Люля — моя мама — кажется, успокоилась: ловить со льда я ловлю, но вроде бы не тону, так что все не так уж и страшно, да и рыбы, честно говоря, стало в доме побольше. Папаня мой был спокоен за меня с самого начала: его, в сущности (из-за его любви к компьютерам), все волнует в ослабленном виде, в одну десятую силы. Разве что мою маму он любит без поправок и скидок — так уж у него получилось. Он ее любит на всю катушку, я точно знаю, не потому даже, что это видно невооруженным глазом, а и потому, что он сам об этом сказал. Как-то раз он долго разглядывал меня внимательно, а потом изрек:

— Иногда, — говорит, — смотрю я на тебя и думаю: отчего ты мне все-таки симпатичен? Сын? Поэтому? Думаю — да, но этого маловато. И я понял: это потому, что тебя Люля родила, моя жена.

Между прочим, ничего смешного или неправильного в том, что сказал папаня, нет. Я не раз, честно скажу, думал о природе любви. Всякой, в том числе и между близкими людьми (ну, по крови, как говорят, близкими). Конечно, грустно, но вполне есть такие семьи, где папа маму не любит, или мама папу, или оба вместе друг друга. Но вот если любят, то мама сына или дочку любит иногда и больше, чем папу, а вот уж папа — тот всегда больше любит маму, чем свое родное дитя. Мой папаня, например, Люлю любит явно сильнее меня. А если вдуматься, то кто ему Люля по крови? Да никто. А вот такая вот любовь. Правда, мама, ну, Люля, — симпатичная, красивая даже, но и это, пожалуй, ничего не объясняет: иногда знаете каких страхидл любят — смотреть тошно.

Но все это, так сказать, были веселые мысли, а когда я ехал к Юле Барашкиной, уже в метро, а потом и в трамвае, мне было явно не по себе. О том, одна это девочка Юля, в кино и в жизни, или две разные, я думал уже в каком-то вялом виде. Гораздо важнее было другое: она нравилась мне, и я к ней ехал, но Света тоже мне нравилась, но я не стал ей звонить, что не приеду, именно потому, что она мне нравилась. «Как же так, сразу обе, две? — думал я. — Так нельзя, так некрасиво получается», — думал я. Но если бы мне сказали, что я обязан одну из этих девочек позабыть, я бы заартачился, мне этого не хотелось, да, может, и не получилось бы, а уж если бы получилось, то, честное слово, я просто не знал, какую из них позабыть было бы лучше.

Я катил, сойдя с метро, на трамвае, куда-то к черту на кулички, с каждым мигом приближаясь к Юлиному дому, и все мял, все тискал в кармане конверт ее письма с ее адресом.

Сойдя с трамвая, я минут десять ходил по каким-то снежным полям среди высоких домов, ища Юлин корпус, и наконец покатил на лифте на девятый этаж; сердце мое то колотилось, то замирало, секунду-две отсутствовало.

Коряво я ткнул пальцем в звонок, он резко отозвался во мне самом, послышались быстрые шаги, дверь распахнулась…

— Здравствуйте… проходи, — сказала… Света, Светуля… Да-да, Светуля!!!

Я ничего не понимал. И, стоя, обмерев перед дверью и не замечая потом, как вхожу в квартиру, я думал, как бы не свихнуться. Однако все же я приехал по точному адресу в Юлином письме, а Светик адрес я просто не знал, я же ей не позвонил. И после, наверное (я так думаю), тысячи мыслей промчались незаметно для меня в моей голове. И главная мысль была: неужели Света и Юля — одно лицо, как бы это ни было невероятно; и что же тогда делать, а?!

Потом я увидел себя сидящим в какой-то комнатке, наверное, Светиной, за столом; передо мной стоял чай, сосиски какие-то, ириски… только сейчас я заметил, что Светуля уже давно что-то говорит.

— Папа-мама — в театре, Айседора — на льду. А твой дед поехал? Да что ты молчишь, право?

— Разве? — ляпнул я.

— Именно что молчишь. А где ты взял мой адрес? У деда? Я же тебе не давала. Кстати, если бы Айседора не уехала, я бы тебе позвонила.

— Позвонила бы, зачем?

— Я, когда пришла сегодня из школы, получила письмо. В общем, письмо про то, что ко мне сегодня должен зайти один человек, он писатель и пишет рассказы… Я бы отменила нашу встречу.

Мне сделалось худо. «Писатель»… Но все стало на свои места. Каким-то образом все же Света и Юля — это одно целое, а не две единички.

— Он не придет, этот твой писатель, — сказал я ледяным голосом, от волнения, что ли, ляпнул.

— В каком смысле? Откуда ты знаешь? Вот глупости.

— Хочешь правду? — спросил я. Меня уже понесло.

— Н-ну, разумеется, — с запинкой сказала она. — Какую еще правду?

— Ты просила, велела мне… приехать к тебе в гости сегодня вечером. Но я не поехал. Даже не позвонил. Я поехал, как и обещал, к Юле Барашкиной. Это я писал письмо. И рассказ мой. Редкое совпадение! Да? — говорил я. «Я решил повидать Юлю, раз обещал ей в письме, раз она мне нравится, хоть и на киноленте, — продолжал думать я. — Я изменил тебе с Юлей Барашкиной, хоть ты мне очень нравишься, изменил, хотя ты и она — это одна и та же девочка. И я не понимаю, как это у тебя два имени. Как?» — думал я и действительно ничего не понимал.

Я глядел на нее и не глядел одновременно, видел и не видел ее лицо.

— Почему у вас два имени? — наконец выговорил я. Она ответила не сразу, а я все искал и постепенно находил то общее в ее лице, что было в нем с девочкой из кинофильма, то, что я почему-то не увидел на льду, на рыбалке.

— Видишь ли, — услышал я ее ровный, какой-то прохладный голос. — Когда меня нашла киногруппа и стала уговаривать сниматься, я, в общем-то, сразу согласилась, но при одном условии: чтобы в титрах мои имя и фамилия были другими. Они легко согласились.

— Ты не хотела славы? Была против? — спросил я.

— Вроде этого. Конечно, слава — это очень даже приятно, но у меня характер другой. Не люблю, когда потом лезут.

— Неужели никто в классе не узнал тебя на экране?

— Кое-кто предположил. Но ведь и ты на рыбалке не догадался! Да и фамилия не та.

— Да-да. — Я понимающе кивнул. — Не догадался. В кино у тебя прическа другая, да? И грим, да?

— Прическа другая. И грим. Да, конечно, — сказала она. — Разумеется.

И кто меня за язык тянул, что это я и есть, промолчал бы — и все, писатель (писатель, смех!) не приехал бы, да и вообще бы исчез навеки.

«И все-таки, — думал я, — так правильно, честно… Да и как бы я потом показал ей рассказ (а мне хотелось), если она уже его читала? А может, мне потому так понравилась Света на льду, на рыбалке, когда она, закрыв глаза, загорала, что в ее лице было что-то общее с Юлей, что-то неуловимо общее, — думал я, — именно что неуловимо, поэтому я и не догадался сразу, а если бы не было этого неуловимого, она, Светуля, мне бы и не понравилась».

— Смешно, правда? — сказала Светуля. — Ну согласись, что смешно. Ты ехал в гости к одной девочке, суперкинозвезде, а попал совсем к другой. Ко мне-то ты ехать не захотел.

— Захотел! Я к тебе ехал! — глупо вякнул я.

— Тю-тю-тю! И ничего подобного. Не серди меня! Раз ты поехал к другой девочке, я на тебя обижусь и брошу тебя. На произвол судьбы. Ты, конечно, помчишься к своей кинозвезде, а ее и нет на свете, в природе, просто не существует.

«Ах, зачем же я все-таки ляпнул, что я и есть тот писатель?» — думал я. И тут же думал, что если бы догадался не ляпать, если бы скрыл и все было бы хорошо, то как же я бы тогда дружил со Светой, раз у меня от нее такая тайна? Так дружить нельзя!

— Как же быть теперь с моим рассказом? — глупо спросил я.

— А что с рассказом?

— Ну, я хотел тебе его показать…

— Кому — тебе? Кому именно?

— Погоди, погоди, пожалуйста! Не запутывай меня. Как ни крути — все-таки тебе. Я познакомился с одним человеком, и он сказал мне, что мне нужно писать рассказы, попробовать, но никому не показывать, и я никому не показывал, не хотелось, а тебе я захотел показать сразу, как увидел тебя в кино. Только не говори мне, что я не хотел тебе показать рассказ, когда познакомился с тобой на рыбалке, потому что…

— Потому что — что?

— Потому что мне, наверное, хотелось, только я не догадывался. Наверное, тогда, на льду, я узнал тебя, только не догадался, сам не знаю почему, что это ты и есть!

Распелся я вдруг — ужас. Вспоминая об этом потом, я несколько раз краснел вполне натурально, до того мне было стыдно.

Тут же вдруг ярко вспыхнула, цокнула и погасла лампа, вообще свет во всей квартире, одновременно в прихожей что-то загрохотало, хлопнула дверь, чертыхнулась в темноте Айседора: вернулась с рыбалки.

Потом начались во тьме, а после при фонарике ахи и охи: что замечательно, что я приехал в гости, что дед пропустил отличный клев, что нет света и почему-то горячей воды — бултыхнуться в ванну, что плотва отменная, что долго не было трамвая и что вообще все в молодости было не так…

Со Светой, само собой, я уже ни о чем поговорить не мог. Лучше это или хуже — я не разобрался и уехал домой весь какой-то в душе растрепанный и уставший.