О Бориске горный инженер Юрий Александрович Билибин услышал на Алдане. После смерти одинокого искателя фарта протекло десять лет. За это время колымского золота никто не видел, но молва о нем будоражила все сибирские прииски.

В то лето алданскую тайгу нещадно секли дожди. Они прижимали к базе Эльконскую поисковую партию, что была под началом Билибина. Дождь то щелкал частой мелкой дробью по туго натянутым скатам бязевой палатки, то, как горох, раскатывался тяжелыми каплями.

В палатке стоял полумрак, но было уютно и тепло, словно в деревне на сеновале. Уложенные на горячее кострище гибкие лозы ивняка духовито отдавали распаренным листом. Юрий Александрович восхищался, как хорошо, с комфортом, умеют устраиваться бывалые таежники даже в такую вот непогодь. Нет ничего отраднее, как после многотрудного маршрута завалиться в эти ароматнопахучие постели и слушать шум дождя и вести неторопливую беседу.

Все нежатся, благодушествуют, словно отогреваются у костра, и каждый, даже самый молчаливый, норовит подбросить в разговор свое словцо, словно щепочку в огонек. Без таких бесед в тайге, в отрыве от всего мира, не проживешь, одичаешь, как зверь, или с ума сойдешь, как Бориска. Тому, у кого язык подвешен, тут и почет и уважение.

Таким говоруном в партии Билибина был прораб Эрнест Бертин, родной брат известного на всю страну открывателя алданского золота Вольдемара Петровича Бертина. Заядлый охотник, рыбак, бродяга, Эрнест всю Сибирь вдоль прошел, поперек осталось. К золоту пристрастия не питал, а если и примкнул к золотоискателям, то лишь потому, что брат дважды заманивал его непуганым зверем, неловленой рыбой: раз — в Охотск, но Эрнест не добрался, как машинист красного поезда попал в плен к белочехам, был брошен в Читинскую тюрьму, бежал к партизанам; другой — на Алдан. Здесь и застрял, сошелся с геологами, потому как они такие же бродяги, народ беззаветный и золото ищут не для своей выгоды.

Эрнест говаривал нередко:

— Бродяги Сибирь открыли. На бродягах она и держится.

Он и отца своего относил к этой же породе. Латыш Петер Бертин служил путевым сторожем в Курляндии и вдруг со всем семейством, сам седьмой, откочевал в Сибирь осваивать новую железную дорогу. Сначала остановились на станции Канск, потом переехали на станцию Иланская, так и до Байкала добрались.

— Я вырос в Сибири, родного языка не помню. Потомственный б-б-бродяга.

От природы Эрнест чуть заикался, но чаще нарочито растягивал кое-какие словечки: любил насмешничать и над собой и над окружающими.

Юрию Билибину с детства внушали: бродяга — бездомник, разбойник, который делать ничего не умеет, лишь ворует да попрошайничает. А тут бродяги — землепроходцы, непоседы, для них родной дом — вся Сибирь, они мастера на все руки и в шалаше устроят рай. И теперь горный инженер Билибин, прожив с ними два года, мечтал стать таким же таежником. Ради этого бороду отпустил, откровенно рыжую, но, по его мнению, золотистую. Много всяческих рассказов о сибирских старателях наслушался Билибин на Алдане, Но больше всего его раззадорили легенды о Бориске, который в поисках золота забрался на Колыму и вроде бы опередил его, Билибина.

Вот и сегодня, когда разговор опять коснулся этой темы, Билибин сказал в сердцах:

— Да знал ли этот Бориска хотя бы законы образования россыпей? Наверное, до настоящего золота так и не добрался. Довольствовался скудными и случайными находками.

— Нет, Юрий Александрович,— хитро усмехаясь, прервал своего начальника прораб Бертин,— я слышал, он столько этого з-з-золота нашел, что сам от греховной радости з-з-зашелся.

— А наши люди,— вставил Миша Седалищев, сухопарый якут, проводник, конюх и толмач,— говорят: не своей смертью помер Бориска, догоры-дружки бах-бах его, а сами моют на Борискиных ямах.

— Ну, ваши люди скажут,— попытался возразить Билибин.

— Саха всегда правду говорит. Бах-бах Бориску!

— Золото завсегда с кровью,— поддакнул промывальщик Майорыч.

О Петре Алексеевиче Майорове рассказывали, что он и в Бодайбо, и на Зее мыл пески, да, случалось, не лотком, а колпаком арестантским, и никакие крупицы не упускал. Сам о себе Майорыч ничего не говорил, не вынимал изо рта трубку, и она, казалось, как амбарный замок, замкнула его губы, а они заросли непролазно-дремучей иссиза-черной бородой, чуть закуржавленной проседью. Майорыча принимали за старика, а было ему лет сорок с небольшим. Согнулся малость и шею втянул, потому что много по забоям подземным лазил и по тайге мешок на спине таскал. За день промывал сотню лотков. Не зря в партии его величали личным промывальщиком Билибина.

— Да, кровь часто сопутствует золоту,— задумчиво проговорил Юрий Александрович и вдруг сел, как Будда, ноги калачом, и в упор спросил: — А знаете, друзья-догоры, что о золоте сказал Ленин? Не знаете? Владимир Ильич сказал: когда совершится мировая революция, то мы из золота... Что сделаем?

Первым ответил Эрнест:

— Н-народные дома! Д-д-ворцы труда!

— Нет!

— А что Ленин сказал-то? Знаешь — говори,— заволновался якут-проводник Седалищев.

— А Ленин, дорогой товарищ Седалищев и все вы, догоры, в двадцать первом году в газете «Правда» писал: когда мы победим в мировом масштабе, мы сделаем из золота на улицах самых больших городов мира... Что? Сортиры!

— Сортиры?! — в один голос выдохнули Эрнест, Седалищев и Майорыч.

— Эти с-с-самые... уборные, куда r-г-городские ходят?

— Эти самые, Эрнест Петрович,

— Так и сказал?

— Ну, не совсем так. Назвал сортиры общественными отхожими местами, но смысл один. И все это — в назидание, чтоб люди не забывали, как из-за презренного металла перебили десять миллионов человек и сделали калеками тридцать миллионов только в одну империалистическую войну.

— Ишь ты! А ведь этому проклятому металлу подходящее применение — с-с-сортир. Чисто будет, ни ржавчинки! Но мы-то для чего его ищем?

— А в той же статье Владимир Ильич написал, что, пока золото нам очень нужно, надо беречь его, продавать подороже, покупать на него товары подешевле и, разумеется, побольше добывать.

— Золотым фондом раздавить буржуйскую г-г-гидру? Понятно!

Юрий Александрович раскидал ветви ивняка и на утоптанной земле быстро нарисовал берега Тихого океана:

— Смотрите, догоры! Вот — Охотск, где двадцать лет назад вспыхнула лихорадка, куда манила нашего Эрнеста неловленая рыба, да Читинская тюрьма не пустила. Ниже — родная Майорычу Зея, еще ниже — Амур. В Приамурье золото добывалось за полторы тысячи лет до нашей эры. Чуть выше — золотой Алдан. Здесь мы сидим, языки чешем. А под нами — Китай, Япония, Филиппинские и прочие острова. И вот тут Австралия, где золото из россыпей получают провеиванием, причем до шестидесяти граммов на кубометр. А с этой стороны Тихий океан омывает берега обеих Америк. Никто не знает, когда и откуда брали этот блестящий металл ацтеки и инки, он шел у них только на украшения, но его было столько, что испанские конкистадоры грабили инков более ста лет. Один из них, некий испанец Мартинес, вроде бы видел весь город в золоте и назвал его Эльдорадо, что значит по-испански «золотой». Позже этот город искали многие и не нашли. Говорили, то ли он погрузился, как древний град Китеж, в озеро, то ли сами инки все богатства бросили в озеро, чтоб не достались конкистадорам. А потом кому-то из этих испанских авантюристов пришла в голову мысль искать драгоценный металл в недрах завоеванных стран — и открыли богатейшие россыпи в Бразилии. В связи с этим открытием мировая добыча золота в восемнадцатом веке резко возросла. В тысяча восемьсот сорок девятом году вспыхнула первая золотая лихорадка вот здесь, в Калифорнии.

Отсюда золотой вал покатился на север и ударился в берега Аляски, Семнадцатого августа тысяча восемьсот девяносто шестого года американец Джордж Карнт нашел золото на Клондайке. Тропой Мертвых Лошадей двинулась длинная вереница золотоискателей, и на Юконе вспыхнула пятая золотая лихорадка. Рукав Кроличьего ручья назвали Эльдорадо. Клондайк и Эльдорадо стали символами быстрого обогащения, а день открытия Клондайка — семнадцатое августа — днем рождения Золотой Аляски. Итак, что же мы видим, догоры?! От Охотска до Австралии, от Австралии до Аляски вокруг Тихого океана — всюду и в разное время добывалось золото! Ясно?

Билибин вскочил и уперся взлохмаченной головой в туго натянутый скат палатки. Сбился с ритма барабанный бой дождя, а бязь над его головой потемнела и стала протекать.

— Ясно?!

— Что — я-я-ясно? — спросил Эрнест, поднялся с тополевого сутунка, подошел к начальнику и, чтоб не протекало там, где уперся Билибин головой, провел, сильно нажимая пальцем, по скату вниз до боковой стенки. Вода заструилась по его следу и перестала просачиваться в палатку.

— Вы видите, догоры? Вокруг Тихого океана когда-то в далекие геологические эпохи образовался, весьма возможно, золотой рудный пояс. Видите? А коль вокруг океана был такой наборный поясок, расположенный тут и тут, то он должен проходить и здесь,— Билибин одну ногу поставил на Чукотку,— и здесь! — другую на Колыму.—

Здесь, на Чукотке и на Колыме, замыкается Тихоокеанский золотой пояс! Здесь — его пряжка! — Юрий Александрович опустился на землю, сел перед Тихим океаном, опять скрестив ноги, как Будда, и, наслаждаясь произведенным впечатлением, широко улыбнулся:

— Ясно, бродяги, где надо искать золото?

Бродяги то зачарованно смотрели на щедро осыпанные богатством берега Тихого океана, то с восхищением на своего Будду:

— Умный начальник! Симбир шаман — начальник!

— Б-б-башковит.

От таких похвал Юрий Александрович зарделся:

— Не я один так думаю. Есть у меня в Горном институте друг Сергей Смирнов. Наверняка большим ученым будет. А пока — преподаватель. Вот он-то и поделился со мной мыслями о закономерном размещении металлов, в частности олова, о Тихоокеанском оловорудном поясе мезо-кайнозойской складчатости... А я прикинул это к золоту. Все это пока предположения. Но мы установим законы и по законам, а не по легендам о каких-то Борисках, будем искать олово, золото и любые металлы, сидя над картой.

— Х-х-хитрые... Будете сидеть в своих городских кабинетах и увидите, где золото лежит?

— Примерно так. Но сначала надо всю страну облазить, покрыть геологическими съемками...

— Юрий Александрович, а не м-м-махнуть ли нам на Колыму?

— Не-ет,— замотал кудлатой головой Билибин.— Я начну расстегивать золотую пряжку па Чукотке. Об этом уже переговорил кое с кем в Геолкоме. И вы, догоры, если хотите со мной на Чукотку,— всех возьму!

— А что там на Чукотке? Тундра голая, б-б-бродить скучно... Да и нюхал ли кто там золото?

— Нюхали, Эрнест Петрович. Американцы. До революции. Большого золота не унюхали, но оно там есть.

— Колыма лучше. Тайга! И зверь нестреляный, и рыба — в реку войдешь — с ног валит. И золото есть. Не один же Бориска искал его. В позапрошлом году мы вместе с братом собирались на Колыму. Жаль, денег не набралось у Якутского правительства. А вы, Юрий Александрович, как вернемся с поля, поговорите с моим братаном. У него такая з-з-записочка есть про колымское золото, что враз вас на Колыму сагитирует.

— Нет, только на Чукотку! Да и Геолком не разрешит на Колыму. Там, в Геолкоме, такие мастодонты, троглодиты и тираннозавры, каких ни в одном палеонтологическом музее нет. Из них песок сыплется, но зубы целы, правда вставные. На Чукотку-то я уговорю. Козырь есть — американцы там золото мыли. А про Колыму нечего и заикаться — колымского золота никто не видел, легендам о Бориске не поверят...

— А записочка у моего брата?..

— Нет, Чукотка вернее. Мое Эльдорадо — Чукотка!

«В поле мы так и не договорились — на Колыму или на Чукотку, — вспоминал много лет спустя Эрнест Петрович Бертин.— Полевой сезон закончился. Наша партия вышла на Усть-Укулан. На пристани Билибин связался по телефону с прииском «Незаметный» и узнал, что геологи, начальники других партий, почти все собрались и завтра устраивают вечер полевиков, ждут только Билибина. Юрий Александрович ответил: буду!

Он отдал мне распоряжение готовить партию в обратный путь, а сам взял полевые дневники, карты, шесть бутылок каким-то чудом уцелевшего спирта и на рассвете отправился в поселок Незаметный пешком один. От Усть-Укулана до Незаметного — семьдесят восемь верст. На вечеринку не опоздал.