Первыми на день рождения пришли Дымшицы, вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее, что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы как дурачки стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:

— Фампанское! Фампанское! Я его обаваю!

Мама побледнела и вылетела в прихожую, прихватив с собой и меня.

— Какой ужас! Боже! — зашептала она. — Быстренько беги в магазин. Там же в бутылке не шампанское. Там у меня подсолнечное масло. Просто ужас!

— Мне не дадут, — сказал я. — Детям вино не продают.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты что — пробовал купить?

— Смех, — сказал я. — Я читал в книжках.

— Беги, — сказала мама. — Я напишу продавцу записку.

— Мама, — сказал я. — Ты серьёзно? Мало ли кто написал записку. Может, это я сам написал.

— Да-да, верно, — сказала она. — Но ты всё равно беги — вдруг дадут.

Я, конечно, не побежал, а пошёл потихоньку — голова кружилась от этой суеты, — и не знаю почему, но «фампанское» мне продали. Я шёл обратно и думал, что в общем-то всё вроде бы в порядке: придёт Рыбкина, а маме я скажу, что должен был ещё один мальчик прийти, но чего-то его нет, может, заболел… С друзьями для мамы получалось как надо, будто бы они у меня уже есть, немного, но есть. «А вдруг не придёт Рыбкина? — думал я и тут же старался не думать об этом. — Как же она может не прийти, раз обещала?»

Дома я увидел потрясающего дядьку. Это был Дымшиц. Он был широкий, как кровать, толстый, пузатый, шумный и очень симпатичный. На нём была белоснежная рубашка и полосатый, чёрный с серым галстук, и он, этот Дымшиц, всё время хохотал и шутил.

— Я — Дымшиц! — крикнул он и хлопнул меня по плечу. — Поздравляю, шкет. Вот тебе подарок.

И он протянул мне невероятный какой-то перочинный нож, до того красивый, что я даже не дышал несколько секунд. И ещё он принёс феноменальный торт, за ним-то он и гонялся на Невский.

Стол уже был накрыт, но Зика, оказывается, ушла, и никто не садился. Хорошо бы, подумал я, вот так и отпраздновать впятером: Дымшицы, папа, мама и я. Ну и ещё Зика, конечно. Но её не было. Мама сказала, что она пошла за своей лучшей подругой.

— А где же твои друзья? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Должна прийти одна девочка и один мальчик. Не знаю, где они.

— Дымфиц, Дымфиц, — сказала его жена, ну, эта кругленькая. Она, я заметил, всё время звала его по фамилии. — Дымфиц, попроси, чтобы открывать фампанское дали тебе. Обаваю, когда громко хлопает пробка.

— Хорофо, Фура, — сказал Дымшиц.

— Конечно, пусть Сеня открывает, — сказал папа.

Я сказал маме, что выйду на улицу и посмотрю своих друзей — вдруг они не могут найти парадную, дом всё-таки огромный.

У нас очень большой двор, это даже не двор, а просто такое поле, а кругом огромные дома, и на этом поле площадка для детских игр, и деревья, и теннисный корт с высокими сетками, где мальчишки играют в футбол. Я вышел из парадной — и на нашем огромном дворе никого не было. Было пусто. На удивленье. И темно-то ещё не было, и дождик накрапывал еле-еле.

Я поглядел налево, направо — всё пусто, ни одного человека. Вдруг я услышал, как кто-то заиграл на флейте, тихо и очень грустно и совсем рядом. Главное, неясно было, где именно играют, хотя и рядом. Я стал крутить головой, слушая то одним ухом, то другим, откуда идут звуки, и никак не мог понять откуда. Я подумал: может быть, из окна? — и отошёл от парадной, стал смотреть на окна, но так ничего и не понял. И вдруг, — в этом я был абсолютно уверен, — я догадался, что звуки идут из кустов за теннисным кортом, — там, в кустах, был стол и скамейки, и там по вечерам старички играли в домино. Грустные звуки флейты шли оттуда, точно. Я стал обходить корт, стараясь отгадать, что это за мелодия и где я её слышал, но она, кажется, была незнакомой. Во дворе по-прежнему было пусто, как-то сразу вдруг потемнело, и дождь зашумел по красному песку теннисного корта. Флейта звучала тихо-тихо, еле слышно, но теперь я был твёрдо и окончательно уверен, что звуки идут из кустов — они уже были совсем рядом. Они, эти кусты, были густые и наверху, над столом, соединялись, так что получилась беседка. Я тихо подошёл к проходу в эту беседку и осторожно заглянул внутрь. Флейта звучала совсем рядом и до того грустно, что я перестал дышать, но играющего в темноте я не видел. Потом флейтист замолчал ненадолго и опять заиграл… Я изо всех сил всматривался в темноту, глаза стали привыкать к ней, я различил скамейку, вторую, стол, но никого не увидел, а флейта играла. Я быстро сделал несколько шагов к столу и остановился — флейта звучала совсем рядом, откуда-то со стола, я протянул руку и нащупал и тут же сразу рассмотрел патефон, обыкновенный патефон с торчащей вбок ручкой для завода. Пластинка крутилась, чуть-чуть шипела игла, и мелодия была очень грустной и совсем незнакомой. Я стоял и слушал, боясь пошевелиться. По листьям над моей головой стучал дождь. Вдруг рядом с флейтой звякнул какой-то колокольчик, ударил барабан, оба они сразу же замолчали, снова осталась только флейта, я слушал, и вдруг почувствовал, что флейта стала играть медленней и каким-то не своим звуком, густым, что ли, всё медленней и гуще и вдруг пропала — пластинка остановилась, завод кончился. И сразу же я бросился бежать, всё вспомнив. Я бросился прямо домой, вверх, вверх по лестнице, дверь была не закрыта, я влетел в квартиру, в комнату.

За столом сидело много народу, и все сначала молчали, глядя на меня, а потом зашумели, а я стоял, и вода текла у меня по лицу и по шее, за шиворот, и я никак не мог прийти в себя. Всё смешалось у меня перед глазами, не помню, но кажется, справа сидела Рыбкина, очень красивая, потом английский мальчик, после мама, папа, Дымшиц, Фура, с самого края слева сидела Зика, а между Зикой и Фурой… а между Зикой и Фурой… Зикина подруга, да-да, та самая девочка, бабочка, из-за которой я врезался в директора, ясно, что это именно она шла тогда с Зикой, когда я пустил из окна бумажную птичку… Я всё стоял, вода текла мне за шиворот, и всё мелькало у меня перед глазами.

— Где же ты был, дорогой? — спросила мама. Она была красная и сияющая.

— Я искал… их, — сказал я, не глядя кивая на Рыбкину.

— А где же твой приятель? — спросила мама.

— Не знаю, — сказал я. — Нет его. Может, он заболел. Или просто не сумел найти квартиру.

— Ужасно, — сказала мама. — Садись, садись, чего же ты стоишь? Мы все тебя ждём.

Я сел, стараясь ни на кого не глядеть и вытирая шею и голову носовым платком.

— Шурочка, — сказала мама. — Шура, попросите Сеню открыть шампанское.

— Дымфиц, — сказала Фура. — Все вдут фампанское. Слыфыф?

— Хорофо, Фура! — хохотнув, сказал Дымшиц, и тут же все крикнули — ах! — потому что пробка бабахнула, как из пушки.

— О! Обаваю! Обаваю! — закатывая глаза, сказала Фура.

Дымшиц налил шампанского папе, маме и Фуре и сказал:

— А теперь детям!

— Боже, — сказала мама, — ни в коем случае!

Дымшиц вытянул руки вперёд, ладошками к маме, говоря:

— Спокойно! Спокойно!

После он взял наши стаканчики для лимонада и из огромной бутылки очень ловко накапал в каждый стаканчик по десять капель шампанского и налил доверху лимонаду. Все ужасно хохотали.

— Давай, Сеня, — сказал папа. — Ты у нас специалист.

Дымшиц встал, огромный, как большая бочка, и сказал:

— Позвольте мне поднять тост за виновника сегодняшнего торжества, мальчика Митю, которого вы все видите и хорошо знаете. Вот он сидит перед вами и смотрит в тарелку (у меня даже нос стал красный и горячий). Пусть он будет счастлив и в учёбе, и в труде, и в спорте. Пусть он станет в жизни тем, кем он хочет стать. Пусть он живёт в мире сам с собой. Пусть не будет у него душевного разлада.

— Дымфиц! — сказала Фура. — Ты уфасно мудриф.

— Неважно, — сказал Дымшиц. — Я ему желаю того же, чего и себе. Лично у меня душевный разлад.

— Ка-ак? — сказала Фура. — Дуфевный? Я не знала.

— Теперь знай! — сказал серьёзно и торжественно Дымшиц и сразу же захохотал, и все засмеялись и стали пить — кто шампанское, кто лимонад.

Я пил этот дурацкий лимонад медленно, глотками, закрыв глаза, будто он был какой-нибудь там из ряда вон выходящий, просто я хотел подольше побыть сам с собой и подумать — откуда здесь, как снег на голову, взялась эта девочка, эта Тома, бабочка?.. Хотя и так ясно было откуда, от верблюда. Зикина подруга — и всё тут. Зика с кем угодно подружится, если захочет, она такая общительная — вам не снилось.

— Смотрите, он закрыл глаза от наславдения, — сказала Фура, и опять все засмеялись.

— Вкусно, дорогой? — спросила мама.

— Очень, — сказал я.

— А ты почему салат не ешь? Не нравится? — спросила мама у Рыбкиной.

— Очень нравится, — сказала Рыбкина. — Я уже наелась, — сказала она, улыбаясь маме, и, как только мама отвернулась, Рыбкина сразу же перестала улыбаться и уставилась на Тому. Тома смотрела на английского мальчика, мальчик — на Зику, а Зика — на меня.

Вдруг английский мальчик сказал:

— На днях Палицкий из нашего класса три часа просидел в холодильнике…

— Не мовет быть! — сказала Фура. — Какой увас!

Мама почему-то сказала:

— Скоро и у нас будет холодильник.

— Это же страфное дело! — сказала Фура. — Почему так долго, три часа?

— Видите ли, — важно сказал этот английский Саша. — К Палицкому домой неожиданно пришла учительница, потому что у него двойки, и он спрятался в холодильнике.

— Бедняфка, — сказала Фура. — Три часа.

— Да. Он спрятался, а учительница всё рассказала его маме про двойки, они обе поахали и сели пить чай. Вот они пьют, а мама и говорит: «Не хотите ли сыру — рокфору, как раз он у меня есть в холодильнике?» А учительница говорит: «Да-да, с удовольствием! То есть нет, нет, что я говорю, — рокфор я не ем, я его боюсь, он странный». Так что, если бы она его не боялась, Палицкий бы влип. Потом они стали говорить про кофточки, про вязаные платья, про высокие сапожки, в общем — про тряпки…

— Какая странная учительница, — сказал папа.

— Ах, — сказала мама. — Просто она человек, вот и всё. Обыкновенный, нормальный человек.

— А ваф Палицкий выв? — спросила Фура. — Он не умер?

— Ну, что вы! — Этот Саша стал хохотать, закатывая глаза. — Палицкий у нас морж.

— Морв? — сказала Фура. — Дымфыц, он футит, да?

— Нет, Фура, — сказал Дымшиц. — Моржи — это люди, которые купаются даже зимой.

— Именно, — сказал Саша. — Мы гордимся Палицким. Мы скоро сами все станем моржами. Мужчина должен быть моржом…

Противно было его слушать, не могу объяснить почему.

— Слыфыф, Дымфыц, — сказала Фура. — Мувчина долвен быть морвом.

— А ещё кем должен быть мужчина? — спросил Дымшиц.

— Моржом — раз! — сказал Саша. — Два — играть в теннис. Знать несколько языков — это три. Уметь водить машину. Шикарно танцевать. И вообще — быть джентльменом.

— Ничего не умею, — сказал Дымшиц.

— Жаль, — сказал Саша.

Вот тип, а?!

— О, забыл! Вот балда! Бокс! Ну, конечно! Ещё мужчина должен уметь боксировать, классно драться и вообще ничего не бояться.

Завёлся он от своего выступления — дальше некуда. Но я не смотрел на него. Когда он сказал про бокс и про «ничего не бояться», я тут же поглядел на Тому, она отвернулась, значит, сама глядела на меня, понятно… ну, конечно, что же тут думать, ясно что она знала про мою драку с Бочкиным и что я убежал — тоже знала и, само собой, была совершенно уверена, что я струсил. Она так думает. Пусть. Самое главное, что я-то знаю, что это не так.

Но всё равно с этого момента со мной что-то случилось. Мне и раньше было не по себе, а теперь совсем. Все опять стали пить, кто шампанское, кто лимонад, этот Вербицкий в белом свитере рассказывал что-то невероятно смешное, а Тома смеялась громче всех. «Красивая», — подумал я, И вдруг Рыбкина тихо сказала мне:

— Это ты её пригласил?

— Нет, — сказал я. — Не я. Кого, Тому? Нет, не я.

— Ведь ты про неё расспрашивал, когда мы дежурили в классе? Про неё?

— Да, — сказал я. Я вдруг обозлился. — Про неё. Про неё! Ну и что? А пригласил её не я.

— Не верю, — сказала Рыбкина. — Не верю. Кто же тогда? Если не ты.

— Сестра, — сказал я. — Вот кто. Это её подруга.

— Не верю, — сказала она. — Не верю, чтобы Тома дружила с девчонкой из младшего класса.

«Сейчас заплачет», — испуганно подумал я, глядя на Рыбкину.

— Ну и не верь, — сказал я. — Ты Зику не знаешь. Она, если захочет, кого угодно с собой подружит.

— Не верю, — сказала, Рыбкина. — Я домой сейчас уйду.

А я молчал. Что-то со мной всё же случилось. Все кругом галдели, а я молчал, и так было долго, и Рыбкина сначала сидела тоже молча, а потом пошла домой, она сказала, что ей ещё уроки делать, и ушла, я ничего ей не говорил, пока она одевалась, и пока она быстро сбегала по лестнице вниз, я молчал, потом я крикнул: «Рыбкина!» Но мне никто не ответил…