На берегу среди зелёной травы стоял голубой домик с алыми ставнями. Гера, вахтенный матрос, прижавшись к борту, всё глядел и глядел на этот удивительный домик, хотя видел его десятки раз, когда теплоход причаливал к маленькой пристани с тусклым незапоминающимся названием.

Гера глядел на голубой домик, возникающий каждый раз как из сказки. Чуть прикрывая глаза, Гера представлял себе: входит он в этот домик, и там ждёт его что-то необыкновенное. Вот и сейчас он стоял, не шевелясь, и мечтал…

— Эй, на вахте! Мечты отставить! — раздался зычный голос боцмана.

И Гера, самый младший матрос команды теплохода, неохотно оторвался от борта и принялся за свои обычные матросские дела. Он ведь сам отлично знает, что домик этот вовсе не из сказки, что живёт в нём усатый краснощёкий бакенщик. А раскрашивает бревенчатые стены, и ставни, и крышу в фантастические цвета известная выдумщица, жена бакенщика. Она привезла сюда на Волгу тоску по ярким краскам родной Украины, по её весёлым мазанкам, выхваляющимся друг перед другом узорчатыми ставнями.

Гера неохотно пробирался по палубе к брошенной швабре и вёдрам, наполненным водой. Мысли его были нерадостными: опостылели теплоход и вахтенная служба. Всё время только и слышишь:

— Матрос Петров! Почему палуба не блестит? Перемыть!

— Матрос Петров! Опять на вахте спишь!

— Матрос Петров!

А ему надоела эта верёвочная тяжёлая швабра. Трёшь, трёшь ею до одури палубу. Надоели бесконечные поручни, которые, по мнению боцмана, должны блестеть как золотые.

Каждый день одни неприятности: все делают замечания, все ругают. Всё видят. Только видят-то всё по работе. Опять же палуба грязна или опоздаешь на вахту. А так ничего не видят, словно слепые. Всё, что вокруг теплохода, будто и не существует. Равнодушные какие-то. Ну кому расскажешь о домике или вот об этих облаках, которые постоянно провожают теплоход. Облака бывают разные. Гере кажется, что они, как по эстафете, передают корабль от облака к облаку. Рано утром они вытягиваются во всю длину фарватера и, освещённые изнутри розовым солнцем, провожают Геру на вахту. Когда над рекой встаёт солнце, теплоход идёт уже под охраной белых круглоголовых облаков. Они, как куски ваты, мягкие, ласковые. Эти облака весёлые, озорные: перегоняют друг друга, меняют неожиданно форму. То, глядишь, плыла совсем рядом, рукой можно коснуться, лебедь-птица и вот махнула крылом и превратилась в медвежью голову с разинутой пастью. Перевернулась голова, и возник в небе настоящий домик: с крышей, трубой, белым дымом. Хоть переселяйся в него!

А под вечер, вот сейчас, облака, наверное, замерзают. Уходит солнце, и они ещё некоторое время пытаются удержать его розовые лучи. Но лучи эти меркнут, лиловеют, и озябшие, дрожащие, бесформенные облака теряются в темнеющем небе. Так стоял бы и смотрел вверх. Забываются все неприятности.

Гера вздохнул: вот она опять, эта швабра. Он яростно схватился за гладкую, натёртую множеством рук палку и вдруг прислушался: что-то пискнуло. Это по правой стороне борта. Гере послышался неясный шум. Что это может быть? Он быстро перегнулся через борт, увидел рыжую лохматую головёнку и вытаращенные, тоже почти рыжие, круглые, как пуговицы, глаза. Заметив человека, лохматое существо ещё раз слабо пискнуло, и на секунду показались из воды, заскреблись об обшивку теплохода две крохотные когтистые лапки. Потом снова раздался писк, и рыжая головёнка исчезла в мутной, покрытой блёстками мазута воде.

Не раздумывая, Гера схватился за поручни и очутился в воде. Волжанин, с детства привыкший нырять, он нырнул под днище корабля и, широко раскрыв глаза, успел различить, как стремительно идёт ко дну тёмный комок. Прошло несколько мгновений, и щенок оказался у Геры за пазухой. Тяжело дыша, парень вынырнул на поверхность, забрался на палубу и… очутился лицом к лицу с боцманом. Тот молча оглядел растерявшегося матроса. С парня стекала вода, оставляя на свежевымытой палубе грязные лужицы. Волосы слиплись, по щеке растекалась мазутная капля.

— Хорошо! — зловеще протянул боцман. — Два наряда вне очереди! Я тебя научу, как во время вахты купаться. Каждый день всё новости преподносишь!

Тогда Гера шагнул вперёд и молча вытащил из-за пазухи щенка. Наглотавшись воды, щенок кашлял, хрипел, испуганно тараща свои рыжие глазки-пуговицы.

Боцман сразу смолк. Он переводил взгляд с Геры на щенка, со щенка на Геру.

— За ним, значит, прыгнул, — протянул он задумчиво и коснулся мокрой щенячьей морды.

Собачонка высунула маленький розовый язык и лизнула большой боцманский палец.

И Гере стало так жаль щенка, что он, забыв, как положено во время вахты матросу обращаться к боцману, вдруг заговорил сбивчиво, совсем по-домашнему:

— Я увидел — тонет. Запищал. Глаза жалкие. Не мог не нырнуть. Я палубу вымою. Я щенка потом хорошим людям отдам на берегу.

Гера посмотрел вниз, увидел вокруг себя лужицы и, окончательно смутившись, спрятал дрожащего щенка за пазуху.

Растерянный, он опустил глаза, ожидая привычного строгого нагоняя, и вдруг услышал смех.

Да-да, это боцман, бородатый, грозный, беспощадный к нерадивым, гроза всех молодых матросов, боцман, словно сошедший со страниц книги о морских путешествиях, похожий на всех боцманов в мире, король боцманов, как потихоньку звали его молодые матросы, не подозревая, что ему известно это прозвище и что он чуточку гордится им, смеялся. Смеялся добродушно, тряся чёрной окладистой бородой. Он был похож в эту минуту на ласкового Геркиного деда.

— Хороши оба! — хохотал он. — Мокрые, трясутся. Марш в каюту! — вдруг крикнул он сердито. — Я тут сам приборку сделаю. Вымой своего утопленника тёплой водой в умывальнике. Нечего на корабле грязь разводить. Ну и поесть дай. Постой, вот ключ от моей каюты. Там у меня молока бутылка припасена. Налей псу. Ишь он, сердешный, сколько воды наглотался…

Вечером в Гериной каюте было шумно. Сюда собрались все свободные от вахты матросы. Собрались по чрезвычайному поводу: новому члену команды выбиралось достойное имя. Сам боцман явился сказать, что капитан разрешил оставить щенка и просил доложить, как его величать. По отчеству, конечно, Геркович, а вот по имени…

Спорили до хрипоты. Каждый отстаивал своё. Тогда, прищурившись, боцман предложил:

— А если быть ей Чалкой? И имя девичье, так как он у нас женского рода. Ну чем не Чалка? Крутнулась она с суши, как трос, прыгнула на корабль. Ну, а что в воду скатилась, то это и с настоящей чалкой бывает… Так и быть щенёнку Чалкой Герковной.

Все закричали, засмеялись, захлопали и принялись ласкать растянувшуюся на Геркином одеяле лохматую рыженькую собачку, получившую одно имя со стальным тросом.

А Герка радостно смотрел на всех этих людей, которых до сих пор считал чужими и безразличными, и не понимал: как же не заметил он, как же проглядел те большие человеческие чувства, которые так щедро выступили наружу сегодня, в незначительной, казалось бы, истории со спасённым щенком. Он чувствовал смятение и стыд при мысли, что матросам пока не за что уважать его. Он делает всё не так, как надо бы, всегда и во всём отстаёт и работу на корабле считает чужой и постылой…

Когда все разошлись, Гера тихонько пробрался к каюте боцмана и постучал. Тот сидел у стола в одной тельняшке и аппетитно макал румяные сухари в крутой, почти чёрный чай.

— Желаешь? — подвинул боцман Герке вторую кружку. — Тогда потрудись, сбегай к кипятильнику. Можно бы и молочком забелить, но молочко твоя лохматая барышня выпила, — усмехнулся он.

— Нет. Спасибо, — отказался Гера, — я просто так зашёл. — Он смутился и говорил с трудом, выбирая слова: — Я ящик сбил… Песок там для Чалки. Она ведь ещё маленькая. Может и провиниться где на палубе. Так я следить буду… Вы уж не сердитесь…

Боцман с хрустом кусал сухарь. Наконец он сказал:

— Ну что же! Ясное дело, если и сам будешь неаккуратен и собака, придётся обоих с корабля списать. Так что уж старайся.

Когда Герка ушёл, боцман вспомнил разговор, который они вместе с капитаном и старпомом вели на мостике, закрыв за собой дверь рубки, чтобы не услышал рулевой.

«Помнится, хотел ты, Антон Ильич, с корабля его списывать, этого матроса, — сказал капитан. — Утверждал — непригоден к речной службе. Дела нашего не любит. И давно бы списали, да вот старпом заступился».

Боцман вздохнул:

«Я ведь из чего исходил. — Он принялся загибать пальцы. — К приборке нерадив. Швабру в руки берёт, словно змею — мол, вот-вот она его ужалит. По уголкам за ним пройди — обязательно грязь найдёшь. Огрызается, если указание даёшь. И полагал я: труслив. Как-то падал на погрузке ящик. Так он, вместо того чтобы молодым плечом его принять, в сторонку отскочил. Хорошо, другие ребята поблизости оказались. А трусость в матросе — последнее дело. Нынче поколебал он меня. Пароход вот-вот отойти должен был, а он в такую минуту не побоялся под самое днище за щенёнком нырнуть. Может, поглядим ещё…»

«Ну, а старпом как?» — обернулся капитан к своему первому помощнику.

Высокий и плечистый старпом был ещё очень молод. Всего на семь лет старше Герки. Отношения с матросом сложились у него странные. Как-то вечером разговорились они на корме, и Герка внезапно рассказал помощнику капитана, как другу, обо всём: и о сказочном домике, и о серой церквушке, которая четырнадцать веков подряд стоит над Волгой лёгкая нестройная и не несёт в своём деревянном теле ни одного гвоздя, хитро сработанная из брёвен руками безвестных умельцев, и о причудливой, особой жизни облаков.

Иван Иванович молча, не перебивая, слушал немного наивные рассказы и с удивлением ощущал, что и сам следит за игрой облаков и сам ищет глазами весёлые домики.

И ему самому всё это, как и в первые дни плавания, кажется прекрасным и удивительным.

Поэтому, когда Гера замолчал, он тихонько сказал:

«Вёл бы ты, Петров, дневник. Хорошо ты всё это описываешь и чувствуешь».

И вдруг Иван Иванович вспомнил, что он всё же начальник этого суматошного, недисциплинированного парня, которого считают последним в команде, и поэтому он вдруг добавил гораздо строже и суше, чем хотел:

«А службу всё-таки надо исполнять добросовестно…»

Видимо не ждавший таких холодных и обычных слов, молодой матрос как-то сразу сжался, козырнул и отошёл. И для старпома сразу пропало всё очарование этого вечера и нарушилась близость, возникшая между двумя людьми, которые думают одинаково. Оба не спали в эту ночь. И ни один из них не подозревал об этом. Гера ворочался на койке, стискивая кулаки: разболтался! Домики! Облака! Дураком теперь считать будет!

А Иван Иванович, не раздеваясь, бродил по каюте и в сотый раз попрекал себя: оттолкнул парня! И почему? Начальником себя показать захотел? Или стыдно стало, что и сам помечтать не прочь?

Утром, как всегда, они официально поздоровались, попытались даже улыбнуться друг другу, но улыбки вышли натянутыми. Потом оба уже не искали встреч. А вот сейчас спрашивает капитан его, старпома…

— Старайся! — сказал боцман. — А то придётся и тебя и собаку списать с корабля.

И Иван Иванович сказал:

— Думаю, толк из него будет. А что касается дисциплины, то и сами мы, когда помоложе были, нарушали её кое в чём…

Ровесники — капитан и боцман — едва сдержали улыбку, глядя на совсем ещё детское, милое лицо старпома. А он, почувствовав это и стесняясь, как всегда, своей молодости, торопливо попросил разрешения вернуться в рубку: перекат трудный, а он — вахтенный начальник.

Двое на мостике проводили его тёплыми, понимающими взглядами. И капитан сказал:

— Ну что ж, боцман, может, и выправим парня. — И добавил, усмехнувшись: — С помощью рыжей собаки.

Боцман кивнул и спустился вниз. Там он увидел Герку. Матрос сидел на корточках возле ящика с песком, из которого вылезала Чалка со сконфуженной мордой.

— Вот так, сюда бегай, бесстыдница, — говорил Герка, не видя боцмана. — Теперь пойдём твои грехи замывать.

Он подхватил швабру, ведро с водой. И боцман принялся наблюдать, как Гера ожесточённо трёт палубу, где только что провинилась глупая, невоспитанная Чалка.

— Ты смотри у меня, — говорил Герка щенку, — будешь палубу пачкать, выкинут нас обоих с корабля. Палуба должна как зеркало блестеть, поняла?

Боцман усмехнулся: вот уж не думал он, что его собственные слова могут быть адресованы собаке.

Вечером, после вахты, старпом долго разговаривал с секретарём комсомольской организации — вторым механиком Семёном Кратовым. Рассказал ему о том неудачном разговоре с Герой, о сегодняшней истории со щенком.

Семён озабоченно слушал. На его круглом белом лице чёрные густые, сросшиеся брови казались как бы чужими. Словно кто-то взял и приклеил. Ребята уже знали: если шевелятся мохнатые брови секретаря — значит, задумал он что-то.

Семён протянул задумчиво:

— Трудный парень. Пытались мы и так и эдак к нему подойти — не получается. Комсомол? Не хочу. Что-нибудь не так сделаю, всё равно выгоните. В физкультурный кружок? Не хочу, наломаешься на погрузке — чем не физкультура? Вот сегодня в первый раз увидел интерес на его лице — это когда имя щенку давали.

— Может, за это и зацепиться? — осторожно предложил Иван. — Может, с этого щенка и начнём мы Герино перевоспитание?

Чёрные брови раздвинулись, разошлись. Семён засмеялся.

— Ну что ж, попробуем, — сказал он весело. — Поймаем в его душе какую-то ниточку, потянем — глядишь, и вытянем.

Воспитанием Чалки Гера занялся всерьёз. А помог ему в этом Семён: притащил целую охапку книжек о служебных собаках — и как их надо учить, и какие команды давать. Каждый день перед вахтой и после вахты Гера учил щенка. На «уроки» приходил Семён, а нередко и старпом. Чалка оказалась на редкость понятливой. Она лаяла при команде «голос», сторожила вещи, стремглав мчалась к брошенным предметам, услышав магическое слово «апорт».

Чалка оказалась страшной лакомкой, и у Геры теперь карманы всегда были полны конфетами: ведь за удачно выполненную команду надо было, как это написано в инструкции, обязательно дать собаке лакомство. Получив конфету, Чалка долго и аккуратно двумя лапами снимала с неё бумажку и съедала, поднимая вверх рыжую смешную морду.

— Где деньги берёшь на конфеты? — как-то невзначай спросил Семён.

Гера смутился:

— А я курить бросил.

Семён кивнул:

— Вот это правильно сделал.

Теперь уже Гера часто приходил в каюту к Семёну, присутствовал при спорах, которые затевали комсомольцы. А спорили они часто: то обсуждали интересную книгу, то проводили беседу о космосе, о реках. Как-то Семён предложил:

— Вот тебе, Гера, «Правда» со статьями космонавтов, ты почитай внимательно, выпиши самое интересное и расскажи ребятам.

— Да я, наверное, не смогу, — застеснялся Гера.

— Ну, как это не сможешь? — удивился Семён. — Попробуй.

И Гера провёл одну беседу, вторую…

— Даём тебе общественное поручение, — заявил вдруг Семён. — Твоя Чалка стала настоящей артисткой. Будем концерты устраивать. Пусть ребята повеселятся.

И вот на длительных стоянках Гера выводил свою воспитанницу на корму и устраивал целые представления для команд соседних судов и береговых зрителей.

Чалке аплодировали, как настоящей эстрадной звезде. А она с достоинством принимала дань своему таланту, поглядывая на Геркин карман, где хранились конфеты.

По утрам перед вахтой спортсмены теплохода проводили десятиминутный бег. Раньше на это никто не обращал внимания, но теперь многие выходили на верхнюю палубу посмотреть на необычное зрелище. Один за другим бежали спортсмены, а впереди несся рыжий вихрь — лучший бегун теплохода — неутомимая Чалка.

Щенка полюбила вся команда за весёлый характер, за безобидные проказы. Очень скоро Чалка привыкла к чистоте и порядку.

Даже в рубке — святая святых каждого корабля — в Чалку поверили. Она легко взбиралась туда по лесенке и царапалась в дверь. Но вот спуститься обратно — это было настоящее мучение: лапы расползались, и щенок никак не мог перелезть вниз со ступеньки на ступеньку. Тогда, забыв всякие приличия, Чалка отчаянно визжала. На помощь прибегал кто-нибудь из команды. На руках сносил её вниз, а она, благодарная, высовывала розовый язык, пытаясь облизать своего спасителя.

На длительных стоянках Гера выводил свою воспитанницу на корму.

К концу навигации Чалку уже нельзя было узнать. На пристанях привыкли к тому, что у трапа рядом с вахтенным сидит большая золотисто-рыжая собака с большими карими глазами и чуть вытянутой, как у лисицы, мордой. Если вахтенному надо было на минуту отлучиться, он мог быть спокойным: никто из чужих не войдёт на теплоход. Чалка не залает, не бросится, — она лишь красноречиво приоткроет зубастую огромную пасть, и чужак отступит, с уважением поглядывая на необыкновенного стража. А если он попытается бросить конфету (находились и такие соблазнители), Чалка и бровью не поведёт: она уже не щенок, способный выпросить подачку у первого встречного. Она взрослая воспитанная собака и берёт конфету только из рук хозяина.

И вот настало утро, когда весёлая Чалка испытала первое горе.

Гера покидал корабль. Молодой матрос уходил в армию.

Вдвоём со старпомом, с которым его связывала теперь большая дружба, они стояли у борта и говорили о Чалке. А собака сидела у их ног притихшая, что-то чувствуя, и переводила преданный взгляд с одного на другого.

— Надёжный парень, сохранит твоего пса, — сказал старпом и поглядел на танкер, который стоял рядом, чуть покачиваясь на крутых волнах Рыбинского моря, ещё совсем молодого, но уже такого неспокойного.

Дело в том, что на танкер перевели Семёна. Теперь он был там механиком и с радостью брал к себе Чалку до Гериного возвращения. Вот и сейчас он появился на борту и призывно помахал рукой.

Гера, держа на поводке Чалку, зашёл проститься к капитану.

— Счастливо, — сказал тот. — Рад, что передаём в армию хорошего матроса.

Он пожал руку вспыхнувшему Герке, погладил Чалку, усиленно вилявшую хвостом.

У трапа Герка подошёл к боцману.

— Ты пиши, — сказал старик непривычно мягко, — как, что. А я наведываться буду на танкер.

Старпом и Гера зашагали к танкеру. Чалка весело взбежала по трапу. Она нередко давала тут представления и знала всех.

Герка передал поводок в руки механика и, простившись с друзьями, зашагал по лестнице в город. Старпом и механик провожали его глазами. На самом верху Гера остановился, махнул в последний раз рукой и скрылся за поворотом. Чалка отчаянно залаяла и кинулась было вслед, но её удержала крепкая рука.

На берегу стоял голубой домик и над ним плыло облако, провожая Геру в новый путь.