В декабре 1952 года меня вызвали к Генеральному секретарю ЦК СЕПГ Вальтеру Ульбрихту, который уже считался могущественнейшим человеком молодого государства. Я отправился в ЦК, не имея представления о цели вызова. Тогда здание ЦК находилось еще недалеко от Александерплац. В приемной я получил пропуск, который охрана тщательно сверила с моим паспортом. Контроль не походил тогда даже приблизительно на драконовскую проверку, введенную в последующие годы, да и внутренний вид здания не был даже отдаленно столь же впечатляющим, как позже в так называемом Большом доме на Вердершен Маркт. И все-таки уже в ту пору несомненно чувствовались тот дух, та атмосфера, которым было суждено стать столь характерными для мира партийного руководства, обособленного от народа.

Я представился в секретариате Ульбрихта. Он был еще на совещании, но вскоре появился и провел меня в находившийся по соседству кабинет своей жены Лотты, которая считалась его ближайшей сотрудницей. Прежде чем он отослал ее из комнаты, она дружески приветствовала меня. Затем Ульбрихт без обиняков, как ему и было свойственно, приступил к делу — без какого-либо вступления, без каких-нибудь замечаний личностного характера и не глядя на собеседника.

Так я узнал, что Антон Аккерман просил освободить его от руководства Внешнеполитической разведкой. По крайней мере в данном случае Ульбрихт придержался принятых формулировок, добавив: “По состоянию здоровья”. Конечно, я знал, что представления Аккермана о собственном немецком пути к социализму расходились с безусловной верностью Москве, свойственной Ульбрихту. Позже говорили, что Аккерман якобы был неосторожен в частной жизни, а это в пуританской атмосфере, характерной для ГДР того времени, должно было означать конец политической карьеры. Кроме того, секретом полишинеля было то обстоятельство, что нападки Грауэра все сильнее отравляли Аккерману его работу руководителя разведки.

Озадаченно воспринимая эту информацию, я услышал, как Ульбрихт произнес: “Мы считаем, что ты должен возглавить службу”. Иными словами, по мнению руководства СЕПГ, мне, не достигшему еще и тридцати лет, одному из многих в иерархии разведки и еще более незначительному в партии, предстояло стать преемником Аккермана на этом важнейшем посту. На мой вопрос, через кого я должен буду поддерживать контакт с руководством, Ульбрихт ответил, что я подчинен непосредственно ему.

Не прошло и четверти часа, как я снова оказался на улице и был все еще не менее озадачен, чем в кабинете Ульбрихта. В моей голове все смешалось — уж очень обескураживало происшедшее. Если бы меня попросили назвать сильнейшее из охвативших меня тогда чувств, то, вероятнее всего, я бы вспомнил гордость. Гордость за доверие, которое мне оказала партия.

Я еще и сегодня не могу с уверенностью сказать, почему выбор пал именно на меня. Этому, пожалуй, могли содействовать мои хорошие отношения с Москвой и мое происхождение из семьи писателя-коммуниста, но на другую чашу весов должна быть положена моя почти полная неопытность в разведке. С другой стороны, Аккерман, несомненно, высказывался в мою пользу, что не могло не повлиять на решение руководства.

Если меня сегодня спросят, как это я столь легко смог принять назначение на пост руководителя разведки, которая была частью того, что многим представляется аппаратом репрессий, то могу лишь ответить, что тогда я на это смотрел совсем не так и не мог смотреть иначе. Я вовсе не высказываюсь в защиту слепого повиновения, на которое столь охотно ссылались многочисленные попутчики гитлеровского режима после краха “третьего рейха”. Принимая любое важное в своей жизни решение, я сознавал, что мог бы отказаться выполнять то, чего от меня требовали, пусть и с неприятными последствиями, но без угрозы для жизни. Многие годы спустя я действительно воспротивился указанию. Меня в качестве преемника Хорста Зиндермана хотели назначить заведующим отделом агитации и пропаганды Центрального Комитета СЕПГ. Я отказался от этой чести, едва услышав о ней. Это был единственный случай, когда Мильке и я стремились к одной и той же цели, правда по разным причинам. Он хотел затормозить мое головокружительное восхождение, а я не хотел жертвовать относительной независимостью и самостоятельностью, которыми обладал в разведке, ради того, чтобы затеряться в тяжеловесном партийном аппарате.

Вернувшись к себе на Роландсуфер, я увидел Рихарда Штальмана, с нетерпением ожидавшего меня. В отсутствие Аккермана он исполнял обязанности начальника нашей службы. Он повел себя и теперь так же необычно, как это было свойственно ему в других случаях: с удовольствием распахнул сейф, чтобы передать мне немногие дела, будто никак не мог дождаться, когда я сменю его и он оставит эту осточертевшую работу за письменным столом. Он подвинул ко мне по столу ключ со словами: “Ну, приступай. Если я понадоблюсь — я рядом”.

Куда холоднее оказалось приветствие Мильке, когда Штальман представил ему меня в новой должности. Сначала он заставил нас больше часа ждать в приемной, а потом ограничился заявлением в ледяном тоне, что решение о моем назначении столько же не окончательно, как и вопрос о существовании разведки в целом.

Разведка оставалась под непосредственным контролем Ульбрихта менее псшугода. Весной 1953 года она была подчинена Вильгельму Цайссеру — не как министру госбезопасности, а как члену политбюро СЕПГ. О его биографии я знал только, что он, как и Рихард Зорге, выполнял секретные поручения в Китае, а во время гражданской войны в Испании под именем генерала Гомеса командовал XI Интернациональной бригадой.

С Цайссером было интересно работать. От него исходило ощущение спокойного авторитета, которое вызывало доверие и выгодно отличало его не только от суетливости важничанья, характерных для Мильке, но и от жесткого, обезличенного стиля Ульбрихта. Раз в неделю Цайссер принимал меня, причем время нашей встречи он выдерживал с точностью до минуты. Почти никогда во время этих встреч мне не удавалось высказать все то, о чем не терпелось поговорить, так как я оказывался для Цайссера желанным собеседником, с которым он, редактор собрания сочинений Ленина на немецком языке, мог обсудить вопросы перевода.

Он с презрением относился к раболепству Мильке перед Ульбрихтом и не делал секрета из своей глубокой неприязни к генеральному секретарю партии. Ульбрихт не пользовался симпатией почти у всех эмигрантов, с которыми я познакомился ближе. У одних потому, что они помнили о его бессердечии и бесчувственности в Москве, когда он во времена самых жестоких репрессий отказывал в помощи, которая была необходима и возможна, у других, например Пика или Аккермана, потому, что его поведение даже по отношению к ним было авторитарным.

Едва Ульбрихт передал разведку в ведение Цайссера, как мы пережили свой первый скандал — так называемое “дело Вулкан”. Его причиной был Готхольд Краус, первый перебежчик на Запад из числа сотрудников нашей службы. Именно его Шинда взял к нам из другого отдела, поручив выполнение особо секретных заданий. Так как Краус бежал накануне Пасхи 1953 года, у западногерманской контрразведки было достаточно времени, чтобы выжать из него все, что он мог знать, и начать действовать, прежде чем мы смогли понять, что, собственно, произошло.

Можно представить себе, какая растерянность охватила нас, когда вскоре после Пасхи западногерманский вицеканцлер Франц Блюхер заявил на пресс-конференции, чтр по “делу Вулкан” западногерманские компетентные органы арестовали тридцать пять восточногерманских агентов. Конечно, мы сразу поншш, что это число было гигантским преувеличением — ведь даже ведущие сотрудники нашей службы не знали подлинных имен такого большого числа агентов в чужой стране. Быстро выяснилось, что западногерманская контрразведка, переусердствовав, арестовала наряду с полудюжиной — и не более — настоящих агентов и связников почтенных коммерсантов, активно занимавшихся внутригерманской торговлей и при этом не имевших совершенно никакого отношения к разведке.

“Дело Вулкан”, в конце концов обернувшись для западной службы конфузом: многие из тех, кого оно затронуло, подали иски о возмещении ущерба, — заставило нас всерьез задуматься. Мы почувствовали, сколь уязвима наша служба. Сколько нераспознанных “кротов” могло еще работать в нашем аппарате? Комиссия под председательством статс-секретаря Мильке самым дотошным образом проверила всех сотрудников. Для Мильке это была желанная возможность дать мне почувствовать свою власть.

Последующие месяцы мы провели, дотошно решая кадровые вопросы и ведя упорную борьбу за каждого сотрудника, которого я не хотел терять. Опасаясь того, что может узнать о нас противник, мы решили децентрализовать аппарат и разместить отдельные подразделения в десятке зданий, далеко отстоявших друг от друга. На тот период для работы как таковой оставалось мало времени. Между тем в проблемах, которые требовали срочного обсуждения с Цайссером, не было недостатка.

Смерть Сталина в марте 1953 года стала настоящим шоком. В Кремле разгорелась ожесточенная борьба за власть, и социалистические страны Восточной Европы оказались вдруг предоставленными сами себе. Но тогда я не осознавал этих последствий, произведших настоящий переворот, так как мы в разведке были перегружены собственными проблемами. Многое происходившее в нашей стране мы воспринимали лишь частично, а настроение, существовавшее в широких кругах населения, в действительности было нам неизвестно. Мы жили в своем собственном, глубоко изолированном мире. Даже когда в декабре 1952 года премьер-министр Гротеволь предостерегающе заговорил о грозившем кризисе в сфере продовольственного снабжения, это не насторожило нас.

Ульбрихт был главным инициатором решения об ускоренном строительстве социализма, принятого за полгода до этого. Он, искушенный в сталинистской казуистике, отметал всякое сопротивление своей точке зрения, оперируя тезисом о закономерном обострении классовой борьбы до завершения социалистических преобразований. Были резко повышены налоги и ограничено предоставление кредитов, приняты меры принудительного характера против крупных крестьянских хозяйств, средних и мелких предпринимателей и лиц свободных профессий. Особое недовольство вызвали распоряжения, еще более суживавшие возможности свободной деятельности церкви и духовенства. Но самым опасным стало решение о повышении цен на основные продукты питания при одновременном повышении норм выработки на предприятиях, ведь таким образом правительство восстановило против себя рабочих.

Последствия были в высшей степени серьезны. В ответ на усиливавшееся давление люди не только все громче роптали, но и действовали. Более ста двадцати тысяч человек в первые четыре месяца 1953 года “проголосовали ногами”, покинув ГДР. Осмотрительные политики, например Аккерман, Цайссер и главный редактор партийной газеты “Нойес Дойчланд” Рудольф Херрнштадт, озабоченно следили за развитием событий и выступали за проведение менее жесткого курса.

Даже в самых неуемных своих фантазиях я не смог бы подумать, что именно Лаврентий Берия, страшный шеф тайной полиции, а после смерти Сталина наиболее влиятельный человек в советской руководящей тройке, выскажется за поворот в политике по германскому вопросу — поворот, который должен был бы открыть путь к созданию объединенной, демократической и нейтральной Германии. Сегодня я знаю, что в начале июня Берия вызвал в Москву представителей политбюро СЕПГ и вручил им документ под названием “О мерах по оздоровлению положения в Германской Демократической Республике”. Он содержал предложения, осуществление которых означало бы отход от административно-командной системы и давало бы возможность налаживания взаимопонимания с Федеративной республикой. При этом Берия преследовал долгосрочную цель — создание объединенной и нейтральной Германии, которая не присоединилась бы ни к какому союзу, направленному против СССР. Надо сказать, что эту цель сформулировал еще Сталин.

Цайссер не сказал мне ни слова об этой драматической ситуации и ожесточенной борьбе в политбюро между сторонниками жесткой линии и умеренного курса. Поэтому я в конце мая по его предложению ушел в отпуск, которого у меня давно не было. Ближайшие недели я провел вместе с семьей в Прерове, на побережье Балтийского моря, купаясь и читая Хемингуэя.

Из газет я узнал, что политбюро и правительство признали тяжелые ошибки и объявили о пересмотре прежних решений. Тех, кто бежал из республики, призывали вернуться, заверяя, что им ничего не грозит. Политические репрессии и дискриминация молодых христиан должны были быть существенно смягчены. Все это звучало очень разумно и успокаивающе.

Но было слишком поздно. 16 июня по радио прозвучало тревожное сообщение о том, что берлинские строители двинулись со Сталин-аллее к Дому министерств на Лейпцигерштрассе, бывшему геринговскому министерству авиации. Там они, скандируя, потребовали отмены новых норм выработки и улучшения социального обеспечения. Здание было оцеплено оперативными отрядами полиции, а настроение демонстрантов грозило перейти за “точку кипения”. Забастовщики требовали, чтобы к ним вышли Ульбрихт и Гротеволь. Вместо них появился министр промышленности Фриц Зельбман, бывший шахтер, и попытался успокоить толпу, ссылаясь на принятые решения о реформах, но напрасно. Волнения уже распространились, охватив крупные предприятия в других частях страны.

Вечером я созвонился с Рихардом Штальманом, который усталым и разочарованным вернулся с совещания партийных работников. Хотя Ульбрихт и признал ошибки, он не выдвинул никаких конкретных предложений о том, что надо делать в ситуации, не терпящей отлагательств.

17 июня сообщения буквально обрушились на нас. Радиостанция РИАС не упускала ни малейшей возможности агитации. Ночь напролет она вещала о том, где и когда состоялись митинги, и призывала своих слушателей в Восточном Берлине участвовать в них. Одно предприятие за другим прекращали работу. Колонны демонстрантов стекались отовсюду, в том числе и из Западного Берлина, к границе между секторами на Потсдамерплац. В 13 часов советская комендатура города объявила чрезвычайное положение.

Теперь мне было не до отпуска. На полпути к Берлину, недалеко от Нойштрелица, нас задержал советский контрольный пост. Несмотря на наши протесты и мое удостоверение немецкой полиции, нас заперли в подвале комендатуры вместе с другими подозреваемыми. Там я смог спокойно поразмышлять о том, кому же на деле принадлежит власть в Германии. Только после того, как мне удалось доказать часовому, что я говорю по-русски, меня пропустили к коменданту и нас освободили.

Я остановил машину в берлинском районе Панков, где мы жили, чтобы переодеться. Отец и теща возбужденно сообщили, что прямо мимо нашего дома прошла колонна рабочих большого машиностроительного завода “Бергман — Борзиг” и что отца едва не избила толпа на вокзале Фридрихштрассе. У него сложилось впечатление, что многие молодые люди, буйствовавшие в центре, выглядели как жители западных секторов и что пришли они только для того, чтобы побуянить.

Следующие дни и ночи я провел на работе. В эти дни волнений, когда подвергались штурму, а иногда и поджигались здания партийных комитетов и государственных учреждений, когда по улицам громыхали советские танки, в которые молодежь бросала камни, когда появились первые убитые и раненые, — всего же восстание унесло более ста человеческих жизней, — мне стало ясно, что разговоры нашего руководства о “фашистской авантюре” и о “контрреволюционном путче” были чистой воды отговорками. Бели бы руководство СЕПГ вовремя рассказало партийным активистам на предприятиях о запланированном новом курсе и пошло на открытый разговор с недовольными рабочими, то, возможно, удалось бы избежать эскалации протеста, начавшегося 17 июня.

В качестве руководителя внешнеполитической разведки я получил задание выяснить, в какой степени Запад мог быть замешан в организации волнений. Насколько хорошо все мы знали, что причины событий надо искать дома, настолько же невозможно было проглядеть, что волнения по мере сил раздувались из Западного Берлина, что оттуда в Восточный Берлин прибывали агенты-провокаторы, чтобы подогревать страсти. Было, что называется, легче легкого составить на основе информации моей службы, выступлений западногерманских и американских политиков в печати, а также заявлений таких воинствующих участников холодной войны, как “Группа борьбы против бесчеловечности” или “Следственный комитет свободных юристов”, материал, из которого явствовало, что существовали планы ликвидации ГДР. Этот материал был нужен нашему политическому руководству, чтобы свалить ответственность за события 17 июня на внешнего противника.

Таким образом, недостатка в материалах не было. Например, директор ЦРУ Аллен Даллес и его сестра Элеонора, курировавшая в Госдепартаменте США германские дела, находились в Берлине в течение недели, предшествовавшей 17 июня. Должно же было это иметь какую-то причину! В печати ГДР даже зашла речь, как о чем-то само собой разумеющемся, о “дне Икс”, дне, когда Запад должен был захватить власть в ГДР. На пророчествах насчет этого дня специализировались, собственно говоря, западногерманские бульварные газеты, но ведь сам факт рассуждений на эту тему доказывал наличие иностранного заговора против нас. И даже приглашение совершить поездку на пароходе, которое активисты западноберлинских профсоюзов направили своим близким и друзьям в Восточном Берлине накануне 17 июня, тотчас же было возведено Ульбрихтом в ранг сигнала к началу волнений.

После событий 17 июня Ульбрихту и его группировке пришлось хвататься за любую соломинку, отстаивая свои порядком пошатнувшиеся позиции. Москва потребовала реформ. Правительству ГДР пришлось призвать Советскую Армию на помощь против своего народа, а в политбюро у Ульбрихта не было большинства. Его поддерживали только председатель комиссии партийного контроля Герман Матери и молодой протеже Ульбрихта Эрих Хонеккер. Все же остальные выступали за то, что в наиболее жесткой форме выразил Аккерман, — за уход Ульбрихта с поста генерального секретаря.

Спасением Ульбрихта стало сообщение из Москвы о свержении Берия. У советской партийной верхушки были совсем другие заботы, чтобы она могла позволить себе допустить неопределенность, наблюдая за тем, как обновленное руководство СЕПТ будет опробовать новый курс. Поэтому она предпочла пока оставить в ГДР все по-старому. Как только Ульбрихт смог убедиться в прочности своего положения, он немедленно приступил к изоляции тех в партийном руководстве, кто острее всего критиковал его. Используя ярлык “фракция Цайссера — Херрнштадта”, он обвинял их обоих в отступлении от линии партии, в самоуправстве и контактах с Берия. Они были исключены из руководящих органов партии и получили партийные взыскания, с которыми смирились без какого бы то ни было протеста. На 35-м пленуме Центрального Комитета в июле 1953 года Ульбрихт снова крепко сидел в седле. Как ни парадоксально, 17 июня спасло его и его курс. Шанс был упущен.

Спустя три года после этих событий Рудольф Херрнштадт составил записку о том, что было в действительности, и начал борьбу за свою реабилитацию. Как и Вильгельму Цайссеру, ему не суждено было дожить до нее. Цайссер стал просто собственной тенью. Он был душевно сломлен, оказалось подорванным и его здоровье.

Почему же оба молчали в 1953 году? Возможно, это способен понять лишь тот, кто сам пережил время замалчивания и опалы при Сталине, горькую судьбу многих товарищей и ощутил силу партийной дисциплины, которая могла потребовать пожертвовать собой, не задавая вопроса о цели этого самопожертвования.

Такие люди, как Цайссер и Херрнштадт, посвятили всю свою жизнь революционному движению. Конфронтация с партией означала бы радикальный разрыв со всей прежней жизнью, с их ценностями и идеалами.

Рудольф Херрнштадт, начавший свой путь в рабочем движении как журналист, перед второй мировой войной работал на советскую военную разведку и создал, находясь в Варшаве, великолепную агентурную сеть. В числе лучших сотрудников были его первая жена Ильзе Штебе и Герхард Кегель, работавший в немецком посольстве в Варшаве. Оба они заблаговременно извещали о предстоявшем нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. И тот факт, что все это теперь, очевидно, ничего не значило, должен был смертельно ранить Херрнштадта. В заметках, которые он написал во время “ссылки” на работу в государственный архив в Мерзебурге, Херрнштадт отвергал все обвинения во фракционной деятельности, одновременно ломая голову над вопросом о том, мог ли он в действительности быть умнее партии. Выразившуюся в поведении Херрнштадта дилемму, с которой сталкивается убежденный коммунист, можно, наверное, сравнить с конфликтом, в котором сегодня оказались представители теологии освобождения. Они, с одной стороны, ощущают социальную ответственность, а с другой — повинуются Святому престолу. Еще в то время, когда имя Херрнштадта нельзя было упоминать в ГДР, я в качестве скромного знака уважения к этому человеку приказал снять для наших инструкторов фильм о его варшавской резидентуре, а также выступал за его реабилитацию.

Антон Аккерман еще в 1946 году опубликовал свои тезисы о “немецком пути к социализму”. В них я усмотрел логическое продолжение того, чему мы обучались в школе Коминтерна. Подобно Димитрову или Тито, Аккерман считал, что переносить советскую систему на другие страны бессмысленно да и невозможно. И ему пришлось подчиниться доводам “партийного разума” и публично отмежеваться от этих идей, правда не поплатившись за “отступничество”. После того как Аккерман отказался от своих взглядов, он до 1953 года оставался членом политбюро СЕПГ, в 1949 году стал статс-секретарем министерства иностранных дел ГДР, а в 1951-м — первым начальником внешнеполитической разведки.

В связи со снятием Цайссера и Херрнштадта с их постов Ульбрихт подверг резкой критике органы государственной безопасности. Результатом этой критики стало проведение следствия, повлекшего, в свою очередь, кадровые и структурные изменения. Министерство госбезопасности получило статус статс-секретариата и было включено в систему министерства внутренних дел, во главе которого стоял Вилли Штоф. Нового шефа госбезопасности звали Эрнстом Волльвебером. Наша до сих пор самостоятельная внешнеполитическая разведка стала называться Главным управлением XV, частью статс-секретариата государственной безопасности, а я, утвержденный в качестве его начальника, был назначен заместителем Волльвебера. Прежним же заместителям Цайссера, в том числе и Мильке, пришлось ждать до тех пор, пока их проверила комиссия партийного контроля. Можно представить себе, каким униженным должен был почувствовать себя тщеславный Мильке, увидев меня сидящим за столом президиума рядом со Штофом и Волльвебером при обнародовании новой структуры, тогда как он сам вместе с другими высшими офицерами сидел в зале.

Эрнст Волльвебер, проживший богатую событиями жизнь и охотно рассказывавший о ней, был во всех отношениях самой большой противоположностью Мильке, которую только можно было представить себе. Во время первой мировой войны — матрос, до 1933 года — депутат рейхстага, а потом руководитель одного из бюро Коминтерна, находившегося в Копенгагене, он налаживал конспиративную работу среди моряков. Эта работа, представлявшая собой одно из направлений борьбы против “третьего рейха”, вылилась во время войны в акции саботажа. Вечера Волльвебер проводил в компании, охотнее всего за бильярдом, где его наиболее частым партнером был Рихард Штальман. Что касается служебных дел, то он мало интересовался оперативными деталями, но тем большее внимание уделял политической информации. Во время таких разговоров маленький плотный человек расхаживал взад и вперед по ковру своего кабинета с постоянно гаснувшим огрызком сигары во рту. От меня столь же мало была скрыта его критическая дистанцированность по отношению к Ульбрихту, сколь и напряженные отношения с Мильке. Тому едва удалось обуздать свои честолюбивые стремления самому встать во главе госбезопасности.

Бурная жизнь Волльвебера вдохновила даже Райнхарда Гелена. В своих мемуарах Гелен рассказывает, что “сообщал” ему один из его агентов под псевдонимом Брутус, находившийся в окружении Волльвебера в его бытность еще статс-секретарем ГДР по водному транспорту. Основываясь на фактах яркого прошлого Волльвебера, Брутус придумал широко разветвленную новую “организацию Волльвебера”, которая обучала специалистов всего мира проведению актов саботажа и должна была подготовить соответствующие действия против всех государств Запада. Он приписывал Волльвеберу даже пожары на борту пассажирских лайнеров “Куин Элизабет” и “Куин Мэри”. Единственным зернышком правды во всех этих “страшилках” является тот факт, что Волльвебер действительно некоторое время носился с идеей создать в Ростоке интернациональный клуб моряков, но идея эта не привела ни к каким результатам, важным для разведки.

Мильке действительно получил партийный выговор, и это ему не суждено было никогда забыть. Одно лишь имя Германа Матерна, возглавлявшего следственную комиссию, стало с тех пор для него чем-то вроде красной тряпки для быка, и он испробовал все возможности, чтобы разоблачить Матерна как пособника нацистов. Его подозрение основывалось на том, что в 1933 году Матерн был освобожден нацистами после кратковременного пребывания в заключении. Любой, кто вышел живым из фашистской тюрьмы или концлагеря, был, с точки зрения Мильке, потенциальным предателем. К своей бесконечной досаде, он не нашел ничего, что мог бы использовать против Матерна.

Мильке воспользовался событиями 17 июня для нагнетания атмосферы недоверия и непримиримости по отношению к “враждебно-негативным силам” в своей стране, чтобы не допустить их появления; моя же служба устремила взгляд на Запад, а там прежде всего на Бонн.

Оба германских государства утверждали в 50-е годы, что высшая цель, к которой стремится каждое из них, — воссоединение. При этом главной задачей Федеративной республики было обеспечение экономической мощи, ГДР — отстаивание своей идентичности в рамках восточного блока. Уже тогда у меня складывалось впечатление, что заявления обеих сторон носили риторический характер и что действительное объединение в обозримый период было неосуществимо.

Тем временем наша служба приобретала первый опыт. Новичок не застрахован ни от каких ошибок, и мы не были исключением из этого правила.

Десятки тысяч граждан ГДР стремились в то время через еще открытую границу в Западный Берлин и Федеративную республику. После 17 июня 1953 г. их было гораздо больше, чем раньше, и до конца 1957 года нашу страну покинуло почти полмиллиона человек. Было нетрудно “запустить” в этот поток беженцев специально отобранных мужчин и женщин. Правда, нашим людям приходилось учитывать, что в лагерях беженцев сотрудники западных служб будут обстоятельно расспрашивать их, но шансы на успех были достаточно высоки благодаря внушавшим доверие биографиям. Эти молодые люди, деятельность которых мотивировалась глубокими политическими убеждениями, закладывали фундамент наших будущих успехов.

Тем не менее поиск кандидатов на переселение в Федеративную республику был трудным делом и продолжался довольно долго. Одна лишь проверка политической благонадежности и личных качеств требовала больших затрат времени. В отличие от комплектования центрального аппарата, при таком отборе наличие родственников на Западе не мешало, а, напротив, было желательно. Это обстоятельство могло только усилить достоверность того, что наши люди рассказывали “на той стороне”. В качестве причин эмиграции из ГДР приходилось приводить так называемые “темные пятна” в своем прошлом или в прошлом родственников — службу в СС или членство в НСДАП, отрицательные высказывания о политике ГДР» а то и о личности Ульбрихта.

Отобранные агенты проходили индивидуальное обучение у специально выделенных для этого сотрудников. Оно ограничивалось ознакомлением с элементарными правилами конспирации и рассказом о том, что мы сами знали о тех задачах, которые им придется решать на Западе. Большей частью нашим людям приходилось начинать с примитивного физического труда, чтобы, не привлекая внимания, пройти фазу натурализации, и поэтому кандидаты с рабочими специальностями и опытом соответствующей работы были для нас наиболее предпочтительными.

Для завербованных студентов и научных работников мы искали и иногда окольными путями находили рабочие места в таких важных для нас научных учреждениях, как центры ядерных исследований в Юлихе, Карлсруэ и Гамбурге, в фирмах “Сименс” и “Ай-Би-Эм” и на предприятиях — преемниках концерна “ИГ Фарбен”. Мы не оставляли без внимания и такие в то время, казалось бы, еще не важные предприятия, как “Мессершмитт” и “Бельков”, подозревая, что в будущем они могут заняться реализацией военных проектов. Кое-кто из наших оказался на должностях, связанных с обеспечением секретности, а были и такие, кто достиг высокооплачиваемых постов в экономической иерархии. Мы старались использовать и связи между учеными двух германских государств, чтобы получить более точную информацию о состоянии перевооружения Западной Германии. Небезынтересной темой были отношения западногерманских ученых со своими немецкими коллегами в США, группировавшимися вокруг Вернера фон Брауна.

Куда труднее оказалось внедрение наших переселенцев в политические и военные центры, будь то в Бонне или где-либо еще. Возможности побудить тех, кто работал там, к сотрудничеству с нами были чрезвычайно ограничены. Западным службам в Восточном Берлине было не в пример легче. По очень точному выражению Эрнста Рейтера, Западный Берлин был “занозой в теле ГДР”. В то время как западные разведки могли черпать полными пригоршнями, нам приходилось довольствоваться горсткой идеалистов, которые не приносили с собой ничего, кроме готовности поставить все на карту.

Моим первым кандидатом среди переселенцев был Феликс, которого я завербовал весной 1952 года еще вместе с Густавом Шиндой. Сначала мы послали его в Гамбург на тренировку. Для него это было первое серьезное задание. Ему надлежало на явке вблизи морского вокзала у Эльбы встретить человека, который передаст ему материал. Сойдя с поезда, наш кандидат увидел, что за ним наблюдает некий человек, от которого он никак не мог отделаться. Анализируя поведение Феликса, мы заметили, что он из-за возбуждения принимал за преследователя каждого человека, одетого в модный тогда пыльник. Тем не менее он стал одним из наших лучших агентов, проявлявшим все большее хладнокровие. Часто обладают настоящим мужеством и в опасных ситуациях оказываются на высоте как раз те, кто поначалу кажутся боязливыми, а бесшабашные в рискованных ситуациях теряют смелость или губят дело безрассудной отвагой.

Феликс сначала обосновался в Кёльне в качестве представителя фирмы, которая поставляла оборудование для парикмахерских. Его задача состояла в том, чтобы найти пути внедрения в Федеральное ведомство по охране конституции. Но так как ему по работе часто приходилось бывать в Бонне, это натолкнуло нас на мысль поручить Феликсу заняться Ведомством федерального канцлера, руководителем которого незадолго перед тем стал Глобке. Каждый из нас знал, что практически бесперспективно и думать о приближении к этому строго охранявшемуся объекту. Недаром же наш отдел, отвечавший за решение этой задачи, терпел до сих пор одни неудачи. Феликс замешался среди пассажиров Да ближайшей к зданию ведомства автобусной остановке и положился на свое обаяние. Этим наиболее простым способом он познакомился с женщиной, которой предстояло стать нашим первым источником в Ведомстве федерального канцлера. Мы назвали ее Нормой.

Норма не была завербована нами и не поставляла разведывательной информации, но то, что она рассказывала ФеликСу, позволяло нам действовать систематичнее, чем прежде. Она не была красива, и наш агент завел знакомство с ней, только руководствуясь интересами дела, но со временем они стали любовниками, поселились вместе, и Феликс чувствовал себя ответственным за сына этой женщины. Конечно, брак исключался, так как нельзя было обойти самую обычную проверку, связанную с этой процедурой, а пойти на такой риск мы не могли.

Узнав несколько лет спустя, что Ведомство по охране конституции заинтересовалось спутником жизни Нормы, мы отозвали Феликса. Только беседуя с ним уже в Берлине, я понял, насколько тесной стала связь между ним и Нормой. Тем не менее он заявил по собственной воле, что нет смысла пытаться переправить ее к нам. Она не могла бы себе и представить жизнь в ГДР. Так драматически закончилось мое первое “дело Ромео”.

Наряду с “переселенческими” акциями мы ожидали еще больших успехов от многообразных контактов между Востоком и Западом. Общегерманские встречи и мероприятия были идеальными поводами для установления интересных связей. За короткий срок мы создали в партиях и организациях ГДР, где существовали так называемые “западные отделы”, настоящие “легальные” резидентуры.

Так возникали политические отношения с лицами, по разным причинам несогласными с политикой Аденауэра, в частности с канцлером Германии в веймарский период д-ром Йозефом Виртом. Во время войны ему удалось бежать в Швейцарию, где он, по слухам, поддерживал контакт с немецким Сопротивлением, а также с разведками СССР и западных союзников.

Подобно политической сфере, контакты складывались в научной и экономической областях. Особенно часто это происходило на Лейпцигской ярмарке, где строгие ограничения и способствовали расцвету доверительных переговоров и нелегальных сделок в так называемой внутризональной торговле.

Именно так я познакомился с Кристианом Штайнрюкке, занимавшимся в Федеративной республике оптовой торговлей сталью. Я выдал себя за генерала, работающего в министерстве обороны под началом Вилли Штофа. Уже во время обеда мы подружились, а вечером выпили на брудершафт. Следующим утром он во время закрытого совещания западногерманского экономического объединения черной металлургии совершенно неожиданно представил меня как своего сотрудника. Похоже, никто из присутствующих не удивился этому. Очевидно, они, в отличие от меня, привыкли к эксцентричной манере поведения Штайнрюкке. Имея репутацию гомосексуалиста, которому свойствен необычный стиль жизни, он был белой вороной в кругу своей семьи, постоянно пытавшейся загладить его экстравагантные поступки. Штайнрюкке был женат на дочери Верхана — одного из самых могущественных представителей немецкого крупного капитала. Брат его жены был зятем Аденауэра. Можно себе представить, как горели мои уши, когда я слышал все это. Но и это было еще не все. Кардинал Фрингс, влиятельнейшая фигура католической церкви в Германии того времени, оказался дядей его жены, да к тому же семью Штайнрюкке связывали тесные отношения с банкирами Абсом и Пфердменгесом.

Наши контакты продолжались много лет. Я специально для себя разработал легенду, основанную на семейных связях: моей женой была диктор телевидения ГДР, фотографии ее детей украшали стены маленькой виллы, которую я представил Штайнрюкке как свое жилище. Хотя наш контакт не стал столь тесным, чтобы я отважился на попытку вербовки Штайнрюкке, беседы с ним были очень информативны, ведь Штайнрюкке был советником концерна “Локхид” и имел хорошие отношения с генералом Штайнхофом, командующим западногерманскими ВВС. Через него мой собеседник, несомненно, знал о роли Франца-Йозефа Штрауса в скандале со “Старфайтерами” больше, чем давал мне понять.

В прекращении наших контактов виновен я. Благодаря Штайнрюкке я познакомился с д-ром Вальтером Бауэром, занимавшимся межзональной торговлей. Этот вроде бы незначительный коммерсант официально занимался скупкой по дешевке в Лаузицком буроугольном бассейне стеарина в виде свечного лома. Так как он до 1945 года занимал высокую должность в концерне Флика, тогдашнего владельца Лаузицкого буроугольного бассейна, возникало подозрение, что в действительности Бауэр должен был искать возможности восстановления прав собственности своего прежнего господина. Да и фотография, на которой мой новый знакомый был запечатлен рядом с Аденауэром в президиуме церковного съезда, мало соответствовала образу мелкого торговца. Особый интерес к Бауэру вызывали у меня его тесные отношения с д-ром Гизевиусом, о котором я после Нюрнбергского процесса хорошо помнил как о посреднике между буржуазным немецким Сопротивлением и американской спецслужбой УСС, предшественницей ЦРУ. Поэтому я предполагал, что Бауэр связан с американской разведкой.

Вооружившись этими знаниями и подозревая, что, возможно, в сделках Бауэра в ГДР и с ГДР не все в порядке, я полагал, что могу отважиться на фронтальную атаку. На встречу, устроенную Штайнрюкке, пришел невысокий толстяк, одетый в костюм, так же не привлекавший к себе внимания, как и его потрепанный портфель. Очень скоро пришлось признать, что я имею дело с большим хитрецом, который новичку вроде меня был не по зубам. Не могло быть и речи о запугивании и уж тем более о том, чтобы оказать на него давление.

Когда Штайнрюкке не пришел на следующую встречу, о которой мы с ним договорились, мне стало ясно, что здесь не обошлось без хорошей взбучки со стороны Бауэра. В действительности же сотрудники американской разведки учинили Штайнрюкке строгий допрос, просветили его на мой счет и предостерегли от меня.

Из-за необдуманной попытки сближения с Бауэром я без нужды разрушил контакт со своим информатором Штайнрюкке, который и не подозревал об этой роли. Мне пришлось позже горько пожалеть о случившемся, когда в середине 70-х годов его имя вновь и вновь упоминалось в связи с делом “Старфайтеров”.

В ходе установления другого контакта мне, вероятно, и большее терпение не могло бы принести успеха. Я познакомился с Карлом Хундхаузеном, членом правления концерна Круппа, на Лейпцигской ярмарке. Он охотно обсуждал политические вопросы, открыто критиковал боннское правительство за его ограничительную политику в межзональной торговле, но я был вынужден констатировать, что собеседник принимал меня за представителя правительства ГДР и в качестве такового намеревался использовать в интересах Фонда Круппа. Со своей стороны, он отнюдь не имел намерения позволить мне использовать его в своих целях.

Гораздо больше повезло мне с д-ром Генрихом Видеманом, приверженцем и хорошим знакомым Йозефа Вирта. Он оказался не только активным сторонником воссоединения Германии и противником привязывания Бонна к Вашингтону, но вскоре тактично дал понять мне, что был бы не против получить от нас конкретное предложение.

Мы составили договор. Видеман должен был с нашей стартовой финансовой помощью открыть в Бонне Бюро экономической помощи служащим с твердым жалованьем, которое открывало ему, а тем самым и нам доступ ко всем министерствам и их сотрудникам. Как только деятельность бюро начнет приносить прибыль, моя служба, как предполагалось, в полном соответствии с принципами капитализма станет в них участвовать. Но такому плану, к сожалению, не суждено было сбыться. Вместо этого нам пришлось в одиночку нести все расходы, так как бюро Видемана не приносило никакой прибыли.

С точки зрения разведки дело обстояло лучше. Окупилась прежде всего дружба Видемана с д-ром Рудольфом Криле, который в качестве заведующего отделом Ведомства федерального канцлера отвечал за оборонную политику и военные союзы. Обладатель бесценных секретов, ни о чем не ведая, он бывал в нашем бюро, сидел с нашим человеком за лучшими рейнскими винами и рассказывал ему то об одном, то о другом, не предназначавшемся для посторонних.

Это подогревало наши амбиции, и мысленно мы уже видели бюро крышей нелегальной резидентуры, механизмом на случай кризисных ситуаций, когда другие каналы связи станут слишком опасными. Кандидата в резиденты мы знакомили с соответствующей техникой получения, обработки и передачи большого объема информации. Кроме того, на случай кризисных моментов он обучался владению приемопередающими устройствами и подслушивающей техникой, чтобы можно было записывать важные разговоры.

Внедрение нашего резидента длилось многие месяцы. Тем временем мы с помощью Видемана завербовали его спутницу жизни, которую под именем Ирис ввели в штат сотрудников бюро. Постепенно стало ясно — и это вызывало нашу озабоченность, — что несоответствие между расходами на содержание бюро и прибылью, которую оно приносило, все усиливалось. Мы опасались, что проявление недоверия к бюро со стороны финансовых органов — лишь вопрос времени и что они, заинтересовавшись его работой, могут в конце концов проинформировать контрразведку.

Но решение о будущем Бюро по экономической помощи было внезапно принято помимо нас. Один из сотрудников нашего центра бежал на Запад, и нам пришлось срочно отозвать из бюро Видемана резидента, оберегая его от возможности разоблачения.

В качестве утешительного приза нам осталась Ирис. Когда Криле был переведен из Ведомства федерального канцлера на должность министериаль-директора в министерство науки и образования, мы поначалу сделали недовольные лица. И все же Ирис благодаря протекции Криле продвинулась там до должности секретаря министра и работала в качестве таковой при министрах Ленце, Штольтенберге и Лойссинке до своего разоблачения и ареста в 1970 году. Мы были обязаны ей детальной информацией о заседаниях кабинета и исследовательских проектах, которая существенно облегчала нашу работу в области научнотехнической разведки. Судебный процесс против Видемана, завербовавшего Ирис, был прекращен из-за его преклонного возраста и плохого состояния здоровья.

Наряду с бюро д-ра Видемана в 50-е годы в Бонне весьма многообещающе начал действовать салон одной дамы. На Сюзанну Зиверс мы обратили внимание перед амнистией, при просмотре списков заключенных, намечавшихся к освобождению. Она была арестована в 1951 году по дороге на Лейпцигскую ярмарку и за деятельность, враждебную ГДР, приговорена к восьми годам тюрьмы. В графе “профессия” она указала: “свободный журналист”. Это вызвало любопытство моих людей. Один из наших сотрудников посетил Зиверс в тюрьме, когда она еще не знала о предстоявшем освобождении. К своему удивлению, он увидел высокую стройную женщину тридцати с небольшим лет, державшуюся, несмотря на арестантскую одежду, весьма уверенно. Она бурно жаловалась на несправедливость, которую ей пришлось претерпеть, и не скрывала своих антикоммунистических взглядов. Тем не менее она была готова после освобождения встретиться с нашим посланцем на Варшавском мосту в Восточном Берлине. Во время второй встречи Зиверс заявила о согласии работать на нас.

Лидия — такой псевдоним дали мы Сюзанне Зиверс — устроила в своей гостеприимной квартире в Бонне нечто вроде салона, где запросто появлялись депутаты и политики. В их числе были Франц-Йозеф Штраус и Вилли Брандт, с которым Зиверс перед ее роковой поездкой на Лейпцигскую ярмарку связывали в высшей степени романтические отношения. От нее мы узнали, что Штраус был не таким уже фанатичным ненавистником социалистов, как он разыгрывал на публике, а представлял собой трезвомыслящего прагматика.

Благодаря Лидии мы были как нельзя лучше информированы об организации “Спасите свободу”, во главе которой стоял Райнер Барцель, тогда молодой протеже Аденауэра. Эта организация находилась на крайне правом фланге политического спектра. Она поддерживала Отто фон Габсбурга в его намерении стать королем Венгрии и вела форменный крестовый поход против любого политика Федеративной республики, если возникало подозрение, что он не принадлежит к правым.

Казалось, что звездный час Лидии пришел, когда она в начале 60-х годов сообщила нам о договоренности Брандта и Штрауса встретиться для беседы с глазу на глаз в ее квартире. Может быть, тогда намечались первые шаги к созданию большой коалиции между ХДС и СДПГ? Мы пребывали в более чем напряженном ожидании, но о ходе и исходе этой беседы я смог узнать лишь многие десятилетия спустя, читая мемуары Вилли Брандта. Она состоялась после строительства стены летом 1961 года, и с того момента Сюзанна Зиверс прервала всякие контакты с нами.

Я часто спрашивал себя, что побудило ее, несмотря на неприятие ГДР и тюремный опыт, регулярно приходить на конспиративные встречи и собирать для нас достоверную информацию. Вознаграждения, получаемого от нас Зиверс, хватало на покрытие ее расходов — и только. Будь она двойным агентом, попыталась бы подробнее разузнать о нашей службе, но этого ни разу не случилось.

Позже мы узнали, что Сюзанна Зиверс в 60-е годы перешла на службу в БНД и работала в Гонконге, Токио, Маниле, Джакарте и Сингапуре. Из документов БНД мы узнали, что ее шеф в 1968 году запрашивал у начальника стратегической службы 96 тыс. марок в качестве вознаграждения для сотрудницы, — стало быть, Зиверс была не мелкой рыбешкой. Прекращая свое сотрудничество с БНД, она, по слухам, получила за услуги западногерманской разведке 300 тыс. марок.

Берлинская конференция министров иностранных дел держав-победительниц в январе 1954 года отличалась от предыдущих встреч только тем, что ее безуспешный исход был очевиден с самого начала. Каждый знал карты остальных, блеф исключался. Тем не менее дни работы конференции оказались временем лихорадочной активности разведок всего мира, сотрудники которых собрались в Берлине. Наш еще не вполне оперившийся аппарат был недостаточно подготовлен к такому событию, и консультанты из СССР не скупились на советы.

Во время одного совещания офицер, специально приехавший из Москвы, поучал нас, что для случаев вроде этой конференции безусловно необходима “малина”. Переводчик пришел в замешательство, и я объяснил, что это русское слово означает не только ягоду, но и публичный дом.

Итак, нам предстояло создать мнимый публичный дом, чтобы там развязывать языки участникам конференции и устанавливать контакты с ними. Все это легко сказать, однако мы не имели ни малейшего опыта работы в этой отрасли шпионажа. Самым спешным образом под любовное гнездышко был оборудован домик в берлинском пригороде Раухфангсвердер: внизу — жилая комната с видом на озеро и установленное нами подслушивающее устройство, наверху под самой крышей — крошечная спальня с фотоаппаратом, вмонтированным в лампу на потолке вместе со вспышкой за инфракрасным стеклом. Тому несчастному, который обслуживал аппаратуру, приходилось втискиваться в “темницу” — стенной шкаф, и двинуться он мог только тогда, когда женщина со своим кавалером уходила из спальни.

Затем следовало найти подходящих дам. Вначале мы по наивности попросили помощи у бывшего начальника берлинской полиции нравов, но когда раздобытые им проститутки предстали перед Штальманом, тот только лаконично заметил: “Такие и за марку никого бы не сняли” — и сам принялся за поиски. В каком-то кафе он уговорил нескольких привлекательных девушек, склонных к приключениям и не имевших ничего против того, чтобы сделать приятное социалистическому отечеству, да еще и подзаработать.

Неофициальным сотрудникам нашей службы надлежало, рассыпавшись по Западному Берлину, устанавливать контакты в пресс-центре или в кафе и ресторанах и найти кандидатов, достойных приглашения на вечер с дамами в непринужденной обстановке.

Конференция началась, наша команда с нетерпением ждала, но все еще не показывался ни один гость. Наконец в последний день один наш сотрудник появился с западногерманским журналистом. Если я не ошибаюсь, фамилия того была Янзен. Наша команда пришла в движение. На стол выставили еду и напитки, дамы приняли соответствующие позы. За аперитивом перепутали бокалы, так что возбуждающее средство принял не гость, а хозяин “малины”. На десерт последовал конфискованный порнофильм, пожертвованный экспертом в области морали. Сначала гость отремонтировал проектор, а когда наши люди как зачарованные уставились на экран, он, скучая, удалился на кухню и предался там беседе с экономкой. К дамам Янзен не проявил ни малейшего интереса. На ночь он устроился на двух придвинутых друг к другу креслах и охранял сон нашего руководителя, улегшегося на диване.

На следующее утро только у нашего гостя была ясная голова. Он знал, чего мы от него хотели, был, казалось, не против снабжать нас информацией и договорился о следующей встрече. Но на эту встречу вместо него пришел другой журналист, некто Хайнц Лозекаат ван Нойхус, представившийся редактором журнала “Шпигель”. Произвели ли они оба эту замену по собственной инициативе или за ними с самого начала стояла западная разведка, я так никогда и не узнал. Ван Нойхус, работавший под псевдонимом Нанте, хитрый и не вполне надежный журналист, оказался весьма услужливым и усердным агентом. Он утверждал, что знает почти всех важных людей в Западном Берлине. Его усердие вызывало у меня недоверие. Информация, которую он поставлял, выдержала наши проверки, но в 70-е годы мое подозрение подтвердилось: ван Нойхус, ставший к тому времени главным редактором журнала “Квик”, был разоблачен журналистами “Штерна”.

Опыту, который мы собрали с помощью “малины”, суждено было повториться по другим поводам, а именно когда между затратами и результатами не существовало хоть сколько-нибудь разумного соотношения. Международные совещания и Олимпийские игры давали нашим сотрудникам лишь повод повидать мир, но полезные контакты таким образом не завязывались.

Неудачная попытка вербовки д-ра Бауэра и провал нашего заведения в Раухфангсвердере как нельзя более впечатляюще показали мне, что необходимо вербовать достаточное количество источников и в работе с ними руководствоваться тонким чутьем. Но такое чутье не всегда оказывалось сильной стороной наших сотрудников. Я хорошо помню депутата бундестага от СвДП Артура Штегнера и его брата Герберта. Им удалось уверить нашу службу, которой они дали себя завербовать, в блестящих шансах Артура стать вице-канцлером в коалиционном кабинете ХДС — СвДП и искусно тянуть деньги из наших карманов. Отрезвление пришло, когда мы, анализируя подслушанные разговоры братьев, поняли, что они не могли нам ничего предложить и только хотели, подобно мелким жуликам, обобрать нас. Сколь ни досадно было слышать их разглагольствования о том, как ловко они провели “умного зверюгу” — имелся в виду я, — но верхом бесстыдства этих субъектов стало то спокойствие, с которым они на нашей вилле в Раухфангсвердере прихватили, спрятав в свои объемистые портфели, часть серебряного сервиза. Когда Артур Штегнер не был переизбран в 1957 году, мы с облегчением прекратили контакт.

Более результативными оказались отношения с д-ром Гюнтером Тереке, одним из основателей ХДС. При нацистском режиме он был арестован и входил в круг заговорщиков, связанных с покушением на Гитлера 20 июля 1944 г. После войны его имение в советской зоне экспроприировали, а он сделал карьеру в британской зоне, став заместителем премьер-министра земли Нижняя Саксония. Его связь с секретарем ЦК СЕПГ Куртом Фивегом возникла через Общегерманскую рабочую группу по сельскому и лесному хозяйству, которой тот руководил. Эта связь была направлена в конспиративное русло после того, как Тереке в 1950 году встретился с Ульбрихтом, чтобы продемонстрировать свое недовольство политикой Аденауэра в германском вопросе. За эту встречу его моментально исключили из ХДС.

После исключения Тереке предпринимал неоднократные попытки создать новую партию, и в 1950 году с одобрения и при подцержке Фивега основал Немецкую социальную партию — объединение сил, стоявших как справа, так и слева в оппозиции к политике Аденауэра. В ней были националисты, военные, бывшие нацистские функционеры, работавшие среди крестьян, но в эту партию входили и коммунисты.

К сожалению, вскоре мы столкнулись с необходимостью побудить столь ценного информатора к переходу в ГДР, так как нам стало известно, что его близкий сотрудник, судя по всему, работает на английскую разведку. Мы решили сделать хорошую мину при плохой игре и представить Тереке на пресс-конференции перебежчиком по убеждениям совести. Публичное выступление Тереке нашло отклик у нашего политического руководства, причем больший, чем мне могло понравиться, в чем я убедился чуть позже.

Когда я, ни о чем не подозревая, проводил летом 1954 года отпуск на Черном море, в Берлине думали, как можно было бы затруднить Федеративной республике вступление в Европейское оборонительное сообщество, да сделать это так, чтобы достичь максимального воздействия на общественность. По указанию Волльвебера были просмотрены наши дела, и при этом наткнулись на источник по имени Тимм.

Под этим именем скрывался депутат бундестага от ХДС Карлфранц Шмидт-Виттмак, член парламентских комитетов по вопросам европейской безопасности, по общегерманским и берлинскому вопросам, человек, перед которым открывалась стремительная карьера. Шмидт-Виттмак происходил из семьи крупных буржуа и, конечно, не был левым. Тем не менее он работал на партийную разведку КПГ, а с тех пор, как мы восстановили связь с ним, — на нас. Он входил в число тех патриотов, которые считали, что политика Аденауэра делает невозможным воссоединение Германии, и отвергали его планы вооружения ФРГ.

Вернувшись из отпуска, я обнаружил указание Волльвебера немедленно доставить Тимма в ГДР. Я упирался руками и ногами, не желая жертвовать важнейшим источником в ХДС только ради пресс-конференции. Моему человеку пришлось бы выступать на ней, отстаивая положения, с которыми он не был знаком и не мог их одобрить. Информация Шмидт-Виттмака о закрытых заседаниях комитета, особенно об отношении Федеративной республики к военному союзу, находившемуся под американским влиянием, была поистине неоценима. Я бурно доказывал все это Волльвеберу, но он только повторял, что вопрос решен.

Мне не оставалось ничего другого, как поразмыслить о способе уговорить Шмидт-Виттмака бежать в ГДР. Мы не знали друг друга, и атмосфера встречи, состоявшейся на той же вилле, где я разговаривал с двойным агентом Меркурием, была сдержанной, а временами просто ледяной. Моего визави вовсе не убеждали приводившиеся мною аргументы в пользу его перехода в ГДР. Я исчерпал свои доводы, как вдруг мне вспомнилась история Тереке, и я прибег ко лжи во спасение, сконструированной на основе этой истории. Я сказал, что Ведомство по охране конституции обратило внимание на Шмидт-Виттмака и намеревается его арестовать. Это звучало уже убедительнее, и после недолгого размышления он сказал, что согласен при условии, что его жена, жившая в Гамбурге с двумя детьми и ни о чем не подозревавшая, согласится сделать то же самое.

Шмидт-Виттмак написал жене письмо, доставленное в Гамбург курьером, и вскоре она вместе с детьми стояла у ворот нашей конспиративной виллы. Переговоры с ней складывались тоже трудно, но по-иному, чем с ее мужем. Правда, г-жа Шмидт-Виттмак знала о разведывательной деятельности мужа, но столь же мало могла представить себе жизнь в ГДР, как, например, жизнь на Луне. В конце концов победил женский прагматизм. Оказавшись перед альтернативой “тюрьма для мужа на Западе или дом над озером в ГДР”, г-жа Шмидг-Виттмак выбрала меньшее зло. Школьные и парламентские каникулы в Бонне помогли нам на несколько дней скрыть отсутствие семьи и перевезти важнейшее личное имущество так, чтобы это осталось незамеченным.

26 августа 1954 г. Шмидт-Виттмак выступил перед журналистами в Восточном Берлине. Его разоблачения свидетельствовали о том, что Аденауэр обманывает бундестаг в важных вопросах внешней политики и вооружения и принимает решения, противоречащие собственным публичным заявлениям. Кроме того, он предал гласности переданную нам советской разведкой информацию о том, что на секретной чрезвычайной конференции было принято решение о комплектовании двадцати четырех западногерманских дивизий.

Постепенно мы сблизились друг с другом, и я с искренним участием наблюдал за дальнейшим жизненным путем Шмидт-Виттмака. Должность вице-президента внешнеторговой палаты хотя бы частично вознаградила его за то, с чем пришлось расстаться. Его судьба была, по крайней мере, лучше той, что была уготована Тереке, ставшему в предпенсионном возрасте членом президиума Национально-демократической партии, объединявшей бывших солдат, самостоятельных ремесленников и мелких предпринимателей.

Но самый впечатляющий переход в ГДР, происшедший в то время, состоялся без нашего участия. Перебежчик не только не работал на нас, но, напротив, по роду службы отвечал за обнаружение и разоблачение наших источников. 20 июля 1954 г. после церемонии в Западном Берлине, посвященной десятой годовщине неудачного покушения на Гитлера, исчез президент Федерального ведомства по охране конституции д-р Отто Йон. Последний след Йона привел к его знакомому врачу д-ру Вольфгангу Вольгемуту. Складывалось впечатление, что оба уехали в Восточный Берлин на автомобиле Вольгемута. Стоило только федеральному правительству заявить 23 июля, что Йон не мог “добровольно оставить территорию Федеративной республики”, как радио ГДР передало заявление Йона, в котором он уверял в обратном.

На созванной вскоре после этого пресс-конференции Йон повторил утверждение о своей политической независимости и обвинил федеральное правительство в том, что оно позволяет Аденауэру использовать себя в качестве “инструмента американской политики в Европе”, а во внутренней политике защищает старых нацистов, ущемляя, напротив, бывших борцов Сопротивления. Йон приводил в пример практику “ведомства Бланка” и “организации Гелена”, привлекавших на руководящие посты бывших сотрудников СД и эсэсовцев. Публичное выступление произвело в обеих частях Германии впечатление разорвавшейся бомбы и ввергло Ведомство по охране конституции в тяжелый кризис.

Политическое прошлое Йона делало достоверными причины, которыми он обосновывал свой переход в ГДР. Будучи убежденным противником нацистского режима, этот человек входил в число участников антигитлеровского заговора и по поручению Штауфенберга — ведущей фигуры заговора 20 июля — пытался установить контакты с Эйзенхауэром и Черчиллем. Впоследствии он предполагал, что его послания были перехвачены и “погребены” в английской разведке советским агентом Кимом Филби. Он пережил трагический исход покушения 20 июля 1944 г. и бежал через Мадрид и Лиссабон в Лондон, где Сефтон Делмер поручил ему вести пропагандистские радиопередачи. Во время Нюрнбергских процессов Йон давал свидетельские показания против фельдмаршалов фон Браухича, фон Рундштедта и фон Манштейна.

Дипломатическая карьера, которую он мысленно представлял для себя, не удалась из-за корпоративного духа представителей клики Риббентропа в Федеративной республике, несомненно отягощенных грузом прошлого. Аденауэра и его статс-секретаря Глобке, в свою очередь, не устраивало, что Йон вместо этого был назначен президентом Федерального ведомства по охране конституции, находившегося в британской зоне. Глобке с самого начала неприкрыто покровительствовал “организации Гелена” и предоставлял ей особые права, относясь в то же время пренебрежительно к Федеральному ведомству по охране конституции. Йон должен был видеть явную бестактность, когда в его ведомство был назначен бывший вице-президент “организации Гелена”, несомненно в качестве соглядатая. С учетом всего этого переход Йона в ГДР представлялся вполне объяснимым.

Из документов, с которыми я смог ознакомиться в 1990 году, и из рассказов Йона во время наших многочисленных встреч в 1992-м и позже прояснилось, что он действительно был увезен и что госбезопасность ГДР, не подозревая ни о чем, столкнулась с так же ни о чем не ведавшим нежданным гостем, которого ей внезапно предоставила Москва.

Конечно, Вольгемут был связан с советской разведкой, и, несомненно, именно ему пришла в голову авантюрная мысль произвести там впечатление, притащив в качестве трофея главного защитника конституции и передав его советским военным в Карлсхорсте, где в прошлом находилась штаб-квартира Группы советских войск в Германии. По словам Йона, оба они крепко выпили, Йон уснул и проснулся только в советской неволе. Вероятно, Вольгемут подмешал в бокал своему другу наркотики. Руководитель представительства КГБ в Карлсхорсте Евгений Питовранов был застигнут врасплох случившимся, и из Москвы специально вызвали сотрудников, чтобы обсудить ситуацию.

К сожалению, документы по делу Йона хотя и многочисленны, но малоинформативны, и я могу только строить предположения относительно дальнейшего хода “похищения”. Вероятно, Йон после многочисленных бесед заявил о готовности выступить в качестве перебежчика, так как его карьере в Федеративной республике и без того был нанесен непоправимый ущерб и о возвращении поначалу нечего было и думать. Обращает на себя внимание тот факт, что мой друг из КГБ Вадим Кучин всякий раз, когда я начинал расспрашивать его о деле Йона, становился очень немногословным, и мне думается, что никому не доставит удовольствия рассказывать всю правду о случившемся.

После выступления перед журналистами Йона отправили вместе с Кучиным в длительную поездку по Советскому Союзу. Вернувшись, он подружился с берлинским архитектором Германом Хензельманом и Вильгельмом Гирнусом, которого я знал со времени работы на радио. Но в декабре 1955 года, через семнадцать месяцев после своего скандального появления на Востоке, Йон без особого шума подался на Запад. Он ушел с публичного выступления в Университете им. Гумбольдта, сел в машину датского журналиста Бонде-Хенриксена и уехал с ним через Бранденбургские ворота в Западный Берлин.

Йон всю жизнь испытывал гнев в связи с вынесенным ему приговором — четыре года тюрьмы за государственную измену и помилование, последовавшее только через восемнадцать месяцев заключения. Вплоть до своей смерти он боролся за реабилитацию и отмену приговора.

В целом переходы в ГДР, происходившие тогда, имели малую стратегическую ценность несмотря на вызванное ими внимание. Урок, который я извлек из этого, заключался в необходимости в будущем никогда не поддаваться давлению сверху и представлять в виде перебежчиков только “сгоревшие” источники, уже не имевшие разведывательной ценности. Похоже, в краткосрочной перспективе публичные выступления Шмидт-Виттмака и Йона имели некоторый результат. Аденауэру пришлось оправдываться перед бундестагом, Герхард Шредер, тогдашний министр внутренних дел, говорил о “провале в холодной войне”, а от щекотливой темы растущего влияния старых нацистов в Федеративной республике уже нельзя было отмахнуться. Но спустя некоторое время Федеративная республика подала заявление о принятии в НАТО. Нам не удалось остановить перевооружение, мы не смогли даже всерьез замедлить его.