Вероятно, там, в парадном, она и уснула, потому что, открыв глаза, поняла – прошло много времени. Длинные предвечерние тени легли на мостовую. Надвигается ночь – и куда же ей теперь податься? «Приют Прилька» для нее закрыт. Куда идти, что есть, как жить дальше? Она гнала от себя эти вопросы, потому что не знала ответов. Ей хотелось забыться. Почему она пробудилась, а не умерла во сне?! Почему?

Вероятно, что-то заставило ее очнуться, потому что платье дрогнуло у нее на коленях. Она посмотрела: в подоле лежала монетка. Человек, бросивший ее, ушел, и теперь не узнать, кто ей подал. Элистэ взяла в руку монетку и принялась удивленно разглядывать. Два бикена. Целая булка черствого хлеба! Спасение на сегодня, а завтра – будь что будет.

– Отдай! – резануло слух злобное карканье.

Элистэ подняла глаза. Перед ней стояла какая-то женщина, сложив на груди руки и недобро сузив глаза. Грязные седые космы, спина колесом, зубов – раз-два и обчелся; однако же вид у попрошайки при всем этом был крепкий и бодрый.

– Слышала? Отдай! Это мое, – потребовала она и, заметив удивление Элистэ, добавила: – Воздушная улица промеж проулка и старого дома Иру принадлежит мне, Плесси. Чужакам сюда ход заказан. Мой квартал, моя добыча, а у тебя и мои деньги Не хочешь, чтоб рожу на сторону свернула, – давай сюда.

Квартал? Добыча? Бред какой-то, но одно было ясно: загораживающая проход незнакомка хотела отнять у нее драгоценную монетку – спасение от голодной смерти. «Нет, ни за что не отдам». У Элистэ непонятно откуда вдруг взялись силы. Она поднялась, зажав монетку в кулаке, и сказала:

– Отвяжись, дай пройти.

– Отдай, грязная оборванка, а не то я тебе все зубы повыбиваю, – напирала Карга Плесси. Не получив ответа, она вцепилась в запястье девушки и попробовала вывернуть руку.

Боль пронзила Элистэ, и копившиеся весь день страхи и ненависть вырвались на волю. Не отдавая себе отчета, она испустила пронзительный истошный визг, левой рукой захватила прядь седых волос противницы, злобно рванула и изо всех сил приложила ее лицом о кирпичную стену, разбив нос и губы. Карга Плесси взвыла и рухнула на колени, отплевываясь кровью. Но Элистэ и не подумала ее отпустить, таская за волосы до тех пор, пока вопли нищенки не сменились судорожной икотой и во все стороны не полетела кровавая пена. Наклонившись к самому уху Карги, она прошипела:

– Отвяжись, или я тебя убью. Поняла? Убью!

В эту минуту она была готова исполнить угрозу.

Карга Плесси взглянула в расширенные, лихорадочно блестящие зрачки соперницы и от ужаса выкатила глаза.

– Ты что, совсем спятила? – прошептала она.

– Верно. Так что лучше отвяжись. Отвяжись!

Элистэ отпустила нищенку. Неизвестно, что придало ей силы, но внезапный приступ неистовой ярости быстро прошел, оставив после себя неимоверную слабость – дрожь в коленях, тошноту, головокружение и, что еще хуже – отвращение и чувство стыда: Как все это чудовищно мерзко! В какой-то миг она и вправду была готова убить несчастную попрошайку, да что там готова – хотела убить. Что с ней творится? «Я победила. Мне положено радоваться». Она тряхнула головой, отгоняя от себя постыдные мысли. В правой руке Элистэ по-прежнему сжимала монетку в два бикена. Вечером она сможет поесть. Все остальное неважно.

За спиной у нее исходила злобой побитая нищенка. Что она там кричит?

– Лишай об этом узнает! – К Карге Плесси разом вернулись смелость и голос. – Думаешь, поживилась на моем участке, и тебе это сойдет с рук? Как бы не так! Братство до тебя доберется, увидишь, мокрого места от тебя не оставит! Лишай своих в обиду не даст, он с тебя шкуру спустит!

Опять какой-то бред. Но вопли постепенно затихли. Собрав последние силы, Элистэ оставила Воздушную улицу позади. За два бикена она купила черствый батон хлеба и осторожно разделила на четвертушки. Скорчившись под низким каменным забором в какой-то безымянной аллее, она съела одну порцию, отправляя хлеб в рот маленькими кусочками, долго и тщательно пережевывая. Увы, от куска быстро не осталось и крошки. Элистэ посидела немного, но ее начал пробирать холод. Она поднялась и пошла. Скудная трапеза немного помогла ей: усталость и упадок сил давали о себе знать, но хоть голова перестала кружиться. Так она набрела на кучку бездомных, сгрудившихся вокруг тлеющего мусорного костра, – привычное зрелище в Восьмом округе. Люди подвинулись, давая ей место. Там она провела ночь, свернувшись калачиком на земле. Проснулась Элистэ разбитой и окоченевшей, с болью во всем теле, но живой вопреки зиме и морозу. В тот день она уже не искала работу, а просто бродила, сотрясаясь от приступов кашля. Такую грязную, оборванную и больную, ее не взяли бы даже посудомойкой в самую гнуснейшую из обжорок Восьмого округа. Нечего и пытаться – лучше потратить остаток сил на суровую борьбу за выживание.

Она умудрилась растянуть хлеб на три дня. Потом стало совсем худо. Элистэ попробовала копаться в грудах отбросов на помойках у таверн и харчевен, но улов был ничтожен. Времена стояли голодные, и если что и выбрасывали из еды, так лишь совсем сгнившие овощи да покрывшиеся зеленой плесенью объедки. Но даже из-за этой мерзости между рыскавшими по помойкам вспыхивали постоянные стычки. Соперники оказывались куда сильней и свирепей Элистэ. Раза два ей удавалось урвать по пригоршне заветренных фруктовых обрезков, но и только.

От редких налетов на фермерские повозки, что тянулись по улице Винкулийского моста в сторону Набережного рынка, и то было больше пользы. Броситься из толпы к телеге, притормозившей у въезда на мост; схватить горсть картофелин, репы или кабачок – что попадет под руку; нырнуть в один из проулков, которые она теперь знала как свои пять пальцев, не хуже, чем в свое время дворцовые анфилады Бевиэра; через подворотни и арки, чтоб запутать преследователей; а затем схорониться в укромном уголке с сердцем, все еще колотящимся от бега и страха, однако ликующим при виде вожделенной добычи плодов земли. Такие налеты помогали Элистэ держаться на плаву, но как же люто она их ненавидела! Ненавидела унижение, невыразимый позор, осквернение всего для нее святого; ненавидела вполне реальную опасность. Если поймают, ее, вероятно, ожидает участь обычной воровки – клеймо, кнут или тюрьма; но окружной судья, стремящийся неукоснительно придерживаться буквы закона, вполне может приговорить и к смерти. «Злая ирония судьбы, – размышляла она, – избежать Кокотты, чтобы угодить в петлю: смех да и только!» Нет, воровство не по ней. Впрочем, нравится оно ей или нет – вопрос имел для нее чисто теоретический интерес, ибо вылазки не могли продолжаться долго. Скудный рацион с трудом поддерживал тлеющий огонек жизни, но не давал сил. С каждым днем Элистэ слабела, ей становилось все трудней убегать от преследования. Когда на бегство не останется сил, налетам на повозки придет конец.

Просить подаяния было делом не столь опасным; так, по крайней мере, ей казалось вначале. Элистэ обнаружила, что ее большие глаза кое-чего стоят; их жалостливый взгляд вкупе с надрывным кашлем способен приносить бикены. К тому же у нее был такой жалкий вид, что к ней крайне редко подкатывались с непристойными предложениями. Люди не хотели к ней прикасаться: то ли их пугал ее чахоточный кашель, то ли страшил смятый платочек в пятнах крови – она содрала с него кружева и измазала, надрезав палец, чтобы все думали, будто у нее кровохарканье. Так Элистэ «проблаженствовала» несколько дней, собирая милостыню, которой хватало на черствый хлеб, два-три яблока и даже миску горячей похлебки. Еще один столь же удачный день – и она сможет позволить себе провести ночь в заведении вроде «Приюта Прилька». В конце концов смерть от голода и холода ей, кажется, не грозит. Что до другого, более страшного исхода – ареста, «Гробницы», Кокотты, – то во всем Шеррине не найдется жандарма или народогвардейца, способного распознать Возвышенную в ее нынешнем облике. Она бы не посмела пойти на обман проницательной Чувствительницы Буметты, охраняющей Северные ворота, но простых солдат ничего не стоило обвести вокруг пальца.

Она их и обвела. Народогвардейцы каждый день проходили мимо, не удостаивая ее даже взглядом. Однако же Элистэ чувствовала, что за ней наблюдают, и от неприятного этого ощущения некуда было деться. Нищие следили за каждым ее шагом, она это знала. Их взгляды она чувствовала на себе и днем и ночью.

После стычки с Каргой Плесси Элистэ ни разу не показывалась на Воздушной улице. Каргу она тоже не видела, даже издали, однако никак не могла забыть о том случае. В ушах до сих пор звучала визгливая брань попрошайки. Ее угрозы – тогда они казались пустым звуком – постепенно обрели под собой почву. «Братство до тебя доберется… Лишай своих в обиду не даст…» Карга хотела сказать, что Нищее братство, хорошо организованная лига шерринских нищих, отомстит за ущерб, причиненный лицу, которое в нем состоит. Но в конце концов Карга первой накинулась на нее, Элистэ только защищалась. С тех пор она не нарушила ни одного их закона, никому не перебежала дороги. Она чуяла, что нищие вот уже несколько дней внимательно приглядываются к ней, но никакого вреда от них пока не было. Может, этот Лишай, что бы он собою ни представлял, сочтет ее безобидной и оставит в покое?

Вскоре, однако, Элистэ пришлось убедиться, что это не так.

Вечер только начинался, становилось холодно, но Элистэ это почти не пугало. У нее выдался удачный денек, она «роскошно» поужинала – пропитанный жиром хлеб и целая миска капустной похлебки, к тому же остались еще деньги, чтобы оплатить место на нарах в «Радушии и тепле у Воника». Ночлежка Воника, где начисто отсутствовали обещанные в названии блага, все же предпочтительней улицы, и Элистэ была рада провести ночь под тряпьем и крышей над головой. Погруженная в свои мысли, она не заметила ни блеска глаз, пристально следящих за ней, ни перебегающих в тени преследователей. Она ни о чем не подозревала и уж меньше всего ожидала, что сзади ее вдруг обхватит чья-то рука. Не успела девушка и пикнуть, как ей зажали ладонью рот, оторвали от земли и поволокли в темный переулок. Нападение произошло на сравнительно оживленной улице Водокачки, но либо осталось незамеченным, либо никто не захотел вмешиваться.

Все ясно – ее, конечно, изнасилуют и убьют. И то и другое не редкость, но чтобы это выпало именно ей – в такое она никогда не верила. Сколько времени пробродила она по самым гнусным трущобам – и ничего такого с ней не случалось; видно, теперь удача отвернулась от нее.

Элистэ сопротивлялась изо всех сил – лягалась, изворачивалась, лупила кулаками, но оказалась бессильна против железной хватки. В переулке было темно, однако она понята, что нападающих двое: здоровенные мужики в лохмотьях, от них исходила крепкая застоялая вонь профессиональных нищих. Тут же ей на голову набросили мешок, крепко затянули завязки на шее. Она перестала видеть и начала задыхаться. Грязная мешковина липла к лицу, в ноздри лезла мучная пыль. Ей сжали руки с обеих сторон, подхватили и быстро потащили какими-то кривыми закоулками со множеством поворотов, Сперва она молчала, но затем, упершись, набрала в легкие пыльного воздуха и закричала. Невидимые пальцы мгновенно засунули складку мешка в ее разинутый рот. Элистэ подавилась, задохнулась, начала вырываться.

– Тихо, не то руку сломаю, – приказал грубый голос, и резкая боль в запястье подтвердила, что это не пустая угроза.

Сопротивляться не имело смысла. Она покорилась, и ее потащили дальше, по каким-то аллеям, закоулкам, все время сворачивая в разные стороны, так что она вконец запуталась. Элистэ не могла понять, почему они идут так долго. Нет чтобы сделать то, что хотят, и разом со всем покончить. Похоже, она попала к ним в лапы отнюдь не случайно; значит, дела обстоят еще хуже. На глаза у нее навернулись слезы, но Элистэ взяла себя в руки: эти скоты не узнают, как она их боится. В лохмотьях, грязи и нищете она все равно оставалась Возвышенной.

Они поднялись на крыльцо и через ворчливо скрипнувшую дверь вошли в какой-то дом. Какой именно, она не могла догадаться, ибо ощущения ей ничего не подсказывали. Вверх по застланной ковром лестнице. Ступенька, вторая, еще одни двери, затем ее втолкнули внутрь, отпустили и сняли мешок. Элистэ огляделась. От удивления у нее перехватило дыхание, на миг она даже забыла про страх.

Воздух в помещении был теплый и очень влажный, а сама комната тонула в полумраке: свет давала только кучка углей в камине. Но Элистэ научилась видеть в темноте и сразу узнала характерный стиль городского дома из тех, что украшали проспект Парабо. Судя по тому, как быстро ее сюда доставили, она все еще находилась в Восьмом округе, средоточии шерринских трущоб. Однако комната, где она сейчас стояла, выглядела типичной библиотекой Возвышенного кавалера – чистая, с роскошными коврами и портьерами, отделанным мрамором камином, она была обставлена мебелью красного дерева; в камине угли, по стенам – книжные шкафы; залах кожи смешивался с резким ароматом каких-то лекарств. Но центральное место, где обычно возвышалось бюро с письменными принадлежностями, занимала огромная медная ванна, имевшая форму башмака с квадратным носом и высоким задником, а в ней по грудь в воде сидел человек. То был мужчина неопределенного возраста, с белыми волосами и совершенно гладким лицом, такой тучный, что его плоть свисала валиками и складками через края ванны. Кожа у него была примечательная: нежная и снежно-белая, как чистое сало, но усеянная сероватыми пятнами со средней величины монету, которые по виду и цвету напоминали плесень. Во многих местах эти пятна полопались, обнажив сочащиеся сукровицей язвочки. Поперек ванны лежала доска, а на ней колокольчик и открытая книга, которую увлечение читал сидящий в ванне альбинос. Он не оторвался от книги даже тогда, когда в комнату втолкнули Элистэ; необычайно острое зрение, судя по всему, позволяло ему обходиться почти без света. Наконец он заложил страницу, не спеша отодвинул книгу и взглянул на вошедших. Глаза у него были неестественно прозрачные и розовые, почти красные, а ресницы – белесые, еле заметные. Мужчина подал знак, и похитители вышли, прикрыв за собой дверь. Затем он принялся долго и внимательно разглядывать Элистэ. Она ответила ему таким же пристальным взглядом, и тень улыбки тронула его губы.

– Так вот она какая, наша маленькая грызунья, – сказал он наконец. – Подойди ближе.

Он выловил из воды губку и осторожно прижал к открытой язвочке на бледном плече. Темный ручеек побежал вниз по телу; в полумраке казалось, что это кровь. Запах лекарств усилился.

Элистэ постаралась не выказать отвращения. Точно так же она скрыла и удивление, услышав его голос – красивый, глубокий, мелодичный, отнюдь не соответствующий внешности. Еще поразительней было то, что его произношение и интонации напомнили людей ее круга. Он говорил, как Возвышенный. Подняв голову, она приблизилась к ванне на несколько шагов.

– Ты знаешь, кто я? – спросил он.

Тут у нее не оставалось и тени сомнения. Доходившие до нее разноречивые слухи и непонятные намеки сейчас обрели плоть и кровь.

– Вы, должно быть. Лишай, – ответила она, памятуя о северном выговоре.

– А, деревенская девчонка! Каким ветром занесло тебя к нам из твоего родного Фабека, милочка?

– Привезли горничной при госпоже, – пробормотала Элистэ. – Госпожи уже нет, забрали в «Гробницу». Пришили ее, я так думаю.

– А ты, разумеется, оказалась совсем одна в Шеррине, никого не знаешь, лишилась и места, и средств. Так?

– Ваша правда, господин.

– Печально, но сейчас такие истории в порядке вещей. Стало быть, пришлось тебе вскоре просить подаяния?

– Ага, господин, пошла с протянутой рукой.

– И небезуспешно, как я понимаю. А скажи-ка, милочка, как Прикажешь тебя называть?

– Карт, господин.

– Что ж, при нынешнем раскладе сей псевдоним сойдет не хуже любого другого.

Элистэ сделала вид, то не поняла мудреного слова.

– А знаешь ли ты, малышка Карт, почему тебя сюда привели?

– Потому как я схлестнулась с одной из ваших и наставила ей синяков. – Увиливать не имело смысла. – Но, истинное слово, мастер Лишай, она первая начала. Я, право, не хотела ее так отослать.

– Не хотела? Прискорбно слышать, я-то думал, что ты умеешь за себя постоять. Впрочем, это неважно, внешность Карги Плесси Значения не имеет. Небольшое уродство даже поможет ей выручать сверх обычного. В этом смысле ты оказала услугу как ей, так и мне. Могла бы оказать и большую, вырвав ей глаз, однако бессмысленно горевать об упущенных возможностях. Ты знаешь, почему Плесси набросилась на тебя?

– Ну, она, кажись, говорила, что я ее монетку присвоила. Вроде как позарилась на ее кровное. Побиралась на ее участке, и все такое. Но клянусь, я вовсе не хотела, я извиняюсь и больше такого не сделаю. Клянусь, мастер Лишай, я теперь ни ногой на Воздушную улицу.

– Прекрасно, но ты, милочка, по-прежнему не понимаешь самого главного. Что Воздушная улица, что улица Водокачки, что Парабо или площадь Дунуласа – все едино. В любом квартале Шеррина ты окажешься на чужом участке. Нищее братство владеет исключительным правом просить милостыню в черте города. Привилегией «доить», как мы именуем сей промысел, пользуются только члены Братства, а оно, хочу заметить, бдительно и ревностно защищает свои традиционные прерогативы. С самозванцами, одиночками и нарушителями Братство обходится круто, весьма круто. А ты, малышка Карт, как раз и есть такая самозванка.

– В жизни не знала, чтобы люди побирались с чьего-то там дозволения.

– А теперь вот знай, и, полагаю, это знание пойдет тебе на пользу.

– На пользу, как же!

Истинный смысл предупреждения привел Элистэ в ужас. Он лишал ее единственного оставшегося способа зарабатывать на жизнь. Над ней опять нависла непосредственная угроза голода, и это – после всего, что ей довелось вынести, – было несправедливо, чудовищно несправедливо. На секунду возмущение пересилило ужас, и она даже рискнула сердито посмотреть на Лишая. Он же наблюдал за ней самым пристальным образом. Словно раскладывал ее по полочкам и в то же время, как ей показалось, забавлялся этим. Но его взгляд хотя бы не таил в себе ни вражды, ни угрозы. Если она постарается, то ей, быть может, удастся пробудить в нем сочувствие. В конце концов, какой ни на есть, а он мужчина, и поэтому – как знать? – вдруг способен принять к сердцу мольбу женщины, даже такой, как она, грязной и оборванной. Во всяком случае, попытаться стоило. Устремив на него умоляющий взор своих выразительных глаз, она тихо сказала:

– Но, мастер Лишай, мне-то что остается? Я уж как ни искала, но работы нигде нету. Раз уж нельзя побираться, как же мне быть?

– От голода умереть – чем плохо?

«Ну и дрянь!» Но на лице, на лице – все та же мольба:

– Ой, господин, неужто вы позволите мне с голоду помереть? Неужто у вас сердце из камня? Ни в жизнь не поверю! А я-то думала – такой кавалер – из приличных…

– Вот как?

«Да никакой ты не кавалер».

– Истинное слово, господин мой. Вся надежда у меня, что вы поймете мое положение и сжалитесь. Помогите мне, мастер Лишай! Ну, так прошу, так прошу!

Как бы сейчас пустить слезу? Ой, как нужно… Она вспомнила бабушку в забрызганном кровью подвале у тела кавалера во Мерея, и слезы сами полились обильным потоком.

– Гениально, дитя мое. Просто, естественно, берет за сердце. Слезы всегда срабатывают. Дивно. – Лишай снова выжал губку на язвы, и Красноватые ручейки потекли по его груди. – Очаровательные твои мольбы тронули мое сердце. Кто бы мог устоять перед этими обильными слезами? Я уж никак, а потому готов прийти тебе на помощь.

– Значит, вы скажете своим, чтоб они от меня отстали? – спросила Элистэ, радуясь появившейся надежде.

– Ну-ну, не совсем. Попрошайничество в Шеррине остается исключительным правом Нищего братства, таков закон Если хочешь доить на улицах, ты должна вступить в Братство, а это не так-то просто. Братство не может принимать лишних людей, иначе остальным меньше достанется. И все же тебе мы, пожалуй, местечко выкроить сможем.

– Как? Вы примете меня в Нищее братство?

– Может быть. Но не обольщайся Если это и произойдет, то лишь в порядке исключения. В твоем случае, как мне кажется, это оправдано. За тобой, милочка, следили не один день, и все наблюдавшие единодушно отметили, что ты умеешь потрясающе себя подавать. Молящий взор красавицы в беде, безмолвный намек на лучшие времена, что знала бедняжка, – все это действует безотказно. А прием с окровавленным платочком – это вообще восхитительно, тут чувствуется настоящая профессионалка. В прирожденных талантах тебе нельзя отказать. Такие способности заслуживают дальнейшего развития, поэтому мы готовы принять тебя в наше Братство.

– Ой, как же это?

Мысли теснили одна другую. Она, Возвышенная Элистэ во Дерриваль, – и вдруг законная попрошайка? Унизительно, нестерпимо. Однако, с точки зрения здравого смысла, предложение не так уж и плохо. Она все равно побирается, по крайней мере в настоящее время, и если занятие это будет признано за нею, ей нечего опасаться. Противостоять Братству она никоим образом не может, поэтому лучше вступить в него. Шерринские нищие бывали повсюду, все видели и знали. В столице для них не было никаких тайн. Нищее братство могло знать о другом тайном ходе, или ином пути через кордоны, или о способе обмануть Чувствительницу Буметту. Вдруг Элистэ удастся выбраться из Шеррина и присоединиться к другим Возвышенным в Стрелле или возвратиться в Дерриваль, где чары дядюшки Кинца надежно защитят ее от крайностей революционного энтузиазма? Нет, в общем и целом совсем неплохая мысль.

– И что от меня потребуется, господин?

– Поклясться, что будешь соблюдать наши законы, подчиняться им и хранить в тайне. Считаться с привилегиями и правами на участок коллег по Братству. В свою очередь, тебе тоже выделят участок, и в его границах ты станешь полной хозяйкой. Раз в неделю ты будешь передавать пятую часть всего полученного моему личному представителю…

– Не много ли – целую пятую часть?

– Административные расходы, милочка, они ведь немалые. Впрочем, процент отчисления установлен раз и навсегда, тут не о чем спорить. И не советовал бы тебе пытаться утаить что-либо от заработанного, это сразу станет известно. Если что неясно, попроси объяснить Безносую Флаут или Косомордого Брионна. Они дадут тебе добрый совет.

– Слушаюсь, господин.

– Вот и умница. И раз уж мы пришли к взаимопониманию, остается лишь уточнить некоторые мелочи и подобрать участок. Я полагаю – в каком-нибудь состоятельном квартале, где ты, болезненный увядший цветочек, сумеешь собрать наилучшую жатву. Там твой образ Чахоточной Гризетки тронет не одно сострадательное сердце. Впрочем, однако, – протянул Лишай, словно эта мысль только что пришла ему в голову, – боюсь, как бы мы с тобой не продешевили Вот я приглядываюсь к тебе – и за грязью, тряпьем и сероватой бледностью недоедания различаю куда большие возможности. Если тебя отмыть, прилично одеть и с неделю покормить – интересно, что предстанет нашим взорам? Мы, пожалуй, найдем для тебя промысел повыгодней, чем дойка. Да, я просто в этом уверен.

– Что вы хотите сказать?

– В Крысином квартале мадам Доу потакает вкусам безбедных студентов, которые любят разнообразие – по части женского пола. И мадам, увы, постоянно требуются новые девушки. С другой стороны, в «Медовых сотах», что по Кривому проулку, клиенты, понятно, немолоды, зато посолидней, люди степенные и при деньгах. Если там есть вакансия, то ты заработаешь много больше.

Элистэ насторожилась: и этот из тех же сводников. Сколько же их на свете! Не меньше, чем клопов, – и такие же мерзкие, ненавистные. Ох, как ей хотелось бросить в лицо этой горе передержанного теста все, что она о нем думает, – как раньше бросила в физиономию Прилька. Но на сей раз она не могла себе такого позволить, поэтому ограничилась простым:

– Нет, господин, это мне как-то не по душе.

– Привыкнешь, куда тебе деться?

– Мне бы сподручней доить, коли вы, господин, не против.

– Ну, малышка Кэрт, это не тебе решать.

– Значит, моего слова тут никто и не спросит, мастер Лишай?

– Если ты принесешь клятву Братству, то примешь наше решение без всяких споров, оговорок и возражений.

– А если ваши решения мне не по нутру?

– Придется смириться, милочка. А поскольку другого выхода у тебя нет, то ты смиришься.

И он уставился на нее своими красными глазами. Элистэ даже удивилась – сколько холода может излучать взгляд таких накаленных глаз, и внезапно до нее, словно впервые, дошло, что кроется за насмешливой учтивостью Лишая. Вот тут она по-настоящему испугалась и сказала уверенно, но тихо и как бы с мольбой:

– Мастер Лишай, прошу, назначьте мне участок для дойки, а больше мне ничего не надо.

– Что тебе надо или не надо, дитя мое, – несущественно. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше. Довольно пререканий! Соглашайся – и делу конец.

Согласиться? Исключено! А выбор? Выбора нет. Отказаться сразу – нельзя. По выражению его глаз Элистэ поняла, что с ним лучше не спорить. Нужно оттянуть решение. На время. На сутки. На час. В надежде на чудо.

– Вы уж дайте мне поразмыслить, господин мой! – попросила она.

– Вот как? Любопытно. – Лишай, раздумывая, прижал губку к очередной язвочке, и Кровавый ручеек устремился вниз по его бледным безволосым телесам. – Ладно. Даю тебе двадцать четыре часа, и если за это время не получу от тебя согласия, то считай, что я тебе ничего не предлагали впредь не предложу. Ясно?

– Но как мне с вами связаться? Я даже не знаю, где нахожусь.

– Шепни первому встречному нищему, и я тут же узнаю.

– Понятно, господин мой. С вашего дозволения, мастер Лишай, мне бы сейчас уйти.

– Тебя проводят, – сказал он и звякнул колокольчиком.

Дверь открылась, вошел один из ее похитителей. Элистэ позволила завязать себе глаза, хотя все в ней кипело от гнева. Во мраке раздался обольстительный голос Лишая:

– Не ошибись, малышка Кэрт. Подумай о сегодняшнем дне и о том, что ждет тебя завтра. А пока будешь думать, прими мой совет – не смей просить милостыню. Попробуешь – пожалеешь. Понятно?

Элистэ утвердительно кивнула.

– Прекрасно. Надеюсь, мы с тобой еще свидимся, милочка. Рад был познакомиться.

Она не сумела заставить себя ответить, что тоже рада, сделала короткий книксен в сторону ванны и позволила сопровождающему отвести себя вниз и вывести из дома. На улице у нее от холода разом перехватило дыхание. В кабинете Лишая было так тепло, что Элистэ совсем забыла про зиму с ее безжалостным ветром и предательским льдом под ногами. Из-за повязки она ничего не видела, спотыкалась, скользила и была вынуждена опереться на руку своего бывшего похитителя. Он вел ее кривыми переулками, несколько раз сворачивал и вдруг исчез, словно безмолвно растворился в воздухе.

Сорвав повязку, Элистэ растерянно огляделась. Она находилась в каком-то незнакомом безлюдном тупике. Доходные дома по обеим сторонам имели обшарпанный и убогий вид. Она наверняка все еще пребывала в Восьмом округе, значит скоро найдет дорогу. Элистэ выбралась из тупика, прошла переулком и оказалась на улице Водокачки. В двух сотнях ярдах впереди маячила угрюмая громада ночлежки Воника. Элистэ нерешительно потрогала лежавшие в кармане шесть бикенов. Если она потратит их на ночлег, то завтра не на что будет купить еды; просить милостыню ей строжайше запрещено. С другой стороны, ночь обещала быть особенно суровой. Ветер неистово завывал и пронизывал насквозь. Элистэ вот уже несколько дней беспокоил кашель – не судорожные спазмы Чахоточной Гризетки, до этого не дошло, но кашель упорный, временами сопровождающийся легким головокружением. Она не могла позволить себе свалиться с тяжелым недугом. Пока девушка раздумывала, пошел снег. Ветер бросал ледяные хлопья прямо в лицо, и это решило дело.

Ночь она провела в «Радушии и тепле у Воника», а на рассвете покинула зловонный кров. За ночь снег преобразил грязную столицу, теперь она являла взору сказочное зрелище, если, понятно, любоваться им из окна теплой квартиры. Только что поднявшееся над крышами солнце расцветило снежный покров хрустальными блестками. Свежий сухой снежок похрустывал под ногами, как пончик с ганцелем с пылу с жару. Еда. Еда. Наступило еще одно морозное утро, не предвещавшее ничего хорошего.

Элистэ тащилась по улице Водокачки, предаваясь размышлениям о своей горькой судьбе. Всего день, чтобы принять решение. Лишай ждет ответа. Отказаться от его предложения было бы безумием, но и согласиться с ролью, которую он отводил ей в своих планах, было выше ее сил. Она не могла выбраться из Шеррина, а оставаясь в столице, обрекала себя почти на верную смерть от голода. Она в западне, ей грозит гибель – и выхода нет. Мысли ее вращались по замкнутому кругу.

Потеряв надежду, Элистэ уже не понимала, куда ее несут ноги. Очнулась она в начале улицы Винкулийского моста, чуть ли не в тени «Гробницы». Прямо перед ней лежал древний мост, покрытый снегом; по нему уже катили экипажи и повозки. За мостом располагался Набережный рынок со своими лавками и рядами телег. Как знать, может, ей повезет стащить у какого-нибудь фермера репу-другую. К тому же при мысли о том, что между нею и Лишаем пролегает река, хотя река и не представляла собой никакой защиты, на душе все равно становилось спокойнее. Элистэ двинулась вперед, и в тот момент, когда ступила на мост, неожиданно увидела выход из всех своих бед. Выход простой – и самый бесповоротный. Слегка нахмурясь, она словно во сне подошла к каменному парапету и устремила взгляд вниз. Сегодня река была полноводной, течение – быстрым; во взбаламученных бурых водах кружились льдины и мусор. Она сразу пойдет ко дну, и наступит конец страху, отчаянию, холоду и голоду. Лишаю не удастся осквернить ее и продать.

Спасение. На секунду она едва не поддалась соблазну. Нет, разумеется, не сейчас. На мосту полно народу, люди увидят, как она прыгнет, и какой-нибудь непрошеный герой, чего доброго, еще кинется ее спасать. А вот позже, ближе к ночи, когда не будет свидетелей…

Она ясно представила все это и даже почувствовала: бросок с парапета, – напор морозного воздуха, – юбки и плащ вздуваются колоколом; ужасное, беспомощное, набирающее скорость падение; и кошмарный, неотвратимый миг раскаяния. Удар о воду – при такой высоте это будет как удар о землю; затем вниз, вниз, вниз, в жуткую темень и обжигающий холод. Агония, спазмы, инстинктивная борьба тела за жизнь – слепая, отчаянная, неистовая, в ее угасающем сознании она растянется на много часов. И в завершение – ощущение врывающейся в легкие ледяной воды, последний ужас…

Элистэ содрогнулась. Живое воображение, которое ее, как правило, развлекало и отвлекало, иной раз могло сыграть с ней злую шутку. Она обеими руками оттолкнулась от парапета.

Медленно одолев мост, Элистэ пришла на рынок. Горы еды, открывшиеся взору, заставили ее забыть обо всем на свете. Там был хлеб – свежевыпеченные булки. Она бочком подобралась к прилавку. Но торговца насторожил ее голодный вид, и он не спускал с нее взгляда. Попробуй стащи – заорет на весь рынок… Бесполезно. Она поплелась дальше.

Картофель, лук, грецкие орехи, сушеные фрукты, солонина – еды полно, и торговцы ревниво ее стерегут. Ей не удавалось даже подойти к прилавку: каким-то шестым чувством торговцы улавливали ее намерение и все как один гнали прочь. От унижения у Элистэ горели щеки, но голод упрямо толкал ее вперед. Она двигалась вдоль внешней границы рынка и примерно через час оказалась на дальнем его краю. Тут ей, наконец, улыбнулась удача – у рыбного прилавка покупатель и продавец вели самозабвенный торг. Продавец стоял к ней спиной, рядом с бочонком копченых сельдей. Уложенная крест-накрест, рыба восхитительно переливалась на солнце. Элистэ осторожно подкралась и схватила самую верхнюю. Торговец ничего не заметил, но покупатель поднял крик. Элистэ бросилась бежать со всех ног, увертываясь и лавируя среди прилавков с ловкостью заправского уличного мальчишки. Торговец, понятно, не мог оставить свой товар без присмотра, чтобы погнаться за нею из-за одной селедки, но все равно было страшно. Поблизости могли оказаться жандармы, а уж они-то наверняка бы пустились в погоню. Элистэ даже не решалась оглянуться.

Когда она наконец выдохлась и остановилась, Набережный рынок остался далеко позади. Элистэ очутилась в совсем незнакомом квартале. Если память ей не изменяла, то она впервые в этом добропорядочном округе, где проживали горожане со средним достатком. Магазины, дома, лица – решительно все было ей незнакомо. Прекрасно. Значит, и ее тут никто не знает. Здесь она не привлечет внимания. Она смахнула снег со ступенек первого попавшегося парадного, села, отдышалась и съела краденую рыбу. Когда чувство голода немного утихло, Элистэ поднялась и пошла восвояси. Забытые на время беды вернулись к ней с новой силой, отравляя своим дыханием все ее мысли. Уйдя в себя, она брела, не глядя по сторонам. Поток пешеходов нес ее в своем русле, а она, не замечая того, что все идут в одну сторону, – двигалась вместе с толпой и очнулась только тогда, когда узкая улица внезапно кончилась, уступив место широкой перспективе. Дома, казалось, отбежали назад, освободив большую круглую площадь, выложенную трехцветными гранитными плитами причудливой формы. Плиты были составлены таким образом, чтобы взгляд, следуя их узору, сам обращался к середине пустого пространства, где в свое время стоял конный памятник Дунуласу Великому. Теперь памятника не было. На его месте зловеще возвышалась Кокотта.

Элистэ оказалась на площади Великого Государя, недавно переименованной в площадь Равенства. По своей воле она бы никогда сюда не пришла. Но теперь, оказавшись здесь случайно, она застыла как завороженная, впервые в жизни увидев Чувствительницу. Прямо перед ней на дощатом помосте высилась вечно голодная владычица кошмаров в своей колючей короне. Она до последней мелочи отвечала тому, что о ней рассказывали, однако словесные описания были бессильны раскрыть истинную суть внушающего ужас творения, выразить его мощь и ненасытность, но прежде всего – передать исходящее от чудовищной гробоподобной Чувствительницы жуткое ощущение спокойного холодного самосознания. Дверцы Кокотты были распахнуты, являя взору бесцветные внутренние шипы, которые легонько подрагивали. Быстрые беспокойные огоньки пробегали по шипам ее короны, вспыхивали и гасли на стекловидных завитках и стрелках-лучах. Рядом с Чувствительницей стоял громадный мужчина с бесстрастным лицом – несомненно, знаменитый Бирс Валёр, двоюродный брат проклятого Уисса, церемониймейстер Революции, верховный жрец Кокотты, палач. Скольких людей, скольких ее подруг и знакомых этот мясник-великан собственноручно отправил на смерть?! Несть им числа, но сегодня их должно было стать еще больше. Присутствие Бирса на эшафоте и непонятно откуда набежавшая празднично настроенная толпа свидетельствовали о близком массовом жертвоприношении.

Элистэ со всех сторон оказалась зажата толпой зевак. В первых рядах, поя самым эшафотом, резвились дружки и подружки Кокотты. Обожатели и обожательницы, выряженные в рогатые головные уборы, каковые придавали им духу, плясали, пели, выламывались как могли и взывали к Бирсу Валёру. Подружки пришпиливали к столбам эшафота красные гвоздики, так как этот цветок стал, в их глазах, символом Кокотты. Бирс не обращал на цветы никакого внимания. Он застыл, опершись рукой о бок Чувствительницы, и в его затуманенном взоре сквозила неизбывная любовь к ней. Казалось, на всем свете для него не существует ничего кроме Кокотты.

На краю площади Равенства, где торговцы продавали с тележек еду и сувениры, возникло легкое волнение, и толпа раздалась, пропуская ежедневную кавалькаду, въехавшую с проспекта Аркад. Зрелище обещало быть довольно посредственным: всего четыре открытые повозки, в каждой, как всегда, около дюжины голых, дрожащих от холода осужденных, обычная охрана и столь же обычный эскорт вопящих пританцовывающих патриотов. Кое-кто из последних, дабы привлечь внимание толпы, исполнял простейшие гимнастические номера – прыгал, ходил колесом, делал обратное сальто.

Повозки прогромыхали по гранитным плитам и остановились у подножия эшафота. В тот же миг Кокотта преобразилась: огни вспыхнули ярче и забегали быстрее, пронзительное механическое гудение перекрыло ропот толпы. Бирс Валёр отскочил в сторону.

Четыре повозки вытянулись в ряд, народогвардейцы окружили помост, готовые осадить напирающую толпу. За их штыками секретарь Народного Трибунала поднял пачку смертных приговоров – каждый из них надлежало снабдить пометкой о приведении в исполнение и личной подписью ответственного за процедуру. При секретаре толклись двое верзил – подручных Бирса Валёра, с гордостью и охотой прислуживающих главному палачу.

Бирс сошел вниз. С помощью подручных он выгрузил осужденных из повозок и выстроил в ряд спиной к Чувствительнице – отнюдь не из милосердия, но по соображениям чисто практическим: опыт давно научил Бирса тому, что жертвы, увидев работу Кокотты, начинают вопить и сопротивляться; если же избавить их от непосильного зрелища, они, напротив, проявляют покорность. Разгрузка повозок и расстановка жертв происходили в обычной деловой обстановке, исключавшей любые возражения. Все жертвы беспрекословно подчинились.

Элистэ не хотелось смотреть на все это, однако она не могла заставить себя уйти: что-то мешало ей сдвинуться с места.

«Вдруг увижу знакомые лица?»

Этот мучивший ее вопрос в прошлом всегда оставался без ответа – вероятно, к счастью. Но сейчас, впервые в жизни, она видела жертв воочию, а не с высоты четвертого этажа. Впервые она сможет взглянуть в лицо обреченным.

Подручные Бирса уже вели первую партию вверх по лестнице. Когда все три жертвы предстали перед толпой, Элистэ вгляделась в полноватого молодого человека с каштановыми волосами; его круглое лицо и застывший в немом отчаянии взгляд были ей незнакомы. Она и сама не смогла бы сказать почему, но сразу поняла, что он не из Возвышенных. Скорее всего, студент или сын состоятельного купца. А в чем он провинился вообще было невозможно понять: последний Акт об Осуждении, подписанный Уиссом Валёром, годился на все случаи жизни.

На эшафоте жертвы поступали уже в распоряжение самого Бирса, и тот управлялся с ними с легкостью, порожденной огромной физической силой и богатой практикой. Жертва, казалось, не прошла, а пролетела над деревянным настилом прямо в зияющее чрево Кокотты. Свинцовые дверцы сомкнулись в мгновение ока, словно пасть хищника; механическое гудение превратилось в невыносимый для слуха вопль; по двум большим, наставленным в небо рогам побежали электрические разряды, все быстрее и ярче, пока не разрядились ослепительной вспышкой зловещей дуги между двумя остриями. Дверцы разошлись, явив взорам пустоту с обрывком окровавленной веревки; толпа же, давно привыкшая к этому зрелищу, испустила удовлетворенный вздох – и не более. Бирс Валёр длинным крюком подцепил обрывок размокшей веревки и бросил в толпу, где одна из подружек Кокотты ухитрилась перехватить его на лету, о чем возвестил ее восторженный вопль. Тем временем следующая жертва сама поднялась на эшафот, стряхнув с себя лапы Бирсовых подмастерьев. То была женщина, пожилая, но стройная, с царственной осанкой. Элистэ сразу же узнала в ней бабушку.

Подобно другим осужденным, Цераленн была обнажена, но распущенные волосы, седые, однако длинные и густые, как у молодой женщины, укутывали ее до колен словно плащ. Держалась она, как всегда, гордо и выглядела бесстрастно. Если бы не связанные за спиной руки, можно было подумать, что она собралась принять ванну. Поднявшись на помост, Цераленн остановилась и бросила взгляд на толпу. Взор ее карих глаз неспешно прошелся по задранным вверх лицам – внимательно, пристально. Скользнув по лицу внучки, тут же вернулся назад и застыл как прикованный. Цераленн и бровью не повела. Не позволила, чтоб в ее глазах промелькнула малейшая тень узнавания. Но она увидела и узнала, в этом не было никакого сомнения.

Бирс Валёр взял ее за предплечье. Она посмотрела на него и что-то сказала, что именно – толпа не расслышала, но Бирс отшатнулся. Передернув плечами, Цераленн легко освободилась от его хватки, а он – то ли из почтения к ее летам, то ли на миг сраженный ее поистине королевским достоинством, опустил руки. И она, как бы сама приняв решение, направилась к Кокотте твердым решительным шагом. Непривыкшая к подобной самостоятельности, толпа встретила ее поведение удивленным ропотом. Бирс очнулся, бросился следом – но поздно. Он не успел схватить нарушительницу ритуала: она спокойно вошла в чрево Кокотты. Двери с громом захлопнулись, заиграли огни Я разряды.

Элистэ колотила дрожь, зуб на зуб не попадал, но все чувства в ней умерли. Прозрачный зимний воздух вдруг потемнел и затуманился; приглушенное бормотание толпы напомнило ей шум прибоя. Странное ощущение. Почему-то ей стало трудно держаться на ногах. Пытаясь прийти в себя, она помотала головой, затем подняла взгляд на эшафот. Бирс Валёр, который явно пытался загладить только что допущенный промах, взялся за очередную жертву – молодую белокурую девушку. Кэрт.

Короткая стрижка не позволила ей прикрыть наготу распущенными волосами, и толпа, оценив формы юного женского тела, восторженно завопила:

– Бонбошка! Бонбошка!

В ушах Элистэ громкие ликующие крики на миг слились в непрерывный гул. Мир Снова поплыл у нее перед глазами, она тряхнула головой и прижала ладони к вискам. Эшафот, Кэрт в железных тисках Бирса Валёра – отчаявшееся испуганное дитя. Но радостный визг толпы не смолкал в ушах Элистэ, отдавался в голове, как удары колокола, наполнял слух бряцаньем цимбал и гонгов.

Элистэ, вопреки всякой логике, на миг показалось, что она приобщилась к сознанию самой Кокотты:

«Ибо нет Ей равных – Вечной, Славной. Она есть Мощь, и нет во Вселенной ничего, помимо Нее. Сияние Ее заполняет и согревает Бездну. В Ней заключено Все. Преклоните колени и вознесите хвалу. Принесите Ей жертвы. Кормите Ее и окружите заботой, ибо глад Ее есть глад Бесконечности».

Отработанным быстрым толчком бедняжку Кэрт послали на смерть. Двери лязгнули, и через две секунды игра огней объявила о поглощении. Гул в ушах Элистэ перешел в рев, в завывание бури, затем мгновенно стих, и больше она его не слышала.

Девушка в лохмотьях, с грязными, некогда белокурыми локонами, потеряла сознание и грохнулась на гранитные плиты. Толпа не обратила на это внимания – такое случалось каждый день: упала от переживаний, от болезни, а то и от голода. Конечно, по Акту об Осуждении любое сочувствие врагам народа, выраженное публично либо в частном порядке, надлежало рассматривать как проявление контрреволюционности, то есть измену, однако никому и в голову не пришло истолковать голодный обморок несчастной женщины в этом смысле. Нашлись сочувствующие, которые подняли ее, вынесли из толпы и уложили на скамейку на краю площади Равенства. Там она и очнулась через минуту-другую, преисполненная горя и ужаса и мечтая вновь погрузиться в благодатное беспамятство. Но на сей раз сознание не собиралось ее покидать.

Поднявшись со скамейки, Элистэ поплелась куда глаза глядят. Впрочем, это не имело значения – идти ей все равно было некуда. Она бродила без цели, словно слепая. Порой, притомившись, садилась отдохнуть, расслаблялась и приказывала себе забыться. Когда холод выводил ее из забвения, она вставала и плелась дальше. Так она проблуждала несколько часов, присаживаясь все чаще и задерживаясь все дольше. До улицы Дамского Башмачка Элистэ добрела уже в полубессознательном состоянии. Она опустилась на каменный край большого желоба – в нем скапливалась вода из-под водоколонки – и тупо застыла. Долго сидела она там словно мертвая, упершись в мостовую остекленевшим взглядом, и на нее стали обращать внимание. Двое слуг из соседней харчевни попытались к ней подкатиться, но она не ответила на их дружеские заигрывания. Несколько домохозяек, возвращавшихся с рынка с полными корзинками, остановились осведомиться: не больна ли она или, может, заблудилась? Элистэ словно не слышала их. И тогда ее оставили в покое, решив, что она из городских дурочек.

Элистэ не представляла, сколько времени она так просидела, пока какой-то доброхот, сжалившись над несчастной сумасшедшей, не бросил ей в подол медный бикен. Монетка мелькнула у самых ее глаз, Элистэ бессмысленно на нее поглядела. И в тот же миг рядом возникла тень. Она устало подняла глаза и увидела, что перед ней стоит троица невероятно грязных и ободранных попрошаек, ясное дело, из Нищего братства.

– Тебя предупредили, – произнес один.

– А ты, небось, решила, что тебе это сойдет с рук? – спросил другой.

Она растерянно смотрела на них.

– Не попрошайничать. Приказ Лишая. Ты знала.

Элистэ уже забыла про Лишая, но теперь вспомнила. Ей не хотелось с ними ругаться. Пусть они оставят ее в покое. Она протянула монетку:

– Вот, возьмите. Я ее не выпрашивала.

– Выпрашивала, выпрашивала, – нахально возразил один из нищих. – И сейчас получишь за это сполна.

Он забрал бикен, спрятал под лохмотьями. Затем слегка наклонился, будто приглядываясь, и закатил девушке оплеуху, от которой она повалилась на мостовую.

С трудом поднявшись, она хотела бежать, но ноги ее не слушались. Не успела она сделать и шагу, как другой нищий дернул ее за плечо и развернул лицом к себе.

– С приветом от Карги Плесси, – молвил он и ударил ее наотмашь, отправив в зловонные объятия третьего. Тот кулаком снова сбил ее с ног.

У Элистэ помутилось в голове от боли, в ушах звенело. Она поцарапала изнутри щеку о сломанный зуб; рот стал наполняться кровью. Элистэ и не пыталась шевелиться: стоит ей подняться, как ее опять собьют.

– Погоди, погоди. Из-за нас она вывалялась в грязи.

– А платье-то – ни одного чистого пятнышка. Какие мы нехорошие.

– Давай подумаем, как ее почистить.

– Давай ее искупаем.

Двое попрошаек дружно наклонились, приподняли свою жертву и перевалили в огромный желоб. Какой-то миг лед держал ее вес, затем с резким треском проломился, и Элистэ ушла под воду – грязную, ледяную, глубиной фута в три. Она в панике забилась, расталкивая густой ил и водоросли, нащупала ногами дно и выпрямилась.

Как только ее голова показалась над поверхностью, кто-то толкнул ее назад под воду. Элистэ хлебнула, поперхнулась, начала молотить руками. Опять выбралась, и снова ее заставили погрузиться. Поднимаясь, она уперлась головой в неповрежденный слой льда и решила, что навеки поймана под водой. Тут ее охватил слепой ужас, она с истерической силой начала биться о лед и выпрямилась, подняв фонтанчик блестящих осколков. Вершители правосудия, однако, решили, что с нее хватит, и уже уходили. Один из них оглянулся и бросил через плечо:

– В другой раз так легко не отделаешься.

Скоро вся троица пропала из виду.

Дрожа и рыдая, Элистэ выбралась из желоба. С нее стекали потоки грязной воды, плащ был усыпан ледяным крошевом, в волосах застряла какая-то растительная слизь. Пешеходы на улице Дамского Башмачка обходили ее стороной, равнодушно или стыдливо потупив глаза. Никто, казалось, ее не замечал и тем более не спешил помочь. Поначалу их бессердечие просто ошеломило Элистэ, однако такая реакция была в порядке вещей. Почтенные горожане со средним достатком предпочитали не замечать ссор среди нищей братии. Легкий порыв ветра обжег ей кожу под мокрыми лохмотьями. Элистэ обхватила себя руками, ее била дрожь. Никогда еще ей не доводилось испытывать такого холода – пронизывающего, смертельного. Она смутно подумала, что если не отыщет костра, чтобы просохнуть и обогреться, то и в самом деле умрет. Впрочем, ее это почему-то не очень тревожило. Возможно, так будет даже лучше – она не хотела и не видела смысла жить дальше. Тем не Менее Элистэ обнаружила, что идет по улице Дамского Башмачка и инстинктивно шарит взглядом по сторонам в поисках тепла и укрытия.

В лавку или харчевню ее, конечно, не пустят – ей уже несколько раз не давали войти. Да и кто потерпит под своим кровом грязную нищенку с остекленевшим взором и в мокром тряпье, оставляющем лужи на каждом шагу! Ее место – в доме призрения или в сумасшедшем доме; туда ей не раз и советовали отправиться.

Элистэ вышла на Торговую площадь, уже не соображая, куда несут ее ноги, но где-то на периферии ее сознания маячила память о дымных мусорных кучах Восьмого округа. Вокруг этих самодельных костров, не угасающих круглые сутки, не возбранялось собираться несчастным. Там всякому находилось место. Но Восьмой округ был так далеко, а у нее совсем не осталось сил. Последние дни ее не отпускала усталость, ставшая теперь особенно мучительной. Изнеможение и боль мешали ей двигаться; слабость заставляла останавливаться через каждый квартал, чтобы перевести дух.

Должно быть, она шла очень долго, поскольку день близился к концу. Надвигались сумерки. С одежды уже не текло, неслучайные порывы ветра пронзали Элистэ тысячью острых ножей. Она все так же дрожала, но почему-то перестала ощущать холод; напротив, лицо у нее горело, губы запеклись и потрескались. Ее мучила жестокая жажда, которую не утоляли ни пригоршни грязного снега, ни сосульки, которые она не переставая сосала. Элистэ не могла понять, отчего у нее в глазах все расплывается и почему ее качает и бросает в разные стороны, так что приходится цепляться то за стену, то за первый подвернувшийся столб, чтобы удержаться на ногах. Это было смешно и крайне досадно: такими темпами она доберется до вожделенных мусорных костров Восьмого округа только под утро.

Она вновь очутилась на Набережном рынке. Торговцы запирали свои лавки, значит, уже наступил вечер. Стало быть, темно не у нее в глазах, а на самом деле. Она обрадовалась, испытав огромное облегчение, но предстояло пройти еще так много, а земля под ногами колыхалась, словно желе, и такая страшная, неимоверная усталость…

Элистэ потеряла сознание, и упала на мостовую. К счастью, ее заметили. Будь время более позднее, а на рынке – никого, она провалялась бы несколько часов и к утру замерзла бы до смерти. Падение ее, однако, было отмечено многочисленными исполненными негодования взорами. Послали за жандармами. Поскольку существовала недельная норма на задержания, за невыполнение каковой с жандармов строго спрашивали, для них все было ясно с первого взгляда. Валяющаяся на рынке нищенка, само собою, мертвецки пьяна. Более того, на лице у нее синяки, под глазом – бланш, значит, она принимала участие в драке. За пьянство и нарушение общественного спокойствия полагалась тюрьма. Ближе всех находилась «Гробница», но сие преддверие смерти предназначалось отнюдь не для мелких уличных бродяжек. Элистэ свезли в «Сундук».