У истории этой есть одна особенность: она происходила трижды, в трех параллельных универсумах, каждый раз по-иному.

В первом случае мы не стали вмешиваться или, вернее, прискорбным образом упустили момент: Николай не послушал ангела, а ангел не стал настаивать. Во втором имела место одна из самых блестящих операций, проведенных нами на земле. Третий вариант предполагал вмешательство наших спецслужб, но в более скромной форме, кроме того, некоторые детали этой операции в наших хрониках не сохранились.

Начало у всех трех вариантов истории одинаково, равно как и место и время: ночь с 22 на 23 апреля 1849 года в Санкт-Петербурге, столице Российской Империи.

…Луна в последней четверти вот-вот закатится над Финским заливом, в снежной каше под ногами отражается там и тут звездный свет, а вверху, исхлестанный ветрами, умытый ледяным дождем, выметенный туманами, словно гигантская лампада, посылает во тьму красноватые отблески золотой купол Исаакиевского собора.

Два незнакомых человека, не видя друг друга, смотрят на мерцающий в ночи купол. С одинаковым рвением просят они одного и того же Бога об одном и том же: о благе и спасении русского народа. Но по-разному видится им путь к достижению этого блага.

Первый, тот, что находится ближе к собору, созерцает купол через окно маленькой угловой комнаты, которую он снимает в квартире г-на Бреммера в третьем этаже мрачного коричневого треугольного дома, принадлежащего г-ну Шилю. Жилец этот часто переезжает с места на место и снимает всегда лишь одну комнату, всегда угловую и всегда с видом на собор. Ему двадцать восемь лет. Он дворянин, инженер-поручик в отставке. Он – писатель и опубликовал уже несколько рассказов, которые имели определенный успех. Его часто сравнивают с великими, тем более что пишет он в слезливой псевдонародной манере, в духе современных властителей дум, так что его можно даже назвать писателем модным. Выглядит он чахлым и болезненным, но одет со вкусом. Однако сейчас его черный сюртук и серый кашемировый жилет помяты, а туфли испачканы грязью, так как он долго шел под дождем и насквозь промок. В ста метрах от него, словно пытаясь вырваться из лесов, скрывающих розовый гранит колонн и серый мрамор стен, высится собор.

Другой человек смотрит на купол издали, с расстояния не менее пятисот метров, из окна по-спартански обставленного рабочего кабинета, служащего ему одновременно и спальней. Он глядит, как купол парит в небесах над убегающими вдаль крышами и кронами деревьев, с трудом различая его на фоне ночного неба, которое словно сообщает ему свое неясное мерцание. На человеке повседневная форма офицера Измайловского полка. Он крепок и красив, у него широкие плечи и тонкая талия, а чуть косящий взгляд словно создан для того, чтобы метать молнии. Впрочем, его часто сравнивают с Юпитером. И никто, кроме его лейб-медиков, не знает, что он подвержен головокружениям и приливам крови к голове и что ему грозит водянка.

За спиной его в позе почтительного ожидания стоит граф Орлов, тот самый, что после смерти Бенкендорфа заведует Третьим отделением и командует жандармерией. Он на своем месте, но никогда он не заменит друга, у постели которого Николай оставался, пока тот не отошел в мир иной; которому театральным жестом – он любит такое – он протянул однажды свой носовой платок, чтобы тот, принимая репрессивные меры, «утирал им слезы униженных и оскорбленных». Орлов положил на стол Его Величества папку. В папке – тридцать четыре фамилии с соответствующими комментариями доносителя Антонелли.

Император все смотрит в полукруглое окно с темными шторами. Он молится за свой народ, за тех, кого он зовет своими детьми, среди кого он любит гулять один, без охраны, не раздумывая, в свойственном ему театральном порыве помогая крестьянину поднять мешок с мукой или провожая до кладбища одинокий гроб. Он молится, и внутри него поднимается тоска: «Неужели снова начнется этот ужас?»

Какая буря разыгралась четверть века назад, когда он только взошел на престол! Законность престолонаследия ни у кого не вызывала сомнений: его старший брат Александр завещал трон ему, ибо второй брат его, Константин, царствовать отказался. Константин признал младшего брата своим государем; дворянство, армия, весь народ должны были присягнуть ему на верность, но вот горстка заговорщиков из высшей знати посеяла смуту. Это было в декабре. Их и назовут потом декабристами. Они стали морочить народ. «Константин, – кричали они, – не отказывался от короны. Николай – узурпатор!» Целые полки присоединились к восставшим во имя этой ложной законности. А декабристы, что же, приготовили они что-нибудь на смену старому режиму, была у них конституция? Нет, они собирались импровизировать. А программа, какая-нибудь цельная доктрина? Нет, они были просто идеалисты. Так зачем же им было свергать его, императора? Ну, конечно, определенную роль сыграли личные амбиции. Но главное – это так называемое Просвещение, которое испортило, развратило их незрелые умы, и вот эти титулованные кретины возомнили себя способными дать не сегодня завтра русскому народу свободу и счастье.

Когда выступившие на одной стороне разум и пушки победили, Николай сам ночи напролет допрашивал декабристов, не допуская в их адрес ни малейшего оскорбления, ни малейшей грубости, всегда с неизменным желанием понять их. Что же заставило этих молодых аристократов, представителей привилегированного класса, поставить под угрозу безопасность государства, отказаться от принесенной ими присяги, запятнать честь семьи, попрать освященный Церковью вековой порядок вещей, выпустить на волю гидру народного бунта, обуздать которую они были неспособны? Что как не смехотворная самонадеянность, преступная глупость?

Николай как сейчас видит их лица во время допросов: Трубецкой – трусливая душонка, Пестель – фат, Бестужев – тот просто умирал со страха, Рылеев – вечный неудачник, Каховский с его постоянным желанием нравиться, Муравьев – туповатый гуляка, ну и вся эта прочая мелюзга, кого он отправил в ссылку или просто помиловал, после того как суд приговорил их к смертной казни…

Повесил он только пятерых, тех, кого судьи предложили четвертовать. И правда, смерть через повешение – это самое малое, что они заслужили: их безумие поколебало государственные устои; уж они-то сами не остановились бы перед убийством. Ведь это из-за них петербургский снег обагрился тогда кровью тысячи двухсот семидесяти русских солдатиков, обманутых своими офицерами: ради спасения нации их пришлось расстрелять на узкой Галерной улице. Нет, не он, Николай, ответствен за эти смерти: это все они, салонные хлыщи, надушенные мечтатели, на них пала эта кровь. А какой вздор они несли, да с какой наглостью, с каким красноречием! «Мы сломали наши ножны, – кричал Каховский, – нам некуда деть наши сабли, кроме как вонзить их в сердце врагам истинной России!» Кстати о саблях, именно он пистолетным выстрелом в упор убил генерала Милорадовича, прибывшего для переговоров с восставшими. А Бестужев: он, император, сказал ему, что считает в своей воле простить его, а тот воспротивился: «Такие злоупотребления и заставили нас пойти на заговор». «Я думал, – ответил ему тогда Николай, – что самая ценная привилегия государя заключается именно в возможности помиловать неблагодарного». Однако он не помиловал ни Бестужева, ни Каховского: нельзя быть великодушным ради собственного удовольствия. Он не простил и никогда не простит преступных безумцев, по чьей милости начало его царствования было запятнано кровью. И если все это безумие повторится, что ж, он снова поступит так же. Он ответствен перед Господом и перед русским народом. Ничто не должно нарушать порядка вещей и покоя его верных подданных. Он будет действовать по обстоятельствам.

Он отрывает глаза от купола, тускло поблескивающего в апрельской ночи, поворачивается к Орлову и, указывая пальцем на папку с тридцатью четырьмя именами, говорит:

– Арестовать всех.

Среди этих тридцати четырех имен есть одно, напротив которого красным карандашом помечено: «Особо опасен». Это имя принадлежит тому, кто только что, одновременно со своим государем, смотрел на Исаакиевский собор запавшими серо-голубыми глазами, на дне которых затаилась эпилепсия.

* * *

Федор вернулся с тайного собрания в три часа ночи. Оно проходило на другом конце города, в Коломне, где досужие чиновники до сих пор постреливают бекасов. Там, среди лугов, болот и деревянных церквушек, есть домик со скрипучей лесенкой, где по пятницам собираются заговорщики, задумавшие переменить судьбу России.

У Федора до сих пор голова гудит от всего, что он там услышал и сам наговорил в течение этой ночи. Противоречивые чувства камнем давят ему на сердце. Пульс частит. Дышать трудно. Он встает на стул, открывает форточку, и ледяной воздух врывается в комнату, гасит пламя свечи. Молодость, любовь к родине, жажда деятельности, зарождающаяся слава поют в нем, еще гремит в ушах гром аплодисментов, которыми его наградили только что, когда он талантливо, по-актерски прочел письмо Белинского к Гоголю: «Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации… Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства…»

Федор не знает, согласен ли он полностью с этими словами, ведь сам-то он молится Богу, и от всего сердца, но с каким благоговением читал он благородные слова о «человеческом достоинстве»! И голос его не дрогнул, когда он произносил ключевую фразу: «Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ». Но когда его товарищи, вооружившись этой фразой, принялись насмехаться над самим Христом, он отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Он и правда не понимает, верит ли он в Бога; он знает только, что любит Христа, и ему больно слышать, когда над Ним глумятся. «Это у них пройдет, – думает он. – Они добрые. В конце концов они поймут, что Он был первым, кто любил людей так, как любят их они сами». Есть, однако, одно сомнение, которое гложет его. А любят ли они людей на самом деле? Так ли уж они добры в действительности? Например, хозяин дома, Михаил Васильевич Петрашевский, социалист, коммунист, последователь Фурье, Сен-Симона и Карла Маркса, утверждающий, что он может преподавать одиннадцать различных дисциплин по двадцати разным системам, опубликовавший словарь, где изложены его самые радикальные идеи, и работающий в настоящее время над рукописью, озаглавленной «Мои афоризмы, или Обрывочные понятия обо всем, мною самим порожденные»? Он хочет организовать общество, состоящее из ячеек и фаланг, он построил для своих собственных крестьян фаланстер, который они, правда, поспешили спалить. Но такой ли уж он филантроп и революционер? А может, он просто нелепый шут в испанском плаще и огромном угловатом цилиндре, развлекающийся тем, что ходит в церковь, переодевшись в женское платье, ничего при этом не делая со своей густой, всклокоченной бородой?

Иногда Федора посещают сомнения на его счет, поэтому-то он и примкнул к самому жесткому ядру группы. Михаил Васильевич и не подозревает о существовании этого ядра, семеро членов которого готовы начать революцию любыми средствами.

Глава группы, Николай Александрович Спешнев, сделан совсем из другого теста, чем Петрашевский. Этот – смутьян из смутьянов. Он и слышать ничего не желает о конституционной монархии, только о республике, при этом никак не буржуазной. Революция начнется в народе и закончится полной национализацией земель и средств производства. Странно слышать, как он рассуждает на эти темы своим вкрадчивым, с легкой картавинкой, голосом. Спешнев ходит в жемчужно-сером шелковом галстуке с бриллиантовой булавкой, двубортном бархатном жилете, с тростью с серебряным набалдашником – настоящий денди. В отличие от косматого Петрашевского, Спешнев всегда безупречно причесан (у него есть свой парикмахер – немец), его усы и бородка тщательно надушены, из-под тонко очерченных, будто выщипанных, бровей тяжело глядят круглые глаза жуира. Спешнев богат. Спешнев – атеист. Он считает, что террор одинаково хорош как для свержения нынешнего правительства, так и для управления государством после захвата власти. Он много путешествовал, у него богатый жизненный опыт и сомнительная репутация. Да, он хочет освободить народ, но он любит творить зло. Федор, которого он ссужает деньгами – по пятьсот рублей за раз, – возможно, для того, чтобы подчинить его себе, видит в нем своего Мефистофеля. Тем не менее, он любит его, но какой-то гипнотической любовью, которая смущает его самого. «Я с ним, я принадлежу ему…» – повторяет он про себя. Этот человек рискует жизнью ради человечества, – как же может он быть плохим?

Федор закрывает форточку, отходит от окна. Промокнув до костей, он пытался отогреться у Петрашевского дешевым, кислым вином, хотя обычно не пьет. Он раздевается, надевает ночную рубашку и опускается на колени перед иконой, висящей в углу напротив двери.

Под серебряным с позолотой окладом – Богородица. Она на небесах, на руках у Нее Младенец, два ангела поддерживают Ее по бокам, под ногами у Нее облака, на голове венец, от которого идет сияние, внизу – люди: мужчины, женщина, ребенок, старик, они молятся своей заступнице. Святость Ее переходит на них, пронизывает их, преображает, изливается чрез них на весь мир, проникая в сердце коленопреклоненного революционера. Образ этот, который Федор любит больше других, называется «Всех скорбящих радость».

Он ложится и засыпает. Просыпается он от металлического звука: словно саблей ударили по шкафу. С трудом открывает глаза. Чей-то голос с сочувствием говорит: «Поднимайтесь». Это жандармский подполковник в голубом мундире. Свечи зажжены, в комнате полно людей. Они что-то ищут, изымают, опечатывают. Полицейский пристав с красивыми бачками залез в печку, откуда торчит только его жирный зад. Он ворошит золу мундштуком от Федорова кальяна. «Можете не спешить, но я все же попрошу вас одеться», – по-прежнему сочувственно говорит жандармский офицер. Все спускаются вниз, где уже ждет карета. Едут через Неву. Идет дождь, холодно. Петропавловская крепость четко вырисовывается на фоне светлеющего неба. Алексеевский равелин. Камера. Щелк! Замок защелкнулся.

Проходят месяцы, наступает лето, допросы следуют за допросами. Все очень вежливы. Ни Федор, ни остальные тридцать три арестованных не могут пожаловаться на дурное обращение. Им разрешено читать, писать, покупать вино, переписываться с родными. Казематы, расположенные на уровне воды, напоминают погибшие корабли. Федору кажется, что вот-вот вода хлынет к нему в камеру. Сыро, пробирает до костей. Фитиль керосиновой лампы все время коптит, и часовой будит вас, чтобы вы сняли нагар. Ежедневно выводят на прогулку: площадка и на ней семнадцать деревьев – их безмятежный вид вселяет веру в жизнь. Петрашевский пользуется этими прогулками, чтобы передавать товарищам героические послания: «Требуйте очных ставок. Остерегайтесь лжесвидетельств. Протестуйте. Требуйте письменных копий ваших заявлений. Не отвечайте на расплывчатые вопросы. Требуйте разъяснений. На вопросы отвечайте вопросами…» Они требуют, протестуют, отвечают вопросом на вопрос, молчат. Следователи остаются неизменно корректными. Видимо, пытаются подсластить горькую пилюлю. Федор здесь считается «умным, независимым, хитрым и упрямым» обвиняемым. Он читает Библию и Шекспира. Он пишет рассказ, а повесть, которую он только начал, уже публикуется отдельными выпусками. Покой, в котором он пребывает, походил бы даже на некое подобие счастья, если бы только его не мучили приступы геморроя.

Пять месяцев следствия, шесть недель болтовни на заседаниях военного трибунала, и вот черной декабрьской ночью на стол Николаю ложится двадцать один смертный приговор.

Император кутается в поношенный плащ, который служит ему халатом, а через несколько минут станет одеялом. Над плечом его склоняется ангел-хранитель:

– Будь милосерд, ведь ты – помазанник Божий. Он велел прощать врагам нашим, а ведь эти даже не пролили ничьей крови…

Но император хмурится. Он читает приговоры, которые ему предстоит подписать или перечеркнуть одним взмахом пера, и не чувствует слабости.

– Ты – ангел, тебе и подобает быть ангельски добрым. На вас не лежит никакой ответственности: вам только и надо, что быть добренькими со всеми. А мне Господь доверил пятьдесят миллионов душ – моих детей.

Он смотрит на золотую чернильницу, на отточенное перо.

Он размышляет.

– Людовик XVI не исполнил своего королевского долга и был наказан своим собственным народом. Голова Бернара де Лоне, надетая на пику, символическое надругательство над герцогиней де Полиньяк! Сентябрь, Террор, Вандея, кровавые расправы Каррье, наполеоновская эпопея. И все это из-за того, что король отказался вовремя послать к Бастилии эскадрон драгун. Для государя слабость – это не проявление милосердия, а совсем наоборот. Можно прощать своим врагам, но не врагам Отечества. Я был бы не достоин царствовать, если бы жалость помешала мне отсечь пораженные гангреной члены.

Ангел не находится, что ответить, и отступает.

Двадцать второго декабря 1849 года в Петербурге стоял лютый мороз, ниже двадцати градусов. В половине восьмого утра двадцать одни сани в сопровождении конных жандармов подъехали к Петропавловской крепости. Загремели засевы, заскрипели замки. Заключенным было велено снять грубые рубахи и залатанные мешки, служившие им одновременно брюками, кальсонами и носками, и надеть одежду, которая была на них в день ареста. Они сели по одному в двухместные сани, вторым сел солдат. «Куда нас везут?» – «Не могу знать!» Кортеж направился к Выборгской стороне, пересек Неву, проехал по Воскресенскому проспекту на Кирочную, потом на Знаменскую, вышел на Лиговку, а затем по Обводному каналу добрался до плаца, окруженного строгими зданиями казарм Семеновского полка.

Плац был покрыт снегом. На горизонте сквозь нагромождение темных кучевых облаков светился красный шар только что взошедшего солнца. Со всех сторон стали робко сходиться люди. Из окон, с крыш домов – отовсюду глядели любопытные глаза. Было тихо.

Три гвардейских полка – Московский, Егерский и Кавалергардский – выстроились в каре. Полки эти были выбраны специально: в них служили когда-то трое из осужденных.

В центре плаца был устроен помост, выкрашенный в черный цвет, у подножия помоста – три серых столба.

Дрожа и стуча зубами от холода, узники, которые не виделись с того последнего вечера в доме Петрашевского, восемь месяцев тому назад, пожимали друг другу руки, целовались заиндевевшими губами. Чиновник с листом бумаги в руках начал перекличку:

– Петрашевский.

– Здесь.

– Спешнев.

– Здесь.

– Момбелли.

– Здесь.

– Достоевский.

– Здесь.

И Федор занял свое место в ряду осужденных.

Их заставили обойти каре, чтобы солдаты лучше могли разглядеть своих бывших офицеров, осужденных и приговоренных к смертной казни. От мороза было тяжело дышать. Они говорили друг другу: «Потрите щеку, потрите подбородок, они побелели от холода». Федор улучил момент и сунул в руку Момбелли написанный в тюрьме рассказ «Маленький герой».

Поднялись на помост.

– На караул!

Солдаты взяли на караул.

– Шапки долой!

Приговоренные сняли шапки. Началось чтение приговора.

Петрашевский – смертная казнь.

Спешнев – смертная казнь.

Момбелли – смертная казнь.

Чиновник повернулся к Федору и прочел его обвинительное заключение, завершив его следующими словами:

– Трибунал приговорил вас к расстрелу, и 19-го числа текущего месяца Его Величество Государь Император собственноручно приписал: «Да будет так».

Федор выслушал приговор без тени раскаяния. Общая судьба сближала его с товарищами, чья непогрешимость не вызывала больше сомнений.

Приговоренным выдали белые балахоны с капюшонами. Надевая их, они шутили: «Хороши же мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли и Григорьев спустились под конвоем с помоста, и солдаты привязали их к столбам. Унтер-офицер сломал над их головами шпаги: они не были больше дворянами, не были офицерами, они стали ничем. Нет, христианами они еще оставались, и священник дал каждому из них поцеловать крест.

– Капюшоны надеть!

Им надели капюшоны.

– Это чтобы мы попали в рай без насморка, – сказал Петрашевский Момбелли, фыркая от смеха.

Офицер поднял саблю.

– Це-е-ельсь!

Шестнадцать солдат прицелились в троих осужденных. Офицер, резким движением опустив саблю, прокричал:

– Пли!

Три трупа обмякли, натянув веревки.

Их унесли.

– Заряжай! Следующие!

Достоевский, Спешнев и Филиппов вышли из шеренги, спустились с помоста; солдаты шершавыми руками привязали их к столбам, причиняя не больше боли, чем того требовал случай.

– Капюшоны надеть!

Темнота. Уже.

– Це-е-ельсь!

Он почувствовал, как в нескольких метрах от него вскинулись шестнадцать ружей. И мольба во тьме: «Господи! Помилуй мя!»

– Пли!

Так 22 декабря 1849 года погиб Федор Михайлович Достоевский, вверив свою душу, в которую он едва ли верил, Господу Богу, в которого он не верил больше совсем.

* * *

Во втором параллельном универсуме все происходило точно так же, но только до июня месяца того самого года.

В это время Федор был уже заключен в длинной узкой камере № 9 Секретного дома в Алексеевском равелине. Он страдал приступами геморроя, у него болела грудь, и ему все время казалось, что пол ходит под ним, словно он в каюте корабля. Однако, несмотря на мучившие его по ночам кошмары, он не чувствовал себя несчастным, ибо мог писать. Он даже заставлял себя писать не слишком много, чтобы не переутомляться, но в голове его уже сложились два романа и три рассказа. Он дал свидетельские показания, где не отрицал ни того, что бывал на подпольных собраниях у Петрашевского, ни того, что участвовал в проекте приобретения типографского станка, ни чтения запрещенного письма Белинского к Гоголю, ни своей мечты о реформах и прогрессе. А что в этом плохого? Литературе нужна свобода.

Федор лежал на тюфяке, глядя широко открытыми глазами в белую ночь: за окном стоял июнь, и молочный свет лился в камеру сквозь решетку окна, застаиваясь туманом в углах и навевая мысли о вечности.

Гулкие шаги в коридоре. Голос сквозь окошко в двери: «Вставайте и одевайтесь». К этому привыкаешь. Он встает, натягивает залатанные штаны, изношенную до мягкости рубаху, башмаки без задников, порыжелый войлочный халат, весь в пятнах и заскорузлой грязи. Он не чувствует никакой тревоги. Он даже не задумывается, куда его поведут.

Вышли из равелина, из крепости. Здесь теплее, чем среди каменных стен. Тускло, словно запотевший от дыхания клинок, поблескивает Нева. На другом берегу – Летний сад, Мраморный дворец, Зимний, Адмиралтейство вонзило шпиль в опаловое небо, бесконечные особняки с залитыми сизым светом барочными капителями и пилястрами. Мираж. Федор остановился на мгновенье и, обернувшись к ожидавшему его офицеру, сказал по-французски с улыбкой, означавшей, что речь идет об игре слов:

– Réve de Pierre.

– Потрудитесь сесть в карету, – ответил тот, указывая на экипаж, в котором уже сидели двое вооруженных солдат.

Карета поехала по отполированной булыжной мостовой. Переехали мост через Малую Неву, проехали по Васильевскому острову, пересекли Неву через Дворцовый мост. Дышат теплым воздухом ночные гуляки – парочки сомнительного вида. Федору вспомнились его «Белые ночи», романтические свидания Настеньки и Мечтателя на берегу уснувшего канала. Бессонная чайка прорезала воздух. Справа на горизонте еще виден последний розовый мазок заката, а слева уже заалело рассветное небо. Зимний дворец с его четким, тяжелым ритмом ризалитов, подъездов и гигантских статуй вырастал на глазах. Карета въехала во внутренний двор.

– Будьте любезны следовать за мной, – обратился к заключенному офицер.

Он провел его по внутренним помещениям и лестницам дворца и подвел к какой-то двери. Осторожно постучав, он открыл ее, не дожидаясь ответа. Федор вошел. Дверь закрылась за ним.

Он очутился в комнате скромных размеров со сводчатым потолком и окнами, завешенными плотными шторами. Вся обстановка состояла из обычного письменного стола, обычных стульев, прямого, строгого дивана, двух маленьких столиков – круглого и квадратного, походной кровати, застеленной плащом, устроенного на европейский манер камина, нескольких семейных портретов, нескольких картин на военные темы, географических карт. В углу висела икона «Всех скорбящих радость», точно такая же, как у самого Федора, но только в золотом окладе с рубиновыми вставками, под ней на витых золотых цепях теплилась большая красная лампада.

Федор сделал шаг назад. Какое совпадение, вернее, какое неправдоподобное сходство! «Это знак!» – пронеслось у него в голове, и без того кружившейся с непривычки от избытка свежего воздуха. Сложив вместе средний, указательный и большой пальцы, символизирующие Святую Троицу, и прижав к ладони два остальных – знак двойственной природы Христа, он медленно, благоговейным жестом поднес руку сначала ко лбу, затем к сердцу, потом к правому и левому плечу – осенил себя крестным знамением, даже не взглянув на того, кто был перед ним. Он давно уже догадался.

Николай оторвался от письменного стола и подошел к узнику высокомерной, бесконечно элегантной поступью, которой завидовал не один европейский монарх. Он был удивлен таким старомодным жестом, давно уже вышедшим из употребления как в аристократической среде, так и у интеллигенции.

– Так значит, ты все же веришь в Бога.

Федор был высок ростом, но царь оказался еще выше, крупнее, шире; у него было прекрасное лицо, которым восхищалась, не без раздражения, вся Европа. Болезненный, оборванный заключенный выглядел рядом с ним более чем жалко. Федор не ответил: его искренний жест говорил сам за себя. Царь и подданный смотрели друг на друга.

Николай, менявший маски по своему желанию, заготовил заранее выражение уверенного порицания и возможного милосердия. Однако эта маска не соответствовала больше его чувствам, ибо это неожиданное крестное знамение застигло его врасплох, и он сейчас обдумывал, какое выражение принять ему в следующий миг. Величественный нос Николая гордо изгибался над подкрученными усами, а взгляд полководца был одновременно бесстрастен и притягателен. Изящным жестом царь почтительно указал на икону.

– Она была с моим пращуром Петром во время Полтавского сражения, – удостоил он пояснения.

Полтава! Святое имя для каждого русского независимо от его политических убеждений! Во время Полтавской битвы Петр Великий, разгромив непобедимого Карла XII, спас страну, открыл выход к Балтийскому морю и одним махом вывел Россию на европейские просторы. Пушкин посвятил Полтаве эпическую поэму, которую все знали наизусть. Федор, правда, испытывал противоречивые чувства в отношении личности Петра, уничтожившего старую Московскую Русь, поссорившего барина и мужика и даже поднявшего свою императорскую руку на Православие. Однако и для него, как и для всякого русского, Полтава была и оставалась символом справедливого возмездия, достойного отпора завоевателям, кем бы они ни были – шведами, турками, татарами, тевтонами или поляками, – залогом прошлого и будущего величия Святой Руси, ее отражением. Даже если бы у Николая и Федора не было больше ничего общего, все равно у них была Полтава. Правда, как оказалось, они еще оба молились перед одной и той же иконой, иконой победы – иконой Богоматери «Всех скорбящих радость». Не было ли это тем, что в народе называют чудом?

Менее чеканной, но все такой же атлетической поступью Николай вернулся к письменному столу, на котором обычно царил идеальный порядок; однако теперь он был завален книгами и журналами. Федор узнал обложки «Бедных людей», принесших ему славу, «Двойника», плохо встреченного завистниками, и первый выпуск «Неточки», вышедший, когда он уже находился в тюрьме. Сердце его забилось чаще. Федор никогда не думал, что государь может быть знаком с его произведениями. Для него царь был не просто человеком, исполняющим обязанности царя: это был Царь – то же, что Папа Римский для католиков и далай-лама для тибетцев, – посредник между этим миром и миром иным. Трудно было поэтому представить его себе за чтением современных романов.

– Ну что, – спросил Николай, – ты республиканец?

Федор покачал головой. Ему нравилось, что государь сразу подходит к главному.

– Нет, – ответил он. – Я слишком отчетливо понимаю, что в России хорошая революция может начаться только сверху.

– Хорошая революция? – недоверчиво повторил Николай.

С небольшим опозданием его лицо приобрело наконец должное выражение: скрытой иронии.

Федор любил жизнь, но он не желал спасать свою собственную любой ценой. Однажды – в кондитерской Вольфа и Беранже, где он познакомился с Петрашевским, или в один из первых вечеров, устраивавшихся у того по пятницам в Коломне, – неважно, он вступил в игру, полностью осознавая взятую им на себя ответственность. Сохранить жизнь было важно, но не более важно, чем сказать правду.

– Государь, – проговорил он, употребив это старинное русское обращение вместо заимствованного у Запада «Ваше Величество», – вы только что упомянули о Петре Великом. Вот кто был величайшим революционером своего времени.

– Революционером? Так что же это по-твоему такое – революционер? – спросил царь, который собирался было сесть, но так и остался стоять, полусогнувшись, за письменным столом, словно готовый к прыжку.

– Государь, есть два вида революционеров, и их напрасно обозначают одним именем. По правде говоря, в этом и заключается одно из самых больших недоразумений нашего века и прошлого тоже. Есть революционеры, которые хотят улучшить то, что уже существует, и есть другие, – те хотят разрушить все и начать с нуля.

– А ты часом не фурьерист?

– Фурьерист!? Система Фурье плоха уже только потому, что она – система. Нет ничего хуже системы, в рамки которой пришлось бы потом втискивать реальную действительность.

Царь сел. В его величии не было ничего наигранного. Рука его широко опустилась на книги и журнальные страницы, как коршун – на добычу.

– А Белинский? – проговорил он. – Твой учитель и почитатель Белинский? Ты же читал публично его письмо к Гоголю.

Он ткнул указательным пальцем в лист бумаги и прочитал отмеченный отрывок:

– «В словах бог и религиях, вижу тьму, мрак, цепи и кнут». Ты тоже видишь только это?

Когда Федор входил к царю, он не полностью осознавал, куда попал. Только теперь у него стало понемногу складываться представление о личности того, с кем он беседовал. В то же время он увидел вдруг и себя: грязного, оборванного, нелепого, оскорбляющего своим присутствием не только зрение, но, возможно, и обоняние.

– Государь, Белинский был мне другом. Благодаря ему я в несколько дней стал знаменит. Он плакал, читая моих «Бедных людей». Выйдя от него, я остановился тогда на панели, посмотрел на небо и подумал: «Правда ли я так велик, как он говорит?» Но мы недолго были вместе. Для него литература – средство политической пропаганды. Я же думаю, что она принадлежит красоте, а красота спасет мир.

– Но ты во всеуслышание читал письмо этого безбожника!

– Да, государь. Его письмо – это литературный памятник, а литература, если она хороша, может быть только на правой стороне, каковы бы ни были заблуждения литератора.

Искренен ли этот узник? Наполовину? На четверть? Николай смотрел на него с подозрением. Вдруг лицо самодержца приняло новое выражение: оно выражало теперь страстное желание проникнуть в самую душу преданного сына:

– Ты оставил армию и службу на благо Отчизны, чтобы стать бумагомарателем. Я не одобряю этого, но отношусь к этому снисходительно. Я читал твои писания. Когда человек пишет, как ты, когда в нем столько понимания, столько сострадания в душе, он не может быть плохим, как те, другие. Я хочу спросить тебя, Федор Михайлович, – добавил Николай с насмешливым добродушием, – кто ты такой? А?

У Федора перехватило горло, глаза его наполнились соленой влагой. Царь говорил с ним как настоящий потомок помазанников Божьих, какими бы они ни были – славными или нет, добрыми или нет, святыми или нет, глупыми или нет, грубыми или нет, – тех властителей, которые за какую-то тысячу лет, как невероятно это ни казалось бы, вопреки отсутствию естественных границ, вопреки одинаковой враждебности Востока и Запада, создали неповторимую Святую Русь.

Федору вдруг показалось, что здесь, в этом запертом кабинете, рядом с ним находится не обыкновенный человек, а некое космическое существо, уходящее корнями в незапамятные исторические дали, существо, чья святость и чья миссия – от Бога и Царства Его, а кровавые методы, к которым он вынужден подчас прибегать, – от дьявола, существо из плоти и крови, в котором есть и от зверей земли Его и от ангелов неба Его.

И тут все смущение Федора, смущение поверхностное, бывшее следствием не природы его, но воспитания, вдруг улетучилось. Ну и что же, что он уродлив и грязен, что он дурно пахнет в присутствии царя? Царь и не таких видывал. Почувствовав себя голым и безоружным и придя от этого в восторг, он желал теперь только одного – исповедоваться до глубины души. Он взглянул в ночное окно: там застыл все тот же белеющий свет. Не было больше времени, ибо ангел своим перстом остановил стрелки всех дворцовых часов, больших и маленьких. Царь и подданный могли беседовать вне времени.

– Кто я? – переспросил Федор и задумался, ища ответа на этот вопрос больше для себя самого, чем для собеседника. – Сын врача, внук священника. Безземельный дворянин. Никогда не гнушавшийся ни своей семьей, ни родиной. Дитя своего времени, а значит, сомневающийся, сын России, а значит, верующий.

– Я не люблю сомневающихся, – произнес царь голосом, в котором чувствовалась привычка отдавать команды на военных парадах.

– Фома сомневался, а ведь он первым предложил казнить себя вместо Учителя. Сомнения бывают разные, государь, точно так же, как и вера.

Николай был озадачен: с ним никто еще не говорил таким тоном. Он поспешил надеть маску полной бесстрастности, за которой легче всего было прятать истинные чувства. Он снизошел до противоречия, а это означало, что он допускает, чтобы противоречили ему.

– Существует некое тонкое внутреннее сходство между Россией и Францией, – начал он, оседлав любимого конька, – а ведь именно сомнения погубили Францию – процветающую, благополучную страну.

Узник понял, что ему позволено отвечать, что, по-видимому, было бы абсолютно невозможным, будь он на свободе:

– Это было не просто сомнение, государь, а сомнение, возведенное в ранг веры. Вера – это клинок, а сомнение – камень, его оттачивающий. Если же вместо клинка пользоваться камнем… А именно это и делают чаще всего на Западе.

– Так, значит, ты не западник? – проговорил Николай, и его голос смягчился. – Значит, ты не считаешь, как Герцен, что у нас все плохо, а у них – все хорошо.

– Государь, – воскликнул Федор, – ежели меня и можно упрекнуть, то скорее в обратном – это будет ближе к истине. Я считаю, что мало просвещенная аристократия и мало одухотворенная интеллигенция, продолжившие дело вашего пращура – Петра Великого, отклонились в сторону, да так далеко, куда он и не думал идти. Все зло, что зреет нынче в России, происходит из глубокой пропасти, разделяющей тех, кто одевается по-немецки, а говорит по-французски, и тех, кто одевается и говорит по-русски. Худший из наших предрассудков – тот, что заставляет нас верить в преимущество Запада, именно им и страдает Белинский. Эти люди…

– Твои друзья, – вставил царь.

Федор ничего не ответил на это. Он не мог предать своих товарищей в несчастье. Поэтому он просто продолжил:

– Эти люди думают, что стоит только применить к России западные мерки – переименовать рубль в талер, версту в километр, создать представительский парламент – и все будет в порядке. Их главная ошибка в том, что прогресс для России они видят в том, чтобы русские наплевали на самих себя. А ведь мы, наоборот, должны прежде всего научиться уважать себя и других, и как только мы перестанем презирать собственный народ, то есть самих себя, нас и на Западе начнут уважать.

Глаза царя и подданного встретились. Николай понимал, что Федор намекал на позор крепостничества, появившегося в России относительно недавно, и на недалекость интеллигенции, которую привлекала не столько идея социальной справедливости, проповедуемая Марксом и Прудоном, сколько светская страсть к парадоксу. Лицо Николая снова приняло выражение сдержанной иронии.

– Но насколько я знаю, с этими, как ты выражаешься, людьми ты обедаешь каждую пятницу. Так чего же тебе от них надо?

Федор опять задумался в глубине души и ответил просто:

– Чего мне надо? Я сам себя иногда спрашиваю об этом. Я знаю, что что-то должно измениться, обрести новую жизнь… Они тоже так думают.

Федор говорил с Николаем, в чьих руках были сейчас его жизнь и смерть, совершенно открыто. Причина тому крылась в душевной чистоте Федора… и Николая. Оба всем сердцем стремились к добру, и ни интеллектуальные умствования одного, ни монаршее высокомерие другого не помешали им почувствовать это родство.

– Говоришь, что-то должно измениться? – повторил за ним царь. – Я тоже так думаю. Что-то, но не все.

– И вы один, государь, можете сделать так, чтобы это не возымело ужасных последствий для России, чтобы на Невском с людей не сдирали заживо кожу… Вспомните Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

– Французский не хуже, – мрачно промолвил Николай.

– Несомненно, государь, но мне думается, что по части ужасов мы перещеголяем и французов. Если мы навеки откажемся от Христа…

Николай не питал к писателям такой страсти, как к солдатам, но он покровительствовал Пушкину, защищал от цензуры Гоголя. И теперь он спрашивал себя, кто же это стоит перед ним – плут, дурак или духовидец. Он не исключал ни того, ни другого, ни третьего, ибо, будучи царем, он впитал в себя всю природу своего народа, и теперь ничто – ни плохое, ни хорошее – не могло его удивить.

– И ты, сообщник этой банды безбожников, смеешь говорить о Христе?

– Да, государь. Я люблю Христа. Я люблю Его, потому что Он был униженным и оскорбленным, потому что Он простил Своим убийцам, которые не ведали, что творят, и грешнице, хотя та и ведала. Но особенно я люблю Его за то – и это то, над чем я постоянно размышляю последнее время, – что Он не поддался на дьявольские искушения там, в пустыне. Ведь как, наверное, ужасно хочется превратить камни в хлебы, особенно, когда ты это умеешь и когда ты любишь людей, но Он не захотел пожертвовать истиной ради счастья. Не стал Он и бросаться с высоты Храма, потому что предпочел веру доказательству, отказался Он и от царства, полученного силой и волшебством, избрав любовь вместо принуждения.

– Так ты веришь во Христа?

Федор опустил голову, и Николай с трудом разобрал его шепот:

– Если Христос – не истина, то я предпочту Его истине.

В повисшей вслед за этими словами тишине Николай размышлял об этой беспредельности. Вдруг, снова переменившись лицом, инквизиторским тоном он спросил:

– У тебя есть политические убеждения? Французы придумали левых и правых. Ты – левый?

Федор, не скрываясь, рассмеялся:

– Нет, государь, я не левый. Правда, теперь это модно. В петербургских салонах любой осел, щеголяющий левыми взглядами, сойдет за образованного человека. Да и то правда, что из тех русских, что едут за образованием на Запад, большинство примыкает именно к левым, то есть к тем, кто отрицает собственную культуру. Я не таков.

– Ну, а что ты думаешь о центристах?

– Ну, эти и вовсе какие-то безликие трусы, самонадеянные провокаторы.

– Так что же, ты решишься утверждать, что ты – правый?

Федор глубоко вздохнул. Он устал стоять, но старался держаться как можно более прямо.

– Я – русский, государь. Я не отрекаюсь от своего народа и его культуры: наоборот, именно в ней я и ищу правду, и мне кажется, что правда эта – не политическая, как, например, у англичан. Наша правда – духовная. И корни у нас – духовные, а если мы их оздоровим, то будет у нас и хорошая политика, и хорошая экономика, и хорошее право, и финансы.

Царь поднялся во весь свой прекрасный рост, в три шага пересек комнату, подошел к Федору и положил руки ему на плечи. Их лица были совсем близко: величественный лик монарха-повелителя и помятая физиономия узника.

– Ах вот как? И ты, революционер, говоришь мне это? Я тебя не понимаю. Ну, а как же свобода, равенство, с ними-то как быть?

Федор и глазом не моргнул.

– Я, – ответил он, – выступаю только за братство. А для этого надо иметь братьев. Именно от братьев происходит братство, а не наоборот, как представляют себе это республиканцы.

Николай молчал. Он любил точные науки, и все эти философствования были ему непонятны.

В это мгновенье (по правде говоря, это и мгновеньем-то нельзя было назвать, скорее – отрезок вечности) Федор опустил глаза на свои грязные башмаки и, подняв их, взглянул в чуть асимметричные, пронзительные глаза государя и – немыслимая дерзость! – произнес:

– Государь, царь только что спросил своего подданного, кто он таков. А может ли теперь подданный задать тот же вопрос царю: кто вы, государь?

Они уже давно вышли за рамки этикета. Николай понимал это.

– Кто я? – проговорил он своим громовым голосом. Возможно, впервые в жизни он задавал себе этот вопрос, и ему было удивительно и радостно размышлять об этом вот теперь, под болезненным взглядом узника, бывшего целиком в его власти.

Он подумал немного, глядя перед собой отсутствующим взглядом.

– Я, – сказал он наконец, – часовой на передовой линии. Я должен оставаться на своем посту, пока не придет смена. Кто меня туда поставил? Господь Бог, и я держу перед ним ответ за жизнь последнего из моих подданных. Может быть, где-то и когда-то служба эта и была простой, но не в России и не сегодня. Болотные огни, которые так называемые французские философы XVIII века приняли за свет Просвещения, распространились по всей Европе. Они ведут лишь к потрясениям, хаосу, к неверию, к кровопролитию, в конце концов. Мой долг закрыть им доступ в страну, к народу, доверенному мне Господом. Дураки считают меня тираном. Нет, я – защитник. Я не люблю карать, все это знают, я предпочитаю предупредить преступление. Но когда надо… Россия – это мозаика, это сплав, который держится только на самодержавии. Уберите монаршью волю, и вся эта масса, столь любезная Господу, разлетится в пыль. Я не имею права на малейшую слабость. Глава огромного государства не вправе попустительствовать ни малейшему волнению, иначе оно перерастет в революцию. Он должен быть готов погибнуть на ступенях своего трона, но только не уступать! В противном случае – не будем обольщаться – он все равно будет убит, но в другом месте. Когда я говорю «должен», я имею в виду долг перед своим народом. И я способен на это. Я уже доказал.

Он вернулся и снова сел за стол. На лице его вновь была непроницаемая маска. Он думал теперь о человеке, перед которым только что раскрыл то, о чем ни разу ни с кем не говорил так открыто. Он тяжело дышал всей грудью. На протяжении всей вечности этот странный человек, посланный ему Богом, и он шли рука об руку: Пророк и Царь, Натан и Давид, Иоанн Предтеча и Ирод (если бы Ирод того захотел). Федор еще не знал этого, но Николай уже понял. Позади них поздравляли друг друга их ангелы-хранители.

– Что же мне с тобой делать? – проговорил царь. – Когда-нибудь ты принесешь России пользу, но пока ты еще ничего не умеешь. Что ты знаешь о ней, о России? Пару крестьян, у которых ты бывал в доме и которые потом убили твоего отца? Нескольких офицеров, твоих товарищей, нескольких писателишек, твоих собратьев по перу? Ты мог бы иметь успех в петербургских салонах, стать новым Некрасовым, новым Тургеневым, описывая страдания чуждого тебе народа. Но ты скроен по другой мерке, Федор Михайлович, и твоя сталь требует иной закалки.

Я дам тебе задание, ты поближе познакомишься с русским народом, лучше узнаешь его, а потом расскажешь мне, что узнал.

Помилования не жди. Это не будет справедливостью. И потом, если я помилую тебя одного, тебя все сочтут предателем, а на что ты тогда будешь годен? Нет, я надену на тебя кандалы, я сделаю тебя каторжником, опущу тебя на самое дно того самого народа, который ты, по твоим словам, так любишь. Ты увидишь такое, чего мне никогда не увидеть, ты выйдешь оттуда сломленным, но ты станешь полезен, так полезен, как никто из моих детей.

Ты только что произнес слово правды: именно этого не хватает монархам, а ты смог сказать ее твоему государю, не заботясь о том, понравится ему это или нет. Смотри, изучай, вникай, трактуй. Через четыре года, день в день, вернешься и расскажешь, что там делается со страной. Не беспокойся: если Богу будет угодно, чтобы я дожил до того дня, ты попадешь ко мне. А нет – Александр примет тебя, как принял я. Но когда ты будешь там, на каторге, не забывай, что ты – в кандалах и под кнутом – и я – в этом дворце или во главе моего войска, – мы – вместе. Я ничуть не обольщаюсь относительно места, куда тебя посылаю: это – ад, но я надеюсь, что ты выйдешь оттуда воскресшим.

Николай протянул сильную, привыкшую управлять лошадьми руку. Федор преклонил колени. Он взял эту гладкую руку в жесткие и шершавые от пота и пыли ладони и поцеловал ее. Поцеловал, как верующие целуют святые мощи.

* * *

Четыре года спустя солдат Пахомов стоял на карауле у главного подъезда Зимнего дворца. Навытяжку. С ружьем у ног. Не мигая. Вдыхая запах водорослей, который доносился с Невы и перебивал навозный дух. Напротив него, так же навытяжку, стояла на своем постаменте Александровская колонна, а дальше в таинственном полумраке белой ночи вырисовывался каменный полукруг Главного штаба.

Пахомову было около сорока. Его забрали в солдаты, когда ему только стукнуло двадцать, отставка была уже не за горами, и он все время проводил в мечтах о родной деревне Нелидово. Жив ли еще кто-нибудь из его родных? Стоит ли еще изба? Он отчетливо помнил лицо матери, чуть хуже – отца и брата, и не знал, сколько же у него теперь сестер. Вспомнить он мог одну Аксюшку, щербатую хохотушку, свою любимицу. Теперь-то она уже замужем, стала матерью, а может, и бабушкой. Узнает ли она его такого – исхудавшего, заскорузлого. А он, узнает ли он ее? Он представлял себе дорогу домой, шаг за шагом, через поля и леса России-матушки. Уже скоро, нынче осенью. Он будет спать на сеновалах, а то и добрые люди пустят его на ночлег к себе в избу. Прослужив сначала в армии, потом в гвардии, он научился шагать, и сорок верст в день для него – пара пустяков. Он как-то спросил у своего офицера, как далеко Нелидово от Петербурга, и тот все показал ему на карте. Так что теперь, стоя на часах, Пахомов все подсчитывал, успеет ли он к святым Козьме и Демьяну или только к Матвееву дню. Интересно, когда выпадет снег? Сможет ли он переходить реки по льду или ему придется давать кругаля?

Вынырнув из ночной акварели, к дворцу приближался человек. Он шел спокойно, словно знал, куда идет. Был он высок и издали казался старым со своей длинной седой бородой и палкой в руках. Однако, когда он приблизился, Пахомов увидел, что лицом он еще молод.

– Стой! – окликнул часовой, когда тот подошел ближе, чем на двенадцать шагов, предусмотренных инструкцией.

Человек не остановился.

Пахомов был хорошим солдатом. Он действовал по уставу и взялся за ружье.

– Стой, стрелять буду.

Молодой старик остановился и спокойно произнес:

– Я иду к царю.

Солдат Пахомов решил, что перед ним сумасшедший или, по крайней мере, юродивый.

– Ты чего это? Ты кто это?

– Федор Михайлович Достоевский, инженер-поручик в отставке.

Что-то забрезжило в памяти Пахомова. Точно, капитан предупреждал их об этом таинственном визите. Впрочем, скептик и вольнодумец, капитан не очень-то задумывался о том, кто будет нести караул, когда этот посетитель явится.

Пахомов сунул два пальца в рот и свистнул.

Прибежал толстый унтер. У него своя каптерка. Он отчитывается перед начальником караула, а тот – перед дежурным офицером. «Попрошу следовать за мной». И юродивого среди ночи препроводили к царю.

Прошедший день был для царя самым обыкновенным. Подъем в семь утра, холодный душ, прием министров, смотр одного из полков, прогулка по городу в одиночку, без охраны, обед с семьей в четыре часа, просмотр документов, в семь вечера концерт, в девять снова документы до… до настоящего часа. Он медленно поднимается. Он знает, кого к нему только что пропустили, но с трудом узнает его:

– Откуда ты, Федор Михайлович?

– Из мертвого дома, – отвечает Федор, еле переводя дыхание после подъема по лестнице.

Наконец он отдышался.

– Но я хорошо потрудился для тебя, государь.

С первого слова Николай понимает, что это обращение – на «ты» – высшая почесть, оказанная русским человеком своему царю, и царь платит подданному высшей милостью:

– Садись, – говорит он.

И садится сам.

– Говори. Рассказывай своему государю.

Николай постарел, отяжелел. Нос его стал тоньше, у него все чаще болят ноги. Он выглядит менее воинственным, но все так же величествен. И своевластен. И голос все тот же – голос монарха.

– Я понял, – говорит Федор. – Не все, но многое. Государь, ты должен стать новым Петром, как Христос стал новым Адамом.

Они помолчали минуту, и Федор заговорил вновь. Вот уже четыре года, как он постоянно проговаривал, готовил свою речь.

– Россия… – начал он. – Россия стоит на перепутье, и все теперь зависит от тебя. Ты, несомненно, и сам этого до конца не понимаешь, но мощные силы разделяют тебя и твой народ. Притом силы эти не только враждебные, но и дружественные. Интеллигенты мутят воду, бюрократы тянут резину. А народ – одинок, предоставлен самому себе. Ему не на кого и не на что больше надеяться, кроме батюшки-царя, в которого он беззаветно верит и которого любит. В твоей империи и дворянства-то настоящего больше нет, одни чиновники. Церковь превратилась в орудие в твоих руках, а ты им пользуешься лишь для того, чтобы раз в год посылать людей на исповедь, как будто можно заставить очистить душу по принуждению. Но самое главное – великая измена интеллигенции. Ты, конечно же, отменишь крепостное право, на это уйдет всего несколько лет (царь кивнул в знак согласия), но берегись, чтобы, освободившись от крепостничества, народ не оказался бы во власти тех, кто умеет читать, да читает не то, что надо. Бояться надо не тех, кто убивает тело, а тех, кто вредит душе.

В конце каждой фразы Федор переводил дыхание, но говорил он убежденно – не как советчик, но как пророк.

– Посмотри на твоих интеллигентов, государь. Я-то их знаю, я был одним из них. Это ведь всё пролетарии от интеллигенции, космополиты-недоучки, гонимые всеми ветрами. По сути, все они – осознанно или нет – социалисты, а что такое этот социализм? Все человечество он сводит к одному общему знаменателю. Он узурпировал мечту о братстве, с которой мы вечно носимся, но она никогда не осуществится в этом понимании: ведь чтобы быть братьями, надо признать существование отца. Социализм – это эгоизм, бесчеловечность, непоследовательность, развал экономики, неразбериха, взяточничество, попрание свободы во имя равенства. Социализм уничтожает естественные сообщества, как червь подточил корень древа пророка Ионы. Так что берегись, русский царь. Россия стоит на пороге социализма, демоны которого готовы забить человека камнями, обращенными в хлебы.

Федор снова остановился, чтобы отдышаться, а царь машинально отметил, что этот старый петербуржец стал говорить по-иному, чем раньше: его «р» стали более раскатистыми, «о» не похожи больше на «а». Да, он пожил среди народа, прошел его школу и теперь едва ли отличается от него. Легко можно представить себе его странником, бредущим с котомкой за спиной от монастыря к монастырю по просторам русской земли.

Федор продолжает:

– Русский народ и его царь останутся один на один с безродным социализмом, который вскоре завоюет весь мир. А потому, хоть ты этого пока и не замечаешь, твой трон уже пошатнулся.

– Я заметил это, – с горькой проницательностью проговорил царь, – но я не знал, что зло зашло так далеко.

В этот вечер он не стал надевать маску, и на лице его было написано, насколько он уязвим.

– Да, оно зашло далеко, – отозвался Федор, – и его следует назвать своим именем, а не восторгаться им, словно это какое-то геройство. И, возможно, это следует сделать именно мне. Возможно, для этого я и рожден. И еще для того, чтобы сказать тебе, царю, что ты не безоружен перед этой надвигающейся социалистической гангреной.

Главное твое оружие – это единственная по-настоящему высокая идея, когда-либо рожденная человечеством, – идея бессмертия, в которое ты веришь так же, как и твой народ. Храни ее, эту веру, ибо на ней все держится, и пусть и другие хранят ее, но не с помощью полиции и цензуры – они здесь ни к чему. Пусть ее хранит Православие, – я говорю не Православная Церковь, а Православие, ибо Церковь тоже греховна.

И потом, у тебя есть земля – мать, в которой русские видят Матерь Божью. Поверь, государь, земля – священна. В земле лежит и из земли исходит порядок человеческий. Да и в любой стране порядок – экономический, политический, гражданский – зависит от земли и от собственности на землю. Какова собственность – таково и все остальное. Нехорошо, что наши интеллигенты владеют землей, крестьянами и живут за их счет где-нибудь в Лондоне или Париже, где разглагольствуют о социализме. Ты – царь, и ты должен отдать землю тем, кто поливает ее своим потом. Ты должен опередить социалистов, сделать лучше, больше того, что они только собираются сделать, это будет чудо, но ты можешь свершить его, ибо ты – отец. Вот увидишь, как только рабство будет уничтожено, как только народ приобщится к этой тайне – владению землей, в нем проявится жажда чего-то нового, жажда совершенной истины, совершенной справедливости, совершенного гражданского возрождения. Не упусти этого шанса.

И наконец, у тебя есть третье оружие – твой народ. И тут тебе посчастливилось, ибо русский человек добр по сути своей, уж ты мне поверь, я это хорошо знаю. Ведь мне довелось жить среди убийц, насильников и отравительниц. В России много бешеных, буйных, но злых нет. Русский ни в чем не знает меры. Он всегда хочет преступить рамки дозволенного, почувствовать, как замирает от страха сердце, подойти к самому краю пропасти, перегнуться через этот край, заглянуть в глубину, а иногда и броситься вниз. Так что будь осторожен.

Но знай и то, что обещаниями счастья ты русский народ свободным не сделаешь. Он не похож на другие народы, ему нет особого дела до счастья. Главная его духовная потребность заключается в необходимости постоянного и плодотворного страдания. Он жаждет принести себя в жертву правому делу, а не упиваться каким-то там счастьем. Он убежден, что истина добывается лишь ценой страдания. И надо уметь вести его, управлять им и этим его стремлением к мученичеству, ибо оно чрезмерно, и вот тут-то ты и сможешь приложить присущее тебе чувство справедливости: ведь жалея обидчика, ты всегда рискуешь недостаточно пожалеть обиженного… и тем самым впасть в социализм.

Я уже сказал тебе: ты должен стать Петром, но Петром лучшим, который искупит грехи прежнего. Тот попрал Русь, чтобы изменить ее, ты же должен будешь преобразить ее, сохраняя и уважая ее традиции. Русский народ живет православной верой. Православие – вот русская идея, другой нет. Поэтому-то нас и следует освободить от наносных идей, от опеки заграничных мыслителей, нам надо вновь обрести наши собственные общие идеалы, идущие от Христа и нацеленные на ожидание Его второго Пришествия. Гуманизм, который мы якобы ищем на Западе, существует в России с незапамятных времен, в нем – ее сущность, только выражен он не в революционной форме, а в форме правды Христовой.

Ибо русская душа, государь, гений русского народа, может быть, единственно способны вместить в себя идею единения всех людей на земле, идею всемирной братской любви. Ведь не случайно мы с такой легкостью говорим на всех языках, миримся со всеми различиями, впитываем разные культуры. Но прежде нам следует вновь стать самими собой. И тогда мы покажем всем остальным такой пример мира и любви, что им останется только подражать нам в этом. Не забывай, государь, что каким бы бедным, безграмотным, темным ни казался наш народ, прежде всего он – народ-богоносец.

Долго царь сидел молча. Федор поднялся. Только что он говорил как пророк. Теперь же он снова превратился в почтительного и смиренного подданного. Наконец Николай поднял глаза и взглянул на него:

– Будем трудиться вместе – ты и я.

* * *

В этом универсуме в 1854–1855 году Россия не воевала против англо-франко-турецкой коалиции. Николай I, чье здоровье не было подорвано поражением, прожил на десять лет дольше, крепостные раньше получили свободу, а с ней и землю, а дворяне, получив приличную компенсацию, не впали в нищету, а следственно, и в крамолу. Интеллигенцию увлекла идея духовного возрождения народа от истоков, не было революции, вернее, она была, но бескровная – революция любви, во главе которой встал Помазанник Божий.

* * *

Третий универсум возвращает нас на плац Семеновского полка. Федор никогда не встречался с царем. Вот Московский и Егерский полки стоят с оружием на изготовку, вот кавалергарды – белокурые сероглазые красавцы – полощут красно-белые вымпелы на кончиках своих пик. Три полка выстроились в каре вокруг черного помоста и серых столбов. Толпятся зеваки. В воздухе повисла апокалиптическая тишина. Чихнет ли кто-то из гражданских, стукнет ли, не дай Бог, оземь чей-то приклад – снег заглушает все звуки. Мороз.

Перекличка.

Здесь, здесь, здесь… все здесь.

– На караул!

Взметнулись вверх сабли всадников. Ладони пехотинцев с громким хлопком сжали стволы ружей: по звуку можно было подумать, что гигантский солдат схватил гигантское ружье.

– Шапки долой!

Чтение приговора. Смертная казнь, смертная казнь, смертная казнь…

Приговоренные целуют крест. Унтеры ломают над их головами шпаги. Раздают балахоны с капюшонами. «Хороши мы будем в этих нарядах». Петрашевский, Момбелли, Григорьев сходят с помоста. Их привязывают к столбам.

– Надеть капюшоны.

– Это чтобы у нас не было насморка.

Шестнадцать солдат вскидывают ружья. Федору остается минута жизни.

Вдруг – барабанная дробь. Солдаты по команде ставят ружья к ноге и встают по стойке «смирно». Что случилось? Там, в конце Успенского проспекта – белой ленты с черными штрихами, – появляется… Тут сведения расходятся. Всадник? Экипаж? Некоторые утверждали, что то был белый всадник на белом коне, может быть даже архангел. Другие говорили, что это был обыкновенный адъютант – Ростовцев – в банальном экипаже, запряженном парой гнедых лошадей… Кем бы он ни был, посланец этот привез Высочайшее помилование. Всем заключенным сохранялась жизнь, даже тем, кто не гнушался цареубийством. Все они были приговорены к разным срокам каторжных работ.

Федору срок был сокращен до четырех лет, и, прослужив рядовым в Седьмом линейном сибирском батальоне, он вернулся к литературному творчеству. Близкое знакомство с народом сделало его убежденным монархистом, уверенным в том, что только христианская монархия достойна его соотечественников. В своих произведениях он будет проповедовать искупление преступления наказанием, обличать бесовские черты социализма, ратовать за единение царя с народом, по образу единства отца и детей, провозглашать мессианскую роль России, без конца повторять, что вне Христа и вне Его любви нет истины.

Тот, кто, не будь Высочайшего помилования, умер бы разжалованным, лишенным «всех прав состояния», обесчещенным 22 декабря 1849 года, тихо угас на вершине славы 27 января 1881-го. Петербург торжественно проводил его в последний путь, процессия растянулась на несколько верст, в церемонии участвовало трое государственных мужей, ректор Духовной академии прочел проповедь, было множество венков, в том числе от Академии артиллерийских войск и от Академии Главного штаба, вдова покойного, Анна Григорьевна, едва пробралась в церковь, а когда закончилась заупокойная служба в Александро-Невской лавре, те, кто нес гроб, и духовенство с трудом проложили себе дорогу сквозь тысячную толпу. Безутешные почитатели взбирались на надгробные памятники, на деревья, на каменную ограду. Студенты с венками и хоругвями в руках кое-как расчистили место вокруг могилы. Гроб опустили на вышитых крестом полотенцах, которые по обычаю были оставлены могильщикам.

Николай же умер за двадцать шесть лет до этого. Рядовой Достоевский Федор, высланный в Семипалатинск, в самую глубинку Средней Азии, написал тогда стихотворение: