— Волков! — сказал учитель.

— Здесь! — Я встал.

— Молодец, Волков.

— ??? — подумал я.

— Ты приготовил домашнее задание?

— Приготовил.

— Отлично. Тогда ответь, Волков, пожалуйста, на вопрос, какие твои три самых главных желания в жизни?

— Вообще?

— В настоящий момент.

— В настоящий момент, — ровным голосом, четко и развернуто сказал я, — у меня есть три самых главных желания.

— Перечисли, пожалуйста.

— Пожалуйста. Первое: чтобы все в порядке со здоровьем у моего деда было. Второе: чтобы все отлично получилось у моего друга Гошани и Игоря Николаевича.

Пауза. Большая.

— И третье?.. — спросил учитель.

— Третье я стесняюсь, — сказал я.

— Не стесняйся, пожалуйста, — сказал учитель, — здесь все твои друзья.

«Даже гад Лисогорский? — подумал я, увидев его за партой рядом с Колей из цирка. — Ну, тогда что же, очень хорошо, что он мой друг, а не враг».

— Третье мое желание: чтобы у меня все хорошо было с киноактрисой Юлей Барашкиной.

— Уточни, что значит — все хорошо?

— Я ее люблю, — сказал я.

— Ну и?..

— А она, может быть, и нет.

— Я уверен, что у вас все будет хорошо, — сказал учитель.

— ???

— Потому что ты, Волков, — преданная душа.

— ???

— Садись. Я ставлю тебе за ответ пятерку, отлично.

— Спасибо. Я удивлен, — сказал я и сел.

— Именно «отлично»…

Я снова встал.

— …так как ты назвал свое личное, индивидуальное желание последним.

Учитель взмахнул мягкими большими руками, легко взмыл в воздух и полетел далеко-далеко в верхний, все более темнеющий угол класса, все уменьшаясь и уменьшаясь прямо у меня на глазах.

— Молодец, — шепнул мне Ляля с лошадиным лицом. — Жду тебя в цирке вместе с кинозвездой Барашкиной. У нас нынче замечательные львы.

Из-за пальмы выпорхнула Ириша Румянцева и, смеясь, плавно пролетела мимо.

— Стой! — сказал мне дед. — Стой и не шевелись. Я протащу всю сеть полукругом до другой точки на берегу реки, до точки «Б», тогда как ты стоишь на точке «А», и мы вместе выволочем сеть на берег. Здесь тьма рыбы.

Улыбаясь, он полез в воду. Он зашел уже по горло, мне вдруг стало страшно, очень страшно, но он все улыбался, держа обе руки над головой, а в одной из них — детский сачок для ловли бабочек.

…Все это был сон. Почему-то я проснулся разбитым. Абсолютно. Дед, судя по записке, ушел на ранний прием в поликлинику, папаня уже мчался на работу, Люля — спала после вчерашней премьеры, банкета и веселья.

Постепенно я отходил ото сна, вспомнился разговор с Гошаней.

— Ну вот, — как бы рассеянно говорил он, жуя резинку. — В общем, у них был какой-то там ихний взрослый семейный конфликт. Он-то с ней, я так понял, все равно не хотел расставаться, из-за меня, но она настояла. Он тогда умотал на Север. Иногда возвращался, хотел меня повидать, но стеснялся. Стеснялся, понимаешь? И это затянулось надолго, понимаешь? Тогда уже он никак ничего не мог преодолеть и зайти. Ему казалось, что и она, и я уже никогда не простим ему то, что ему было на меня наплевать. А ему как раз не было. Потом он решился и зашел.

— Отлично! — сказал я бодро. — Это же отлично, Гошаня. Понял?

— Понял, — сказал он, скрывая улыбку.

Странно все-таки: когда я видел свой сон, я уже все знал про Гошаню и дядю Игоря, но во сне получалось так, будто я еще ничего не знаю, про встречу знал, а результат — нет, а это ведь было не так. Странно.

Вдруг я ляпнул явное не то. Полез, видите ли, человеку в душу. Очень уж мне хотелось, чтобы все было хорошо, услышать Гошанино «да». Вот я и ляпнул.

— Вы теперь вместе жить будете, да?

Он опять постарался скрыть улыбку, но уже грустную.

— Этого я не знаю, — сказал он. — Вообще — это их дело. Я же уже не шкет недоразвитый, чтобы из-за меня жить вместе, если не хочется. Для меня главное сейчас не в этом. Главное — он объявился, и он — такой-то вот именно человек, а не какой-нибудь другой. Смешно сказать, я совсем клоп был, когда видел его в последний раз, даже позабыл, как он выглядит. Теперь будем, по крайней мере, видеться.

— Надо же. — И я снова повторил то, что Гошаня уже успел узнать от меня. — Надо же: познакомиться в саду с человеком, даже кое-что узнать о его жизни, даже, можно сказать, подружиться с ним — он ведь, между прочим, и подсказал мне писать рассказы, и обсуждал их со мной, — и не знать при этом, что он твой папаня! Ничего себе.

— Жизнь, — взрослым каким-то голосом произнес Гошаня. — Это жизнь, или, как говорят французы, такова жизнь, старина. Он сказал, что запросто узнал бы меня, если бы встретил. Смешно, он говорит, что много раз бродил в нашем районе, но ни разу меня не встретил. Такова жизнь, старина.

— Один-то раз он тебя видел, — сказал я. — Мы тогда с тобой вместе были, с Памиром еще, помнишь?

— Ну да. Но это было мельком. На расстоянии.

…Вечером я позвонил Светлане. Опять у меня колотилось сердце, ну как бешеное, честное слово. Она подошла сама.

— Здравствуй… Света, — сказал я после паузы. Дыхание у меня сбилось.

— Это кто? — спросила она.

— Это Алеша, — сказал я.

— Здра-авствуй, — сказала она.

— Ну, как ты съездила? — секунду помолчав, спросил я.

— Хорошо, — сказала она.

— Очень? — зачем-то спросил я.

— Средне.

Она опять молчала. И я.

— Что же ты молчишь? — глупо спросил я.

— Почему я молчу?.. Ты спроси, тогда я отвечу. Ты хотел что-нибудь спросить?

Я куда-то падал, падал, мне было плохо от ее вроде бы холодного голоса.

Через силу я произнес:

— Ты… получила мое письмо?

— Да, получила.

— Ты… — Я запнулся. — Я… я хотел спросить, ты мне ответишь про то, про что я спрашивал?

— Да. Да, наверное.

— Ты мне напишешь?

— Н-нет.

— А как же? Просто по телефону?

— Не знаю. Может быть, по телефону.

— Может быть?! А если не по телефону и не в письме, как я узнаю твой ответ?

— Тебе… — Она замолчала. — Тебе очень важен мой ответ или…

— Или? — спросил я. — Или что?

— Ну, или не очень?

— Очень, очень важен! — Тихо, но я почти выкрикнул.

— Может быть, тогда лучше встретиться? — спросила она.

— Да! Да! — быстро сказал я. — Лучше встретиться. Давай встретимся.

Неожиданно она согласилась увидеться в этот же день, вечером, мы договорились конкретно, было тепло, и мы встретились у метро «Горьковская», чтобы через парк пройти к Неве и погулять по набережной. Я почему-то не глядел на Свету, она была красивая, очень, я это видел, но старался не смотреть на нее, мне было страшно, я сам не знаю, чего именно, но страшно. Мы долго молчали, пока медленно шли по парку. Иногда я мельком глядел на нее и тут же отворачивался. Она шла как-то рассеянно, иногда трогая ладошкой куст или ствол дерева, и ни разу не посмотрела в мою сторону — я это чувствовал. Потом, от полной неловкости, я зачем-то затеял необязательный разговор о киносъемках, она отвечала мне как-то вяло, потом вдруг, когда мы уже перешли мост Строителей, разговорилась, стала рассказывать, и я поймал себя на том, что почти не слушаю ее. Идя потом по полукругу стрелки Васильевского острова мы, совершенно не сговариваясь, вдруг разом сели на скамейку. Светлана замолчала, и я почувствовал, что сейчас-то и произойдет наш разговор, хотя вовсе не представлял себе, кто же его начнет.

Неожиданно я услышал свой собственный голос:

— Ты прочла письмо, да? Ты его поняла? Скажи, ты поняла его? Там все понятно? Все ясно? Слушай, его легко было читать? Или тяжело? Ты скажи… Мне очень-очень важно, чтобы ты поняла… и ответила… — Что за черт, меня будто прорвало!

Тут же я осекся и опустил голову, буквально. Мне было стыдно, честное слово, просто стыдно за себя и все тут. Я вздрогнул, когда она заговорила.

— Я прочла письмо. Я прочла его раза три или даже четыре, не помню точно. Я его, конечно, поняла. Оно понятно написано. Ясно. Ты хотел узнать, обиделась я или нет. Ведь это я тебя пригласила в гости, и ты приехал, но ехал не ко мне, а к Юле Барашкиной. Просто ты не знал, что я и Юля — это одно и то же лицо. И ты боялся, что оскорбил меня и я не захочу с тобой дружить. Ведь так? Я верно поняла?

Я едва заметно кивнул.

— А дальше ты пишешь, наверное, самое главное, да? (Я опять кивнул.) Ну, не знаю точно, как сказать… Ну, будто ты, ну, в голове, что ли, не знал, что я и Юля — одно и то же лицо, не очень-то явно мы были похожи, ну, а как бы где-то в душе, не догадываясь головой, все-таки знал, что мы — это одно лицо, а то бы я. Света, тебе вовсе не понравилась. Поэтому получалось, что ты все равно ехал ко мне, Свете, а не только к артистке Барашкиной. Мне кажется, я все верно поняла.

Я кивнул. Непонятно было, почему она так развернуто и подробно говорит то, что я и сам прекрасно знал. Но скоро я это понял. Наверное, это было у нее от неловкости. От того, что ей предстояло сказать мне, раз уж она это пообещала.

— Дальше, ну, дальше я не знаю, как сказать… Обидел ты меня или нет? И могу ли я после всего этого с тобой дружить? Знаешь ли, видишь ли… ну, словом, если бы девочка очень, понимаешь, очень хотела бы дружить с мальчиком, это могло бы ее здорово обидеть, я уж не знаю даже, помогло бы потом то, что ты мне написал, ну, то, что ты как бы знал внутри себя, что эти две девочки — одна, не знаю… Но мне помогать и не надо. Ты меня совершенно, ну, ни капельки не задел и не обидел, потому что…

— Потому что что? — шепотом, тихо спросил я из-за того, что она вдруг остановилась, замолчала.

— Ты не обидишься? Ты не обижайся, ладно?.. Просто там, на льду, когда мы познакомились, когда я тебя пригласила в гости к себе домой, я отнеслась к тебе… с симпатией. Только с симпатией, не больше. Ты поехал в гости не ко мне, а к этой Барашкиной? Пожалуйста, это меня вовсе не обижает. Просто ты себя вел невежливо, вот и все, вот и все. Понимаешь? Ты не сердись. Ты ведь сам просил все объяснить, как есть. Ты не сердишься?

Наверное, три, четыре, шесть последних своих слов Света произносила уже когда я шел куда глаза глядят, прочь от скамейки, где мы сидели. Это было невежливо, я знаю, но я вовсе как бы не сам шел, не специально, — просто меня куда-то несло, как волной, а я лишь невольно только следил, только отмечал в сознании, что двигаюсь, что куда-то удаляюсь, удаляюсь, удаляюсь…

Как именно я оказался в Гавани, возле Финского залива, — я не сообразил, не вспомнил. С час, наверное, я просидел на каком-то пеньке, уставившись в свинцовую воду залива, потом побрел домой.