Три недели спустя после того, как Вилли Брандт стал канцлером, 21 октября 1969 г., шефу Ведомства федерального канцлера представился человек по имени Гюнтер Гийом. Гийом сделал стремительную карьеру во франкфуртской организации СДПГ и только что блестяще зарекомендовал себя в качестве помощника правого политика Георга Лебера, которому помог выиграть выборы в борьбе против более популярного представителя левого крыла Карстена Фогта. Шеф Ведомства федерального канцлера Хорст Эмке не нашел причины отказать тем, кто просил за Гийома, и новый сотрудник был зачислен вспомогательным референтом в новый отдел, отвечавший за контакты с парламентом, союзами, церковью и ведомствами. Не прошло и полугода, как он стал референтом, через год — старшим правительственным советником, подчинявшимся непосредственно руководителю Ведомства федерального канцлера.

Никто и представить себе не мог, что молниеносное восхождение целеустремленного и усердного социал-демократа Гийома обрадовало Главное управление разведки и его начальника Маркуса Вольфа куда больше, нежели шефа Гийома в Ведомстве федерального канцлера. И действительно, мы были все еще точно опьянены тем, на что не могли надеяться и в самых смелых мечтах, — внедрением одного из наших в непосредственное окружение канцлера.

Конечно, мы испробовали все средства для засылки шпионов возможно глубже в центральные правительственные круги Бонна, но никогда нам и в голову не приходило, что Гийом (псевдоним Ханзен) найдет путь в ведомство канцлера, хотя бы из-за строгой проверки, которой подвергались переселенцы из ГДР, если они представлялись в Бонне.

Как и десятки других молодых людей, Гюнтер Гийом и его жена Кристель в середине 50-х годов по поручению моей службы под своими настоящими именами отправились в Федеративную республику. Так как мать Кристель, голландка, к тому времени уже перебралась во Франкфурт-на-Майне, супругов миновали лагерь для беженцев и опрос западными спецслужбами. Они получили от нас задание искать источники в СДПГ и “вести” их, и с этой точки зрения казалось наиболее целесообразным вступление обоих в партию и активная работа в ней. При этом они добросовестно придерживались директивы строго представлять линию правого крыла СДПГ и именно там находить друзей.

Но мы не учли невероятного усердия и самоотдачи Гийомов в работе, благодаря чему они за короткое время продвинулись на более высокие ступени партийной иерархии, чем мы считали нужным. Мы не хотели, чтобы наши агенты, предназначавшиеся для руководства, оказались в свете прожекторов.

Супруги владели фотокопировальной мастерской во Франкфурте, и, кроме того, Гюнтер работал свободным фотографом. Кристель Гийом первой добилась успеха: в начале 60-х годов она стала руководителем бюро Вилли Биркельбаха. Он был особенно влиятельной фигурой социал-демократии, членом правления партии, депутатом бундестага и членом его важных комитетов, а также председателем социалистической фракции Европарламента и статс-секретарем земельного правительства Гессена. На его письменный стол попадали секретные документы НАТО, как, например, исследование “Картина войны” и материалы, связанные с планами на случай введения чрезвычайного законодательства.

В 1964 году Гюнтер Гийом стал оргсекретарем франкфуртской подокружной организации СДПГ, а в 1968-м — оргсекретарем фракции в городском собрании и его депутатом. Информацию он доставлял нам с помощью микрофильмов, вкладывавшихся в пустые сигарные гильзы, которые в лавке его тещи забирал курьер. В определенные дни и в условленное время мы выходили на односторонний радиоконтакт с Гийомом. После того как он и его жена сделали неожиданную головокружительную карьеру в СДПГ, визиты в ГДР стали неуместными, а контакты в Федеративной республике пришлось осуществлять еще осмотрительнее, чем прежде.

Следующим, чье доверие завоевал Гийом, был Георг Лебер. Это имело следствием то, что Лебер в качестве вознаграждения за победу на выборах, которую обеспечил наш человек, пообещал ему должность в Бонне и нашел ее. Мы оказались перед дилеммой: с одной стороны, такая перспектива была слишком уж хорошей, чтобы быть реальной, с другой стороны, Гийом как переселенец из ГДР мог бы стать объектом особенно пристального наблюдения со стороны БНД и Ведомства по охране конституции, попасть, чего доброго, под подозрение и в конце концов оказаться разоблаченным.

Мы рекомендовали нашим агентам-супругам вести себя спокойно и ни в коем случае не привлекать к себе внимания чрезмерным честолюбием. Оба выдержали проверку на благонадежность, причем Гюнтер — благодаря умному поведению во время критического опроса, которому его подверг Хорст Эмке. Многие годы спустя Хериберт Хелленбройх, в последующем руководитель БНД, свидетельствовал, что прошлое и образ жизни Гийомов проверялись в высшей степени придирчиво, но это не подтвердило возникавших расплывчатых подозрений. К удовольствию нового работодателя, Гийом сумел представить свое сотрудничество в прошлом с восточноберлинским издательством “Фольк унд Вельт” как непредосудительное с политической точки зрения. Сомневался только Эгон Бар, заявивший Хорсту Эмке, что он, может быть, и не прав насчет Гийома, но прошлое этого человека делает его принятие на работу в ведомство канцлера крайне рискованным. Предупреждение Бара осталось неуслышанным, как то угодно судьбе всех кассандр начиная с античных времен.

Гийом был не единственным переселенцем из ГДР, происхождение которого вызывало пристальное наблюдение со стороны Ведомства по охране конституции. Стоит только вспомнить о Гансе-Дитрихе Геншере, который до последнего времени не мог избавиться от свойственной жителям одной из земель Восточной Германии особенности произношения. Поэтому не удивительно, что поверили и Гийому, коль скоро были сняты первоначальные подозрения.

Некоторые члены СДПГ так до конца и не примирились с его усердием и постоянным присутствием на заднем плане, когда речь шла о темах, которые, собственно, не должны были интересовать Гийома. Другие были в принципе настроены против тех, кто достиг высокого положения, начав с нуля. Но в пользу Гийома говорили его ум и неустанное усердие, к тому же у него были мощные покровители. Так и получилось, что наш агент Ханзен попал в число самых близких Вилли Брандту людей.

Часто ставили вопрос: только ли благодаря одному Гийому моя служба была в состоянии наблюдать политику Брандта, политику, которая оценивалась очень противоречиво?

От источника в Ведомстве федерального канцлера, каким был Гийом, мы ожидали прежде всего своевременных сигналов на случай угрожающего обострения международной обстановки. Эта задача всегда оставалась дня Гийома важнейшей. Одновременно я указывал ему, что хотя от правительства во главе с Брандтом и не следовало ожидать отхода Федеративной республики от политики НАТО и гонки вооружений, однако вполне можно было представить себе шаги в направлении разрядки в Европе, которые заслуживали самого большого внимания.

Только в 1972 году Гийом оказался в непосредственной близости от канцлера. Он никогда не был знаком с документами о переговорах в Варшаве и Москве, которые готовились в очень узком кругу, часто без участия послов. Об этих процессах мы получали хорошую информацию от других источников, когда переговоры достигли той стадии, которая нашла отражение в документах.

Информация и оценки Гийома имели совсем иное значение, нежели секретные документы, доходившие до нас другим путем. Еще до начала работы в качестве референта Вилли Брандта Гийом входил в более узкий состав его рабочей команды. Готовый на контакты и усердный, он умел наилучшим образом использовать свои многообразные связи. Накануне переговоров между Брандтом и Штофом он вместе с другими источниками помог нам получить почти полную картину намерений и представлений федерального правительства. От него исходила инициатива первоначально не предусматривавшегося посещения канцлером бывшего концентрационного лагеря Бухенвальд.

В 1970 году Гийому было поручено создание правительственного бюро для проведения съезда СДПГ в Саарбрюккене. В качестве руководителя этого подразделения Ведомства федерального канцлера он отвечал и за контакт с ответственными сотрудниками БНД, за прием и дальнейшую передачу поступавшей информации и курьерской почты, доставлявшейся вертолетом. Сотрудники БНД быстро привыкли к тому, что Гийом, очевидно, пользовался доверием правительственных верхов. С согласия Ведомства по охране конституции он вскоре после этого получил и формальное разрешение на ознакомление с закрытой информацией высшей степени секретности.

Но для моей службы важнее всего было то обстоятельство, что свойственные Гийому аналитические способности и острота ума позволяли ему понимать и делать выводы, основываясь на которых мы с несомненностью устанавливали: “новая восточная политика” Брандта является хотя и противоречивой, но все же сменой курса внешней политики Федеративной республики. Его оценка восточной политики Вилли Брандта впоследствии оказалась совершенно правильной, и не будет преувеличением сказать, что он оказал воздействие на характер разрядки отношений между Федеративной республикой и ГДР, убедительно продемонстрировав волю к миру, свойственную Вилли Брандту.

Тем временем Гийом неудержимо продолжал делать карьеру. Петер Ройшенбах, руководитель избирательного штаба и референт по партии в ведомстве канцлера, сам стал кандидатом в бундестаг и поэтому предложил нашего человека в качестве своего преемника. Предложение было принято, и Гийом организовал предвыборную борьбу со свойственными ему эффективностью и осмотрительностью. День и ночь он как помощник, не знающий усталости, находился за спиной Вилли Брандта. Едва ли приходится удивляться, что таким образом он узнал вскоре о человеческих слабостях канцлера, несмотря на то что Гийом и не имел поручения информировать нас об этих аспектах частной жизни политика.

Выборы 1972 года принесли коалиции СДПГ — СвДП неожиданную победу. Сотрудники моей службы, знавшие Гийома, восхищались им, глядя на экраны телевизоров, где его можно было видеть, — усталого, но счастливого помощника Вилли Брандта в предвыборной кампании. В день избирательного успеха было принято решение оставить Гийома рядом с канцлером. С 1 января 1973 г. он был приставлен к канцлеру в качестве личного референта по партийным вопросам и с тех пор участвовал как в заседаниях правлений партии и фракции, так и в совещаниях заведующих отделами правления партии. Благодаря этому у него появилась возможность заглядывать куда глубже за кулисы правящей партии, чем могло позволить ему содержимое канцлерского чемодана для документов, который Гийом оберегал во время поездок шефа. Как едва заметный и немногословный свидетель многих бесед, которые Брандт охотно вел в узком кругу, Гийом узнавал часто гораздо более важное, чем это позволяли сделать бумаги. Его общее задание, как и прежде, заключалось в немедленных сигналах о возможном обострении международной обстановки, в информации о подготовке Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и о позиции федерального правительства относительно переговоров по разоружению между США и СССР, а также в использовании любой возможности узнать больше о подлинных намерениях США. Гийом выполнял это поручение по мере сил, правда, уже не особенно долго.

Осенью 1972 года во время встречи со своим инструктором из ГДР был арестован один из наших старейших источников в Западном Берлине, сотрудник Восточного бюро Объединения немецких профсоюзов Вильгельм Гронау. По служебным делам Гронау и Гийом имели контакты друг с другом, не зная о разведывательной подоплеке деятельности друг друга. Тот факт, что Гронау однажды предложил нам при случае иметь Гийома в виду как стоящего кандидата, я мог рассматривать только как иронию судьбы или как подтверждение теории, доказывающей, хотя и чисто эмпирически, что люди, которых всеми силами удерживают на расстоянии друг от друга, обязательно войдут в контакт.

После ареста Гронау Ведомство по охране конституции проверило Гийома, что показалось мне тогда само собой разумеющимся. Чего я не мог знать, так это того, что некий сотрудник названного ведомства начал ломать голову над фамилией Гийома и связывать друг с другом следы, казавшиеся до сих пор безобидными. Не позже марта 1973 года Ведомство по охране конституции идентифицировало Гийома как шпиона ГДР. В конце мая был информирован министр внутренних дел Геншер, уведомивший вслед за тем Брандта. Но как и в каком объеме он это сделал, до сих пор остается тайной.

Будто ничего не случилось, Гийом оставался близким доверенным сотрудником Брандта и в конце июня сопровождал его в отпуск в Норвегию, где выполнял на протяжении многих недель задачи личного референта и руководителя канцелярии. Через его руки проходила вся переписка. Есть снимки, сделанные телевидением, на которых можно увидеть Гийома за прибором для дешифровки, читающего только что пришедшую телеграмму. Рут Брандт и Кристель Гийом подружились и гуляли вместе с детьми, если мужья не могли отдохнуть.

В это время в Хельсинки готовилось Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, и из той информации, которую доставлял нам Ханзен, мы могли сделать вывод, что США опасались единоличных акций своих европейских партнеров в обстановке политики разрядки, за которыми мог последовать отход от оборонительного союза. Поэтому они настаивали на заключении Атлантической хартии, в которой государства — члены НАТО должны были подтвердить главенствующую роль США. Конфиденциальные переговоры между Никсоном и Брандтом, между министром иностранных дел Шеелем и госсекретарем Киссинджером, в свою очередь, раздражали других партнеров по НАТО, прежде всего французов, чувствовавших себя обойденными.

Гийом сумел скопировать три особенно важных документа. Первым было письмо, которое 3 июля Ричард Никсон направил Вилли Брандту, с просьбой побудить французов подписать хартию. Письмо с пометкой “личное” заканчивалось написанным от руки приветствием Никсона. Вторым — подробный отчет Вальтера Шееля из Вашингтона о его доверительных беседах с Никсоном и Киссинджером, в которых он предостерегал их от попыток шантажировать европейские государства — члены НАТО, а американцы заявили, что Советский Союз достиг такого прогресса в области военной техники, при котором без технологического довооружения НАТО нанесение первого ядерного удара со стороны Атлантического союза останется за пределами возможного. Третьим документом было сообщение Эгона Бара, который советовал Брандту не поддаваться давлению американцев, ставя на карту хорошие отношения с Францией.

Разногласия внутри НАТО продолжали обостряться. Из документов можно было узнать, что Великобритания не хочет находиться под опекой США, а французский министр иностранных дел Мишель Жобер сравнивал американцев с пожарными, которые сначала устраивают поджог, чтобы потом иметь возможность тушить пожар, делая красивые жесты.

Брандту надо было реагировать и передать своему министру иностранных дел сформулированную позицию, но проект его советника Бара так мало соответствовал представлениям канцлера, что он час за часом редактировал документ зеленым фломастером. Когда канцлер передал переписанный вариант Гийому, чтобы тот послал его в Бонн, Гийом притворился, что документ настолько неразборчив, что его надо сначала перепечатать. Никому и в голову не пришло спросить, где остался оригинал.

Во время процесса представитель обвинения вменял в вину Гюнтеру Гийому, что он нанес сильный ущерб позиции НАТО в отношениях с Советским Союзом. Дословно это звучало следующим образом: “Сообщения достоверно позволяли быть в курсе разногласий, возникших между США и их европейскими партнерами по НАТО во время переговоров об атлантическом заявлении. Они позволяли увидеть, сколь далеко идущими и обширными были предложения США и с каким недоверием и скепсисом воспринимали их Франция, Великобритания и Федеративная Республика Германия. Они показывали, сколь мало были едины эти государства в своих представлениях о содержании и целях такого заявления и о процедуре его обсуждения… В целом сообщения давали картину рассорившихся партнеров по союзу, утративших единство по принципиальным вопросам, партнеров, взаимное доверие между которыми упало до минимума… Информация, черпаемая из телеграфной переписки, должна была сохраняться в тайне от Советского Союза как ведущей державы Варшавского договора, чтобы отвести опасность причинения тяжелого ущерба внешней безопасности Федеративной Республики Германии. Обладание ею могло уменьшить в глазах Советского Союза силу устрашения НАТО, которая при достоверной решимости стран — членов союза к коллективной обороне является предпосылкой настоящей союзнической солидарности и стратегического равновесия военных сил. Это могло побудить Советский Союз в его политических и военных расчетах принять целенаправленные меры с целью усиления эрозии западного союза, начавшего, конечно же, утрачивать прочность, и затем перевести эти меры в политическое давление”.

Примерно так и Гийом описывал происходившее в своих воспоминаниях, рассказывая о том, как святая святых боннского правительства с его помощью оказалась во владении святая святых Восточного Берлина. Иными словами, он был твердо убежден в том, что копии документов, которые он изготовил, действительно были доставлены курьером в Восточный Берлин.

Эта точка зрения распространена до наших дней. Но, как нередко бывает, и в этом случае истина выглядит совершенно по-иному. Мы узнали о содержании норвежских документов только тогда, когда они стали материалом процесса против супругов Гийом. Причиной послужило то, что мы не получили катушек пленки с копиями документов, которые Кристель Гийом передала своему курьеру Аните. Уже вскоре после отпуска в Норвегии Кристель Гийом не могла отделаться от ощущения, что за ней и Анитой ведется слежка. Вначале мы думали, что она видела пресловутых “белых мышей” — нередкого спутника всякой разведывательной деятельности, но скоро пришлось убедиться в обратном. Когда Кристель Гийом встретилась с Анитой в одном боннском ресторане, чтобы передать ей копии, за столиком поблизости уселись двое мужчин, и Кристель вдруг краем глаза увидела, как из полуоткрытого портфеля одного из них выглянул объектив фотоаппарата. К счастью, пленки уже были в других руках. Обе женщины еще немного поболтали и распрощались.

Нашему курьеру, однако, не удалось избавиться от преследования — ни в Бонне, ни позже в Кёльне, и в конце концов она, выбрав меньшее зло, бросила пакетик с моста в Рейн, в водах которого он навсегда и исчез. Таким образом, в ходе процесса Гийома предполагалось, что документы попали к нам. Гийом подтверждал эту версию, а я молчал, так как считал до поры до времени целесообразным избегать впечатления, что в этом деле могут быть различные точки зрения.

Одна из разновидностей профессионального риска, с которой сталкивается начальник разведки, состоит в том, что ему обычно не верят, когда он говорит правду. Даже принимая во внимание эту опасность, я могу заверить, что все поиски норвежских документов в наших архивах были бы бесполезны — не потому, что их уничтожили в 1989 году, а потому, что они не попали к нам в руки.

Я уже упомянул о том роковом обстоятельстве, что в связи с делом Гронау один из чиновников Ведомства по охране конституции вспомнил о фамилии Гийом, которая ему уже встречалась в связи с другими делами о шпионаже… Серьезнее всего было то, что инструктор из нашей службы; арестованный в Западном Берлине вместе с Гронау, в нарушение всех правил конспирации имел при себе записку, на которой среди прочего была и фамилия Гийом, чтобы не забыть порекомендовать Гронау остерегаться Гийома и прекратить все попытки сближения с этим человеком, продиктованные интересами нашей службы.

Может быть, все это еще не привело бы к катастрофе, будь у нашего агента записана какая угодно добрая немецкая фамилия, вроде Майера или Шульце. Может быть. Но судьба неумолимо следовала своему ходу, когда проникшийся недоверием чиновник в один прекрасный день разговорился с коллегой, занимавшимся случаями неидентифицированных приемов телеграмм. Я должен пояснить, что в 50-е годы моя служба применяла советскую систему шифрования до тех пор, пока мы не узнали, что западные службы раскрыли ее с помощью электронных средств и могли не только расшифровывать телеграммы, но и классифицировать их по адресатам. Мы сразу сняли систему с применения и проверили, насколько наши люди в Федеративной республике подвергаются опасности из-за рассылаемых нами телеграмм. Анализируя дело Гийомов, мы пришли к выводу, что телеграммы, адресовавшиеся им в начальный период работы, не позволяли сделать выводы об их идентичности. Правда, мы так не думали бы, знай тогда, на какой незащищенной позиции однажды окажутся супруги. Кроме того, мы забыли учесть поздравления с днями рождения и Новым годом, которые наша служба, как правило, посылала своим сотрудникам.

Во время разговора двух контрразведчиков в столовой сотрудник Ведомства по охране конституции, занимавшийся невыясненными радиопереговорами, вспомнил об одном из таких случаев, касавшемся агента, фамилия которого начиналась на Г., который активизировался в конце 50-х годов, имел контакты в СДПГ и должен был быть достаточно значительным, чтобы получать поздравительные телеграммы из Восточного Берлина.

Чиновник взял дело с телеграммами и сравнил даты поздравлений с днями рождения семьи Гийомов. С этого момента все стало ясно. Оставался лишь вопрос, как действовать дальше, чтобы избежать дополнительного ущерба и получить юридически неуязвимые доказательства. Обсуждались две возможности — тотчас же арестовать чету Гийом, чтобы возможно быстрее иметь доказательства, или оставить Понтера на своем посту, наблюдая за супругами, и таким способом уличить их в разведывательных связях. Было решено избрать второй способ. Сначала велось наблюдение за Кристель Гийом, основывавшееся на верном предположении о том, что связь с курьером, а значит, и Центром, шла через нее. Кроме того, контрразведчики надеялись схватить ее при передаче материала курьеру и таким образом заполучить необходимые доказательства.

История осложнялась тем, что в то время отнюдь не всех членов правительства Федеративной республики заботила удачная политическая карьера канцлера. Ничем другим нельзя объяснить, почему с момента появления более чем обоснованного подозрения в отношении супругов Пшом как агентов ГДР до ареста обоих не предпринималось в течение года ничего, чтобы защитить канцлера.

29 мая 1973 г. президент Федерального ведомства по охране конституции Гюнтер Ноллау информировал министра внутренних дел Геншера о деле Гийома. Позже оба дали комитету по расследованию противоречивые сведения о том, что они оба говорили тогда. Геншер и шеф его канцелярии Клаус Кинкель утверждали, что Ноллау имел в то время только недоказанное подозрение. Когда же Геншер сообщал Брандту о разговоре с Ноллау, о подозрении в шпионаже и о предложении оставить Гийома на своем посту, он, вероятно, сформулировал все столь расплывчато, что Брандт мимоходом принял информацию к сведению, не особенно над ней задумываясь. Брандт пишет в своих воспоминаниях, что он не придал этому подозрению большего значения, чем всем подобным подозрениям, о которых ему в бытность правящим бургомистром Западного Берлина докладывали чуть ли не ежедневно и которые в конце концов почти всегда оказывались безобидными. Тот факт, что во время его отпуска в Норвегии контрразведка ничего не предприняла, он привел в подтверждение своего взгляда.

В свою очередь, Ноллау до самой своей смерти резко оспаривал версию Геншера и настаивал на том, что он со всей подобающей четкостью предупреждал о Гийоме. Тем не менее вину возложили на него, и по завершении расследований президенту Федерального ведомства по охране конституции пришлось уйти в отставку.

Расхождения в показаниях министра внутренних дел и главного защитника конституции вызвали не только в Бонне подозрение, что посвященные сознательно “подставили” Брандта. По окончании расследований Ноллау был объявлен виновником случившегося. Так как он и его покровитель Венер умерли, Геншер и Кинкель остались единственными, кто мог бы пролить свет на это дело. Их высказывания по данному вопросу во время процесса против меня в 1993 году мало что проясняли и ограничивались в основном тем, что Ноллау информировал их только о “смутных подозрениях”.

Факт переговоров честолюбивого Геншера, которые он в связи с правительственным кризисом уже вел с руководителем оппозиции Гельмутом Колем о создании коалиции ХДС — СвДП, столь же мало является тайной, как и то, что канцлер не получил четко выраженной поддержки ни от партнеров по коалиции, ни в рядах собственной партии, когда рядом с ним был разоблачен шпион. Но предположим, что Геншер и Ноллау, руководствуясь соображениями, вполне достойными уважения, решили ничего не предпринимать и только наблюдать за Гийомом, чтобы таким образом собрать доказательства против него. Тогда они не должны были бы позволить нашему человеку хоть на день дольше находиться в столь непосредственной близости от федерального канцлера, и для меня остается загадкой, как Геншер мог допустить нечто подобное.

Неопровержим тот факт, что Федеральное ведомство по охране конституции, наблюдавшее за четой Гийом до дня их ареста, не смогло предъявить никаких новых улик, и столь же не вызывает сомнения то обстоятельство, что посвященные считали целесообразным позволить шпиону на протяжении целого года беспрепятственно действовать бок о бок с канцлером и получать доступ к государственным тайнам. Верно, что мы заложили фитиль, но другие преспокойно позволили ему гореть, вместо того чтобы сразу же потушить огонь.

Геншер знал, конечно, о двойственной роли своего ведомства в деле Гийома, ведь после ареста супругов он заявил в бундестаге, что раскрыт широкий круг агентов, — только так можно было хоть сколько-нибудь правдоподобно объяснить годичное наблюдение. Единственный изъян этого красивого объяснения заключается в том, что оно выдумано от А до Я. Супружеская пара из Бонна, с которой дружили Гийомы, и западноберлинский зубной врач, с которым они познакомились во время отпуска, должны были расплачиваться за выдумку о зловещем “круге” и оказались за решеткой без всякой правовой основы, прежде чем их тайком и без огласки выпустили из тюрьмы.

После того, как Кристель сообщила нам, что за ней ведется слежка, мы приказали супругам прекратить всякую разведывательную деятельность и убрать из дома весь изобличающий их материал. Почему мы тогда не отозвали их?

Мы обстоятельно обсуждали с Гюнтером и Кристель, какие действия были бы наиболее целесообразными. С одной стороны, им не следовало подвергать себя ненужному риску, с другой — неуклюжие действия тех, кто наблюдал за ними, поддерживали в нас иллюзию, что наблюдение — часть обычной проверки. Георг Лебер, ставший тем временем министром обороны, предложил жене своего незабытого помощника на выборах должность в приемной министерства. Кристель подала туда документы, и это объясняло в наших глазах, почему она, как и другие соискатели такого места, подвергалась наблюдению и почему наблюдатели не особенно утруждали себя, ведя слежку.

Тем не менее история эта оставила у нас неприятное чувство, и мы предложили супругам подготовиться к возвращению в ГДР, как только они сочтут себя в опасности. Но оба они не видели причин для такого шага. Так и возник компромисс, который состоял в том, что мы решили заморозить их разведывательную деятельность до лучших времен и относиться внимательнее к слежке со стороны западногерманских ведомств. Для установления связи мы согласовали несколько надежных вариантов, которые следовало использовать только в случае крайней необходимости.

Когда развитие событий дошло до момента, о котором я только что рассказал, я информировал министра Мильке. Обычно я принимал решения самостоятельно, но, если деятельность моей службы затрагивала намерения политического руководства, я посвящал в события министра. Ввиду политической значимости дела Гийома мне казалось целесообразным поступить именно так. Мильке согласился с моей оценкой и одобрил мои действия. Мне представляется маловероятным, что он тогда проинформировал о происходившем Хонеккера или кого-либо еще.

Затем до февраля 1974 года не происходило ничего, что обращало бы на себя внимание. Поэтому Кристель и Гюнтеру Гийом предложили возобновить свою деятельность. Я из осторожности отверг это предложение, по крайней мере до осени.

В апреле Гюнтер Гийом был в отпуске в Южной Франции, и там ему бросилось в глаза, что его преследуют моторизованные стаи немецких и французских наблюдателей. Когда он через Париж и Бельгию ночью возвращался домой, эскорт внезапно исчез. Потеряли ли его из виду? Прекратилось ли наблюдение? Почему он не использовал возможность бегства, пока она еще была? Вопреки нашей договоренности о его поведении в таком случае, Гийом решил продолжить путь в Бонн, чтобы не оставлять в неизвестности жену и сына. Этого нельзя было делать.

Сообщение о том, что Кристель и Гюнтер Гийом арестованы 24 апреля 1974 г., застигло меня врасплох в не меньшей степени, чем Вилли Брандта, только что вернувшегося после официального визита на Ближний Восток. Еще сильнее сбивала с толку информация о том, будто Гийом при аресте повел себя совсем не так, как подобало бы агенту. Утверждалось, что, когда полицейские позвонили в дверь, чтобы предъявить ему ордер на арест, он воскликнул: “Я гражданин ГДР и ее офицер — считайтесь с этим!”

Услышав это, я не поверил своим ушам. Поступив таким образом, Гийом признал себя виновным прежде, чем ему было предъявлено обвинение. Сделав такое заявление, он избавил боннскую контрразведку и ведомства, осуществляющие уголовное преследование, от трудностей, связанных с поисками доказательств, и освободил от необходимости устраивать мучительный спектакль, в который превратился бы процесс без обоснованных доказательств. В начале 1974 года Ведомство по охране конституции представляло генеральному федеральному прокурору информацию, которой оно располагало уже в начале 1973 года, чтобы начать процесс, но тот отказался. Несколько недель спустя его преемник Зигфрид Бубак счел, вероятно, перспективным продлить расследование и наблюдение. Так и возник эскорт, сопровождавший Гийома во Франции.

После возвращения Гийома в ГДР, семь лет спустя, я не мог не спросить его, что побудило его сделать столь роковой шаг. Он сказал, что может объяснить свою реакцию обстановкой раннего утра и всепоглощающей мыслью о своем сыне Пьере, которого он любил всей душой. Он всегда страдал из-за того, что сын не знал его настоящего, видя только то, что предназначалось для Федеративной республики. Пьер считал отца предателем дела социализма и правым социал-демократом, вроде Георга Лебера. Может быть, неосознанное желание оправдаться перед любимым сыном и толкнуло его на необдуманные слова.

Это была непростительная ошибка. Разведчику всегда приходится считаться с возможностью ареста, поэтому наших людей тщательно обучали, готовя к такому случаю. Мы внушали им, чтобы они не говорили ничего, кроме имени, адреса и даты рождения, требовали известить представительство ГДР в Бонне, а в остальном хранили непроницаемое молчание. Таким образом бремя доказательства ложилось исключительно на соответствующие органы Федеративной республики.

Уже во время первых допросов Гийома спросили, что ему известно о частной жизни Брандта. Так как он молчал, опрос сконцентрировался на чиновниках из боннской группы обеспечения безопасности, которая постоянно сопровождала канцлера в поездках. Следовательно, детали частной жизни Брандта стали известны общественности не от Гийома, а от сотрудников западных служб безопасности. Это и побудило руководителя Федерального уголовного розыска Хорста Герольда информировать министра внутренних дел Геншера, тогда как Ноллау уведомил Герберта Венера. Ноллау записал в данной связи: “Если Гийом во время судебного разбирательства выложит на стол эти пикантные детали, федеральное правительство и федеральный канцлер будут посрамлены до крайности. Но если он ничего не скажет, то ГДР, которой, конечно, Гийом также сообщил обо всем этом, получит средство унижать любой кабинет Брандта и СДПГ”.

Когда Гийом в тюрьме узнал о давлении на Брандта, он сделал для протокола заявление о том, что с его стороны не будет никаких высказываний о частной жизни канцлера. Указывая на предшествующую роль следственных ведомств, он заявил также, что больше не даст показаний.

Гийом тяжело расплачивался за свои ошибки долгим тюремным заключением. Он до последнего гордо молчал и не поддался искушению выдать известную ему информацию, сократив тем самым срок заключения. Тогда он писал мне из следственной тюрьмы: “То, что… объясняется моим неправильным поведением, здесь не дает мне покоя. Если это возможно, я прошу партию и Вас как моего начальника простить мою вину. Если Вы спросите, почему я не воспользовался возможностью бегства еще во Франции, то могу ответить только, что шанс на это был очень мал и я не хотел действовать как трус”.

Гийом осознал свои ошибки, но как он рассматривает их относительно меня и моей службы? Разве мы повели себя не серьезно при первых признаках наблюдения? Истерические акции слежки имели место достаточно часто, и в ходе их самой тщательной проверке подвергались тысячи ни в чем не повинных людей.

В деле Гийомов мы были введены в заблуждение как дилетантской манерой наблюдения, так и тем, что нашего человека не удалили из ближайшего окружения канцлера. Мы и представить себе не могли, что у службы безопасности нервы окажутся настолько крепкими, чтобы со спокойной душой оставить шпиона на столь важном посту. В остальном же взгляд Вилли Брандта на случившееся немногим отличался от моего, ибо он писал в своих мемуарах: “Если существовало тяжелое подозрение, то нельзя было оставлять агента в непосредственной близости от меня, его следовало перевести на другое хорошо наблюдаемое место или даже повысить. Вместо того чтобы защитить канцлера, его сделали агентом-провокатором спецслужбы собственной страны”. К этому ничего не добавишь.

Непростительная ошибка, в которой я должен упрекнуть себя и своего сотрудника, была другого рода. Исследуя источники потенциальной опасности для семьи Гийом, мы забыли о радиограммах конца 50-х годов, хотя и знали, что их расшифровали. Мы просто не придали им значения и были пробуждены от глубокого сна только разбирательством по делу Гийома, во время которого они стали предметом обстоятельного рассмотрения. Здесь-то мне и пришло на ум пророческое предупреждение Черчилля: “Очень полезно достаточно рано делать ошибки, на которых учатся”. К сожалению, мы в данном случае сделали свои ошибки так рано, что извлеченные из них уроки оказались преданы забвению.

После многомесячного разбирательства Верховный земельный суд в Дюссельдорфе приговорил Кристель Гийом и Гюнтера Гийома, соответственно, к восьми и тринадцати годам тюремного заключения. Оба восприняли приговор спокойно, не изменившись в лице.

Для их сына Пьера наступило ужасное время. Его отец писал мне письма, в которых настоятельно просил позаботиться о подростке и сделать из него молодого человека, которым могла бы гордиться ГДР. Сделать это было не так просто, как могло показаться. Иногда у меня создавалось впечатление, что для воспитания Пьера впору создавать отдельное подразделение. Ведь он вырос в окружении, где господствовал антиавторитарный и индивидуалистический образ мышления. Мы с трудом нашли школу, в которой воспитывались дети функционеров ГДР, и устроили в нее Пьера. Но он не смог приспособиться и не нашел там друзей. Вскоре после этого, к нашему ужасу, он заявил, что хочет назад, в Бонн, так как там у него подруга. Каждый раз, когда он посещал отца в тюрьме, мы видели, что он не прочь навсегда остаться на Западе.

В отчаянии мы испробовали все средства, чтобы сделать жизнь в ГДР привлекательной для юноши. Мы оплатили ему фотографическое оборудование и помогли устроиться в один из лучших журналов, который только можно было найти. Его близкая подруга была дочерью одного из офицеров моей службы, и мы собирались уже с облегчением вздохнуть, как я узнал, что Пьер и его новая невеста подали заявление на выезд. Нам осталось только разрешить им уехать. Разочарование Гюнтера было очень глубоким. Только через много лет отец и сын смогли нормально поговорить, но Гюнтеру Гийому жить оставалось уже недолго.

По нашему указанию Гийомы молчали в тюрьме, в то время как мы ломали голову над тем, каких агентов можно было предложить Западу на обмен. Отставка Брандта в мае 1974 года существенно осложнила нашу позицию, так как его преемник Гельмут Шмидт неоднократно заявлял, что Гийом должен отбыть свое наказание до последнего дня. Дело стало “горячим”, и не только немцы, но и их большие друзья на Востоке и Западе рисковали обжечь об него пальцы. Все наши надежды уже вскоре обменять его на западного шпиона оказались несбыточными. Фидель Кастро отказался выпустить в порядке обмена агента ЦРУ Ханта, Советский Союз не был готов освободить еврейского диссидента Анатолия Щаранского, которого КГБ представлял агентом и опасным врагом государства даже тогда, когда всякий знал, что речь шла лишь о том, как удачнее спасти свое лицо.

Так обмен срывался год за годом, и Гюнтер Гийом, несомненно, страдал в заключении. Незадолго до Рождества 1980 года произошел обмен, и пакет с разведчиками обеих стран был зашнурован. В Восточный Берлин прибыли Рут и Норберт Мозеры, Герлинде и Хаген, но ни Кристель, ни Гюнтер Гийом не входили в число избранных.

Наконец в марте 1981 года была обменена Кристель Гийом. Один из западных шпионов, обмененных на нее, после своего возвращения домой недвусмысленно дал понять, что западные агенты, долгие годы томящиеся в тюрьмах ГДР, приветствовали бы какое-либо действие в их пользу. Очевидно, это обращение было услышано. Канцлеру Шмидту пришлось действовать против собственного желания, и 1 октября 1981 г. Понтер Гийом прибыл в ГДР, которую он покинул двадцать пять лет назад, выполняя задание. Время и условия заключения сделали свое дело, но чувствовалось, что человек, которого я принял в свои объятия, внутренне был тем же, с которым мы простились четверть века назад.

Приехала и Кристель поприветствовать мужа, и тяжелый кризис, в котором оказался их брак еще задолго до ареста обоих, на миг был забыт. Следующие дни были для них нелегкими: я знал, что Кристель Гийом не хотела возвращаться к мужу, тогда как он все еще цеплялся за любую возможность переубедить ее.

Ближайшее время обещало быть нелегким и для меня, так как я мог представить себе, что Гийом в качестве вознаграждения за все, что он претерпел, ожидал, конечно, особенно интересного поста в Главном управлении разведки, например должности ведущего офицера по руководству агентами из ФРГ. Но слишком долго он был не у дел. Когда я, советуясь с его врачом, заметил в шутку, что работу члена политбюро Гюнтер вряд ли потянет, тот сухо ответил: “Какая разница, еще одним таким больше или меньше”.

Из-за болезней почек и системы кровообращения Гийом нуждался в постоянном наблюдении, и одна медсестра заботилась о нем в качестве сиделки. Они со временем сблизились, через какое-то время поженились и переехали за город. В середине 1995 года после долгой болезни Понтер Гийом умер. Я был на его похоронах на кладбище в Марцане. В последнюю минуту перед началом краткой траурной церемонии открылась дверь и в нее проскользнула тонкая фигурка. Я надеялся, хотя и кривил при этом душой, увидеть Кристель или Пьера, но это была вторая жена Гийома Эльке, которая внесла свет и любовь в последние годы его жизни. После речей мы вышли на кладбище, где гроб опустили в могилу, и я в знак прощания бросил туда красную розу.

Сегодня еще многие полагают, что устройство Гийома на работу в Ведомство федерального канцлера было самым большим моим успехом. Многие приверженцы Вилли Брандта не могут простить мне причастности Гийома к отставке канцлера и видят во мне главного виновника его ухода. Поэтому я повторяю, что дело Гийома было для моей службы самым тяжелым поражением. Я никоим образом не хотел отставки Брандта: даже с тогдашней точки зрения это мог быть только гол в собственные ворота ГДР. Я был и остаюсь твердо убежденным в том, что дело Гийома было не причиной, а только поводом для отставки Вилли Брандта 6 мая 1974 г. Сам Брандт говорит в своих воспоминаниях, что раскрытие шпиона в его непосредственном окружении не должно было стать причиной его отставки.

Вилли Брандт пал жертвой непримиримых противоречий внутри своей партии и кризиса доверия по отношению к ее руководству, вызванным отсутствием равновесия во властном треугольнике, который состоял из него, поборника партийной дисциплины Герберта Венера и министра финансов Гельмута Шмидта. Я давно знал из сообщений Гийома, что враги Брандта внутри правительства при определенных условиях могли стать опаснее шпионов, которых внедряли в его окружение. Самым влиятельным оппонентом Брандта был, несомненно, Герберт Венер, упрекавший канцлера в нерешительности и слишком большой готовности к компромиссам. В письме от 11 июня 1974 г. Гийом писал мне о Шмидте: “Гельмут Шмидт попытается воздействовать на избирателей как “канцлер экономики”, а на социал-демократов — с помощью угрожающих пророчеств. (Он) будет господствовать над омоложенным кабинетом с помощью бюджета, а посредством экономической и валютной политики оказывать сильное влияние и на внешнюю политику…”.

Брандт в высшей степени недоверчиво относился к Венеру и его контактам с Востоком. С подозрительностью, которая граничила с манией преследования, Брандт обвинял Венера в соглашениях с нами, заключавшихся за его спиной. Нет сомнений в том, что руководство СДПГ с 50-х годов было информировано о доверительных контактах Венера с политиками ГДР, но степень информированности об этом Вилли Брандта остается неясной. Антипатия Брандта к Герберту Венеру приводила его даже к утверждению о том, что между ним и Эрихом Хонеккером существовал заговор с целью свержения канцлера. Это доказывает, сколь неустойчивой была тогда ситуация в руководстве СДПГ, где кинжал, спрятанный под одеждой, представлялся, очевидно, самой обычной вещью. Из окружения Брандта можно вновь и вновь слышать, что позже он даже пытался объяснить недружественное отношение Венера к нему в момент отставки тем, будто Хонеккер получил от Главного управления разведки магнитофонные записи с пренебрежительными замечаниями канцлера в адрес Венера и передал их последнему.

В свою очередь, Венер ставил Брандту в упрек его истории с женщинами да и вообще его доверчивость, которую считал неподходящей чертой для государственного деятеля. Когда разоблачили Гийома, Венер оказался первым, кто использовал ситуацию. Он заявил канцлеру, что, если Гийом сделает достоянием гласности то, что ему известно об образе жизни Брандта, разразится скандал. Кроме того, Венер попытался убедить канцлера, что правительство ГДР может попробовать шантажировать его с помощью этой информации, хотя я не могу представить себе, что Венер хоть в малой степени верил в такую чушь. Во-первых, подобные действия не пошли бы на пользу ГДР; во-вторых, Венер слишком хорошо знал Хонеккера и его пуританство, чтобы понимать, что этого никогда не случится; в-третьих, я считал и считаю, что сведениями о личной жизни можно шантажировать только слабонервных людей, к числу которых Брандта не отношу.

Гельмут Шмидт, который давно жаждал занять пост Брандта, вел себя не столь враждебно, как Венер, но также не вступился за канцлера, оказавшегося под ударом. Так ближайшие товарищи по партии оставили канцлера в горьком сознании того, что он не только был обманут шпионом, но и лишен поддержки соратников, наблюдавших за ним с недоброжелательством и со злорадством. Единственным выходом в этой ситуации ему могла представляться только отставка.

Менее понятной, чем горечь разочарования, испытываемая Вилли Брандтом, была для меня ханжеская возня некоторых политиков как на Востоке, так и на Западе, делавших вид, будто агент в непосредственной близости от главы правительства — непостижимое нарушение международных нравов. Может статься, наступят когда-нибудь времена такой зрелости и цивилизованности, что можно будет подумать о создании запретных зон вокруг глав государств и правительств, но до сего дня с обеих сторон не наблюдалось такой щепетильности.

Разумеется, Брежнев и Хонеккер высказали свое огорчение в связи с делом Гийома. Но если Хонеккер действительно, как утверждают, сказал Гельмуту Шмидту, что он распорядился бы о немедленном отзыве супругов Гийом, знай он об их существовании, то я могу только удивляться. Такого рода приказ Хонеккера до меня не доходил. Политики, как и разведчики, знают, что разведывательные акции, насколько возможно, не должны вредить политике. Во времена разрядки эта посылка важнее, чем когда бы то ни было. Тем не менее давление на Главное управление разведки в этот период стало особенно сильным. От нас требовали надежного контроля ситуации, связанной с опасностью продолжавшейся гонки вооружений и всеми признаками возможного обострения международной обстановки или конфронтации между блоками, причем рекомендовалось делать это предпочтительно внутри правительственной верхушки и руководства НАТО. А это означало не что иное, как помыть шкуру медведя и при этом ее не замочить.

Человек с улицы, будь то на Востоке или на Западе, любил Вилли Брандта как канцлера мира и откровенно выражал свое недовольство его вынужденной отставкой. Улица в Нойштрелице была переименована в честь бывшего канцлера с помощью рукописной таблички, в Эрфурте предательство, жертвой которого он пал, клеймили гневные плакаты, в Гюстрове почта перехватила телеграмму соболезнования, в которой три молодые женщины ободряли Брандта и выражали надежду, что его преемник продолжит его дело.

Я лично попросил извинения у Вилли Брандта. Я смог оценить человеческое величие этого политика, когда он незадолго до своей смерти в 1992 году выступил против моего уголовного преследования. Встретиться с ним мне было не суждено: Брандт полагал, что это всколыхнет в нем слишком много болезненных воспоминаний.