— Стыдно! — сказал Радик Лаппо. — Мне так очень стыдно. Не успел человек приехать в Ленинград и поступить в новую школу, а какой-то подлец потихоньку влепил ему в журнал две пары!

— Да брось ты, — сказал я. — Ни на кого я не сержусь. Разобрались, что не мои двойки, и хватит.

— Погоди, — сказала мне Евгения Максимовна. — Не мешай. Пусть все, кто хочет, высказываются.

После пятого урока она сразу же вошла в класс, велела всем остаться, и тогда я понял, почувствовал, о чём пойдёт речь. Она объявила всем, что произошло, в классе зашумели, и после стало тихо. Она сказала, и глаза у неё были чернее чёрного:

— Я, ребята, не люблю такие истории. И не только потому, что это стыдно для класса и для каждого из нас, но и потому ещё, что любой из нас, кто знает, что он не виноват, начинает плохо думать о ком-то из своих товарищей. Стыдно это ещё и потому, что приходится вести вроде как допрос, и потому, что тот, кто это сделал, мучается и боится признаться, — мне даже жалко его, этого человека. Но вот что я вам скажу — не думайте, пожалуйста, что я собираюсь держать вас в классе до тех пор, пока этот человек не признается. Ничего подобного. Мы поговорим полчаса, обсудим этот поступок, тот, кто хочет, выскажется, и мы разойдёмся. Я в принципе не против, чтобы этот человек так и остался со своей тайной. Возможно, ему будет нелегко, но я не собираюсь никого брать измором.

Все опять зашумели, стали переглядываться и пожимать плечами, после кто-то выступил, не помню уж кто, за ним Галка Чижова, она сказала, что это подло, то, что случилось, потом Евгения Максимовна вышла из класса, и тогда все стали орать и спорить, и мне вдруг стало противно, потому что всё это было как бы из-за меня и ещё потому, что я понял, что некоторые орут, боясь, что думают на них.

Вернулась Евгения Максимовна. Тогда выступил Радик Лаппо. После него опять наступила тишина, и в этой тишине молчаливый Генка Трушков сказал:

— Евгения Максимовна, прошло полчаса?

Кто-то хихикнул, а она сказала:

— Осталось пять минут, Гена.

— Мало осталось, — сказал он. — Ну ладно, это я вкатил ему двойки.

Все повернулись к нему, грохнули крышки парт, и сразу стало так тихо, как не бывает даже на уроке.

Генка стоял, растопырив свои уши и слегка улыбаясь.

— Почему ты это сделал, Гена? — спросила Евгения Максимовна.

— Да знаете, — сказал он, всё улыбаясь. — Трудно поверить, но вот к нам в гости приехал геолог и путешественник, очень неразговорчивый старик, но стоило мне самому получить пару по географии, как он так разошёлся, что я удивился. Он сказал, что это стыд и преступление — не знать географии, и битый час рассказывал такие интересные истории из своих путешествий, что я слушал затаив дыхание. После я его просил рассказать ещё, но из него ведь слова не вытянешь, вот я и решил сам себе влепить пару, не дожидаясь, когда меня вызовут, и в дневник себе поставить, чтобы он ещё порассказал. Видно, я ошибся, ведь наши фамилии рядом, и влепил пару Громову.

Все жутко хохотали, когда он кончил, но Евгения Максимовна даже не улыбнулась.

— Садись, Гена, — сказала она. — Я не сержусь, но не стоит брать вину на себя — это не выход, тем более что ты забыл о второй двойке Громова, по арифметике.

— Да-а, это я не учел, — сказал он и сел, и сразу же громкий голос басом произнёс:

— Это я сделал! Я!

Все поглядели на Бому — он уже шёл к столу Евгении Максимовны.

— Скажи, Боря, это правда? Я могу быть уверена? — спросила она.

— Да, — сказал он и опустил голову.

— Идите домой, ребята, — сказала Евгения Максимовна. — А ты, Боря, пожалуйста, останься ненадолго.

Все спускались по лестнице и обсуждали эту историю, но я не слушал ничего и молчал. Я сразу же ушёл от всех и пошёл домой не вокруг школы, а через школьный двор и после не по своей улице, а по другой, чтобы очухаться от всего, что произошло. И тут кто-то окликнул меня: «Громов! Громов!» Я обернулся и увидел Рыбкину, она совсем запыхалась.

— Громов! — сказала она. — Погоди минутку.

Я остановился.

— Вот, — сказала она. — Я шла за тобой. Слушай. Генка, конечно, пошутил, но Бобу Макарову все поверили! Только это не он сделал, это я, и ты верь мне, это я, честное слово. Я не буду говорить тебе, почему я это сделала, неохота, и почему в классе не сказала, тоже не буду объяснять, только я не подлая, нет. Вот, возьми свой лотерейный билет, мне подарки ни к чему, и жалеть меня нечего, и не разговаривай со мной больше, хотя я совсем, совсем на тебя не сержусь, ты ведь не виноват, что хочешь дружить не со мной, а я не подлая, нет…

И она заплакала и убежала.

Я постоял, ошарашенный, с полминуты, и после со всех ног бросился обратно в школу. Я пролетел мимо Боба Макарова (он как раз выходил из вестибюля), бросился вверх по лестнице, ворвался в класс — Евгения Максимовна сидела за столом, обхватив голову руками. Она не сразу, но всё-таки обернулась.

— Это не он, — сказал я, тяжело дыша.

— Кто «не он»?

— Не Макаров, нет!

— Почему ты так решил?

— Я не решил, я узнал… Один… один человек из нашего класса сам мне признался, он вовсе не просил, чтобы я не называл его, но я вас очень прошу, вы не спрашивайте у меня, кто это, я вас очень прошу, но ребятам скажите, что это не Боб.

— Вы меня совсем запутали, — сказала она. — Может, ты теперь хочешь снять вину с Макарова, просто выдумал, и всё. Все вы, дорогие мои, большие выдумщики.

— Даю вам честное слово, — сказал я.

— Я верю, — вздохнув сказала она. — Тем более что мне и самой показалось, что Макаров специально это сделал, признался.

— Да, он специально, — сказал я.