан» из ЦК на работу в Литовскую ССР. Но после устранения с вершин власти Маленкова он вскоре становится первым заместителем министра культуры СССР, многие годы работает при известной Екатерине Фурцевой. Десятки выдвиженцев из команды Жданова более низкого ранга работали во всех звеньях партийно-государственного аппарата СССР в эпоху Хрущёва и Брежнева, когда наша страна достигла пика своего развития.

Нельзя не упомянуть некоторые аспекты памяти об Андрее Жданове, связанные с его военной деятельностью. Дислоцированной в Ленинградском военном округе 70-й стрелковой дивизии (это она в 1940 году штурмовала Выборг, в июле 1941 года наносила один из первых контрударов под Сольцами, в 1942 году форсировала Неву у Московской Дубровки, в 1944 году участвовала в Таллинской наступательной операции) 22 октября 1948 года было присвоено имя А.А. Жданова. Тогда ещё никто не знал, что подразделения дивизии имени Жданова в 1962 году высадятся на Кубе, повергнув в шок США, а с 1980 года будут вести боевые действия в Афганистане. Уже после распада СССР части именно этой дивизии останавливали резню в Абхазии, а позднее участвовали в обеих чеченских войнах.

В последний день 1952 года на Балтике был спущен на воду крейсер «Жданов». В 1965 году крейсер с именем нашего героя стал первым в СССР кораблём управления, предназначенным для координации действий флота в масштабах всего мирового океана.

До конца 1980-х годов XX века имя Андрея Александровича Жданова оставалось в историческом пантеоне советской власти. Его заслуги признавались официально, но без каких-либо попыток изучения практического и идейного наследия. Никакие его работы после 1956 года ни разу не переиздавались, не изучались и практически не упоминались. Пусть и положительные, но короткие, скупые строки в военных мемуарах, трафаретные официозные статьи к редким юбилеям — вот и весь уровень осмысления опыта и личности Жданова в позднем СССР.

В то же время на Западе политическая роль Жданова всегда привлекала внимание советологов и историков. Человек, считающийся за рубежом инициатором холодной войны и главным проводником идеологического сопротивления западным доктринам, не мог не стать объектом пристального изучения. Ещё в 1954 году Госдепартаменту США был представлен секретный доклад ЦРУ о соперничестве в высшем советском руководстве группировок Жданова и Маленкова с оценками влияния нашего героя. Этот доклад был рассекречен совсем недавно, но с конца 1950-х годов отдельные его части, касавшиеся характеристик Жданова, фактически определяли западную историографию по теме нашего героя.

За рубежом возникло целое направление в научной литературе, исследующее «ждановщину» и деятельность Жданова, как государственного руководителя, который наиболее успешно противостоял западному идеологическому давлению. У нас же на эту тему в массовом доступе присутствует лишь истеричный, хотя и многотиражный вой перестроечных «огоньков»…

Закономерно, что процессы распада нашей страны, Союза Советских Социалистических Республик, затронули и память об Андрее Жданове. Ещё до краха компартии и государства, 18 января 1989 года, появилось решение ЦК КПСС «Об отмене правовых актов, связанных с увековечением памяти А.А. Жданова». Горбачёвские «прорабы перестройки» цинично рапортовали: «В партийные и советские органы, средства массовой информации поступают многочисленные обращения трудящихся с предложением отменить правовые акты, увековечивающие память А.А. Жданова. ЦК КПСС обстоятельно изучил этот вопрос и принял соответствующее постановление. Установлено, что А.А. Жданов был одним из организаторов массовых репрессий 1930-1940-х годов в отношении ни в чём не повинных советских граждан. Он несёт ответственность за допущенные в тот период преступные действия, нарушения социалистической законности».

ЦК КПСС, которому оставалось жить три года, «внёс предложения об отмене принятых указов и постановлений, связанных с увековечением памяти А.А. Жданова, присвоением его имени городам, районам, посёлкам, улицам, предприятиям, колхозам, воинским частям, школам, техникумам, профессионально-техническим училищам и другим учреждениям и организациям, расположенным на территории республик, краёв и областей».

В течение 1989 года в агонизирующем Советском Союзе демонтировали все памятники Жданову, сняли его имя со всех возможных объектов. В том же году крейсер управления «Жданов» исключён из состава кораблей ВМФ и в ноябре 1991 года, за месяц до официального сообщения о прекращении существования СССР, продан частной зарубежной фирме на металлолом. В угаре «разоблачений» в Ленинграде (ещё в Ленинграде) чуть было не переименовали Ждановскую набережную на берегу реки Ждановка — едва вспомнили, что данное название существует с XVIII века и не имеет отношения к нашему герою.

Курганский облисполком принял решение о лишении статуса памятников истории зданий в Шадринске по улицам Октябрьская, 132, и Ленина, 138, связанных с памятью Жданова, «как не имеющих исторического значения». Один из центров советской металлургии — город Жданов снова назвали Мариуполем; в 1990-е годы он стал центром вывоза украинского металлолома в Турцию.

Примечательно, что на сайте, посвященном истории Мариуполя, к статье о переименовании города появился, уже в наши дни, весьма эмоциональный комментарий с запоздалым раскаянием:

«Мне стыдно и горько признаться, что я, 29-летний мужик, позволил горбачёвским краснобаям вовлечь себя в гнусное дело по переименованию нашего города Жданова. Прошу прощения у жителей города, которых я вовлёк в это гнусное дело… гнусность этого дела не в имени города — Мариуполь, а в том, что вся эта наша возня в составе инициативной группы была частью информационной войны против советского народа, в результате которой наш город подвергся разграблению и жизненные ресурсы его питают города врага».

Перестройка и последующие годы обернулись валом легковесных и истерических «разоблачений», в которых имя Жданова по частоте и накалу упоминаний уступало только совсем уж монструозным Сталину и Берии. Издававшиеся после 1991 года немногие научно-исторические работы (за последние 20 лет их в узкоспециальных изданиях насчитывается не более десятка), освещавшие биографию и деятельность Жданова, своими небольшими тиражами не могли конкурировать с многомиллионным потоком «жёлтой прессы». До сих пор в среде оседлавших отечественные СМИ людей, приватизировавших имя «интеллигенция», хорошим тоном считается пнуть память Жданова при каждом упоминании блокады Ленинграда.

Познавшие «истину» о Жданове из «перестроечной» публицистики даже сейчас продолжают дежурно возмущаться, едва заслышав это имя.

Так, в сентябре 2008 года «Литературная газета» опубликовала короткую заметку в десяток строк о шестидесятилетии со дня смерти Жданова. Заметка была помещена в юмористической рубрике и написана в пародийном жанре, имитируя стиль советского официоза, с таким окончанием: «Жданова уже давно нет, как нет города, улиц и площадей, названных в его честь, социалистический реализм уничтожен, безыдейность и аполитичность приветствуются. А литература и искусство от этого лучше не стали. Мягко говоря».

Реакция «общественности» последовала незамедлительно. Радио «Свобода» разразилось передачей «Культурный убийца», филиппика была не нова: «Жданов уж точно купил себе бессмертие ценой травли Ахматовой и Зощенко, без упоминания о которой невозможны их биографии. Да и блокадники помнят, какие деликатесы доставляли Жданову на самолётах, пока ленинградцы умирали от голода и хоронили своих детей».

Одновременно «Новая газета» завела ту же оперу в статье «Проба на ждановщину»: «"Литературная газета" почтила память погромщика писателей и музыкантов, который бранными словами отзывался о больших художниках слова Анне Ахматовой и Михаиле Зощенко… На его совести массовые аресты, высылки, расстрелы и тысячи жизней "классовых врагов"… В блокадном Ленинграде Жданов любил начинать день со свежих блинов. С Большой земли в осаждённый город для него доставлялись продукты, в том числе персики и вино. В то время, когда ленинградцы хоронили детей, умерших от голода, Жданов выкармливал медвежонка».

Стоит искренне восхититься фантазией этих авторов. Впрочем, в современных СМИ они совсем не одиноки. Есть надежда, что после прочтения книги, которую читатель держит в руках, он сам сможет соотнести безапелляционное творчество подобных господ и сложную биографию товарища А.А. Жданова.