#img_1.jpeg

 

Глава первая

ПО АМНИСТИИ

В городе закрыли тюрьму. Впервые широко, настежь, распахнулись ее массивные ворота. За ними простирался большой мощенный булыжником двор и бросались в глаза длинные приземистые здания по обе его стороны. Здания как здания — с дверями и окнами. Окна даже без решеток. На одной из стен — на гвоздях — красные ведра с конусообразными донышками, топоры и лопаты с красными рукоятками. Стоят деревянные лари с песком — простейший противопожарный инвентарь. Вдоль цементированных тротуаров за низеньким деревянным штакетником росла зеленая трава, отцветали в этот час красные и желтые граммофончики «ночной красавицы», млели под солнцем мясистые георгины и канны.

Прохожие с любопытством заглядывали в ворота, обменивались красноречивыми взглядами.

Во всей этой обыденности чудилась прохожим таинственность. Но это был только внешний двор. В конце его виднелись вторые ворота, за которыми находился глухой внутренний двор с помещениями для заключенных.

Городская тюрьма занимала огромный квартал в центре города. Построили ее в прошлом столетии. Высоченный толстый забор окружал ее со всех сторон. Над забором на вогнутых козырьком внутрь двора железных штырях протянулись ряды колючей проволоки. По углам над забором властвовали деревянные вышки охраны. Сегодня вышки были пусты. Солдаты из взвода тюремной охраны играли у ворот с огромной овчаркой. Они менялись форменными фуражками и заставляли собаку находить ту, что принадлежала проводнику. Пес закидывал передние лапы на плечи одного, другого, обнюхивал фуражки до тех пор, пока не находил нужную. Он с опаской заглядывал в ворота, за которыми возникали и замирали знакомые на слух звуки, но доселе непонятные.

Из ворот в сопровождении охранника вышел мужчина в старом помятом костюме. Он нес, припадая на левую ногу, длинную лестницу.

Приставил лестницу сбоку ворот, ушел. Вернулся он с пожарным топором. Поднялся на предпоследнюю перекладину и, упрочившись там на здоровой ноге, принялся сбивать петлю, на которой держалась длинная, во все ворота, вывеска.

Мужчина работал молча, с каким-то злым удовольствием; на плечи, голову сыпались при каждом ударе кирпичная крошка, известковая пыль.

Против ворот останавливались прохожие, наблюдали, как неумело, но рьяно колотит топором по крючьям человек на лестнице… Заметив, что привлекает внимание прохожих, он картинно потряс над головой противопожарным инструментом и продекламировал:

— Сбейте оковы, дайте мне волю…

Появился начальник тюрьмы майор Турсунходжаев.

— Не свалитесь, Дурнов! Осторожнее! — прикрикнул он на того, кто сбивал вывеску.

— Я ее мигом, гражданин начальник! — ответил тот. — Я аккуратненько!

Турсунходжаев дождался, когда сбитая вывеска, жестяно гремя, повисла на последней петле.

— Что же стену как изуродовал, — заметил он. — Народное добро ведь!

— А я, гражданин начальник, завсегда с ним так, — весело и зло откликнулся Дурнов. — У меня специальность такая… — И с еще большим ожесточением принялся долбить кирпичи.

— Могила тебя исправит, Дурнов! А ну, слезай живо!

— А обед будет сегодня? — глумливо спросил сверху Дурнов. — Есть охота, гражданин начальник!

— Сейчас в ресторан позвоню. Закажу. Вам отбивные? Или лангет?

— Отбивные по ребрам! — хохотнул Дурнов. — Можно каклету по-пожарски. Или бефбризу… — Дурнов неторопливо спустился на землю.

Охранник помог Дурнову занести во двор вывеску и лестницу, проводил заключенного в камеру.

Через некоторое время он вышел из ворот тюрьмы с сумками в руке. Турсунходжаев не шутил, когда обещал Дурнову ресторанный обед: охранник направился в ближайшую столовую.

В тюрьме осталось трое заключенных. Завтра истекал срок их заключения. Двое мужчин и женщина. Сегодня мужчин свели в одну камеру. Накануне с каждым из них беседовал начальник тюрьмы.

— Что дальше думаете делать? — спросил он каждого. — Зима начинается. Вы могли бы устроиться на работу здесь, на одном из заводов. Подумайте…

— Подумаю, — сказал Дурнов. — Можно и здесь зиму прокантоваться.

Одинцов тоже пообещал подумать.

…Дурнов вернулся. Прогремел за спиной тяжелый засов.

— Чего вызывали-то, Мокруха? — С верхних нар спрыгнул второй обитатель камеры.

— Трудился, Ванюша. Вывеску тюремную сбивал…

— Если бог не фраер, скостит тебе за это пару грехов… А как же без тюрьмы-то, а? Нас-то куда потом?

— В санатории будут сажать, — рассмеялся Дурнов. — Потерпи, Цыган! Ох, и гульнем скоро! На всю катушку закатимся! И девочки будут, и все будет!

— Курева не достал, Мокруха?

— Достал, Ванечка! И подарочек тебе есть!

Дурнов отвернул полу пиджака и извлек из внутреннего кармана георгин.

— Как удалось-то?

— Купил, нашел, едва ушел. Еще бы дали, да ладно не поймали!.. Нюхай на здоровьице, Ваня!

Иван Одинцов принял цветок на широкие ладони и пошел туда, где было светлее, — под небольшое оконце.

Он стоял и бережно расправлял на ладони измятый, почерневший на изломах, сочный лапчатый лист георгина. Сам цветок был невредим: ярко-красные лепестки его на острых кончиках были белыми, они казались маленькими язычками веселого костра, уместившегося на большой ладони Ивана Одинцова, или Цыганка, как его звали за черные кудри и южную смуглость кожи, за большие веселые глаза под крутым изломом бровей. Нижняя губа его была изуродована шрамом. Молчал ли Цыганок, прислушиваясь или приглядываясь к собеседнику, улыбался ли — с лица не сходило насмешливое выражение, которое придавал шрам.

Сергей Дурнов сел на нары возле бачка с водой, оперся об отполированную спинами стойку и, разглядывая Одинцова, запел вполголоса дребезжащим тенорком:

— Собью оскомину. За все десять лет! — воскликнул он и выругался весело и длинно. — А припев, знаешь какой, Цыган? Ох, и песни раньше придумывали — сердце надсаживалось. Послушай припев-то…

— Ты и там побывал? — удивился Цыган.

— Побывал, — ответил тот нарочито безразличным голосом.

— Врешь, Мокруха! Оттуда не уходят. Из того святого места.

— Это я вру?!

Дурнов скинул ноги с нар, спустился и медленно, бочком, крадучись стал приближаться к Цыгану — приземистый, тонкие губы растянулись в недоброй ухмылке.

— Я, Цыган, даже на допросах правду говорю! Смотри сюда!

И, истерично закатывая глаза, дрожащими пальцами принялся расстегивать пуговицы рубахи.

— Смотри!

На покрытой редкими седыми волосами груди Дурнова синела татуировка — скала, и на ней три сосны.

Иван Одинцов, имевший за плечами полтора десятка лет воровского стажа, из которых около десяти отбывал в колониях и тюрьмах, вспоминал рассказы о том, кому удалось уйти с Соловков до срока. Бегство с далекого острова давало право на эту татуировку — скалу с соснами — и неограниченную диктаторскую власть среди своих.

Перед растерянным Цыганом стоял один из таких.

Лицо Мокрухи исказилось, глаза вылезли из орбит, в уголках губ появилась обильная пена. Мокруха медленно заваливался набок. Цыган бросился к бачку с водой, потом к двери и забарабанил по ней кулаками.

— Стой! — услышал он спокойный голос Мокрухи. — Всю контору на ноги поднимешь!

Цыган недоуменно оглянулся и в суеверном испуге прижался спиной к двери: посреди прохода между нарами стоял Мокруха и вытирал губы грязным носовым платком. Вот он поднял с пола цветок, оброненный Цыганом, понюхал и бросил на нары.

— Ну, иди сюда. Разговор есть… Закуривай.

Цыган опасливо и готовно поспешил к Мокрухе, раскуривавшему папиросу. Пальцы у Мокрухи дрожали.

— Стареть стал. И этим фокусом теперь ни одного следователя не купишь.

Цыганок смотрел на Мокруху с восхищением. Большие влажные глаза его глядели на старшего преданно.

Мокруха подмигнул Цыганку:

— Такие, сосед, дела… Кури! — и бросил пачку «Памира» ему на колени.

— Куда податься думаешь, как выйдешь? — спросил Дурнов минутой позже. — На завод пойдешь?

— К трамвайной остановке. Соберу бабки, обарахлюсь — и в столицу. А ты?

— Зима мне в столице не светит. На морозе ноги и руки в суставах ломит — терпежу нет… Обморозились они у меня. Здесь надо зимовать. Или на Кавказе…

— На чем тебя попутали-то, Мокруха?

— «Медвежонка» взял. В одной конторе связи. На целине. Вдвоем с дружком. Он на стреме стоял. Поделили гроши и в разные стороны подались. Триста верст, на попутной трясся до мозолей. Мечтал: отлежусь в вагоне. Приехал на вокзал — и к кассе. А меня у кассы под ручки. Только и успел на сигареты потратиться.

— И много было в «медвежонке»? — Цыганок ловил каждое его слово, каждый жест. А тот вместо ответа запел, картинно откинув голову на сплетенные под затылком пальцы:

Загремел засов, открылась дверь, в камеру вошел охранник с алюминиевыми судками.

— Тащи сюда, — повелительным тоном произнес Дурнов, и Одинцов с готовностью бросился выполнять приказ старшего.

— А ведь обед-то и впрямь ресторанный! — отметил он, заглянув в посудины. — Это в ресторанах порции такие придумали, чтобы сытого накормить. И морковочка звездочками и кубиками нарезана. Геометрия с подливкой.

Они ели каждый на своих нарах. Дурнов сыто потянулся:

— Вроде ничего обед-то, а?!

— Наравне с голодными терпеть можно, — ухмыльнулся Одинцов.

— Ну что ж, давнем минуток по шестьсот! — Дурнов положил в изголовье пачку папирос, спички, улегся поудобнее, закурил последнюю. — Еще ночь — и сутки прочь!

Они лежали и больше не разговаривали, хотя ни тот, ни другой не мог заснуть. Последняя ночь. Уснешь ли, нет ли — было безразлично, потому что все равно наступит рассвет, придет завтрашний день, а с ним — свобода.

Первым уснул старший. Но и во сне он тяжело ворочался на жесткой постели, бормотал что-то и трудно дышал. Иван вслушивался в едва различимые шумы засыпающего города: доносились в камеру звонки и скрежет трамвайных колес на повороте, гудение машин, бормотание и музыка, похожая на шепот, из какого-то уличного репродуктора — нельзя было понять ни слов, ни мелодии. Это были звуки другого мира, не регламентированного распорядком казенного дома. Настороженный слух ловил каждый такой шум. Ночь была полна этих звуков…

…В соседнем женском корпусе ждала наступления утра третья обитательница городской тюрьмы, Ольга Лихова. Ждала с нетерпением и боязнью. Боялась первых дней свободы в чужом городе, где не было ни одной знакомой души.

Вчера она согласилась пойти работать на завод. Там место обещали в общежитии. Все лучше, чем эти нары. И столовка, говорил начальник, обеды дешевые. За вредность молоко дают… Молоко! Тоже, сказал гражданин начальник, — молоко! За вредность!.. А если мне любая работа противопоказана? Двойную норму молока дадут?

«Эх, подружки, где вы теперь?» — думала Ольга.

Вчера из камеры ушли последние обитательницы — те, кому еще не вышел срок. Они не знали, в какую тюрьму их повезут, но были рады тому, что проедут в «раковой шейке» по городу, потом в вагоне по железной дороге; не все ли разно, куда… Ревела только одна. И ругалась здорово, эта средних лет, очень грузная и прожорливая Зайнаб, или Зинка, спекулянтка, барыга. Зинка — здешняя. Ей часто носили передачи из дома. То мясо жареное, то курицу. Фрукты. Зинка очень боялась похудеть: «Мой-то, Ахмедка, тулстых баб люби-и-т. Сам худой-худой, а тулстых любит, битана малай!» — и обгладывала золотыми зубами, обсасывала мослы и косточки, препарируя их до анатомической белизны. Но еще больше Зинка боялась перевода потому, что здесь, дома, рассчитывала на оправдание. Поймана она была с большой партией искусственного шелка, украденного на шелкоткацкой фабрике. Купила шелк Зинка почти задарма. Следователь добивался от нее, чтобы сказала, у кого купила. Но Зинка молчала, боялась, что выдаст она воров — не жить ей спокойно на воле, а не выдаст — поддержат.

— Правильно, Зинка! — хвалили ее в камере после очередного прихода от следователя. — Ты темни-темни.

А та садилась на постель, ноги калачиком, развязывала узел с едой и ела, ела и рассказывала о допросе, похваляясь тем, что опять никого не выдала, не проговорилась.

Зинка печалилась:

— Харуший тюрьма, зачем закрывать будут? Здаровый стинка, тулстый ришотка…

Сутки пробыла Лихова одна в камере на шестерых. Вчера еще было не так одиноко, просто непривычно. А сегодня нервы напряглись до предела. Она пробовала петь тихо, и получалось очень жалобно. Она пела громко, и низкий голос ее звучал гулко, как в бане, где воздух пропитан паром.

«Что же делать-то на этом заводе? Работать?.. За кусок хлеба? К станку меня не поставят, факт. Скорее сунут веник в руки, ведро и тряпку… Вот и работай, подоткнув подол! За столовскую бурду.

И будут на тебя коситься, будут присматриваться, приглядываться недоверчиво, может, следить за каждым шагом. Ценные вещички в общежитии станут прятать, хранить подальше от нее, Ольги Лиховой».

И Лихова сжималась в комок, прятала горячие руки меж холодных коленей, чувствуя недружелюбные взгляды тех, с кем придется жить в общежитии, обедать в заводской столовой. «Воровка». Все будут знать, что рядом воровка.

На воле она смело ходила по улицам, ездила в трамваях и автобусах, сидела в ресторанах в компании своих, и никто из тысячи прохожих, попутчиков, соседей не знал, не догадывался, глядя на нее, красивую, может, только чуть небрежно одетую, — кто она. Для всех была она обычным человеком среди прочих людей. Только она одна знала о себе все.

«Ладно… Поживем — увидим… Скорее бы утро!»

…Долга бесконечно последняя ночь в тюремной камере. Уснуть бы, да разве уснешь? Таблеток бы каких сонных! Перешибить бы бессонницу…

Лихова закрывает глаза, старается дышать ровно, в такт ударам сердца.

И когда дрема уже, казалось бы, накрепко наваливается на усталый мозг, врывается тревога. Что сулит, как встретит завтрашний день, что ждет ее на воле?

Лихова откидывает шерстяное одеяло, садится. С тоской вглядывается в оконце под потолком: темен его квадрат, долго до рассвета, душно под одеялом.

Она опускает ноги на пол, нащупывает пальцами туфли и встает в одной рубашке грубого полотна между голыми нарами. Подол у рубашки узок, хлопает по коленкам, мешает ходить. Щелкают по пяткам туфли, не застегнутые на ремешки.

Длинная прядь прямых черных волос выскальзывает из-за уха, опускается на лоб, но она не поправляет прическу, меряет мелкими шагами проход между нарами, думает.

Разве такие туфли она, Ольга, носила, такие рубашки?! Ха! Чего-чего, а тряпки у нее были! Хватало тряпок! Если бы не завалились прошлый раз — было бы еще больше: комиссионный магазин взяли в центре города, самый большой. Ох, и ловко было сработано! А кто продумал весь путь до полок комиссионного? Она!

Магазин в центре квартала находился. И рядом все магазины. Только с самого угла была редакция какой-то газеты. Снаружи около нее сторожа не было. Не охранялся и книжный магазин, тот, в котором в углу скелет стоял да всякие банки-склянки с препаратами…

Труднее всего было остаться в редакции на ночь.

Ольга выведала все: и когда сотрудники не работают вечерами, и когда уборщица кончает мыть полы и, набив мешок бумагами из проволочных корзинок, уходит. Потом приходит ночная вахтерша, запирает входную дверь и ложится спать на диван в кабинете. Кабинет этот в конце длинного коридора…

Ольга пришла к концу рабочего дня, спряталась в каморке под лестницей. В ней было тесно, как в собачьей будке; стояли ведра, щетки, метелки, кем-то забытые или брошенные галоши. Было темно, пыльно и хотелось чихать.

Она дождалась, когда вахтерша прогремела чайником. Потом заскрипел диван: легла спать… Ольга открыла дверь. В одиннадцать пришли Артык-Бечора, Жорик-Студент. Грузовую машину Филин поставил за углом, на тихой улице.

Они пробили ломиком стену и оказались под прилавком книжного магазина, потом вторую — в магазин наглядных пособий, а уж оттуда — в дальнюю комнату комиссионного. Неяркий свет падал от уличного фонаря через широкие окна на прилавок и полки. Слышны были шаги прохожих, их разговор. Кто-то покупал у сторожа папиросы. А они снимали с полок отрезы тканей, сдирали с плечиков пальто и шубы, вязали узлы из бархатных скатертей, сносили все к двери на улицу, чтобы сразу в машину — и айда!

Украсть легко. Концы спрятать, след запутать — задача. А еще труднее — сбыть барахлишко, особенно шитое. С золотом просто, с кольцами со всякими там, цепочками: переплавил, изломал — и барыгам. Золото — как соль — не пахнет. А тряпки…

На тряпках и попутали, повязали всех, кроме Филина.

Лихова ходит из конца в конец камеры: семь шагов туда, семь — обратно, подол по коленям — шлеп, шлеп, шлеп. Ходит, спрятав ладони под мышками. То хмурится, то усмехается своим мыслям.

…Время тянется медленно. Осень на дворе. Ночь — что ни сутки — длиннее. Последние заключенные старой городской тюрьмы ждут, когда посветлеют квадраты высоких оконец в камерах.

А ночь нескончаема, как первый допрос…

 

Глава вторая

БАБЬЕ ЛЕТО

До конца работы оставалось полчаса. В кабинет вошла секретарь-машинистка Ниночка. Не поднимая головы от колонок цифр блиц-анализов, директор знал, что вошла Нина. И знал, зачем.

— Мне можно за Вовкой? — робко спросила она.

У Ниночки трехлетний Вовка в детском саду. Там очень строгая воспитательница. Даже не столько строгая, сколько требовательная. И, может, вовсе не требовательная. Просто у нее, немолодой уже женщины, кроме тридцати шести детсадовских, есть трое своих, школьников. Их надо накормить, напоить, обстирать. Поэтому она не любит опаздывающих папаш и мамаш: «У меня тоже семья…»

— Можно, — разрешил Дорофеев, кивнув кудрявой седеющей головой, и проводил ее долгим взглядом.

Нина опустила предохранитель замка, закрыла за собой дверь. Раздался мягкий щелчок.

Теперь директор остался наедине со своими директорскими делами и заботами. Может, на час, может, на два. Он ценил эти часы. В течение дня приходилось решать множество оперативных вопросов — обеспечение, сырьем, финансирование строительства, разбирать новые технологические схемы. Все это создавало хороший настрой на обдумывание наиболее важных задач. Их он и оставлял на часы, когда оставался один.

Щелкнул замок, а через полминуты на полированном большом столе вспыхнула синяя лампочка, укрепленная в желтом патроне, — звонили из города.

Прежде чем снять трубку с рычага, Сергей Петрович закрыл глаза, большим и средним пальцами левой руки потер веки от носа к вискам, снял трубку.

— Дорофеев? Добрый день!.. Это я. Ты очень занят?..

Директор узнал по голосу — звонкому, чуть насмешливому — Гулямова, первого секретаря горкома партии. Лампочка на столе погасла.

— Здравствуйте! Я слушаю.

— Ты очень занят, спрашиваю?

— Не очень…

— Хочу тебя взять в одно место…

— В какое?

— В тюрьму. Хочешь поглядеть?

— Тюрьму? Нет, не очень. — Дорофеев чуть улыбнулся, помял пальцами веки.

— Я серьезно. Тюрьму закрываем. Ты когда-нибудь был в тюрьме? — Голос у Гулямова веселый. — А то Туляганова позову… Пожалеешь!..

Туляганов — директор машиностроительного. Этому палец в рот не клади. Но что может выгадать директор для своего предприятия от того, что в городе закрыли тюрьму? Оборудование? Строительные материалы, инвентарь?.. Конечно — здания! Но Дорофееву здания в городе не нужны: завод и поселок — за городской чертой.

— Ладно-ладно, не пугай Тулягановым. И так ему всегда все в первую очередь. А нам, химикам, ничего!

— Не плачься, бедный директор. Уж ты-то своего не упустишь!

— Так зачем все-таки я тебе понадобился, Мурад Гулямович?

— Не догадываешься?.. У тебя не хватает рабочих?! Мы тут посоветовались и решили дать несколько человек…

— Постой-постой! Каких человек? Уж не заключенных ли? — воскликнул Дорофеев.

— Зачем «заключенных»? Бывших заключенных!.. Начальник тюрьмы звонил. Кому срок вышел, кому зачеты какие-то. Одним словом, трое согласились остаться работать в городе. Тебе их и дадим… Как смотришь?

— Наградите лучше Туляганова! — предложил Дорофеев и услышал, как хохотнул Гулямов. — А то обидится…

— Нет, к тебе прикрепим, Сергей Петрович! У тебя и с жильем благополучно, и коллектив крепкий… И еще, знаешь, скажу честно, побаиваемся их в самом городе оставлять… Базары, рестораны, вокзал… Соблазнительно! А ты на отшибе. И всегда на виду будут в поселке.

— Коллектив крепкий, — повторил директор за секретарем горкома. — Коллектив, конечно, ничего. А случись что с ними? Тогда что?! Первый же на бюро будешь обвинять и партийную организацию, и меня. Так ведь? И не видать коллективу звания коммунистического. У нас, сам знаешь, даже от уполномоченного милиции отказались в поселке. Дружинники за порядком следят.

— Вот и пусть дружинники смотрят, — согласился Гулямов. — Берешь или нет, наконец? Как члена горкома спрашиваю! Или приеду и соберу у тебя партбюро, чтобы с тебя ответственность снять!

— Дай подумать, Мурад Гулямович. Я бы и сам хотел посоветоваться с коммунистами. Не сегодня же их забирать! Прикинуть надо, куда работать поставить, где жить будут. Они же, наверное, ни черта делать не умеют, кроме как воровать.

— Возможно… Учите! Научатся, если захотят.

Сергей Петрович встал, не отрывая трубку от уха, поглядел в окно, за которым виднелось хитрое переплетение труб сернокислотного цеха и гофрированные, из шифера, бока сырьевого склада. Снизу, из вестибюля, донесся приглушенный лестничными маршами и дверями долгий звонок: кончился рабочий день сотрудников заводоуправления.

— Сегодня уже ничего не успеем. День кончился.

— Ладно. Завтра заберете. Как думаешь, подо что здания использовать лучше, Сергей-ака? Хорошие здания, прочные…

— Прочные… Швейной фабрике отдайте… Или под склады.

— А если больницу?

— Души преступников лечили в казенном доме, теперь недуги телесные. Что ж, в этом есть что-то символичное! — пошутил Дорофеев.

— Может быть, и так. Там, говорят, даже цветов и деревьев, как в парке… Ну, значит, завтра?..

— Да, если не против, сегодня смотри тюрьму без меня. А завтра приедем за пополнением рабочего класса…

— Ты так не шути! Из них нам делать рабочих! В частности, тебе. Отвечать за них нам, никому больше…

— Правильно все это. Завтра за ними парней пошлем из штаба народной дружины. Как думаешь? Или самому ехать?

— Смотри сам. Ну, у меня больше вопросов нет, когда привезете на завод — позвони.

— Непременно.

Дорофеев положил трубку, потер пальцами покрасневшее ухо, аккуратно сложил бумаги, лежавшие в развернутой папке, и завязал тесемкой. Затем поднялся, прошелся по ковровой красной дорожке до двери и обратно, вдоль длинного крытого бледно-зеленым сукном стола, за которым проводил совещания.

Был Дорофеев чуть ниже среднего роста и, несмотря на пятьдесят с лишним лет, по-юношески строен и подвижен. На матовом с небольшим загаром лице привлекали внимание серые широко поставленные глаза, которые смотрели на все — и на собеседника, и на окружающие предметы — с чуть иронической доброжелательностью и интересом. Сегодня он был одет в серый спортивного покроя пиджак, узкие чуть посветлее пиджака брюки и черную трикотажную рубашку. Засунув руки в карманы пиджака, наклонив упрямо голову, он задумчиво разглядывал блестящие острые носки черных туфель. Подошел к столу, снял трубку.

— Мне начальника тюрьмы, — попросил он. И, услышав после гудков мужской голос, представился: — Директор суперфосфатного Дорофеев. Здравствуйте! Звоню после разговора с секретарем горкома. Что за людей нам даете? Мужчины, женщины? Возраст? Имеют ли какие профессии? Надо заранее подумать, куда их поставить, куда поселить. Понимаете?

— Понимаю… Так вот… Лихова Ольга Михайловна. Двадцать один год. Судима за кражу. Профессии не имеет. Окончила восемь классов, воспитывалась до пятнадцати лет в детдоме… Дурнов Сергей Евдокимович… Сорок восемь лет… Шесть судимостей. По образованию бухгалтер. По специальности не работал. Одинцов Иван Платонович… Двадцать семь лет… две судимости… знает сварочное дело, слесарное… Еще что?

— Семьи есть у них? Родители, может, дети?

— У Лиховой нет… У Одинцова — мать. Учительница. В Сибири. Переписывается с ней. У Дурнова вроде никого нет. Отсидел восемь лет. С зачетами.

— Ну хорошо. Завтра приедем.

— Завтра? — переспросил тот и пожаловался: — Кормить их нечем. Из столовой беру обеды.

— Завтра у нас обедать будут.

«Надо посмотреть, к кому подселить можно, — подумал Сергей Петрович. — И зайти в штаб дружины».

Синяя лампочка вспыхнула вновь. Дорофеев снял трубку. Звонила жена.

— Задержусь на час еще. Срочное дело. Тюрьму закрывают. Троих преступников на завод возьмем, Лидочка. Ты ела?

— Я подожду тебя, Сережа. А это не опасно?.. Ну, эти преступники? Они, может, еще и убивают…

— Полноте! — откликнулся Дорофеев, но не очень уверенно. — Уж так и убивают…

Дорофеев вышел на низенькое, о двух ступеньках, широкое крыльцо заводоуправления, прищурился: повисшее над далекими горами огромное солнце уже потеряло свою нетерпимую для глаз яркость. Горы были фиолетовыми, а лощины — черными: там уже наступил вечер. Снежные вершины излучали розовый свет. До самых гор раскинулась степь, которую прорезала линия высоковольтной передачи. Она тоже была розовой.

Несколько лет назад степь начиналась отсюда, от берегов сая, чьи бурные воды глубоко прорезали глинистую почву.

Все: и заводские корпуса, и мачты опор в степи, а рабочий поселок на другом берегу — построено при нем. Им, Дорофеевым!

От завода в поселок ведет шоссе. Оно круто спускается от завода к реке к за мостом также круто поднимается к поселку. Шоссе обсажено молоденькими карагачами и акациями. Недавний небольшой дождь оставил на пыльных листьях оспины. Деревья казались неживыми. Но и ими гордился Дорофеев, потому что вырастить их было труднее, чем буйные сады в поселке. Воду возили сюда в автоцистерне.

В этот час дорога была безлюдна. Сергей Петрович вошел на мост, облокотился на массивные железобетонные перила. Под ногами гудел могучий поток. Крепкий мост вздрагивал, сдерживая стремительные воды; за мостом, вырвавшись на свободу, сай широко растекался. Под высокими берегами у воды, сидели рыбаки: на быстром мелководье хорошо брала маринка.

Тихий вечерний ветер принес длинную и легкую, как дым, паутину бабьего лета. Белая прядь поплыла над рекой и скрылась с глаз.

Вот и осень пришла. Шестая его осень в этом краю, на этой рыжей, опаленной солнцем земле!

Ветер донес из поселка музыку. Дорофеев потер пальцами веки и принялся ходко взбираться на крутой правый берег. «Откуда все-таки берется эта паутина? Химик, а не знаю… Какое хорошее название — бабье лето…»

Он уверенно и широко шагал тенистыми улицами поселка. На седеющую голову, на плечи иногда падали тяжелые, точно литые, листья серебристого тополя. Они срывались с ветвей и падали на землю почти отвесно, не кружась, эти тяжелые листья, отливающие золотым глянцем снаружи и белой бархатистостью изнутри. Легкий ветер не мог их смести в арыки, и они берестяно шуршали под ногами.

За деревянными штакетниками во дворах-садах коттеджей итээровцев жаркими бездыханными кострами полыхали кроны абрикосовых и урюковых деревьев. Листья винограда стали багряно-фиолетовыми. На длинных лозах над беседками висели, укутанные в марлю, тяжелые грозди черного крупного чараса, оранжевого и черного кишмиша, янтарного хусайне, ягоды которого похожи на дамские пальчики. На яблоневых и сливовых деревьях еще держались, несмотря на осень, плоды. Их берегли на ветвях, чтобы дольше сохранить, а они шлепались на дорожки, в газоны: над поселком в безветренные дни стоял кисло-сладкий запах испорченных фруктов.

Сергея Петровича всякий год поражало обилие красок азиатской осени. Точно могучая природа, не израсходовав всех сил за длинное лето, решила перед ненастьем щедро раздать их каждому деревцу, кустику, цветку: «Смотрите, вот что еще я могу!»

Директор шел поселком, в котором каждая улица и квартал, каждый дом были знакомы, как обстановка собственной квартиры. Сергей Петрович помнил, когда какое здание построено, кто в нем первый поселился и кто живет нынче.

Он шел и отвечал на уважительные поклоны встречных, улыбался и отрицательно качал головой на приглашение хозяек и глав семей, сидящих в этот вечерний час за накрытыми столами в виноградных беседках или у распахнутых окон.

— Приятного аппетита! Спасибо!.. Не могу, домой надо, — отвечал он и улыбался открыто, широко, сознавая, что радушие всех людей искреннее, сердечное.

…Дорофеев поднялся на высокое крыльцо, открыл дверь, над которой висела фанерная табличка: «Штаб народной дружины». В штабе за единственным столом у телефона сидел дежурный Петя Зайцев, электрик ремонтно-механического цеха. При виде директора он живо поднялся, встал по стойке «смирно», доложил:

— Дежурный по штабу народной дружины дружинник Зайцев! Патруль на обходе. Никаких происшествий, Сергей Петрович, в поселке не произошло! — и покраснел от волнения. Сперва залились краской его чуть лопушастые уши, потом щеки и лоб.

За необычайную застенчивость и способность краснеть по каждому поводу на заводе его прозвали Розовым Зайчиком. А когда его называли так девчата, он вообще становился кумачовым.

— Кто в патруле? — поинтересовался Дорофеев и присел на стул напротив дежурного.

— Эркин Валиев, Гена Половников, Ира Сухомлинова, Хамро Юсупов… Они скоро вернутся, Сергей Петрович.

— Это которая Ира? Аппаратчица? Она из общежития ведь? Да ты садись, что стоишь?!

— Из общежития, беленькая такая.

Петя Зайцев сел, потрогал телефон, провел ладонью по голове. Его явно стесняло присутствие директора, и он не знал, куда девать руки.

— Сказать вам новость, Зайцев?

— Новость? — переспросил неуверенно Петя, и лицо его начало заливаться краской. — Скажите…

— Тюрьму в городе у нас закрывают, Петя. Слышал?

— Закрывают?.. Вот это здорово! — воскликнул он возбужденно и секундой позже уже более спокойно спросил: — А куда же всех жуликов?! Воров, взяточников, убийц? На волю, да? Всех?!

— Нет, зачем же всех. Для таких, кому еще положено сидеть, место найдется. А кого можно — освободят. Нам на завод троих таких пришлют.

— Нам?! — Зайцев не знал, хорошо или плохо то, что на его завод пришлют трех бывших преступников, радоваться этому или печалиться.

— «Бывшие», — повторил он, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. — Бывшие… А может, они вовсе не бывшие! А самые настоящие! И будущие! А, Сергей Петрович?! Такие, что встретят завтра втроем нашего заводского работягу, финку к горлу: «Жизнь или кошелек!» Может, они такие «бывшие»?

— Кто же их знает, Зайцев, — помедлив, задумчиво ответил Дорофеев. — Возможно, и такие… Тюрьма ведь не дает гарантийных справок. Такой-то, мол, был вором, а теперь исправился, можно кошельки и вещи не прятать.

— Да, конечно! — без воодушевления откликнулся дружинник. — От них хоть прячь, хоть не прячь…

— Надо попытаться сделать из них людей. Понимаешь? Дать такую возможность надо. Поработают, получат специальности… делом полезным займутся. Труд, знаешь, Зайцев…

— Знаю! Из обезьяны человека сделал, да? И вообще, облагораживает… Ага? — Петя глядел на Дорофеева зелеными кошачьими глазами. В глазах прыгали лукавинки.

— Верно, Зайцев… Надо пытаться. Если есть в этих людях хоть что-нибудь хорошее — разбудить. А всю дрянь выпарить, выжечь!.. Я вот думаю о чем, Зайцев: надо ли знать всем на заводе, что они из тюрьмы? Не осложнит ли это их врастание, что ли, в коллектив, их жизнь? Или, наоборот, дать им понять, что на заводе знают, кто они, откуда и почему оказались среди нас?

— Так ведь все равно не скроешь! Один человек узнает — все знать будут, Сергей Петрович! Да и чего с ними чикаться! Ну, миндальничать, что ли! Пусть они знают, что мы все знаем. Знаем и доверяем. Но не очень-то верим.

— Как же это так: доверяем и не верим? — Правая бровь у директора вопросительно поднялась, образовав на лбу две продольные складки.

Петя смешался, вскочил со стула:

— Я вот так думаю, Сергей Петрович. К примеру, Эркин Валиев разрешает мне учиться ездить на своем мотороллере. Он мне уже доверяет ездить одному. Только, говорит, не угробься. Машина, говорит, черт с ней, починим, а сам не разбейся! Выходит, не верит еще пока, что умею ездить, да?.. А доверяет. Я сяду за руль, а он рядом бежит, пока не запыхается… Мы же этим «друзьям» оборудование доверим. Спать на соседних кроватях с нами будут, обедать в одной столовой. Это что — доверие?! А веры у меня лично им нет. Я, конечно, им ничего такого не скажу, Сергей Петрович! Вида даже не подам. А присматриваться обязан, верно ведь?

— Ну, положим. — Дорофеев вдумывался в слова паренька и был доволен, что они созвучны с его мыслями. — Ну-ну…

— Пусть не думают, будто великое одолжение нам делают! Что осчастливили нас своим приходом. Ни цветов, ни пирожных не будет! Пусть спасибо скажут. Ведь верно?!

— Ни цветов, ни пирожных… И спасибо они пока не скажут. Может, потом.

— Еще, по-моему, чтобы не нянчиться с ними. Не детский сад. И не тюрьма у нас. Я бы их прямиком привел в красный уголок, ткнул носом в моральный наш кодекс и сказал: «Вот по этим законам живем мы. И вам по ним придется жить. А все остальное — не по правилам!»

— Не слишком ли круто? Так вот, сразу!

— И совсем, по-моему, не круто. Не в космос же их запускать собираемся без тренировки. Жить правильно, по-моему, не перегрузка, а нормальное состояние.

— Так ведь они не совсем нормальные в смысле понимания жизни, Петя, — заметил Дорофеев. Ему явно нравилось беседовать с этим прямолинейным пареньком. — Может, для них нормальная жизнь как раз перегрузка, а?

— Так что же получается, Сергей Петрович?! Выходит, вроде космонавтов они. Сначала на качелях их покатаем, чтобы голова не кружилась, потом в самолет, потом с парашютом, потом с катапультой, да? А я против! Я так считаю — вымазались в… — Петя, не докончив фразу, смешался. — Ну, одним словом, если человек долго в бане не был, то надо ему свою грязь сразу смывать, а не так, чтобы сегодня башку вымыть, завтра — шею, послезавтра — ноги. Сразу вымылся, сразу переоделся. Скажете, не верно? Делу их научить — это пожалуйста! На это время им нужно дать. С этим мы обязаны считаться. А от воровства отучаться постепенно нельзя.

— Ужасно ты мудрующий парень, Зайцев, — одобрительно сказал Дорофеев. — Молодец!

— Какой есть! — запальчиво откликнулся тот, возбужденный, уверенный в своей правоте, и засмущался, поняв, что надерзил, сказал потухшим голосом: — Вы извините, Сергей Петрович! Это у меня нечаянно.

— Да нет, чего же! — рассмеялся Дорофеев добродушно. Он поглядел в распахнутое окно: на улице было темно; вечер шуршал в шершавых листьях молодого карагача, раскачивал оконные рамы.

— Пожалуй, не дождусь, пойду… А дело вот какое: завтра утром надо привезти этих троих на завод. Кому за ними ехать? Подумал, может, вам, дружинникам, поручить.

— Нам так нам, — согласился Зайцев.

— Договоритесь, кто из вас поедет. Потом мне позвоните. Чтобы не из первой смены были… Возьмете автобус.

— Позвоним, Сергей Петрович!

Петя проводил директора до двери.

«Хороший парень, — с какой-то волнующей, почти отеческой нежностью думал по дороге домой Дорофеев, о Петре Зайцеве. — Добрый, честный. И — теплый изнутри. Как ломоть свежего хлеба…»

Ветер сметал с тротуара и дороги в арыки сухие листья акаций и карагачей. За деревянными штакетниками во дворах жгли из них костры: кучи волглых листьев горели неярко, дымили. Сладкий запах жженого вишневого листа плыл над улицей, над поселком. Запах был как у хорошего трубочного табака. Только с привкусом грусти.

…Сергей Петрович вытер ноги о влажную тряпку, расстеленную на парадном, нажал кнопку. Через несколько секунд засветились квадратики дверной фрамуги: это Лидия Федоровна включила свет в прихожей. Сергей Петрович знал, что ровно через четыре секунды вспыхнет лампочка над парадной дверью. Жена уже у двери, хотя легких шагов ее по дорожке, сплетенной из каких-то водорослей или жестких трав, никогда не слышно.

— Это я… — тихо произнес Сергей Петрович.

Лидия Федоровна открыла дверь, приняла пальто от мужа и повесила на круглую деревянную вешалку.

Директор завода занимал коттедж из четырех комнат, длинной прихожей и большой, во весь дом, застекленной веранды, выходившей в сад. На веранде до сих пор с самой весны стояли обеденный стол и кровати: здесь все жаркое лето была и столовая, и спальня. Душными вечерами сам Сергей Петрович или Лидия Федоровна щедро поливали из шланга дорожки, грядки и клумбы, кроны фруктовых деревьев. После этого распахивали окна, выходившие с веранды в сад. В помещение врывался уже не жаркий, а процеженный через мокрую листву, остуженный ветер. С деревьев на землю и на цветы в клумбах долго падали капли, и шум этот — ровный, нечастый — был схож с шумом уходящего дальше дождя.

Под эту капель супруги ужинали, сидя друг против друга. Потом смотрели телевизор или читали, пили чай. На столе под накрахмаленными полотняными салфетками всегда стояла ваза с фруктами.

Небольшой ягодник в конце двора и фруктовые деревья вырастила Лидия Федоровна. Посадила она их на второй год после приезда от доброты душевной, искренне веря, что на следующее лето особняк займут другие люди, скорее всего новый директор с семьей, и вспомнят их, Сергея Петровича и Лидию Федоровну, находящихся уже далеко, дома…

Уехать не пришлось ни на следующий год, ни даже на пятый. Лидия Федоровна развела вдоль веранды цветник. Год назад садовод соседнего колхоза старик усто-Мурад привил на ее красные розы необычайно красивые — «Победу» и «Президента Гувера». Розы цвели с мая до конца октября, даже в ноябре — до первого заморозка. В больших цветочных горшках пышно расцвели хризантемы — белые, чуть прозрачные, будто вылепленные из воска, желтые, красные. Хризантемы с вьющимися, почти кудрявыми, лепестками и с лепестками длинными и острыми.

Лидия Федоровна была ровесницей мужа, но казалась старше его. Больше всего ее старила не седина, а покорно опущенные узенькие плечи и непроходящее скорбное, какое-то иконно-мученическое выражение сухощавого лица.

Особенно сдала она, когда единственная дочь Оленька окончила университет, вышла замуж за однокурсника и вместе с мужем уехала в Воскресенск. То, что Ольга с Игорем попали при распределении на Воскресенский завод, вначале даже обрадовало Лидию Федоровну: «Теперь, может, и мы быстрее уедем. Только бы Сергей Петрович захотел этого и начал хлопотать…»

Но он все не хотел. Ему нравилось здесь. Подруг или близких приятельниц у Лидии Федоровны не было. Долго, очень долго она только и ждала возможности вернуться на старое место. Жила надеждой. Поэтому и мебелью не обзаводилась и садом и цветами занималась, чтобы убить время. Она мало куда выходила из дома: раза два-три в неделю ездила автобусом в город — в магазины, на рынок, раз в неделю ходила с мужем в кино. Много читала.

За день несколько раз смахивала сухой тряпкой невидимую пыль со стульев, стола, влажной тряпкой обтирала кожано-жесткие листья фикуса, поливала цветы, собирала семена.

Фруктов на деревьях было много: еще висели на ветвях оранжевые с красными боками персики, гнулись ветки от фиолетовых, крупных, как куриное яйцо, слив. Воробьи и сизоворонки бесчинствовали в саду, клевали сочные плоды, и те обрывались и падали на землю. Лидия Федоровна слушала, как падают плоды: яблоки ударялись о землю гулко, упруго, сливы и персики шлепались, разбрызгивая сочную мякоть и сок вокруг. С алычи плоды осыпались с дождевым шелестом. Лидия Федоровна не могла привыкнуть к тому, как падают яблоки и персики, и, услышав, всякий раз испуганно вздрагивала.

Она нередко нет-нет и всплакнет в одиночестве. А сегодня, накрывая на стол, вновь затеяла разговор:

— Неужто зиму зимовать? Сил моих нет! Шестой год…

Сергей Петрович погладил ее руку.

— Может, и зиму. Скоро цех грануляции запустим… А в парокотельной ребята решили теплицу построить. Овощи зимой будут! — бодро воскликнул он, стараясь отвлечь Лидию Федоровну от грустных дум.

…Шесть лет назад его послали строить этот завод. А когда достраивал, предложили готовить из строителей кадры технологов, — и это он выполнил. И тут же был утвержден директором выстроенного завода. Вот уже три года руководил предприятием, совершенствовал оборудование и технологию, внедрял автоматику, механизацию и был счастлив в этой увлеченности делом.

— Когда же тебя, наконец, отпустят или переведут? Написал бы куда следует…

— Никуда я не буду писать! Поняла?! Мне здесь интересно, понимаешь? Если хочешь, поезжай к Оле или к сестрам. Погости зиму.

— А ты не сердись, Сережа! Как же я тебя одного оставлю? Обеды кто тебе будет готовить?

— Не маленький! Столовая есть… Ну что ты заладила? Ни-ку-да я сейчас не хочу ехать. Все! Разговор исчерпан!

— Сережа, не кричи ты на меня! — Веки у Лидии Федоровны стали краснеть.

— Извини. — Он взял из вазы большой краснобокий персик, очистил от замшевой кожицы, протянул жене: — Съешь, Лида… Ты совсем не ешь фруктов.

Как всегда, они обедали на застекленной веранде. Через ровные промежутки времени включался и выключался холодильник; когда мотор переставал гудеть, было слышно, как разбиваются о землю плоды.

— Позвони в детсад, пусть придут за фруктами, — сказал Сергей Петрович.

— Уже приходили…

— В поселковой библиотеке инвентаризация. Устаревшую литературу списать надо… Помогла бы, Лида…

— Ладно, — покорно согласилась она, понимая, что муж хочет хоть чем-нибудь отвлечь ее от грустных дум, от домашнего затворничества. — Завтра пойду.

Дорофеев не раз жалел, что с первых дней приезда не настоял на том, чтобы жена пошла работать: Оленька кончила среднюю школу в городе, школы тогда в поселке еще не было. Потом готовилась в институт. И пять лет Лидия Федоровна провожала дочь до автобусной остановки и встречала из института, предварительно закутав в одеяла кастрюльки с обедом для Сергея Петровича.

 

Глава третья

«У НАС НЕ ФИЛИАЛ…»

Петя Зайцев поднялся на второй этаж женского общежития, постучал в одну из дверей.

— Входите! — услышал он и осторожно так, чуть-чуть, чтобы можно было предупредить, не заглядывая в комнату, приоткрыл дверь: — Мужчина…

— Одну секундочку! — раздался испуганный возглас, потом шорохи и приглушенные голоса.

— Можно! Входите!

Петя переступил порог, от двери огляделся.

За круглым столом, покрытым скатертью с веселыми зелеными цветочками по всему полю, сидели Валя Орехова — аппаратчица сернокислотного и Рита Белоусова — лаборантка центральной лаборатории.

Зина Брыкина — счетовод из бухгалтерии — лежала в постели, укрывшись байковым одеялом. Свет от грибка, стоявшего на тумбочке у изголовья, освещал большую высокую подушку, рыжую голову на ней и плечи девушки, перехваченные белыми и розовыми ленточками. Она читала какую-то книгу.

Рита, смуглая, худощавая, расчесывала бронзовые волосы. Расчесывала она их как-то странно: не от корней к концам, а наоборот, к голове, резкими короткими движениями. Волосы сухо, металлически потрескивали.

— У тебя не волосы, а линия высокого напряжения, — сказал Зайцев. — Здорово, девчата!.. Я по делу, извините.

— Девочки! — воскликнула Зина. — Девочки, нас обманули! Не вижу мужчин, девочки! Это же Розовый Зайчик!.. Зайчик, где мужчины?

Петя смутился до слез. Поправил на рукаве красную повязку.

— Ты какая-то просто нахальная, Зина. Я по делу пришел…

— Девочки, да ведь Зайчик служит в народной дружине! Он пришел к нам наводить порядок! Он уполномочен проверить, нет ли в комнате у одиноких девушек посторонних мужчин. Так, Зайчик?! — не унималась Зина. — Вы приняли на себя обязанности полиции нравов, товарищи дружинники?

— Дура ты, Зинка, только не обижайся! — выпалил Петя.

— Хватит тебе, — одернула Зину Валя и вышла из комнаты.

— Оставь его в покое, Зинка, — сказала Рита и кивнула недочесанной головой на стул: — Садись! Чай будем пить… Не обращай на нее внимания, она шутит.

— Я знаю, — согласился добродушный парень и сел.

В комнате четыре кровати, круглый стол посредине, у двери — зеркальный платяной шкаф, тумбочки — у каждой кровати. Тумбочки застланы одинаковыми белыми салфетками. По тому, что находится на тумбочке, можно узнать многое о характере, вкусах, потребностях каждой, кто живет здесь: у Зины, например, тесно на тумбочке от сюрпризных коробок с духами и одеколоном, пузырьков и баночек с кремами, эмульсиями, лаками. Флаконы духов и коробочки с пудрой есть и на других тумбочках, но не в таком изобилии. На той, что у изголовья ближней к двери кровати, — стопка книг, толстых «общих» тетрадей в клеенчатых корках.

— А Люба когда из техникума вернется? — спросил Петя и кивнул на тумбочку с книгами. — Надо со всеми чтобы…

— О чем же ты беседовать с нами пришел, Зайчик? — затараторила неугомонная Зина, не отрываясь от книги. — О моральном облике молодого строителя коммунизма? Или о преимуществах природного газа перед завозным углем? Поговори лучше с нами про любовь, Петенька…

Петя отмахнулся от Зины, с надеждой взглянув на Риту. Голова у Риты стала неузнаваемой: взбитые волосы возвышались над ней бронзовым облаком.

— Прямо гоголь-моголь какой-то! — удивленно воскликнул юноша. — Так и пойдешь во дворец?

Рита рассмеялась.

— Что ты, Петенька! Я сейчас из этого гоголя-моголя сооружу, что захочу. Можно «девятый вал» Айвазовского или пирамиду Хеопса, а захочу — цветочную клумбу. Что тебе больше по сердцу, Заинька?

— Мне косы нравятся. Правда… Ты только не сердись, Рита.

— На что только не идешь, чтобы стать красивее! На голове стог сена соорудила, а ему теперь — косы подавай! Ты что пришел? Критику наводить?!

— Я же просил — не обижайся…

— Ну, ладно. Чего пришел-то?

— Вот все соберетесь — и поговорим. Ответственное дело вам поручается.

Вернулась Валя. В руках кофейник, тарелка с колбасой. Ногой прикрыла за собой дверь.

— В мою сторону не смотреть! — скомандовала Зина, и Петя отвернулся к двери, покраснел. Он слышал, как заскрипела сетка кровати, зашуршали одежды или покрывало. Вот Зина взбила подушку: бух! бух! — и шарканье тапочек к столу. Зина села рядом с Петей. На него пахнуло духами и теплом. Петя обернулся. Зина поправляла прическу. Она подняла над головой руки, широкие рукава шелкового халатика упали к плечам. Зеленые глаза смеялись, когда она запахнула на груди халатик.

Полки платяного шкафа служили девушкам буфетом: на них стояли стопки глубоких и мелких тарелок, чашки и стаканы, ножи, вилки, банки сгущенного молока — целая и початая, пакетик сахара, в прозрачном мешочке — хлеб.

— Очень серьезное дело, девушки, — сказал Зайцев. — Поэтому вам и поручается… Одним словом, к вам девушку решили поселить.

— Какую еще девушку? — воскликнула Зина и положила хлеб с колбасой на стол. — Самим тесно!

— Да, нас бы спросить не мешало, — возмутилась Валя, отхлебывая чай из красивой сине-белой пиалы с надписью «Делегату съезда профсоюзов».

— Сейчас скажу — все поймете. Никому не доверили, только вашей комнате. Как самой передовой, — сказал Петя. — Знаете, тюрьму в городе закрыли? Так вот, одну бывшую молодую правонарушительницу завод берет на работу. Перевоспитывать ее будем. Всем коллективом! А жить она будет у вас, девушки…

— Она за что сидела? — поинтересовалась Рита.

— За кражу…

Петя Зайцев не был физиономистом, но по выражению лиц Вали, Зины и Риты понял, что восторга сообщением не вызвал. Рита положила локти на стол, а подбородок на ладони и уставилась в какую-то точку за спиной у Пети. Зина, сердито двинув стулом, встала, принялась ходить по комнате.

— Значит, нам доверили? И кто это придумал, что мы самые передовые? — продолжала возмущаться Валя. — Есть и другие не хуже!

— Потому что ваша комната самая сознательная, — не отступал Петя. — У вас же один за всех, все за одного!

— Сознательные! — Зина остановилась за стулом Зайцева и ткнула его кулачком в плечо: — Сознательные, говорите? У нас что здесь, филиал тюрьмы, да?

Петя вскочил красный, наверное до лопаток.

— Никакой не филиал! Просто человеку надо помочь. Показать надо, как можно хорошо, счастливо…

— Кому — хорошо?! Ей одной будет хорошо! — перебила Зина. — А мы все вещи в камеру хранения, да?! Арифмометр крутить буду, а сама думать, что она последние тряпки мои в чемоданчик — и на вокзал, да? Кто будет отвечать? Ты будешь охранять нас? Скажи, ты?!

— У-кра-дет! — не совсем уверенно произнес Зайцев. — Скажешь тоже! Да у нас до автобусной остановки вор с чемоданом не дойдет — сразу поймают! В автобусе не проедет до города незамеченным. Дураком надо быть, чтобы в поселке воровать. Скажешь, не так, Брыкина? Сама знаешь, что последние два года у нас ни одной кражи не было! Факт или нет?!

— Мы-то знаем, а твоя воровка не знает, — отрезала Зина Брыкина.

— Узнает! Надо, чтобы с доверием к человеку. Сергей Петрович говорил, чтобы самое полное доверие, понимаете?

— Доверие, доверие! Доверие надо заслужить. Его чувствовать я должна к человеку, понимаете, девочки?!. А если вы с Сергеем Петровичем играть в доверие собрались, — ваше дело. Я в этой игре не участвую. Так и скажи своему директору! — запальчиво заявила Зина Брыкина.

— Вот вытащим тебя на комитет, там и скажи! — пригрозил Зайцев. — Ее оторвать от преступной среды нужно, чтобы видела, как жить полагается!

— Ишь ты! А то она и кино не видела, и газет не читала, и книжек не листала. Там все расписано…

— Ну довольно, кончай полемизировать, — прервала Рита сквозь зубы, в которых держала пучок шпилек. — Во-первых, раз решили к нам — значит, думали. Во-вторых, к кому-то ее надо поселить. В-третьих, это даже интересно. Честное слово!

— Прямо как в кино! — съязвила Зина.

— Придется потесниться, коль уж так решили, — пожала плечиками Валя.

— А Люба? Ей же… уроки? — возразила Зина. — Она тоже имеет право голоса. — Тонкие ноздри у нее вздрагивали, глаза зло щурились.

— Она согласится. Что, вы Любу не знаете? Да девка на подоконнике спать ляжет, лишь бы другим хорошо было!

— Вот так на нас и ездят, — тяжело вздохнула Зина и придвинула к себе тарелку с колбасой. — А какая она, эта воровка, Зайчик? Красивая? — уже более мирным тоном спросила она.

— Я не видел ее, честное слово. Да ведь красивей тебя все равно нет! — искренне признался Петя.

— Ну, тогда пусть живет, — добродушно согласилась Зина и зарделась от удовольствия. Потому что даже самой красивой девушке приятно, когда признают это ее превосходство. — «Я ее окружил и теплом, и заботой…» — пропела девушка, бесшабашно тряхнув головой. Она встала, подошла к маленькому приемнику, что стоял на подоконнике, включила. Играла скрипка. Ей аккомпанировал рояль.

— Давид Ойстрах, — сказала она безапелляционным тоном. — Спорим!

— Ты прямо такая музыкально-грамотная, — засмеялся успокоившийся Розовый Зайчик. — Может, и что играет, знаешь?

— Тс-сс! — шикнула Зина. — Внемли или пропади! Это «Лунный свет». — Молча дослушали музыку. Зина тряхнула головой, спросила как о деле решенном: — А ее сюда как, этапом, с милицией, или сама изволит прибыть?.. Стол сервировать будем, а?

— Хватит тебе, Зина, — попросила Валя.

— Договорились, дружинники поедут за ней, — сообщил Петя, ставя стакан на стол. — Спасибо за угощение.

— Хоть съел бы чего, а сам — «спасибо», — сказала Рита. — Кто в кино, девочки?

Подруги стали одеваться.

— Я вас провожу, — предложил Петя. — Мне все равно ко дворцу…

— Ах, какие кавалеры пошли нынче! Рыцари! Хоть в огонь, хоть в воду, если по пути, — не преминула съехидничать красивая Зина.

— Где кровать ей лучше поставить, девочки? — Практичная Рита Белоусова внимательно, будто впервые, оглядела комнату. — Если стол подвинуть к двери, встанет рядом с твоей, Валя, у окна.

— У окна так у окна, — живо согласилась Зина Брыкина.

Валя надевала перед зеркалом плащ из модной в то время ткани «болонья» и ничего не сказала, только молча поглядела на то место, где предлагали поставить кровать новой жиличке, перевела взгляд, на Зину и направилась к двери.

— Пойдем, Зайчик, проводи…

— Пошли! Только я минуточку задержусь в мужском общежитии. Еще два места определить надо…

 

Глава четвертая

НЕБОЖИТЕЛИ

…Шаги приближались. Звук их был необычайно гулок в длинном высоком коридоре. Шаги замерли перед дверью. Громко, как пистолетный выстрел, щелкнула пружина замка, и дверь бесшумно и широко распахнулась в полутемный коридор.

— Выходите!

Дурнов, продолжавший лежать на нижних нарах, продекламировал:

— Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня, коня, бабу и все, что причитается по списку, подготовленному А. С. Пушкиным. — И уже будничным, заискивающим тоном закончил: — Дайте закурить, гражданин начальник!

— Не курю, — ответил тот.

Дурнов поднялся, припадая на правую ногу, прошел в угол, подобрал с пола несколько окурков, вылущил из них на ладонь остатки табака вместе с пеплом.

— Значит, закрывают! Тюрьму, говорю, закрывают, а?! — выкрикнул, скручивая цигарку. — А ты куда же подашься, начальник? На завод? К станочку?! Отошла лафа, а?!

— Могу и к станочку. Когда срок службы кончится. А пока охрану нести буду. Вот тебя, чтеца-декламатора, выпустили — значит, надо добро стеречь… Ну, выходите! Парашу захватите! Уборщиков нет!..

— Цыган! Прихвати! — распорядился Дурнов и первый пошел в полутемный коридор, за ним, послушно держа в вытянутых руках зловонный сосуд, Одинцов.

— То, что я вам обязан сказать, вы уже слышали не раз от других начальников тюрем и трудовых колоний… И все равно я повторяю вам это напутствие. — Начальник тюрьмы майор Турсунходжаев поднялся со стула. Встали Лихова, Дурнов и Одинцов, сидевшие напротив. — Так вот, кончайте с преступным прошлым. Перед вами открыта широкая дорога. Я желаю вам честной трудовой жизни и счастья. Вы не знаете многого потому, что сами лишили себя этого многого. Вам незнакомы ни счастье настоящей любви, ни чувство искренней товарищеской дружбы. Вы еще не испытали удовлетворения от усталости после работы. Вы здорово обворовывали прежде всего себя… Вас принимают в свой коллектив хорошие люди. Остальное зависит от вас.

Дурнов стоял, как цапля, на одной ноге, чуть поджав простреленную, и тупо глядел перед собой широко открытыми глазами. Одинцов глядел под ноги, на пол, а Лихова — выше головы начальника, в зарешеченное окно, распахнутое в этот час; там виднелась белая стена и выше — голубой клин неба.

— Это давно поняли многие, — продолжал начальник. — Не случайно закрывается тюрьма. Вы — последние в ней. Но закрыта не последняя тюрьма! Об этом не забывайте. Ну, как говорят русские, с богом! Здесь, между прочим, больницу откроем. Не попадайте сюда даже с температурой! Вопросы ко мне есть?

— Спасибо, гражданин начальник, за науку! Все понятно, — откликнулся Дурнов почтительно. И только в глазах его, загляни в них кто-нибудь, можно было прочесть недобрую усмешку.

— Ну, забирайте… Везите к себе на завод, — поправился бывший начальник бывшей тюрьмы, почувствовав, что слово «забирайте» как-то не подходит к обстановке.

Они взобрались в золотисто-голубой заводской автобус — первым Дурнов, за ним Ольга Лихова и Одинцов. Шофер закрыл за дружинниками дверцу.

Майор стоял на низеньком крылечке, наблюдал за отъезжающими. Он был похож на путника, достигшего цели после долгой дороги: на лице его были написаны и радость, и усталость, и растерянность. Майор был последним начальником этой старой тюрьмы. Ему довелось распахнуть ворота, сваренные из стальных листов, и проводить последних обитателей мрачных камер. Он прослужил в органах четверть века. Все эти годы боролся с преступностью. И вот дождался ликвидации тюрьмы в родном городе, еще одной — в стране.

Автобус скрылся за воротами. Майор как-то обмяк весь, присел на краешек верхней ступеньки крыльца, чего не позволял себе ни разу.

Сейчас, когда он уже не начальник тюрьмы и пока еще не сотрудник ОБХСС, куда получил назначение, можно вот так буднично посидеть на согретом осенним солнцем цементном крылечке, как на привале в пути. С кустов «ночной красавицы» осыпались на цементированную дорожку черные горошины семян. Майор ссыпал на ладонь несколько семян — сухих, шершавых, жестких — и бездумно глядел на них.

…Автобус выехал из ворот, свернул вправо на широкую улицу, обсаженную в шесть рядов акациями и карагачами. Проехали высокий беленый забор с вышкой на углу. Трое бывших заключенных проводили вышку неприязненным взглядом. Дурнов, ни к кому не обращаясь, просительно произнес:

— Эх, покурить бы!..

— Не курю, — откликнулся живо и виновато Петя Зайцев.

Стародумов глухо кашлянул в ладонь и машинально, привычным жестом провел ладонями по карданам пиджака и брюк, будто хотел в них что-то найти на ощупь.

— А это что за копилка? — минутой позже поинтересовался Дурнов и похлопал бледной рукой но железному ящику с узкой прорезью на крышке. — Для сбора пожертвований, а?

— Это касса, — с обидой заметил Зайцев. — Ни для каких не пожертвований. Без кондуктора, значит.

— Ну да?! Так и без кондуктора! — усмехнулся Одинцов и подмигнул заговорщицки цыганским глазом. — Это как же так — без кондуктора?

— Очень просто! Едешь — плати! На честность…

— Смехотища! — Одинцов поднялся, держась за спинки сидений, прошел к кассе, наклонился и заглянул в узкую щелку. — Едешь — значит, плати! На честность, значит! — Он недоверчиво дотронулся до маленького замочка, повисшего серьгой сбоку ящика. — Смехота!.. При мне такого из было. Давно все честными стали?

— Подумаешь — честность! Пятак — не деньги! — пренебрежительно откликнулся Дурнов и полез в карман. — Пятак и я заплачу, я не фраер. Могу даже за всех набросать медяков.

— Не надо платить, — откликнулся шофер. — Этот рейс бесплатный. Сверх расписания…

— А я думал, на мопр или на помощь беспризорным, — не унимался Дурнов. — Когда я маленьким был, помню, пионеры ходили с такими умывальничками на пузе, собирали на беспризорных. На крышечке у умывальничка замочек, а в крышке дырочка… И давно вы так катаетесь?.. Ну, без кондуктора?

— Второй год, — сообщил Зайцев с гордостью.

— Отстали мы с тобой, Цыган, от жизни. Ай-яй-яй, как нехорошо получилось! Пока ты парашу таскал да небом в мелкую клетку любовался, на воле без тебя порядка не стало.

— Ты, Мокруха, парашу подольше меня потаскал…

— Это что — без кондуктора! У нас сколько магазинов без продавцов открыли! — сообщил Петя и зарделся от гордости. — У нас столовая самообслуживания! Без официантов!..

— Ха! Без официантов! Удивили Москву блинами! Мы с Цыганом, к примеру, несколько лет без официантов обходились. Тоже на самообслуживании. — Дурнов рассмеялся и презрительно плюнул под ноги. — А про магазины — темнишь?

— Что значит «темнишь»! — обиделся Петя и горячо воскликнул: — Да у нас на заводе рабочие в цехах зарплату получают сами, без кассира, знаете это?!

— Врешь! Как без кассира? — переспросил Одинцов.

— Чего ты им, Зайчик, рассказываешь! Все равно не поверят! Они же с другой планеты, — заметил шофер. — Небожители! Они и газет, наверное, не читали…

— Нам их воспитатель читал. Как в детском садике, — сообщил Цыган. — Нам даже кино показывали!

— Шикарно вы там жили! — заметил шофер. — А насчет без продавцов, так сейчас такой магазин проезжать будем.

— Ты знаешь, куда они нас везут, Цыганок? — привстал на сиденье Дурнов. — Так вот! Они нас этапируют прямо в коммунизм! Без остановок! «Наш паровоз летит вперед!»… А я не хочу! В ресторан хочу! Чтобы меня обслуживали! Чтобы культурненько, с красавицами и официантками!

Дурнов говорил все громче и быстрее. Его лицо, заросшее щетиной, побледнело, в уголках губ выступила пена. Старый вор решил показать «характер». Пусть знают, что хоть и согласился он работать на их заводе, но не все принимает и не со всеми порядками согласен. У него свой характер и свои взгляды на жизнь.

Шофер сбавил газ, раз и другой оглянулся, прикрикнул:

— Кончай митинговать!

Ольга Лихова только раз без любопытства посмотрела на Дурнова, перевела взгляд на Одинцова и отвернулась, прижалась лбом к мелко дрожащему прохладному стеклу. Дурнов прокричал ей в спину:

— А ты чего молчишь?! Ты же своя в доску! Скажи! Пойдешь со мной в ресторан?! «Лиловый негр вам подавал манто!»

Она оглянулась, полные губы скривились в брезгливой усмешке, крыльца чуть курносого носа трепетали.

— Заткнись! Тоже мне хахаль нашелся!

— Сама заткнись! — прикрикнул Цыган. — Не видишь, плохо человеку. Свежего воздуха нахлебался без привычки.

— Все равно пусть заткнется! Тебя как звать?

— Цыган…

— Дай ему по морде! Сразу перестанет пузыри пускать.

Мокруха рвал непослушными пальцами и не мог порвать ставший тугим ворот сорочки, а сам сползал с пружинного сиденья.

— Это что же у него, вроде кессонной болезни? — удивленно спросил Зайцев. — Как у водолазов, да?

— Чего? — переспросил Цыган и, хотя вряд ли слыхал об этой болезни, согласился: — Ага! Она самая…

— Останови машину! — закричал Стародумов и, когда автобус встал у обочины дороги, попросил Зайцева: — Воды, быстро!.. Ах ты незадача! — Он не знал, как и чем помочь Дурнову.

«Опять притворился», — понял Одинцов, уже видевший такой «фокус» старого вора в камере. Но раз Мокруха разыгрывает припадочного, значит, это ему нужно. А его долг — поддержать нового приятеля.

— Пусть полежит, — посоветовал Одинцов. — Нервный он до невозможности. А тут еще воздуха наглотался вольного.

Он, не вставая, наклонился над Мокрухой, с трудом просунул палец под воротник и рванул. Пуговицы отлетели, Одинцов ловко расстегнул остальные, обнажил грудь, покрытую редкими седыми волосами, через которые проступала синяя татуировка.

— Пусть полежит, — повторил Цыган. — Где вода?

С угла квартала, от будки с газированной водой, прибежал Розовый Зайчик со стаканом воды.

— Принес, вот, — сказал Петя.

— Плесни. На грудь, — посоветовал Цыган. — Где тут этот твой магазин без продавца? Курева добуду.

— Я провожу, — нерешительно предложил Петя.

— Не бойся! — Цыган подмигнул вороватым глазом, показал в улыбке золотой зуб, позвенел мелочью в кармане. — Я куплю.

Держась за поручень крепкой ладонью, легко спрыгнул на дорогу, пошел, мягко ступая с носков на пятки, в сторону магазина — руки в карманах брюк, подавшись корпусом вперед, напоминая хищного зверя, вышедшего за добычей.

Стародумов взял из рук Пети стакан и, поливая на ладонь, принялся брызгать на лицо, шею и грудь успокоившегося, но не пришедшего в сознание Дурнова.

Вот морщинистые с красными жилками веки дрогнули, Дурнов глубоко вздохнул и открыл глаза. Провел ладонью по мокрому лицу, будто снял остатки недуга. Держась за спинку сиденья, поднялся, сел. Произнес:

— Спектакль окончен. Публика может расходиться.

— Очухался, — заметила Лихова. — Что тебя проняло?

— Артист! — неодобрительно произнес Стародумов и выплеснул остатки воды за окно. — Отнеси стакан, Зайцев…

— Больной я, — вялым голосом сообщил Дурнов.

…Цыган вернулся вместе с Зайцевым. Карманы его топорщились. Из них он извлек с ужимками, как фокусник, пару пачек «Беломора» и одну передал Дурнову, шоколадку «Ванильный» бросил на колени Лиховой: «Жуй, подружка!» Из внутренних карманов вынул две четвертушки «Столичной».

— Украл, — прошептал с отчаянием Петя Зайцев и с ненавистью посмотрел в глаза улыбающегося Одинцова. — Сейчас же…

— Тихо! Тихо! Купил я, понимаешь?! — И, присев рядом с Петей, доверительно прошептал: — Ку-у-пил… Очень хороший магазин! Все кладешь в авоську металлическую и волочишься до выхода. А там кассирша, молоденькая такая, Лелей зовут, сказала, перекрутила все на кассе и — платите деньги! Все тип-топ!

— А откуда у вас деньги? — недоверчиво спросил Зайчик и пошевелил плечами под тяжелой рукой Цыгана.

— Не от сырости… Деньги — не плесень. Советская власть даром не кормит. Даже в тюрьме! Опять же если не работать — с тоски чокнуться можно. В камере-то! — И он растопырил перед Петиным лицом широкую ладонь. — Видишь?! Мне только трудовой стаж не шел. Ну, выпьем и трезвенькие поедем далее, а?

— «А эти руки, руки трудовые», — пропел тенорком оживившийся Дурнов. — Выпьем и поедем вливаться в здоровый коллектив.

— Стакан где-то был тут, — оглядел сиденья Одинцов.

— Отдал я его… Может, не надо… пить, а? — попросил Петя Зайцев. — Нехорошо получается как-то.

— Уж так и нехорошо? — ухмыльнулся Дурнов. — Не то оскверняет, что в уста входит, а то, что из уст… Дай-ка мне ее, голубушку, — протянул он руку к посудинке. — Я ее, милую, уже несколько лет не нюхал.

Но Петя Зайцев успел схватить бутылку раньше и решительно поставил ее под сиденье.

— Отдай! — завопил Дурнов и бросился к юноше.

Его занесенную руку перехватил и заломил за спину Стародумов.

— Помоги, Василий, — попросил он шофера.

Но вмешательства широкоплечего здоровяка не потребовалось.

Иван Одинцов сидел не шелохнувшись, и только губа со шрамом недобро кривилась да пальцы вцепились до посинения в металлическую дужку поручня. Ольга Лихова с интересом наблюдала за происходившим: глаза блестят, ноздри раздуваются, на смуглых щеках — румянец. В наступившей тишине прозвучал голос Василия:

— Зайчика не трожь. Так выхожу бортовкой — запасных частей не найдут, чтобы восстановить, как был. Точно! В моей машине пить не позволяется. Сухой закон!

— Цыганок! Да что же это делается на божьем свете?! Бей их, в мою голову! — выкрикнул Дурнов.

— Заткнись, Мокруха… — посоветовал Одинцов. — Не базарь.

— Зарежьте меня! Жить не хочу! — рвал рубашку Дурнов.

— Зачахни, псих! — крикнула Лихова. — А ты давай поезжай! Нечего толпу собирать. Никто твоего Зайчика не съест.

— Ну и публику бог послал, — покачал головой шофер.

Стародумов выпустил руку Дурнова, сел. Дурнов потер кисть и тоже опустился на сиденье, неожиданно для всех захлюпал носом, заплакал, как маленький, которого обидели зло и незаслуженно. Он всхлипывал и подвывал, слезы стекали по морщинам небритых щек.

Машина выехала за город и мчалась накатанным до металлического блеска шоссе между садами, и виноградниками пригородных колхозов. Через четверть часа автобус въехал в уютный поселок, миновал его, скатился на мост через бурную реку, зажатую меж высоких берегов, промчался дорогой-аллеей с километр и развернулся на небольшой площадке перед двухэтажным кирпичным зданием заводоуправления. На голой, без единого дерева, площадке, перед входом в контору, высился бездействующий фонтан.

— Приехали! — Стародумов застегнул и одернул синий двубортный пиджак с орденскими планками над кармашком.

— Пошли, товарищи. Заполните анкеты.

Стародумов отпер металлическую дверь с табличкой «Отдел кадров» и первый вошел в сумрачную комнату, перегороженную барьером на две неравные части: в первой, большей, находился кабинетный стол со стертой и залитой чернилами крышкой, на котором стояла чернильница-невыливайка и лежало несколько ученических ручек. Во всю длину стены — от угла до двери — стояли массивная, как на железнодорожных станциях, скамья с прямой высокой спинкой и два стула.

— Садитесь, — пригласил Стародумов и, одернув полы пиджака, прошел за барьер, где находился его стол и вдоль стен разместились выкрашенные в серо-свинцовый цвет шкафы, а у окна присел на прочной тумбочке массивный сейф.

Он сел за стол и повторил приглашение:

— Садитесь, товарищи! Заполним анкеты и напишем заявленьица, а также автобиографии.

— Я пойду, наверное, Степан Дмитрич? — спросил Петя.

— Да, конечно! — Он протянул Зайцеву три анкетных бланка и несколько листов бумаги: — Передай вот товарищам. — И, обращаясь уже к ним, предупредил: — Сперва внимательно прочтите анкету, потом пишите. Что не ясно — обратитесь ко мне. Ручки возьмите!

Дурнов снял пиджак, повесил на спинку стула, сел, принялся рассматривать анкету, держа ее в вытянутой руке; видно, страдал дальнозоркостью. Лихова осторожно заскрипела пером. Одинцов поглядел, как она выводит буквы, и тоже принялся писать.

— Фамилия… фамилия, — пробормотал под нос Дурнов. — Какую же фамилию писать-то?

Одинцов хохотнул. Подбодренный вниманием приятеля, Дурнов, явно рисуясь, продолжал:

— А ежели их много у меня было, а?

— Пишите ту, которую хотели бы увидеть на собственном памятнике, — оборвал начальник отдела кадров, не склонный потакать болтовне и зубоскальству в служебном кабинете. — Не мешайте другим!

Через несколько минут сосредоточенного внимания, когда был слышен лишь скрип перьев, Дурнов воскликнул, удивленно:

— А вот тут, помню, один пунктик раньше был!.. Насчет избирательных прав. Куда он запропастился? Или эта деталь уже не представляется интересной, а? И про раскулачивание вопроса нет!

— На этот вопрос можете ответить в автобиографии, — заметил Стародумов.

— Какая там у нас автобиография! — усмехнулся бывший рецидивист. — Она покрыта мраком неизвестности и с позиций морального кодекса строителей коммунизма, который я с интересом прочел в вестибюле, не выдерживает критики… Мы — отрыжка, капиталистического прошлого в сознании людей. Граждане без биографии.

«А он довольно-таки любопытный субъект. Для бухгалтера, никогда не работавшего по специальности, даже вообще не служившего, довольно грамотен», — подумал Стародумов.

— Какое у вас образование, Дурнов?

— Сейчас заполню, — рассмеялся тот. — «Мои университеты», одним словом… в тюрьмах библиотеки — все есть! От Аристотеля до Явтушенки. И времени, можете догадаться, для самообразования — вот как! — и шаркнул ладонью по морщинистой шее. — А при заводе есть библиотека?

— Есть.

— Вы меня, гражданин начальник, в библиотеку бы… Здоровье у меня…

— У нас библиотека на общественных началах. Без зарплаты, значит. Хотите?

— Бесплатно? Хэ-хэ!.. Не для меня цвели цветы! Я до общественных начал, мил человек, не созрел ни в идейном, ни в материальном отношении. Личное бытие отстает от общественного сознания. Лучше уж туда, где действует закон социализма. Где не пыльно — и денежно…

— У нас везде пыльно. В масках работают. Химия!

Через полчаса начальник отдела кадров позвонил по заводскому телефону директору, попросил принять.

— Заходите пока один, с делами. Они пусть подождут в приемной!

— Ну что ж, теперь пошли к руководству! — обратился Стародумов к сидящим.

Они поднялись по узкой лестнице с выщербленными ступеньками на второй этаж. Стародумов открыл дверь со стеклянной табличкой «приемная».

— Входите. Садитесь. Подождите здесь, — сам скрылся за обитой коричневым дерматином дверью.

— Сядем, — первым опустился на крайний к двери стул Одинцов и кивнул Лиховой: — Садись, чего стоять-то!

Секретарша приемной сидела за маленьким низеньким столиком, приставленным к большому письменному, печатала, украдкой поглядывая на посетителей, о которых уже была наслышана. Она заметила, как мужчины о чем-то пошептались озабоченно, засмеялись, поглядев на нее. Потом тот, что помоложе, извлек из внутреннего кармана пиджака бутылку и, заговорщицки подмигнув ей, поставил под стул.

— Что это вы там спрятали? — спросила она строго.

— Тс-с-с… — в цыганских глазах парня зажглись веселые огоньки. — Тиха! Атомная бомба замедленного действия. Взрывается от взгляда чудесных женских глаз.

— Уберите сейчас же! — потребовала хозяйка приемной.

— Без паники! Я пошутил. Это всего-навсего водочка… Не могу же я идти с ней к директору!

— Не поймет, осудит, — поддержал второй. — И вытурит.

Раздались короткие звонки. Секретарша поднялась, приоткрыла дверь кабинета директора.

— Хорошо! — услышали в приемной, после чего она предложила этим троим в мятых костюмах: — Заходите!

— Мадам! — галантно произнес старший, прохромав мимо ее столика.

Молодой, цыганистый, проходя, наклонился и, сверкнув золотыми зубами, поинтересовался:

— Что делаем вечером?

Их спутница — в стоптанных коричневых туфлях, надетых не по сезону, без чулок, в старенькой серой юбке и черном хлопчатобумажном свитере, туго обтянувшем узкие плечи и грудь, — прошла, закусив белыми ровными зубами нижнюю губу, зыркнула диковатыми глазами.

Они вошли, остановились у двери рядом с круглой металлической вешалкой, сверкающей в лучах солнца, бившего в окна. Огляделись. От двери до массивного стола — широкая красная дорожка, слева вдоль четырех окон длинный стол, крытый зеленым сукном, обставленный стульями с зелеными спинками. Вдоль другой стены стояли красные и бордовые знамена — шелковые и бархатные, с гербами, золотыми и серебряными надписями. На стене в рамках под стеклом висели дипломы и грамоты.

Дорофеев встретил вошедших суровым, но доброжелательным взглядом.

— Проходите ближе. Садитесь, товарищи… Ближе, ближе!..

Они сели рядком, тесно друг к другу, и Дорофеев заметил, как женщина спрятала под стул ноги в стареньких нечищеных туфлях, а молодой, смуглый и глазастый — Одинцов — отвалился к спинке и глядел не на него, директора, а в окно, напряженно, будто перед объективом фотоаппарата, старший же — Дурнов, — закинув ногу на ногу, обхватил колено сцепленными пальцами и глядел в пол.

— Ну, здравствуйте, — сказал Дорофеев.

— Здравия желаем! — ответил за всех Дурнов и пошевелил ногой. Лихова и Одинцов поднялись, привычно держа руки по швам.

Дорофеев вышел из-за стола — в ладно сидящем сером костюме, черной рубашке, чисто выбритый, остановился перед сидящими.

— У меня есть друг… тоже директор такого же завода, как и мой. Сосед, можно сказать… Лет двадцать назад он построил свой завод и с тех пор руководит им. Он уже стар, этот человек. — Дорофеев ушел к окну, поглядел сквозь стекла, вернулся, выдвинул стул, сел. — Стар. На пенсию мог бы. И ушел бы, может, но работает: на заводе никто не хочет, чтобы он оставил директорство. Я о нем говорю вот почему. Он — бывший вор. Вор, можно сказать, с дореволюционным стажем. Он еще при царе столько лет тюрьмы заработал, что отсидеть — жизни не хватит. Ловкий, видать, был…

— Фартовый! — воскликнул одобрительно Дурнов. — Я тоже встречал такого. Гипнотизировать мог, все ему нипочем… А этот как выкрутился, кореш ваш?

— Рассказывал он об этом так. Сижу, — говорит, — «по-новой», так, кажется, сказал, «по-новой».

— Срок новый, значит, получил, — откликнулась Лихова.

— Сижу, рассказывал, и грусть меня взяла. Только и жизни, что от сроков бегать, а отсиживать все — невозможно. Я же, — говорит, — не вечный… А что, думаю, если попросить у власти прощения. Может, она, народная, учтет? И при первой возможности опять убежал, чтобы письмо написать, значит. Хотел прямиком к Михаилу Ивановичу махнуть, да поостерегся, что не допустят, а арестуют сразу.

— Это точно, попутали бы враз, — согласился Одинцов. — Письмо надо…

— Он и написал письмо. И адрес обратный указал. Писал, что хочет вернуться к человеческой жизни, а если все сроки отсиживать — то выйдет он из камеры ногами вперед. «Адрес, — говорит, — написал точный, товарищ Калинин, потому что все обдумал, и если нет мне прощения и придут по вашему приказу меня арестовать — застрелюсь».

— Ну и что Калинин? Ответил? — спросил Дурнов.

— Ответил… Я сам читал постановление ВЦИК о помиловании. За подписью Калинина. Вторым пунктом было записано: помочь в трудоустройстве, а при желании — в учебе. Он и сейчас этот документ вместе с орденскими книжками бережет…

— А к чему вы эту байку нам стравили? — ехидно сощурился Дурнов. — Агитация, да?

— Да! — согласился Дорофеев — Я это вспомнил не только для вас, но и для себя, чтобы больше поверить в то, что не зря согласился принять вас на работу, Я ведь знаю, на что иду сам и на что идет коллектив. Ведь наша задача — минеральные удобрения делать. Что мы это умеем, доказательства — знамена, под которыми сидите. Они нам навечно отданы на хранение. Вот это — от правительства республики, а это — тоже, а это — от министерства и профсоюза, это — от города… Вас перевоспитать — задача попутная. Если мы с ней не справимся — вашей вины в том будет больше. Я вас принимаю на работу не потому, что без вас завод остановится…

— Это уж точно! — согласился Одинцов.

— Точно!.. Не потому, а потому что хочу помочь вам. Если вам не понравится наш коллектив или работа не по душе будет — часа не задержу. Этот вопрос для меня принципиальный. Вы не под стражей. Мы делаем удобрения. Хотите делать их вместе с нами — пожалуйста! Научим. Работайте! Нет, — он кивнул на дверь, — скатертью дорога. А теперь кем вы бы хотели работать? Вот вы, например, товарищ, Лихова ваша фамилия?

Директор раскрыл «скоросшиватель» с ее делом, просмотрел анкету:

— Трудовая биография у вас только начинается. Это — серьезно, может, на всю жизнь.

— А я откуда знаю? Начальником!.. Кто куда пошлет, — и рассмеялась с вызовом: вот, мол, я какая отчаянная. — В столовку меня. Посуду мыть. Прохарчусь!.

— Можно и в столовую, — согласился директор. — Как, Стародумов?

— Пройдет медкомиссию. Рабочих на кухне вечно не хватает.

— Решено! А вы, Дурнов? Что вы можете? — Дорофеев взял его анкету. В графе «профессия» значилось «бухгалтер». Образование: шесть классов и курсы счетных работников. Страница для перечисления мест работы была решительно перечеркнута буквой зет.

— Уроженец Ульяновской области, Сергей Евдокимович Дурнов кончал курсы в Сибири в тридцать первом.

— Из раскулаченных? — поинтересовался директор и встретился впервые со взглядом Дурнова — колючим, через прищур синеватых с красными прожилками век.

— Вроде… Головокружение от успеха. Читали?

— И что же, никогда не служили? Почему?

Дурнов усмехнулся:

— Личные потребности всегда опережали рост заработной платы. Диалектика, одним словом, едри ее в корень!

Стародумов пожал плечами: «Что, мол, с него взять?..»

— Кем хотите работать… философ?

— В контору бы! Потеплее чтоб. Здоровьем я слаб. Нога мозжит на холоду.

— Нога мозжит?.. Что с ней?

— А ничего! С воза в детстве упал.

— Экспедитором! В цех готовой продукции, — распорядился директор и написал что-то на заявлении. — А вы, Одинцов?

— Лес валить могу… На распиловке работал малость.

— Здесь не пригодится… Еще что?

— Сколько слесаря получают?

— Сдельно, — ответил Стародумов.

— А газосварщики?

— Тоже.

— Как потопаешь, так полопаешь, — ввернул Дурнов.

— В ремонтный цех. Пойдете? Работа сдельная. По тарифу. Пройдете квалификационную комиссию. Договорились?

— Лады.

Дорофеев с облегчением написал на заявлении резолюцию.

— Оформляйтесь! Со всеми вопросами — в отдел кадров, а на рабочем месте — к бригадирам и начальникам цехов. В общежитии места выделены. Все! До свидания…

— Теперь ко мне, закончим оформление. — Стародумов направился к выходу.

Уже на лестнице Одинцов заметил:

— Подкрепиться бы. Со вчерашнего дня не емши… — Он хлопнул себя по карманам: — Вот черт, забыл второпях!.. Я мигом!

Он вбежал по ступенькам наверх и догнал остальных на улице.

— Водяру, говорю, забыл, — ухмыльнувшись, погладил карман, в котором угадывалась посудина. — Спрыснем это дело!

…В заводской столовой, расположенной напротив конторы, они уселись в уголке.

— Обслужи, Цыганок! — распорядился Дурнов. — Я не ходок с тарелками…

Иван быстро сориентировался в порядках столовой и через пару минут поставил на стол поднос. На подносе тарелки с флотским борщом, свиные отбивные.

— Ешьте досыта. Сейчас еще винегрет и кефир принесу.

— Сколько все это стоит? — широко раскрыла глаза Лихова. — Деньги далеко запрятаны.

— Давай я достану, — рассмеялся Дурнов.

— Потеряйся, дед, — беззлобно отшутилась она.

Одинцов направился к окну выдачи.

— Стаканчики прихвати, — крикнул ему вслед Дурнов.

— Разлей-ка, Цыган, — продолжал командовать старший, когда Одинцов уселся за стол. — Челюсти сводит, как хочется! — Он густо намазал горчицу на ломоть хлеба, круто посыпал крупной, как стеклянная крошка, влажной солью. — Вечность не ел черного. А ведь копейки стоит…

Одинцов разлил водку по стаканам — всем поровну.

— Ну, будем здоровы!..

— Так как? Остаемся здесь? — Одинцов запил водку кефиром. — Прокантуемся до весны, а? А ты как решила? Звать-то как?

— Ольга… Посмотрю, может, останусь. Мои еще баланду травят. Одна я вышла…

— Держись за нас, — посоветовал Дурнов, с аппетитом хлебая жирные щи. — Нам вместе быть — лучше.

— Чтобы быстрее новый срок схлопотать, — заметил Одинцов…

Они сосредоточенно жевали. Покрытые серебристыми волосами острые уши Дурнова шевелились в такт челюстям. Он поглядывал заинтересованно на Лихову.

— Чего пялишься? — беззлобно заметила она, принимаясь за второе.

— Баб давно не видел. — Он подмигнул. — А ты ничего, ягодка-малинка… Оскоромиться бы с тобой…

— Оскомину набьешь.

Одинцов хмыкнул одобрительно.

— Выйду. Голова что-то закружилась, — сказала Ольга. — Отвыкла, что ли…

Когда Лихова шла к двери, Дурнов проводил ее жадным взглядом, подмигнул приятелю:

— Хороша! Ее бы обарахлить! Упругий стан, шелками охваченный, и в кольцах узкая рука… Ца-ца-ца!.. Ладно, пошли в ночлежный дом определимся. То бишь в общежитие холостяков и вдовцов… Потом угол себе подыщу… Не терплю, чтобы рядом кто был!

— А как же в тюрьме?

— Дурак! В одиночной таракана или муху увидишь — радуешься. — И, подождав, пока проходила вестибюлем навстречу толпа рабочих, закончил: — Нам по отдельности жить сподручней. Не на виду. И за тобой, и за мной доглядывать будут. За каждым шагом. Не с руки это… Ежели надыбаю дело — только меня здесь и видели.

— Возьмешь в дело, Мокруха?

— Возьму. Пофартило тебе — сварочное дело знаешь. Железки пилить опять же. Инструмент мне кое-какой понадобится… Сможешь?

— Смогу, если не шибко мудреный. Мне щипачить надоело около касс да в автобусах. — Иван, поиграв пальцами, показал, как тянут кошелек из кармана.

— Возьму… Ты мне нравишься, — покровительственно пообещал Дурнов…

— А где, мамочка, можно водку пить? — Одинцов попытался шутя обнять коменданта общежития за плечи, та гневно стряхнула руку, показала рукой на окно:

— На речку иди, там можно. В ресторане — можно. Здесь нельзя — директору доложу.

— Вот попали! Монастырь! — рассмеялся Одинцов.

…Директор завода, а может, и не он, а комендант общежития Халилова, будто угадали желание Дурнова: их поселили не только в разных комнатах, но даже в разных корпусах.

— А пошто не вместе? Кореша мы, — поинтересовался Дурнов.

— И так пришлось других потеснить. Мест нет, — объяснила комендант. — Постельное белье меняем раз в декаду.

 

Глава пятая

В ГОСТЯХ У «МАМОНТА»

…Ей приходилось мыть посуду. В интернате. Когда дежурила на кухне. Это было давно.

Работа не казалась тогда ни тяжелой, ни утомительной, потому, наверное, что сопровождалась шутками и смехом подружек. Потом старшая повариха тетя Тося — толстощекая, пышущая жаром, как электрическая, выложенная белым кафелем широкая, плита, — кормила помощников запеченным в духовке макаронником с мясным фаршем и поила компотом из сухофруктов «от пуза», как говорила веснушчатая рыжая сластена Зойка Яичница.

В огромной заводской столовой мытье посуды было поставлено «на поток», расчленено на ряд операций.

Ей, новенькой, досталась самая «грязная» работа: опорожнять тарелки от остатков борщей, супов, костей, каш. Как ни старайся, как ни смывай под горячим душем, а все равно руки до локтей в жире, томате, еще черте в чем. Ладно. Хоть халат черный и фартук дали…

— Меня Настасьей зовут. А тебя? Ольга… Хорошее имя, — затеяла разговор вторая работница моечной. — Молодая ты. И чего сюда согласилась?

Капли пота висели у нее на белом лбу, румяных щеках и полной шее, руки — огромные, красные от горячей воды, были все время в движении. Она говорила, не переставая ополаскивать тарелки, ни разу не поглядев в сторону собеседницы.

— А сама что? Не старая тоже, как поглядеть!

— Я?.. Я свиней содержу. Трех. Заколю — тысячу и заработаю. За помои и пошла… А так, за харчи одни — нет резону… Ты хлеб, картошку там, что получше, вот в эти ведерочки клади, — и выдвинула ногой два больших оцинкованных ведра. — Колька, старшой, после школы, придет, заберет. — Она поправила распаренными пальцами прядь волос. — Я бы на твоем месте в цех пошла. А здесь одна радость — брюхо набить.

— Не умею я ничего. Зиму проживу как-нибудь и уеду.

— «Не умею»!.. Научишься! Моя мать в голодный двадцать первый сюда из деревни приехала, пошла в прислуги. Так она грамоты не знала… А ты?! И-и-их, — и махнула красной распаренной рукой, отвергая никчемные, на ее взгляд, доводы Ольги…

Сами обедали после того, как закрыли дверь за последним посетителем, перемыли посуду и убрали в зале. Девушки с раздачи поставили посредине сдвинутых столов большую кастрюлю с борщом. Ольга с удовольствием съела бы и вторую тарелку, но постеснялась: «Еще подумают, что из голодного края!» Потом ели кто свинину жареную, кто бараний бок запеченный. И пили «сиропчик» — холодный компот без ягод.

Директорша пришла к общему столу в жакете толстой вязки, на руке маленькие часики на тонкой браслетке. «Золотые, и браслетка тоже… сотни полторы стоят. Богато живет хозяйка-то», — подумала Ольга.

Пока обедали, Соня Аркадьевна, так звали директоршу, успела подписать какие-то бумажки, утвердить меню на следующий день.

— Ну, нравится у нас? — спросила она у Ольги и, когда та кивнула головой, сообщила подчиненным: — Новенькая. В посудомоечной. — И, уже обращаясь к Ольге, закончила: — Красивая ты. Стараться будешь — в зал пошлю, — и подмигнула заговорщицки.

— А я не хочу в зал! — возразила Ольга.

— Не хочешь? Тарелки, ложки мыть нравится? Тебе виднее… Мой посуду, пожалуйста!

Катать от стола к столу тележку и подбирать посуду за посетителями Лиховой казалось унизительным. «Уж этого от меня не ждите!»

Незадолго перед тем, как идти домой, Настасья отправилась на кухню. Вернулась оттуда с двумя свертками. Высыпала из ведра ломти хлеба, положила на дно один из свертков и засыпала ломтями.

— А это тебе… Да ты не тушуйся!

— Мне?

— Бери! Мясо. Свежее!..

— Что я с ним делать-то буду?

— Чудачка! «Чего делать?» А чего с ём, с мясом, делают? Сварят да съедят. Бери, бери!.. Это наше.

— Да я в жизни его не варила. Не умею. — Ольга встала с Настасьей рядом на деревянную решетку, подставила руки под горячие струи.

— Ну так, может, мне отдашь? — недоверчиво спросила Настасья… — Рупь дам, а?

— Даром возьми. — Ольга видела, как Настасья торопливо ворошила черствые куски хлеба в ведре. Ей вдруг стало тоскливо в наполненной паром от потолка до открытой форточки, пропахшей капустой и хлопковым маслом посудомойке.

…Перед конторой стоял знакомый автобус. Ольга пересекла площадь. Из степи дул сильный холодный ветер. Над ломаной линией темно-фиолетовых гор висели подсвеченные закатившимся солнцем облака из розового перламутра. В розовые тона были окрашены высокая заводская труба, шиферные стены цехов, здание конторы и даже деревья на дороге.

Она подошла к автобусу. От конторы спешил, смешно припадая на ногу, Дурнов. Он помахал рукой, давая понять не то ей, не то шоферу, чтобы подождали. Ольга заглянула в автобус. Еще были свободные места.

— Ух, запыхался, — выдохнул Дурнов. — Ну, здравствуй!

— Ну, здравствуй, если не шутишь. — Она стояла, держась рукой за створку двери.

Дурнов, встретившись глазами с ее вопросительно-насмешливым взглядом, засуетился, поманил пальцем. Ольга, отошла в сторону. Дурнов подмигнул.

— Живешь-то как, ягодка-малина? Фраера еще не нашла, а? — И засмеялся заискивающе. — Или нашла уже?

— Ну, а если нет, предположим?.. Уж не ты ли метишь в любовники?

— А что, послушай-ка. Ублажи, а?! — Он торопливо порылся в карманах длинного брезентового плаща, полез в карманы пиджака. — Выпьем, а? Деньги есть, табак найдется…

— Потеряйся! Я за деньги не люблю.

— Ну не так, так эдак! Смотри, и одежки на тебе нет… Замерзнешь… А я того, согрею, а?

— Садись в машину, — направилась к автобусу Ольга. Дурнов торопливо взобрался по ступенькам. Она постучала в стекло шоферской кабины: — Давай трогай!

— А вы? — шофер высунулся в окно, и Ольга почему-то вспомнила, как он пригрозил Одинцову отходить его бортовкой за розовощекого дружинника, рассмеялась.

— Трогай! Мне не по пути.

— Дело ваше…

Створчатые дверцы задернулись, автобус развернулся на площади и скрылся.

…Ольга шла пешком узким тротуаром, под невысокими карагачами с мохнатыми от пыли листьями.

Она шла быстро, подгоняемая ветром. В том месте, где шоссе полого спускается к мосту, от столба навстречу ей шагнул мужчина, загородил дорогу.

Ольга вздрогнула от неожиданности. Перед ней стоял Дурнов.

— А вот он я! — ухмыльнулся недобро. — Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети… Думала, так я и уехал, да? А я не уехал! Добром не хочешь — силком заставлю!

Он схватил ее за плечи, попытался привлечь к себе, но она оттолкнула его, выкрикнула:

— Силком?! Ты? Меня?! Силком?!. Да я тебя задушу, гад! Силком! — и рассмеялась презрительно. — Уйди с дороги, хромач задрипанный!

Дурнов отстранился, пораженный ее яростью. Но когда Ольга перешагивала с тротуара на шоссе через пологий, засыпанный листьями арык, он набросился на нее сзади. Она успела повернуться к нему лицом, а вырваться не смогла.

— Озолочу, дурища! Ну! — выдыхал он и все сильнее сжимал ее в объятиях.

Одна рука у Ольги была свободна. Чтобы не упасть, она обхватила шершавый ствол дерева. Перекошенное лицо Дурнова, его дикие блуждающие глаза были совсем рядом от ее лица. Ольга отпустила ствол и двумя пальцами — средним и указательным, как ее когда-то научили, ткнула в вытаращенные глаза Дурнова. Раздался истошный вопль. Дурнов волчком вертелся в мелком, сухом арыке, уткнув лицо в ладони, и по-звериному ревел от боли…

Ольга не видела ярких фар машины, вынырнувшей со стороны моста, не слышала, как автобус остановился рядом на дороге.

— Что здесь происходит?! — шофер заводского автобуса подбежал к Ольге.

— Ничего не происходит! Ты чего сюда прискакал? Сами разберемся!

— Ну и публика! Так он что, нарочно слез здесь, чтобы вас встретить?

— Выходит…

— В штаб дружины его…

— Не надо в штаб… Это — наше дело, штаба не касается. Штаб пусть за порядком следит!

— Довези до общежития… — взмолился Дурнов.

— Тебя? Дотопаешь самостоятельно. Садитесь в машину, Лихова. Вас к общежитию?

— Мне все равно.

— А вы отчаянная!

— Будешь отчаянной… Грозит еще, гадина! — Нервное напряжение постепенно стало спадать. Ольга зябко поежилась, обхватила ладонями плечи. — Поехали, что ли.

— Озябли? Садитесь вот сюда, — он кивнул на сиденье у двери. — Печку включу, согреетесь…

Ольга послушно села. В решетку около ног потянуло жаром. Она подставила озябшие руки под горячие струи воздуха.

— Зовут-то как? — поинтересовался шофер.

— Ольга…

— А меня Василием. Василий Александрович Грисс. Будем знакомы…

— А ты чего вернулся-то? — спросила уже почти совсем успокоенная Ольга.

— Вернулся?.. А догадался, подумал, что неспроста он из машины вылез у моста. Я ведь видел, как вы о чем-то возбужденно беседовали. Вот и вернулся. — Василий на секунду повернул к Ольге лицо: — Согрелись? Так куда вас все же отвезти?

— Водки бы выпить. Угостишь?! Своди в ресторан, а? Сто лет не была…

— Допустим… А дальше что?

— Что «дальше»? — Она деланно засмеялась. — Посмотрим на ваше поведение…

— Я не об этом. И бросьте разыгрывать из себя дешевку. Ни вам, ни мне это ни к чему!.. — Машина свернула на центральную улицу. Грисс заглушил мотор.

— Опаздывать в общежитие не стоит. Порядки там строгие.

— Сам-то где живешь? Тоже в общежитии?

— Нет… Жил раньше. Недавно секцию дали. Однокомнатную.

— Что больше не дали? Не заслужил?

— А мне одному больше и не надо.

— Аль холостяк? — Ольга недоверчиво усмехнулась. — Все вы холостяки до первого раза. А потом — в кусты. Все на одну колодку!

Грисс повернулся к ней всем туловищем, даже ноги снял с педалей, включил по всему автобусу освещение и резко произнес:

— Во-первых, не кажитесь хуже, чем есть. А насчет мужчин, — так вам просто хорошие не встречались! Как говорится, крупно не везло в жизни.

— Ты, что ли, хороший? — с вызовом бросила она и откинулась на спинку сиденья, чтобы лучше разглядеть, — глаза прищурены, от них к вискам легли мелкие морщинки, уголки пухлых губ опустились в усмешке. — Ну, где они, хорошие, а?

«И вправду, что это я, вместо того чтобы поставить машину в гараж и идти домой, поехал за ней? Среди нашего брата — шоферни — через одного такого тертого не найдешь. Красивая? Подумаешь, невидаль! Красивых-то в поселке, пожалуй, больше, чем некрасивых… К черту все!» — думал про себя Грисс. Но тут же, неожиданно для себя, предложил:

— Хотите, я вам настоящего человека покажу? У него и выпьем, раз уж так хочется.

— Где это?

— Неподалеку… Только заедем, узнаю, дома дед? Потом машину на прикол — и вернемся.

Ольга, может, и не согласилась бы пойти с Василием В гости к какому-то деду, будь тот хоть распрекрасным человеком. Но ей хотелось как можно дольше оттянуть свое появление в общежитии, где не уйти от любопытных взоров, от расспросов и от необходимости отвечать. Этот шофер уже тем хорош, что не задает дурацких вопросов. И она сказала, тряхнув головой, будто отбросила сомнения:

— Рули!.. Поехали, что ли!

Около одного из приземистых зданий Грисс остановил машину.

— Я мигом.

Он отсутствовал минут десять. Ольга заинтересованно оглядывала редких прохожих, освещенные окна: за шторами и занавесками были видны разноцветные абажуры, платяные шкафы, цветы. Доносилась откуда-то музыка.

— Все в порядке, — сообщил Василий. — Может, отведу вас к нему, а в гараж один поеду, а?

— Нет… Вместе поедем. Чего я одна-то…

Грисс загнал автобус в гараж. По дороге забежал в магазин, купил бутылку водки, колбасы, банку консервов, торт «Сказку» в узкой коробке.

— Это школа, — руки у Василия были заняты, и он кивком показал на двухэтажное здание в глубине двора за штакетником. — А вон там в конце улицы, на горке, — это наш дворец.

Весь в огнях, дворец был похож на большой корабль, плывущий над поселком.

— Красивый? Дворец, говорю, красивый?

— А? А-а-а, да, да…

— О чем думаете? — Он заглянул ей в лицо, но в обманчивом свете качающихся на ветру фонарей не уловил его выражения. — Вот и пришли…

— А кто он? — спросила Лихова.

— Кто? К кому идем-то?.. Это такой человек, знаете! Вроде живого мамонта. Он видел и делал то, о чем мы только по книжкам узнаем. Он Смольный брал. Участвовал в работе одиннадцатого и двенадцатого съездов партии. Таких, как наш дед, может, тридцать, может, пятьдесят человек живых сохранилось… На всю страну. — И как самое важное, с уважением и завистью произнес: — Он Владимира Ильича видел вот так, как я вас, к Примеру! Речь его, Ленина, последнюю на партийном съезде слушал. У него запись той речи сохранилась…

— В музей сдать надо, — рассмеялась Лихова.

— Что в музей? Запись?

— Нет, деда твоего! За деньги показывать.

— Ты тише! Не болтай чепуху! — Василий впервые сказал ей «ты». — Этим не шутят!

— Уж не партийный ли ты?

— Партийный… Но все равно с этим не шутят!

Она смерила его недоверчивым взглядом.

— А чего же ты, партийный, с воровкой водку пить идешь?

Василий рассмеялся:

— Мы же в гости идем! Водку выдумали не только для беспартийных. Устав не запрещает!

— За мной, говорю, чего шьешься? — продолжала она с издевкой. — Коммунист… Порядочных не хватает в поселке? Может, думаешь, что со мной проще, да?

— Не задавайте так много вопросов. Чего злитесь? Не хотите идти — вернемся.

— А чего ты ему про меня сказал?

— Сказал, что приду с приезжей, новой работницей завода.

— Темнишь? Поди, сказал, кто я.

— Не вру. А про себя, если захотите, сами расскажете. Я ведь о вас тоже ничего не знаю.

— Много будешь знать — скоро состаришься… А он точно Ленина видел?

— Говорю…

— Знаешь, Василий, давай не будем у него пить. Посидим немного и смоемся… Я только посмотрю на него, на мамонта… как ты сказал, да погреюсь чуток.

— Почему же не будем? Он и сам выпить любит.

…Их встретил высокий старик в темно-сером двубортном костюме; поверх пиджака передником подвязано полосатое полотенце. У старика было удлиненное сухощавое лицо с тонкими губами и резкими, как подковы, складками вокруг рта. Из-под кустистых седых бровей добро смотрели на нее светлые глаза.

— Заходите, заходите!.. Раздевайтесь… — Он повел большим с горбинкой носом, засуетился, всплеснул руками. — Я на кухню. Да не разувайтесь!

Старик прошлепал стоптанными комнатными туфлями по намытым до блеска половицам в глубь квартиры, откуда доносились шипение и вкусные, домашние, незнакомые Ольге запахи.

Ольга успела заметить, что у старика большая голова с высоким лбом; на гладкой розовой коже лысой совсем головы веселыми зайчиками отразился свет коридорной электрической лампочки.

Она сбросила с ног стоптанные туфли. Василий тоже разулся. Ольга стояла босиком на холодном блестящем полу.

— Быстро, быстро! Направо, в столовую. — Василий со свертками и коробкой в руках легонько подтолкнул ее плечом, кивнул на ближнюю дверь. — Сюда! Садитесь на диван, — посоветовал Василий. — С ногами, теплее будет.

Она не осмелилась подобрать под себя ноги и села поглубже, прижимаясь спиной к холодной дерматиновой спинке. Огляделась. Комната как комната: посредине стол, покрытый белой скатертью, этажерка с книгами, на верхней полке какие-то фотографии, флаконы, фотоаппарат на длинном ремешке висит. На стене под стеклом в рамках несколько фотографий, самая большая — молодой женщины в белом платье с высоким воротничком и высокой прической. В углу, около большого окна с тюлевой шторой до пола, на табуретке — радиоприемник с проигрывателем. В другом углу, на табуретке же — деревянная четырехугольная кадка с пальмой.

«А небогато живет», — подумала Ольга.

Василий отнес свертки на кухню, поставил бутылку на стол, присел.

— Ну как? Осваиваетесь? — улыбнулся он Ольге.

— Вася, — донеслось из кухни, — включи музыку.

Василий взял с подоконника стопку пластинок, принес на диван.

— Выбирайте, на ваш вкус.

— Сам выбери, — попросила она. — А как его зовут-то?..

— Андрей Михайлович.

— Ребята! — донесся голос хозяина. — Ну-ка, идите помогите!

— Сидите, я сам, — сказал Василий.

Вернулся он со стопкой тарелок, на которой катались и тоненько подзынькивали рюмки. Зашел Андрей Михайлович, уже не подпоясанный полотенцем, неся тарелки с колбасой, салатом и пучок зеленого лука. Под мышкой зажаты шерстяные носки. Поставил тарелки на стол, а носки бросил Ольге на колени.

— Ну-ка! Так и воспаление легких схватить можно в два счета. Надевайте, надевайте! Ничего, что велики. Других нет, зато теплые. К столу, к столу! — И потер большие белые ладони одна о другую. — Не топят, черти! Зовут-то как, красавица?

— Ольга… Ольга Лихова… — Она послушно натянула огромные носки, предварительно вытерев ладонью подошвы ног. Носки были колючие и теплые. И Ольга подумала с благодарностью: «А ты ничего, дед. Только бы с расспросами не приставал…»

Они сели за стол: хозяин посредине, спиной к двери, Ольга — по правую руку, Василий — по левую. Андрей Михайлович взял тарелку Ольги и щедро накидал кружочков колбасы, рядом мелких грибков, пару ломтиков сыра. Из глиняной посудины зачерпнул ложку красной икры.

— Я сама, — смутилась Ольга, протянула руку, чтобы взять тарелку.

— Ну-н-ну! — «Мамонт» рассмеялся добродушно. — Ухаживать за женщинами — это, пожалуй, единственное, чего я еще не разучился. Вы уж, Олюшка, не мешайте!

— А икра откуда, Андрей Михайлович? — удивленно протянул Василий. — Сто лет не видел…

— Из Питера… Юрик раздобыл где-то. А грибы сам собирал. — И объяснил Ольге: — Юрка — сын мой.

— Ну, за знакомство! Будьте здоровы! — Андрей Михайлович поднял за тонкую ножку рюмку. Рука его мелко дрожала, и водка пролилась на сухие длинные пальцы с коротко остриженными ногтями.

— Будьте тоже, — сказала Ольга, осторожно чокнулась с дедом.

Ей стало почему-то очень жалко этого старого человека, который видел самого Ленина, а сейчас оказался один-одинешенек в большой и чистой квартире и, похоже, рад каждому, кто забредет к нему на огонек, и вот рад даже ей… И еще ее тронуло, что впервые в жизни сидит она за красивым столом, уставленным всякой вкусной закуской, не в ресторане, а в квартире, сидит на среди воров, а с честными людьми. И тут ей стало жаль уж себя. Так жаль, что хоть разревись.

От грустных мыслей ее отвлек вопрос Андрея Михайловича:

— Как здоровье Найды? Лучше?

«Какая там еще Найда?» — подумала Ольга и настороженно взглянула на старика, потом на Василия. Василий положил вилку с наколотым грибом на тарелку.

— Плоха… Сдохнет, наверное. — И объяснил Ольге: — Собака у меня. Овчарка. Грузовик ее сбил. Ноги вроде зажили, встает, а есть — не ест… Жалко, хорошая собака…

— Бульон-то варишь ей? — продолжал старик.

— Варю… А что толку? Сам и съедаю… Сдохнет, наверное.

— А доктор что говорит, ветеринар?

— Укол, говорит… Чтобы не мучилась… Ну, давайте выпьем!

— Разлей, Вася! А я еще грибков принесу. — Андрей Михайлович поднялся, ушел на кухню.

Ольга привалилась грудью к столу, сплела пальцы на коленях, положила подбородок на белую скатерть. Снизу посмотрела внимательно на Василия.

— А меня ты… тоже, как собаку, подобрал, да? Калечную! Пожалел, да? К себе поведешь… бульонами поить, да?

На кухне что-то загремело, — видно, выскользнуло из непослушных рук Андрея Михайловича.

— Пойду посмотрю. — Василий поспешил на помощь.

Андрей Михайлович ложкой доставал из баллона грибы.

— Послушай, Вася, она ведь совсем плохо одета… Даже чулок, заметил, нет… Тс-с-с! — он прижал палец к губам. — Замерзнет девчонка.

— Да… Вижу.

— Помочь ей надо. Гонорар я получил… Не очень много, но все же… Как бы это потактичнее сделать?..

— Может, и надо… Не знаю… Не возьмет… У меня — точно не возьмет!

— Что, субтильная девушка, да? Попробую я. Со старика какой спрос?..

— Попробуйте. — Василий достал из заднего кармана брюк кошелек, вынул все деньги, кроме мелочи. — Я в долю. Предложите. Только не говорите, что и я дал.

— Завтра воскресенье. Вот и пусть оденется. Тс-с-с! На, неси грибы. А я чайник поставлю… Да, послушай-ка… Скажи, чем она тебя заинтересовала?

Василий зачем-то поставил грибы на кухонный столик, вытер ладони о грудь клетчатой ковбойки, смешался.

— Сам не знаю. Не надо только ей, по-моему, с этими двумя встречаться. Ну, с которыми из тюрьмы на завод попала. Не будет видеться — не будет влияния плохого, уверен — человеком станет. Она какая-то не как другие, мне кажется.

— С чего ей быть как другие! Ну, смотри.

— Она сейчас вот сказала мне: ты, говорит, как эту собаку меня подобрал? Пожалел?

— А ты что? — Андрей Михайлович пожевал тонкую губу.

— Ничего… Вы меня как раз и позвали… «К себе, — спросила, — поведешь? Бульоном поить будешь?»

— М-да-а! Дела! Ну, пошли…

Они выпили еще по рюмке. Василий приглядывался к Ольге: щеки у нее разрозовелись, глаза под удивленно вскинутыми бровями то распахивались широко, то щурились, будто пытаясь разглядеть что-то очень далеко?.. И молчит. Все время молчит. «Чего она еще может выкинуть? Какой фортель?» — думал Василий.

Старик поставил долгоиграющую пластинку, вернулся, сел, оперся высоким лбом о ладонь.

— Андрей Михайлович! — нарушила молчание Ольга. — Вы, правда, Ленина видали? Живого?.. Он мне сказал, — кивнула на Василия.

— Видел…

— Близко-близко?!

— Ну, как близко? Он на трибуне был, а я в зале, в шестом или седьмом ряду. Не знал, что в последний раз… Глаз бы не сводил. А я речь его записывал, старался ни слова не пропустить. Я с Кавказа на съезд был послан. Надо было товарищам все точно передать. Особенно речь вождя… А он уже совсем больной был, Владимир Ильич-то наш.

— Значит, не соврал Василий. Сперва не поверила… А я даже в Мавзолее не была. Только кино видела «Ленин в Октябре».

— Какие ваши годы, Оленька…

Ольга сосредоточенно глядела перед собой, о чем-то думала. Потом тряхнула головой.

— Нет! К нему мне никак нельзя! Вот вы Ленина видали! А меня в дом пустили, угощаете, музыку завели… А знаете вы, кто я такая? Что из тюрьмы — знаете?

Она ушла к окну, неловко откинула за спину широкий тюль, прижалась лбом к стеклу.

— Это хорошо, что сказала. А что пришли — спасибо. Я-то вам, молодым, может, и не нужен, а мне без людей скучно, Оленька. Днем еще брожу, а вечерами — только радио… А что из тюрьмы, это меня не пугает. Сейчас для тебя самое важное — правильный путь в жизни выбрать. Чтоб не попадать туда больше. Получится у тебя это — и я буду рад. Но главное — тебе это нужно. И людям… Сидеть в тюрьме за кражу — не доблесть. Это ты и сама понимаешь. А что навестили — спасибо, — подтвердил Андрей Михайлович.

Андрей Михайлович говорил неправду, что вечерами домоседничает. Дома застать его было трудно даже вечерами. Василий об этом знал. Ему приходилось частенько возить участника революционных событий то на заводы, в рабочие клубы, то на Совет ветеранов, то в Клуб революционной славы… Возил и удивлялся подвижности и любознательности немного суетливого — это уже по-стариковски — Андрея Михайловича.

— Чайку, а? Чай у меня, молодые люди!! Ксюша Бахтадзе прислала. Из Чаквы. Новый сорт вывела… Василий, ты помоложе меня, а ну принеси чашки, заодно и варенье прихватишь…

— Я мигом, Андрей Михайлович.

Ольга продолжала стоять у окна. Из-под тюлевой шторы, чуть не достающей до пола, были видны ее ноги в черных шерстяных носках. Носки она натянула почти до колен, и пятки их — жесткие, двойной вязки — коробились на икрах. И эта в общем-то незначительная деталь растрогала и умилила старика.

— Послушай меня, Оленька. Иди-ка сюда, ближе… — И, когда она выбралась из-за шторы, прошла и села не к столу, а на диван, тихо, чтобы не слышно было на кухне их разговора, спросил: — А где твои родители, Оля?

— Нет у меня родителей…

— Война, да?..

— Не знаю… Наверное. Я себя с детского дома хорошо помню. А до этого все как туман. Потом уже рассказывала воспитательница, Валентина Ивановна зовут, что истощена я была, думали, что концы отдам, помру, значит… А я выжила, вот, — она виновато улыбнулась. — Вот так и живу. Еще что спросить хотите, может? Говорите, отвечу.

— Да нет, что спрашивать-то… Фамилия-то у тебя своя?

— Нет. В детдоме придумали. Хлебнули они со мной лиха, пока отстояли, вот и назвали Лиховой. А на Ольгу, сказывали, я откликнулась. Все имена девчачьи на мне перепробовали, пока я свое признала. Ну, а отчество сама выбрала, когда уже паспорт получала. Директор в интернате был как отец всем нам…

— М-да-а. — Андрей Михайлович погладил белыми ладонями край стола. — Все война проклятая… Ты, я вижу, совсем легко одета. Зима идет.

— Идет, — согласилась Ольга. — Чего там Василий захлопотался?

— Сейчас придет… Пока его нет, спросить хочу, — он прижал палец к тонким губам. — Денег-то нет, поди?

Она кивнула, не зная еще, зачем старик спрашивает о деньгах.

— Одеться тебе надо… Зима близится. Кончится октябрь, а там и снег. У меня сейчас есть кое-какие деньги. Скопились незаметно, да еще за статью прислали. Шикарно на них не оденешься, а на пальтишко, туфли хватит. Возьми! Заработаешь — отдашь. Ну! — Он, водрузив на нос очки в массивной оправе, подошел к тумбочке, выдвинул ящик, нашел деньги, отсчитал несколько бумажек. Затем освободил от посуды край стола и неторопливо положил деньги перед Ольгой. — Бери. Я старик одинокий. Много не трачу. Пока они мне не нужны.

— А если я сбегу? — спросила с вызовом, зло. — Сбегу и не отдам, тогда что?

— Да ничего!.. Значит, плакали мои денежки… Убежишь-то здоровая, одетая, и то ладно.

— Я ведь воровка, Андрей Михайлович! Пропадут деньги-то, а?

— Если пропадут — жалко будет, конечно. Но я потеряю не только деньги. Я еще кое-чего, что дороже, лишусь. А это будет грустно…

— Чего же?

— Веры в то, что научился за шесть десятков лет разбираться в людях… И пожалею, что в тебя поверил. Этого за деньги не приобретешь, девочка милая.

— Уж так вы и поверили в меня, — усомнилась Ольга. — Что вы обо мне знаете?

Андрей Михайлович долго вглядывался в лицо молодой женщины, с которого медленно исчезало задорное выражение.

— Знаю? Да ничего, почитай, не знаю. Показалось мне, что ты человек гордый, волевой. А гордый человек — человек сильный, такому можно не только несколько десятков рублей доверить.

— Так подумали, да? Что гордая?

— Да, такой я вас понимаю, Оленька. У вас сейчас трудная пора началась. Это временно. Я подразумеваю ваши материальные затруднения. Именно сейчас вы нуждаетесь в поддержке. Вот я…

— Что гордая — верно, — перебила она горячо. — Возьму я их. В долг! Нуждаюсь я — это вы точно заметили. Пусть мне счастья в жизни не будет, если не отдам! Верите? — Она хотела поклясться какой-нибудь страшной клятвой, но не решилась, постеснялась.

— Ну, вот и отлично! — искренне обрадовался он.

Ольга держала деньги в руках, не зная, куда их положить, куда спрятать понадежнее.

— Карманов даже нет, — сказала она и впервые улыбнулась открыто и радостно. — Нету карманов, чертовщина какая! Прошу вас, не говорите только Василию, что деньги взяла, стыдно.

Старик в знак согласия кивнул головой:

— Тайна останется между вами.

Вошел Василий с чайником и чашками.

Ольга зажала деньги в кулак, чтобы он не заметил…

 

Глава шестая

ЗАБОТЫ

— Нурмухамедов на тебя жалуется… Говорит, пар отключил. Ты же ему обязательства срываешь и город подводишь! Чего вы там не поделили?

Дорофеев слушал секретаря горкома, отстранив телефонную трубку от уха.

— Хочешь передовым на демонстрации выглядеть, а других топишь, да?! — гремело в трубке.

Дорофеев отнес трубку еще дальше, кивнул на нее Камалу Каюмову, начальнику суперфосфатного цеха, сидевшему нахохлившись в кресле напротив:

— Слышите? Сердится… — Приблизил трубку к уху. — Да-да! Я слушаю, Мурад Гулямыч! Пар отключили. Не дам, пока он мне не достроит парники! Он у вас, наверное, сидит? Я так и знал! Так это не я, а он хорошеньким хочет перед городом выглядеть. Показушник он! Я на бюро был, когда в решении ему записали пустить собственную парокотельную к октябрю. Пустил он ее? Он с парокотельной бригаду снял и бросил на пусковой объект в городе. Я это точно знаю… А позавчера снял монтажников с парников. Видите ли, у него этот объект в титулах не значится! Он же боится достраивать мне парники: пар в теплицы потребуется. Ловкач! Хочет на чужом горбу в рай въехать. А я что товарищам скажу? У меня в колдоговоре парники.

— Нурмухамедов говорит, что не забирал монтажников. Очевидно, начальник сантехмонтажа сам распорядился. Людей не хватает…

— У него не трест, а Тришкин кафтан… Дворец культуры он мне так и не достроил. Молодежь заводская доделывала… Теперь парники!.. Дом двенадцатиквартирный нам в поселке наконец достроил, так четыре квартиры его орлы захватили… А завком уже ордера выдал… Как это называется? Он боится в поселке показаться.

— Напомните Гулямову про грансупер! — вставил Каюмов. — Пусть заставит Нурмухамедова кирпич дать.

— Я прошу, Сергей Петрович, дай пар… От имени горкома! — прогремело в трубке. — Не время выяснять отношения. Праздник приближается.

— Пар я ему дам. До ноября! — уступил Дорофеев. — Но пусть он поможет с кирпичом… Для цеха гранулированного суперфосфата. Вся технологическая нитка может оказаться под осадками. И цемента тонн десять. В счет нарядов.

— Как идет строительство?

— Это же не Нурмухамедов строит! Сами! Приезжайте, посмотрите… И парники покажем…

— Насчет кирпича и цемента сам договаривайся.

Дорофеев даже привскочил со стула:

— Очень интересно получается, товарищ секретарь горкома! Если городу надо — Дорофеев дай! Если заводу надо — проси сам. Я же не особняк себе строю! Дайте Нурмухамедову трубку, я ему скажу пару слов… Талиб Турсунович?! Здравствуй, здравствуй!.. Что же это ты, сосед дорогой, в горком побежал жаловаться? Завод в лужу сажаешь, а сам — в горком! Вызвали? Что же ты на меня валишь? Ты же с заводом за пар не рассчитался. Почему Гулямову об этом не сказал? Мой ультиматум — десять тысяч кирпича и пять тонн цемента. Приезжай с Гулямовым, если согласен на мои условия. Кстати, пожалуемся ему, что химикам и строителям в ОРС холодильников и ковров горторг не дал. А сейчас скажи Гулямову, что даешь кирпич и цемент. Скажи, чтобы я слышал!.. Я тебя знаю не первый день!.. С планом как у меня? Десятимесячный еще в середине октября дали, а октябрьский послезавтра будет. А у тебя? Туго? Нажимай, а то пропарку получишь на бюро. Ну, жду!.

Дорофеев положил трубку, кивнул на телефонный аппарат, с усмешкой обращаясь к Каюмову:

— Видали? Сразу зашевелился!

— Так ведь пар всего на день отключили, на профилактику! К вечеру пустим паровую, — заметил Каюмов.

— Это мы с вами знаем. Я на парокотельной предупредил: будут строители звонить — скажите, я приказал отключить.

Дорофеев хитро подмигнул собеседнику:

— Теперь и за пар заплатит, и материалы даст… С Нурмухамедовым иначе нельзя… Частный подрядчик, а не начальник строительства! Процентовки в Стройбанк небось повышенные представляет, деньги вперед забирает с заказчиков, а долги не платит… Так, на чем мы остановились? — вернулся Дорофеев к разговору, прерванному звонком секретаря горкома. — Вы полагаете, что можно повысить скорость вращения камеры?

— Если бы удалось!

Каюмов говорил очень тихо, глядя перед собой в окно, за которым серел квадрат пасмурного неба. Он стиснул зубы, сморщился, как будто проглотил что-то очень горькое, отвернулся к двери, зябко вобрал голову в плечи. Шея у него была замотана шерстяным кашне, из-под которого около уха торчал клок ваты. «Опять ангина», — догадался Дорофеев и строго произнес:

— Ангина? Зачем пришли?!

— Из поликлиники… Ингаляцию сделали… Зашел по пути. — Каюмов виновато улыбнулся, облизнул запекшиеся губы. — На минутку… Хочу взять домой техническую документацию… Почему «Гипрохим» установил такой режим скорости?

— Почитайте… Я скажу, чтобы вам дали документы. Но, помнится, в инструкции говорится о том, что приводить камеру в движение следует стосильным мотором. Так ведь?

— Так… Больше того, стосильный мотор не позволит повысить скорость… Но если поставить мощнее? Например, в двести сил?

— Не выдержит венцовая шестерня, — выразил опасение Дорофеев.

— А если выдержит? — Каюмов исподлобья поглядел на директора. — Венцовые шестерни у нас «летели» и при нормальной нагрузке. Мы до сих пор не знаем, почему они лопаются…

Дорофеев и Каюмов говорили о шестерне — зубчатом колесе, на котором установлена вращающаяся смесительная камера. Шестерня, оборачиваясь вокруг своей оси, заставляет вертеться огромную камеру, в которой идет непрерывный процесс соединения серной кислоты с фосфорной мукой. Технологическое оборудование позволяло после небольшой реконструкции значительно увеличить поступление в камеру и кислоты и муки. Если бы еще заставить печь вращаться быстрее! Например, в полтора раза. Сразу же производственная мощность суперцеха возросла бы наполовину! А если вдвое? Соответственно, в два раза!

— Если выдержит… — как эхо повторил Дорофеев. — Если выдержит, тогда мы суперфосфата горы наварим, мой дорогой!

Дорофеев доброжелательно вглядывался в смуглое худощавое лицо начальника цеха: «Башковитый! Смелый!.. А кто как не смелые двигают вперед науку, технику? Прогресс немыслим без смелости. Вот без таких, как он».

…Камал Каюмов пришел на завод после окончания политехнического, когда еще монтировалось оборудование. Уже тогда не только Дорофеев, но и многие другие понимали, что завод оснащается морально устаревшим оборудованием и технологией, рассчитанными на то, чтобы вырабатывать простой суперфосфат. По проектам, разработанным почти два десятилетия назад.

Простой суперфосфат! Но до того как построили завод, этот элементарный суперфосфат возили в долину за тридевять земель.

Директор, еще когда строил завод, понимал отлично, какую продукцию будет поставлять на хлопковые поля. Простой суперфосфат — это, прежде всего, лишь пятнадцать процентов полезного начала, действующего на вегетацию растений. Иначе говоря, в каждой тонне удобрений — восемьсот пятьдесят килограммов балласта. Простой суперфосфат быстро слеживается и превращается в глыбу, в камень. Сухой приходится дробить, прежде чем засыпать в туковые сеялки, а свежий забивает их. Дорофеев видел в одну из поездок, как на полевом стане колхозники дробили комья суперфосфата молотками и просеивали на решетах… И это в пору, когда на селе знали, что такое гербициды, сложный суперфосфат, аммонизированный суперфосфат и суперфосфат в гранулах…

— Иная простота — хуже воровства! — эту поговорку привел Дорофеев год назад с трибуны партийного актива, рапортуя о достижении проектной мощности. — Простой суперфосфат, который мы вырабатываем, дорог и для государства, и для сельского хозяйства. Дорог и малоэффективен.

Колхозы и совхозы получают все больше машин для одновременного ведения пахоты и внесения удобрений под зябь, совмещения культивации с удобрением почвы. Делать простой суперфосфат — это то же самое, что штамповать кетмени, когда уже есть опыт тракторостроения. Нам нужны сложные удобрения.

— Кетмени тоже нужны! — крикнул кто-то из зала.

— Пока! — отпарировал Дорофеев. — Скоро последний кетмень вы поместите в своем колхозном музее рядом с деревянной сохой! А химическая промышленность ставит своей задачей давать сельскому хозяйству высокоэффективные удобрения и ядохимикаты для борьбы с вредителями полей, садов и огородов! И наш суперфосфатный — не исключение! Мы обязаны производить высокоэффективные удобрения. Аммонизированные, нейтрализованные, в гранулах!

Дорофееву аплодировали и президиум, и зал, когда он покидал трибуну.

На следующий день после партийно-хозяйственного актива Дорофеева пригласили к первому секретарю горкома партии Гулямову. Мурада Гулямова избрали секретарем на последней конференции, и Дорофеев еще был с ним мало знаком.

— По какому вопросу? — спросил он у секретаря приемной. — Может, захватить какие сведения?

— Возьмите, на всякий случай… Товарищ Гулямов вас примет в пять часов.

Секретарь горкома принял тогда Дорофеева ровно в пять не в кабинете, а в малом зале, где обычно проходили бюро.

Гулямов сидел за длинным столом один. Перед ним две записные книжки: в одной он что-то писал, часто и привычно терпеливо поправляя прядь смолисто-черных волос, упрямо падающих на глаза. Чуть сбоку, у правого локтя, лежала кожаная папка, на ней очки.

— Я сейчас, садитесь… Поближе! — предложил Гулямов и, кончив писать, спрятал блокноты в боковые карманы просторного пиджака.

Они встретились взглядами — Гулямов чуть щурил карие глаза под густыми, почти сросшимися над маленьким прямым носом бровями. Казалось, что глаза смеялись. Это никак не вязалось с выражением лица — плотно сомкнутыми, резко очерченными губами и жесткими глубокими морщинами, пролегшими от крыльев носа до квадратного подбородка.

— Мне понравилось ваше выступление, — произнес секретарь горкома, не отрывая взгляда от лица Дорофеева. — Хотя оно было неожиданным… Несколько неожиданным… — Он говорил медленно, иногда делая паузы между словами и потирая большим пальцем согнутый указательный. Так трут между пальцами монету, чтобы вернуть ей первоначальный блеск. Гулямов вроде проверял на ощупь и чистил слова, прежде чем произнести их. От этого они становились значимее, убедительнее. — Для меня… Лично!

— Почему? — настороженно спросил Дорофеев.

— Об этом потом. Скажите, это ваша идея была — строить сернокислотный цех на открытом воздухе? Без крыши и без стен.

— Идея была коллективная, — ответил, помедлив, Дорофеев.

— А выговор от главка вы получили один? Кажется, по ходатайству хозяина проекта, за нарушение его! Вы получили, а ваш главный инженер не получил. Какой же это коллективизм?! — Карие глаза под густыми бровями щурились. — Горком добился отмены этого приказа. Правильно помог!

Нет, ничего не забыл секретарь горкома. Так все и было! Его, Дорофеева, была идея. Это был первый опыт монтажа оборудования подобных цехов на открытом воздухе. Он, этот опыт, уже многим пригодился. Не только в условиях жаркого и сухого климата Средней Азии, но и в России.

— Ладно. Это — прошлое… Поговорим о будущем! Что нужно для того, чтобы ваш завод скорее стал делать гранулированные удобрения? И аммонизированные! Чтобы мы с вами не выглядели простаками, которые не умеют считать? И сколько времени на это нужно? Вы, так мне показалось, об этом думали. Ведь верно? Думали?!

— Многое нужно. Прежде всего — средства. На оборудование. На строительство… На разработку технологии… Заводская лаборатория с этой задачей не справится, это не ее функции.

— А кто сможет помочь?

— Академия наук. Ее Институт химии.

— Ну что ж! Я думаю, что решить такие задачи — в наших силах. Сколько времени вам нужно, чтобы подготовить докладную записку? Обсудим ее на бюро. И сколько на то, чтобы завод начал давать гранулированный суперфосфат? Примерно, конечно.

— Дней десять, — ответил Дорофеев. — А на строительство — год или около того.

— Хорошо. Последний вопрос, товарищ директор… Кто будет осуществлять эти очень нужные замыслы?

— Коллектив, конечно.

— Вместе с директором, разумеется, — подхватил секретарь горкома. — Не так ли? Я должен вас поставить в известность о том, что вас хотят забрать от нас. Есть письмо министра. — Гулямов испытующе поглядел на директора.

— Ну и что? — спросил тот. — Что вы решили?

— Горком считает, что ваш выезд в настоящее время нецелесообразен. И по вашему мнению, и по нашему мнению, на заводе еще далеко не все сделано. Верно?

— Верно.

— И без вас многое будет доделываться не столь успешно. Так?

— Может быть… Я ведь не ходатайствовал о переводе!

Гулямов прервал Дорофеева:

— Мы подумали, прежде чем решить этот вопрос… Посоветовались. Суперфосфатный у нас один! И у нас нет человека, который бы в настоящее время мог вас заменить. Кто лучше вас знает производство, коллектив? На заводе вам верят. Обком и горком тоже вам верят. — Он оседлал маленький нос массивными очками, вынул из кожаной папки бумагу. Прочел молча, карандашом подчеркнул какие-то строки. — Конечно, вас прислали сюда построить завод. Вы с этой задачей справились. На это ссылается министр. Вы много сделали, чтобы уже к пуску завод стал совершеннее, лучше, чем был запроектирован. И об этом есть в письме. Не кто-нибудь, а прежде всего вы позаботились, чтобы позавчерашние колхозники научились делать кислоту и варить суперфосфат. — Гулямов помолчал, перечитал какую-то фразу и, положив бумаги в папку, встал.

— Ходатайство об откомандировании вас мотивируется тем, что вы были посланы построить завод. И задание выполнили. Но эта правота имеет чисто формальную сторону. Вот именно! Формальную! Я рад, что вы тоже считаете свой выезд преждевременным. Еще с год вам надо поработать на заводе. Мы объясним товарищу из министерства причину, заставившую отстаивать вас. Вы заварили хороший плов: пожарили мясо, запустили рис, налили воду. Этот плов ждет вся область. А товарищ хочет, чтобы другой доваривал и открывал казан! Другого мы к казану не пустим…

— Да, с год потребуется на то, чтобы хоть в какой-то мере превратить завод в современное предприятие, вырабатывающее дешевые и эффективные удобрения. Предстоит многое механизировать, ввести автоматику, дистанционное управление… Многое можно и нужно еще сделать.

— Вот и хорошо! Делайте!

Секретарь горкома проводил директора завода до двери.

— Скажите, Сергей Петрович, а жену вашу не огорчит то, что вы отказались от возможного выезда? Она как у вас, акклиматизировалась?

Дорофеев поглядел в ставшие лукавыми глаза секретаря и рассмеялся:

— Вы же не будете меня выдавать, Мурад Гулямович?! Я тоже не проговорюсь.

Об этой встрече с секретарем горкома вспомнил Сергей Петрович, глядя на Каюмова, ждавшего ответа.

Что ж, после той встречи прошел год. Цех почти построен. За год, как писал в многотиражке легкий на перо редактор Владимир Кудреватый, «рос завод, росли и люди». Через неделю предстоит отправлять на производственную практику большую группу будущих рабочих и мастеров нового цеха. Отправили бы сегодня, но через четыре дня — годовщина Октября, не стоит лишать людей возможности пробыть праздничные дни дома.

Он, Дорофеев, и этот год был не просто директором — он оставался мозговиком, инициатором многих реконструктивных мероприятий и всегда живо поддерживал любую разумную инициативу. Дорофеев шел не только на смелые эксперименты, но и на производственный риск. Шел! Он всегда был уверен в том, что производственник имеет право на риск и даже на неудачный поиск, который может и не дать эффекта, но обогатит опытом. Все это Дорофеев отстаивал не раз. Это было его принципом. Сергей Петрович поймал себя на том, что боится разрешить Каюмову этот рискованный, но исключительно выигрышный, — оправдайся он, — эксперимент. Неудача — это авария. Это — остановка одной из двух технологических линий. Что из того, что вторая на заводе — всегда резервная, на случай профилактических остановок или поломки первой. Если бы хоть имелась запасная венцовая шестерня!

Дорофеев старался не встретиться взглядом с Каюмовым, когда уверенным голосом произнес:

— Документы возьмите. Но этого опыта я не разрешу. Слишком рискованно!

Тонкие, как шнурки, вразлет брови у Каюмова взметнулись.

— Как не разрешите? Сергей Петрович! Вы же всегда первый…

— Не всегда, — поправил тот, угадав, что хочет сказать собеседник, — В пределах разумного риска.

— Вы имеете в виду безопасный риск? — Каюмов невесело усмехнулся, покачал головой: — Безопасного риска не бывает. Вы сами мне это внушали, Сергей Петрович! Вы, как говорят у нас в народе, вывернули халат наизнанку. Зачем отказываетесь от своих слов? Зачем одно говорите, другое делаете? Вы уже как Медведовский. Он даже кроссворды в «Огоньке» решать боится! Вдруг ошибка получится?! Прихожу — сидит. Ящик стола открыт, в ящик смотрит. В руке карандаш держит. Подхожу ближе — он ящик задвинул. В ящике держит журнал с кроссвордом. Я понимаю, он на пенсию завтра уйдет, а уже пенсионером давно себя считает — от всех дел руки за спину. А вы?!

— Не мне вам объяснять, что каждая машина рассчитана на определенный заданный режим эксплуатации. Если на трактор или автомобиль поставить авиационный мотор…

— Не надо! — прервал директора начальник суперфосфатного цеха. — Не надо утрировать! Я хочу переключить скорость. Для этого нужен сильнее мотор.

«Задира! — подумал Дорофеев о молодом инженере. — Но что бы то ни было, пусть у него не пропадет до старости эта драчливость».

— Хорошо, посоветуйтесь с металлургами: каков запас прочности у венцовой… Ну, поправляйтесь…

— Простите, Сергей Петрович, если…

— Ничего, — директор похлопал по плечу Каюмова. — Не болейте… Пойду на территорию.

Он вышел вместе с инженером, предупредив свою секретаршу:

— Я — по цехам. Приедет Нурмухамедов — найдите меня.

Со стороны города дул ровный напористый ветер. Он почти всегда — и зимой и летом — дует с той стороны. Это было учтено еще при выборе участка под строительство завода, чтобы вредные газы не погубили зеленый наряд города. Ветер сдувал огарок — легкую оранжевую пыль — с печей ВХЗ. Пыль тянулась низко над двором в сторону двухэтажного домика центральной лаборатории, через круглый газон, на котором, как ни бились комсомольцы, не могло прижиться ни одно деревце — губили газы и вот этот чертов огарок. К гофрированной — из шиферных листов — стене сырьевого склада жались товарные вагоны. Двое рабочих — кто именно, Дорофеев не мог узнать издали — подтягивали на веревках натянутое на раму красное полотнище с лозунгом-призывом ЦК к химикам. Ветер раскачивал и надувал парусом полотнище, а Дорофеев с тревогой подумал: «Как бы не сдуло их… там и укрепиться не на чем».

Он торопливо пересек двор. «Есть же на Винницком, кажется, или на Воскресенском заводе печь кипящего слоя! — думал он, вытирая лицо и шею пестрым, в крупную клетку, носовым платком, от которого еще пахло утюгом. — Живут же люди! Газом окрестности не травят и премии получают. Кто же это говорил мне о печах КС? Или где прочел?.. Надо написать тамошним директорам, пусть поделятся… А то черт знает что получается: построили завод, на котором у печей ручной труд составляет до семидесяти процентов… И серы при обжиге теряем до пяти процентов… Сами себя грабим! И это в условиях, когда во многих смежных областях производства печи кипящего слоя давно на вооружении. А все этот Гипрохим. И когда — в век химии! Эх, если бы убрать эти ВХЗ да поставить уютненькие КС!.. Да механизировать бы выгрузку муки из крытых вагонов прямо в склад, без перевалки! Сколько будут стоять вот эти вагоны перед складом? И Каюмов еще вчера со своей идеей… Больной ведь притащился».

Дорофеев шел в сторону суперфосфатного. Слух привычно ловил шумы цеха. Он пересек железнодорожное полотно, вошел в помещение, где находились смесительные камеры.

Первый, кого он увидел, был Каюмов. Начальник цеха стоял почти под смесителями, задрав голову, засунув руки в карманы. Вот он отошел, пятясь назад, будто для разбега, и примеряясь, как ловчее вскочить на вершину огромного, запорошенного пылью цилиндра. Пятился, пока не наткнулся на Дорофеева.

— А-а, это вы, Сергей Петрович!

Надо очень долго, несколько минут, пристально вглядываться в любой из зубцов венцовой шестерни, чтобы поверить в то, что шестерня вертится. Кажется, солнце быстрее совершает свой извечный путь по небосводу.

Но шестерня движется. И вместе с ней вращается камера. В камере гудит, свистит, и вся она мелко подрагивает от внутреннего напряжения.

С того места, где они остановились, видна была запасная камера. К камере и выше вели ажурные лесенки, узкие, едва пройти одному, переходы с поручнями, белыми от муки, тянулись к дверям в аппаратную, к пультам управления и на склад готовой продукции, где «дозревали» заданный срок удобрения.

Дорофеев рассердился:

— Любуетесь! — Голос его был строг, как у учителя, заставшего ученика за недозволенным занятием. — Вам для этого бюллетень дали? Чтобы вы разгуливали но заводу?!

Каюмов не обратил внимания на взыскательный тон Дорофеева, доверительно взял его под локоть.

— А ведь и вы тоже пришли поглядеть, Сергей Петрович!

— Но я здоров! — Дорофеев сердито высвободил руку. — Я не на постельном режиме! И вообще…

— А все-таки она должна закрутиться быстрее, — улыбнулся Каюмов. — Мы ее заставим!

— Я натравлю на вас врачей медсанчасти и агентов соцстраха! — возмутился Дорофеев. — Попрошу привязать к больничной койке, молодой человек! Ишь «заставим!». В постель марш, дорогой мой.

— Вы же знаете, что ангина у меня не проходит. Это мое нормальное состояние…

— Так же, как нормальное положение больного — горизонтальное! Сейчас же домой! Я же еще вчера вам сказал, чтобы вы не выходили на работу. Лучше бы согласились на операцию, чем торчать на сквозняке с температурой!

— Сейчас пойду… Как, по-вашему, Сергей Петрович, центробежная сила есть при такой скорости вращения? Не может повлиять, а?

Дорофеев пожал плечами, всем видом говоря, что разговаривать с одержимым — дело бесполезное. Пригрозил ему:

— Предупрежу на проходкой, чтобы не пропускали на территорию. А за вами пришлю дружинников. Все!

Дорофеев ушел. К Каюмову подошел молодой рабочий, руки за спиной под полами пиджака, золотым зубом прикушена папироса, глаза смешливые, веселые. На губе — рубец шрама.

— Что за шум, а драки нет? Чего начальник расшумелся? — спросил он у Каюмова.

Каюмов сморщился, сделал глотательное движение — в горле, как раскаленные шарики в подшипнике, туго, один к другому, сидели и мозжили нарывы. Хотелось пить, лоб горел, во рту было сухо, как в тандыре.

— Ваше какое дело? — ответил он сквозь зубы, чтобы не открывать рта. — Кто вы такой?

— Я-то? — тот усмехнулся весело, вынул папиросу изо рта. — Рядовой великой армии труда… начинающий. А вы — кто?

— Начальник цеха… Где работаете?

— Извините, я так, — смутился рабочий. — Сварщик я. В ремонтно-механическом…

— Фамилия? — строго спросил Каюмов.

— Моя-то? Ну, Одинцов… Иван Платонович Одинцов.

— Что здесь делаете? Почему не на рабочем месте?

— Да вот, значит, пришел помочь забрать чего-то а ремонт. Дядя Яша придет сейчас, бригадир…

Каюмов запрокинул голову, насколько позволял тугой компресс и шарф на шее, и вдруг почувствовал себя плохо. Глаза начала застилать черная пелена, ноги ослабли. Пока сознание не оставило его, он пытался напрячь волю и вернуть способность видеть. На секунду-другую ему это удалось: как сквозь частую сетку увидел покачнувшуюся и начавшую опрокидываться смесительную башню и догадался, что это он сам падает, что теряет сознание. Он не чувствовал, как Одинцов поднял его с цементного пола и понес, сперва на вытянутых руках, а потом, устав, на плече.

Иван вышел из цеха, миновал коридор, постоял минуту, оглянулся и осторожно двинулся на звук голосов. Он внес Каюмова в маленькую, ярко освещенную комнату. Сидевшие вокруг стола парни и девушки — все в черных халатах — вскочили на ноги.

— Что такое? Что случилось? — всполошились они.

— Куда бы его… поместить, — переводя дыхание, произнес Одинцов. В тесной комнате не было дивана, лишь вдоль стен — под окном и сбоку — стояли две длинные узкие скамейки. — Да сдвиньте же, черти, скамьи!.. Не на стол же…

Ему помогли уложить начальника цеха на составленные скамейки, кто-то подложил под голову больного скомканный халат.

— Коммутатор! Коммутатор?! Срочно поликлинику! Поликлиника? «Скорую помощь»! Скорее, Каюмову плохо. В цехе он!

В комнату уже набились те, кто видел, что кого-то несли на плече. Кто-то рассудительно посоветовал дать понюхать нашатырного спирта и ослабить бинт.

— Стоял, стоял — вроде ничего было. Со мной говорил. А потом вдруг начал валиться… Ну и с копытков, значит, — рассказывал Одинцов. — Перед этим директор права с него качал, велел домой уходить и сам первый смылся. Сердитый!

— Ты на директора не пыли, — миролюбиво произнес голубоглазый парнишка. Одинцов узнал в нем того, кто приезжал за ним в тюрьму. Петю Зайчика.

Можно бы и уйти Одинцову. Он вспомнил, зачем пришел в цех, но покидать тесную комнатку не торопился. Он слышал любопытный шепот тех, кто пришел позднее, и сдержанные ответы очевидцев:

— Вот этот, чубатый… На руках принес Каюмова. Еле отдышался.

На него обращали внимание. Одинцову было приятно. «Почему не покрасоваться? Не с чужим бумажником застукали, на добром деле». Он улыбался, под разбитой верхней губой добродушно блестел золотой зуб…

Под окном остановилась желтая машина с красными крестами. В комнату вбежали молоденькая медицинская сестра с зеленым чемоданчиком на длинном ремне, перекинутом через плечо, и врач — тоже молоденький, с маленькими черными усиками, похожими на пуговицу.

— Выйдите! Все! — предложил строго врач.

Одинцов вышел последним, сознавая свою особую, по сравнению с остальными, причастность к происходящим событиям. Было немножко обидно, что первоначальный интерес окружающих к его персоне иссяк и вокруг кареты «Скорой помощи» говорили только о Каюмове. Не бережет, мол, себя человек, ходит на работу с температурой…

Стремительно прошел через толпу директор завода. Вскоре в дверях показалась медсестра, за ней бочком вышли врач, державший Каюмова под левую руку, и директор, поддерживавший больного под локоть правой.

— Не домой, а в больницу! — говорил Дорофеев. — И не выпускать! Под вашу ответственность, Ашот Аракелыч!

В обеденный перерыв Одинцов встретился в столовой с Дурновым. Сели за один столик. На Дурнове был длинный, не по росту, серый прорезиненный плащ, рукава плаща завернуты. Брезентовый портфельчик он положил на свободный стул и, когда к столику подходили, отвечал:

— Занято! А ты, значит, в героях сегодня, Цыганок! Молодец, так и надо! Себя хорошо зарекомендовать — дело нужное, — покровительственно говорил он. — Хорошая ширма! Доверия больше!

— Чего ж делать-то было? Скрутила его болезнь и прямо под ноги ко мне швырнула.

— А, он… — Дурнов выругался. — Черт с ним! Главное — ты на месте оказался! — Он поднял указательный палец: — Так сказать, протянул руку помощи! У начальства на примете будешь… Во!

Когда они вышли из столовой, Одинцов поинтересовался:

— Ну, как работается-то, Мокруха?

Дурнов подмигнул:

— Вагончики переписываю в журнальчик, накладные заполняю… Беготни все же много! Три раза на товарной станции бывал да раз — на контейнерной. На вокзале недолго потолкался. Как раз скорый стоял… Наскреб на стопача, выпил, и так меня потянуло уехать! Ну, просто сил нет. Да вот вернулся… Гроши есть у тебя? Съездить бы в город после гудка, проветриться, а?

— Денег нет. Разве что на пол-литра. Поедем, что ли?

Дурнов поднес к носу пальцы, сложенные щепотью, понюхал их, брезгливо сморщил нос и губы.

— Пол-литра, это как кот чихнул. Тебе одному на зуб! Ну да поедем! На остановке встретимся… Там что-нибудь придумаем… Ты, вижу, фартовый! А то здесь дисквалифицируешься… Как это? — он поиграл указательным и средним пальцами. — И лопатничек — тю-тю!.. Хе-хе!

— На отначку встанешь? — спросил Одинцов. — Сможешь перенять?

— Пренепременно, Цыганок! Не сдрейфлю!..

Они вышли из автобуса на перекрестке главных улиц, напротив гостиницы. Направо тянулись кварталы магазинов: с угла — готового платья, потом «Детский мир», «Ювелирный», маленький хлебный магазинчик с высоким крыльцом, напротив — гастрономический и дальше — все магазины, магазины. В конце улицы — ресторан «Космос», со звездами, нарисованными на стеклах широких окон и на стенах зала. Оттуда доносилась музыка.

Они потолкались в очередях около обуви и готового платья. Одинцов оценивающим взглядом скользил по дамским сумочкам, авоськам и кошелкам, по карманам мужчин. За ним, чуть поодаль, двигался Дурнов. Он должен был принять у Одинцова украденное и отойти, не вызвав подозрения у окружающих. Одинцов мог остаться рядом с жертвой, не боясь быть уличенным в краже, — даже обыск ничего бы не доказал ни потерпевшему, ни милиции.

Его внимание привлекла молодая женщина в модном красном шелковом плащике и такой же косыночке, кокетливо затянутой под подбородком. Он незаметно и неотступно стал следовать за нею.

На локте у женщины висела на ремешке хозяйственная голубая сумка с белым самолетом и надписью «Аэрофлот». Проходя мимо большого зеркала, она остановилась, поправила русый завиток на лбу, одернула плащик под поясом. На вид ей было года двадцать два. Цыган прошел у нее за спиной и бросил взгляд на зеркало, увидел симпатичное, с маленьким подбородком лицо. У зеркала женщина вынула из кармана кошелечек-«подковку» и пересчитала деньги. Одинцов успел разглядеть красные десятирублевки. И еще пятерки. Она вложила деньги обратно в кошелечек, а кошелечек — в сумку. Критически оглядев свои стройные ножки, обутые в уже поношенные туфли, молодая женщина перевела взгляд на полки, где стояли белые и коричневые сапожки, подбитые мехом, на тонких каблучках, только входившие в моду туфли на «гвоздиках». Она еще секунду-другую колебалась. Только когда из толпы вышла женщина, ну точь-в-точь в таком же, как у нее, плащике, с белыми сапожками в руках, она решительно встала в очередь.

Одинцов встал следом за ней. Единственную трешницу зажал в кулаке так, чтобы все видели ее уголок. Впереди, около двух кресел, поставленных одно против другого для примерки, не прекращался водоворот покупателей.

Одинцов ждал, когда очередь тесно сомкнётся вокруг него и жертвы. Он достал из правого кармана пиджака лезвие безопасной бритвы, встретился взглядом с Дурновым. Тот неторопливо приблизился к женщине в красном плащике, навалился ей на плечо, даже стал на цыпочки, пытаясь будто бы разглядеть обувь на нижней полке. Женщина пошевелила плечом, потом бросила негодующий взгляд на немолодого мужчину, пытавшегося протиснуться без очереди, и решительно отстранила его локтем. А он все пытался заглянуть через плечо, только пропустил ее немного вперед. Теперь Одинцов мог спокойно разрезать сумку. Со стороны ничего не было заметно подозрительного. Дурнов немного повернул голову, заметил в пальцах приятеля кошелек и встал боком так, чтобы тому было удобно опустить краденое в его, Мокрухи, карман.

— Так здесь только женская? — произнес Мокруха разочарованно, будто бы нехотя отходя от очереди.

— Мужская напротив, — сообщил зло Цыган. — Встаньте в очередь или не толкайтесь.

Одинцов видел, как Дурнов пересек тесный зал и вышел на улицу. Цыган вытер потные, холодные ладони о полы пиджака. Все в порядке! Мокруха перенял кошелек. Теперь ему нужно идти, как и договорились, к кассам кинотеатра. Мокруха хорошо выполнил свою задачу. Сам Цыган не спешил. Единственное, что он постарался сделать быстро и незаметно, — просунуть бритву в щель под доску прилавка.

Вот и ее очередь подошла. Она крепче зажала сумку под мышкой, когда продавец подал ей черную лаковую туфлю.

— Черного крема, — попросил Цыган.

— Крем в отделе чулочно-носочных изделий, у выхода.

— Объявления надо вешать! Носки я, что ли, кремом мазать буду? — Цыган неторопливо, сдерживая шаги, прошел к прилавку с носками, заплатил за крем и все медлил уходить: он мог доказать свою непричастность к краже.

— Деньги! — услышал он возглас той, в плащике. В возгласе не было ни ужаса, ни отчаяния, ни горя. Она еще не осознала всей свалившейся беды. Цыган знал, что следом она закричит или запричитает и станет метаться, расталкивая очередь, заглядывая под ноги, еще питая надежду, что деньги найдутся.

— Сумку разрезали, — сказала она уже с отчаянием. — Вот, разрезали!

Толпа расступилась, и она выбежала на середину зала, ища среди посетителей кого-то. Одна нога у нее была босая — забыла надеть туфлю. Наконец молодая женщина нашла, кого так жадно искала, подбежала к нему.

— Отдай деньги! Негодяй!

Цыган будто бы удивленно смотрел в ее бледное лицо. Из зеленых глаз по щекам катились слезы.

— Отдайте же!.. Ну! Вы сзади стояли в очереди! Отдайте деньги!

Их окружили. Цыган пожал плечами, развел руками. В одной — завернутая в бумагу банка крема.

— Не брал я ваших денег, гражданка. Обознатушки-перепрятушки! Можете обыскать! — Он стоял, раскинув руки. — Еще обзывается!

— Он их уже спрятать успел, — рассудительно сказал кто-то из толпы. — Или передать!

— Кому же я их передал? Продавщице? — Цыган кивнул на стоявшую за прилавком женщину в синем халатике.

— Я видела, — вмешалась продавщица, — он прямо из той очереди сюда перешел. Крем купил. С трех рублей сдачу дала. Никуда он не отходил!

— Значит, это тот, который около меня терся. И исчез сразу, — рыдала обворованная.

— У вас краска… Слезы… — сказал ей Цыган. — Я, правда, не брал! Выверните карманы, если хотите, товарищи! — обратился он к толпе. — У меня и денег всего три рубля было. Вот она, сдача… Еще мелочь на автобус…

— Вот горе! В долги залезла… Теперь и без туфель и без кофты, — продолжала всхлипывать женщина. — Хоть бы сыну чего купила.

Подошел продавец, поставил перед ней на пол туфлю.

— Обуйтесь.

— Много было… денег-то? — поинтересовался Цыган.

— А вам-то какое дело?! Не до вас мне…

Толпа редела. Цыган и обворованная им женщина остались вдвоем у стеклянного прилавка.

— Работаете? — спросил он просто так, чтобы не молчать.

— Студентка… Да вам-то что до меня?! — Она махнула рукой: — Это же надо! Хоть домой не ходи! Чего я матери скажу?! В коммунизм идем, а тут сумки режут! Паразиты! Даже на автобус не оставили…

— Краска на щеках, сотрите… — посоветовал Цыган. Он достал из кармана мелочь и протянул на ладони. — Возьмите!

— Ну что вы привязались со своей краской! — воскликнула она с досадой, но взяла с ладони пятак: — Благодарю вас.

Потом раскрыла свою голубую порезанную сумку с белым самолетом, достала со дна зеркальце, носовой платок и стала стирать тушь.

Одинцов вышел из магазина и направился к кинотеатру. Дурнов стоял, поджав искалеченную ногу, опираясь рукой о шершавый ствол акации, несуразный, как огородное пугало, в большом и жестком плаще. Он кивнул Одинцову и, пропустив его вперед, захромал следом, предусмотрительно оглядев всех, кто шел за дружком.

— Держи, Цыганок! Я же говорил, что ты фартовый! — говорил Дурнов заискивающе. — Я в доле, да? На равных? — Он нервно потирал ладонь о ладонь. — Спокойно там, а?

Одинцов взял кошелек, вынул деньги, сунул их в карман, потом наклонился над арыком, бросил кошелек в воду.

— И концы в воду! — одобрительно произнес Дурнов.

— Пошли! В ресторан! — предложил Одинцов. — Рассчитаюсь, остальное потом поделим. Ну, похромали!

Уже в ресторане, сидя под огромным фикусом, Одинцов пересчитал деньги.

— Сколько? — нетерпеливо спросил Дурнов.

— Шестьдесят шесть…

— Счастливая цифра, — откликнулся тот. — Я сразу разгадал, что фартовый!

Подошла официантка, переставила с одного места на другое тонкие стаканы и прибор с горчицей и солью, критически оглядела клиентов, вынула блокнотик из передника, карандаш.

— Что будете пить, мальчики?

Дурнов рассмеялся:

— Принципиальный вопрос! Будем пить водку! Много! И еще мальчики хотят и-ко-го-чки!

— Водку в одни руки больше полутораста не подаем, — предупредила она с достоинством. — Икорочки красной?

— Сухой закон?! — удивился Дурнов. — Нам нужно как в песне у Лени Утесова: «Подадут родные нам восемь раз по триста грамм». У мальчиков сегодня праздник. Премию получили!

— Я повторю, — миролюбиво пообещала официантка.

…Они сидели сытые, разомлевшие. В углу у входа на узеньком помосте играл джаз. Официантка второй, третий раз уносила пустой лафитничек, на стол ставила полный.

— Струмент мне нужен, Ванюша, нежная душа. — Дурнов вытянул из букета георгин и продел собутыльнику в петлицу, погладил цветок ладонью: — Я тебе нарисую, выточишь?.. А главное в моем деле — сварочный аппаратик. Такой, чтобы в карманах поместился… — Он взял тяжелый граненый сифон зеленого стекла, нацедил в стакан газированной воды. — Видишь эту штуковину? Так бы мне вместо цедилки сюда приделать шланг. Тонюсенький. Мы сюда кислородику накачаем. Того, который, как известно, не горит, но поддерживает горение… А в другую баночку с кишочкой мы карбидика! Плеснул водички на карбид, горелочку насадил махонькую — и действуй! Сделаешь, Ванюша?

— Ишь ты, рационализатор! — восхитился Одинцов. — Сделаю! Куда укроешь аппаратик-то?

— На квартиру перейду. Заховаю! Закажи, Ваня, нежная душа, музычку! Танго хочу… «Лиловый негр вам подава-ал манто…»

Они вернулись в поселок с последним городским автобусом. В окнах коттеджей кое-где еще горели огни. Пассажиров в город не было. Автобус развернулся на перекрестке и, не остановившись, умчался.

— Люблю, когда на улицах пусто. Ни людей, ни милиции. — Дурнов огляделся. — Даже собаки спят… А хорошо мы посидели, Ванюша!

— Да, тихо… А я люблю, когда людей кругом навалом.

— А вот и люди-человеки. — Дурнов остановился. — Не все спят, выходит. Есть и такие, у кого бессонница!

Навстречу им посреди дороги шли трое парней и девушка. На рукавах их были красные повязки. Они остановились в трех-четырех шагах от Дурнова и Одинцова.

— «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои», — продекламировал Дурнов и подался к тротуару, увлекая Одинцова, который поддерживал под локоть хромавшего больше обычного друга. — Уступаем дорогу правопорядку!

— Наши… Тепленькие, — сказал один из четверых спутникам и уже громко, обращаясь к загулявшим друзьям, предупредил: — На улице не петь, в общежитии — не шуметь. Чтобы все — тип-топ! Отбой !

— Потиптопали, Ванюша! Баиньки пора… Тип-топ, тип-топ…

 

Глава седьмая

ИСКУШЕНИЕ

В общежитии Ольгу приняли как-то уж очень просто. В первый вечер, когда ее проводил Василий, было поздно. Все, кроме Любы, которая открыла ей дверь и вернулась к столу, уже лежали в постелях.

— Тихо!.. — сказала курносая Люба шепотом. — Здравствуй. Есть хочешь? Сыта… Ну, тогда ложись. Вот эта кровать — твоя… Подожди, шлепанцы тебе дам, разуйся у двери, чтобы не наследить.

Спать Ольге не хотелось. Она посидела на своей кровати, огляделась, потом подсела к столу.

— Чего читаешь-то? — спросила чуть слышно.

— Неорганическая химия.

— А-а-а!.. Учишься?

— В техникуме вечернем. Тебя как зовут?

— Ольга. Лихова Ольга… И работаешь, и учишься, выходит?

— Ага… А меня — Любой. Возьми, почитай что-нибудь. Или сделай мне бутерброд. Шифоньер открой, булка там и колбаса… тебе оставили. Может, тоже будешь?

Свет от грибка, поставленного на книгу, падает только на стол. Вся комната погружена в полумрак. Девушки спят. Иногда одна или другая во сне пошепчет что-то, вздохнет и повернется на другой бок. Только скрипнет пружинами сетка.

Ольга открыла дверцу шкафа. Дверца скрипит, и кто-то из девушек просыпается, просит:

— Тише вы, полуночницы…

— У нас коммуна. — Люба запивала бутерброд холодным чаем. — Обедаем в столовой, а ужинаем дома… Не совсем коммуна, конечно. На общий стол по двадцатке кладем. Дежурим по очереди. Вступаешь? По воскресеньям обедаем здесь. А остальные деньги от зарплаты трать куда хочешь. У нас еще черная касса есть. С соседней комнатой. Девять человек всего. Каждую получку по пятерке вносим, а кто-то одна, очередная, значит, сорок рублей получает да свою пятерку. Потом — другая. Вроде копилки получается. Тебе к скольки на работу? К восьми? Тогда не уходи, пока не позавтракаем.

Уже когда Ольга разделась и повесила черный свитер и юбку на спинку стула, Люба поинтересовалась:

— А вещи-то твои где? — И смутилась, поняв бестактность вопроса. — Извини… Нечаянно получилось.

— Обарахлюсь еще!

Ольга вынула из лифчика деньги, засунула их под подушку. Она хотела сказать еще, что такие тряпки, какие у нее были, Любке и во сне не снились; и шубка под норку, и платья всякие. Но промолчала: «Нашла чем перед девчонкой хвастать!»

Утром девочки постановили, что завтракать и ужинать Ольга будет с ними, хотя денег и не вносила.

— Садись, садись! — повелительно сказала Рита Белоусова и бесшабашно взбила пятерней бронзовое облачко волос. — Полопаешь и потопаешь… Ты, Ольга, принеси горчицы из столовки… Можно ведь?! Картошку вареную с ней — пальчики оближешь…

…Лихова не заметила, как прошла неделя и началась другая ее жизнь на воле.

— Твоя очередь мыть полы на складе и у заведующей, — сказала Настасья в конце работы. — Ты уж постарайся… А это тебе вот… Дома поешь. — Она подала ей сверток.

— Что там? — Ольга подержала в руках сверток и отложила в сторону, не разворачивая.

— Что да что. Мясо тушеное да маслица немного…

— Спасибо, — сказала Ольга. — Когда их мыть-то?

— Кончишь посуду — и иди. — Настасья ссыпала в ведро куски хлеба. — Ты того, старайся, девка!.. Особенно пыль у заведующей…

Ольга добросовестно вытерла сухой тряпкой стол, стулья и диван.

Диван с высокой спинкой и полочками по бокам. На полочках за стеклами чайник и пиалки, вазочка с дорогими конфетами. Дверочка не заперта, да и ключ в скважине. Конфет много. Взять, не взять? Одну-разъединственную?! Вот вымою полы, руки вымою — и съем одну. Не обеднеет директорша…

Она уже домывала полы, когда вдруг заметила свернутую десятку. Десятка лежала у вешалки, притулившейся к самой двери. На нее даже наступил кто-то, может, сама директорша: высох на бумаге след от острого каблука.

Ольга огляделась, подняла деньги, сунула в карман фартука. Сердце ее радостно забилось.

«Надо же, пофартило как! Каждый бы день полы мыть! Это же надо! Кофточку розовую, с ришелье на вороте, ту, что приметила прошлый раз, купить можно… И еще на чулки останется!»

Она с особым старанием домыла пол, присела отдохнуть на диван. Напротив, за окном, пожаром полыхало закатное небо. Окно выходило в степь, и вся она тлела до самых гор. Плавились от жара облака над горами. Неровные края их, обращенные на запад, к скрывшемуся за горами солнцу, впитали в себя золото и пурпур. С громким карканьем вдогонку за солнцем пролетела стая ворон. Их было видно долго, до тех пор, пока они не превратились в точечки и не расплавились, прикоснувшись к раскаленной кромке гор. В маленьком кабинете сладко пахло духами директорши. «Огнями Москвы».

Ольга достала с полки вазочку с конфетами. Прежде чем съесть, машинально пересчитали их, высыпав на колени. И вдруг догадка осенила ее: «Покупка! Проверяют! На честность!.. Ключик оставила, стерва, в замочке, специально: устоишь или нет! А сама, уходя, пересчитала «Мишек», все одиннадцать конфет учла. И деньги к порогу — специально! Гадина! Кому ты приманку кинула? Я же воровка! Из тюрьмы только… Чего же меня пытать-то? Я, может, завтра всю твою столовку вывезу до последней жестянки с томатом-пюре!»

Она сложила конфеты в вазочку, предусмотрительно вытерла пыль на полочке, постелила бумажную салфеточку, поставила вазочку на прежнее место. А деньги развернула и положила посредине стола, прижав их прессом.

«Не на ту напала! Я сама кого хочешь проведу!.. Приманку кинула… Дурней себя нашла! Ну, я тебе выскажу при случае», — подумала Ольга со злорадством.

Она переоделась в посудомоечной: сняла резиновые сапоги и жесткий фартук, обула туфли и надела жакетку — серую, в темную клеточку, с воротником и рукавами, обшитыми черной кожей, и с черными кожаными пуговицами; такие же три пуговицы сзади, на клапанчике. Все Андрей Михайлович, спасибо ему.

Василий ждет, наверное, в своем автобусике. Пятница сегодня? Значит, ждет!.. И чего прилип? Чудной какой-то! Собаку вон подобрал. Сказывал прошлый раз, поправляться стала: фарш мясной ела. Я, говорит, себе котлеты, а ей сырого фарша в теплом молоке… Ровно нянька заправская…

Василий кажется Ольге загадочным. В нем ей многое непонятно, и это настораживает. Все хорошее, что есть в молодой женщине, тянется к бесхитростному и доброму человеку, а все, что приобретено в воровских шайках, среди преступников, все их неписанные законы восстают против непривычных отношений, которые стали складываться между ними с первой встречи.

Необычно уже то, что он не пригласил ее ни в ресторан, ни к себе домой. Такому человеку представил! Это ж надо — своими глазами видела, за одним столом сидела с человеком, который рядом с Лениным бывал! Она была уверена до того, что такие люди сидят в Кремле, решают всякие важные дела, в том числе подписывают указы об амнистии. Доверие к ней Андрея Михайловича еще больше смутило Ольгу Лихову.

Рассуждая с собой наедине, Ольга твердо решила: вернет она ему деньги непременно. Если воровка, так уж и без совести и без понятий, думают!

…Сегодня она несет домой мясо тушеное, масло. На ужин, и позавтракать даже хватит.

Ольге, привыкшей к независимому существованию, было в тягость есть чужой хлеб. Она радовалась, что может выложить на стол и свою долю. «А получу деньги — куплю торт и вина… Отблагодарю девчат», — решила Ольга.

Она радуется этой будущей возможности и плотнее прижимает к груди тяжелый сверток. Довольна собой, что не взяла этих денег и не съела конфеты, догадалась о хитром замысле директорши.

Ольга пересекла площадь, подошла к автобусной остановке. Василия с автобусом не было. Молодая женщина почувствовала досаду. «И не больно надо!» Пожалела, что придет домой позднее, заставит девчонок ждать с ужином. Дежурит сегодня Зинка. Эта будет ворчать.

Ольга поглядела вдоль дороги. До самого моста не было видно ни одной машины.

И она пошла по обочине шоссе по направлению к поселку.

— …Чудачка, — заметила иронически Зина. — Надо было свежее взять. Супу бы наварили. Все сухомятка да сухомятка! — Она резала мясо и раскладывала тонкие ломти веером на тарелке. Красивая Зина все делала изящно. Даже хлеб укладывала на бумажной салфетке пирамидкой.

— Ты, Зинка, чокнулась на своей эстетике! — сказала Люба. — Мне так все равно, лишь бы быстрее. Бежать в техникум надо.

— Жить надо красиво! У женщины все должно быть красиво — от ногтей до нижнего белья! Точно говорю!

— Тебе хорошо, ты сама красивая, — заметила Валя Орехова. — А я вот, как ни наряжайся, красивее не стану.

— Чепухенцию городишь! — убежденно заявила Зина. — Тебе сменить только прическу на высокую, с висков убрать волосы, шею открыть. У тебя великолепная шея, а ты ее прячешь. Надо преимущества подчеркивать, а все заурядное — припрятать. Вот как пятно на скатерти — солонку поставим, и вся скатерть чистая! Ну, к столу, за здоровье поваров уничтожим мясо!

— Конечно, от каждой порции по три грамма отнять — целую корову увести можно из столовки, — заметила Рита. — А мы удивляемся, почему в рагу кости одни…

Ольга перестала жевать, почувствовала, что краснеет, положила бутерброд на тарелку.

— Думаете, украла, да? — спросила тихо. — Век свободы не видать, если сперла!.. Дали мне мясо… Чем еще поклясться?! Я деньги нашла, десятку, и то не взяла. На стол положила, если знать хотите!..

— Верим тебе. Это в нашей столовке система такая, — миролюбиво сказала Рита и продолжала есть, как ни в чем не бывало. — Ешьте, девочки! Считайте, что наши нормы к нам вернулись… Представляете, если Ольге столько дали, — сколько сами повара тянут?! Партгосконтроль на них наслать, вот что нужно!

— Это они о нашем здоровье беспокоятся. Каротин в мясе — вреднючий яд! — засмеялась Зина. — Лучше пусть, мол, у нас атеросклероз, чем у аппаратчицы, ударницы коммунистического труда Валентины Михайловны Ореховой.

— И чего ты, Ольга, в столовку пошла? — произнесла горячо Валя. — Айда к нам в цех! Суперфосфат варить с нами будешь, а не грязную посуду мыть!

— Так чего делать, если опять дадут? — растерянно спросила Ольга. — Брать или как?..

— Пошли они к черту! — категорически заявила Рита Белоусова. — Будь в стороне от их махинации. Тебе это совсем ни к чему! Хватит!

— Мясо вку-у-сное-е! С чесноком, с морковкой тушили… для себя старались повара! — с притворным сожалением вздохнула Валя, и все рассмеялись. Даже Ольга улыбнулась смущенно.

Мясо, красиво уложенное Зиной, лежало на тарелке большим цветком с оборванными кое-где лепестками. Его никто не брал больше, будто сговорились девчата.

Ольга долго не могла уснуть. В темной и теплой комнате пахло Зиниными духами, слышалось, ровное дыхание девушек. Едва-едва светились никелированные спинки кроватей, настойчиво тикал будильник, на тумбочке и чьи-то часики, наверное, Ритины…

«Что же получается? — думала Ольга Лихова. — Я, значит, воровка. Меня, попадись я, — в тюрьму! А эти таскают у всех на глазах, каждый день, и ничего. Они — честные! И жизнерадостная заведующая, и худой, как щепка, — шеф-повар Аркадий Борисович. И расфуфыренная, розовенькая куколка, мастер порционных мясных блюд Верочка — честная? Ворюги они, факт! А меня на честность проверяют! А сами?! Эх!.. Шайка-лейка!..

…Собственно, мне-то какое дело? Не я украла, другие! А мне за какие заслуги подкладывают куски? Боятся? Если бы боялись! Им и бояться меня нет смысла… Наверное, решили меж собой: своя, мол, из тюрьмы, поделиться надо, подкормить малость… И чтобы рот заткнуть — купить куском мяса…

Одни, значит, воруют тайком, ночью темной, а другие тянут чуть не у всех на виду и даже на стрему не ставят!.. Без опаски!»

…После завтрака, когда Ольга с Настасьей полоскали стаканы из-под кефира и молока, ее вызвала директорша. Ольга напряглась вся, смуглое лицо покрылось красными пятнами.

— Ты чего с лица-то сменилась? — спросила Настасья. — Аль натворила чего?

— Не твое дело! — в сердцах ответила Ольга. Вымыла руки, сняла фартук, узким и длинным коридором с кафельным полом прошла в конец здания, где рядом со складом помещался кабинет директорши.

Она приоткрыла дверь.

— Вы меня звали?

— Входи, входи.

Ольга встала в дверях, опустив руки вдоль бедер, «по швам», как привыкла за последние годы при встрече с начальством.

— Вчера здесь полы мыла ты? — спросила Соня Аркадьевна. — Чего стоишь, садись! — Она показала на стул. — Садись!..

— Ну, я! — Она подошла к столу, но не села.

— Эти деньги ты оставила? — заведующая положила розовую, с кольцами и золотыми часиками-браслеткой руку на пресс. — Зачем?

— Нашла… Вон там, у вешалки… — ответила Лихова, все больше проникаясь мыслью, что деньги были подброшены.

— Ты честная! Это хорошо! — сказала Соня Аркадьевна. — В системе общепита все должны доверять друг дружке. Иначе всем плохо будет. Помочь надо — лучше скажи. Поможем! У нас на честности, на доверии, иначе работать нельзя.

«Она!.. Она подбросила! Честную из себя строит! — думала Лихова. — Чего притворяется-то?!»

— Я не честная, — сказала Лихова. — Из тюрьмы… Чего вы от меня хотите?

— Чего хочу? Ничего не хочу! Не взяла, — правильно сделала. Возьми себе эти деньги. Бери! — она протянула Ольге деньги. — За честность тебе.

— Зачем они мне? Не возьму…

— Бери, бери!.. Нашла — бери! Нуждаешься ведь? Помощь тебе от меня.

«Брать или не брать? — думала Ольга, уже держа деньги в руке. — Раз дают, чего отказываться от дармовых-то?!»

— Спасибо, если так…

— Вот и молодец! — похвалила директорша…

— Чего вызывала-то? — поинтересовалась Настасья, когда Ольга надела фартук и встала к груде десертных тарелок.

— Деньги дала. За честность… — Ольга усмехнулась и рассказала Настасье все, как было.

— Это у нее подход такой. Всех проверяет. Тебе деньги подбросила, другому поручит домой к ней что-нибудь отнести и пересчитает дома до зернышка…

— И тебя проверяла?

— А как же! А деньги тебе дала — так это неспроста. Услугу какую-нибудь потребует. Деньги кто задарма дает?..

Выяснилось, что Настасья была права. В этот же день, за час до обеда, Соня Аркадьевна вызвала Ольгу к себе.

— Работы много сейчас?

— Нет. До обеда какая работа, Соня Аркадьевна?

— Поедешь со мной в город. Возьми вот эту сумку, поможешь отнести домой. — Она кивнула на хозяйственную сумку, стоящую около дивана на полу. — Обрадовалась деньгам-то? Ничего, ничего, к празднику пригодятся… Посмотришь, где я живу. Все мои работники знают, ты тоже знать будешь.

Вошла буфетчица Роза — маленькая, юркая, как мышка, женщина. Что-то шепнула на ухо заведующей. Та показала Ольге на сумку:

— Садись на городской автобус. Если я не успею, выйдешь на остановке около трамвая. Там и жди. Мелочь есть на автобус? Ну иди, иди!

Ольга зашла в мойку, чтобы надеть жакет.

— Ты куда? — спросила Настасья.

— Начальница велела отвезти сумку. Сама будто не в состоянии! Барыня!..

…Начальник штаба народной дружины Сергей Золов по поручению председателя заводской комиссии партийно-государственного контроля Убайдуллаева собрал пятерку Зарайнова.

— Задача ответственная, ребята, взять под наблюдение все входы и выходы из столовой — ворота, центральный вход и служебный. Смотреть, кто будет выходить. Может, что будут выносить или вывозить на мотороллере — задерживать. Но без шума, не привлекая постороннего внимания.

— А что будет, Сергей Александрович? — спросил дружинник, слесарь Жора Золингер. — Что-нибудь серьезное, да?

— Посмотрим, — неопределенно сказал осторожный Золов. — Поручение партгосконтроля, значит, что-то есть. Будьте внимательны!

— Ни одна яичница не ускользнет! — твердо заявил Петя Зайцев.

— С тех пор как ты Гульнару снял с чердака с учебниками, никаких происшествий не было, верно ведь? — засмеялся член пятерки Нариман Каримов — крепыш, мечтавший о службе во флоте. Он признавал, вопреки моде, не узкие брюки, а только матросский клеш и тельняшку.

— А что? — откликнулся Зайцев. — Дорофеев так воспитал ее отчима, что тот теперь сам на родительские собрания бегает. Гульнара одни пятерки стала получать. А то выдумали — замуж! А ей пятнадцать лет всего…

— Ну, по местам! — распорядился Золов. — Я к Убайдуллаеву.

…В этот же час вызванный из города начальник торговой инспекции Юрченко закончил в кабинете Убайдуллаева инструктировать другую группу дружинников. Их направляли в столовую отобрать для анализа кухонную и буфетную продукцию.

…Петя Зайцев встал на автобусной остановке, поднял воротник пиджака, хотя было не холодно. Отсюда хорошо видна дверь на кухню: перед ее ступеньками земля черная от угольной пыли. Подошел городской автобус, почти пустой. На остановке никого не было, и шофер ушел в продовольственный магазинчик, помещавшийся под одной крышей с отделением связи и сберегательной кассой в домике рядом с проходной.

Вот на ступеньках показалась подвижная буфетчица Роза, огляделась и тут нее скрылась за дверью. Минутой позже из здания вышла эта, которая из тюрьмы недавно. В руке — хозяйственная сумка. Тяжелая, видать. Сердце у Пети забилось в предчувствии важности начавшихся событий, в которых он должен был принять активное участие. «Как же ее фамилия? Храброва, Смелова?.. Лихова?! Точно, Лихова!» Идет, чуть согнувшись под тяжестью ноши. Сумка трется об ногу при каждом шаге. Петя оглядел призаводскую площадь. Жорик вон стоит, в его сторону смотрит. Ему за воротами наблюдать, а он сюда на автобус уставился…

Ольга дошла до автобуса, перед дверью опустила сумку на землю, чтобы передохнуть.

— Помочь? — бросился к ней Зайцев. — Наверное, тяжелая?..

— Помоги, если такой храбрый.

Он внес сумку в автобус, поставил около передних сидений, подождал, когда села Лихова. Шофер еще не вернулся, и Петя вышел из автобуса. В это время из заводоуправления показался Золов. Он направился к автобусу.

— Поедем с ней, — тихо сказал начальник штаба Зайцеву. — Поглядывай до отхода за дверью. — Он сел на последнее широкое сиденье.

…В кабинете директора у окна стояли начальник торговой инспекции Юрченко, Стародумов, тоже наблюдали за призаводской площадью.

— Кто это? — спросил Юрченко Дорофеева, заметив женщину с огромной сумкой, пересекающей площадь. Но тот не ответил на вопрос, а обратился к Стародумову:

— Видал? Средь бела дня орудует…

— Да, девушки правы оказались, — откликнулся Стародумов. — Не напутал бы чего Зайцев! Не было бабе печали — купила порося!.. Два года ни одной кражи, и вдруг на тебе…

— Это что-то сверх намеченной программы, — заметил Юрченко. — Сюда ребят из ОБХСС надо вызывать, похоже!

Ольга была рада возможности хоть на час покинуть пропахшую жирами и томатом посудомойку. Она с удовольствием оглядывала площадь, редких прохожих. Заведующая все не шла, но это мало тревожило: она ведь предупредила, что может опоздать к автобусу и приедет следующим. Это даже лучше, если ехать без нее.

Потом пришел шофер, у передней двери сел парнишка, тот, что помог ей занести сумку. Она узнала в нем одного из троих, что приезжали в тюрьму, улыбнулась:

— Как жизнь, приятель? Чего надулся, как мышь на крупу? Это ты ведь тогда приезжал за нами?

— Ну, я… — Петя покраснел еще больше: «Не хватало, чтобы заподозрила, что за ней слежу».

Шофер дал продолжительный сигнал.

— Послушай, шофер, подожди минутку! Сейчас еще прийти должны. Ну, подожди же! — попросила Лихова.

— У меня график, — ответил тот, и машина тронулась.

— Опоздал кто-нибудь? — поинтересовался Зайцев.

— Директорша должна была… Да ничего, догонит!

«Интересно! Значит, заведующую ждала!» — отметил про себя Зайцев и сказал, усмехнувшись:

— Теперь только на такси догонит!

— Да нет, я ее в городе дождусь.

Петя перед въездом в поселок пересел на заднее сиденье к Золову.

— Может, сойти мне в поселке? Слышал, узнала меня.

— Узнала так узнала… Поедем! Подождем с ней заведующую…

Ольга вышла из автобуса на остановке у въезда в город. Широкая улица, связывающая центр с вокзалом, делает здесь крутой поворот. Она не обратила внимание на то, как автобус проехал метров пятьдесят за поворот и остановился, чтобы выпустить Золова и Зайцева. Они перепрыгнули через глубокий арык и присели на застланной паласом супе перед входом в чайхану.

— Отсюда ее видно. Посмотрим, куда дальше пойдет, — сказал Петя.

— А если в трамвай сядет?

— Остановим… Давай наденем повязки…

Прошло пятнадцать, тридцать минут. Трамвай уходил за трамваем, а Лихова все стояла рядом с сумкой. Видно было — ждет автобус со стороны суперфосфатного.

Вот она стала ходить из конца в конец остановки.

— Нервничает, — заметил Зайцев. — Ничего не понимаю! И не едет никуда, и заведующей нет…

— Заведующей она может и не дождаться. Та с инспекцией занята. Пойдем, Зайцев, отведем ее в штаб дружины.

— Уже из города? — удивилась Лихова, когда они подошли к остановке. Ей бросились в глаза красные нарукавные повязки, которых она раньше не заметила. — Что так скоро?

— А заведующей все нет? — заметил Золов. — Похоже, не дождетесь…

— Может, дождусь! — зло ответила Лихова.

— Тогда будем ждать вместе, — сказал Золов. — А то, может, поедем?

— Куда это?! — вскинула брови Ольга.

— В поселок… Что у вас в сумке?

— А твое какое дело? Тебе что до чужих сумок? Нацепили красные тряпки, так уже и допрашивать можете, да?

— Не шумите! Я спрашиваю, что у вас в сумке?

Ольга вдруг поняла, что эти дружинники неспроста ехали в одном с ней автобусе. И теперь подошли, чтобы забрать. Она почувствовала знакомую слабость в ногах: так было, когда ее арестовывали в прошлый раз. Значит, конец воле, новый срок. «Только за что?! Сейчас ведь ни в чем не виновата! Неужто из-за сумки?!» — подумала она.

— Не моя это сумка! — резко произнесла Ольга и отступила назад. — Начальница дала, Соня Аркадьевна! Пусть я неба синего не увижу, если треплюсь!.. Не знаю я, что в ней…

— Ладно! В штабе разберемся! — махнул рукой Золов. — Хотя чего нам в штабе делать? Поедем в милицию. Здесь рядом. Они лучше знают, что делать в таких случаях… Пошли на автобус.

— Это в ОБХСС, — подумав, сказал дежурный по отделению. — Сейчас позвоню. — Он снял трубку и назвал номер. — Алло. Дежурный сержант Алламурадов! Разрешите, товарищ майор, пропустить к вам. С суперфосфатного дружинники и задержанная!.. — Он положил трубку, объяснил: — По коридору прямо, потом налево до конца, комната тридцать девять…

В маленькой комнатке за письменным столом спиной к окну, выходящему на тихую улицу, в штатском коричневом костюме сидел бывший начальник тюрьмы Турсунходжаев. Лихова узнала его сразу, как только он поднял голову. Она обрадовалась ему, как спасению, стремительно сделала шаг и другой к столу.

— Гражданин начальник!

Турсунходжаев тоже узнал ее. Густые брови у него сошлись над переносицей, через лоб пролегли две глубокие морщины, похожие на заглавную букву «П».

— Лихова?! Ну, здравствуйте, Лихова! Я же вас предупреждал…

— Гражданин начальник! Зря мне шьют эту сумку. Не моя она, клянусь!

— Помолчите, Лихова… Расскажите, что произошло, товарищ…

— Золов. Начальник штаба народной дружины суперфосфатного, товарищ майор, — представился старший. — А это Зайцев, дружинник.

— Помню… в тюрьму приезжал.

Золов рассказал все, как было. О том, что в, столовой, по сигналу молодых работниц в партгосконтроль, приехала и работает группа торговой инспекций.

— Больше часа простояла на трамвайной остановке. Утверждает, что сумка не ее, а заведующей столовой. Говорит, что заведующую ждала… — кивнул он на задержанную.

— Что в сумке, Лихова? — задал вопрос Турсунходжаев.

— Не знаю… Я же им говорила — не моя она…

Хозяин кабинета вышел из-за стола, поднял сумку с пола.

— Ого! Тяжелая! Ну, посмотрим, что в ней имеется, — поставил ее на стул. Вынул из сумки сверток, развернул. В бумаге оказалось курдючное сало. Прикинул на руке: — Килограмма четыре… На рынке по четыре рубля килограмм… В столовые оно вроде не поступает… Так… Это мясо… задняя часть. — Потом он выложил на стол десять банок сгущенного молока, вынул бидончик с топленым маслом.

Турсунходжаев сел за стол, заглянул в телефонный справочник, снял трубку и набрал номер.

— Мясокомбинат? Кто у телефона? Заместитель директора? Говорит майор Турсунходжаев из управления. Скажите, вы кому-нибудь отпускали баранье курдючное сало? Вчера начали?.. Для столовых… Ага, для национальных блюд?.. Понимаю… Нет, больше ничего, спасибо… До свиданья!.. Оказывается, комбинатское, — сказал он, положив трубку. — Так, значит, заведующая дала? Поручила отвезти домой? Кем вы работаете в столовой? — спрашивал он Лихову.

— Посудомойкой… Она дала, верно говорю!

— Кто-нибудь видел, как она вам давала сумку?

— Не знаю… Только когда я за жакеткой зашла, Настасье сказала, что заведующая посылает в город.

Турсунходжаев опять снял трубку, набрал номер.

— Коммутатор? Кабинет заведующей столовой… Нет телефона? Минутку… Тогда директора завода… Алло! Товарищ Дорофеев?.. Майор Турсунходжаев… Да, выходит так. У меня к вам просьба: поручите узнать, на месте ли заведующая столовой? Да… что инспекция работает, я знаю, Золов сказал… Попросите Юрченко задержать заведующую до моего приезда.

Турсунходжаев дотянулся до сумки, положил се на стол, вынул со дна промасленную бумагу, потом газету «Кизил Узбекистон», которую постелили, видимо, чтобы не пачкать дно красивой дорогой вещи. Выше заголовка вдруг обнаружил карандашную пометку, которую обычно ставят почтальоны: номер дома и квартиры.

— Так, это уже интересно! — показал он газету Золову и Зайцеву. — Это адрес подписчика…

Затем Турсунходжаев расстегнул замок-«молнию» на кармашке снаружи. Там ничего, кроме двух билетов — трамвайного и автобусного, — не оказалось.

— Ваши? — спросил он у Лиховой. — Куда ездили?

— Никуда я не ездила. Только на автобусе. — Она порылась в карманах и достала билет. — Вот мой билет…

Турсунходжаев положил билеты на место и задернул молнию, потом уложил в сумку продукты в том порядке, в каком они там лежали.

— Посидите! — сказал он и вышел из кабинета.

Минут через пятнадцать Турсунходжаев вернулся:

— Едемте. Заберите сумку, Лихова…

Уже в машине предупредил Лихову:

— Как только обгоним автобус, пересядете с сумкой в него. С остановки идите прямо в кабинет заведующей. Кто бы там ни находился — верните ей сумку. Скажите, что не дождались и вернулись обратно… Вы поняли меня, Лихова? Вы, — повернулся он к Зайцеву, — сойдете со мной, проводите до столовой.

Ольга сидела между дружинниками и глядела на спинку переднего сиденья. Испуг прошел. Она успокоилась, поверив, что как только отдаст эту сумку Соне Аркадьевне, все сразу разъяснится, подозрения отпадут сами собой. От этой мысли Ольга даже повеселела. Они стали догонять пассажирский автобус, затем обогнали, «Волга» остановилась на станции. Ольга и Петя Зайцев вышли, пересели в автобус.

— Зачем же вы согласились везти эту сумку? А если все в ней краденое, тогда что?! — затеял разговор Зайцев.

— А я думала, что меня одну остерегаться надо! — зло ответила Ольга. — Она меня сегодня утром хвалила за честность!.. Честная нашлась!.. Воруй, говорит, где хочешь, а здесь, в столовой ее, значит, не смей! Деньги подарила…

— Какие деньги?

— А вот эти! — Ольга достала из внутреннего кармана жакетки десятку. — Я вчера у нее полы мыла в кабинете и нашла их у порога. Ну, и положила на стол. А сегодня утром она спросила, откуда деньги на столе? Я ответила. Тогда она мне их и дала… За мою честность!

— Интересно! А что же вы об этом не рассказали?

— А чего рассказывать-то? Может, она от чистого сердца их дала! И вообще, может, эти продукты не ворованные! Тогда что вы скажете?

— Сейчас все выяснится. У нас таких чепе давно не было…

Они говорили шепотом, чтобы окружающие их не слышали.

Автобус остановился. Перед подъездом заводоуправления они увидели милицейскую «Волгу».

— Ну, идите, Лихова…

И Лихова торопливо направилась к двери, через которую вышла три часа назад. Тяжелая сумка при каждом шаге терлась раздутым боком о ногу. Ольга поднялась па крылечко и обернулась. Петя Зайцев стоял на остановке, глядел ей вслед.

Уже в коридоре она почувствовала, что в столовой происходит неладное: не так громко звенела посуда на кухне, тише разговаривали повара и кухонные работницы. Всегда веселая розовощекая Сонечка пробежала мимо заплаканная.

Ольга открыла дверь в кабинет и вошла, держа сумку перед собой, остановилась у порога. В тесном кабинете, кроме Сони Аркадьевны и шеф-повара, находились посторонние. Здесь был и Турсунходжаев. Он сидел в углу, ближе к двери, курил и стряхивал пепел в чайное блюдечко, которое держал в левой руке. Заведующая сидела не на своем месте за столом, а на стуле, около стены. Она что-то горячо доказывала полнолицему смуглому человеку, который занимал ее стул. На скрип двери она оглянулась и, увидев Лихову, смутилась.

— Вот, не дождалась вас… Куда ее? — сказала Ольга и поставила сумку на пол.

— Что такое? Зайдите потом! Видите, я занята! — и глазами подала знак, означавший не то «уходи», не то «молчи».

— Сумку вашу, говорю, куда поставить? — повторила Лихова.

— Сумку? Какую сумку? Идите, не мешайте работать!

— Заходите, заходите! — сказал тот, который сидел за столом. — Ну-ка, дайте сюда эту сумку!

Лихова поставила свою ношу сбоку стола.

— Так чья она? — спросил широколицый. — Кому она принадлежит все-таки?

— Ей! — Лихова кивнула на заведующую. — Она мне ее дала… Отвезти, сказала, домой.

— Врешь! — закричала Соня Аркадьевна, и темно-карие глаза под широкими бровями стали у нее круглыми от негодования. — Врешь ведь! Она все врет, товарищ Юрченко! Ай, какая воровка!

— Выходит, нет хозяина… Ну, ничего. Хозяина найдем! — сказал Юрченко.

— Эх ты, бесстыжая! — крикнула Ольга. — Да ведь вы же мне ее дали! Домой отвезти велели!..

— Значит, эта сумка не ваша? — обратился Юрченко к Лиховой. И когда та подтвердила, повторил вопрос заведующей: — И не ваша?

Та покачала головой.

— Сумку приобщим к вещественным доказательствам, — произнес молчавший до сих пор Турсунходжаев. — Ведь все равно узнаем, кому принадлежит она и откуда в нее попали продукты. А вы, — он обратился к Лиховой, — вы идите, работайте… Когда понадобитесь, вызовем…

Уже на следующий день Турсунходжаев точно знал, что хозяйственная сумка принадлежит заведующей столовой. Это подтвердили соседи, живущие в одном с ней большом доме в районе старого города. Побывал майор в трамвайном и троллейбусном парках. По маршрутным листам водителей с точностью до минут установил, что пассажир с сумкой сперва сел в трамвай на кольце у Колхозного рынка и одним из первых оплатил проезд, а в автобус, идущий до суперфосфатного завода, пересел получасом позже…

Еще проще было установить, что сгущенное молоко — со склада столовой: на их крышках выбиты одни и те же буквы и цифры, что и на банках в початом ящике. Эти надписи объясняли посвященному, какого числа, какой сменой и на какой поточной линии завода изготовлены консервы.

Внезапная проверка, проведенная торговой инспекцией, подтвердила сигнал работниц: в порции первых и вторых блюд мяса и жиров попадало меньше, чем положено; животный жир заменяли растительным и маргарином. На складе были выявлены излишки многих продуктов.

— Да, Лихову тогда перед обедом вызвала заведующая. Потом Ольга вернулась и сказала, что та попросила ее съездить в город, — подтвердила Анастасия. — Было это, точно…

Буфетчица Роза Мартиросова долго не могла вспомнить, что видела Лихову в кабинете заведующей в этот час. Но потом память к ней вернулась. Она даже припомнила, зачем сама заходила в кабинет, — сказать, что пришел городской автобус.

— Да, и сумку видела… Вот здесь она стояла. Около диванчика. А Лихова, значит, вот здесь…

— Лихова, очевидно, будет проходить по делу столовой как свидетельница, — сказал Турсунходжаев Дорофееву. — Это в случае, если она только выполняла просьбу, а не была в сговоре, соучастницей. О том, что продукты украдены, Лихова могла и не догадываться.

— Когда будет суд? — спросил директор завода.

— После праздников. Материалы переданы следственным органам.

Дорофеев поймал себя на том, что заключение работника ОБХСС о непричастности Лиховой к хищениям в столовой его почему-то даже обрадовало.

— А как эти двое… Дурнов и Одинцов? — обратился он к Стародумову. — Поинтересуйтесь, пожалуйста, как работают, как в быту?.. Черт забрал бы у нас эту столовую, а заодно и весь отдел рабочего снабжения! Давно же решили передать городскому торгу и столовые, и магазины! Отдел самоснабжения, а не рабочего снабжения получается! Холодильников всего три штуки достали… Кому их продавать на праздник?

— В лотерею разыграть, — посоветовал Турсунходжаев.

Лихова за эти несколько дней, пока велось следствие, осунулась, потемнела лицом. Она приходила домой позже обычного: что бы там ни было, а столовая продолжала работать и мытье посуды лежало на ней и на Анастасии.

— А посуда жирнее стала, — заметила Настасья. — Смотри, какой слой жира на тарелках-то! Не отдерешь без кипятка!..

Ольга теперь избегала встреч с Василием. Стояла на широком крыльце столовой за круглой колонной, ждала, пока веселенький Васин автобус не скроется, помигав огоньками. Она шла домой пешком, неторопливо — спешить-то некуда. Уже возле общежития долго стояла около щита с рекламными картинками новых фильмов, идущих во Дворце. В кино бы пойти, но не было денег: те десять рублей она бросила на стол заведующей.

— Подавись своими деньгами! — сказала ей Ольга.

Она умышленно сказала ей «ты». Пусть эта расфуфыренная, надушенная тетка знает, что ничем она не лучше воровки Ольги Лиховой. Одна им цена стала… «Тоже, нашлась, — на честность проверять, деньги подбросила. А сама?!»

Вчера вечером маленький автобус подъехал к общежитию. Завидев его еще издали, Ольга, таясь, убежала через двор на другую улицу. Она возвратилась в общежитие замерзшая, молча забралась под одеяло и лежала, сжавшись, грея холодные ладони между ледяными коленками.

— Поужинай, Оля, — предложила ей Люба. — Мы тебе каши гречневой оставили… И капуста соленая есть… Хочешь? — Люба присела к ней на постель, положила руку на плечо. — Поешь, а?

— Не хочу я ничего! — глухо ответила Ольга, кусая губы, чтобы не разреветься. Про себя подумала: «Небось считает, что и я на кухне мясо воровала, а притворяется, что жалеет».

— Уходи ты из этой столовки! Идем в цех работать. Знаешь, как у нас здорово! — продолжала Люба.

«Уехать бы куда подальше… Куда уедешь без копейки-то денег? Еще и Андрею Михайловичу должна… Вот ведь жизнь какая проклятущая!.. Глаза бы не смотрели на эту столовку! Вся начисто пропахла этими борщами и макаронами… А опять же, куда уйдешь, даже в цех, если нет денег? В столовой хоть обедаешь под зарплату…»

 

Глава восьмая

ПРАЗДНИК ДЛЯ ВСЕХ

В комнате тепло и по-домашнему пахнет глаженым бельем. Отутюженные платья, комбинашки, юбки лежат на кроватях — чтобы ни одна старательно заложенная складка не помялась. Сегодня во Дворце вечер.

Рита сидит на краешке кровати уже одетая в нарядное платье, поверх накинув легкий халатик, и пытается соорудить на голове что-то замысловатое. Нет, опять что-то не то! Она выдергивает шпильки.

— Обрежу, не могу больше, как они мне надоели! — отчаивается Рита.

— Не дури! Сейчас я тебе помогу, — откликается Зина. — Такие волосы всю жизнь потом будешь растить — не вырастишь!

Валя натягивает на ногу чулок — осторожно, чтобы, не дай бог, не зацепить нитку, которую и не разглядишь, такая она тонкая; не спустить бы петлю. Чулок нескончаемо длинный…

— Нет, велики!.. Надо же было родиться с такими короткими ногами! — вздыхает Валя. — Или бабы немецкие такие длинноногие все, что чулки ихние мне до ушей…

— Это не немки длинноногие. И у тебя ноги вовсе не короткие. Нормальные советские ноги! — успокаивает Зина подругу. — Мода такая…

— Скорее, девочки! — просит Люба. — В буфете мандарины будут…

Одна Ольга ничего не гладит и никуда не торопится. На душе скверно. Хуже, наверное, не придумаешь. Лучше бы не приходить в общежитие. У всех праздник. Только не у нее.

— Оль, а, Оль, помоги, ради бога! — просит Валя. — Опять я растолстела, видно. Никак не сходится! — Валя мучается с лифчиком.

Ольга встает со своей кровати, помогает застегнуть хитрую металлическую застежку.

— Ты, Оля, хоть бы губы накрасила, — предлагает Зина. — Возьми мою помаду.

— Чего ей их подводить? Они и так как свежая малина! — откликается Рита.

— Ну и что? — говорит Зина. — Сейчас морковные тона модны… Хочешь, я тебе начес сделаю? Все парни лежмя лягут, как увидят…

— Никуда я не пойду! — говорит Ольга тихо. — Торопитесь, опоздаете…

— Как не пойдешь?! — Зина всплескивает руками. — Еще как пойдешь! Как милая пойдешь! — восклицает она.

Внимание девочек обращено на Ольгу. Та возвращается к своей кровати. Брови ее как-то страдальчески выгнуты. Девчата вдруг замечают ее бедный непраздничный наряд — грубошерстную юбку, простые хлопчатобумажные чулки, туфли на немодном венском каблуке.

— Какие мы дуры, идиотки! — восклицает Зина. Она подбегает к Ольге и насильно поднимает ее с кровати, хватает Валю. — Становитесь рядом, живо! Нет, не годишься! Ну-ка я как? Девчата, одинаковые, да? Точно!

Зина порывисто распахивает дверку шкафа, снимает платья с плечиков — одно, другое.

— Не то, не то! Ага! Вот оно! А вы чего рты разинули? Ритка, где твой розовый гарнитур? Живо, живо, времени мало! Валя! Давай твои длинные чулки.

— Никуда я не пойду! — упрямо произнесла Ольга и села на прежнее место. Девчата переглянулись.

— Не дури. Этот праздник — для всех. А у нас уж так заведено. Друг дружку выручаем в нужные моменты. Одевайся и приходи. Я тебе займу очередь за мандаринами… Ты вот это платье надень, вишневое… Слышишь? — Зина по-дружески похлопала Ольгу по плечу.

— Примеряй, по-моему, подойдет. — Рита бросила на кровать свой гарнитур. — Да поживее!

— Чего уж там, свои люди — сочтемся. — Валя протянула Ольге чулки. — Только смотри, чтоб швы не перекосила!

Ольга вздохнула глубоко-глубоко, с трудом, и задержала дыхание сколько могла.

— Девчата… — сказала она, отдышавшись. — Ох, девчата! Сейчас я буду реветь… Что вы со мной наделали, девчата!

Слезы покатились из широко раскрытых глаз по смуглым щекам.

Она плотно закрыла глаза, но слезы продолжали течь.

— Да перестань ты реветь. Ну, что разошлась? — Валя взяла со стола сумочку.

— Идите, девочки, спасибо. Я немного позже приду, выревусь и приду.

Зина вышла последней, закрыла за собой дверь. Ольге было слышно, как девушки процокали на «гвоздиках» по коридору.

Ольга сидела, не открывая глаз, и плакала, запрокинув лицо. Слезы стекали по вискам к ушам и, не задерживаясь, по шее к лопаткам.

Она плакала от жалости к себе и от радости. До ее слуха доносилось глухое хлопанье дверей, звуки запираемых замков и быстрые шаги по коридору, оживленные голоса спешащих людей. Все шаги удалялись в одном направлении. А потом раздались шаги — гулкие, торопливые. Они приближались из конца коридора и замерли у дверей. Раздался стук. Она открыла глаза, поняв, что стучат в ее дверь.

— Да!.. — сказала Ольга. Стук повторился. — Да, да! — откликнулась она громче. — Кто там?

Вошел Василий, огляделся, на широком добром лице отразилась растерянность.

— Здесь что, дрались? Ты плачешь? Что случилось?.. Ольга?! Ну не молчи же ты! — Он еще раз внимательно обвел взглядом кровати и стулья с лежащими на них платьями, косынками, разноцветным нижним бельем, коробки с туфлями. — Чего ты молчишь?

— Ничего не случилось, — улыбнулась она и заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в смуглые, пахнувшие кухней ладони. — Девчата на вечер собирались. Я не хотела идти, так они мне предложили — выбирай! Надевай, что понравится! Ты слышишь?!

— Одевайся, раз так, — сказал он глухо. — Я за тобой… Брось плакать.

Ольга сквозь слезы огляделась. Василий стоял лицом к окну, заложив руки за спину, и мял в руках новенькую серую кепку.

Все, что случилось в этот вечер, и то, что Василий хотел увидеться с ней все эти дни, а теперь пришел за ней и стоял вот так, отвернувшись, и мял кепку, наполнило ее радостью.

Что бы сделать такое, из чего бы поняли все-все, как она им благодарна? Ну что она может!

— Мне за гостями ехать надо. Хочешь прокатиться?

— Куда?

— В подшефный колхоз. Съездим, да?

— Ладно.

— Тогда я выйду. В автобусе подожду.

— Я мигом соберусь.

…Ольга шла к машине, откинувшись назад, будто сопротивлялась ветру, дувшему в спину.

— Никогда не ходила на таких высоких каблучищах, — рассмеялась она смущенно. — Открой дверь-то… Ну, как я выгляжу?

— Забирайся вот сюда. Теплее будет. — Василий указал на широкий капот.

Ольга послушно перебралась через барьерчик.

— А выглядишь ты… Ты самая красивая. Верно!

— Не зарули в столб! — она рассмеялась, довольная собой.

Василий нежно посмотрел на нее, слабо освещенную лампочками на панельке показателей приборов. Рядом с его плечом, стоит лишь протянуть руку, ее коленки, обтянутые тонкими чулками. Он сбавил скорость, наклонился и поцеловал вначале одну, потом другую.

— Это… это ты зачем? — испуганно встрепенулась она.

Василий не ответил.

Они мчались мимо черных полей, вдоль пустынных садов, потом между двумя рядами ярко освещенных домиков пригородного колхоза. Перед колхозным клубом горели костры. У костров толпились люди. Длинные, золотые в свете пламени трубы, обращенные к небу, призывно гудели, звонко гремели бубны.

— Расскажи что-нибудь, — попросил Василий.

— Так трясет, что у меня все из головы вылетело, — сказала она, принужденно рассмеявшись. — Ты и так уже все знаешь. Самое главное знаешь. Это изменить нельзя.

— Я не об этом… Если б можно было тряхнуть тебя так, чтобы ты забыла все! — глубоко вздохнул он и нарочно не притормозил на выбоине. Машину встряхнуло, загремели какие-то железки под ногами.

— Ну зачем ты так?.. Я одно скажу. С тех пор как ты привел меня к Андрею Михайловичу, как проводил потом домой и не повел к себе, не охальничал, я сама другой становлюсь. Когда меня дружинники задержали, подумала: ну, теперь все, покатилась. Хоть вины за собой и не знала. Кто, думала, мне, воровке, поверит?! И девчата… Выложили все передо мной. Это же не только от доброты, ведь это оттого, что верят мне… Или не так, скажешь?..

— Скажу, что так.

— Я за такое доверие не знаю, что могу… Да что говорить! Ты, наверное, подумал, что я с тобой… ради баловства. Плохо думал… Я уже другая стала… У меня сегодня самый большой праздник! Скажи, зачем ты мне коленки так поцеловал?.. Зачем?!

Василий понимал, что в жизни Ольги с приходом на завод многое изменилось. Но когда он сегодня вошел в девичью комнату, увидел плачущую Ольгу среди груды чужих нарядов, сердцем почувствовал — произошло то, что перевернуло, опрокинуло все ее прежние представления о жизни и о ее месте в этой жизни, заставило увидеть себя и окружающий мир другими глазами.

Если бы он этого не понял, то не поцеловал бы ее таких трогательно беззащитных коленей.

— Ничего я не подумал. Я ведь тоже жил не в тени, не под капотом! Я кое-что повидал… не из автобуса…

Машина свернула влево, на мост через широкий арык, обсаженный талами, обогнула огромный круглый цветник и остановилась перед двухэтажным зданием с широким ярко освещенным подъездом.

— Посиди. Или погуляй. Похоже, торжественная часть идет еще…

Он скрылся в здании. Ольга сползла с теплой жесткой крышки и села на мягкое шоферское сиденье, легла грудью на руль.

Из серебряного колокола-репродуктора загремел духовой оркестр. Минут через десять на крыльцо стали выходить люди. Появился Василий. Он направился к клумбе, и Ольга видела, как Василий сорвал несколько роз, поднес к губам указательный палец: укололся, наверное.

Она догадывалась — цветы эти ей, Ольге. Никто никогда еще не дарил ей цветов. Даже ворованных… Потом перед клумбой остановился старик, несколько юношей и девушек. На юношах были полосатые халаты, а на девушках бархатные безрукавки и пестрые платья.

В руках молодые люди держали музыкальные инструменты. Девушки казались яркими птицами в своих пестрых платьях. Старик что-то сказал, и двое юношей вошли на клумбу и стали рвать цветы, а Василий выбрался из зарослей роз к старику.

— Что, попало от деда? — засмеялась Ольга, когда Василий взбирался с букетом в кабину.

Прежде чем устроиться за рулем, Василий передал Ольге букет:

— Держи! Ничуть даже не попало.

— Сегодня все удивительно! — сказала Ольга, освобождая Василию место. — У меня ничего такого в жизни не было. — Она опять взобралась на капот. — Может, мне лучше пересесть туда? — она кивнула на пассажирские места.

— Сиди здесь… Мне скучно будет без тебя…

Через несколько минут к музыкантам подошли еще несколько человек, и следом за стариком все взобрались в машину. Ольга с любопытством разглядывала наряды девушек. Но вот старик что-то произнес громко, и юноши отдали ему цветы, а девушки захлопали в ладоши.

— Что он сказал? — спросила Ольга.

— Сейчас он тебе подарит цветы, — смеясь сообщил Василий. — Он спросил, кому я рву цветы. Я сказал, что тебе. А кто, говорит, она тебе? Невеста, сказал я…

— Ты так сказал? Ты вправду так сказал! Не врешь? — с сомнением переспросила Ольга.

А старик уже подошел к ней и, держа букет в вытянутой руке, что-то сказал на своем языке, потом по-русски:

— Ты не поняла меня? Я сказал, доченька, что самые счастливые люди — влюбленные, самые красивые люди — влюбленные, потому что красота и счастье — в сердце у них… — и вручил Ольге цветы.

Щеки ее пылали, глаза сияли от набежавших слез. Она все крепче сжимала букет. Шипы до крови впились в ладонь, но боль не ощущалась. «Да что же это сегодня?! Так и в сказках-то не бывает!» — думала Ольга.

— Может, я лучше не пойду! Я буду тебя здесь ждать, — сказала она робко Василию, когда автобус остановился перед широкой лестницей, ведущей на высокий холм к сверкающему Дворцу.

— Это почему еще? У бога теленка мы, что ли, съели? И так, пока мы баранку вертели, другие веселились. Пойдем! — решительно заявил он — И цветы бери! Куда ты их пытаешься спрятать-то?!

— Дай расческу, — попросила она. — Я же как дикобраз, наверное…

В зал не пускали.

— Пройдите, товарищи, на балкон, — сказал им а вестибюле дружинник. — Может, там найдутся места.

— Пойдем сперва в буфет, — заявил Василий. — Я не ел с утра.

Он смотрел на Ольгу восхищенным взглядом. В вишневом узком платье с широкими, ниже локтей, рукавами, в черных чулках и черных туфлях с острыми носами к высоченными каблуками, побледневшая от волнения, она была очень красива. Василий держал ее за руку чуть повыше локтя, и Ольга опасливо прижимала его руку. Через плотный шелк он чувствовал теплоту ее тела.

В буфете никого почти не было, если не считать четверых старых рабочих, сидевших за пивом, да еще двоих. Ольга первая увидела и узнала их. Это были Одинцов с Дурновым. Они сидели к проходу вполоборота и не видели вошедших. Одинцов подпер кудрявую голову ладонью, меж пальцами вились кудри. Он смотрел на стакан. Дурнов, навалившись грудью на стол, что-то рассказывал ему.

— Я пойду сяду вон туда, — сказала Ольга и попыталась освободить руку, а букет приблизила к лицу, будто бы понюхать.

— Иди спокойно, — он пожал ей руку. — Чего ты, честное слово!

— Мне не хотелось бы с ними встретиться, — созналась Ольга.

— Не обращай на них внимания. Пусть себе сидят…

Василий посадил Ольгу неподалеку от буфета, под большой картиной. Она села лицом к стенке, положила букет на край столика.

Василий взял бутылку лимонада, бутерброды с колбасой, два пирожных и сел напротив Ольги. Она вопросительно посмотрела на его широкое доброе лицо с массой мелких и крупных родинок и почему-то засмущалась.

— Ешь, Ольга… Если похудеешь — разлюблю! — пригрозил он.

Ольга меньше всего верила в то, что Василий может в нее влюбиться. Она рассмеялась, довольная тем, что хоть шутя он так пригрозил ей, и взяла пирожное. Потом из зала донеслись аплодисменты, хлопанье откидных сидений, топот ног. Скоро у буфета выросла очередь, а все столики оказались занятыми.

Василий с Ольгой, увлеченные разговором, не заметили, как к их столику подошли Андрей Михайлович и директор завода. Девушка, убиравшая посуду со столиков, принесла следом две бутылки пива, тарелку с бутербродами и чистые стаканы.

Василий и Ольга предупредительно встали. Андрей Михайлович, разрозовевшийся, вытер со лба бисеринки пота сложенным вчетверо темно-синим платком. Он галантно поцеловал Ольге руку. Подобный жест для нее был непривычным: она бы вырвала руку из его сухих пальцев с длинными белыми ногтями, но чутье подсказало, что этого делать нельзя. Андрей Михайлович обнял ее за плечи и мягко, но настойчиво усадил. Дорофеев разлил вино, и мужчины стоя выпили, сказав друг другу:

— С праздником!

— А вы мне нужны будете, Лихова, — обратился Дорофеев к Ольге. — После праздника, девятого, зайдите.

— Спасибо! — в замешательстве произнесла Ольга. — Спасибо!..

— Ну-ну-ну! Спасибо потом скажете, — на полном серьезе ответил он, поняв состояние Лиховой. — Так жду. В десять… Как дела, Грисс? Рисуешь?

— Понемножку, Сергей Петрович!

— Ну, счастливо веселиться! Поедемте, Андрей Михайлович, в шахматы, а? Партию!

— Заходите, ребята! — попросил Андрей Михайлович уходя.

— Пойдем осмотрим Дворец! — предложил Василий. — Ты ведь в нем впервые.

— Нет, лучше потом… Я чувствую себя неловко. Так много людей, и будто все на меня глядят.

— Нравишься, вот и глядят, — шепнул он. — Знаешь, какая ты сейчас красивая?!

— И все-то ты врешь, Вася! Чтобы мне комплимент сделать. Я на этих каблуках как на ходулях. И ноги вот здесь болят, — она провела ладонью по икрам.

— А мне еще отвозить артистов в колхоз. Ты поедешь со мной?

— Угу…

Они вышли из буфета в вестибюль.

— Я цветы забыла, — спохватилась Ольга.

Василий вернулся к столику, а она встала около колонны.

— Молодчина, Олька! — услышала она знакомый голос и увидела в толпе смеющееся лицо Риты. — Сейчас я до тебя доберусь! — Рита ящеркой проскользнула в толпе. — Танцы наверху начинаются, пойдем! А то всех кавалеров расхватают! Держи мандарины! — Девушка критически оглядела Ольгу и осталась довольна: — Молодец! У тебя, знаешь, есть стиль! Пойдем наверх, парни все закачаются, как тебя увидят!

— Я не одна, — сказала Ольга.

В это время Василий вернулся с букетом и протянул его ей.

— Ого! — воскликнула Рита. — Первая жертва есть! Здравствуй, Вася, с праздником! Пошли танцевать скорее!

— Ты танцуешь? — обратился он к Ольге.

— Когда-то танцевала… давно…

— Пойдем?!

Она покачала головой, приблизила лицо к лицу Василия и прошептала, чтобы не слышала Рита:

— Туфли… чужие. Хочешь, потанцуй, а я здесь подожду.

— Ты иди, Рита, — сказал Василий. — Мы пойдем картины смотреть… У нас целая Третьяковская галерея. Свои художники рисовали, заводские! — предложил он Ольге.

Они переходили от картины к картине, но Ольга была невнимательна и почти не глядела на полотна.

— Посмотри вот на эту, — Василий остановился перед большим полотном.

На нем был изображен обувной магазин. На переднем плане на табуретке сидел солдат. У его ног стоял кирзовый сапог, из голенища которого свисала портянка. Солдат примерял остроносую черную туфлю. На прилавке лежали закрытые и открытые коробки, молоденькая продавщица держала в руках наготове еще одну туфлю, коричневую. За примеркой наблюдала пожилая женщина с кошелкой в руке.

— Ну, как? — спросил Василий.

— Ничего, — ответила Ольга. — Демобилизовался, выходит, солдат…

— Что с тобой? Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо…

— Завтра на демонстрацию пойдем. До города на машинах, а там — с колоннами. Праздник только начинается. После демонстрации группа туристов в горы едет. Я повезу. Поедем, а?

— До завтра дожить еще надо, — сказала Ольга и вздохнула. — Все равно праздник кончится. А потом опять эта посуда…

— Работа есть работа! Она никогда не кончается. Иначе как же, — сказал рассудительно Василий.

— Я не о том. Слишком хорошо было сегодня. Так не будет никогда больше, наверное…

Позднее они опять мчались в автобусе через осенние поля и сады, уснувшие селенья. Только что народившаяся луна мчалась с ними наперегонки по беззвездному небу. Девушки из колхозного ансамбля пытались дремать, склонив друг другу на плечи головы с блестящими черными косами, обернутыми вокруг пестрых тюбетеек. Юноши, устроившиеся на заднем сиденье, все еще бодрствовали, тихо выстукивая мелодию на дойре.

Потом Василий привез Ольгу к общежитию. Ни в одном окне двухэтажного здания не было света. Они постояли несколько минут в подъезде. Он обнял ее — хрупкую, устало-послушную, неловко гладил прядки волос, падавших на лоб, целовал губы, пока они не стали теплыми, щеки, волосы, глаза.

— Спи иди, — сказал он наконец. — Иди спи… Праздник только начался…

— Цветы завяли совсем… Жалко… — заметила она.

На следующий день уже в семь утра у подъезда стояли автобусы и грузовики, украшенные бумажными цветами и кумачом. В один из грузовиков уложили Красные знамена, завоеванные в соревновании, флаги, лозунги, портреты и транспаранты. Автобус Василия захватили парни из духового оркестра.

— Я с девочками, — сказала Ольга просительно, чтобы не обиделся Василий.

— Хорошо! Машины сзади колонны пойдут. Но как пройдем мимо трибун, так в машину! Ты ела что-нибудь? Постой-ка, на вот, денег возьми.

— У меня есть, Вася… Я же зарплату получила позавчера. Ты не боишься ко мне подходить? Болтать не станут про тебя, с кем, мол, связался?..

— Я, кроме автомобильной аварии, ничего не боюсь. Мне ужасно хочется поцеловать тебя сейчас, знаешь?

— Ты с ума сошел! — воскликнула она испуганно.

— За тобой? Да?

— Да… Хоть тысячу!

— Это деловой разговор! — засмеялся он и побежал к машине.

— Чего он подходил? — спросила Валя у Ольги.

— Ничего, так…

— Девчонки, вы просто ничего не знаете! — воскликнула Рита. — Они вчера… — и зашептала что-то на ухо Вале и Любе, хитро поглядывая на зардевшуюся Ольгу.

— А что? — сказала рассудительно Валя. — Чем не пара? Молодец, Ольга! Грисс — парень что надо.

— Ладно вам, — сказала Ольга. — Хватит, да! А тебе, Ритка, я всыплю: своих не продают!

— Тили-тили тесто, жених и невеста! — пропела тоненьким голоском Люба, и Ольга рассмеялась.

…Демонстранты шли медленно, иногда останавливаясь. Тогда быстро образовывался круг, и они танцевали под духовой оркестр и пели песни. А Ольга два раза успела сбегать до разукрашенного Васиного автобуса.

Вот колонна прошла мимо длинного высокого забора бывшей тюрьмы: на углу уже не было башни с деревянным грибом, а над запертыми воротами висело красное полотнище. Ольга прочитала:

«Здесь к Новому году будет открыта Первая городская объединенная больница».

Ольге, полмесяца назад вышедшей из этих ворот, новая надпись была гарантией того, что прошлое больше не повторится, не вернется. Ни тюрьмы, ни суд, ни допросы, ни торопливые и осторожные поиски того, что плохо охраняется от воровских рук. С прошлым покончено. Все!

— Здесь, да? — тихо и многозначительно спросила Валя и бережно взяла Ольгу за руку, как будто помогала слепому перейти через узкий мост.

— Здесь тоже, — ответила Ольга. — Ох, как-нибудь я вам расскажу, девочки! Это ж надо было! Теперь мне ход туда закрыт. Больница там, понимаешь?! Начальник тюрьмы товарищ Турсунходжаев сказал тогда: теперь сюда только с температурой. Без конвоя, значит!.. Здорово, а?

— Чудная ты какая-то эти дни! — рассмеялась Валентина. — Ты как монета, которая в земле долго пролежала. Заржавленная вся монета, заплесневелая — не поймешь, и цена-то монете какая? А потерли монетку — засияла! Золотая монета-то!

— Уж ты скажешь — зо-ло-тая!..

— Да хоть медная! Главное — чистая! И цена понятна. Это — главное! Каждый должен знать, какая ему цена. Ну, и другим!..

 

Глава девятая

ТРУДНЫЕ БУДНИ

Даже самые большие праздники кончаются. Кончился и этот. О нем напоминали еще не снятые с фасадов зданий гирлянды разноцветных лампочек и флаги, полотнища лозунгов, протянувшиеся через дороги от дерева к дереву, от столба к столбу. Дворники сметали с мостовых и тротуаров к обочинам мертвую листву, мятые «подарочные» пакеты, жестяные пробки от лимонадных и пивных бутылок, бумажные стаканчики из-под мороженого.

Ольга проснулась оттого, что испугалась во сне. А чего — она не могла понять, даже когда открыла глаза. В комнате было темно. Она вспомнила, что через каких-нибудь два часа ей надо идти к директору. Зачем же он все же вызывает? К добру ли?

За завтраком она призналась:

— Боюсь, девочки!

— И чего бояться? — сказала рассудительная Валя. — Если бы хотел разнос учинить, ну, поругать за что, так сегодня и вызвал бы, не в праздничный вечер.

Настасья встретила Ольгу настороженно. Она считала, что во всех бедах, свалившихся на столовую, виновата эта новенькая. Надо же! Из воровок ведь, а навела инспекцию: сняли заведующую, кладовщика, шеф-повара. Судить будут — черт с ними! Не больно и жалко. Досадно, что в ведро уже не сунешь кусок от ляжки или грудинку. Предупредили, что скоро и помоев нельзя будет унести: при столовке свиней решили откармливать. Когда Ольга сказала, что надо идти к директору, Настасья пожала плечами:

— Иди… Предупреди нового заведующего, что пошла.

У Дорофеева сидели Стародумов и смуглый худощавый человек, горло которого было тщательно закутано теплым шарфом. Ольга остановилась перед стулом, на котором сидела в свой первый приход в этот кабинет.

— Здравствуйте, Лихова, — ответил Дорофеев на ее несмелое приветствие. — Садитесь.

Она неуверенно опустилась на стул и сложила на коленях руки.

— Не успели обжиться, как в передрягу попали, — сказал Дорофеев, и Ольга опустила голову. — Ну, а вы были молодцом во всей этой неприятной истории. Слышите, Ольга Петровна!

— Не вы с девчатами — эта шайка еще какое-то время жирела бы за наш счет, — добавил Стародумов.

Ольга сидела, по-прежнему не смея поднять головы. Справедливости ради она должна была сказать сейчас, что меньше всего хотела «продавать» столовских, что навели на них комиссию девчата, да дружинники помогли, а она ни при чем. Но Ольга не решалась перебить начальство.

— Вот зачем я вызвал вас, товарищ Лихова, — продолжал директор. — Через полтора месяца мы запустим новый цех. Сейчас идет сборка оборудования. В цехе будет работать только молодежь. Большая группа молодых рабочих уже уехала на такие же, как наш, заводы учиться работать на совершенных машинах. Сейчас выяснилось, что в этом цехе даже засыпать удобрения в мешки и зашивать их будет машина… Таких у нас раньше не было. Управлять ими никто не умеет. Что вы скажете, если мы пошлем учиться управлять такими автоматами вас?.. Это Андрей Михайлович мне позавчера подсказал, признаюсь вам в этом. Сам не додумался. Но и девчата тоже за вас, когда я их спросил. Валя Орехова будет работать в новом цехе, просила, чтобы вас к ней в смену… Ехать недалеко, двое суток… Есть мнение, что нечего вам мыть тарелки! Старушечье это дело, Ольга Лихова!

«Ехать?! Куда-то надо ехать? Когда все так хорошо стало складываться в нескладной жизни — уезжать от добрых девчат, из теплой посудомойки, от Василия?! Может, это за то, что так получилось в столовке? Так я-то здесь при чем? Сам Турсунходжаев сказал, что за мной никакой вины нет», — думала Ольга.

— Что молчите, Лихова? Соглашайтесь! — обратился к ней Стародумов. — Образования, правда, у вас маловато, восемь классов, а к нам идут теперь с десятилеткой. Но если захотите — все пойдет и у вас на лад.

— Не справлюсь я, — в надежде, что передумают эти трое, сказала Ольга. — И образование, вот сами говорите…

— А я верю, что справитесь! — возразил молчавший до сих пор Каюмов. — Верю и беру вас. Рабочим человеком станете, — он говорил тихо, держась рукой за горло. — Правильно сказал Сергей Петрович — пусть тарелки-марелки бабушки моют. Когда посудомоечный автомат поставим на кухню — тогда бабушек на пенсию, а молодого техника к автомату… Мыть посуду, подметать улицы — не профессия. А вам надо думать о профессии. — Он устал говорить, закашлялся и махнул рукой: дескать, и говорить-то не о чем, все давно ясно.

— Боюсь… Будто послать больше некого!.. Сами сказали, с десятилеткой надо, — протестовала Ольга.

— Я эти зашивочные машины знаю. Видел! — произнес Каюмов. — Захотите — справитесь. Так как же, решайте! Хотите быть хозяйкой умной машины?

Ольга представила длинный и светлый цех. Весь новый, сверкающий. Бесконечные ряды машин и около одной из самых красивых — себя, Ольгу Лихову. Повернет блестящую рукоятку — и машина ловко хватает огромный мешок — точь-в-точь как для муки — и тут же зашивает его. А она, Ольга, хлопает мешок по тугому боку и говорит вроде: «Ну, беги!»

— Разве попробовать, — нерешительно произнесла Ольга.

— Ну, вот и ладно… После обеда зайдите в отдел кадров. Получите командировочное удостоверение. А завтра — в дорогу! — заключил Дорофеев. — Вы, товарищ Стародумов, подготовьте приказ о командировке и о сохранении за ней зарплаты по прежней должности… Позвоните заведующему столовой, как его фамилия-то? Позвоните, что Лихову забираем от него.

— Разрешите идти? — Ольга поднялась со стула…

— Может, и будет из нее толк, — пожал плечами Каюмов, когда Лихова вышла из кабинета.

— Не сбежит? — усомнился Стародумов. — Получит деньги — и с приветом…

— Кто знает?.. Поживем — увидим, — сказал Дорофеев. — Вот Каюмов всегда за смелые эксперименты.

— Я плохой психолог. Я — за смелый эксперимент в технике…. Но и за такой — тоже «за». Назовем этот случай психологическим экспериментом, — улыбнулся Каюмов. — Я не знаю, что говорит по этому поводу педагогика, но, помнится, у Макаренко что-то было похожее… Я полностью на стороне Сергея Петровича… Вот если бы всегда так он поддерживал смелые эксперименты!

— Вы можете идти, товарищ Стародумов.

Когда за кадровиком закрылась дверь, Дорофеев пересел на его место, в кресло напротив Каюмова.

— С чего же это вы решили, что я против?

— По тону нашей последней беседы…

— Вон вы о чем! — Дорофеев откинулся в кресле, развел руками. — Ну, знаете, этого я от вас не ожидал! Я еще раз вам повторяю: не путайте смелость с безрассудством. Мы с вами технически грамотные люди. Только точный расчет! Пусть самый смелый — но точный! Как формула! Тогда я — «за»! Я против принципиально ошибочных опытов. Эксперимент должен быть технически обоснован.

— Пойдемте, Сергей Петрович, в цех! Там мне с вами легче будет разговаривать.

— Уже нашли единомышленников? — рассмеялся Дорофеев. — Пойдемте.

Дорофеева задержал телефонный звонок. Он снял трубку.

— Да?.. Заходите, если срочно. Я тоже спешу. — Положил трубку на рычаг. — Главбух звонил… Подождем…

Через пару минут вошел главный бухгалтер. Невысокий, уже немолодой, он мелкими шажками прошел к столу. Правое плечо у него несколько выше левого, отчего казалось, что движется он как-то бочком. Под локтем — папка.

— Ну, что у вас, Иван Федорович? — Дорофеев протянул руку, чтобы принять знакомую папку с документами на подпись.

— Ничего! — Главный бухгалтер только поправил папку под мышкой. — Рискованное дело, Сергей Петрович… — Ну как ей можно такую сумму давать? Лиховой!

— Как это «как»? Под отчет! Как же иначе, Иван Федорович? Да вы присаживайтесь… Суточные, квартирные, на проезд, — глаза у директора смеялись. — В командировку товарища посылаем.

— И зарплату вперед за полмесяца? — упавшим голосом спросил главный бухгалтер.

— Конечно! А что вас смущает?

— Пропадут денежки!

— Так вы что, за второй подписью ко мне пришли? Приказ незаконный? В нарушение финансовой дисциплины, а?..

Иван Федорович испуганно помахал рукой в черном выше локтя нарукавнике.

— Что вы, что вы! Сбежит ведь!..

— Вот сейчас меня Камал Каюмович обвинял в излишней осторожности. Чуть не перестраховщиком и консерватором считает. А вы не лучше меня… Так вот, Иван Федорович! Лихову пошлем! Вернется. Ну, а если сбежит… Значит, просчитались. — Закончил уже строже: — Выдайте! Сделайте это так, чтобы ни тени сомнений у нее не появилось… От доверия убежать трудно, от недоверия может захотеться.

Главбух ушел, неодобрительно покачивая головой и еще выше подняв правое плечо.

…Уйти на территорию им так и не пришлось. Загорелась лампочка на столе: секретарь Ниночка соединяла директора с городским абонентом.

— Да!.. Узнал… Здравствуйте, Мурад Гулямович!

— Как первый день работается после праздника? Все нормально?

— Хорошо идем… С превышением…

— Как цех грануляции? Работы ведут строители?

— Начали… Пришло кое-какое оборудование, сами кое-что придумали…

— К весне дадите гранулированный?

— К новому году дадим… Под позднюю зябь колхозы смогут вносить…

— Спасибо, если так… — Дорофеев услышал, как собеседник вздохнул на другом конце провода, повторил: — Спасибо… Ты вот что, приезжай-ка сейчас в горком. Разговор есть.

— О чем, Мурад Гулямович, если не секрет?

— Секрет! Придешь — узнаешь. Дел у тебя на заводе нет срочных?

— Нет вроде… Я сейчас выеду.

— Ну, давай. Жду. Новость есть, тебя касается, — и опять вздохнул.

Сергей Петрович понял, что новость не из приятных. А касалась она его, Дорофеева.

— В горком вызывают, — сообщил Дорофеев Каюмову. — Без меня поглядите…

— Кто у него? — спросил Дорофеев у секретаря приемной, кивнув на дверь, обитую черным дерматином.

— Коробов…

Дорофеев снял пальто и повесил на круглую деревянную вешалку в углу приемной, присел на диван.

— Подожду.

— Заходите. Мурад Гулямович предупредил, чтобы не ждали.

Сергей Петрович, уже держась одной рукой за круглую стеклянную ручку, другой пригладил волосы и открыл дверь.

— Можно?

— Заходи, — ответил за Гулямова второй секретарь горкома Коробов.

Секретари горкома сидели за приставным столиком, друг против друга. Виталий Иванович Коробов, светловолосый, розовощекий, дочитал фразу.

— Это можно оставить. Хорошо сказано. А начало — сократить!

— Здравствуйте, — произнес Дорофеев, пожал руку Гулямову и Коробову.

— Бери стул, присаживайся, мы недолго, — предложил хозяин кабинета. — Проект резолюции подработаем к активу. Ты готовишься выступать?.. Хотя, впрочем…

— Что «впрочем»? — насторожился Дорофеев.

— Потерпи! — Обращаясь уже к Коробову, Гулямов предложил: — Может, потом дочитаем? Вечером?

Коробов поднялся:

— Можно и вечером, — положил в папку свой экземпляр проекта, собрался идти.

— Задержись, Виталий Иванович, — попросил Гулямов, и, когда Коробов сел, он вздохнул так же, как раз или два во время разговора по телефону.

По этому вздоху, сопровождающемуся недолгим, но пристальным взглядом секретаря горкома, Дорофеев понял, что предстоит трудный, а может статься, и неприятный разговор.

И будто в подтверждение догадки Гулямов поднялся, прошел за рабочий стол. В эти секунды Сергей Петрович перебрал в памяти все возможные причины вызова в горком и не нашел ни одной: завод, как он уже доложил по телефону, шел с опережением суточных графиков, никаких чепе за праздники не случилось, ближайшие колхозы, как и договорились в обкоме, вывозят в эти дни удобрения с завода своим транспортом… Что же еще?

— Я слушаю.

— Ты знаешь, что такое суюнчи? — хозяин кабинета явно оттягивал разговор, ради которого вызвал директора завода.

— Суюнчи?.. Нет, не знаю.

— У нас, узбеков, есть старый добрый обычай — одаривать того, кто первым сообщил хорошую весть. Это и есть суюнчи. Так вот, с тебя суюнчи, подарок, Сергей Петрович!

— Что же за весть ты мне хочешь сообщить, Мурад Гулямович?

Коробов улыбнулся, показал два пальца:

— Две вести! Два подарка с тебя, Дорофеев.

— Раз такой обычай, я готов. — У Дорофеева при виде улыбающегося Коробова полегчало на душе.

— Первая весть, — Мурад Гулямович сегодня говорил с Ташкентом. Сообщили, что среди большой группы химиков, награжденных орденами и медалями, есть и Сергей Петрович Дорофеев, уважаемый директор нашего завода. Указ будет опубликован в республиканских и областных газетах в ближайшие дни… Орден «Знак Почета», — добавил Коробов. — Поздравляю, Сергей Петрович!

«Чего же я молчу?.. Надо что-то сказать сейчас! Ведь полагается же что-то произносить в таких случаях…» — Дорофеев как-то обмяк, убрал руки со стола и положил на колени, привалился грудью на стол. Не поднимая головы, произнес:

— Спасибо…

— Дай-ка твою руку пожать. Пока не в торжественной обстановке, не на сцене, — предложил Гулямов и вышел из-за стола.

Дорофеев поднялся, поглядел на улыбающиеся лица Гулямова и Коробова, смущенно улыбнулся, с силой ответил на крепкие пожатия.

— А еще кто с завода есть?

— Есть. Еще трое. Но пока секрет.

— Мне же вы сказали, — заметил Дорофеев.

— Тебе сказали — причина есть, — откликнулся хозяин кабинета. — Это чтобы подготовить тебя ко второй новости… Одним словом, очередной орден, а я уверен, что ты его заслужишь, но заслужишь и будешь получать уже не здесь…

— Не понимаю, — Дорофеев испытующе заглянул в глаза Гулямова, ничего, кроме доброжелательства и едва приметной грустинки, не увидел в темных зрачках, поглядел в голубые глаза второго секретаря и, уже поняв все, повторил машинально: — Честное слово, не понимаю.

— Чего уж понятнее… Забирают тебя от нас, Дорофеев.

— Шутите? — без тени надежды спросил Дорофеев.

— Нет, не шутим… Год назад отстояли. Тогда с нашими доводами согласились. Ты был здесь нужнее. Сейчас у нас веских оснований задерживать тебя нет. Да и сам понимаешь, что после Пленума ЦК по развитию химии в стране каждый, у кого есть опыт строительства, как у тебя, — на особом счету.

— Да, опыт… — Сергей Петрович закрыл глаза, помял пальцами веки. Вспомнил постановление Пленума: десяток заводов и комбинатов в разных уголках страны, срочные и ответственные задания проектировщикам, исследовательским институтам, машиностроителям и приборостроителям.

— Строить, да?

— Да. Строить, — подтвердил Гулямов. — И как ни жалко тебя отпускать, а придется. — И уже в утешение себе, больше, чем Дорофееву, закончил: — Горкому партии, всем нам дорого, что тебе доверяют такой объект. Ты — наш, у нас вырос. И орден тебе — за наш завод. Так ведь?!

— Так…

Они помолчали минуту-другую.

— Скажи, Сергей Петрович, а кого бы ты мог оставить вместо себя? Есть такой человек, кому ты со спокойным сердцем, уверенно передашь предприятие? На заводе, я имею в виду.

— На заводе? — переспросил Дорофеев. — Есть и на заводе.

— Кто?

— Камал Каюмов, мне думается, справится.

— Начальник цеха? Болезненный такой?

— Да. Ангина у него часто.

— Чингирин у нас есть. В институте. Пусть ему покажется. Один из лучших специалистов. Не рановато ли его из цеха на завод?

— Ему бы, конечно, главным поработать сперва. Да времени, похоже, нет…

— Посоветуйся насчет Каюмова в партбюро.

— А как Медведовский? Главный?

— Медведовский? Да так… Вышел он из упряжки. Рядом идет. Кроссворды решает на работе. На должность главного Вишневского бы, технолога сернокислотного. Светлая голова! В партию приняли перед праздником. За этот год его рационализация дала заводу четверть миллиона рублей. Каюмов и Вишневский дополнят друг друга.

— Значит, подумывал все-таки о замене! — заметил Гулямов.

— Нет, не думал.

— Ну, значит, договоримся так: подтяни Каюмова до директорского кресла. На это время у тебя будет. До весны, по-моему, ты еще поработаешь.

— Что ж. А куда мне предстоит ехать-то — не секрет?

— Пока не знаю…

Гулямов проводил Дорофеева до двери.

— Да, совсем забыл. В парткоме и завкоме договорились пару воскресников провести. В цехе грансупера. Кое-что доделать надо и, главным образом, мусор строительный убрать. Хорошо бы студентов с химфака пригласить на помощь. Пусть привыкают. После окончания многие на завод будут проситься. Как вы думаете, Мурад Гулямович?

— Что от горкома требуется? В ректорате поговорить? Сделаю. А эти как, трое?

— Из заключенных?

— Да.

— Держатся вроде… Лихову на учебу послал. Забрал ее из столовой. К автомату ее поставим, мешки зашивать…

— А остальные?

— Работают… Одинцов — в ремонтно-механическом. Сварщиком. А старший — экспедитором.

— Да, вот что, Сергей Петрович! Пусть наш разговор о предстоящем твоем отъезде тебя не расхолодит. Работай как прежде, как всегда.

— Какое там! Придется поднажать. Постараюсь кое-что довести до ума, а времени — мало. Ты мне пообещал, что только зиму одну.

— Может, еще и зимой придется ехать. Ну, крепись!

…С крыльца горкома Дорофеев оглядел улицу, автомашины, выстроившиеся на обочине дороги. Вон и его старенькая «Победа». Он разглядывал рыжую, потускневшую машину, как разглядывают старого, доброго друга перед расставаньем. «А ты еще ничего, старик! Ты еще потопаешь по земле».

«Победу» он получил в обкоме сразу, как приехал и жил еще в городе, в гостинице. Шоссе тогда ни до поселка, ни до завода не было, и в сухую погоду сзади машины всегда долго висел над проселком густой шлейф белесой пыли…

Уже на крыльце Дорофеев почувствовал давно забытое состояние приподнятости и тревоги. Так он себя чувствовал на фронте перед наступлением, а последний раз — когда получил назначение строить этот вот свой первый завод. Он вспомнил, что не договорил с Каюмовым, но ехать на завод не хотелось.

— Заедем домой на минуту, — сказал Дорофеев шоферу, когда впереди показались над деревьями крыши новых двухэтажных домов поселка и еще недостроенной огромной школы-интерната справа от дороги.

Он стремительно миновал палисадник, резче обычного постучал в дверь. Послышались легкие шаги.

— Ты, Сережа?

— Да!

По каким-то едва уловимым признакам Лидия Федоровна догадалась о необычайном состоянии мужа: туфли не снял у порога, прошел на веранду, не поцеловав ее в бледный лоб, как обычно.

— Что-нибудь случилось, Сережа?

Он зачем-то включил телевизор. Это днем-то, когда никаких передач не бывает!

— Чего ты молчишь?

Он выключил телевизор.

— Да. Случилось.

— Неприятность на работе?

— Уж лучше бы неприятность! Скоро уезжать предстоит. Понимаешь? Совсем!.. Новое назначение скоро получу.

— Куда? — она села на зачехленный стул, пальцы непроизвольно принялись теребить бахрому скатерти. — Куда, Сережа?

— Еще не знаю… Строить новый завод.

— Сереженька, это правда?! — Лидия Федоровна молитвенно прижала руки к груди.

— Пока не знаю, ни куда, ни когда. Просто Гулямов вызвал к себе и сообщил, что горком дал согласие на мой перевод. Сделано это, думаю, с ведома обкома. Вот пока и все…

— Ты рад, Сережа? — она спросила просто так, будучи уверена в ответе.

— Рад, говоришь? Старые мы с тобой, старики, Лидушка. Трудно будет… — Он вздохнул, как Мурадов по телефону. — Трудно!.. Думал, что здесь буду столько, сколько сил хватит. Как кокандский Базилев. Перед войной начал строить завод, в войну и после — достраивал и перестраивал и до сих пор директорствует. Ехал домой и вспомнил о Дмитрии Владимировиче, позавидовал…

— Но ведь новое дело, новые люди, Сережа, новые места! Это разве не заманчиво?!

— Заманчиво, что и говорить… Ну, а если мне мои заводские, как родня, дороги, тогда что? А если я этот свой первый завод люблю, а?

— И тот будешь любить…

Он погладил ее по седой голове:

— Ты ведь знаешь меня… Я — однолюб. Просто я понимаю, что ехать и строить нужно. А насчет интересно, почетно, ново — так это не про меня. Здесь тоже почетно и каждый день — ново и интересно… Давай-ка обедать, мать…

 

Глава десятая

НИКТО В ВАС НЕ СОМНЕВАЕТСЯ

Секретарь приемной доложила:

— Лихова просит принять.

— Пусть войдет…

…Лихова вошла, остановилась у приоткрытой двери, не зная, с чего начать. Час назад она получила деньги и командировочное удостоверение. Кассир за узеньким окошечком в железной двери дважды пересчитал бумажки, будто хотел каждую запомнить, прежде чем передать ей.

— Еще раз пересчитайте, — посоветовала Ольга недружелюбно.

— А теперь вы пересчитайте, — кассир, наконец, вручил ей деньги.

Ольга пересчитала. Денег выдали много. Слишком даже много! Зарплату вперед за полмесяца. И на дорогу. И на гостиницу. И еще какие-то… Она завернула деньги в командировочное удостоверение…

— Что у вас, Лихова? — спросил Дорофеев.

— У меня что? Вот что хочу сказать… Деньги мне вы доверили… Наверное, сомневаетесь… Кассир так каждую трешку поглядел, как сфотографировал… Так я…

— Ну что вы говорите, Лихова? — перебил ее Дорофеев. — В вас никто не сомневается! Учитесь и возвращайтесь.

— Так я, раз доверили, не подведу! Побожусь, если хотите…

— Божиться не нужно. Езжайте спокойно… Еще что у вас ко мне?

— Больше ничего. Спасибо за добрые слова… — она потопталась секунду-другую, потом махнула рукой. — А!.. Вот чертовщина получается!.. — и улыбнулась растерянно. — Пойду я, значит…

Дорофеев добродушно рассмеялся.

Ольга вышла на улицу. Чуть в стороне, за фонтаном, она приметила автобус Василия. Подошла. Заглянула через стекло. Василий читал книгу. Ольга постучала.

— Пусти-ка, что скажу тебе.

Василий открыл переднюю дверь. Ольга взобралась в автобус, села у двери. Протянула ему командировочное удостоверение.

— На-ка, разворачивай, читай! Уезжаю ведь я…

Василий недоверчиво поглядел на Ольгу, нахмурился.

— Куда уезжаешь?

— Учиться! Читай, говорю!..

Он расправил в трубочку свернутое командировочное удостоверение, и лицо его прояснилось.

— Вот это хорошо! — воскликнул Василий. — Это что надо! А ехать-то когда? Сегодня уже?..

— Сегодня, сказали…

Он поглядел на часы:

— Через полчаса гудок… Я успею тебя до общежития подбросить. Ты пока собирайся, а я как отвезу конторских, так за тобой. На вокзал провожу. Поехали!

— Да чего мне собираться-то? Я вся здесь, собранная! — рассмеялась Ольга.

— Что же, так вот и поедешь? — удивилась Валя Орехова. — В этой шубе на рыбьем меху?! Это здесь пока тепло, а там дрожжи продавать в этом костюмчике. И туфли — не то… Там, знаешь, какой холодище?! Девочки! — обратилась она к Любе и Рите. — Вы видали такую сумасшедшую!

Валя решительно выдвинула свои чемодан из-под кровати, пошвырялась в нем и бросила на кровать шерстяные носки, пуховый платок оренбургский, припорошенный, как инеем, нафталином. — Только платок не порви. Мама подарила… У Зинки боты есть прошлогодние… Где они, девчата?

— Сейчас сама придет и найдет…

— Да не надо, девчата! — попробовала отказаться Ольга.

— Молчи, глупая! Там уже на лыжах ходят. Когда поезд? Тебе до Ташкента любым, а там — пересадка. Я тебя провожу.

— Не надо провожать! — испугалась Ольга.

— Почему не надо? И Люба вот поедет. Ей в техникум не идти.

Ольга наклонилась к розовому уху Вали, прошептала:

— Василий провожает… На автобусе…

— А-а-а!.. — понимающе протянула Валя и задышала в шею: — Это у вас серьезно, да?.. Вот здорово, Олька!..

Девушки нашли маленький чемодан и помогли Ольге уложить в него немудреные вещички. Потом пришла Зина и нашла ей свои боты.

— А у подъезда персональный шофер ждет, — сказала языкастая Зина Ольге. — Я говорю: заходите, товарищ Грисс, а он начал робеть, даже закашлялся от смущения!..

— Я побегу! — засуетилась Ольга.

— Посидим, девчата, — предложила Валя. Они сели, минуту помолчали.

Валя поднялась первой.

— Ты, главное, учись хорошо. У нас таких машин не было раньше. Тебе остальных учить придется…

— Да уж постараюсь. Вы на мое место не пускайте никого, — попросила Ольга.

— Через наши трупы! — заверила Зина…

Ольга положила чемоданчик на сиденье и присела на перильце, отделяющее шофера от пассажиров.

— А мы не опоздаем на поезд? — спросила встревоженно она.

— Поездов много, — успокоил Василий. — Можно позвонить на вокзал. Знаешь что… Заедем ко мне… Если хочешь, конечно! Ты только ничего не подумай!

— А соседи как? Болтать не станут?

— Да что тебе соседи?

— Ладно, поехали.

Она села у двери, а когда машина тронулась, встала.

— Можно, я вот сюда сяду? Где в колхоз ехала… Здесь я как пассажирка вроде, а там — с тобой. Понимаешь? — Ольга перебралась на широкую теплую крышку над мотором.

Василий остановил машину перед гастрономом.

— Перекусить возьму.

— Я не хочу.

— Захочешь. С собой возьмешь.

Он вернулся с буханкой хлеба и свертками.

Все остальное время Василий и Ольга молчали.

Молча поднялись на второй этаж. Василий отпер дверь, включил в прихожей свет, пропустил Ольгу вперед и предупредил:

— Постой здесь. Загоню Найду на балкон, не укусила бы… Найда! Сюда! — позвал Василий.

На его голос в двери показалась овчарка. Собака потянулась, припав на передние вытянутые лапы, и зажмурила глаза от яркого света. Он указал ей на другую дверь, и собака послушно шмыгнула на балкон. Василий пригласил Ольгу:

— Входи, пожалуйста.

Ольга огляделась. Ее внимание сразу привлекло обилие картин на стенах. На одной она узнала мост и обрывистый берег противоположной заводской стороны и круглую красную крышку водокачки справа от моста. А это тоже что-то очень знакомое: на табуретке сидит солдат и надевает остроносую туфлю, а сбоку стоит начищенный сапог и из его голенища свисает край портянки. И еще рисунки: голубые купола, венчающие вознесенные к небу порталы древних зданий. На одном рисунке изображен край каменистой дороги, пролегающей над бездонной пропастью, и на самом краю обрыва — руль автомобиля, воткнутый в расщелину.

— Это на перевале, — пояснил Василий. — Прошлый раз мы немного до него не доехали. А вот это место узнаешь? — Он показал на рисунок: обрывистый холм над шоссе и на холме огромное ореховое дерево. Человеческие фигурки около ствола совсем крохотные. — Узнаешь?

— Мы здесь плов ели, да?

— Точно. А вот это?

— Вход в пещеру к первобытным людям, — угадала Ольга. — Это все ты рисовал, да?

— Я…

— Этого солдата я где-то видела…

— Во Дворце… Там и другие мои работы выставлены, только ты смотреть не захотела, — сказал он.

— Я же не знала… Ты обиделся, да?

— А, чепуха! Ты пока смотри, а я соображу что-нибудь.

— Не беспокойся, прошу тебя.

Она продолжала разглядывать картины. Вот еще такая же картина, только большая: край дороги, след шин у самой кромки обрыва и, как крест, — воткнутый над тесниной автомобильный руль. На черном круге можно даже прочесть вырезанные ножом буквы: «Андрей. Лиза». Из кухни послышалось шипенье, запахло раскаленным маслом.

— Кто такие Андрей и Лиза? — громко спросила Ольга.

— Лиза — моя жена… А Андрей — брат ее, — услышала она и замерла перед картиной. Василий показался в проеме двери, прислонился плечом к косяку. — Лиза последние дни ходила… Андрей ее к матери вез. Рожать… Гололед был на перевале… Этот руль там и раньше стоял. От другой машины… Шофера на память о погибшем шофере врыли. И как предупрежденье остальным… Буквы я сам подрисовал, для себя…

— Когда это случилось, Вася?

— Скоро три года… в декабре… Иди сюда, здесь теплее, плита горит…

Она с ревнивым чувством окинула взглядом стены, но среди картин не увидела ни портрета, ни фотографии женщины. Не было фотокарточки и на низком полированном столике со стеклянной столешницей. На столе стойла лишь керамическая ваза и чашка. В вазе вместо цветов — толстые и тонкие кисти, павлинье перо, похожее на большой зеленый глаз с золотистым зрачком, разноцветные карандаши.

…Они ели яичницу с колбасой со сковороды. Вошла Найда, постояла сбоку Ольги и доверчиво положила тяжелую голову ей на колени.

— Не укусит, — убежденно произнесла Ольга. — Как ластится — не укусит. — Поведение собаки растрогало молодую женщину.

— Дай ей колбасы, — посоветовал Василий. — Сейчас суп ей доварится… Мы с ней на концентратах привыкли.

— Ты давно рисуешь? — поинтересовалась Ольга.

— Еще в школе. Потом в армии. Я тебе сейчас одну начатую покажу. — Он ушел в комнату и вернулся с рамкой, обтянутой холстом. — Узнаешь?

На холсте была изображена женщина. Она сидела на чем-то высоком, не касаясь ногами пола, чуть наклонившись вперед и упираясь ладонями в сиденье. У нее были узенькие острые плечи и маленькие груди. Лицо едва прорисовано несколькими штрихами: выпуклый лоб, маленький прямой нос и широко поставленные вопросительные глаза. Прядь черных волос прикрывала часть лица.

— Похожа? — спросил Василий.

Ольга зарделась от смущения и радости.

— Очень! — воскликнула она.

— Вернешься — дорисую. Пей, пей чай, остынет… — Он поставил холст на пол, сел к столу.

Они сидели, касаясь друг друга коленями. В маленькой кухне было тепло от горящей газовой плиты. Найда легла на сдвинутые в углу старые автомобильные сиденья, во сне поскуливая и вздрагивая всем телом.

— Интересный ты человек, — произнесла Ольга.

— Что же во мне интересного?

— Все… Я не знаю, как объяснить… Шофер, а рисуешь… Найду вот выходил… Я тоже… такая непутевая. А ты меня красивой нарисовал… Ты даже ругаться, наверное, не можешь… Василий расхохотался:

— Еще как умею! И вообще не выдумывай меня каким-то особенным. Для того, чтобы ругаться, ни ума, ни таланта особого не требуется. Один раз так закрутил, что, если бы могло помочь, обязательно помогло бы. Я тогда к богу на десять километров ближе был, чем сейчас. Все равно не услышал и не помог. Захлебнулся мотор. Мне небо с овчинку показалось. У самой земли выровнялся, вывел из штопора. Ты говорила, вам кино там показывали… А воздушный парад приходилось смотреть? Видела самолеты, как стрелы?.. Без меня уже в серию вывели…

— Ты испытывал самолеты? — недоверчиво спросила Ольга.

— Испытывал.

— Точно? — все еще не верила она.

— Точно… Идем, покажу кое-что…

Он ушел в комнату, Ольга за ним следом. Василий достал из платяного шкафа что-то висевшее на плечиках и завернутое в простыню, положил на кровать.

— Вот посмотри. — Василий принялся осторожно рвать швы, наметанные на «живую» нитку, развернул края ткани.

Перед удивленным взором Ольги предстал китель военного летчика. На плечах майорские погоны с голубым просветом. Над кармашком — несколько значков и среди них парашют, к стропам которого прикреплен за уши квадратик с цифрой «500».

— Ого! Здорово! — воскликнула Ольга. — Вася, примерь, пожалуйста! Ну, Вася!..

— Вот такие дела… — вздохнул Василий. — Были и мы рысаками!.. А примерять не буду… Чего его примерять?! По мне шит. Вот если пропустит комиссия… да вряд ли… Такие строгости там… Кручу баранку, не превышая скорости, держась правой стороны. Зашей, пожалуйста, в чехол китель.

— Я не умею шить, — растерялась она. — Не умею, понимаешь? Этому я не научилась.

Он подошел к ней и погладил по голове:

— Научишься!

— Ты мне скажи… скажите, Василий Александрович, ну зачем я вам такая сдалась?! Ответьте же!

— Друг мой ситный, пирог с закалом! Это отец так мне говорил, когда я еще мальчонкой был, до войны. Друг мой ситный, пирог с закалом. Ну что я тебе могу сказать? Сразу и не ответишь… Ехать ведь надо…

— Говорите!

— Нравишься ты мне. Есть в тебе что-то такое, что золотится, тлеет, как уголек в золе, а раздуть — и вспыхнет костер, и светло будет кругом… Вот и лицо твое нарисовать не могу: какую-то черточку не уловил… А она — самая важная в тебе.

— И все-то вы выдумали про меня… Ну, про эти угольки… Какие там искорки — чернота темнющая!

— Вот и врешь! Хорошее в тебе и девчата разглядели, и Андрей Михайлович…

— Правда, Вася?

— Уверен… Иначе разве выложили бы девчата свои наряды тебе на праздник? Вряд ли… У них с нарядами не шикарно, сама знаешь. На такую жертву одной доброты мало, вера еще нужна в человека… Да, кстати, может, денег тебе дать на дорогу? Я дам тебе.

— Не надо. Ишь, богач выискался! Ты и левачить-то, поди, не умеешь…

Василий рассмеялся.

— Левачить не умею, это верно. Да мне это и не к чему. У меня ведь, правда, есть деньги. Я как тот бедняк-портной в анекдоте. Спросили его, как бы он жил, если бы его сделали царем? Я, ответил портной, жил бы богаче, чем царь… Я бы еще немного шил на заказ…

Ольга подошла к Василию и чмокнула его в щеку.

Найда проснулась, заворчала.

— Найда! — прикрикнул Василий. — Она этого еще не видела, — шутливо объяснил он Ольге. — Охраняет…

— Ревнует! — улыбнулась Ольга. — Едем на вокзал. Пора.

— Я отвезу тебя немного позднее. Можно? — Василий нежно обнял ее за талию. — Я не хочу тебя отпускать сейчас. Хотя, может, этого и не следовало бы делать… Ты мне очень нужна.

— А ты даже не знаешь, как ты мне нужен! Ты ведь будешь меня ждать? Правда?

— Олюшка, милая, ты еще сомневаешься?

 

Глава одиннадцатая

ВОСКРЕСЕНЬЕ — ДЕНЬ РАБОЧИЙ

— Лихова уехала, не знаете? — спросил на следующее утро Дорофеев Стародумова.

— Уехала, наверное… Вот только в какую сторону — вопрос.

— Ладно… Надо будет днями позвонить туда.

Дорофеев снял трубку селектора, нажал клавишу.

— Алло! Мне начальника ремонтно-механического цеха Тищенко… Это я… Дорофеев. В этот выходной молодежный воскресник объявляет комитет комсомола. В цехе грансупера. Там сварочных работ много. Пошлите Одинцова… Нет, по наряду Как сверхурочную работу засчитайте. Как он там? Не прогуливает… Уже это хорошо… Побольше загружайте работой! Что дядя Яша о нем говорит? Он ведь у него в бригаде… Студенты приедут… Да, вот что, Зайцева ко мне пришлите…

Он повесил трубку.

— А Зайцева-то секретарем комитета избрали, знаете об этом? Вот вам и Розовый Зайчик! И членом горкома комсомола, — с гордостью сказал Дорофеев Стародумову.

— Я уже внес соответствующие изменения в его демографические данные, — сообщил Стародумов. — Вырос человек соответственно в коллективе.

Дорофеев поморщился:

— Вы помните, Стародумов, о чем просил Базаров своего юного друга… Ну, в «Отцах и детях»? Он говорил: «Об одном тебя умоляю, друг Аркаша, не говори красиво…» Вот так!

Стародумов обиделся, встал, одернул пиджак.

— Я могу идти, товарищ Дорофеев?

— Ну вот и осерчали… Эх, вы! Вы же с молодыми работаете! Вы первый с ними от имени завода разговариваете. Надо же проще говорить… Барьер у вас в кабинете… Так вы через барьер и разговариваете с народом?

— Согласно инструкции о порядке хранения секретных документов.

— Я прикажу сегодня же снять с окон темные гардины. Они не по инструкции. У вас в кабинете кино можно днем смотреть!.. Веселые, теплые гардины повесят. Мебель сменить! Возьмите кресла, есть на складе. Цветы… Поливать цветы будете? — Дорофеев рассмеялся. — Да не обижайтесь вы, бога ради! Цветы уборщица польет… Уж если нельзя без барьера — покрасить его, да и картотеку во что-нибудь золотистое или под слоновую кость. Ведь ваш кабинет — это как… Ну, как что? — Дорофеев взъерошил густые кудри. — С отдела кадров начинается впечатление нового работника о заводе. Надо, чтобы это впечатление было радостным, праздничным… Понимаете? Через отдел кадров пополнение к нам идет на завод. Я же все это не сам выдумал.

Дорофеев вздохнул с сожалением.

Вошел Петр Зайцев. Поверх комбинезона на нем надета свободная теплая куртка из химии под кожу, с застежками-«молниями» на нагрудном и боковых карманах. Серая в рубчик кепка в руках. Светлые волосы топорщатся ежиком над раскрасневшимся с холода лицом.

— Вызывали, Сергей Петрович?

— Проходи, Зайцев, садись… Я сейчас… — И обратился к Стародумову: — Объявления наши видел в городе… Скучно сделаны. Казенно! Ну и что из того, что нужны аппаратчики, печники, слесари? Рабочие везде нужны! Бумага желтая, краска серая, мысли, извините, тоже сероватые… О том, что у нас вечерний техникум — база для профессионального роста, — не сказали! Что у нас работает восемьдесят процентов молодежи в возрасте до двадцати восьми лет, — ни намека! Что у нас есть Дворец культуры со всякими секциями спортивными и самодеятельностью — ни слова! Что у нас творческие командировки на однородные заводы — молчим… Я не знаю, обо всем ли надо писать, приглашая молодежь на работу, но писать надо интереснее. Как ты, комсорг, думаешь?

— Я об этом просто еще не думал, — сознался смущенный Зайцев.

— Мы же не в Америке живем, где у каждого завода очередь безработных ночует, — продолжал директор. — Нам с тем же «Красным мотором» конкурировать приходится, и с текстильщиками, и с любым городским заводом. Где людей брать для нового цеха? Я вас, комсорг, и вас, завкадрами, спрашиваю?! Надо рассказывать, что мы можем дать молодому рабочему, чему научить, перспективу открыть. Так или не так?! Призывы санэпидстанции о борьбе с мухами читать интереснее. Ладно, к этому разговору мы еще вернемся. Как готовится комитет к работе в воскресенье? Не подведет комсомол?

— На заводе все подготовлено, Сергей Петрович! — сообщил Зайцев. — С факультета должны позвонить, сказать окончательно, сколько человек приедет… Машины просят послать.

— Пошлем! И обратно доставим… Закажем столовой обеды. Правильно? Может, термосы с чаем в цех послать? Буфет с бутербродами? Ты, Зайцев, должен мне это все подсказывать, а не я тебе! Чего еще нужно?

— Музыку бы организовать…

— Танцевать, что ли, собираетесь? — заметил Стародумов. — Еще пивка «Жигулевского»…

Дорофеев нахмурился, но не стал пререкаться с заведующим кадрами: и так успел много неприятного наговорить, оттого и ершится Стародумов…

— А что?! И танцы будут, и песни в перерыв! А вечером думаем устроить молодежный вечер. Молодых рабочих и студентов. Что, нельзя пиво, да? — запальчиво отпарировал Зайцев. — Меня другое интересует: как рассчитываться будем за работу? Ну, платить, когда и сколько?

— То есть как платить? — брови у Дорофеева сошлись над переносицей. — Заплатим столько, сколько положено. По нарядам…

— Так не выйдет, Сергей Петрович! Речь идет о том, чтобы работать в выходной день. Так? Так! А по закону о труде работа сверхурочно, в воскресенье и праздничные дни, оплачивается по повышенным расценкам! Так? Так! Помните, летом мы все Дворец готовили к открытию — и белили, и мыли, и проводку доделывали, и мусор выгребали? Каждый вечер работали… Согласен… И когда школе-интернату спортплощадку делали — тоже согласен. Надо! Для наших детей! — Петя покраснел, поправился: — Ну, не для моих лично, а для всех… Тоже надо… Школе на это дело и средств не предусмотрено…

— Секретарь комитета комсомола забыл о лозунге общественных начал, — заметил Стародумов. — А как же общественные начала!

— Ничего я не забыл! — живо откликнулся Зайцев. — Я молодежный университет марксизма-ленинизма на одни пятерки закончил. Только не надо под лозунгом общественных начал нарушать основной закон социализма. У нас молодежный лекторий на общественных началах — правильно! Библиотека на общественных началах — правильно! Бюро рационализации и изобретательства — правильно! Народная дружина — очень правильно! Еще что? Товарищеский суд у нас есть? Есть! Комсомольские посты есть? Есть! Металлолом мы собирали в воскресенье? Да! И стадион на общественных началах сделали. А сейчас администрация объявила выходной рабочим днем.

Щеки у Пети Зайцева полыхали. Дорофеев слушал комсомольского вожака с возрастающим интересом. Этот мудрущий парень ему нравился все больше непреклонной решимостью отстаивать свои убеждения.

— А на хлопкоочистительном объявили воскресники для погрузки кип волокна в вагоны? На общественных началах! И дирекции, и месткому от облсовпрофа так досталось! А тоже хотели на общественных началах. Только ни грузчики, ни профсоюз этих начал не одобрили… Я вот сознательный. И в цехе у нас — все сознательные! А если вы скажете, что надо детали точить сверхурочно на общественных началах или по выходным — не выйдет!

— Слишком сознательные, да? — проиронизировал Стародумов.

— Не слишком! Как раз в меру. Каждая работа в наряде будет записана. И будет оплачена. Всех расставим по бригадам, закрепим объекты. Прикрепим к бригадам учетчиков на всех работах, чтобы не было путаницы, приписок. А об оплате договоримся в месткоме и отделе труда. Иначе обидятся ребята. Ладно, Сергей Петрович? Не сердитесь только…

Дорофеев не мог не рассмеяться, улыбнулся смущенно и Зайцев.

— Ну, убедил! — произнес Дорофеев. — Только, может, все же рассчитаемся не как за работу в воскресный день, не по повышенным расценкам, Зайцев?

— Этого я не знаю. Как еще скажет завком! — не сдавался Зайцев. — По закону надо…

— Ладно. Выясним в отделе труда и зарплаты. До конца дня узнайте и скажите, сколько человек будет работать в воскресенье. Да, кстати, Одинцов с тобой, работает?

— В одной бригаде, Сергей Петрович. Ничего вроде… Неровно только работает. Перед праздником подошел к бригадиру после зарплаты: «А на эти гроши можно полмесяца прожить до новой получки?» Ну, а дядя Яша ему ответил, что одному — можно, если скромно. Посоветовал квалификацию повышать… Одинцов по третьему разряду. За полмесяца сорок семь рублей получил. Чудной такой!.. Когда зарплату в цех принесли, ему дядя Яша говорит:

— Ну, иди получай…

— У кого получать? Это, — говорит, — вроде магазина без продавца, что ли?

— Иди, иди! — это дядя Яша ему.

— Нет, — говорит, — я подожду… Пусть все сперва получат. Посчитаю, что мне останется…

Так последним и подошел к столику. Пересчитал и ужасно удивился, что все его деньги целы.

— Копейка в копейку! — сказал. — Это что же — воспитание ворья доверием?

— Я его сегодня про воскресник спросил, придет или нет. А он поинтересовался: обязательно или можно не приходить? Да нет, говорю, не обязательно, но там варить кое-что надо… И вообще все придут… Раз надо, ответил, приду…

…Одинцов разглядывал на шестеренке сбитые зубья. Ее только что принесли в цех, попросили срочно отремонтировать.

— Прямо горяченькую на место поставим! Из-за этой штуковины погрузка задерживается, вагоны простаивают, — сообщил парнишка лет семнадцати.

Одинцов внимательно посмотрел на него. У парнишки над губой бабочкой-капустницей торчали маленькие усики, а концы давно не стриженных прямых светлых волос лежали на воротнике серого пиджака.

— Экий ты патлатый! Что же тебя мамка не подстрижет? — спросил Одинцов, показывая в улыбке золотой зуб.

— Не твое дело! — с обидой сказал тот. — Подумаешь, фиксу воткнул в рот! Тоже мне!

— Фикса, говоришь? — Цыган с интересом продолжал оглядывать собеседника от кудлатой головы до узких брючек и остроносых красных туфель на толстой каучуковой подошве. Подмигнул: — А ты сам-то — из блатных? Свой, что ли?..

— Не-е… Я — мамкин. Блатную жизнь люблю. А воровать — боюсь, — пошутил паренек.

— А откуда про фиксу знаешь?

— В книжках вычитал… «Машина путает след»… Потрясно! Потом еще одна… «Черная пуговица». И эта, как ее, про лейтенанта Вязова, читал?

— Это что же, все про воров?

— Ага!

— Тебя как звать-то?

— Сева…

— Я могу рассказать — почище твоих книжек будет.

— Это про что же ты мне можешь рассказать? — насторожился Сева.

— Ну, про то, как воры живут. Как на малинах гуляют…

— Не-е-ет! Это мне как с крыши упасть, — ни к чему! Мне интересно, как их ловят! — воскликнул парнишка. — Про это можешь? Мечтаю криминалистом стать…

— Про это?.. Можно бы и про это… — Интерес к пареньку у Цыгана пропал. — Ладно, беги на свою репетицию…

— На какую репетицию? — переспросил Сева.

— Ты разве не с репетиции сюда прибежал? — усмехнулся Одинцов. — А с чего же ты так вырядился.

— Чудило! Стиль такой!.. С луны свалился?!

— С луны… А я думал, ты из драмкружка прибежал… Ну, сквози. К концу дня готова будет твоя шестеренка. Да, вот что… Пошарь-ка около машины, может, найдешь зубья обломанные — быстрее сделаю…

— Совсем забыл! Вот они, — Сева вынул из кармана длинного пиджака бумажный сверток. — Держи!

Одинцов приложил отломанные кусочки металла на полагающееся им место, примерился, как лучше приварить. Приготавливая присадочный материал — короткие куски пятимиллиметровой проволоки и флюс, — бормотал:

— Ишь ты, артист-криминалист! С крыши упасть, говорит…

Из ящичка выбрал горелку нужного размера, открыл банку с флюсом, закурил, надел зеленые очки и от папироски зажег горелку. Из ее сопла вырвалось оранжевое пламя с длинным зеленовато-синим жалом. Он прибавил кислород, прикрутил вентиль ацетилена. Синее жало уменьшилось и стало еще острее.

Сквозь гудение пламени, вырывающегося из горелки, до слуха Одинцова доносились, уже как бы издали, приглушенные звуки, рождавшиеся за дверью, в помещении, где находились токарные и сверлильные станки, верстаки с тисками, наждачные круги дли шлифовки и для заточки инструмента.

Через защитные «консервы» Иван видел лишь то, что находилось в нешироком круге света, рожденного пламенем горелки.

Одинцов направил шипящий язык горелки на шестеренку, и она тут же задымилась. Запахло горелым машинным маслом. Потом сломанные и соседние зубцы малиново засветились. Иван приблизил острый синий язычок пламени к неровной линии излома и осторожно водил им по зубцу до тех пор, пока он не засветился изнутри расплавленным золотом.

Наступил ответственный момент сварки. Сквозь зеленые стекла защитных очков глаза видели теперь только раскаленный до точки плавления зубец с едва различимым, скорее угадываемым, рисунком излома; исчезли все звуки, кроме одного — могучего гудения пламени горелки. В плотно сжатых губах тлела папироска, табачный дым щипал левый глаз, и Иван выплюнул окурок под ноги. Не убирая пламени от шестеренки, он нащупал слева у ноги пучок железных прутьев, выбрал один, не глядя, по памяти, ткнул в банку с флюсом и приблизил конец прута к раскаленному зубцу под синее жало горелки.

Острый язык пламени все глубже и глубже, как ланцет хирурга в живую ткань, проникал в расплавленный металл.

Правая рука сварщика лежала на колене, кисть едва заметно шевелилась, заставляя острый синий язычок пламени двигаться в расплавленном металле. Сзади язычка ложился чешуйчатый шов сварки. Все короче становился прут «присадки». Конец проволоки таял, металл смешивался с металлом.

В ноги потянуло сквозняком. Одинцов догадался, что кто-то вошел, но не повернул головы, не оторвал напряженного взора от шипящего пламени, плавившего металл. Услышал, как вошедший остановился за санной. Иван поежился: не любил, когда кто-либо оказывался сзади, и произнес зло, не прекращая работы:

— Ты, кто там? Уйди из-за спины!

— Это я. Зайцев… Как дела, Одинцов?

— Дела как сажа бела! Ну-ка покажись! — и он кончил тянуть шов с одной стороны зубца и переместил пламя на другую.

Одинцов знал, что Зайцева недавно избрали секретарем комитета комсомола. Всякая выборная или назначаемая должность, вплоть до старосты тюремной камеры, в его понятии была облечена властью и полномочиями. С этим нельзя было не считаться. И он считался, хотя и старался скрыть это за нарочитой фамильярностью. Зайцев вышел из-за спины и присел на корточки напротив Одинцова, протянул руки над жарким пламенем.

— Будет держать?

— Должно! — откликнулся Одинцов. — Это как кость на переломе — крепче становится, когда срастается… Чего пришел-то, комсомольский начальник?

— Работаем в выходной, не забыл?

— Помню… Сказал приду — значит, железно! Чего делать-то будем? Кирпичи таскать?

— Кто кирпичи таскать, а тебе сваркой придется заняться… Где лишние концы арматуры обрезать, где приварить… Работы хватит!

— А ты сам как — командовать будешь или тоже вкалывать?

Петя рассмеялся:

— Тоже вкалывать! Помогу людей расставить только… Узнал в дирекции, что заплатят за воскресник… — Зайцев многозначительно помолчал, ждал, как отнесется к этому сообщению Одинцов. Но тот промолчал. — Ребята хотят деньги на туристский поход или на новогодний бал оставить… Ты как?

— Решили, так чего спрашивать?! — откликнулся Одинцов. Вынул папироску из пачки, прикурил от раскаленного конца присадочной проволоки. — Выходит, и за меня решили!

— Да нет, не за тебя! Ты можешь получить деньги. И другие тоже, кто захочет…

— Ты на меня, комсомольский вождь, пустую бочку не кати! — обозлился вдруг Одинцов. — Чего ты меня агитируешь?! Сказал — все! Значит — все! Ты мою гордость не задевай! — Он погасил пламя, положил горелку на землю, поднялся с деревянного ящичка, на котором сидел, и засунул руки в карманы брюк. — Чего ты меня испытываешь?!

Зайцев понял, что допустил какую-то ошибку, каким-то словом уязвил Одинцова, и готов был поправиться, но не знал, как это сделать. Он только и смог заметить с обидой:

— Ну и характер у тебя, Одинцов! Чего я тебе плохого сказал? — Он тоже поднялся с корточек и потер ладонями затекшие ноги.

Одинцов оглядел секретаря с головы до ног — новую кепочку, еще не обмятую удобную куртку, прочные ботинки — и разошелся еще больше.

— Бал! — выкрикнул Одинцов. — Туристские походы! Крым-пески, туманны горы! Ха! Что я, на твою елку в этих шкерах пойду? У меня нет других, не заработал! У меня носков, чтобы сменить, нет! Ты это знаешь?.. — Он передохнул и уже спокойнее: — Носки, хрен с ними, не в них дело. Мне, комсомол, интересно посмотреть на гроши, которые заработал, понимаешь? Я прошлый раз свою первую получку получал. Так и тут вы мне кайф испортили, самому брать пришлось. А я хотел бы у кассира получить! Через окошечко, чин чинарем! У меня, ты знаешь, всю жизнь, кроме ворованных, других денег не водилось. Ты мне дай мои заработанные подержать в руках, пощупать! — Он вдруг усмехнулся и почти шепотом произнес: — Смехота!.. Ну, зарплату когда получали, в город оторвался. Еду, а сам руку в кармане держу, где деньги лежат, пассажиров оглядываю. Не дай бог, думаю, сопрет деньги мои какой-нибудь ловкач…

— Правда, боялся? — удивился Петя.

— Побожусь! Зажал деньги в кулаке — аж ладонь вспотела. Ведь я до денег не жадный. Они мне без труда доставались. Вроде и не мои. А эти — не трожь, мои! — Одинцов поглядел под ноги, на шестеренку. Приваренный зубец на ней отливал синевой, четко вырисовывался чешуйчатый рисунок сварки. Иван присел к колесу и поманил пальцем Зайцева: — Погляди-ка сюда…

Петя присел рядом. Одинцов провел ногтем по рисунку теплого шва:

— Видишь? Каждый стежок, может, копейка но расценке выйдет или две… Мои! Здорово, а?

Зайцев рассмеялся:

— А что?! Точно здорово!

— А ты говоришь — Крым-пески!.. Ну, ладно, кончать надо это колесико… А на воскресник приду. Как все, одним словом… На бал пригласишь, комсомол?!

Когда Зайцев уже направился к двери, пообещав прислать именное приглашение, Одинцов окликнул:

— Раз там сварочная работа, так надо на место аппарат перевезти, баллон кислородный! Распорядись!

Одинцов привстал на постели, дотянулся до окна, откинул занавеску.

Солнце поднялось в восьмом часу утра красное от мороза. На деревянном штакетнике и широких почерневших листьях каннов в цветнике лежал искристый, как крупная соль, иней. На противоположной от окна стене комнаты, окрашенной в розовый цвет зари, тихо, как задремавшая на солнцепеке кошка, мурлыкал репродуктор. В половине восьмого динамик покашлял и голосом Пети Зайцева сообщил, что говорит радиоузел Дворца культуры химиков и что участникам воскресника следует собраться к половине девятого у автобусной остановки. Потом на радиоузле поставили пластинку про пыльные тропинки далеких планет.

Вчера после работы двое соседей Одинцова по комнате — печник здоровяк Эркин Абдуллаев и совсем молоденький, только из десятилетки, ученик Абдуллаева Иноят Вахабов уехали на выходной день домой, к семьям, жившим в кишлаке у подножия гор. Домой они повезли гостинцы — связки бубликов, кульки со сдобными булочками и мучнистыми белыми конфетами «парвардой», кристаллами желтого вареного сахара «навата» — из кристалликов торчали белые нити с узелками. Так ребята уезжали каждую субботу и возвращались поздно вечером в воскресенье с запасом продуктов и в чистом белье. Домашней снеди хватало на неделю на четверых: каждое утро и вечером после работы они выкладывали на белый в черную крапинку головной женский платок, расстеленный поверх клеенки, кучу лепешек, сушеный урюк, подсоленные бараньи шкварки и приглашали к столу Одинцова и четвертого обитателя комнаты, старого молчаливого плотника Игнатьева.

Вахабов заваривал на кухне большой коричневый чайник. Прежде чем разлить чай по пиалам и стаканам, трижды наполнял свою пиалу и выливал чай обратно, приговаривая при этом: «первый раз — лой, сырой значит, второй раз — чой, третий будет мой — как масло».

Абдуллаев ломал лепешки на мелкие кусочки и раскладывал по платку. После завтрака или ужина он убирал остатки лепешек в сумку, а крошки стряхивал на огромную ладонь и забрасывал в широко открытый рот, как это делают, наверное, во всех странах те, кто вырос около земли-кормилицы и знает цену хлебу…

Первые дни Одинцов, несмотря на настойчивые приглашения, стеснялся садиться к столу, на который не мог выложить ни хлеба, ни сахара своего.

— Давай, голова не морочий! — заметил Абдуллаев. — Узбекистан живешь — узбекский закон уважай!

— Какой там закон? — угрюмо откликнулся Одинцов. — Я еще не хочу есть…

— Такой закон! Ты не будешь кушать — я не буду кушать! Голодный на работу пойду… Один дом живем — значит, как родной стал. Чего есть — кушаешь, чего нет — не надо, извиняй!

— Садись, голова морочить не надо, — подтвердил и Вахабов. — Лепешки не ешь, чай не пьешь — откуда силы возьмешь?..

Только уехали Абдуллаев с Вахабовым, явился Дурнов. Он присел на стул у кровати Одинцова, не сняв гремучего плаща и фуражки, деловито спросил:

— Ну как, оторвемся завтра в город, Цыганок? Тоска на сердце. — Он сделал указательным и средним пальцами движение, будто залезал в карман. — На зарплату, так ее и разэдак, не погуляешь…

— Не могу, — отрицательно покачал головой Одинцов. — Дело есть.

Дурнов подмигнул:

— Я в доле, а?

— Пойдем, — согласился тот. — Кирпичи таскать.

Дурнов выругался и тяжелыми шагами направился к двери…

— Игнатьев! Подъем! — окликнул Одинцов соседа. — На поверку ста-а-новись!

— Не шуми, лешай! — откликнулся тот, высунул на секунду из-под одеяла голову с розовой лысиной, обрамленной венчиком седых спутанных волос, и опять спрятался под одеяло, откуда донеслось: — Подрядился крышу поднять людям в городе. За сто рублей…

— …«Вы бейти чем хо-о-ти-итя, но то-лька не-е нажом, — жалостливо напевал Одинцов, макая черствую лепешку в золотистые круто соленые шкварки, — …но толька не нажо-ом»… — Жир шкварок приставал к нёбу, и Иван запивал их кипятком.

— И откуда ты такие песни знаешь? — высунул Игнатьев голову. — Их беспризорники лет сорок назад на вокзалах пели…

— Фольклор, дед!.. Устное народное творчество, значит… Беспризорники те выросли и меня научили… Нравится? — У Ивана было отличное настроение. — Хочешь, спою: «Как, на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою»?.. Или про Ланцова, как он из замка убежал?.. Я много песен знаю…

— Беги, опоздаешь к автобусу, песенник! А то поедем со мной, подсобником! Доски подавать будешь, шифер… Десятку дам, а? Вдвоем до ночи управимся… Ну, пятнадцать! Как?

— Никак! Во мне, может, комсомольский задор просыпаться начал, а ты меня от коллектива тянешь на частные заработки! — Одинцов, смеясь, покачал отрицательно кудрявой мокрой после умывания головой. — Меня десяткой не прельстишь… Мне эта десятка нужна как с крыши упасть!

Как только автобус, набитый участниками воскресника, развернулся на призаводской площадке, из репродуктора, подвешенного у проходной, загремел приветственный марш. Петя Зайцев встречал рабочих.

— Пришел?! Молодец! — обрадованно хлопнул Зайцев Одинцова, будто одного его ждал или от него, Одинцова, зависел успех воскресника. — Агрегат уже в цехе!

— Что там сваривать-то? — деловито спросил Одинцов.

— Каюмов покажет. Он там.

На шумной в рабочие дни территории завода стояла необычная тишина. В этом непривычном безмолвии особенно громко раздавались звуки шагов: гулкие, размеренные — мужские, и звонкие, частые — женские. Только со стороны нового цеха доносились какие-то удары — то частые, то прерывистые.

Одинцов направился в свой цех, захватил там ящичек с горелками, защитные очки, буру, флюс.

Мимо палисадничка с чахлыми карагачами к новому цеху направлялась пестрая многоголосая толпа юношей и девушек. Одинцов догадался: приехали студенты, и неторопливо, так, чтобы пропустить их вперед, зашагал к месту работы.

Он еще издали заметил свой агрегат, установленный на маленькой вагонетке, а на другой — синий кислородный баллон, поискал глазами Каюмова. Вошли в цех студенты, тут же разделились на небольшие группы. Достав из сумок и авосек свертки с едой, принялись завтракать.

Одинцов пробирался в конец цеха между оживленными группами студентов неторопливо, засунув руки в карманы. Взгляд его отмечал и нежный пушок на щеке у смуглянки, и ясные голубые глаза у розовощекой толстушки, и круглые колени, обтянутые синим трикотажем тренировочных брюк у той, что, запрокинув голову, пила молоко из бутылки.

«Сколько девок пригнали, ошалеть можно! — весело думал Иван. — Какая тут к черту работа! Это же немыслимое дело в темных очках быть, когда их столько! Похоже, наработаю я тебе, Зайчик, меньше малого…»

Девушки провожали взглядом высокого широкоплечего парня с красивым лицом, чуть обезображенным шрамом на верхней губе, тугими кольцами кудрей, спадавшими на лоб. Иван ловил взгляды; сердце глухо стучало в ребра.

У незаконченной монтажом технологической линии стояло несколько человек, среди них — начальник цеха и директор. Деловито обсуждался какой-то вопрос.

Каюмов оглянулся, увидел Одинцова и помахал рукой, приглашая подойти.

— Пришли, — сказал Каюмов, протягивая руку для пожатия. — Здравствуйте!

Потом с ним тоже за руку поздоровался директор.

— Зайцев к вам послал, — сказал Одинцов.

— Извините, — обратился Каюмов к присутствующим. — Я на несколько минут должен отлучиться.

— Пойдемте, — пригласил Каюмов Ивана и направился к боковому выходу из цеха на железнодорожные пути, за которыми виднелась шиферная стена цеха простого суперфосфата.

Одинцов прибавил шаг, так, чтобы идти рядом с начальником цеха, решив, что если с ним, бывшим вором, директор здоровается за руку, то сам уж бог велел с руководством цеха держаться просто.

Каюмову было неловко поворачивать голову — мешал шарф, толстым слоем намотанный на шею. Не оборачиваясь, он сказал своим тихим голосом:

— Я еще не успел поблагодарить вас, Одинцов… Мне сказали, что это вы меня прошлый раз… Спасибо!

— Да ну, чего там! — откликнулся Одинцов, хотя и было приятно услышать слова благодарности. — Чего там благодарить-то!

Каюмов привел Ивана в угол цеха, остановился около огромного зубчатого колеса, прислоненного к стене. Колесо было покрыто толстым слоем суперфосфатной муки. Он подобрал с пола ветошку и принялся ею тереть часть колеса. Мука хлопьями сыпалась под ноги.

— Дайте я, — предложил Одинцов.

— Ничего… По-моему, в этом месте… Вот она! Подойдите ближе, видите? — Каюмов смахнул с торца остатки пыли, и Одинцов разглядел на нем неровную линию трещины. — С другой стороны оси тоже такая же.

— Ого, вот это трещина!

— Вам приходилось заваривать чего-нибудь вроде этого? Можно сварить? Мы с Дорофеевым решили посоветоваться с вами…

— Как же угораздило сломать такую махину? — удивился Одинцов. — Может, проще новую купить?

— Купить не проще… Мы их за рубежом покупаем… Золотом платим… Понимаете?

— Понимать-то понимаю, да не совсем. На кой хрен, извините, платить золотом? Сами, что ли, не можем сделать такое?! Сколько в стране заводов! Корабли космические научились мастерить!..

Каюмов рассмеялся:

— Сделать такую шестерню проще простого. Но экономически нецелесообразно. Не выгодно! Шестерен таких для всех заводов страны нужно несколько штук в год. Даже при условии, если они будут ломаться. Это — не серийное производство. Шестерни обойдутся дороже золота.

— Итак, говорите, золотом платим?

— Выгоднее покупать, чем самим лить… Так как вы думаете, можно заварить? — Каюмов кивнул на колесо.

— Попытаться можно… Вот если бы Василий Петрович — этот смог бы. Сверлов!

— Кто такой?

— Сверлов-то? Мастер… Я у него учился, подсобником был у него. Василий Петрович смог бы! На его работу Патон какой-то приезжал глядеть, когда он еще молодым был… Он у нас вольнонаемным был.

— Очень нужна нам шестерня! Попробуйте, может, и вы сможете, ученик Сверлова?..

— Подумать надо, — нерешительно ответил сварщик. — Ведь надо, я понимаю, так заварить, чтобы внутри, — он пощелкал ногтем по трещине, — чтобы там ни трещины не осталось, ни раковины или пустоты не образовалось. Иначе не будет прочности…

— Так и варите, чтобы ни трещинки, ни раковины…

Одинцов пожал плечами:

— А как узнать, будет там раковина или не будет?! В амбулаторию на рентген не поведешь, чтобы посмотреть.

— А почему бы и нет! Можно и рентгеном, и другие средства есть. Проверим!

— Боюсь, не получится. Тогда что?

— Да ничего… Жалко, конечно… До завтра подумайте, Одинцов!.. Пойдемте…

Они вернулись в цех, шумный от веселых голосов, звона металла, урчания автомашины и глухих ударов, будто там кидали что-то.

— Нужно вот эту обрешетку привести в порядок: кое-где приварить, обрезать лишние концы. С запасом нарубили, торчат, как у ишака уши. — Каюмов подобрал с пола обломочек красного кирпича и, как мелком, стал помечать выступающие концы прутьев.

Одинцов шел следом за начальником цеха. И тут и там на оборудовании лежали свертки, сумочки, аккуратно сложенные и небрежно смятые пальто, плащи, косынки, шарфики.

И вдруг Одинцов будто наткнулся на невидимую преграду. Встал как вкопанный, напрягся. Сердце у него оборвалось и рухнуло, ладони покрылись потом. Взгляд его упал на красивую сумку с застежкой «молния». Сумка лежала на полотне транспортера. Через бок ее шел длинный след разреза, аккуратно зашитый толстой, наверное суровой, ниткой. Под сумкой лежал свернутый красный плащ.

Одинцов готов был по первому признаку опасности сорваться и бежать куда глаза глядят. Но никто и ничего не угрожало ему, и он расслабил напружинившиеся мышцы, догнал Каюмова. В конце помещения стоял самосвал. Парни носилками и на тачках подвозили к машине строительный мусор, а девчата бросали его в опрокинутый кузов. Одинцов вглядывался в лица девушек, надеясь и боясь узнать хозяйку сумки.

И, уже работая, он нет-нет да и бросал взгляд туда, где стояла сумка, в расчете, что хозяйка подойдет к ней за чем-нибудь.

В час дня кто-то постучал железкой о железку, а потом из репродуктора по всей территории завода объявили, что перерыв на обед и все участники воскресника могут идти в столовую.

Иван отрезал в это время конец тавровой балки. Металл тек из-под острого пламени резака на землю, под ноги. Земля под растущей лужицей металла горела, песок вокруг сваривался в бурое пупырчатое стекло, похожее на грязный зернистый лед. Возле сварщика собрались любопытные. Огненные брызги и искры летели с шипением в разные стороны из лужи и падали застывшими капельками. Иван поддерживал левой рукой конец балки, чтобы она не упала в лужу металла, и когда тот отвалился, отложил в сторону. Зрители разошлись. Одинцов поднял очки на лоб и оглянулся на то место, где стояла сумка. Теперь там лежала только газета. Он закрутил вентиль на кислородном баллоне, вынул из автогенного аппарата шахту с остатками карбида и направился в столовую, поводя занемевшими плечами. Впереди двигались группы заводских и студентов. Одинцов выбил в кассе чеки, взял алюминиевый поднос, встал в очередь к окнам выдачи первых и вторых блюд, поглядывая с тревогой и надеждой на столики.

Спроси, зачем ему хочется увидеть ту, у которой месяц назад выкрал деньги, — он не смог бы ответить. Желание это ничего общего не имело ни с раскаянием, ни с необходимостью убедиться, что он вне подозрения, а значит, и в безопасности. Говорят, что преступника тянет к месту преступления. Но раньше его никогда не влекло туда, где воровал. Никогда не хотелось ему заглянуть в глаза жертв — ни тогда, когда лез в карман, резал бритвой борт пиджака или дамскую сумку, ни после.

Одинцов прошел в дальний угол зала. Отсюда все столики в поле зрения. Сел спиной к широкому окну и склонился над тарелкой.

— Здесь не занято?

Иван поднял голову:

— Садитесь.

— Лариска! — закричала девушка. — Сюда! Я нашла места! — Она переставила с алюминиевого подноса на стол тарелки, а поднос поставила на подоконник, за спину Одинцова.

Иван с аппетитом хлебал щи, не обращая внимания на девушку. Только заметил, как она ломтик черного хлеба посыпала солью, разгладила соль пальцем и намазала хлеб горчицей…

На углу стола появился новый поднос. Проворные руки расчистили на столе место для тарелок. Он поднял глаза… Поднял глаза и чуть не поперхнулся: перед ним стояла она.

Иван, может, и сейчас не узнал бы ее, если бы на согнутой в локте руке не висели красный плащ и знакомая сумка с нарисованным белым самолетом.

Лариса перекинула плащ через спинку стула и прислонила сумку к ножке стола, прежде чем сесть.

— Приятного аппетита! — улыбнулась она.

— Угу!.. — буркнул в замешательстве Одинцов.

— Ох, и вкусно борщ пахнет, Нелька! — сказала Лариса. — Пододвинь-ка горчицу. От черного хлеба не толстеют, да? А вы сварщик? — обратилась она к Одинцову.

Иван не сразу понял, что вопрос обращен к нему.

— Сварщик, угадала? — повторила Лариса.

Он посмотрел ей в глаза. Глаза зеленые, с коричневыми искорками. Одна бровь приподнялась — не то вопросительно, а может, и насмешливо, — не разберешь… И вообще совершенно не известно, как надо разговаривать с образованными студентками. Умно как-то следует говорить! Но он ничего выдающегося не придумал, как пошутить:

— Летчик…

— Это который лед возит? — прыснула вторая.

— Космонавт, — как можно серьезнее заверил Одинцов.

— «Мама, я летчика люблю! Мама, я за летчика пойду», — шепотом проговорила-пропела Нелька. — Автогенный летчик, факт! По очкам видно! Это вы карбидом в цехе воздух попортили! — она смешно сморщила нос.

Он переводил взгляд с одной девушки на другую, дольше глядел на Ларису и думал: «Узнает или нет?»

Лариса тоже нет-нет да и посматривала на сотрапезника, все пытаясь вспомнить, где и когда видела этого интересного парня с черными непокорными кудрями и доброжелательно-покровительственным взглядом карих глаз.

— А ведь я вас где-то видела, — сказала она. — Вы не заочник? Или в лабораторию к нам приходили? От завода…

«Если узнает — и я узнаю, если нет — то и я не обязан», — решил Иван.

— Обознались! Я недавно на заводе… И в городе недавно.

— По комсомольской путевке, да? — спросила Неля.

Одинцов рассмеялся:

— По зову сердца… Климат мне здесь светит… Ну, нравится, значит… Ешьте, скоро перерыв кончится… А вы — студентки?

— Ага, — ответила Неля.

— На каком курсе?

— Четвертый, — сообщила Лариса.

Они доедали второе.

— Лимонада хотите? Или компота? — Иван поднялся.

Девушки переглянулись:

— Можно.

— Мама, я сварщика люблю! Мама, я за сварщика пойду, — громче, чем в первый раз, пропела Неля и рассмеялась. — Компот лучше!

…Из столовой они вышли втроем. На крыльце Лариса попросила Ивана подержать сумку, пока надевала плащ.

— А ведь я вспомнил, где мы виделись! — неожиданно для себя произнес Иван.

— Где?

— По сумке узнал… Вы тогда на меня подумали, что я сумку порезал…

Лариса остановилась от неожиданности, пристально вглядываясь в Одинцова, и вдруг залилась краской.

— А ведь правда! Неля! Точно он! Помнишь, я еще тебе о нем рассказывала, что не на того подумала?.. Простите, пожалуйста, что так получилось!

— Да ну, чего там, — снисходительно произнес Иван. — Я не обиделся… Нет, сперва обиделся вроде, а потом — ничего.

— Правда, не сердитесь?

— Ну, точно… Говорю же… Так и не нашлись деньги?

— Ищи-свищи! — вздохнула Неля.

…У входа в цех участники воскресника собрались большой толпой. Звонка приступать к работе еще не было. Кто-то начал танцевать. Быстро образовался круг. Все, кто не танцевал, стали хлопать в ладоши. Те, кто танцевал, тоже выбивали ладонями ритм.

Неля предложила Ивану:

— Идите танцевать.

— Не умею я так, как они, — кивнул он на танцующие пары.

— Ну, тогда подержите, — Лариса протянула ему свои сумки и плащ. — Пошли с тобой, Неля, разомнемся немного.

Лариса с Нелей пробрались в круг. Иван закурил, ожидая гудка и наблюдая за своими новыми знакомыми. Они тоже поглядывали в его сторону. Потом девушек «разбили» заводские парни, и Неля уже больше не смотрела в сторону Ивана, а Лариса по-прежнему продолжала ему улыбаться.

Танцевать кончили, когда прогудел гудок. Лариса подошла к Одинцову.

— Спасибо за услугу, — сказала она, забирая сумку и плащ. — А вас как зовут?

Лариса глядела на него сбоку, чуть наклонив рыжую голову. Она была ниже его. Как раз до плеча.

— Иван… Иван Одинцов.

— А меня — Лариса.

— А фамилия?

— Хлебникова… Вот мы и познакомились… Второй раз…

— После работы что будете делать? — неуверенно спросил Иван.

Она зарделась и, чтобы скрыть смущение, рассмеялась:

— После работы — домой!

— У нас во Дворце кино будет… И танцы.

— Так вы, Ваня, не танцуете вроде… И поздно. До города трудно добираться.

— Я провожу. Так как? В кино?..

— Посмотрим…

— А сапожки-то все же купили!.. — кивнул он на новые кожаные сапоги.

— Да… — Она закусила губу, нахмурилась, на лбу собрались морщинки. — Всем курсом собирали, когда узнали… Без меня и купили.

— М-да-а! — сказал Иван. — Чего же, в долг собрали небось.

— Нет… Выручили… — Лариса тряхнула золотистой головой. — Ну, я пошла.

Иван стоял, глядел девушке вслед, пока та не дошла до того места, где лежала на транспортере постеленная ею газета, сняла плащ и, сложив аккуратно, положила рядом с сумкой. Потом неторопливо направился к сварочному аппарату, бормоча:

— Мать честная, курица лесная! Вот дела!.. Это же немыслимое дело получается, гражданин прокурор! Прямо спектакль какой-то!

До конца работы он не раз поднимал очки на лоб, оглядывал длинный шумный цех и, если не видел Ларису, быстро переводил взгляд туда, где лежала сумка, успокаивался: сумка была на месте…

— С ног валюсь, — сказала Лариса, когда он встретил ее у заводской проходной. Неля понятливо ушла вперед и присоединилась к группе девчат. — Какое тут кино!

— Я провожу?

— А вы не устали разве?

— Я же камни не таскал?! Сидел себе, покуривал да поплевывал… Можно?

— Ну что ж, проводите немного.

Солнце садилось за горы, красное, как утром. Ветер дул им в лицо. Волосы у Ларисы полыхали багряно-золотым пламенем. От длинных ресниц падала тень на щеку и маленький нос. Высокие каблучки ее сапожек звонко цокали по асфальту.

Иван шел, сдерживая дыхание, стараясь не шагать привычно широко.

— Лариска! — послышался голос Нели. — Скорее, я место тебе держу!

Иван не садился в автобус до его отправления, курил.

— Привет, Одинцов! — окликнул Ивана шофер.

Иван узнал шофера, который вез его «оттуда».

— Здорово! — поприветствовал он его.

Автобус довез их до ресторана, в котором Одинцов с Дурновым отметили выход на волю. У него и сейчас осталось еще немного из тех денег. Одинцов даже залез во внутренний карман пиджака, пощупал: «Здесь, куда им деться! Вместе с остатком зарплаты лежат… В самый раз выругаться как следует, коли так все оборачивается. Но и выругаться-то нельзя. Вот дела, мать честная, курица лесная!..»

— Пойдемте! — позвала Лариса и дотронулась до его локтя. Автобус сделал круг на перекрестке улиц и умчался: — Теперь две остановки на городском проехать.

— Пройдемся пешком, — предложил он.

— Домой надо…

— Мама заругает, да? Что не вовремя явилась…

Лариса не ответила. Сказала бы, что дома сынишка у нее маленький, да к чему?.. Может, и встретились-то «здравствуй и прощай»…

Но Иван вдруг сам вспомнил, что тогда, в магазине, она упомянула о сыне, что лучше бы ему что-то там купила.

— У вас ребенок, да? В магазине говорили…

— Да…

Одинцову впервые в жизни захотелось быть не только добрым; появилась вдруг потребность хоть в малой мере искупить свою вину перед этой женщиной.

— Зайдемте на минутку в гастроном? — попросил он.

— Зачем?

— Папиросы кончились, — соврал Иван.

Он оставил ее в стороне от очереди в кондитерский отдел.

Под стеклом лежали в бумажных кружевах шоколадные фигурки, мерзли в холодильнике торты, вазы, как диковинные ежи, щетинились уголками пестрых оберток конфет.

— Подсчитайте! — попросил Иван продавщицу.

Он умышленно отделил от заработанных те, «темные» деньги, сунул обратно в карман, заплатил своими, из зарплаты.

— Чего это вы набрали?! — воскликнула Лариса.

— Надо! У меня, может, праздник сегодня.

— Выдумщик! — покачала Лариса головой. — Ох, и выдумщик!

Ларисе все больше нравился этот красивый грубоватый парень. После обеденного перерыва в цехе и потом в автобусе девчата из группы допытывались, кто такой? Она только посмеивалась, мигала Нельке лукаво: «Не выдавай, подружка!» Лариса меньше всего предполагала, что новый знакомый напросится в провожатые, а когда тот все же напросился, согласилась скорее ради того, чтобы подзадорить подруг. Однако когда Иван сел в автобус, поймала себя на том, что обрадовалась. Совсем немного, чуть-чуть, но обрадовалась. И ей было совсем не все равно то, что он на других девушек глядел так, точно их и в автобусе не было, а на нее — украдкой, через плечо.

«Да что я, не человек, что ли?! Три года только и знаю: лаборатория, лекции, пеленки, лаборатория, лекции, пеленки! В кино за лето трех раз не была!.. Имею я право на то, чтобы меня хоть домой проводили!» — думала Лариса, оправдывая себя.

Они пересекли по диагонали пустой плохо освещенный парк и вышли на широкую улицу, по которой мчались троллейбусы. Около гостиницы запахло дымом и жареным мясом, из окон ресторана глухо доносилась музыка. Они свернули в улицу направо — тихую, густо засаженную огромными деревьями.. Вдоль тротуаров тлели костры из сухих листьев.

— Вот мы и пришли, — остановилась Лариса перед небольшой калиткой в глинобитном заборе.

Над забором свисали длинные тонкие ветви вишни. Рядом с забором стояло маленькое деревце. Иван разглядел на его стволе сучок и повесил сверток за бечевку, потер онемевшие пальцы.

— Что ж, до свиданья. — Она стояла спиной к калитке, засунув руки в карманы плаща. — Идти пора…

Лариса произнесла эти слова просительным топом, будто от Ивана зависело, отпустить ее или задержать. Было в ее фигуре, в узеньких прямых плечах, туго обтянутых тонким плащом, в поднятом к нему спокойном и вопросительном лице что-то доверчивое и беззащитное. Иван не удержался, положил широкие ладони ей на плечи, властно притянул к себе, чтобы поцеловать. Она резко наклонила голову, губы его коснулись пушистых волос на затылке.

— Уберите руки… Вот так… — Она подняла голову, легким движением поправила прическу, устало произнесла: — Вы, наверное, предполагаете, что очень осчастливили меня таким проявлением своих чувств?.. Неужто все мужчины на одну колодку?.. Чем красивее, тем самонадеяннее и… глупее?! Зачем вы так? Испортили мне хороший день и вечер.

— Вы мне понравились. Знаете, как понравились?!

— Ну и что? — усмехнулась Лариса. — Может, и вы мне понравились… Но я же не бросилась на вас, как удав на кролика?.. Ну, ладно. Идите, Иван Одинцов.

Ему сильнее, чем прежде, захотелось стиснуть ее в объятиях и поцеловать, целовать в губы, в глаза, пушистые волосы, от запаха которых вмиг закружится голова и сердце зайдется, как от долгого бега. Что она понимает в том, кто кого должен целовать?!

Он круто повернулся и широко зашагал вдоль забора.

— Иван!.. Ваня!.. Вернитесь! Да вернитесь же, вам говорят!..

— Ну, чего? — обиженно отозвался он, но остановился.

— Подойдите же!

Он вернулся.

— Ну, что?

— Покупки забыли, — она улыбалась так, будто ничего не произошло.

— Это вам… пацану вашему.

— Вы обиделись на меня? Как же я могу принять ваш подарок? А может, вы и не хотите его мне отдать, а? — голос ее смеялся.

— Хватит издеваться-то! — пробурчал он. — Вам купил… А поцеловать хотел потому, что нравитесь… А сейчас так еще больше прежнего хочу…

— Что, еще больше нравлюсь? — она расхохоталась.

— Вы не смейтесь так. А то схвачу и все равно поцелую! — предупредил Иван.

— Ладно, Ваня… Дорогу-то домой найдете, не заблудитесь?

— Дорогу?.. Да я и без дороги дом найду!

— А обратно, сюда? Тоже найдете?

— И сюда найду! Если скажете, так я и совсем никуда отсюда не уйду.

— Тогда приходите завтра. Торты и конфеты уничтожать будем. Сможете? Часам к семи?..

— А мать как?.. Не выгонит?

— Я Нельку приглашу. При ней постесняется. Нравится вам Нелька?

— Никто мне, кроме вас, не нравится! — решительно заявил Иван. — А так, вообще, она ничего…

Он сделал шаг вперед, но Лариса погрозила пальцем:

— Ни-ни! Идите!.. Я вас жду, Ваня.

Лариса скрылась за калиткой. Простучали и стихли ее шаги. Потом в глубине двора хлопнула дверь, а Иван все стоял у калитки.

— Мать честная, — шептал он. — Вот так спектакль получается!..

 

Глава двенадцатая

ПЕРВЫЙ СНЕГ

С утра подул ветер. Он тянул настойчиво, все больше набирая силу. С деревьев облетали последние листья. Голые ветки склонились в одну сторону и дрожали от напряжения. Ветер принес первые серые тучи. Скоро они затянули все небо. Даже горы стали невидимыми. И как-то сразу с неба посыпал мелкий жесткий снег. Снег ударялся о крыши, ветки деревьев и землю с глухим шуршанием. Он таял только на тротуарах и мостовых, а в сухих арыках, на опавших листьях и у стен слой его все рос и рос. Было похоже, будто по земле рассыпали мелкий рис или перловую крупу.

— «…его лошадка, снег почуя, плетется рысью, как-нибудь!» Вот тебе и знойная Азия!.. «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь!» — Дурнов торопливо двигался от вагона к вагону, переписывая номера в бланк накладной.

Снег падал на бумагу и отскакивал, не оставляя следов. Ветер рвал из застывших пальцев бумагу, пытался распахнуть широкие полы задубевшего плаща, и они гремели, как фанерные. Дурнов сунул под мышку картонную папочку с бланками, подул на посиневшие пальцы с отросшими ногтями.

— Пришла красавица зима!.. Но, скажите, кто ее звал? Крест-накрест трах-перетрах деда Мороза и всех Снегурочек! Побегу до Цыгана. Чуток обогреюсь…

Он натянул на уши фуражку, спрятал руки до локтей в широкие холодные рукава и поднырнул под вагон.

Огромная венцовая шестерня едва-едва покачивалась, подтянутая над полом лебедкой. Иван Одинцов без труда повернул махину и, придерживая ее, скомандовал:

— Опускай помаленьку! Так… так… Порядочек!

— А здорово придумал! — тихо произнес Дорофеев, обращаясь к Каюмову. — Башковитый! Если удастся — премию дам. Ста рублей не пожалею. Через бриз проведем, как рацпредложение! Лишь бы получилось! Древесный уголь привезли?

— Двадцать мешков достали.

— Одинцов! — позвал директор. Тот оглянулся. — Двадцати мешков не мало будет?

— Кто знает… Вроде хватит…

Директор вопросительно поглядел на начальника цеха. Тот пожал плечами:

— Когда я плов варю в очаге, то знаю, сколько мне дров надо, а такие колеса я не жарил… Каменного угля добавим или дров.

— С пожарной охраной согласовали?

— Да, разумеется.

Шестерню опустили на землю так, чтобы ее лопнувшая часть попала в специально сваренный Одинцовым из стальных листьев ящик с широкими прорезями в бортах. В эти пазы вошли одна из осей и лопнувшая часть зубчатого колеса.

Одинцов волоком втащил в цех два рогожных мешка. Высыпал звонкий легкий уголь в ящик. Все, кто находились в цехе, подошли ближе. Одинцову было приятно такое внимание к нему и к тому, что он делал. Он разровнял уголь по дну и принялся разжигать его горелкой, В воздухе запахло смолистым дымком. Когда все угли занялись, Иван подсыпал еще. Пламя охватило металл. Растопилась и потекла в огонь, вспыхивая на лету, смазка.

— Одинцов, может, вам подручного прикрепить? — Дорофеев прикрыл глаза от яркого, ослепительного пламени.

— Надо! — откликнулся Одинцов. — Чтобы за давлением на редукторе следил и шахту мог перезаряжать быстро…

— Тогда Зайцева пришлю. Что ж, желаем успеха! Пошли, Камал Каюмович, не будем мешать.

— Докрасна пусть прогреется, — объявил Одинцов Зайцеву.

Отблески пламени плясали на стенах, отражались в широких окнах. В просторном помещении стало совсем тепло. Одинцов сидел на ящике перед пламенем.

— Сквозит… — пожаловался он Зайцеву. — Двери бы закрыть, и попроси всех отсюда.

Зайцев выпроводил из помещения любопытных. Запер двери на улицу и в токарно-слесарный цех; подобрал пустой ящик и пристроился на нем рядом с Иваном.

— Долго прогревать-то? — поинтересовался Петр.

— Пока не засветится изнутри…

— Сгоришь в этом пекле… Может, на руки приспособить тебе что-нибудь?

— Ничего… Так работать легче, — Иван подгреб железным прутом уголь под накаливаемую часть шестерни. — Воды в ведро набери, поставь рядом, на всякий случай…

— Зачем накаливаешь перед сваркой? И почему обязательно древесным? У нас и каменный есть, и саксаул, и газ можно было дать…

— Про газ не знаю, не видал. А в древесном угле нет ничего вредного, что может повлиять на металл. Это ведь стальная шестерня-то! А греем для того, чтобы после, как заварим, медленно остудить. Тогда не лопнет шов и не поведет шестерню. Ну да все сам увидишь… Там вон прутья лежат. Для присадки. И банка с флюсом. Неси сюда! Скоро начнем… Я сам шахту заряжу. Потом, как горелку зажгу, ты уголь с моей стороны сразу подальше отгреби к той стенке. Да давай-ка мешки с углем сюда занесем, чтобы потом дверь не отворять. Сквозняк шестерне нужен, как туберкулезнику босиком по снегу ходить или как мне в голове дырка… Банку слева давай поставлю. А ты справа стой, а то, не ровен час, я тебе раскаленным прутом вместо флюса в ногу ткну.

— Ну, перекурим последний раз. — Иван завязал на затылке лямки очков и поднял их выше лба, вынул папиросу, прикурил от железного прута, нагретого в углях. — Ты не куришь?

— Нет.

— И не пьешь? Хотя нельзя тебе пить-то. Должность такая.

— Немножко по праздникам. Портвейна…

— Портвейна? Про портвейн говорят, что пить его — денег трата, а потом во рту… Уж лучше водяру!

— Может быть…

— Если хорошо заварим — с меня полбанки. — Одинцов глубоко затянулся несколько раз. Погасил папиросу, швырнул ее в сторону. — А теперь благословляй, аллах!

Он зажег горелку, увеличил подачу кислорода и ацетилена, отрегулировал пламя: ярко-синий стержень стал длинным и острым. Одинцов приблизил горелку почти в упор к трещине и держал до тех пор, пока металл не начал плавиться. Затем едва приметным движением кисти придал языку огня круговое движение, взял в левую руку прут присадки, макнул в банку с флюсом и под прямым углом подвел под пламя. Прут начал таять у него в руке.

Сварщик все глубже и глубже проникал острым языком пламени в толщу металла.

— Главное, чтобы не расплавить насквозь, — произнес Иван. — Если металл утечет — пропало все. — Он перенес пламя на трещину между зубцами и плавил, не давая вязкой, как тесто, стали утечь, потом вернул огонь на прежнее место.

— Жарко, черт! Горелка руки жжет… Ты женатый, Зайцев?

— Нет, а что? Может, полью тебе на руки?

— Ничего… Не надо лить. Волдыри вскочат от пара.

Раздался стук в дверь.

— Посмотри, кто там.

Зайцев подошел к двери.

— Это Дурнов. Впустить?

— Нет! Нельзя дверь открывать.

— Он говорит, дело есть…

— Пошли его… с делами.

Через минуту раздался настойчивый стук в окно и просительный голос Дурнова:

— Цыганок! Дело есть! Точно говорю!

Иван выругался негромко.

— Объясни ему. Нельзя сейчас… Через час пускай приходит.

Стержень плавился, как восковой, но Одинцов продолжал концом его перемешивать вязкий, как сливочное масло, металл. Иногда он перехватывал раскаленную рукоятку из правой руки в левую, но не надолго.

— Может, отдохнешь? — предложил Зайцев.

— Открой еще банку флюса!.. Сейчас самое труднее начнется.

Для того, чтобы перенести пламя на внутреннюю сторону шестерни, Одинцову пришлось встать и склониться над раскаленным ящиком, вытянув руки.

— Поддерживай шланги, чтобы не касались ящика! — приказал Иван помощнику.

Жара была нестерпимой. Запахло горящей резиной и через несколько секунд — жжеными волосами.

Надо было выдержать еще несколько секунд. Зеленые стекла и оправа жгли переносицу и глазницы, Одинцов щурился, чтобы уберечь глаза.

— Горю, мать… — Он вдыхал широко открытым ртом раскаленный воздух, в котором, наверное, и кислорода-то не осталось, сгорел без остатка над пламенем. — Жарища, мать! Зубы сейчас плавиться начнут!

— Воды дать?!

— Иди ты… Покачай шахту! Газ кончается!

— Как покачать? — не понял Зайцев.

— Руками, черт! Ослабь гайку и покачай! Там еще есть карбид! Сетку забило, вода не поступает в шахту. Шланги под мышку мне сунь. Да быстро ты!

Через минуту они сидели друг против друга на ящиках в двух метрах от шестерни. Петр поливал из ведра горелку и шланг. Иван мял между пальцами кудрявый локон. Волосы рассыпались в пыль, как пересохшая на солнцепеке трава.

— Сгорел чуб-то! — произнес Иван сокрушенно. — Вся красота сгорела! — Он понюхал пальцы, которыми мял чуб, и сплюнул. — И на руках волосы сгорели. Прямо под корень! Вот огня мы с тобой развели, Зайцев!

Опять раздался стук в окно. Иван поднялся и, приложив горячие ладони к раскаленному лицу, пошел к окну. Дурнов стоял, прижавшись лицом к стеклу.

— Впусти, Ванюша! Иззябся начисто.

— Не могу!.. Выпей водки иди. Мне еще полчаса, не меньше, жариться.

— Гудок сейчас будет, Цыганок!

— Черт с ним.

— Цыганок!..

— Не ханыжь! Сказал нет — и баста!

Иван вернулся, сел, закурил. Затянувшись глубоко, произнес с явным удовольствием:

— Ну и жарища! Думал, вспыхну, как порох! Через нос дышать нельзя — в носу волосы тлеют, ртом — опять трудно. Зубы от жары ломило! — Иван ждал похвалы и сочувствия, и Зайцев, не боясь покривить душой, признал:

— Я бы не выдержал! Точно, не стерпел бы и пяти секунд.

— Докурю, перезарядим шахту и вторую сторону начнем… А чего не женишься-то?

— Успею. Какие мои годы?!

— Да-а! А я вот на свидание опаздываю, — сообщил Иван. — В гости ждет… Домой пригласила!.. А я здесь горю…

— Ожоги, наверное, будут, Одинцов?

— Будут, — согласился тот. — И на руках, и на морде. Огнем все горит.

— Сразу в медсанчасть пойдем. Помогут, помажут чем-нибудь.

— Я ж сказал — на свидание опаздываю! Высыпай мешок, догорают угли.

Работать у полыхающего жаркого костра во второй раз было еще труднее. Обожженные руки отказывались держать раскаленную горелку, глаза слезились, кожа на щеках и лбу натянулась — вот-вот лопнет — и пылала неимоверным жаром. Одинцов дышал то ртом, то носом и на этот раз не произнес ни слова. Боялся вдохнуть в легкие лишний раз раскаленного воздуха.

Зайцев вдруг придумал, как хоть немного уберечь Одинцова. Он опустил в бак широкий стальной лист и прикрыл им большую часть углей.

— Молодец! — похвалил Одинцов. — Башка работает!

— Лучше так?

— Еще бы!

Потом Иван отдыхал, а Зайцев засыпал тем временем стальной ящик до краев углем. Иван помог покрыть угли листами железа.

— Пока все угли не сгорят и не остынут — не открывать! — предупредил он. — Попадет холодный воздух — все к черту может полететь. Понял?! Ночевать здесь останусь.

— А зачем? Закрыли огонь ведь… Большого пламени не будет…

— Нет, останусь. Мало ли что…

— А на свидание? Не пойдешь?

— Поздно уже. Да куда я с такой паленой мордой гожусь! — вздохнул Одинцов. Но в этом самокритичном высказывании слышалось сейчас больше гордости, чем сожаления.

— Пойдем сходим все-таки в здравпункт. Да и поесть не мешает.

Они торопливо выскользнули за дверь, ведущую в токарный цех, а из него уже выбрались во двор. Ветер стих. Было вроде даже тепло. Крупные хлопья снега отвесно и тяжело падали с черного неба. Снежинки иногда попадали на обожженное лицо и вызывали жгучую боль. Уже у проходной они встретили шофера автобуса.

— Как, удачно заварил? — спросил Грисс. — Только и разговору было в автобусе после работы, что о твоей шестерне.

— Еще не знаю. Завтра посмотрим. А что Ольгу не видно?.. Ты вроде около нее ходил.

— Около нее, говоришь? Уехала Ольга.

— Сбежала? — воскликнул Иван. — Неужто?..

— Не сбежала. На учебу уехала…

— Ждешь?

Василий промолчал. Вышли на призаводскую площадь.

— Ты куда сейчас поедешь? — вдруг оживился Одинцов. — В город не едешь?

— Нет. В гараж.

Одинцов остановился, взял Василия за угол мехового воротника.

— Послушай, парень! Свози меня в город! Вот так надо! — Он провел обожженной ладонью по горлу. — Просто позарез как надо! Будь человеком!

— Что за дело?

— Встретиться мне надо. Из-за этого колеса опоздал. Ну, выручишь?!

— Вчерашняя, что ли?.. Которую провожать ездил?

— Заметил, да?

— Пошли. Садись в машину. Я позвоню в диспетчерскую, чтобы путевку выписали.

— А если не выпишут? Может, так махнем? Проскочим!

— Выпишут. Садись!

Иван обратился к Зайцеву:

— Слушай, я уж потом в здравпункт… А перекушу в городе. Сам понимаешь… Молодчина ты, Зайцев! Здорово мне помог… Завтра пораньше приходи.

Уже в машине Иван признался Гриссу:

— Ты только не сердись, я не знаю, как на машине туда проехать. Через парк шли, потом мимо гостиницы и в улицу.

— У парка гостиница?.. Знаю, как ехать.

…Вот и длинный глинобитный забор, деревце с калиткой рядом. Иван легко перепрыгнул через арык, постучал раз, другой. Никто не откликнулся.

Он постучал настойчивее, прислушался, толкнул калитку. Она отворилась. Иван шагнул в незнакомый двор, огляделся. И в ту же минуту в глубине двора в светлом квадрате мелькнула тень, послышались шаги.

— Это вы, Ваня? — услышал он.

— А кого еще ждете?

— Я и вас устала ждать. — Она подошла, кутаясь в легкое пальтишко, накинутое на плечи. — Пойдемте.

— Я на минутку, — сказал он, не двинувшись с места. — Я прямо с работы. Потому и опоздал.

Ему хотелось рассказать, чем он был занят. Что он делал для завода важное дело, а может, даже и в государственном масштабе. Как ни говори, а валюту сберег. Но она не спросила его, а он промолчал.

— Да пойдемте же, право! Озябну я!

— Не один я. На машине… Шофер ждет.

— Зовите шофера! И так все перегрелось, перепарилось, переварилось и остыло. Как зовут шофера-то?

— Василием… Мать не будет ругаться?

— Стойте здесь. — Она просунула руки в рукава пальто и ушла за калитку. Через минуту вернулась с Василием. — И нечего упрямиться! Не на бал идете, — говорила она.

Лариса повела гостей через прихожую, служившую одновременно кухней, в следующую комнату. В кухне пахло чем-то вкусным. В столовой стоял овальный стол, заставленный тарелками с холодцом, винегретом, тонко нарезанной колбасой и сыром. Иван сробел, подтолкнул Василия вперед, огляделся. В комнате стоял еще сервант. В нем за стеклом укрылись статуэтки и горка фарфоровой посуды, стройный ряд больших и маленьких рюмок; у стены размещался диван, на который почти от потолка спускался ковер, прикрывавший стену. Рядом с окном боком был поставлен маленький письменный стол, на нем стопка книг. Книги лежали и на открытых стеллажах, занявших одну из стен. Между книгами и на верху стеллажа стояли горшочки с цветами; такие же горшочки с длинными вьющимися растениями висели на тонких шнурах у стен; цветы росли и в кадке, стоящей на полу перед письменным столом.

Одинцов и Грисс стояли у двери. Первый, похоже, немного оробел, мял кепку в широких ладонях. Василий держался свободнее. Он снял теплую куртку, спросил, куда ее повесить. Следом за ним сбросил ватник Иван. Лариса унесла одежду в прихожую. Потом она вернулась и позвала негромко, глядя на чуть приоткрытую дверь в другую комнату, из которой едва проникал слабый свет:

— Мама!.. Принимай гостей!.. Да проходите же к столу! — пригласила она мужчин. — И так все остыло!

За столом Лариса села напротив Ивана. Она посмотрела на него мельком, потом пристальнее.

— Что с вашим лицом? — спросила она удивленно.

Он провел ладонью по обожженному лбу, носу и щекам. Только глазницы и переносица, защищенные очками, не зудели и не чесались.

— Ничего особенного. Говорил же, что пришлось попотеть!.. Ну и работенка досталась!..

— Вы же сожгли лицо! — воскликнула Лариса и вскочила со стула.

Лариса обошла стол, склонилась к лицу Ивана, осторожно, самыми кончиками розовых пальцев провела по лбу и щекам:

— У вас же самый настоящий ожог!

Ивану было приятно, что Лариса, наконец, заметила неестественную красноту его лица, что она вот так запросто провела теплыми пахнущими мылом или духами пальцами по небритой щеке. Она была рядом. Сквозь тонкий шелк белой блузки со стоячим воротником он увидел розовые плечи и полоски бретелек, чуть врезавшиеся в тело. Глубоко вздохнул.

— Ничего, заживет, чепуха все это! Мама-то чего не идет?

— Алешку спать укладывает… Вам же компресс на лицо какой-то надо или помазать чем… Мама знает!.. Как же это угораздило так сжечь?

— Над огнем пришлось работать. Вот и угораздило.

— Он ответственную деталь заваривал, — объяснил Василий. — Можно сказать, завод выручил здорово этой работой. Почти в огне работал.

— Герой труда, значит. — улыбнулась Лариса.

— Какой там герой, — смутившись, нерешительно запротестовал Иван. — Чуб вот спалил. Жалко. Когда теперь отрастет?

— Приступайте к трапезе, товарищи! — предложила Лариса. — Мужчины, разливайте вино.

Руки ее, белые, сильные, запорхали над тарелками. Она положила на тарелку Ивану всякую закуску. Василий всего понемножку положил на тарелку Ларисе, потом себе. А Иван осторожно, чтобы не накапать на скатерть, налил в рюмки вино.

Из спальни вышла мать Ларисы — высокая, выше дочери, полная женщина с крупными чертами лица. Темно-русая коса закручена на затылке. Глаза, такие же зеленые, как у дочери, приветливо смотрели на гостей.

— Ну, здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Варварой Федоровной. Кто же из вас Иван?

— Я вроде, — сказал Одинцов и встал. — А это дружок мой, Василий. С одного завода…

— Ну, здравствуйте, — повторила Варвара Федоровна и присела к столу. — Чем ты, Ларка, угощаешь, посмотрим.

С приходом добродушной матери Ларисы Одинцов почувствовал себя как-то вроде даже увереннее. Он за многие годы оказался впервые в «порядочном доме», среди людей, в обществе которых ему не доводилось бывать.

— Мама, чем лечат ожоги? — спросила Лариса, когда выпили по первой рюмке.

— Ожоги? А что случилось? Обожглась?

— Нет… Ване вот лицо обожгло, похоже. Посмотри на него.

— Да ладно, чего там, — Иван махнул рукой.

— Чем же его? Принеси свой крем, Лариса.

Лариса ушла в спальню и вернулась с пластмассовой баночкой.

— Идите же сюда, — позвала она Ивана к письменному столу. — Ну-ка, мажьтесь, живо!

Иван послушно поднялся.

Потом он выпил с женщинами еще.

Василий отказался:

— За рулем я.

Лариса принесла на большом блюде фаршированные мясом помидоры и баклажаны.

Они еще посидели немного. Иван больше молчал.

— Ехать пора, — с сожалением сказал он. — В цех мне нужно. Как бы чего не случилось.

— Поешьте как следует, — засуетилась Варвара Федоровна и стала подкладывать гостям фаршированных овощей.

Однако через десять минут Иван неохотно, но все же поднялся из-за стола.

— Пора, Василий, а?

— Смотри. Я свободен. Это у тебя дело.

— Надо ехать, — самоотверженно и решительно произнес Иван.

— А торт? Чай сейчас пить будем! — Лариса принялась быстро собирать посуду.

— Чай будем пить в следующий раз, если, конечно, пригласите… А сегодня извините… Спасибо вам за хлеб, как говорят, за соль. Будьте здоровы, — уже обратился Иван к одной Варваре Федоровне, слегка поклонившись ей.

— До свидания, — сказал Грисс.

Во двор они вышли втроем. Василий попрощался с Ларисой на крыльце и быстрыми шагами направился к машине.

— До свидания, Ваня. А снег все идет… — Лариса подставила ладонь под крупные и легкие, как птичий пух, снежинки. Снежинки быстро таяли на теплой ладони.

Ивану очень хотелось привлечь к себе молодую женщину, но он побоялся обидеть или рассердить ее.

— Мы когда еще увидимся?

— Не знаю… Я сегодня лекции пропустила, — ответила Лариса, и Иван понял, что на лекции она не пошла потому, что ждала его, Ивана. — У меня только по субботам вечера свободные…

— Долго до субботы…

Она рассмеялась:

— Ничего не попишешь…

— А если я тебя у института встречать буду? После учебы, а? — Он впервые нерешительно сказал ей «ты», и ждал, поступит ли она так же.

— В поселок не уедете потом. Лекции поздно кончаются.

— Да я пешком дойду! — воскликнул Иван обрадованно. — Так можно, да?

— Разденут по дороге ночью. Говорят, после того как из тюрьмы воров выпустили, кражи начались в городе.

— Кого разденут? Меня? — искренне удивился Иван. — Да меня ни один бандюга не тронет!

— Это почему же? — удивилась Лариса.

— Слово такое знаю, — отшутился Иван.

— Тогда приходите, — разрешила Лариса. — Институт найдете? На бульваре он.

— Да я вас везде разыщу! Из-под семи замков найду! — Иван решительно взял ее голову в широкие ладони так, чтобы не смогла, как вчера, увернуться, и поцеловал в холодные губы. — Ты мне вот как нравишься! — сказал он, глубоко передохнув и все еще не отпуская ее и чувствуя ладонями пушистые волосы и ласковую прохладу щек. — Просто сам не знаю как! Веришь?!

Лариса не пыталась сбросить его крепких ладоней. Она спокойно глядела в лицо Ивана, в широко открытых глазах отражался свет уличного фонаря.

— Идите, Ваня, — произнесла Лариса наконец, и он разжал ладони. — Идите…

— Так до завтра?

— Хорошо, — кивнула она головой.

Лариса еще стояла на крыльце, когда Иван оглянулся уже у самой калитки. Он помахал ей рукой…

— Ну как? — спросил Иван у Василия, усаживаясь на боковое сиденье.

— Чего «как»? — переспросил тот.

— Как тебе Лариса? Хороша, а?!

— Хороша, — согласился Василий. — Около такой самому, парень, надо быть отличным…

— Думаешь, не смогу! Я, брат, все смогу, если захочу!

— Вот и захоти, — Василий включил «дворник». Резиновые щетки сперва медленно, потом все быстрее заскользили по смотровому стеклу, сгребая снег.

— Я все смогу! — повторил упрямо Иван, когда машина неслась сквозь мельтешившие в свете фар снежинки. — Или не веришь?

— Давай, парень! — откликнулся Василий. — Люблю, когда снег. А ты?

— Я в снегах родился, можно сказать…

— А матери пишешь?

— Ты откуда про мать знаешь? — насторожился Одинцов.

— Тогда, в тюрьме, начальник о вас рассказывал…

— Деньги ей послал, немного. Не было больше.

— Это хорошо.

— Я ей и раньше посылал. Только отказывалась она принимать. Ворованные-то! А сейчас написал, что заработанные. Поверит?

— Не знаю…

— Старая она у меня… На пенсии. А все, наверное, ходит в школу.

— Учительствует? Детишек учит?

— Учит…

— А за тобой чего ж недоглядела?

— Ты мать не вини… Я сам за собой недоглядел.

— А отца нет?

— Умер… С фронта, можно сказать, целым вернулся. Осколок в легких привез только, мать говорила. Жил бы, может, да на рыбалке воспаление легких схватил. На память нам с матерью два ордена Отечественной войны оставил да шесть штук медалей…

— Это он тебе их оставил… — Василий кивнул на кудри Ивана. — Похож на отца-то?

Иван провел ладонью по опаленному чубу.

— Мне вроде бы… Я в него, кудрявый…

Василий вел машину медленно, осторожно. За городом снег валил еще сильнее.

— Как же ты… воровать-то пошел? — поинтересовался Василий.

— Очень просто! Я воровать не с малолетства стал. Уже парнем, когда на девчонок стал заглядываться… Небогато мы с матерью жили. Одевался плохо. А хотелось красивым да нарядным быть… Если бы сразу попался, может, и перестал бы. А мне фартило. Да что об этом говорить!..

Автобус остановился у проходной. Когда Иван выходил, Василий протянул ему руку.

— Ну, успеха… А в общем-то ты парень не плохой. Будь здоров!

— Спасибо… Я и сам себе нравлюсь вроде. — Иван спрыгнул в снег и широко зашагал к проходной.

Он осторожно приоткрыл дверь в жарко протопленный цех. От листов железа, которыми была укрыта шестерня, полыхало жаром. Иногда на листах вспыхивали и гасли красные искры.

«Часов десять, наверное», — подумал Иван, раскидывая свой ватник на составленных ящиках.

Устроившись поудобнее, он лежал с открытыми глазами и усмехался иногда своим мыслям. Иван мечтал о завтрашнем дне, о предстоящей встрече с Ларисой, вспоминал дорожный разговор с Василием. «Ничего, жить вроде можно!» — размышлял он.

 

Глава тринадцатая

ОТТЕПЕЛЬ СРЕДИ ЗИМЫ

Последнее время Василий беспокоился об Ольге все сильнее. Он послал ей уже два письма, а от нее не получил ни строчки. Правда, они не договаривались писать друг другу, но все же… Василий адресовал оба письма на завод. А это почти одно и то же, что на деревню дедушке: письма могли лежать и у вахтера в проходной, И в приемной у директора, и на тумбочке в вестибюле общежития (если есть такой вестибюль и такая тумбочка).

Не хотелось думать, что с Ольгой могло что-то случиться. Неужто не доехала до завода? Проще всего было наведаться к девчатам, спросить, не получали ли они вестей от Лиховой. Но боязнь судов-пересудов удерживала Василия.

Грисс не только тревожился. С каждым днем псе сильнее было желание видеть Ольгу — диковатую, то настороженную, то по-детски доверчивую, открытую — такую, от которой не знаешь, что можно ожидать в следующую минуту.

Все вечера Василий отсиживался дома, рисовал. Портрет Ольги не получался.

Сегодня он вернулся с работы как всегда, поджарил себе яичницу с колбасой.

— Пойдем, Найда, гулять, — решил Василий после ужина. — Пойдем навестим старика. — Он оделся, накинул собаке на шею широкий кожаный ошейник с уже пристегнутым стальным поводком. Найда успела лизнуть ему руки, и Василий вытер их о ее густую гриву. — Ну-ну, без глупостей, дурочка!..

Они вышли на улицу. Из водосточных труб капало, но уже начинало подмораживать. Свет из освещенных окон падал на тротуар, сквозь голые ветви деревьев были видны яркие звезды. Ущербная луна должна была взойти много позднее.

На остановке стоял пустой городской автобус, шофер в ожидании пассажиров читал книгу.

В дежурном магазине Грисс купил пару лимонов.

Андрей Михайлович обрадовался гостю, засуетился.

— Сейчас чайку попьем, на газ поставлю, через три минуты вскипит.

— А я лимоны прихватил по дороге, — Василий вытащил из кармана и положил их на стол.

Найда увязалась за стариком. Тот почесал ей за ушами, она зажмурилась, заурчала от удовольствия. Василий порылся в пластинках, поставил ту, что слушали прошлый раз, присел у проигрывателя.

— Скучно, Андрей Михайлович, — сказал он, вздохнув, когда игла заскользила по последней пустой бороздке. — Время тянется…

Андрей Михайлович умел поддержать беседу одним кивком головы.

— Два письма послал… Молчит.

— Позвонить надо.

— Куда звонить? В цех — не дозвонишься. Хоть бы узнать, что все в порядке.

— Это просто сделать. Позвонить директору или в отдел кадров… Зайди к Сергею Петровичу, попроси навести справку.

— Сергей Петрович уехал. Дня через два вернется, если не задержится.

— А кто вместо него?

— Каюмов… Неудобно просить. Вроде по личному делу.

— Гляди… Могу и я. Мне удобно…

— Спасибо. Хоть знать, что здорова… — Василий даже Андрею Михайловичу не хотел признаться в боязни, что ее нет на заводе.

— Завтра зайду к Каюмову, — пообещал Андрей Михайлович. — Ты вечером загляни…

— Знаете, где я был на той неделе? — спросил Василий, когда они сели за стол и старик стал разливать по пиалам чай. — С Одинцовым в гости ездил. Ну, с одним из этих троих, который помоложе. Познакомился на воскреснике со студенткой. К ней возил его. Как раз в тот день, когда Одинцов шестерню сваривал… Он же красивый, чертяка! А Лариса, Ларисой ее зовут, молодая мамаша. Сынишка у нее. Ждала. Угощений наготовила.

— Она, видимо, не знает о его прошлом? — заметил Андрей Михайлович. — А то, может, и на порог не пустила бы…

— Вы же Лихову приняли, Андрей Михайлович!

— Что я!.. Я — другая статья! Она с тобой пришла… Да и не потому даже. Ведь ты, Василий Александрович, думал о том, как сложатся ваши отношения с Ольгой. И Ольга имеет возможность подумать. Она знает о том, что тебе все о ней известно… А эта студентка… Обманывает он ее. Парень, что и говорить, он видный, может заморочить голову женщине, а потом?..

— Я тоже об этом подумал. А что делать? Ее предупредить? Допустим, она перестанет с ним встречаться. Он спросит, почему? Если она ему правду скажет, каково ему будет? Не получится так, что я ему сам не поверил и ей подсказал?.. А ему эта вера больше всего сейчас нужна.

— А если ты ему посоветуешь обо всем рассказать Ларисе? Объяснить, что так будет честнее. Пусть сам. Если хватит мужества — для него лучше будет. Еще одну цепь, связывающую с прошлым, порвет…

— Это верно. Поговорю. Повод удачный подвернется — поговорю.

— Да, дело щекотливое, Василий Александрович! Как бы дров не наломать…

— Ладно, подумаем. — Василий взглянул на часы. — Давайте концерт послушаем. Из Московского театра эстрады сейчас передавать будут.

— С удовольствием, — согласился Андрей Михайлович.

Василий поднялся, подошел к приемнику, стал ловить Москву…

По просьбе Каюмова Одинцов работал в выходной. Нужно было скорее довести венцовую шестерню «до ума», как сказал начальник цеха. Работы часа на три, но зато уже в понедельник можно было опробовать прочность сварки и, если выдержит нагрузку, оставить ее под вторым, резервным, смесителем.

Одинцов пришел в цех рано. Столовая не работала, и он принес с собой завтрак и сифон с крем-содой.

— Изжога у меня. Врач велел пить содовую воду, — объяснил он в проходной.

Сперва драчовым напильником, а потом личным он снял наплывы лишнего металла. Труднее всего было точить между зубцами. По краям сварки металл отливал сине-фиолетовыми разводами. В тумбочке у бригадира Одинцов достал фарфоровую кружку и между делом пил шипучую воду из ребристого тяжелого сосуда.

Сифон ему накануне занес в общежитие Дурнов.

— Некогда мне, — попытался не очень решительно отказаться Иван. — Работы по горло.

— В передовики лезешь? — насмешливо произнес Дурнов. — Своих забывать стал? А уговор?! Ты же обещал, Цыганок!.. Не бойся! Сказал, что возьму в долю, — значит, точно! Мое слово дороже золотого… Так сделаешь? Слово дал…

— Сделаю, отвяжись только.

— А что в ударники коммунистического труда пробираешься — верно делаешь, — ударил ладонью по плечу Одинцова, подмигнул: — В нашем деле быть на хорошем счету — как паспорт запасной. Старайся, вкалывай!

Они разговаривали в конце коридора, у окна, выходившего во двор, чтоб их никто не мог услышать.

— Так что, договорились, железно? Только живее оборудуй…

Иван допил сельтерскую, внимательно осмотрел пробку сифона. Решил, что начинить посудину кислородом — дело плевое, стоит подогнать пробку под размер вентиля кислородного баллона в том месте, на которое накручивается манометр, и изо всех сил давить пробкой против струи кислорода. Иван подошел к запасному баллону с кислородом, примерил горловину сифона: «Так оно и получится». Он еще посидел, покурил, провел ладонью по лбу, по щекам. Кожа перестала шелушиться, Иван уже два раза побрился с тех пор, как утихла боль от ожогов.

Иван направился в душевую суперфосфатного цеха. Искупался, намазал крем на мокрое лицо — чтобы лучше впитывался, как сказала Лариса. Он рассчитал, что успеет еще забежать в столовку в центре города и съесть порцию лагмана — острой узбекской лапши. В обеде из двух блюд он себе последние дни отказывал, рассчитав, что если до зарплаты сходить с Ларисой в кино даже два раза и покупать ей плитку шоколада, то оставшихся от получки денег как раз хватит до дня зарплаты.

Не раз у него возникало подсказанное нуждой желание втереться в толпу у касс кинотеатра, выпотрошить карман или сумочку. Он обходил, не задерживаясь, соблазнительные очереди, понимая, что если попадется, то навсегда потеряет все то, что приобрел после выхода из тюрьмы. Главное — возможность каждый вечер спешить к аллеям бульвара, за которыми ярко светятся высокие окна аудиторий, и прислушиваться, когда зазвенит последний звонок, перейти дорогу и ждать под своим платаном появления Ларисы. Потерять все это за несколько грошей было бы величайшей глупостью. Не такой он, Цыган, дурак идти на аферу! Есть вроде в жизни другой интерес!..

Золотисто-голубой автобус по воскресеньям не курсировал между заводом и поселком, а городской доезжал лишь до поселка. Иван пошел пешком. Было не по-зимнему тепло. Он скинул стеганку, перекинул ее через плечо, расстегнул ворот фланелевой в крупную клетку рубашки. Шел, засунув свободную руку в карман брюк: каблуки ставших в этом году немодных тупоносых ботинок гулко гремели по битумному покрытию тротуара. Около почты он подумал о том, что уже двенадцатый день, как послал матери денежный перевод и коротенькое письмецо, в котором сообщал, что выпущен досрочно по амнистии и работает на заводе сварщиком.

С робкой надеждой, что мать поверила и получила перевод, он зашел на почту, протянул в окошечко паспорт. Девушка вынула пачку писем и открыток из длинного узкого ящика «до востребования», перебрала их между ловкими пальцами. Эти же ловкие пальцы вложили в паспорт бланк денежного перевода и конверт.

«Опять не поверила!.. Вернула, старая, деньги. Ведь поклялся, что заработанные», — огорченно вздохнул Одинцов.

Он разорвал конверт, извлек маленький листок бумаги, исписанный крупными ровными буквами. Так пишут учителя, проработавшие много лет в начальных классах. Иван узнал бы почерк матери среди тысячи других уже потому, что больше десяти лет получал письма только от нее одной. В каждом письме были расплывшиеся буквы. Он знал, что это следы слез.

Следы слез были и на этом письме. Она писала:

«…Если в тебе сохранилось хоть что-нибудь человечное, доброе, ты больше не станешь воровать. Я уже не прошу тебя сделать это в память об отце и из жалости ко мне. Сделай это ради себя. Мне, наверное, недолго осталось жить, но как я могу умереть, зная, что после себя оставила на земле человека, который несет людям беду, зло и горе? Ты столько раз клялся, что больше не будешь, и вновь принимался за старое. Если бы был жив отец! Может, ему удалось бы удержать, уберечь тебя. Я не смогла и не прощу себе этого. И тебе тоже не могу простить потому, что ты не маленький, ты должен отвечать за все, что делаешь… Я бы, наверное, богу согласилась молиться, чтобы ты стал человеком. Если бы знать, что молитвы помогут! Если ты и впрямь работаешь, то зарабатываешь, очевидно, не так много, чтобы делиться со мной. Деньги тебе нужнее, чем мне. Мне хватает.

Твоя мама».

Если бы ты, Ваня, решился приехать ко мне, я бы послала на дорогу… Боюсь, что я так и не увижу тебя больше.

Целую, Ваня, единственный мой, горе и боль моя.

Иван читал письмо и нервно кусал нижнюю губу. «Что же получается?.. Выходит, так никогда и не поверит? Я же правду написал! Как же ее, старую, убедить, что деньги чистые? Справку у кассира мне для нее просить, что ли?..»

Иван приехал в город раньше, чем договаривался, и в ожидании, когда Лариса выйдет, задумчиво ходил от угла до калитки. У забора на солнечном припеке успела пробиться нежно-зеленая острая травка. Вершины высоких гледичий были увешаны длинными, как ножи, стручками. Стручки отсвечивали багрянцем в лучах невидимого за домами заката. Мальчишки камнями сбивали стручки, надкусывали жесткую кожицу, под которой пряталась сладкая мякоть и гремели жесткие косточки.

Он подобрал около арыка стручок и надкусил, как это делали пацаны. Подумал, что хорошо бы оказаться таким же мальцом, как один из этих. Иван бросил стручок в арык.

Затем услышал, как тихо хлопнула калитка, и по шагам догадался, что вышла она.

На Ларисе было старенькое пальто из серой мохнатой ткани, вытертой у карманов и на локтях, и коричневые туфли на резиновой подошве, а на голове — пестрая косынка, концы которой она завязала под подбородком. Он знал, что у Ларисы есть и цигейковая серая шубка, и модные сапожки, но на свидание к нему она их не надевала. Иван подозревал, что она нарочно одевается попроще только потому, что сам он ходил в черной стеганке, старом костюме и немодных ботинках, и был ей благодарен за то, что щадила его самолюбие.

Лариса догнала Ивана и просунула руку ему под локоть.

— Здравствуйте. Давно ждете, да?

— Нет. Куда пойдем? В кино!

— Пошли. Только билетов не достанем…

— Достанем, — сказал он уверенно. — Ленька не спит?

— Играет.

— Возьмите его погулять… Спать захочет — отведем…

Лариса как-то сразу насторожилась.

— Пусть дома сидит. Простудится, — сказала одно, а по резкому тону Иван понял, что не простуды она боялась. Тогда чего же? Скорее всего не хотела, чтобы чужой, не отец, нес мальчонку. Даже руку убрала из-под локтя и упрямо опустила голову.

— Где отец… ну, муж ваш?

— У меня нет мужа. И никакого отца у Алеши нет!

— Так не бывает, чтобы без отца. — И пожалел, что сказал.

Лариса остановилась, глядя в глаза, сказала:

— Алеша и все, что с ним связано, — не тема для бесед! Поняли?!

— Понял. — Он шел рядом, боялся взять ее под руку, молчал.

Лариса рассмеялась и вновь просунула ладошку под его локоть.

— Не сердитесь, Ваня. Есть вещи, которые касаются только меня одной. Ведь я вас не спрашиваю, есть ли у вас дети, жена? Захотите, сами расскажете. Я тоже расскажу сама, если сочту нужным. Вернее, обязана буду все рассказать однажды, и только одному-единственному.

— У меня, кроме матери-старушки, никого нет, — произнес Иван. — Отец умер, когда я пацаном был.

— Вы давно в нашем городе, Ваня?

— Месяц скоро…

— А откуда вы? Мама ведь не с вами…

— Работал в Сибири, на Дальнем Востоке. Лес валил, плоты гонял. На стройках был. А мать у меня далеко… В войну нас как эвакуировали в Сибирь, так там и остались. И отец туда приехал после госпиталя. Но вскоре умер. Так обратно и не уехали с матерью, остались около его могилы. Село хоть и большое было, но мне тесно показалось, захотелось мир посмотреть. Вот и езжу. В армии отслужил и завербовался на строительство, — врал Иван, и сам хотел верить, что именно все так и было.

— И не учился все эти годы?

— А когда было?! Что знал — перезабыл.

Они дошли до кинотеатра. Иван оставил Ларису в сторонке от толчеи, около рекламного шита, сам встал в очередь. И почти тут же за спиной услышал знакомый голос Дурнова:

— Кино решил поглядеть, Цыганок? Или в одиночку работать вышел? Рискованно одному-то! Возьми на отначку.

— В кино иду. Не один я. Ты чего здесь околачиваешься?

— Да так, на публику гляжу, — неопределенно ответил Дурнов. — А с кем ты, Ваня?

— Сказал, не один!

— Познакомь… Может, у нее подружка найдется? Так и я не прочь кину посмотреть. Хе-ха!..

Иван оглянулся. Дурнов стоял в своем смешном гремучем плаще, щерил зубы в улыбке, подмигнул заговорщицки, встретившись взглядом с Одинцовым:

— Ты не бойся, на один сеанс у меня денег хватит, а?!

— Отвали, Мокруха! У нее нет подруги для тебя. — Иван оглядел приятеля с головы до ног. — Ты, смотри, не вздумай подойти! Понял?

Сзади Дурнова росла очередь, он продолжал стоять.

— Ты за мной не шейся, — на скулах у Ивана недобро задвигались желваки.

— А что будет? — вызывающе уточнил Дурнов.

— Ничего… Я тебя предупредил.

Мокруха рассмеялся недобро:

— Вот, читай, что на стене написано: «Кино — самое массовое из всех видов искусств». На ресторан у меня грошей нет… Может, поделишься?!

— У меня тоже нет.

Очередь подвигалась к кассе. Одинцов с тревогой думал, что Дурнов может не уйти, купит билет и подойдет к нему и Ларисе в фойе, а то и окажется рядом в зале. А вдруг он узнает в Ларисе ту, из магазина? Иван с угрозой повторил просьбу:

— Мы не знакомы, понял? Не подходи, ладно?

— Ладно, — пообещал Дурнов.

Он сдержал обещание. Иван с Ларисой разглядывали фотографии киноартистов. Дурнов раз и другой пристраивался рядом, но ничем не выдал, что знаком с Одинцовым. «Решил на нервах поиграть, собачий сын!» — догадался Иван. Настроение у него было испорчено. Это заметила Лариса.

— Вы какой-то не такой, Ваня. Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке.

Когда в зале погас свет и начался фильм, Иван осторожно и робко взял руку Ларисы. Она не отняла ее. Иван смотрел на экран, перебирал мягкие пальцы, с волнением ощущал теплоту гладкой кожи ладони. Раз или два она забирала руку, чтобы поправить прическу и закрыть полами пальто колени. Потом рука сама находила широкую горячую ладонь и доверчиво пряталась в ней. Он исподтишка глядел на ее профиль, освещенный экраном, и был счастлив, как никогда ни с одной женщиной прежде. Рядом с Ларисой он чувствовал себя сильным и добрым. Она провела пальцами по его руке и рассмеялась.

— Ты чего?

— Ничего… Опаленные волосики подросли… Колючие!.. — шепнула Лариса, и от этих обыденных слов, произнесенных на ухо, предназначенных для него одного, от легкого прикосновения пальцев в Иване Одинцове все запело. В волнении он стиснул не больно, ласково и сильно пальцы Ларисы.

…Они вышли из кино притихшие, молча дошли до знакомой калитки.

— Завтра придешь? — спросила Лариса.

— Да.

— Может, не надо каждый вечер?

— Почему? — насторожился он. — Надоел тебе?

— Не говори чепуху! Я как подумаю, что за полночь добираешься каждый раз, совестно становится.

— Ну и что? Почему совестно? Иногда еще с заводскими студентами возвращаюсь одним автобусом. Только и разницы, что они с лекций, а я от твоей калитки. Так ты мне нужнее всех лекций!

— Так уж и нужнее! — кокетливо воскликнула Лариса.

Он вздохнул:

— Точно! Ты мне как дуга у трамвая. Силу даешь, чтобы двигаться вперед.

— Силу им дает ток.

— Ну, считай, что ты как ток. Ты и свет в окне, и берег, до которого надо доплыть.

— Да вы поэт, Ваня! Если хоть половина того, что вы сейчас наговорили, правда, мне можно позавидовать.

— Может быть. Еще вот что скажу. Только не задавайтесь. И если что грубо скажу, не серчайте. Я многое повидал в жизни. Я не мальчик. Так вот, около меня очень долго не было ни одной женщины. Когда вы вот так рядом стоите, мне зацеловать вас хочется. До беспамятства! От макушки до пяток бы перецеловал! А чтобы в самом деле поцеловать — подумать боюсь… Первый вечер не боялся, а сейчас — остерегаюсь. Как это называется? В ладонях бы носил! А еще надежнее — на груди, вместо креста, что ли. Ленька мне чужой, а потому что ваш — и его люблю… Даже дерево, под которым жду напротив университета, — так даже его! Может так быть?

— Вам это все кажется, Ваня. И все-то вы выдумали…

— Век свободы не видать, если вру! — воскликнул он горячо и испугался, что выдал себя, поправился: — Пусть счастья не увижу!

Лариса зябко поежилась: может, от прохлады, а скорее всего от грубых слов.

— Я пойду, — сказала она. — Поздно уже. Спокойной ночи.

Иван подумал, что напугал, отдалил себя от нее, но не знал, как исправить ошибку.

— Спокойной, — ответил он. — Только знайте, что, кроме вас, у меня нет никого… Мать не в счет. Точно говорю! Верите?!

— Не знаю… Мы и знакомы-то без году неделя. Разве можно так сразу полюбить?

— Я в этом деле мало что понимаю. В любви в этой! Как сказал, так и есть.

— А где вы таким клятвам научились? Как это? — Лариса стукнула себя маленьким кулачком в грудь и грубым голосом проговорила: — Век свободы не видать!.. Получилось!

— Здорово! — отозвался Иван с облегчением. «Значит, не придала значения, не заподозрила ничего. Язык бы поганый проглотил». — Где, говорите, научился? На стройке на одной. Всякий народ там был.

— Пусть счастья не увижу, если спать не хочу! — воскликнула повеселевшая Лариса. — Завтра девчатам в лаборатории скажу и в группе… — Она открыла калитку и, уже стоя в ней, позвала: — Подойдите, Ваня. — Когда он приблизился, сказала: — Поклянитесь, что не будете руки распускать!

— Ну, клянусь…

— Наклонитесь и не шевелитесь… Так вот, слушайте. Вы мне тоже нравитесь. Не знаю, что из этого выйдет, но это так.

Она захлопнула калитку. Он стоял по другую ее сторону, ошалелый от счастья. Быстрые удаляющиеся шаги гулко отдавались в его висках.

Все было готово к пуску второй технологической нитки на повышенном режиме, а Каюмов медлил с приказом. Вчера из Винницы позвонил Дорофеев:

— Смотрел печь кипящего слоя, — сообщил директор заместителю. — Попросил переснять схему и чертежи. Оказывается, такая примерно печь недавно заработала на Воскресенском. Командируйте технолога сернокислотного Мойжеса в Воскресенск. Что нового на заводе? С подготовкой линии на новый режим как?

— Заканчиваем, Сергей Петрович! Мойжеса отправляю. Венцовую Одинцов отлично заварил! Специалист приезжал, обстукивал и выслушал, как легочную больную.

— Молодцы! Горло как?

— Нормально.

— Позвоните Лидии Федоровне, что у меня все в порядке. Привет товарищам. У меня все.

— Когда приедете, Сергей Петрович?

— Если погода не подведет, то через три дня. Без меня все-таки не пускайте линию на повышенной, ладно?

— Я так и решил.

— Ну, добро. Да, что за специалист проверял сварку?

— Мастер с Урала. На «Красном моторе» налаживает литье. Фокусник! Долго рассказывать…

— Приеду, расскажете. До свиданья.

Три дня назад Каюмов пришел в сварочный. Одинцов накануне разобрал ящик, в котором варил шестерню, подмел золу, старательно счистил металлической щеткой пыль.

— А где гарантия, что выдержит под нагрузкой? — спросил он у сварщика.

— Я заварил как мог! — с обидой произнес Одинцов. — Гарантий я не давал.

— Это верно… Да вы не обижайтесь, ей ведь не лежать, а вертеться надо.

— Я ее в огне держал, пока зола холодной не стала. Сталистость потерялась, конечно. Это и под напильником чувствовалось.

Каюмов вернулся в кабинет. Позвонил на «Красный мотор», рассказал о своих сомнениях.

Директор завода сообщил, что у них работает группа уральских литейщиков, отрабатывает технологию, пообещал посоветоваться с бригадиром и позвонить…

— Сейчас приедет сам Денисов Кузьма Васильевич, лучший уральский литейщик, — позвонил директор. — Вот только машина вернется из города.

Часа через полтора перед входом в заводоуправление остановилась «Волга» и из нее вышел очень высокий старик с длинными усами, в барашковой шапке. Каюмов вышел встретить уральца, пригласил в кабинет. Денисов неторопливо снял длинное на вате пальто. Из внутреннего кармана пиджака вынул маленькую расческу, поправил пышные усы, позелененные табачным дымом, и редкие седые волосы, зачесанные на косой пробор. Потом он извлек из кармана жилетки большие часы, щелкнул крышкой. Спрятал часы и, наклонив голову к правому плечу, вопросительно поглядел на стоявшего рядом Каюмова.

— Что тут у вас произошло? — прогудел старик, сильно окая. — Показывайте вашу поделку.

— Шестерня в цехе…

— Я почему-то так и подумал… Пойдемте в цех.

Каюмов надел пальто. Денисов оставил свое на вешалке.

— Жарко в вашей Азии. А у нас, улетали когда, морозы взялись… Мне бы ниточку небольшую…

— Нитку? — переспросил Каюмов.

— Нитку, — подтвердил тот, — обыкновенную, с метр длиной. Найдется?

— Сейчас. — Каюмов вышел в приемную и попросил секретаршу раздобыть где-нибудь катушку ниток.

— Каких, Камал Каюмович? Какого цвета?

— Какого цвета надо, Кузьма Васильевич? — уточнил Каюмов.

— Хоть зеленого. Все равно, мне не пуговицы пришивать.

Каюмов вернулся и протянул Денисову катушку черных ниток…

В цехе Денисов оглядел шестерню, попросил уложить ее втулкой на какую-нибудь возвышенность.

— Ну, на табуретку, что ли, — пошутил он. — Кто заваривал?

Каюмов подозвал Одинцова. В цехе, как и прошлый раз, когда Одинцов готовился к работе, набилось много народа: весть о том, что проверять качество сварки приехал мастер с Урала, облетела весь завод.

— Ну, рассказывай, как варил? Что на присадку брал?.. В огне, вижу, работал.

Пока добровольные помощники прикатили металлическую тумбу и установили ее на подстилке из стальных листов, пока автокран поднял и перенес шестерню на приготовленное место, Иван рассказывал Денисову, как сваривал.

— Вроде правильно все, — одобрил Денисов. — Ну, поглядим, что ты наварил.

Он снял с пальца массивное обручальное кольцо и, привязав его на нитку, подошел к шестерне. Зрители обступили шестерню. Денисов склонился, внимательно оглядел заваренные места.

Одинцов стоял сбоку и робел, как перед объявлением приговора. Даже ладони вспотели от волнения, и он незаметно вытирал их о спецовку.

— Ну, а фаску на изломах большую снимал? — поинтересовался Денисов у почтительно замершего рядом сварщика.

— Выпиливать пришлось с двух сторон. Почти до самой середины. Иначе не проваришь такую толщину.

— Молодец! — похвалил уральский гость. — Ну, поглядим, послушаем теперь, что она нам скажет.

Конец нитки мастер держал в левой руке, а в правой у него было обручальное кольцо. Он отвел правую руку и разжал пальцы. Кольцо качнулось, как маятник, и ударилось о внутреннюю, без зубьев, сторону. Раздался чистый долгий звон. Денисов несколько раз раскачивал кольцо на нитке и ударял им то в одном, то в другом месте, прислушиваясь к мелодичному звону. Химики следили за действиями старого литейщика с любопытством и восхищением: такого они никогда не видали.

— Как камертон гудит! — прошептал кто-то восторженно. На говорившего шикнули.

Кузьма Васильевич попросил молоток, оборвал нитку и надел кольцо на палец. Ему подали молоток. Он постучал им по сваренным местам рядом и все так же внимательно прислушивался к звукам. Что он слышал в малиновом звоне кольца и в глухих ударах молотком по металлу, невозможно было угадать. Для зрителей каждый новый звук был точным повторением предыдущего. Но, очевидно, Кузьма Васильевич улавливал новые интонации. Металл отвечал на каждый удар что-то слышное и понятное только Денисову.

— Хорошо заварил, — наконец произнес мастер и положил молоток на шестерню. — Раковин в сварке нет… Высокого класса работа! Молодец, мастер! Чувствуешь металл… Ты по какому разряду работаешь-то?

— По третьему, — сообщил обрадованный успехом и гордый похвалой Одинцов.

— Высокого класса работа! — повторил Денисов уже Каюмову, будто укорил его…

Вернулся из командировки Дорофеев.

— Ну, как вы тут? — расспрашивал он у Каюмова.

— Идем с перевыполнением.

Сергей Петрович сел за свой директорский стол и поймал себя на том, что сразу стало покойно и хорошо.

— Как съездили? — поинтересовался Каюмов.

— В гостях хорошо, а дома лучше. А съездил удачно. Во второй половине дня соберем начальников цехов, технологов, расскажу… Мойжеса отправили?

— Отправили, еще три дня тому назад.

— Вернется, сравним варианты печей кипящего слоя, выберем лучший и начнем строить свою. Если ваша идея о повышении скорости вращения смесительного барабана оправдается, срочно придется искать пути увеличения производства кислоты. Придется строить дополнительные печи. Так уж если строить, то не ВХЗ, а КС. И мощность много выше, и потери серы в огарках минимальные. Что-то в пределах полутора-двух процентов. А мы по пять процентов и больше на ветер пускаем. А грязи сколько развели?.. Ладно, об этом подробно поговорим на совещании. Рассказывайте о новостях!.. Хорошо, говорите, заварил Одинцов шестерню? Что уралец сказал?

Каюмов подробно рассказал о пребывании Кузьмы Васильевича Денисова на заводе.

— Высокого класса работа, — похвалил Денисов нашего Одинцова. — Вроде даже оскорбился за него старик, что по третьему разряду работает…

— Оскорбился, говорите?.. А что, если мы Одинцову повысим разряд? Пропустим его работу через квалификационную комиссию. Я премию ему хотел дать. Помните, говорил перед отъездом? — Каюмов кивнул головой. — Отдел труда и зарплаты не встанет на дыбы? С профгрупоргом надо договориться.

— У Одинцова в подручных Зайцев был. Его тоже отметить нужно.

— Заслужил, значит, стоит… Успеете ко дню Конституции подготовить оборудование к повышенному режиму?

Каюмов кивнул:

— Успеем!

— Приурочим переход к празднику. Договорились? Хорошо бы к Новому году гранулированный выдать… — Дорофеев озабоченно поерошил кудри. — Здорово бы, а?!.

В кабинет вошла Ниночка, от двери доложила:

— К вам Андрей Михайлович…

— Просите!

— Я вам больше не нужен? — Каюмов поднялся со стула.

— Да нет вроде… Как горло? Сняли, вижу, бинты…

— Это горком виноват… Мурад Гулямович уговорил Чингирину показаться. В порядке партийной дисциплины обязал уколы принимать. Колет меня профессор.

— Ну и как?

Вошел Андрей Михайлович, разделся, повесил пальто на никелированную вешалку.

— Приветствую вас, Андрей Михайлович, присаживайтесь, — пригласил Дорофеев и повторил вопрос Каюмову: — Ну и как уколы?

— Больно… Сидишь в кресле, как рыба на крючке. Кусаться хочется, а нельзя: шприц не укусишь… — Каюмов болезненно улыбнулся. — Сегодня опять ехать… Я возьму вашу машину?

— Конечно, Камал Каюмович!

Каюмов попрощался.

Дорофеев вопросительно поглядел на гостя:

— Я вас слушаю, Андрей Михайлович!

— Просьба маленькая есть, Сергей Петрович, не совсем обычная…

— Слушаю…

— От Ольги Лиховой вестей нет. Не могли бы вы позвонить, узнать, как она там?

Дорофеев прищурил лукаво глаза.

— Андрей Михайлович! За вами вроде не замечалось подобного… Седина в бороду…

— Да вот уж так получилось на старости лет! — поддержал шутку Андрей Михайлович. — И на старуху бывает проруха…

— Грисс уполномочил? Что сам не зашел?

— Постеснялся, наверное. Да он и не просил. Она ведь и моя знакомая.

Дорофеев позвонил в город, соединился с междугородней, передал заказ:

— Срочно, пожалуйста! — Положил трубку на рычаг. — Сейчас узнаем… А Одинцов-то втягивается вроде… Уральский мастер приезжал смотреть на шестерню, похвалил сварку. И этот, как его, фамилию забываю… Дурнов… Тоже ничего как будто…

— Угомонятся, может…

— Непонятный народ. Не поймешь, что для них хорошо, а что плохо. Премировать Одинцова хочется, а как подумаю, что получит деньги, напьется на радостях, набедокурит с пьяных глаз, боюсь.

— Может, не следует особенно бояться? Такая публика ценит доверие. Мне ведь приходилось с ними близко сталкиваться… в свое время. У воров свои понятия о гордости и чести. Самому что ни на есть отчаянному ворюге поручали хлеб на пайки делить на бригаду. После хоть на весах проверяй — грамм в грамм!.. И крошки не утаит…

Беседу прервали короткие телефонные звонки. Дорофеев взял трубку:

— Давайте! Спасибо… Мне директора… Алло, алло! Кто это? Дмитрий Константинович? Привет, Дорофеев говорит… Добрый день. Как дела? С перевыполнением? Рад. Мы тоже. Послушай, там у тебя на обучении с нашего завода Лихова находится. На тарозашивочной… Узнай, как она там. Я у телефона подожду… Давай! — Андрею Михайловичу объяснил, прикрыв трубку ладонью: — По внутреннему в цех звонит… Значит, свои понятия о чести и гордости! Может, и так. Рискнем.

— Неплохо бы в газете заметку дать об Одинцове, — предложил Андрей Михайлович. — Описать, как он в неимоверной жаре работал. И выдержал! Для него это вроде подвига.

— Поручу Кудреватому, пусть распишет. С портретом! Да-да, слушаю! — прокричал он в трубку. — Учится? Старательная, говорят? Спасибо, Дмитрий Константинович! Передай привет. Лиховой привет передай! От кого? Она знает… И от меня тоже. Обязательно. Скажи, от Василия Александровича и Андрея Михайловича… Ну, будь здоров! Да, послушай, что скажу! В Виннице был. Смотрел печь КС. Здорово! Могу тебе чертежи прислать… Ладно, пришлю… И с Воскресенского пришлю. Мойжес поехал туда. Оба варианта тебе дам. Поклон супруге… Лида? Лида здорова. Передам.

Дорофеев положил трубку.

— Слыхали? Работает Лихова! Все в порядке…

Помолчали. Наконец Дорофеев произнес задумчиво, имея в виду троих бывших воров:

— Пожалуй, прав был Мурад Гулямович, настояв на том, чтобы я их взял на завод. И в поселке, и на заводе тем более нет условий для рецидива. Среда не та! Если в этих условиях у Лиховой наметилось сердечное влечение, то можно надеяться, что больше не свихнется. Как вы думаете, мудрейший и добрейший Андрей Михайлович?

— Кто знает? — откликнулся тот. — Грисс — человек во всех отношениях незаурядный. Не знаю, стоит ли удивляться, почему он решил, что именно Ольга — та женщина, которая ему нужна… Что-то он в ней разглядел такое, чего не увидел в других.

— Может быть, его привлекла псевдоромантичность судьбы Лиховой? — предположил Сергей Петрович.

— Он для этого слишком цельный человек. После романтики полетов за звуковым барьером вряд ли бывшая воровка, как таковая, вскружит ему голову… А вам не кажется, Сергей Петрович, что мы из доброго побуждения по-стариковски начинаем перемывать косточки молодым?

— Нет, не кажется! Для Лиховой близость такого человека, как Грисс, может оказаться решающей. В ее становлении, я имею в виду. Так же, как любовная неудача может отшвырнуть ее назад, может дать ей повод подумать, что это логический исход для бывшей воровки. Ну, вроде того, что порядочные женятся на порядочных или еще что-то в этом роде…

— И Одинцов и Лихова — молодые. Из них еще можно сделать людей. А вот этот, третий…

— Дурнов, — подсказал Дорофеев.

— Да, он… Этот сложнее. Из него вряд ли что вылепишь. Не тот возраст, когда пересматривают жизненные позиции. Это все равно, что из резины пытаться лепить: пока мнешь — поддается, отпустил — опять в прежнем виде… Его заинтересовать может только покой, если он устал. А если нет? Вряд ли он может увлечься серьезно работой или женщиной.

Андрей Михайлович поднялся из глубокого кресла, Сергей Петрович помог ему надеть пальто, проводил за дверь.

В приемной сидел Одинцов.

— Вы ко мне, Одинцов?

— К вам, товарищ Дорофеев.

— Проходите.

…Иван получил вчера зарплату. Расписался в двух ведомостях: по нарядам и за работу в воскресный день. Он встал в очередь к столику, на котором в ящике из чьего-то письменного стола лежали пачки денег — рубли, трешницы, пятерки и десятки, а в жестянке из-под тахинной халвы — в одной куче серебро и медяки.

Можно было взять десятками, но Иван предпочел пятерки и трешницы. Пачка толще вроде…. Мелочь взять постеснялся. Не какой-нибудь он, Одинцов, крохобор, чтобы из жестянки монетки набирать!

— Хорошо заработал, — без зависти, уважительно отметил Зайцев, получавший деньги за Иваном.

Одинцов блеснул золотым зубом, подмигнул:

— На старые перевести, кусок без малого! А ты сколько, Петр?

— Семьдесят три… Если тебе не помогал бы варить — не натянул бы столько… А ты мелочь возьми, Иван. А то получится, будто кто-то сам себя обсчитал. Деньги в кассе останутся — кассир ведомость обратно не примет.

— Такой гордый наш кассир? — ухмыльнулся Одинцов, но послушался и отсчитал монетки. — Ладно, на автобус сгодятся…

Если бы по-хорошему, то, как понимал Одинцов, причитался с него магарыч в честь первой заработной платы (аванс в конце полумесяца не в счет). Пол-литра, а то и литровку водки. Тут бы после гудка и тяпнуть. Но на территории завода в магазинах нет ни водки, ни вина — кефир сплошной. А в поселке ребят не соберешь — разбегутся по квартирам, семьям, в вечерние школы и в техникум, во всякие кружки… Да и самому недосуг. К Ларисе ехать. Ни черта со старой традицией не получается. «Возьму пару бутылок в общежитие», — решил Иван, направляясь на свой участок.

По дороге он вынул из кармана деньги. Как все же убедить мать, что не ворованные они? Кто такую справку даст, чтоб поверила. Не ксиву, не подделку, а настоящую, с фиолетовой печатью круглой и законной подписью.

«А что если все же рискнуть, попросить в бухгалтерии? Или у самого директора? Он мужик вроде бы ничего, самостоятельный, поймет, что к чему в таком деле, как его, Ивана Одинцова!»

«Пойду к директору, — решил Иван. — Скажу все, как есть. Должен же человек войти в положение».

— Повесьте кепку на вешалку, — предложил Дорофеев Одинцову.

— Ничего, она не мешает.

— Так что у вас, Одинцов?.. Да, спасибо вам хочу сказать. Отлично заварили вы шестерню! Спасибо, здорово выручили!

— Ну, чего там. — Одинцов провел кепкой по лицу, будто стер пот. — Как получилось… А я вот зачем пришел… Справку бы мне надо. Бумажку какую ни на есть с печатью. Для матери надо! Деньги я ей послал прошлый раз. А она их не приняла! Вернула перевод. Думает, что из ворованных я ей… Написал, что работаю, — не верит!..

Дорофеев слушал, чуть склонив седеющую голову, внимательно смотрел в открытое «цыганское» лицо Одинцова, который говорил, глядя то на руки, теребившие серую в рубчик кепку, то на директора.

— Справку, говорите?

— Бумагу мне! С печатью! Чтобы чин чинарем, законную, значит! Напишите, что деньги я вот этими руками… Можете, товарищ директор?! — Он сунул кепчонку под мышку и выставил Дорофееву широкие ладони, на которых выделялись тонкие розовые полоски ожогов от раскаленных концов присадочных прутьев. — Не получается у меня с матерью без справки!..

«Какую же справку я тебе напишу, — размышлял Дорофеев. — Не давал я никогда таких бумаг. Разве письмо написать?»

— А если я письмо напишу, Одинцов?

— Не поверит! Надо, чтобы печать круглая и подпись. Письмо любой может… Мне письмо за полбанки Мокруха сочинит!

— Вы у матери один или еще дети есть?

— Один я у нее. Да и я вроде есть и вроде бы нет.

— Все поправимо, Одинцов…

— Спасибо на добром слове…

Дорофеев вспомнил только что состоявшийся разговор со старым большевиком. Вот и подтверждение тому, что в сознании Одинцова происходят какие-то сдвиги к лучшему, идет пересмотр жизненных позиций. Надо помочь утвердиться ему в новом человеческом качестве. Он подумал, что придется выдать такую справку.

— Сделаем справку, Одинцов! По всей форме: на заводском бланке. Подпишу я и, к примеру, главный бухгалтер. Годится?!

— Уж тут вроде должна поверить… Когда зайти?

— Сочиню и вызову. Завтра не поздно? К концу дня. Договорились?

— Договорились… Спасибо, граж… Извините, спасибо, товарищ директор!

— Забывайте, Одинцов, прошлое поскорее. Слово «гражданин» гордое, гордый смысл в нем заложен. А «товарищ» все же лучше, ближе нам… Идите.

Одинцов вышел.

Дорофеев соединился с редакцией многотиражной газеты.

— Кудреватый? Добрый день. Газета на завтра готова? Уже сверстана? А можно одну статейку небольшую тиснуть?.. Ничего, что переверстка. Зайдите, напишем вместе… Сейчас и зайдите. — Он положил трубку и нажал кнопку звонка в приемную.

В дверях показалась Ниночка.

— Возьмите блокнот, пожалуйста.

Ниночка вернулась с блокнотом, присела к краю длинного стола заседаний, положила блокнот, остро отточенный карандаш, приготовилась слушать шефа.

— Я готова, Сергей Петрович!

— Пишите… Приказ… Номер, дату… Сварщик ремонтно-механического цеха Одинцов Иван… Иван… отчество узнайте у Стародумова… в неприспособленных условиях для сложной работы, проявив высокую рабочую сознательность и смекалку, успешно справился… Успеваете?.. Успешно справился с ответственным заказом… тире… восстановил венцовую шестерню. В течение суток тов. Одинцов не покидал участка сварки, ведя наблюдение за температурным режимом и соблюдением правил противопожарной безопасности… точка… С красной строки… Приказываю… Пункт первый. За творческое отношение к делу и высокую рабочую сознательность объявить слесарю ремонтно-механического цеха тов. Одинцову благодарность. Пункт второй. Премировать Одинцова из фонда предприятия пятьюдесятью рублями… Написали?.. Пункт третий. Слесарю Зайцеву Петру, выполнявшему обязанности подручного сварщика при выполнении срочного и ответственного заказа, объявить благодарность. Все! Подпись.

— Все, Сергей Петрович?

— Отпечатайте и занесите… Если Кудреватый в приемной, пусть зайдет.

Вошел Кудреватый. В своем неизменно коричневом костюме с лоснящимися от типографской краски локтями. Еще издали он протянул для пожатия руку со следами краски на пальцах.

— Надо дать в рубрику соревнования статейку об Одинцове, — произнес директор, когда редактор сел в кресло. — Сейчас Нина занесет приказ. Подробности расскажет Зайцев. Он с ним работал. Только ни слова о прошлом Одинцова. Понимаете, о чем я говорю? Ни намека!.. Может, даже так сделайте. Дайте приказ в газете, а под приказом — заметку. Небольшую. Без обилия света и воздуха.

— Может, зарисовочку? — предложил Кудреватый.

— Посмотрите сами… Но чтобы материал обязательно попал в газету. Попросите Зайцева подписать заметку.

Нина положила перед директором отпечатанный текст приказа.

Зазвонил телефон. Дорофеев снял трубку.

 

Глава четырнадцатая

СОМНЕНИЯ

Металл плавился, стекая в прорезь. Вспыхивали брошенные на пол спички и окурки сигарет, плавился песок. Дым тонкой струйкой вился из прорези. От дыма пахло то табаком, то смолой, то керосином или мазутом. Одинцов внимательно наблюдал сквозь зеленые стекла защитных очков за движением резака. Пламя гудело, и он не слышал, как открылась дверь. Кто-то положил ему руку на плечо. Иван убавил пламя, оглянулся. Сзади стоял дядя Яша и еще несколько человек.

— Чего, дядя Яша? — спросил Одинцов, не поднимаясь с маленькой табуретки.

— Поздравляю, Иван! Видел сегодняшнюю газету?..

— Нет, а что там?

Несколько рук протянулось к нему с листками многотиражной газеты.

— Читай! Магарыч с тебя!.. Сразу и в газету, и премию отхватил! — заговорили рабочие все враз.

Иван потушил резак, недоверчиво взял из чьих-то рук газету.

— Ладно разыгрывать-то!

Но по улыбающимся лицам парней, по тому, как дядя Яша отстранил далеко от глаз газету, понял, что это не розыгрыш. Но дядя Яша только пошевелил губами и сказал:

— Читай! На первой странице!

В помещении было сумеречно. Иван ушел с газетой к широкому окну, пробежал глазами столбцы. В правом углу его фамилия, Одинцова, набранная крупными буквами! «Трудовая победа Ивана Одинцова» — была озаглавлена статья. Буквы плясали перед глазами, то заволакивались туманом, то виделись совсем отчетливо. Сердце неуемно колотилось о ребра, в висках стучало.

Наконец он опустил газету. Белая стена напротив показалась Одинцову неимоверно черной. До рези в глазах.

— Это что же такое, а? Это что же получается?! — Он вновь приблизил газетный листок к глазам, перечитал приказ директора, заметку и подпись под ней:

«П. Зайцев. Слесарь».

Никогда еще о нем, Иване Одинцове, не было написано ничего лестного. Что можно поведать о карманнике, «щипаче», в протоколах приводов, в материалах следствия и приговорах?!

Наверное, писали о нем и в газетах. В «происшествиях». Что пойман на месте преступления рецидивист-карманник, недавно вернувшийся из тюрьмы и приговоренный к новому сроку.

Газет с этими информациями Одинцову уже не удавалось прочесть, потому что киосков «Союзпечати» там, где он оказывался, не полагалось…

— Премию отхватил, как за рационализацию! — произнес кто-то из ребят.

— Не скажи! Как пожарник работал! В огне по макушку! Не каждый выдержит, — отозвался другой.

— Топай в кассу, получай премию! — предложил дядя Яша.

— По такому поводу не грех и выпить… По сотне граммов на душу!

— Я — мигом! — воскликнул живо Одинцов. Ему надо было что-то делать, как-то побороть смущение. — Я сей секунд!

— Подожди, Иван. Не гомонись! — остановил его бригадир. — У нас так не положено.

Дядя Яша снял с головы паренька, стоявшего к нему ближе других, кепчонку и, положил на подоконник, на свежую газету. Он первый вынул рублевку и бросил ее в кепку.

— В перерыв смотайся в поселок.

Все, кто был в помещении, положили по рублю. Иван щедро бросил в кепку пятерку. Но бригадир отсчитал ему четыре рубля сдачи.

— Ты, Иван, наших обычаев не ломай… В гости домой позовешь — угощай, а здесь полная обезличка. Все хозяева. — Дядя Яша собрал деньги и отдал вместе с кепкой хозяину. — Колбасы там, сырку плавленого прихвати… Поздравим Одинцова после гудка…

Иван аккуратно сложил газету, ту, что держал в руках, и сунул в карман пиджака. Взял и ту, что осталась лежать на подоконнике, бережно сдул с нее пыль и тоже спрятал в кармам.

— Еще надо? — улыбаясь, спросил кто-то из ребят и протянул пахнущий керосином газетный листок. — Бери на память!..

— А не знаете, где сейчас Зайцев может быть? — поинтересовался Иван.

— Ко дню Конституции Дворец готовят. Наверное, там.

— Дядя Яша! К телефону! — позвали бригадира. А через пару минут тот же звонкий голос прокричал: — Одинцов! К директору!

— Иди, Одинцов! Вернешься — расскажешь…

Иван впервые за многие годы шел по вызову к начальству без смущения и боязни…

— Звал? — улыбнулся Одинцов Ниночке.

— Звал… Сейчас доложу. — Она приоткрыла дверь кабинета директора. — Одинцов пришел, — доложила секретарь приемной.

— Пусть зайдет, — услышал Иван.

Ниночка распахнула перед Одинцовым дверь пошире.

Дорофеев был не один. Одинцов остановился у двери.

— Проходите, Одинцов! Садитесь, — пригласил директор.

Иван сел…

Директорский гость, скуластый, смуглый, не встав из кресла, приветливо кивнул. На коленях у него лежал чертеж. Он сосредоточенно рассматривал его. Не отрывая глаз от чертежа, взял пиалу со стола, отпил глоток и, не глядя, на ощупь, поставил ее на место. Лишь раз он внимательно, с интересом посмотрел на Одинцова.

— Познакомьтесь, Мурад Гулямович! Это наш Одинцов… А это товарищ Гулямов. Секретарь горкома партии.

— Ну, здравствуйте, Одинцов! — Гулямов встал, протянул руку. Одинцов тоже поднялся, осторожно пожал ее. — Слыхал, что сам Денисов похвалил вашу работу! И в газете вас отметили. Поздравляю, читал… Газету видели?

— Ребята показывали.

— Может, справку теперь и не нужно, а? Пошлите газету. Вот возьмите! — Дорофеев порылся в пачке газет на маленьком столике, вынул многотиражку.

— Есть у меня… А справку все-таки надо бы мне. Для верности…

— О чем разговор? — поинтересовался Гулямов.

— Одно дело нам с Одинцовым провернуть надо. Наш секрет, Мурад Гулямович…

— Ну, если от горкома партии секрет!.. — рассмеялся Гулямов. — Ладно, без меня досекретничаете… Скажите, товарищ Одинцов, ваше мнение. Посмотрите на чертеж. Видите вот эту опору? Она из тавровых балок и уголкового железа. Как по-вашему, что надежнее — сваривать эту конструкцию или закрепить на болтах?

Одинцов склонился к чертежу:

— А что это будет?..

— Печь кипящего слоя… В ней серную кислоту будут выпаривать… Так какое ваше мнение?

Сам секретарь горкома партии советовался с Одинцовым!

— Сварка жесткость придает. Если жесткость нужна, то лучше варить.

— Жесткость придает, говорите?

— Да, все нанесли на чертеж в Виннице, а вот показать, как крепили, не догадались, — заметил Дорофеев.

— Где будете ставить печь-то? — обратился секретарь горкома к Дорофееву.

— Справа от старых… Там, где огарок сваливали. Горы его скопилось. Другого места нет. Попрошу комсомольцев взять шефство над «кипящим слоем». Спасибо, Одинцов, за консультацию.

— Можно идти?

— После обеда приходите к камере. Поглядим, как ваша венцовая себя поведет.

— Приду. Да вы не сомневайтесь, выдержит шестерня.

Одинцов вышел.

— Ну, как вам Одинцов? — В голосе директора завода секретарь горкома уловил нотки гордости и улыбнулся. — Чему улыбаетесь, Мурад-ака?

— Вспомнил, как вы не хотели их брать, с парткомом думали советоваться.

— Не с парткомом, а с рабочими я все же посоветовался, — признался Дорофеев. — Собирать партком времени не было.

— Ну и что рабочие?

— Что они… Они правильно поняли задачу. «Доверять и проверять будем», — сказал Петр Зайцев. Он у нас недавно секретарем комитета комсомола избран. Для коллектива или для кого-то из молодых рабочих эти трое опасности не представляли, это я понимаю. Поговорка о том, что одна паршивая овца все стадо заразить может, к данному случаю не подходит. Не тот народ на заводе. Они к нам, как в среду кипящего слоя, попали, Мурад Гулямович! Все мерзкое, плохое из них выпарится! Одинцову, знаете, какая справка потребовалась? — Дорофеев улыбнулся, выдвинул ящик стола, вынул листок плотной бумаги и протянул собеседнику: — Читайте!

Гулямов ознакомился со справкой.

— Кому послать думаете?

— Это Одинцов пошлет… своей матери. Не верит ему мать, что он честным трудом зарабатывает… Ну что, пойдем на территорию?

— Сейчас пойдем, — согласился Гулямов. — Но я хочу вот что вам сказать, Сергей Петрович… Это уже вас лично касается. — Он взял пиалу с остывшим чаем, но пить не стал, поставил обратно на стол. — Скоро вам предстоит покинуть нас, Сергей Петрович… Раньше, чем мы предполагали… Совсем скоро…

Дорофеев встал и, не в силах скрыть волнение, начал перебирать на столе бланки экспресс-анализов, счета и накладные.

— Как скоро? — тихо спросил он.

— Сколько времени нужно, чтобы построить печь кипящего слоя?

— Если очень быстро, то месяца два.

— Не успеете, Сергей Петрович. Ее будут достраивать без вас.

— Куда меня посылают? — еще тише спросил Дорофеев. — Вы обещали узнать…

Гулямов внимательно глядел на Дорофеева, понимая, какая буря чувств поднялась в его душе, каких усилий стоит ему не показать охватившее его волнение. Состояние Дорофеева выдавали его руки, побледневшие пальцы, которые непроизвольно застегивали среднюю пуговицу на черной шерстяной рубашке.

— У вас есть газета с постановлением о развитии химической промышленности?

— Есть…

— Дайте!

Дорофеев достал из боковой тумбочки кожаную папку, вынул газету, подал через стол Гулямову. Тот развернул ее.

— Сейчас найдем… сейчас найдем, — говорил он, будто успокаивал хозяина кабинета. — Вот здесь, в разделе по Российской Федерации… Вот! Дайте-ка карандаш.

Секретарь горкома положил газету на стол и, подчеркнув дважды какое-то слово, протянул Дорофееву:

— Вот сюда.

— Это же огромный комбинат! — воскликнул Сергей Петрович. — Махина!

— Да, огромный! Очевидно, учли, что у вас есть опыт строительства химических предприятий. И еще более ценный — это опыт работы с людьми. Вот почему вам поручают строить комбинат. Горкому приятно, что этим опытом вы обогатились здесь, в нашем городе… Что ж, Сергей Петрович, пойдемте, ждут нас, наверное.

Секретарь горкома Гулямов, Дорофеев, Каюмов, начальник смены Валиев — все, кто не был занят у измерительных приборов, автоматов, на подаче сырья, собрались перед смесительной камерой. Подошла группа работников отдела главного технолога, девчата из центральной лаборатории. В стороне, прислонившись плечом к стене, стоял Одинцов.

Каюмов оглядел большую группу людей, в ожидании необычного события тихо переговаривавшихся между собой.

Все, кто собрался в этот час под камерой, отлично понимали, что являются свидетелями того, как рушатся догмы!

— Начали, — негромко скомандовал Каюмов. — Включайте агрегаты.

Заработали аппараты, пришли в движение механизмы технологической линии, загудели, заревели мощные вентиляторы камеры, в которую начало поступать сырье. Почти невозможно было увидеть глазом, как сдвинулась и начала вращаться огромная камера, где бушевали воздушные вихри, распылявшие муку и кислоту и смешивавшие их в одно целое — суперфосфат. Но громадина тронулась и начала свой почти неприметный бесконечный путь вокруг оси.

Каюмов снял меховую шапку и вытер ею сухой, может только чуть побледневший, лоб.

— Пошла! Пошла-а, красавица! — выкрикнул один из зрителей, и на него шикнули несколько человек сразу:

— Сплюнь через плечо! Сглазишь!

Но уже все видели — камера движется. Приметное место сварки на шестерне медленно перемещалось влево. Начальник смены Валиев поднялся по железной крутой лесенке наверх, к камере, минуту-другую заглядывал в нее и показал тем, кто стоял внизу, кулак с оттопыренным большим пальцем.

— Поздравляю, товарищи! — произнес Гулямов. Он пожал руку первому Дорофееву, затем Каюмову и всем, кто был рядом. — Спасибо всем вам!

— Одинцов! — позвал Каюмов и повторил, не увидев сварщика: — Где Одинцов?..

— Вон стоит, — кивнул дядя Яша головой в сторону Одинцова.

Смущаясь под взглядами десятка людей, Иван неторопливо приблизился к группе.

— Вертится! — кивнул Каюмов на шестерню. — Держит шестерня!

— А чего ей? У ней служба такая!

Дорофеев помахал рукой Валиеву: кричать было бесполезно, все равно не услышит, и, когда начальник смены спустился, поручил:

— Обеспечьте непрерывное наблюдение за показаниями всех приборов и особенно тщательное — за камерой. И пожалуйста, блиц-анализы! Потом приходите в склад продукции… Пойдемте, товарищи, посмотрим, как идет супер! — пригласил он остальных.

Огромный высоченный склад готовой продукции — это, собственно, продолжение здания суперфосфатного цеха. Из смесительной камеры сырой суперфосфат поступает по ленте транспортера на склад. Здесь он дозревает. Через весь склад под потолком проложены крап-балки. По ним движутся механические руки — емкие ковши. Ковши перемешивают, перелопачивают, переносят с места на место горы минеральных удобрений, прежде чем они попадут в железнодорожные вагоны.

По указанию Каюмова, левую сторону склада расчистили, а транспортную линию выдвинули далеко вперед. С гребня транспортера на цементированный пол низвергался поток суперфосфата. Сырая масса обрушивалась с большой высоты мощным водопадом, но не растекалась: конусообразный холм серой влажной массы рос на глазах. Даже секретарь горкома, в прошлом не раз наблюдавший за тем, как падает суперфосфат с ленты, понял, что сейчас этот поток мощнее тех, что он видел раньше.

Каюмов, за ним Дорофеев взяли в руки по комочку, помяли меж пальцев.

— Ну как? — поинтересовался Гулямов.

— Хорош вроде. Сейчас принесут результаты анализа. — Дорофеев ударил ладонью о ладонь, стряхнул суперфосфат с пальцев.

— Я пройду, погляжу на приборы еще. — Каюмов поднялся по внутренней металлической лестнице и скрылся за маленькой дверцей в стене, отделяющей склад от цеха.

Дорофеев взял Гулямова под руку и отвел в сторону от группы людей, заинтересованно глядевших на быстро растущую гору удобрения.

— Откровенно, я рад, что вместо меня останется Камал Каюмович. У него масса интереснейших задумок. Вот увидите, скоро, совсем скоро завод будет давать аммонизированный суперфосфат, а еще раньше — двойной.

— Сообщите Махмуду Насыровичу об удачном эксперименте, — посоветовал Гулямов. — Он рад будет… Завтра бюро обкома, он вернется сегодня из районов.

— Может, вы и скажете товарищу Насырову?

— Нет, дорогой Сергей Петрович! Вы тут революциями занимаетесь, ломаете сложившиеся понятия и нормы, вы и докладывайте обкому партии! — рассмеялся Гулямов. — Вы уже не раз победные рапорты писали. Напишите и еще один!.. А в общем, молодцы!

Перед концом смены Одинцов сходил в бухгалтерию, получил премию.

— Поздравляю! — сказал старичок кассир.

— Спасибо.

Одинцов зашел в столовую. Там уже никого не было. Только в углу, за ближним к буфету столиком, спиной к залу сидел Дурнов.

У Ивана сегодня отличное настроение. Да и было отчего чувствовать себя именинником: ничего особого вроде не сделал, а оказался в центре внимания всего завода. И ребята в цехе глядят уже не настороженно, как в первые дни, и не с любопытством, а уважительно. Начальство благодарило. В газете прописали. Это кое-что да значит. Фартит ему последнее время. Ивану хочется быть сегодня добрым. Сейчас прогудит, сперва на высокой ноте, а потом низко, басовито, заводской гудок. Ребята уже моют руки, наверное, скоро придут сюда, чтобы поздравить его, Ивана Одинцова, с успехом.

— Девушка! — просит Иван буфетчицу и показывает в улыбке золотой зуб. — Милая девушка! Дайте-ка мне вот эти две банки с баклажанами «соте» и вот эти, с рыбой частиком… И булку хлеба. И вот эту шоколадочку с клоуном. Шоколадочку, милая девушка, вам! От всей моей широкой души!

Он забирает сверток и присаживается рядом с Дурновым. Тот, не поднимая от тарелки глаз, жует кусок мяса, и острые, покрытые светлым пухом, уши, чуть шевелятся.

— Подожди жевать-то, Сергей Евдокимович! — говорит Иван доброжелательно. — Тяпнем по маленькой, а? Радость у меня, слыхал небось… Сейчас ребята придут.

Дурнов все жует — обстоятельно, не поднимая глаз от тарелки, и Одинцову видно, как следом за ушами наливаются кровью скулы, дряблая, как у ощипанной курицы, шея.

— Гусь свинье не товарищ! — наконец проговорил он. — За директорскую премию продался, гад! Трудовой славы захотел? Своих забываешь?! За полсотни купили тебя, дурака!..

Можно же вот так, ни за что, ни про что, испортить человеку настроение!. От радостного праздничного чувства, окрылявшего Ивана, не осталось и следа.

Иван слушал Мокруху, не спуская глаз со стола. Дурнов смотрел в лицо Ивана, а руки его осторожно ползали по столу, как у слепого. Вот пальцы легли на вилку и тихонько подгребли ее под ладонь. Будто случайно.

«В лицо может ткнуть, шакал», — подумал Иван и сжал пальцы в тугой кулак.

— Я ничего. Я пошутил, Цыганок! — процедил сквозь зубы, ехидно улыбаясь, Дурнов. — Я шутник, Ванюша… — А пальцы уже вжимали в ладонь черенок вилки.

Рука Мокрухи не успела оторваться от стола, когда Иван со всей силы ударил по ней кулаком. Подскочила тарелка с остатками жареной капусты, опрокинулась склянка с горчицей, звякнула ложка о кафельный пол. В разбитых пальцах так и осталась вилка, когда Дурнов прижал их другой рукой к груди. На звон посуды показалась буфетчица.

— Что у вас там, товарищи? Разбили чего?

— Все цело, — успокоил ее Одинцов. — Пошутили мы друг с другом. Игра такая… Кто кого перешутит. — Он выдернул вилку из-под ладони Дурнова, произнес угрожающе, постукивая вилкой по столу: — Не вздумай еще раз шутить! Понял? Я свое слово умею держать… Сегодня после работы твой заказ доделаю. Приходи, забирай…

— Руку ты мне разбил, — прохныкал Дурнов. — Пальцы разбил. Как я без руки-то, а?

— Скажи спасибо, что не по черепу дал. Удержался. А то из тебя, Мокруха, гармонь получилась бы.

Одинцов встал, бросил вилку в тарелку, поставил перевернутую баночку с горчицей и сказал с угрозой:

— Моей вины перед тобой нет. И перед кодлой — тоже нет! Права качать с меня не за что. Так?! А раз так — предупреждаю: если что — убить, может, и не убью, а изувечу. Будешь Христа ради побираться остаток дней. Ты меня до отчаянности не доводи!

— Я зайду позднее в цех, — произнес Дурнов, кривясь от нестерпимой боли. — Аппаратик заберу. Ты сделай мне аппаратик-то — и квиты…

Он ушел, прижимая правую руку левой к груди. Иван сдвинул два столика, открыл банки, нарезал хлеб.

Прогудел гудок.

Ивану не хотелось выполнять обещание, которое дал Дурнову в первые дни знакомства. Но и не сделать не мог: дал слово — держи. Об Иване Цыгане еще никто не скажет, что он подвел своего.

«Черт с ним, изготовлю, раз ему надо»…

Стали заходить рабочие из ремонтного цеха. Иван принес и расставил стулья вокруг накрытого стола.

— А дядя Яша чего опаздывает? — Иван поглядывал на дверь.

— Наряды сдает. Сейчас будет. — Зайцев чинно сидел в конце стола. — Ты разливай…

— Дядю Яшу дождемся. Пусть он и разливает, — посоветовал кто-то из ребят. — Он бригадир…

Когда разлили водку, каждому досталась самая малость — так, для запаха вроде. Только одному Ивану первому налили почти стакан.

— По норме военного времени, — сказал дядя Яша. — Боевые сто грамм.

Все по очереди чокались с Одинцовым и произносили что-нибудь соответствующее поводу.

— Хорошо начал, Иван, — сказал дядя Яша, чокаясь с Одинцовым последним. — На этом рубеже и стой! Ну, будь!..

Иван залпом выпил водку и даже не почувствовал ее крепости.

— Смотри-ка, как водичка, сладкая!

— Когда по хорошему поводу, она всегда такая, — заметил дядя Яша, закусывая кружочком баклажана. — Ну, по домам теперь. Спасибо за угощение, Иван.

— Вам спасибо…

Иван направился на территорию завода.

— А ты не домой, Иван? — окликнул его дядя Яша.

— Нет, дело у меня есть.

В цехе никого уже не было. Все разошлись. Одинцов попробовал головку сифона без боязни, что разорвет: нагнал в него кислорода. Подумал, что единственным неудобством для Мокрухи будет то, что кислород выходит со свистом из краника, только когда нажимаешь на рычажок.

«Ну и черт с ним… Мое дело сделать, а там как хочет», — решил он.

Одинцов опустил сифон в ведро с водой, долго наблюдал, не появятся ли пузырьки. Утечки не было; теперь оставалось лишь соединить сифон резиновой трубкой с горелкой. Для карбида Одинцов приспособил полиэтиленовую фляжку. Надо было вставить в крышку металлическую трубочку, на которую и надеть резиновый шланг. Потом он засыпал в флягу мелкого карбида.

«Черт бы побрал!.. И на почту, наверное, опоздал, и к Ларисе опоздаю, — подумал Одинцов. — Чего он не идет?»

Дурнов явился, когда Иван уже собирался уходить. Рука забинтована, лежит на перевязи.

«В санчасти был», — догадался Одинцов.

— Думал, кости размозжил, — сказал Дурнов. — Целы косточки… Ну, сделал?

— Забирай и вали отсюда! Со стекляшкой аккуратнее! Не нажми на ручку. С кислородом она. А эта — с карбидом. Сможешь вынести?

— Когда понадобится, тогда и вынесу… Послушай, Цыган, что этой не видать, ну, которая с нами вышла?

— А тебе на что?

— Так просто…

— У шофера спроси. Он тебе все расскажет…

— С ним, вишь, спуталась?

— Не знаю, — сухо ответил Иван.

— На стрему хочу ее взять. Как думаешь, пойдет? Или, вроде тебя, отойти хочет?

— У нее спроси, — усмехнулся Иван.

— Может, в городе кого встречу из своих… Не может быть, чтобы в таком климате не оказалось своих.

— Поищи… Угла не нашел еще отдельного?

— Нашел. За три месяца вперед хотят. А мне на черта тут три месяца?! Я Новый год в столице встречать хочу. Руку разбил ты мне. Пока заживет, куда я гожусь?

— Мог и голову! А если бы ты меня вилкой саданул? Завтра был бы за решеткой, а?

— Не-е! Ты бы до милиции не допустил, я знаю. Может, искалечил бы меня, а продавать не стал. Факт!

— Факт?!. Сквози отсюда, а то я тебе такой факт учиню.

Мокруха засмеялся недобро, положил фляжку в карман, а сифон в авоську, где уже болтались буханка хлеба и бутылка кефира.

— Ну, спасибо! Я рассчитаюсь с тобой… — Непонятно сказал. Вроде благодарит, а может, в пригрозил, пойми попробуй…

Дурнов ушел. Одинцов закурил. Идти бы надо, а он все сидел на маленькой табуреточке, затягивался, и сбивал пальцем пепел в ведро с водой. «На черта я связался с этим аппаратом, — размышлял он. — Завалится Мокруха — я в ответе. Кто, спросит следователи, аппарат делал?.. Цыганок! Выгорит у Мокрухи дело, заберет он «медвежонка», а аппаратик оставит. Опять тот же вопрос: кто делал? Опять Цыганок. И загремит Ваня Цыганок за решетку. И ради кого? Ради Мокрухи! За чужие интересы! За непонюх табаку мне дальняя дорога и казенный дом…»

Иван бросил окурок в ведро и почти бегом направился к двери. Ярко освещенный двор весь просматривался до проходной. Мокрухи во дворе не было. Иван добежал до проходной.

— Дурнов выходил? — запыхавшись, спросил: он у вахтера.

— Кто? — переспросил тот.

— Ну, Дурнов! Экспедитор!

— Минут пять, как вышел.

Одинцов выбежал на площадку. Перед, подъездом заводоуправления, стоял автобус. Он вздохнул с облегчением: «В машине Мокруха. Успел, слава богу!..»

Однако Дурнова в автобусе не оказалось. Василий сидел, читал письмо. Иван взобрался в автобус.

— Дурнова не видел?

— Нет, не видел.

— Гони скорее к поселку! Догнать его надо! Не успел хромой далеко уйти!

— А что случилось?

— Потом скажу. Да гони скорее! Уйдет!

Василий поглядел на наручные часы, бросил взгляд на освещенные окна бухгалтерии, нажал педаль, выжал газ. Мотор взревел, и машина понеслась по шоссе. Иван напряженно вглядывался в шоссе, мелькавшие голые деревья. Дорога была пустынной. Машина выскочила к мосту, фары осветили противоположный крутой берег, потом свет опрокинулся вниз, на мост, и автобус вынесся на противоположную сторону.

— Гони до общежития! — попросил Одинцов.

Они доехали до общежития.

— Мимо него проехали, укрылся где-то. Не мог так скоро дойти хромой! — сказал Иван. — Давай обратно. Я на мосту сойду, ждать его буду. Не уйдет!

…Дурнов подходил к мосту, когда свет далеких фар скользнул по стволам деревьев. Машина мчалась на предельной скорости. Он предусмотрительно ушел в сторону от тротуара. Здесь, слева от дороги, над самой рекой высился цоколь какого-то недостроенного круглого здания. Дурнов укрылся за цоколем, заподозрив, что неспроста мчится автобус с такой скоростью. Из укрытия он видел, как машина промчалась, чуть сбавив скорость перед мостом. В единственном пассажире, стоявшем в освещенном автобусе, он узнал Одинцова.

— Накоси, держи обеими руками! — прошептал Дурнов. — Видал я таких умных! Подарок решил отнять. Я его так запрячу — с собаками не сыщешь!

Дурнов видел, как автобус остановился на противоположном берегу и через минуту тронулся дальше. Уверился, что Цыган ищет именно его, порадовался своей прозорливости. Не укройся — отнял бы аппаратик.

Машина скрылась в улице, и Дурнов вышел из-за стены на дорогу. Нести в поселок сифон, как понял он, было рискованно: не ровен час, ждет его Цыган у общежития.

Дурнов шел уже мостом, когда по верхушкам кустов на берегу скользнул свет. Понял, что это возвращается автобус, а в нем, чем черт не шутит, Цыган. Дурнов торопливо добежал, припадая на увечную ногу, до конца перил, обогнул их и устремился по едва приметной тропинке к воде.

Он успел укрыться под мостом, когда автобус остановился перед спуском и из него выпрыгнул Одинцов.

Вот Одинцов стал спускаться к реке той же тропкой, которой только что проковылял, поспешая, он сам, Дурнов видел сперва четкий силуэт преследователя, освещенный сзади мощным снопом света, а потом, когда тот дошел до круглой башенки, освещенного сбоку… Одинцов махнул рукой, и автобус скатился к мосту, неслышно пронесся над головой.

Под мостом было тесно. Близко под ногами ревела вода. Дурнов подвесил авоську на локоть больной руки. Держась здоровой за бетонную опору, нащупал ногой скользкий камень, упрочился на нем, нащупал другой.

Мост покоился на железобетонных основаниях, врытых в обрывистые, выложенные скальной породой берега. Между берегом и мостом имелась небольшая, человеку не укрыться, щель. Туда и сунул Дурнов сифон. Хорошо бы заложить его камнями или сухой травой, но под мостом ничего не росло, а камни держались — не пошевельнешь. Он постарался запрятать стеклянную посудину поглубже за бетонную опору. Можно было бы уходить, но Дурнов медлил. Одинцов ждал неподалеку от того места, где он укрылся.

— Жди, в божью душу, в бога, отца и сына!.. — прошептал Дурнов. — Сиди, гад, а я пойду потихоньку.

Он решил перебраться под мостом на другую сторону и берегом уйти в поселок. Для этого потребовалось спуститься к самой воде и, придерживаясь за торчащие из берега острые камни, прижимаясь к ним грудью и животом, с неимоверной осторожностью проползти над ревущим потоком. Дурнов уже достиг второй бетонной опоры, когда нога скользнула на мокром камне и погрузилась в ледяную воду по колено. Вода набралась в сапог. Он не закричал в испуге. Судорожно вцепившись в берег, он осторожно подтянул туловище. Выбравшись из-под моста, отдышался, лег на спину и задрал ногу, чтобы вылить из сапога воду. Только здесь Дурнов заметил, что бутылка с кефиром разбилась.

Таясь, он двинулся рядом с тропинкой вдоль берега к недалекой таловой роще. Из рощицы можно было через больничный двор выйти на одну из улиц поселка. Мокруха дрожал. В носу свербило, хотелось чихать. Он понял, что простудился.

«Все из-за тебя, гадина! — подумал Дурнов об Одинцове. — Я еще сведу с тобой счеты!.. Я так не уйду!»

Уже из рощицы он увидел, как со стороны завода мчался автобусик. За мостом он остановился на секунду, и Дурнов понял, что шофер подобрал Одинцова.

«Не иначе, как ждать будет около общежития, — подумал Дурнов. — Жди! А аппаратик я надежно укрыл». Он вышел к общежитию со стороны двухэтажных жилых домов, прошел двором. В умывальной Дурнов выбросил в корзину для мусора разбитую бутылку, снял сапог, одной рукой, как мог, выжал портянку. «Ни черта, на батарее высохнет», — решил он и направился в комнату. Был десятый час. В комнате никого не оказалось. Наверное, ушли во Дворец смотреть кино или к соседям.

Дурнов расстелил по батарее парового отопления портянку, положил сверху мокрый сапог и, не выключив света, забрался в постель. Во рту было сухо, лоб горел. Озноб сотрясал тело. Дурнов укрылся с головой одеялом, сжался в комок, пытаясь жарким дыханием согреть ледяные колени. Он слышал, как открылась дверь, но решил, что пришел кто-то из соседей. Подумал, что хорошо бы выпить чаю или кипятку, но от мысли, что придется вылезать из-под одеяла, ему стало еще хуже.

….Одинцов от двери оглядел комнату, подошел к кровати Дурнова, наклонился, заглянул под нее. Сифона не было ни на подоконнике, ни под кроватью. Открыл тумбочку и шкаф. В шкафу лежала только авоська, перепачканная кефиром. Дурнов даже хлеб из нее не вынул, так и положил на полку. Рядом с дверью висел плащ. Одинцов проверил карманы, вынул фляжку, отвинтил колпачок с торчащей медной трубочкой. Запахло карбидом. Он сунул фляжку себе в карман. Обратил внимание на то, что у кровати на половичке стоит лишь один сапог. Второй торчал на батарее. Под мокрым сапогом — портянка.

Иван присел к столу, налил из чайника в стакан теплого чая. Отхлебывая, глядел на кровать Мокрухи. Тот лежал укрытый с головой. Тело его сотрясала дрожь. Мокруха клацал зубами и стонал.

«Простудился, похоже, — подумал Одинцов без жалости к приятелю. — Где же тебя носило? Не иначе, на реке был… Я у моста ждал, а ты под мостом отсиживался…

Может, спросить?.. Да нет, не скажет!.. Он же понимает, что купил меня с аппаратиком. В руках я у него… Пойти разве сейчас к мосту?.. Чего там в темноте найдешь?.. Утром, до работы, пошарю по берегу».

…Одинцов встал раньше обычного, торопясь, пожевал лепешку и запил холодным вечерним чаем. Рассчитав, что успеет поискать сифон до гудка, направился к реке.

Сбежал тропинкой, которая шла ниже шоссе, к мосту. Первое, что увидел, — следы кефира на выступавших из воды острых камнях и на берегу. «Здесь был Мокруха! Точно!» — обрадовался Одинцов.

Он спустился к самой воде и, осторожно ступая с камня на камень, забрался за бетонную опору. Иван пошарил рукой за опорой. Пальцы наткнулись на пробку сифона. Он выбрался из-под моста, огляделся. Берег и шоссе были безлюдны. Размахнувшись, швырнул тяжелый сосуд в бетонную опору. Прикрыл лицо рукой. Раздался взрыв, просвистели стеклянные осколки, несколько их ударилось о стеганку. Иван поглядел на бетонный стояк. Там, где ударился сифон, на сером бетоне осталось белое пятно. Иван поискал глазами горлышко. «Отскочило, наверное, в воду», — подумал он и выбрался по крутой насыпи на шоссе у самого моста. Не шел, а будто летел на крыльях к заводу, обуреваемый радостным сознанием того, что уничтожил аппарат, освободился от опасности шантажа со стороны Мокрухи.

«Я же тебя понял, Мокруха! Еще как понял! Думал, что в руках я у тебя теперь? Веревки вздумал из меня вить?! Не на того нарвался! Я сам по себе, а ты — сам по себе!.. Так лучше будет!»

Раньше чем пойти в ремонтно-механический, Одинцов завернул к смесительной камере. Камера работала. Место сварки уже едва угадывалось под слоем фосфатной муки.

— Не подведи, старая! Премию за тебя дали, не отдавать же обратно! — сказал он шестерне. — Вертись давай!

Во время работы он нет-нет да и поглядывал на дверь. Все ждал, что явится Мокруха, объяснения потребует. Тот не пришел. Не на шутку, видно, простудился вчера.

Уже в конце смены дядя Яша сообщил Ивану, что того вызывает директор.

— Прямо дружки вы с директором стали, — усмехнулся Яков Васильевич. — Водой не разольешь!

Дядя Яша пошутил не обидно, без подначки, и Иван отшутился:

— Сергей Петрович знает, с кем дружбу водить!

— Звали, Сергей Петрович? — спросил он, войдя в кабинет.

— Звал… Справку приготовил. Почитайте, Одинцов… Лучше придумать не смог… Не писал я никогда посланий таких.

Иван бережно принял из рук Дорофеева хрусткий белый лист с отпечатанным вверху названием завода.

— Садитесь, читайте, — предложил директор и, когда Иван присел на краешек стула, отошел к окну.

Иван читал справку-письмо и все больше проникался благодарностью к этому, в сущности, совершенно чужому, но по-отцовски доброму к нему, Ивану-Цыгану, человеку.

— Зря много обо мне хорошего сочинили, — сказал он, дочитав. — Не стою я всех хороших слов.

— А вы, Одинцов, считайте так, что это вам, ну, вроде аванса. В счет будущего!.. Когда вы на завод пришли — вам аванс дали? Вы его отработали. Это тоже вперед вам.

— А вы сами-то… верите, что оправдаю я?.. Аванс этот?

— Если захотите, — будет так. Да, в общем-то, я ничего лишнего и не писал вашей матери… Как есть, так и писал.

— Бумага какая! Складывать жалко… справку-то! Как ее отсылать, посылкой разве, в ящике, чтобы не измять?..

Дорофеев весело, от души, расхохотался, протянул руку за листком.

— Складывать можно! Вот так! Адрес мне скажите. Или сами отправите письмо…

— Сам! Сегодня же! И деньги пошлю!.. Век не забуду! Можно идти, Сергей Петрович?

— Раз текст одобрен — можно идти. До свидания!

— Спасибо! — еще раз уже от двери произнес Одинцов. — Обязана она теперь поверить! Хоть наполовину! — Он постоял, держась за ручку, но не открыл дверь, а вернулся, произнес тихо: — Матери моей вы душу успокоите, точно! А мне вы своим доверием все пути назад отрезали! Вот что получилось из вашего письма. Я все над собой посмеивался, а теперь никакого смеха не получается. Одно к одному так и шло! Да чего говорить! — он взлохматил кудри ладонью. — Все и так ясно! Вы меня только работой загружайте сильнее! Чтобы дым от меня пошел!

— Работы хватит. Скоро начнем печь кипящего слоя конструировать. Там все на сварке, вся работа на вас ляжет…

Иван решил сразу же после работы поехать к Ларисе. Но не удержался и забежал на почту. Особенно старательно вывел адреса — и матери, и свои.

— Заказным, срочным, — попросил приемщицу. — Очень важный документ.

На остановке дождался городского автобуса, сел, вынул из кармана газету. Еще раз пробежал глазами за: метку о себе. Потом впервые начал знакомиться с другими статьями и заметками. Вот бригаде Иноятова из суперфосфатного присвоили звание коллектива коммунистического труда. Иноятова он знал немножко. Невидный такой, низенький и худенький, голос тихий: откуда силы берутся руководить бригадой?!

Автобус тронулся. Иван спрятал газету в карман. «Ларисе покажу… Обрадуется или нет?!

Вот только как с Ларисой быть? Рано или поздно, если думаешь о ней всерьез, придется открыться во всем. Иначе все полетит кувырком, через пень-колоду. Если есть в ней какие-то чувства — с испуга все растеряет. А не сказать — нельзя. В этом вопросе, хочешь не хочешь, одна дорога — идти в открытую. Поверит — все будет нормально, не поверит — что поделаешь? Не брать же у директора второе письмо?!

Да нет, если она человек — должна понять! Сколько таких, как я, воров, завязали, порвали с прошлым. Я, что ли, первый буду?! Вот и друг Сергея Петровича. Он, может, в стране первый из воров отказался за счет чужого добра жить…

Как вот только сказать ей? Может, письмо написать и перед тем, как домой пойдет, сунуть в руку? Можно, конечно! Только ведь потом сам покоя не найдешь до тех пор, пока не увидишься, не узнаешь, что она решила… Лучше уж сразу! Может, сегодня? Вот только как?..»

Автобус остановился… Иван проходил мимо больших окон универмага. На витрине он вдруг заметил голубую сумку с нарисованным белым самолетом и надписью «Аэрофлот». Его осенила мысль. Иван решительно направился в универмаг.

— Мне вот эту! — показал он на сумку. — Туристскую.

Здесь же у прилавка Иван выбросил из сумки бумагу, нашел синий кошелечек. Отсчитал шестьдесят шесть рублей, вложил в кошелек, а кошелек в сумку. Застегнул «молнию» и попросил завернуть покупки.

«Ну, вот так! — с облегчением подумал он. — Отдам, и пусть решает… Или пан, или пропал! Выпить бы теперь. Сейчас самый раз принять граммов полтораста для храбрости!»

Но выпить не решился: пришел, скажет, пьяный каяться. Такие дела надо на трезвую голову вершить. Не каждый день и не всякий вор идет с повинной! И к кому идет?! То-то и оно! К своей женщине вину несет…

И даже оттого, что в такой необычайной и трудной ситуации решил не пить «для храбрости», — проникся к себе уважением.

— Что не приходил вчера? — спросила Лариса и протянула Ивану синюю сумку с учебниками и тетрадками, просунула руку в перчатке под локоть. Они пересекли широкий бульвар.

— Работы много было, — сказал Иван.

Они подошли к ярко освещенному входу в кинотеатр.

— Лариса, постой, я что тебе покажу сейчас.

Они остановились.

Иван вынул из кармана пиджака газету.

— Читай на первой странице.

Сейчас, когда вот-вот должно решиться между ними самое важное, газета была его как бы единственным верным союзником и защитником. Как отнесется ко всему Лариса?

Она взяла газету из рук Ивана, подошла ближе к двери, внимательно стала читать. Потом перевела восхищенный взгляд с газетной страницы на Ивана, стоящего рядом со свертком под мышкой и напряженно следившего за выражением ее лица.

— Вот ты какой, оказывается! Поздравляю!

— Я не только такой, я разный, — произнес он тихо и переложил сумку под локоть, к свертку. — Ты рада, что написали обо мне?

— Конечно, приятно!.. Это про тот случай, когда лицо сжег, да?

— Про тот.

— Как Василий Александрович поживает? — Лариса сложила газету и вернула ее Ивану.

— Ничего вроде. Скучает…

— О ком скучает-то?

«А если я сперва о них тебе расскажу? О Василии и Ольге? Посмотрю, что ты скажешь?..»

— Скучает о ком? Любопытная история получается… Просто маловероятная, будто из книжки, а не из жизни. Ты только при случае, если придется встретиться с ними, вида не подавай, что знаешь. Не проговорись. Может, ему неприятно будет. Пойдем медленнее…

Не выпуская руку Ларисы из-под локтя, Иван достал из кармана стеганки папиросу, сунул в рот, вынул спички.

— Дай, я зажгу! — Лариса взяла у него коробок, вынула спичку и, держа за самый кончик, чиркнула. Спичка обломалась и у самой земли вспыхнула.

Иван рассмеялся:

— Ну, еще одну!

Вторая спичка загорелась, но Лариса не сумела спрятать огонек в ладонях, и она погасла.

— Эх ты, неумеха! — ласково-укоризненно воскликнул Иван. — Ну, чиркай, пока не научишься! — Он прикурил и сильнее прижал локтем ее маленькую ладошку.

— Рассказывай! — напомнила Лариса.

— Скучает, говорю, Василий. Даже с лица осунулся. А по ком скучает, спроси?

— О ком? — не то поправила Ивана, не то переспросила.

— О ком?.. Ольга-то его… из тюрьмы недавно вышла. Воровка бывшая.

— Ну да? — не поверила, даже остановилась Лариса.

— Вот тебе и да!.. На заводе девчат навалом. Одна другой краше. А он ее разглядел, Ольгу свою… Ольга на практику уехала, обучаться работе на машине, а он тоскует. Что ты на это скажешь, а?!

— Чего я скажу?.. Ничего я не скажу! Мне-то до них какое дело?!

— А все-таки?

— Она что, красивая очень? Чем она его прельстила?

— Красивая-то красивая! Да ведь из воровок!

— А откуда ты знаешь, что она воровка?

— На заводе всё друг про друга быстро узнают, — уклонился от ответа Иван. Он подумал, что и про него Лариса может узнать правду из третьих рук в любой из очередных приездов на завод.

— Василий хороший парень?

— Василий?! Отличный!

— Вот так и живем, — усмехнулась Лариса. — Отличные парни в воровок влюбляются, а ты хоть пропадай!

— Чего пропадать! А ты назло какого-нибудь «из бывших» найди себе!

Лариса поддержала шутку:

— Как его-то найдешь? На лбу не написано.

— Надо было того ловить, кто сумку порезал, — сказал Иван и насторожился, ожидая, что ответит Лариса. Но она только тряхнула головой и рассмеялась:

— Его и с милицией не найдешь!

Они подождали, пока мимо не пронесся яркий троллейбус, и пересекли улицу. Остальную часть пути до дома Ларисы прошли молча. Иван часто украдкой поглядывал на Ларису и замечал, что и она бросает на него мимолетные взгляды, и тогда невольно сильнее прижимал локтем к боку ее ладошку.

«Ведь нравлюсь же я тебе, — думал он. — Иначе не смотрела бы так и не встречалась каждый вечер…»

— Может, зайдем? Чаю попьем… — предложила Лариса у калитки.

В другой раз Иван обрадовался бы приглашению, а сейчас отказался, понимал, что дома, при матери, не сможет «расколоться», признаться ей.

— Тепло на улице… Постоим. Или пройдемся немного, — предложил он.

Ему очень хотелось, больше чем когда-либо, увидеть ее в домашней обстановке: без плаща и косынки на голове, в платьице или халатике с открытой шеей и открытыми до локтей или плеч руками. Пусть даже пацан сидит у нее на коленях. От этого Лариса становится еще домашнее, еще желаннее.

— А я с нового года на преддипломную практику на завод. Здорово, да? — спросила Лариса. — Скорее бы институт закончить!

— На завод пойдешь работать?

— А куда же! Ты рад?

— Спрашиваешь!

Иван повесил сумку на сучок, вынул из-под локтя сверток. Сверток мешал. Если бы можно было сунуть его куда-нибудь. Ему очень хотелось положить, ладони ей на плечи и если не поцеловать в губы, то хоть вдохнуть полной грудью запах ее волос.

— Подержи, пожалуйста! — попросил он.

— Что у тебя там? — она взяла пакет.

— Сейчас увидишь. Только сперва я хочу тебя поцеловать. Но ты не подумай чего… — голос его дрогнул. — Мне это вот так надо сейчас. Как никогда! Понимаешь?!

Она заглянула за широкое плечо Ивана, потом оглянулась: не идет ли кто. Приблизила лицо к его лицу.

Он взял ее лицо в широкие ладони, пальцы сошлись на затылке, и целовал долго-долго, пока хватило дыхания. Губы ее ответили на поцелуй.

— Вот, — сказал Иван, глядя ей в лицо и не убирая рук с затылка. — Вот, — передохнул он и стал целовать один закрытый глаз, потом другой и опять губы — теплые, пахнущие вкусным, может губной помадой или конфетами… Лариса открыла глаза. Молчит…

На вершинах деревьев ветер шуршал сухими стручками. Она протянула ему сверток.

— Это тебе, Лариса, — Иван отстранил сверток.

— Мне? А что там?

— Разверни, увидишь, — произнес он чуть слышно, чтобы голос не выдал волнения.

— Сумка? — воскликнула она удивленно. — Зачем? У меня же есть точно такая!

— Такая, — согласился Иван. — Да не совсем. Посмотри, что в сумке.

Лариса продернула застежку «молнию», пошарила на дне и в кармашках, вынула кошелек и зеркальце.

— Обманщик! Там нет ничего.

— В кошельке, — глухо сказал он.

Лариса повесила сумку на локоть, раскрыла кошелек.

— Деньги? Откуда в нем деньги? Ты положил? Зачем, Ваня?

— Посчитай! — Он вынул папироску. Когда разминал ее и потом раскуривал, пальцы дрожали.

— Тут шестьдесят шесть рублей.. Что это за деньги? Что за фокусы? Да объясни же!

— Все не поняла… Твои деньги! Те, что тот раз вырезали.

Лариса смотрела то на деньги, то в глаза Ивану и растерянно улыбалась.

— Тогда почему же шестьдесят шесть рублей? Там сто рублей было!..

— Сто, говоришь? Это точно?! — переспросил Иван.

— Кому и знать, как не мне! — она пожала плечами. — Но ты-то здесь при чем, я тебя спрашиваю?

— Я-то и при чем! Точно, сто было? Не забыла?!

Ивану и тогда, когда Мокруха отдал кошелек, показалось, что денег было вроде больше. Он не заподозрил плохого. Не часто бывает, чтобы вор на отначке попытался утаить хоть копейку из украденного. Засыпься вор на таком подлейшем деле — и не жилец он больше на белом свете.

— Сто, значит! — еще раз переспросил он. — Ну, гад, держись!

— Что ты, Ваня? — испуганно воскликнула Лариса. — О чем ты?

— Ничего… ничего! Я сам с тобой расправлюсь!.. — шептал Иван кому-то, сжимая тяжелые кулаки.

Ларисе вдруг стало страшно и от этого шепота, и от выражения окаменевшего, жесткого лица Ивана. Он взял ее за плечи.

— Вот что! Послушай, что скажу… Деньги я у тебя украл. Последний раз в жизни украл, веришь? Ты верь мне, Лариса! Я тебе завтра деньги остальные доставлю. До работы! Ты только верь в меня!.. Мне даже директор, Сергей Петрович, доверие оказал.

Он раз и другой тихо, потом сильнее встряхнул Ларису за плечи:

— Ты слышишь? Верь мне!..

Лариса стояла с закрытыми глазами, рот чуть приоткрыт, на матовых щеках пролегли блестящие следы слез. Она плакала молча, и непонятно было, слышит ли, что торопливо говорит Иван, доходит ли до ее сознания смысл его слов. Лицо ее было совсем-совсем спокойным, и уж лучше бы она плакала громко и причитала, укоряла или обвиняла его.

Иван снял с сучка сумку, вынул из рук молодой женщины кошелек с деньгами и вложил в карман.

— Ты пойми меня… Все пойми! Прошу! Будь человеком !

Он осторожно поцеловал ее заплаканные щеки, подтолкнул к калитке:

— Иди! Я приду завтра…

Не дождавшись, когда шаги ее, едва слышные в этот раз, умолкнут в глубине двора, он постоял недолго и медленно пошел к автобусной остановке, прислушиваясь к тому необычайному, что происходило в его душе.

Соседи Дурнова тут же после ужина ушли во Дворец культуры. Там даже в будничные вечера интересно: на сцене идут репетиции, в спортивном зале тренируются гимнасты, акробаты.

До Нового года оставалось меньше двух недель.

Дурнов не пошел во Дворец. Он разбинтовал руку, зашибленную Цыганком. Опухоль пропала, но черные с кровоподтеками под ногтями пальцы слушались плохо. При попытке пошевелить ими мозжила каждая косточка, каждая жилка, а концы пальцев были как ватные — не ощущали ни холода, ни прикосновения.

— Где это вас так угораздило? — пособолезновала процедурная сестра в поликлинике.

— Железяка упала… Бюллетенчик мне бы…

— Получите…

А тут еще сапогом воды ледяной черпнул. Ладно, удержался, а то утоп бы. В горле еще першило. Во всех его бедах был виноват один Цыганок…

«Ну, подожди!.. Ты у меня свое получишь… Это же надо так кулачищем вдарить! Как лошадь копытом… Сам не слажу — уровцев на твой след пущу… они найдут хозяина аппаратика».

Он достал из-под матраца маленькую желтой меди горелку, зажав между коленей, покрутил винтики.

Все складывалось не совсем так, как хотелось ему, Мокрухе. Вначале он рассчитывал забраться в сберегательную кассу, что около входа на завод, но отказался от этой мысли: домик как на юру, на отшибе, незаметно к нему не подойдешь. Да и что сделает он сам, один, без верного помощника? А тут даже на стрему некого поставить.

Дурнов каждое воскресенье и субботу после работы уезжал в город, толкался среди публики в пивных, у касс кинотеатров, приглядывался, прислушивался, все надеялся встретить или по разговору узнать кого из своих. Но, видимо, редел темный круг блатных. Мелкие воришки, «домашние» — не в счет, этих на большое дело не возьмешь.

Он искал себе на всякий случай и объект полегче. Чтобы одному справиться. И нашел недавно, бродя случайно в районе новой застройки. В только что заселенном четырехэтажном доме рядом с магазином тканей поместили сберегательную кассу. Под кассу заняли угловую двухкомнатную секцию.

Все дома были одинаковые. Чтобы разобраться с расположением комнат сберкассы, Дурнов наведался в недостроенный дом, облазил его от подвала до чердака. Его заинтересовали трубы — толстые и тонкие, уходящие вверх, до самого чердака. Он проник в одну из угловых квартир, зашел в туалетную. Так и есть! За унитазом трубы проходят, отгорожены шкафчиком с дверкой… Дурнов поглядел вниз, прикинул, что сможет пролезть, упираясь спиной в стену, хоть с чердака — вниз, хоть из подвала — вверх.

«Лишь бы в заселенных домах не догадались решеток поставить каких между этажами. Тогда все в порядке. И один справлюсь», — обрадовался Мокруха.

В один из дней по дороге с товарной станции он приехал к заветному дому со сберкассой на углу и, оглядевшись, смело спустился через люк в подвал. Под ноги из темноты бросилась испуганная кошка. Значит, никого здесь больше нет.

Он прошел в конец подвала, придерживаясь рукой за трубы. Вот и место, где они уходят вверх. Дурнов чиркнул спичку, посветил. Над головой квадратное отверстие. Это! Поднялся на трубы и примерился: можно пробраться.

Дурнов выбрался из подвала, зашел в сберкассу, заполнил бланк на вклад. Пятерку не пожалел. Осмотрелся. В комнате, перегороженной стойкой, дверь направо, в коридорчик. А там туалетная и ванная. Не может быть, чтобы туалетом не пользовались.

Прошлый раз ему предложили съездить в командировку. Он отказался. А теперь при первом случае согласится. Пусть потом ждут его из командировки! В одну ночь вскроет «медвежонка» — и поехал. Только не в ту сторону…

В дверь постучали, Дурнов сунул горелку под матрац.

— Войдите!

Вошел Одинцов. Огляделся от двери. Недобрая улыбка скользила по губам.

— Один?

— Заходи, Цыганок! Один… Садись, проходи. Гостем будешь, ставь пол-литра — хозяином будешь!

— Одевайся! Разговор есть.

В тоне угадал Дурнов угрозу.

— Куда, Цыганок?.. Больной я. Руку ты мне разбил.

— Выйдем! — предложил Одинцов. — Права качать буду!

— За что, Ванюша, нежная душа? Садись, поговорим… Нет моей вины перед тобой… Я чайку принесу…

— Не пойдешь! — Иван запер дверь на внутренний замок, сдвинул кнопку предохранителя. — Не пойдешь, значит? А я и здесь могу!

Иван выдвинул из-под стола стул, сел — нога на ногу, закурил. Дурнов натянул сапоги на голые ноги.

— Говори, чего пришел?

— Сейчас докурю… — положил окурок в пепельницу. — Ты, Мокруха, больше меня повидал… Скажи, если вор обманул вора, — что за это полагается?

— Как решат… — осторожно ответил Дурнов. — Смотря, как обманул, на чем…

— Если воровали вместе, а один у другого до дележки отначил, что за это?

— Убить гада надо! — сказал Дурнов. — За это смерть!

Откуда Дурнов мог угадать, что Одинцову известно, сколько было в том кошельке. Дураком надо быть, чтобы спросить у обворованной. А больше кто может сказать?

— За это смерть полагается, Цыганок! Только не понимаю я, чего тебе от меня надо?

— Сейчас все поймешь… — Иван достал из стеганки пол-литра водки, сорвал зеленую головку. Придвинул пиалу, налил полную. — Пей!

— Да я не хочу.

— Пей! Досыта пей!.. Сколько денег было в кошелечке синеньком? — спросил Иван, когда тот выпил водку.

— Да разве я помню, Цыганок? — «Узнал! Откуда узнал? На пушку берет, факт!» — подумал Дурнов и положил руку на газету. Под ней нож. Хоть и одна левая, а пырнуть, если что, силы хватит.

— Помнишь, гад! Ты не можешь этого забыть. Сколько отначил? Ну?!

Иван положил кулаки на стол. Настороженным: взглядом шарил по лицу Мокрухи.

— Клади деньги на стол! Те, тридцать четыре рубля, и что в доле досталось…

— Нет у меня денег. Пропил…

Иван налил пиалу до краев.

— Пей.

— Я уже пьяный, Ванечка!

— Пей, говорю! Пьяному сдохнуть легче.

Рука у Мокрухи тряслась, когда он нес пиалу ко рту.. Водка лилась по небритому подбородку на грудь. Он поставил пиалу на стол.

— Не могу больше…

— Три сосны носишь, крохобор! Эти сосны с тебя вместе со шкурой сниму! Пей!.. Так нет, говоришь, денег? Сейчас посмотрим!

Иван прошел к кровати Дурнова, снял со спинки стула серый пиджак, пошарил по карманам. Из паспорта, из-под обложки, вынул пачку трешек и пятерок, заглянул в сберкнижку, усмехнулся:

— Счет открыл, а? Фраер!..

Одним глазом уловил Иван тот момент, когда рука Дурнова скользнула под газету и спряталась под столом.

— Иди сюда, — позвал он Дурнова. — На, сам отсчитай, что положено…

Дурнов поднялся, держа нож лезвием вдоль руки, так, чтобы не увидел Иван, приблизился.

— Держи! — Иван вытянул руку с деньгами.

Мокруха протянул за деньгами не левую, здоровую, а правую.

«Точно! Ножик припас на меня! Из-под газеты вытянул. Ну, я тебе сейчас устрою!» — решил Иван, и, когда синие пальцы приблизились к деньгам, он схватил и сдавил их. Дурнов охнул и упал на колени, нож выпал из левой руки.

Одинцов поднял нож, а Дурнов откачнулся, опрокинулся на спину. Иван попробовал пальцем лезвие: острое… Бросил ножик на стол.

— Поднимись, Мокруха! Резать не буду, не бойся. Я завязал! Понимаешь?

— Я понял уже, — зло произнес Дурнов. — И резать меня ты не сможешь. Не рискнешь. Ты же в ударники метишь!

— Все верно! Но по морде я тебе пару раз дам. На память! Один раз — как бывший вор, второй — как будущий ударник. Вставай.

— Не смей ко мне подходить, — завизжал Дурнов и попятился, суча ногами по полу.

— Ты что, гад, из секты неприкасаемых, что ли? — глумливо усмехнулся Одинцов.

— Не имеешь права!

— Это мы сейчас проверим… Вставай!

— Бей так, сволочь!.. Бей лежачего, продажная шкура!

— Ты из дома не выходил вроде сегодня? — спросил вдруг Одинцов, разглядывая сапоги на ногах Дурнова?

— Нет. А что?

— Так вот что… Бить я тебя раздумал пока… Только сифончик я под мостом нашел. Расколол я его… Как бомба, разорвался!.. И фляжку вчера — я унес! Выздоровеешь, занеси горелку. А если нет, тогда бить всерьез начну.

Мокруха слушал и не верил ушам. Тяжело поднялся, пошатываясь, дошел до плаща, засунул руку в карман, в другой. Цыган не шутил. Дурнов опустился здесь же, под дверью, на пол и заплакал, захлюпал носом. Иван взял его под мышки, дотащил до кровати и укрыл с головой одеялом.

Дурнов сбросил одеяло, сел, заорал:

— Зарежь лучше сразу! Как собаку, зарежь!.. Жить не хочу! — Он рванул здоровой рукой ворот нижней рубашки, одна пуговица отскочила под ноги Ивану.

— Не базарь! Меня этим шумом не напугаешь! — сказал спокойно Иван. Он отсчитал деньги, а остальные положил в паспорт и сунул в карман пиджака Дурнова. — Я полсотни взял. Выпивку я тоже учел. Таких, как ты, толченым стеклом кормить, а не икрой!..

Одинцов презрительно сплюнул в сторону Дурнова, огляделся. На столе в бутылке было еще немного водки. Он сунул поллитровку в карман стеганки и не спеша направился к двери.

На улице Одинцов швырнул бутылку в сухой арык.

 

Глава пятнадцатая

НЕДЕЛЯ САМЫХ КОРОТКИХ ДНЕЙ

«В Москве и Московской области температура в шесть часов утра была минус девятнадцать градусов. Днем ожидаются снегопад, метели. Температура семнадцать, местами до двадцати градусов ниже нуля. Мы передавали последние известия…»

Дорофеев выключил репродуктор, поглядел на окна. За ними виднелись блекло-синее, выгоревшее за лето небо, шиферная крыша столовой, траверзы и электрические провода. На проводах хорохорились воробьи, рядом с ними грелись в лучах утреннего солнца степенные горлинки. А еще дальше стояли оранжево-розоватые горы: на ближних холмах и в предгорьях снег стаял, и только вершины дальних и самых высоких кряжей были увенчаны снежными шапками, нестерпимо сиявшими под солнцем.

Стояла ровная, необычно теплая, даже для жаркого края, погода. Днем ртутный столбик поднимался до шестнадцати градусов. А ведь шла уже вторая половина декабря.

Сергей Петрович придвинул календарь, перевернул страницу. Сегодня девятнадцатое декабря. Долгота дня семь часов одна минута. Интересно! Он перевернул листок и удивился еще больше день не убывал и не увеличивался. И еще листок, и еще! Он придвинул календарь ближе и с возросшим интересом убеждался, листая странички, что день за днем солнце вставало и закатывалось в одно и то же время. Секунда в секунду! И так подряд семь дней.

Неделя самых коротких дней в году!

Но как бы ни были коротки дни, дел и забот разных выпадало и на них не меньше. Рабочий день начинался до восхода и заканчивался при электрическом освещении. Гремя, звеня и громыхая, под окнами медленно проехала машина. Директор догадался: привезли железо и тавровые балки для печи кипящего слоя.

Он встал из-за стола, прошел к окну, заглянул поверх бледно-розовой занавески на площадь. В распахнутые ворота въезжал грузовик. Длинные полосы фасонного железа свисали из кузова до земли. У подъезда стояли рыжая старая «победа» и конторский веселенький автобус. На железнодорожных путях прогремели буфера товарных вагонов, невидимый паровоз тоненько просвистел, и состав медленно тронулся и остановился, будто передумал ехать: в вагоны грузили простой суперфосфат. Директор подумал о том, что надо пройти по цехам. В цехе грансупера шла обкатка технологического оборудования.

В кабинет вошла Нина.

— К вам Грисс, Сергей Петрович!

— Пусть заходит, — разрешил Дорофеев и остался у окна.

Нина скрылась за неприкрытой дверью, и следом вошел шофер. Широкоскулое, усыпанное родинками лицо сосредоточенно-серьезное.

— Что, Василий Александрович?

— Разрешите отлучиться, Сергей Петрович. Съездить на Перевал.

— Сегодня годовщина, да?

— Да… До конца работы вернусь.

— Наверное, закрыт Перевал…

— Я оставлю машину у пионерского лагеря.

— Поезжайте.

Грисс поглядел на свои руки, державшие кепку, потом на Дорофеева.

— Спасибо, Сергей Петрович… Если найдете время, загляните к Андрею Михайловичу вечером… Три года сегодня…

— Зайду… Помянем Лизу.

Дорофеев помнил Лизу Ланцеву, знал ее до того, как она вышла замуж за Грисса. Она приехала после окончания финансово-экономического института по распределению.

«Родители у меня в Китабе. Совсем рядом, за Перевалом дом».

Из автобиографии Дорофеев узнал, что отец ее приехал в Китаб после службы на границе и работает в МТС бригадным механиком, а мать — на винзаводе. Лиза работала экономистом. Грисс приехал позднее ее на полгода, уже зимой.

— Съездите, Василий Александрович, — повторил Дорофеев.

Остался позади широкий бульвар, запахло бардой, когда машина спустилась по улице к спиртовому заводу. Потом слева, над небольшим парком, показались голубые купола и высокие, выложенные глазурованными плитками порталы древних мечетей и медресе. Василий свернул на улицу с густо расположенными магазинами, лавочками, чайханами, шашлычными и лагманными. Жаровни для шашлыка дымились с краю тротуара, на малом огне в огромных медных сосудах исходили паром бараньи туши, испеченные в тандырах — «тандыр-гушт». Над прилавками фруктовых ларьков, над ящиками и тазами с яблоками и оранжевыми гранатами висели подвязанные на шпагатах грозди свежего винограда, гирлянды из сушеного инжира, краснобокие груши «дюшес». В стеклянных банках лежал маринованный «пиёз-анзури» — дикий лук, растущий только по склонам здешних гор.

Василий мчался. Позади оставались попутные машины, едущие в предгорные кишлаки, дорога взбиралась все выше и выше, мотор гудел на пределе. То по правую, то по левую сторону ниже шоссе скакала с валуна на валун горная речка с зеленой водой и белыми гребнями бурунов. И чем дальше он ехал, тем больше было снега. Он лежал на западных склонах, а на южных по полегшей буро-зеленой траве бродили овцы, сторожевые собаки грелись на согретых солнцем камнях. Пастухов не было видно. Потом машина въехала в ущелье и помчалась по склону горы. Вдали показалась огромная орешина, на ней — вывеска местного лесничества. Ближние горы были засажены яблонями, орешинами. Дальше — прямо и слева — чернели заросли вечнозеленой арчи и еще выше — по гребням гор — стояли сосны.

Василий остановил машину на небольшой площадке перед пионерским лагерем с приветливым приглашением «Добро пожаловать!», с горнистом и барабанщиком, улыбающимися с фанерных щитов. Здесь дорога поворачивала круто вправо и уходила вверх. Он вышел из машины. Посреди шоссе стоял знак, запрещающий проезд.

Василий пошел по дороге к Перевалу. Раздался гулкий взрыв, и по ущелью между теснинами прокатилось многократное эхо.

Он шел согнувшись, все выше и выше. Справа высилась отвесная скала, слева был обрыв. Глубоко внизу в узком ущелье пенилась речка. Склоны противоположных гор были освещены солнцем. Чем выше взбирался он, тем толще был слой снега с теневой стороны.

Его остановил человек с красным флажком в руке:

— Дальше нельзя! На Перевале взрывные работы! — Он кивнул на установленный посреди дороги знак.

— Зачем рвут?

— Расширяем дорогу.

— Мне надо! — сказал Василий. — Мне до баранки той, что над обрывом.

— Шофер, что ли? Твой кто-то там?..

— Да!.. — сказал Василий.

— Сейчас отпалку кончат. Как самосвалы пойдут вниз — пройдешь. Расширим дорогу — больше этого не случится.

— На три года раньше бы!

— Помню, — произнес рабочий, сметая флажком сухой снег с валуна. — Когда с женщиной, да? Двое их ехало… в эту пору как раз.

— В эту пору.

— Твоя, что ли?..

— Моя.

Из-за поворота осторожно, будто нащупывая дорогу, выполз, шипя воздушными тормозами, самосвал с красными флажками по бокам.

— Идем! — разрешил рабочий. С Перевала донесся дробный стук отбойного молотка, потом двух, трех. — Ты там не задерживайся. Через час взрывать начнут. — Они пошли рядом по узкой дороге.

Василий дошел до Перевала, но руля не увидел. На шоссе валялись обломки скал. Рабочие бросали в ковш экскаватора камни. Когда ковш наполнился, машинист опрокинул его над кузовом самосвала. Здесь же утюжил мелкие обломки каток. Пахло порохом.

— Где баранка? — спросил Василий одного из рабочих.

— Убрали… пока… Чтобы не сбило. Вон, под скалой лежит!

Василий присел около старого руля. От солнца, дождя и снега некогда черная эбонитовая баранка позеленела, покрылась сеткой мелких трещин, как лицо — морщинами. Он сидел и глядел, как бурильщики сверлят шурфы для взрывчатки. Перфораторы дрожали в их руках от напряжения, вгрызаясь в гранит. В четырех-пяти метрах был обрыв, а около него, как каменная подушка, возвышение. Тут и был раньше установлен руль.

Бурильщики перестали трещать перфораторами, спустились со скал. Тот, что пришел с Василием, что-то сказал одному из бурильщиков. Бурильщик посмотрел в сторону Василия, кивнув головой, и, неся перед собой перфоратор, приблизился к каменной подушке, уперся в нее буром. Бур затрещал, зарычал в его руках; в разные стороны брызнула гранитная крошка.

— Пойдем в укрытие, — предложил дежурный. — Сейчас рвать начнут.

Всё — и люди, и механизмы — скрылось за поворотом. Прошло несколько минут. Бригадир в фуражке с металлическим верхом смотрел на часы. Раздался взрыв, за ним, сразу один за другим, еще несколько. Скалы содрогнулись, затем последовали гул и грохот осыпающихся камней. Василий пришел следом, встал на самом краю теснины. Бульдозер сталкивал в пропасть обломки скал. Прошло несколько секунд, прежде чем из глубины донесся тихий шум камнепада.

Василий стоял, смотрел перед собой на противоположный склон горы с кибитками у подножия. Через день-два приедет Ольга… Он пришел отдать долг памяти покойной и неродившемуся ребенку, наверное сыну, для которого три года назад успели придумать несколько имен, но так и не выбрали единственного.

Василий снял кепку, постоял еще несколько минут. Стало тихо. Это бульдозерист и буровики перестали работать. Они смотрели на него и тоже сняли кепки.

Потом он быстро пошел под гору по гулкому шоссе. Вслед ему кто-то крикнул:

— Ты не сомневайся, баранка будет стоять на месте.

Не оглянувшись, он махнул рукой: слышу, мол…

— Отличная печь, товарищи! — произнес удовлетворенно Дорофеев, откинувшись на спинку стула, пошевелил усталыми плечами. — Она, похоже, должна получиться экономичнее воскресенской и винницкой!

— Посмотрим! — осторожно заметил Вишневский. — Не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь!

Каюмов и Мойжес, днями возвратившийся из командировки, промолчали.

— Можно докладывать техническому совету, — предложил Мойжес. — Утвердит, и будем приступать.

— Пойдемте, поглядим на месте, как встанет печь.

…Они пришли к «задворкам» высоких, запорошенных темно-оранжевой пылью печей ВХЗ, остановились перед завалами слежавшегося огарка.

— Говорил не раз, что надо вывозить с территории этот мусор! — заметил Дорофеев. — За неделю не расчистим участка.

— У нас же нет ни погрузчиков, ни самосвалов для этой цели, — откликнулся Вишневский, к которому относилось замечание. — Поручим молодежи. Попросите пару самосвалов в автотресте да бульдозер. Быстро уберем!

— Лучше места не найти. Тесно становится, — согласился Каюмов, оглядев территорию завода, обнесенную серым забором из бетонных плит.

— Да, хорошо впишется, — вставил Вишневский. — Где вот столько металла возьмем для печи?

— Найдем! Займем у строителей, да и красномоторцы помогут, — заверил Дорофеев.

— Сергей Петрович! Сергей Петро-о-ович!

Они оглянулись на зов. Вдоль железнодорожных путей торопливо шла, а потом побежала секретарь Дорофеева. Ниночка бежала, попадая тонкими каблучками то на шпалы, то между ними, и казалось, что она хромает то на одну, то на другую ногу.

— Упадете, Нина! Осторожнее! — крикнул Дорофеев. — Что случилось? — Он сделал несколько шагов ей навстречу.

— Телеграмма! — Ниночка прижала руки к груди. — Телеграмма пришла. Сердце выскочит, как бежала!

— Какая телеграмма? Откуда?

— Из министерства… — сказала она тихо.

«Вызов!.. Точно, вызов пришел», — понял Дорофеев.

— Что случилось, Сергей Петрович? — поинтересовался Вишневский.

— Телеграмма из министерства, — как можно спокойнее ответил Дорофеев. — Я вас оставлю, смотрите без меня. Решайте, как ставить КС.

Он шел медленно, уже иными глазами вглядываясь в знакомую до мельчайших подробностей панораму завода. Нина ушла далеко вперед. «Вот и все… Значит, надо уже ехать. Как все просто… Как все это буднично просто…»

Перед входом в заводоуправление Дорофеев подумал, что так и не собрался отштукатурить здание, все жалко было денег, так нужных на более важные дела. Немного успокоился, поднялся на второй этаж медленнее обычного, будто уже здесь пытался отодвинуть, отдалить то, что стало неизбежным. Перед дверью в приемную передохнул: дыхание было ровным, сердце билось почти нормально.

Ниночка стояла спиной к двери у окна и, глядясь в маленькое зеркальце, пудрила заплаканное лицо.

— Зайдите, Нина! — попросил он.

— Сейчас, Сергей Петрович… — она ответила, не оглянувшись. Только руки опустила на подоконник.

Дорофеев сел за стол, не сняв легкого пальто, кепку бросил перед собой, и она прокатилась по полированной крышке до стопки газет и журналов. Он положил локти на стол, упер подбородок в ладонь левой руки. Дорофеев сидел так, пока не открылась дверь.

— Ну, где телеграмма? Давайте ее сюда!

— Вы уезжаете, Сергей Петрович? — дрожащим от волнения голосом пролепетала Ниночка, подавая ему телеграмму.

— Я так и знал, — произнес для себя Дорофеев вслух, прочитав телеграмму, и уже своему секретарю: — Да, Нина… Надо ехать. Знал, что придется ехать на новое место. Весь последний год знал. И все равно как-то неожиданно вроде…

— Вы никогда об этом не говорили…

— Чего же было говорить прежде времени?

— Я понимаю… — Ниночка грустно покачала головой. — Жалко, что вы уедете… Всех на заводе огорчит…

— Не будем об этом, Нина… Спасибо на добром слове… Послезавтра вот в Москву на утверждение надо лететь… Да, не думал, что так будет тяжко. Точно из дома родного… Да так оно, собственно, и есть. Это ведь первый завод, который я построил.

— Ничего, Сергей Петрович! Вы и новый построите! Еще лучше этого! — попыталась улыбнуться Ниночка, чтобы подбодрить Дорофеева.

— Буду стараться. Идите подготовьте приказ. Каюмов за меня останется. С правом подписи денежных документов. Попросите ко мне его. Да, закажите билет на самолет.

Нина ушла. Дорофеев снял трубку городского телефона, попросил соединить с первым секретарем горкома.

— Мурад Гулямович? Доброе утро. Дорофеев… — После несколько затянувшейся паузы произнес: — Вызов пришел! Звоню, ставлю в известность.

— Вот как? Что ж, так и должно было случиться. Когда едешь на утверждение? Послезавтра? Будет время, загляни перед выездом… Ну, счастливо… Зайди обязательно.

Дорофеев держал трубку у уха еще несколько секунд после того, как в ней послышались гудки. Без доклада Ниночки вошел Каюмов.

— Звали, Сергей Петрович?

— Да садитесь, Камал Каюмович. Раздевайтесь, поговорим…

Тот сел, размотал с шеи шарф и положил на колени.

— Зима задержалась, — произнес Дорофеев и поглядел на окно.

— Лето будет дождливое, — заметил Каюмов. — Старики говорят, что если зима сухая и теплая, надо ждать дождливого лета… Для хлопчатника плохо.

— Да, — согласился Сергей Петрович.

Помолчали.

— Я скоро уеду, Камал Каюмович, — Дорофеев протянул телеграмму. — Вот…

— Как? Не может этого быть!

Каюмов прочитал раз, поглядел на Дорофеева, потом пробежал текст еще раз, положил бланк на стол.

— Вы же здесь нужны! Кто это придумал? Горком, обком знают?

— Знают… Но надо… Специалистов в нашей области еще не хватает, понимаешь? Вот только стареть начинаю. Скоро уже и на пенсию. А дел — непочатый край…

— Говорят, кто пил воду из здешней реки — будет тосковать и непременно вернется обратно, Сергей Петрович.

Дорофеев грустно улыбнулся:

— Тосковать еще как буду!.. Непременно вернется обратно, говорите? Что ж, пускай эти слова будут вещими… Я пригласил вас одного вот зачем: лечу послезавтра в Москву на несколько дней. За директора останетесь вы. Но потом я уеду по назначению, а вы останетесь. Не временно исполняющим обязанности, а полноправным и постоянным, со всеми расширенными правами и возросшей ответственностью.

Каюмов попытался возразить, но Дорофеев поднялся со стула, остановил его:

— Не надо, Камал Каюмович! Вы именно тот, кто сможет руководить предприятием. У вас за плечами инженерный и административный опыт, ясное видение перспектив завода. Ваше назначение уже согласовано. Я рад!.. А главным просите Вишневского… Как вы думаете?

— А я никак об этом еще не думал, как и о том, что скоро придется провожать вас.

Вошла Ниночка, положила перед директором приказ на подпись.

— Вы мне больше ничего не скажете? — спросил Каюмов у Дорофеева, когда секретарь приемной вышла.

— Да все вроде… Может, купить что в Москве, скажите…

— Клюквы в сахаре, зеленого чая девяносто пятый номер. На Кировской, около почтамта, всегда есть…

В восьмом часу вечера Грисс поставил машину в гараж и пошел домой. Он уже миновал общежитие, когда встретил Одинцова. Поздоровались.

— Не приехала еще? — спросил Одинцов.

— Ольга? Через два дня. Телеграмму получил.

— Значит, порядок! Это хорошо, — Иван вздохнул.

— А ты чего не в городе? — поинтересовался Грисс. — Как Лариса?

— Лариса? Обознатушки-перепрятушки получились. Детский сад, одним словом.

— Не понимаю, — признался Василий.

— И понимать нечего! Отшила меня Лариса.

— Как «отшила»?

— Обыкновенно!.. От ворот поворот показала.

— В чем же ты провинился, Иван?

— Если бы?

— Что случилось-то? Говори, что ли?

— А-а!.. Знаешь что, давай выпьем! Один я не могу пить, натура не принимает. Все расскажу! Может, посоветуешь чего, ты же башковитый! Мне здесь и душу открыть некому. Ты, можно сказать, один кореш на весь поселок.

— А этот, Дурнов? Дружок твой!

— Этот?! Ха! Мокруха — тот еще дружок! Пойдем выпьем! Человек ты или нет?

— Пойдем, раз такое дело, — согласился Грисс. Он понял, что Одинцов находится в том душевном настрое, когда необходимо выговориться, душу излить. — Пошли во Дворец. Там в буфете коньяк есть.

— Я к ней почему с повинной пошел? Потому, что кончил с прошлым. Это раз! — Одинцов держал руку ладонью вверх посредине столика, рядом с тарелочкой, на которой в сахаре томились, исходили соком кружочки лимона. Он зажал мизинец. — Люблю я ее, факт! Это тебе два!

— Ты еще не выпил, — заметил Василий. — Говорил, выпить хочешь, а не пьешь.

— Ты не перебивай мысль, — попросил Иван. — Я, если в горе, пить не могу. Я бед могу натворить. А ты пей. Ты же не за баранкой! Так вот о чем, значит, я… Ты же, Василий, все про Ольгу знаешь, а не отверг ее, ждешь. Ты понять человека сумел. А Ларисочка моя этого простого дела понять не хочет.

— Не знаю, что тебе и посоветовать, — сказал Грисс. — Плохи твои дела, похоже…

— Плоше некуда, — согласился Иван. — Надо же! Как в песне получается: «На тебе сошелся клином белый свет». — Он взял рюмку, отпил большой глоток и поставил на стол. — Ты на меня не равняйся, Василий, пей! Мне трезвую голову надо, чтобы обмозговать этот кроссворд! Не признайся я — плохо… Повинился — еще хуже!.. Она не может в толк взять, что если я, вор, порвал с прошлым — мне можно хоть Госбанк доверить — копейки сам не возьму и другому не дам упереть… Ольге тоже можешь накрепко верить. Факт! Ты не торопишься?

— Нет, говори…

— Только Ларисочка один раз ошиблась во мне. Она моего характера не изучила еще.

— Какой же у тебя характер? — улыбнулся Василий.

— Решительный у меня характер! Ты не улыбайся, Вася! Я у той шестерни сгорел бы, а все равно доделал! Я и сейчас себе цель кое-какую определил наперед. Вроде морального кодекса. Первое — держать свой принцип. Мой принцип все равно сильнее, чем ее. Правда на моей стороне в нашем споре. Поэтому… Второе — обарахлиться мне надо. Костюм там… брючки узкие, туфлишки остроносые. Третье — я Лариску по образованности достичь должен. Не веришь, Вася!? У меня же мозги, как целина непаханая, без бороздок! Я за год три класса одолею, факт!.. Мне бы только с одним человеком переговорить, письмо написать. Этот бы мне все правильно посоветовал…

— Кто это?

— Дружок Дорофеева нашего. Из воров он. Одной судьбы мы с ним. Сумел же человек доверие получить у женщины. Внуков, поди, кучу имеет! Адрес взять у Сергея Петровича хочу.

— Уехал Сергей Петрович. Сегодня…

— Как уехал? — Одинцов даже встал со стула.

— Назначение новое получать.

— Постой-постой!.. Назначение получать? Уехал и ничего не сказал?!

— Он еще приедет… Дела сдавать будет… за вещами…

— Чего это так, вдруг?

— Он же коммунист, наш директор. А коммунист, это как солдат… пришел приказ — выполняй. Новый завод будет строить Сергей Петрович!

— Новый, говоришь!.. Так у него там сварочных работ непочатый край, а?!

— Сиди!.. Работы тебе и здесь хватит. — Василий взял Ивана за локоть, заставил сесть. — Не пори горячку!

— Думаешь, не возьмет? Возьмет! Он мне верит… Вот с Ларисой только неувязка… Ей еще год учиться.

Грисс рассмеялся.

— А ты не смейся! Как я сказал, так и будет!.. А кто вместо Сергея Петровича? Известно?

— Каюмов.

— А что?! Этот мужик тоже правильный! — одобрил Одинцов. — Тогда и я выпью. Только привыкнешь к человеку, поверишь в него — и на тебе…

Откуда-то сверху раздавался то мерный топот, то глухие удары, будто падало что-то мягкое.

— Что это там за топот? Вроде табун по деревенскому мосту бежит? — Иван прислушался.

— Дружинники… Занятия у них сегодня. Приемы самбо отрабатывают. Хочешь посмотреть?

— Не! Эти приемы я испытал на себе. Вроде тебе ничего плохого не сделали, а уже и сопротивляться не хочется и лежишь, как в пеленках закутанный. Посидим еще, Вася. Может, я еще чего не сказал тебе. Люблю душевно поговорить. А Мокруха — собака! — сказал, помолчав, Одинцов. — Он еще мне попытается козу сделать. Факт!

— Дурнов-то? Что он может?! — возразил Грисс.

— Не скажи! Мокрухой называют того, кто на мокрое дело решался, у кого кровь на руках…

— Пошевелите пальцами, Дурнов… Смелее, смелее! Сожмите кулак… Вот так… Да не бойтесь!

Дурнов неохотно пошевелил лимонно-желтыми пальцами, сморщил заросшее лицо в гримасе.

— Больно, доктор…

— Не притворяйтесь. Боли быть не может. Я выписываю вас на работу. Иначе пошлю на ВТЭК.

В стеклянном шкафу блестели хирургические инструменты. На столе, у письменного прибора, лежали ножницы и скальпель со следами фиолетового карандаша на лезвии. Врач поднялась, чтобы вымыть руки. Дурнов глядел ей в спину на завязанные бантиком лямки халата. Он положил руку на мрамор прибора, потом на скальпель и тихо переложил его в карман пиджака.

Врач расписался на бюллетене.

— В регистратуре поставите печать, — сказала она. — Побриться бы пора… Следующий пусть зайдет!

Дурнов вернулся в общежитие. Пока он был в поликлинике, уборщица вымыла полы; влажная тряпка лежала у двери. Дурнов снял плащ, прямо в костюме лег поверх одеяла, вынул скальпель, большим пальцем потрогал лезвие и хмыкнул: точить надо.

Выпить бы! Но после визита Цыгана денег осталось меньше малого. Он встал, сунул оружие под подушку, прошел к платяному шкафу. На средней полке стояли цибики чая. Соседские. Дурнов ополовинил каждый на блюдечко, взял маленькую кастрюльку и направился на общую кухню варить чифирь.

Дурнов нацедил в кастрюльку меньше чем на треть воды, высыпал заварку, поставил на газ.

— Надо рвать отсюда! — сказал он себе громко. — Однако Мокруха так не уедет! Он сведет счеты за все!

На окне в кухне лежал обломок наждачного круга. Дурнов сунул его в карман и несколько минут стоял над кастрюлькой, вдыхая крепкий запах чая, и наблюдал, как бурлит крепкое пойло. Он снял кастрюльку после того, как выкипело не меньше половины воды, а чаинки превратились в бурые распаренные ошметки.

Дурнов прикрыл кружку чистым бинтом, перелил в нее напиток, выжал распаренные чаинки. Черно-коричневое пойло покрылось маслянистой пленкой. Ожидая, пока остынет чифирь, Мокруха принялся точить скальпель. Он пробовал остроту лезвия на ногте большого пальца, иногда примерялся, сжимал рукоятку и ворчал: гладкая и узкая, она плохо держалась в ладони. Ушибленные пальцы побаливали, когда он сжимал их в кулак.

Мокруха вспомнил, что сапожники обшивают ручки своих ножей кожей или обматывают изоляционной лентой. Мигом разыскал изоляцию и намотал толстым слоем на ручку. Теперь пальцы прочно вжимали в мякоть ладони клейкую рукоятку. Он отхлебнул глоток и другой наркотика.

«Ничего, Цыганок, за все поквитаюсь, — шептал Дурнов. — Ты у меня попомнишь, нежная душа! Где встречу, там и пришью. Завязал, говоришь!? В честные полез! Здоров только, один не слажу… Похитрее надо… Я тебе табачку в рожу, в кари глазки швырну… посмотрим, кто кого. И на вокзал, на поезд… Если даже задержат, попутают на мокром деле — вышки не дадут. Он первый, скажу, на меня напал. Дадут срок. Факт! Так в тюрьме среди своих лучше, чем на воле. Там в почете буду у блатных».

Дурнов пил остывший чифирь мелкими глотками. Горький, терпкий наркотик начинал действовать: сердце стучало чаще, кровь волнами билась в виски. Мокруха чувствовал себя сильным и ловким, способным на самый отчаянный поступок. Он сжимал пальцы в кулак и уже не ощущал боли в суставах.

Кончался рабочий день. В комнате темнело быстрее, чем на улице. Через полчаса придут соседи. Мокруха заторопился. Прежде всего он выдвинул один за другим чемоданы из-под кроватей, пошарил в них. В одном нашел бумажник с деньгами, лежавшими в сберкнижке. Денег было тридцать рублей. Он сунул их в карман. Потом выбрал себе по росту теплое нижнее белье.

Вдруг Дурнов вспомнил, что дверь не заперта, и повернул ключ в замке. Переоделся, обшарил карманы костюмов, висевших в шкафу, забрал мелочь, папиросы и сигареты. Он знал, что покидает общежитие навсегда. Ему было безразлично, что подумают те, по чьим чемоданам и пиджакам он шарил. Напоследок Дурнов разорвал пополам казенное полотенце и намотал на ноги вместо портянок.

Потом допил чифирь, сунул скальпель в карман плаща и отпер дверь. В коридоре никого не было. Он торопливо спустился вниз, повесил ключ на гвоздик в ящик на стене у дежурной и вышел на улицу. Искать Одинцова было рано, и он, вспомнив замечание врача, направился в парикмахерскую побриться.

— Нет, не приходил, — сказал молодой широколицый узбек, сидевший за столом напротив другого, постарше. — Садись! Немножко чай пей, немножко лепешку кушай. Скоро придет Иван.

— Я на улице подожду, — отказался от угощения Дурнов. — Я сыт.

Он вышел из общежития и, облокотившись на штакетник рядом с калиткой, стал ждать.

«До ночи простою, а дождусь», — решил он…

А вот и Одинцов. Идет противоположной стороной улицы. Не один, Дурнов узнал в его спутнике шофера заводского автобуса.

«Вас обоих прикончить не мешало бы», — подумал Мокруха. Дождался, когда они свернули за угол, вышел из палисадника и, припадая на больную ногу, заспешил следом. Те явно направлялись ко Дворцу. Яркий свет фонарей хорошо освещал их спины. Их тени то удлинялись, то укорачивались на чисто подметенном асфальте, белом в ярком свете огней. Они миновали участок аллеи, на котором размещались большие фотографии знатных людей завода, и поднялись по широкой лестнице к подъезду…

Несколькими минутами позже во Дворец культуры пришел Дурнов. В своем большом гремучем плаще и кирзовых сапогах он казался белой вороной среди хорошо одетых посетителей. На него оглядывались.

Одинцова и Грисса Дурнов нашел в буфете. На столике у них стоял графинчик с коньяком. «Пей, подлая душа. Больше набирайся! Так легче мне с тобой справиться!» — злорадно подумал Дурнов и уселся на диван перед входом в буфет. Неторопливо высыпал на ладонь папиросы из пачки «Беломора», прихваченной у кого-то из бывших соседей по комнате. Обстоятельно вылущил из всех папирос табак и высыпал его в левый карман плаща, а мундштук и мятую пачку бросил в высокую пепельницу, которая стояла около дивана.

Несколько раз в течение получаса он заглядывал в широкие двери буфета. Содержимое графинчика убывало вроде медленно, перед Одинцовым стояла наполненная наполовину рюмка, а сам он что-то говорил соседу.

Прозвенел звонок. Публика повалила в зрительный зал. Одинцов с шофером продолжали сидеть.

«Надо вызвать Цыгана, — решил Мокруха, терявший терпение. — Попрошу кого-нибудь». Он встал, прошелся по опустевшему вестибюлю, вышел к парадным дверям. Здесь он увидел стройного паренька в узких брючках, длинном широком пиджаке и при галстуке, конец которого свисал ниже пряжки пояса.

— Ты, лощ, подь-ка сюда! — позвал Мокруха.

— А вы не тычьте. И я вам не лощ, — произнес паренек с достоинством, — Чего вам?

— Не обижайся, молодой человек, — примирительно сказал Мокруха. — Просьба есть… Позови мне, пожалуйста, из буфета дружка моего. Около окошка он сидит, с шофером.

— А что, сами не можете позвать?

— Одет я по-будничному, прямо с работы пришел. Неудобно вроде в таком виде.

— Это верно. Так во Дворец не ходят. Сейчас позову.

— У входа жду, передай.

— Привет, Одинцов! Здорово, Грисс!

Иван повернулся на голос. Перед столиком стоял знакомый паренек, тот, которому срочно шестеренку варить пришлось.

— А-а, артист-криминалист! — улыбнулся Иван. — Присаживайся! Как живешь?

— Спасибо! Тебя зовут. Просят выйти на минутку.

— Кто? — насторожился Одинцов. — Женщина?

Мелькнула робкая надежда, что это Лариса приехала и ищет его, чтобы повидать, сказать что-то очень важное.

— Нет, не женщина. Мужчина. В плаще и хромой.

— Дурнов… Что ему надо?

— Не знаю. Это он тебе сам скажет. У входа ждет.

— Не ходи, Ваня! — сказал Грисс. — Пусть сюда зайдет, если надо.

— Он говорит: я плохо одет. Неудобно в таком виде заходить… — парнишка заморгал глазами.

Одинцов помял пальцами широкий подбородок, поглядел на графин, рюмку.

— Пойду! — решительно заявил он. — Послушаю, что он скажет.

— Я с тобой, — приподнялся Василий. — Вместе выйдем.

Иван положил руку ему на плечо, придавил к стулу.

— Сиди! Я быстро… Если что — покажете потом, что не я его искал, он позвал меня. Пейте, пока я вернусь.

Грисс сбросил с плеча тяжелую руку, поднялся.

— Мы тоже выйдем. Пошли!

— Никуда вы не выйдете! Один пойду. Если он что задумал, при вас не посмеет. И вида не подаст. Другого случая искать будет. Чтобы с глазу на глаз. Так лучше сразу. В окошко поглядывайте.

Одинцов пошел к выходу, потом вернулся, вынул из кармана деньги, положил на столик десятку.

— Рассчитайся, если что. Я угощал…

— Подождем минуту и выйдем. Тебя Севой зовут вроде? — Грисс нервно передернул плечами.

— Да, Севой… Святославом.

— Редкое имя. Присядь, Святослав!..

— Что это происходит? — Сева кивнул за спину на дверь.

— Сейчас узнаем. Погляди в окно, не видно их?..

— Нет вроде…

— Пойдем на выход. Быстрее.

Дурнов стоял на улице перед рекламным щитом.

— Что это я тебе вдруг понадобился? — Иван твердым шагом подошел к Дурнову.

— Соскучился, Цыганок… Поговорить надо, — повернувшись, ответил Дурнов.

— Говори.

— Отойдем в сторонку, — Дурнов кивнул в сторону реки.

— Говори здесь.

— Дрейфишь, Цыган? — усмехнулся Дурнов. — Что же ты дрейфишь? Я же инвалидом по твоей милости стал. Пальчики ты мне размозжил.

— Пойдем! Вынь руки из карманов и иди впереди.

— А все-таки боишься ты меня. — Мокруха облизал сухим после чифиря языком сухие губы.

— Я ничего не боюсь! Топай впереди!

Дурнов вынул руки из карманов и, сильнее обычного припадая на поврежденную ногу, первым завернул за угол здания. Прежде чем обогнул угол Одинцов, Дурнов успел зачерпнуть в кармане пригоршню табаку. В следующее мгновение в глаза Одинцову ударила едкая пыль. Он инстинктивно зажмурился, прикрыл глаза ладонями и вдруг почувствовал, как что-то холодное, острое вонзилось между ребер. Но острее этой режущей боли была раздирающая боль в глазах.

Одинцов лишь на секунду открыл глаза и увидел Дурнова, руку, занесенную для следующего удара. Иван принял второй удар в пах, однако успел схватить Мокруху за руку. Он четко сознавал: нельзя выпускать эту разящую руку. Тогда — смерть!

…Они боролись, тяжело дыша, не произнося ни слова. Мокруха пытался вырвать руку, но это ему не удалось, и он укусил Одинцова за кисть. Иван чувствовал горячее дыхание на руке. Он мог вырвать руку и отшвырнуть Мокруху, но этого делать было нельзя: Мокруха будет бить его, ослепленного, куда и сколько захочет своим ножом.

«Надо за горло его схватить! За горло!.. — подумал Иван. — Задушить гада! Иначе зарежет…» Он отпустил руку с ножом, нащупал жилистую шею. Мокруха разжал зубы, раз, другой и третий ударил его скальпелем. Но удары становились все слабее. Он уже не мог проткнуть даже стеганку.

Послышался топот, возбужденные голоса.

«Пропал! — подумал в отчаянии Мокруха. — Повяжут… Бежать надо!» Отчаяние придало ему сил. Он уперся спиной в чугунную решетку, а здоровой ногой ударил Ивана в пах. Шаги приближались. Обессиленный Иван отпустил горло Дурнова и стал оседать.

«Сейчас схватят. Прыгать надо!» — Дурнов перевалился через ограду и рухнул вниз.

— Бегом, Сева! Вызови «Скорую помощь», — распорядился Грисс, наклонившись над Одинцовым.

— Воды дайте, — попросил Одинцов.

Кто-то сбегал за водой. Ему помогли встать и поддерживали под руки, пока он промывал глаза от табачной пыли.

— Он же кровью истечет! — воскликнул кто-то. — Лужа целая натекла под ногами.

— Это же надо придумать, чем бил! Скальпелем! — сказал другой. — А со вторым что?

— Лежит вон… Прыгнул. Бежать хотел, — сказал Грисс.

— Дайте сюда оружие. — Иван узнал голос Зайцева. — Вещественное доказательство…

Иван попытался открыть глаза, но смотреть было нестерпимо больно. Приехала «скорая». Подошли врач и санитары с носилками.

— Ого, как он его! — осмотрел врач Одинцова. — Давайте побольше бинта, — обратился он к санитарке, — тугую повязку надо наложить… А теперь на носилки, — сказал он, когда перевязка была закончена.

— Я сам дойду. — Иван, поддерживаемый Гриссом, медленно, полусогнувшись, зашагал к машине.

В машину сели дружинники. Потом санитары вкатили в кузов носилки с Дурновым.

— У нас нет дежурного хирурга. В городскую, быстро! — распорядился врач поселковой поликлиники.

Иван ладонями стирал со щек обильно текущие слезы. Колени его упирались в носилки. Врач приказал шоферу притормозить, чтобы сделать Дурнову укол.

— Как вы себя чувствуете? — спросил врач у Одинцова.

— Хорошо… Голова кружится только. И тошнит…

— Потерпите. Это от потери крови…

— Потерплю… А этот как? Дышит?..

— Дышит… Из-за чего это вы так?

— Мы-то? — переспросил Иван. — Так… Разошлись во взглядах на жизнь…

— Ты не говори, Иван, — посоветовал Грисс. — Совсем ослабеешь.

— Я семижильный, — улыбнулся тот одними серыми губами и вытер ладонью слезы со щек. — Выдюжу.

Машина въехала в широко распахнутые ворота, промчалась длинным двором и замерла у освещенного подъезда. Санитары выкатили носилки с Дурновым. Дружинники помогли выбраться Одинцову. У машины он огляделся.

— Знакомое место!.. Куда идти-то теперь?

— В перевязочную! — распорядилась женщина в белом халате и белой шапочке, встретившая машину.

— Вася! Будь человеком, смотайся к Ларисе, расскажи все, как было, — попросил Одинцов.

— Сделаю, Иван. Будь спокоен! Ну, поправляйся.

— Поправляйся-то поправляйся… А если Мокруха концы отдаст — дадут мне срок… Только вкус настоящей жизни понимать стал…

— Заходите, раненый! — приказала женщина с крыльца.

— Ты, главное, поправляйся… Заеду, расскажу, как и что.

 

Глава шестнадцатая

НУЖНО ВЕРИТЬ

Признание Ивана ошеломило Ларису.

«Боже, какой ужас! Как он посмел?! В кого я такая несчастливая уродилась?! Встречаются же другим порядочные люди, а мне или дрянь, подонок, или вор… Да что же это такое?! Какое он имел право ухаживать за мной?! Ведь знал, что у меня украл. И стал бегать на свидания!»

Она миновала двор, вбежала на крыльцо и остановилась, чтобы перевести дыхание, прийти в себя. Положила обе сумки на перильце, привалилась плечом, прильнула горячим лицом к холодному стояку. До слуха донеслись медленные звуки удаляющихся шагов. Она поняла, что это Иван уходит.

«Что же это происходит. И откуда ты свалился на мою голову?»

Шаги были слышны долго, до тех пор, пока их не заглушил пронесшийся троллейбус.

«Зачем он признался? Он мог этого и не делать! Ведь не потому, что пожалел: вор не посочувствует… Побоялся, что сама догадаюсь или стороной узнаю? Вряд ли… Чтобы произвести впечатление? Тоже как будто не поэтому…»

Озябли ноги, но Лариса не спешила зайти в квартиру, только оглянулась, когда услыхала, как за дверью мать наливала алюминиевым ковшиком воду. Она смотрела на сумки, лежавшие одна на другой — в темноте не разглядишь, которая из них врученная сегодня. Провела пальцами по боку у одной, потом — другой, ощутила рубец шва, покачала растерянно головой.

«Как снег на голову. Маме сказать или нет? Только напугаю. И посоветоваться не с кем… Может, с Нелькой? Вот ведь в переплет какой попала! Про сумку маме скажу, что Иван подарил, про деньги пока не буду…»

Иван не пришел ни в субботу, ни в воскресенье. В выходной день Лариса нарочно ушла из дома к девчатам в общежитие, с ними и на базар сходила, и обед готовила, а думала только о той необычайной истории, что с ней приключилась.

— Ты что, как из угла напуганная? — наблюдая за подругой, спросила Неля.

— А?! Что? Что ты спросила?

Девчата рассмеялись.

— Чокнутая, говорю, ты какая-то… Случилось что-нибудь?

— Да так… ничего. Идти пора. Спасибо за обед, девочки. Пойду. Проводи, Неля.

— Чего случилось-то, подруженька? Или с Ваней поругались? — спросила Неля участливо, когда шли бульваром. Ребятишки сметали с аллей и газонов листья и набивали в огромные мешки.

— Нет, хуже…

— Или… забеременела? Да?

— Ох, и дурища ты, Нелька!.. Зачем они листья собирают?

— Известное дело — коров кормить или овец.

— И все-то ты знаешь!

«Сказать или не сказать?.. Сказать или не сказать?.. Ох, и задача!.. Закадычной подружке не решишься рассказать!»

— Так что произошло, Лара?

— Ничего… Пойдем ко мне, посидим просто так. Может, потом расскажу, не сейчас.

— Ну, и скрытная ты, Ларка! Посватался, да?

— Да… Отстанешь ты от меня?

— Вот здорово! Я бы за него пошла!.. А ты?

— А вот я думаю…

— Это ничего, что без образования, Лара. Главное, чтобы человек хороший был. Тебе с пацаном не просто найти мужа… Где бы мне такого найти?!

— Болтушка ты, Нелька. Пошутила я.

— Ладно скрывать-то. Свадьбу закатим — не свадьбу, а вечер смычки науки с производством! — Неля рассмеялась, забежала за скамью, встала в позу оратора. — Товарищи! Мы являемся живыми свидетелями того, как на наших глазах стираются грани между физическим и умственным трудом. Эта свадьба, товарищи…

— Брось паясничать! — рассердилась Лариса. — Перестань сейчас же!

— Ты сердишься, значит ты не прав, Брут!

— И Брут тут ни при чем! Брут, это «и ты с ними, Брут?»

— Ну, и черт с ним, с Брутом! — Неля вышла из-за скамьи, в глазах у нее все еще прыгали смешинки.

— Потрясающе эрудированная особа! Трудно с тобой будет Ванюше, пока не подтянется до твоего уровня… А ты его любишь, да? Точно любишь?!

— Ох, ничего я не знаю. Нелька!

— Раз говоришь «не знаю» — значит, точно любишь. Это поверь мне.

«А ведь я его, кажется, и впрямь полюбила, — подумала Лариса и испугалась. — Этого мне только не доставало!»

…— Шофер приезжал. Два раза, — сообщила Варвара Федоровна, встретив дочь.

— Шофер? Какой шофер?

— Ну тот, что с Иваном был. Сказал, что еще заедет к вечеру. Просил дождаться. — Варвара Федоровна говорила, не поднимая головы от развернутой тетради Стопка тетрадей, уже проверенных, высилась на краю стола. — Алеша хорошо поел. Мы с ним гуляли перед сном… С Ваней что случилось?

— Не знаю… Раздевайся, Неля. — Лариса сняла пальто, повесила в шкаф на деревянные плечики.

— Здравствуй, Неля. Извини, не заметила. Контрольные проверяю. Раздевайся… Вы голодные?

— Нет, мы обедали, спасибо, Варвара Федоровна… — И шепотом Ларисе: — А кто этот шофер? Ванин друг, да?

— Да… Больше Василий ничего не говорил, мама?

— Нет.

— Он женатый, Лар?

— Да.

Нелька вздохнула.

«Парламентера прислал выяснять отношения», — решила Лариса.

— Будем пить чай и смотреть телевизор. Погляди во вчерашней «Правде Востока» программу, Нелька, а я чай поставлю. — Лариса направилась на кухню.

— Лешку разбудишь, — предупредила Варвара Федоровна. — Пусть еще полчаса поспит.

Они пили чай и почти не разговаривали. Лариса вслушивалась в уличные шумы. У калитки остановилась машина. Лариса поспешно вышла во двор. В калитке показался Василий.

— Здравствуйте, — сказал он. — Узнали?

— Мне мама передала… Заходите… Василий Александрович.

— Спасибо… Мама дома?

— Да.

— Не буду заходить. Мне нужно кое-что сообщить вам. Без мамы.

— Иван прислал?

— Да.

— Посредником, значит… А чего же сам не явился? — Лариса пожала плечами. — Я полагала, что он храбрее.

— Храбрости ему не занимать, — миролюбиво согласился Грисс. — Он не может прийти. Он в больнице. Раненый…

— Раненый? — Лариса на мгновение вдруг забыла о том, что Иван причинил ей так много горя, о его прошлом. Она искренне была взволнована. Василий видел это.

— Раны не опасные. — Василий попытался ее успокоить.

Лариса молчала, глядела поверх головы Василия на ветви гледичии с несколькими сохранившимися стручками.

— Но я не за тем пришел, чтобы только сообщить, что он ранен. Он не виноват, Лариса. Его хотел убить бандит. Иван только защищался.

Лариса зябко поежилась.

— Холодно. Я накину пальто.

— Я на улице подожду.

— Василий приехал, — сообщила Лариса очень спокойным, как ей показалось, голосом. — Вы пейте чай. Я скоро вернусь.

— Что-нибудь с Иваном, да? — прошептала на ухо Нелька, помогая надеть шубку. — Я с тобой, да?

— Нет! Жди меня здесь. Я скоро.

— Какая хорошая улочка у вас, — сказал Василий, когда Лариса вышла.

— Чем же она хорошая?

— Тихая… Трава по арыкам до сих пор зеленая.

— Правда… трава всю зиму не пропадает. Вот эта, вьющаяся. Когда кончаются цветы, я ее рву и ставлю в вазу… Как это случилось, Василий Александрович? Из-за чего они?

— Я виноват. Не надо было мне отпускать Ивана, когда его Дурнов вызвал… Или вместе с ним выйти. Тогда бы этого не случилось… У меня только догадка мелькнула. А Иван знал, зачем его тот пригласил… Он его скальпелем бил, Дурнов этот. Сперва табаку швырнул в глаза, а потом бил, сукин сын, безоружного, ослепленного… Во Дворце мы сидели в буфете. Все о вас Иван говорил… Любит он вас. Он мне и про сумку рассказал, Лариса…

— Да? Зачем?.. — она замедлила шаг.

— Получилось так, что я ему самым близким человеком оказался. Друзей у него, кроме вас и меня, нет пока…

— Иван о вас тоже говорил… Ольга не приехала?

— Ольга?! Он и про нее рассказал?

— Аналогию вывел.

— Ана-ло-гию, говорите. — Василий остановился и засмеялся. — Ана-логию! Впрочем, есть эта самая аналогия, если на то пошло. Ольга завтра приедет. Каким поездом — не сообщила…

— Можно вас спросить, Василий Александрович? Только не сердитесь!

— Говорите.

— Если не хотите, не отвечайте. — Лариса долго не задавала вопроса, и Грисс догадался, что сейчас она спросит об их — его, Василия, и Ольги — отношениях.

Они молча дошли до конца квартала и повернули обратно.

— Я знаю, о чем вы хотите спросить. — Он засунул руки в карманы тужурки, остановился.

Лариса тоже остановилась чуть впереди.

— О чем?

— Порядочную не нашел, не воровку, когда кругом так много женщин честных, с незапятнанной репутацией… Да?!

— Я не так хотела…

— Не важно как! Так это вас интересует?

— Допустим. — Она не подняла глаз и, чувствуя, что краснеет, отвернулась.

— Ну, прежде всего я ее люблю… И еще я уверен, что рецидива не будет. У Ольги сейчас другой душевный настрой и другие интересы в жизни.

— А говорят, что сколько волка ни корми, он все равно в лес…

— Не тот случай, Лариса. Ольга — человек и вернулась к людям.

— Про кого же тогда поговорка? — усмехнулась недоверчиво Лариса.

— Про зверей, про волков. Про Дурнова, может быть…

— И про Одинцова?..

— Не думаю.

— Вы когда видели его последний раз?

— Час назад… Следователь у него был.

— Его посадят, да?

— Если его следует посадить, разве я приехал бы за вами, Лариса, — с укором произнес Грисс. — Его не за что сажать. Он защищался.

— А этого… второго… задержали?

— Концы отдал.

— Какой ужас! — Она сжала лицо ладонями. — Это Иван, да?

— Нет. Когда я и другие выбежали из Дворца, Дурнов решил бежать и прыгнул через перила. А там внизу строительный мусор валялся, кирпичи. От сотрясения мозга он… Следователь со мной беседовал. Говорит, что Одинцова судить не за что.

— Раны опасные? — Она все не отнимала рук от лица.

— Разные… Да, вот еще что скажу. Это по поводу вашего вопроса… В пору влюбленности люди стараются быть красивее, добрее, умнее. Это от желания понравиться. Даже птицы меняют в эту пору свое будничное оперение на брачный наряд и поют больше обычного… Так и мы, люди. Стараемся казаться лучше, чем есть на самом деле. И это потом, рано или поздно, открывается.

— Это верно! — с горечью воскликнула Лариса. — Это я знаю.

— Ну, да ладно, хватит об этом. — Василий улыбнулся. — Так как же, едем? Иван очень ждет вас.

— Не знаю… Что я ему скажу?

— А ничего не надо говорить. Уже ваше посещение много для него значит. Знали бы вы, как много!

— Поехали, — решила Лариса.

Ольга добиралась до поселка городским транспортом. За городом увидела, как мимо проехал Васин автобус. Даже привстала, руку подняла, хотела окликнуть Василия, но машина уже промчалась.

Она пришла в общежитие. В комнате никого не было. Присела на стул рядом со своей кроватью. Посидела, положив руки на колени, закрыла глаза. В ушах еще стоял шум и перестук колес, поташнивало немного. Наверное, от усталости…

Зашла комендантша.

— Вернулась? Ну, выучилась?

— Выучилась! Всю технику постигла. Могу с завязанными глазами разобрать и собрать автомат, во!

— Молодец! Чай будешь пить?

— Не… умоюсь и пойду на завод.

— Авансовый отчет сперва сдай. Рапорт директору подай, что вернулась. Как положено.

— А как его писать-то? Никогда не писала…

— В бухгалтерии покажут.

Ольга умылась, переоделась. Аккуратно положила девчачьи вещи на кровать, выпила холодного чаю и пошла на остановку, держа руку в кармане, где лежали командировочное удостоверение, справка квалификационной комиссии об окончании учебы, билеты и деньги.

— Приехала я, — сказала она главному бухгалтеру, старичку.

— Приехала? Очень хорошо! Рад! А что ты за путешественница? Не узнаю что-то.

— Лихова я. Учиться ездила, на зашивочном автомате чтобы работать…

— А-а-а! — вспомнил старичок и улыбнулся. — С приездом!

— Спасибо! Отчитаться я должна вроде…

— Отчет, говоришь? Вот тебе бланочек. Заполни. Командировку отметила?

— Отметила.

— Приложи командировку, билеты, остаток подотчетных. Садись за стол и пиши, красавица.

Ольга заполнила бланк, как сумела, достала справку, командировочное удостоверение, билеты и остаток денег положила на стол перед бухгалтером. Он бегло посмотрел бланк авансового отчета, вернул.

— Укажи, сколько дней была в командировке, день отъезда и день приезда считается за один день. Укажи суточные, квартирные, стоимость проезда.

Ольга дописала, протянула бухгалтеру отчет.

Тот заглянул в командировку, пощелкал на счетах, что-то вписал в авансовый отчет, осмотрел железнодорожные билеты, еще что-то вписал в отчет. Затем подбил на счетах итог, пересчитал деньги, которые Лихова положила перед ним.

— Все в порядке, Лихова. Можешь идти. Да, зарплату получи за первую половину декабря.

Ольга вышла на крыльцо, оглядела площадь. Автобуса Василия не было. Наверно, еще не вернулся из города. «А что если девчат угостить как следует? — подумала она. — За все хорошее!»

Ольга вернулась в общежитие, взяла авоську и побежала в магазин, а оттуда на маленький базарчик. Купила маринованных огурцов и баклажанов, перевязанных черными и белыми ниточками. Из баклажанов торчали тонкие дольки моркови. На обратном пути она еще раз зашла в гастроном, взяла сладкого вина и пива несколько бутылок.

— Заприте меня в комнате. А ключ на место повесьте, — попросила она дежурную. — Сюрприз девчатам будет.

Ольга накрыла стол праздничной скатертью. Нарезала и разложила по тарелкам колбасу, сыр, разбросала каждой по плитке шоколада. Огурцы и баклажаны положила в глубокую тарелку, перетерла стаканы и чашки. Села к столу — порозовевшая от волнения и спешки, огляделась, ища, куда бы спрятаться. Хоть под кровать лезь — больше некуда. С трепетом вслушивалась она в шаги по коридору, выглядывала в окно, пока на улице не стемнело. Ждала, не зажигая света, положив локти на стол, а потом опустила голову на руки…

— Ура-а-а-а! Олька приехала! Пропавшая наша объявилась! — Девчата закричали все разом, как только вошли в комнату и включили свет. Они бросились к Ольге целоваться.

— Ох, и люблю я вас, девчата! — говорила растроганная Ольга, переводя взгляд с одного лица на другое. — Ох, и скучала я по вас!

— Мы тебя еще больше любим! — заявила Валя.

— Не больше, чем один интересный мужчина, — загадочно промолвила Рита. — Верно говорю, девочки?

— А ты видела Грисса? — спросила Зина.

— Нет…

— Он же тебя ждет!

— Вчера все магазины обошел, — сообщила Валя. — Девчата не дадут соврать…

Ольга смутилась. Щеки у нее горели.

— Ну, давайте за встречу, а?

— Давайте! — поддержали девчата.

Ольга выпила сладкого вина и с удовольствием закусила соленым огурцом.

— Олька, глупая, вино конфетами закусывают, — Рита развернула шоколад.

— Соленого захотелось, девочки.

— Ешь, ешь, Ольга, что хочешь. Не обращай на Ритку внимания, — посоветовала Валя.

— А я что говорю, — миролюбиво согласилась Рита. — Павлов учит, что большую пользу приносит пища, съеденная с удовольствием. Я, к примеру, тоже хочу баклажанов…

— Я пойду, девочки, — Ольга поднялась из-за стола. — Вы уж не сердитесь…

— Иди, иди, Оленька! Он уж и так заждался!

— Да, ты главного-то еще не знаешь. Дурнов на Одинцова напал! Убить хотел. Ладно, твой подоспел, отнял, а то был бы Одинцов на том свете!

Ноги у Ольги подкосились. Она села на кровать:

— Как убить? За что?

— Чего-то не поделили, — сказала Зина. — Следствие идет. А Дурнов умер в больнице. От сотрясения мозга вроде. Он убежать пытался…

— Дурнов права качал с Одинцова. За то, что тот воровать больше не захотел.

— Он и тебя, выходит, мог зарезать.

— И меня, само собой.

— Ужас сплошной! — воскликнула Рита.

— Ну, ты идешь, Ольга?.. Я тебя провожу, хочешь? — предложила Валя.

— Не нужно.

— Ну, иди. Ждет он тебя.

— Спасибо, девочки.

Они въехали на просторный двор. Лариса с любопытством огляделась. Справа у забора увидела штабеля тяжелых, окрашенных в коричневый цвет дверей с маленькими оконцами-«волчками», защищенными металлическими задвижками, груды погнутых решеток. У одного из подъездов стояла светло-желтая легковая машина «медицинской скорой помощи на дому».

— Не дадут больному отдохнуть, с утра идуть и идуть, идуть и идуть… то следователь сидел два часа, то заводские табунами! Ты, почитай, третий раз наведываешься. — Санитарка хирургического отделения — старая женщина с добрыми морщинками у синих глаз — ворчала на Василия только для порядка. — Дежурный врач узнает — всем попадет, и вашему ерою тоже…

— Я, мамаша, около больного вроде ординарца или адъютанта, — пошутил Грисс. — Кто со мной — тех без очереди пропускать нужно…

— По мне, хоть енерал… Жена, что ли? — она кивнула на Ларису, стоявшую позади Василия. — Хотя нет… Кабы жена, так смелее держалась бы… Идите уж!

Санитарка вынула из шкафа два халата. Они надели их, и Василий повел Ларису в самый конец коридора. От дверей и стен обновленно пахло масляной краской.

— Вот и пришли, — Грисс остановился. — Минутку!.. — Он приоткрыл дверь, заглянул в палату. Встретился с вопрошающим взглядом Ивана. Подмигнул: все, мол, в порядке — и посторонился, чтобы пропустить спутницу. — Заходите, Лариса.

Лариса оглядела небольшую комнату. В ней было всего две кровати. На одной у стены справа лежал Иван, на второй сидел и курил, пуская дым в форточку, второй обитатель палаты — до глаз заросший седеющей бородой человек.

Иван не спускал с молодой женщины глаз. Бледные щеки его покрылись румянцем. Когда Лариса, поздоровавшись, присела на единственный стул, повернул голову в ее сторону, хотел лечь на бок, поморщился от боли и принял прежнюю позу.

— Видишь, какое дело вышло, — сказал, будто оправдываясь. — Пришла, значит… Спасибо.

— Больно? — спросила Лариса, увидев под расстегнутым воротом больничной рубашки бинты.

— Совсем не больно! — весело откликнулся. Иван. И добавил тихо, для нее одной: — Главное — ты пришла… Как дома? Все в порядке? Мама? Алешка здоров?

— Дома все в порядке. Алешка здоров…

— Я выйду, покурю, — Василий поднялся с кровати.

— Я тоже, пожалуй, выйду. А то влетит мне от докторов, — поднялся за Василием второй больной.

— Я все боялся, что не придешь… Будь силы — убежал бы, чтобы повидать. — Иван говорил шепотом. Лариса сидела спиной к окну. В наступающих сумерках он не мог разглядеть выражения ее лица.

— Пришла вот… Раны опасные?..

— Чепуха! Крови много потерял. Вливали раз чужую, донорскую. Узнать бы, чья. И тому, наверное, любопытно — кому его кровь досталась.

Он робко потянулся правой рукой к рукам Ларисы. Ладонь его была суха и горяча.

— У тебя температура!

Иван улыбнулся, выпустил ее пальцы, пошутил:

— Я же больной — должна быть температура.

— Может, позвать врача, Иван?

— Ты для меня самый лучший доктор. Сиди, Лариса. Ты знаешь, как я тебя люблю? Это просто немыслимо, чтобы можно было так любить! Поверишь, даже когда этот гад меня своим ножичком ковырял, — о тебе думал. Зарежет, думаю, дешевка, и не увижу я тебя больше… А видеть мне тебя ну вот так нужно. Каждый день! Я загадал: если навестишь сегодня — все будет в порядке.

— А что значит «в порядке»?

Иван помедлил с ответом, будто выбирая нужные слова.

— Какой мне нужен порядок?.. Чтобы ты была моей женой. Чисто чтобы, по любви, по-хорошему.

— Ну, знаешь!.. Надо, чтобы еще я на тебя загадала и чтобы сошлось.

— А ты… не думала об этом? Скажи…

Лариса не ответила.

— Ты пока не отвечай, — пришел ей на помощь Иван. — Перед твоим приходом думал, знаешь, о чем?. Вот, размышлял, один я Одинцов. А будет еще Лариса Одинцова. И Лёньку запишу в Одинцовы! Чем плохая фамилия? А потом еще Одинцова появится. Дочь! Сын у нас есть, значит. Следующую — дочь надо.

— Ну что ты болтаешь?! Перестань, пожалуйста, рассержусь. — Лариса впервые улыбнулась, наклонилась и положила ему ладонь на губы. — Замолчи!

Иван здоровой рукой прижал ладонь к губам и долго не выпускал ее.

— А знаешь, Василий и Ольга на Новый год женятся… Сказал сегодня. Я не к тому, чтобы тебя торопить с ответом. Может, тебе проверить меня надо. Ты как хочешь меня испытывай, срок, если надо, определи… вроде экзамена, что ли… Я все преодолею ради тебя. — Иван попытался приподняться, но со стоном упал на подушку.

— Ну зачем ты так? — с укором и в то же время в испугом в голосе сказала Лариса. — Идти мне пора… Темно совсем. — Она встала, прошла к двери, включила свет.

— До Нового года выкарабкаться нужно мне из больницы. Гульнем у Василия с Ольгой на свадьбе, а, Лара? А потом и их позовем на свою…

Лариса подошла к постели Ивана.

— Завтра после работы приеду. Тебе чего-нибудь принести?

— Ничего не надо мне. Точно приедешь?

— Выздоравливай. До завтра.

Через минуту-другую в двери показался Василий.

— Ну, поправляйся, Иван. Мы поехали.

— Ты довези Ларису до дома, ладно?

— Конечно! Ольга, наверное, уже приехала…

— Привет передай. Спасибо тебе за все.

— Чего там!

— Да, еще одно. Зайди на почту, спроси — нет ли мне писем.

— Сделаю.

— А от кого ты ждешь писем, а? — спросила шутливо грозным тоном Лариса.

— От матери. От кого же еще…

 

Глава семнадцатая

КУДА ЖЕ ВЫ, ТОВАРИЩ ДИРЕКТОР?

Дорофеев вернулся поездом. Вышел из вагона. Сощурился весело, подняв голову к яркому, без единого облачка, небу.

— Благодатища!.. А там морозы лютуют. Пока бегал по Москве — не заметил, как уши обморозил. Как пельмени раздулись, а потом кожа облезала… Азиатская доверчивость. Пришлось экипироваться… Ну, что нового? Как в директорском кресле?

Встречали Сергея Петровича Каюмов и Лидия Федоровна. Шофер принял у Дорофеева чемодан и авоську, до отказа набитую свертками, кулечками и апельсинами, ушел вперед.

— Привыкаю. После вас, Сергей Петрович, и легко, и трудно быть директором, как это ни парадоксально.

Каюмов глядел себе под ноги.

— Не понимаю, — признался Дорофеев.

— Не напрашивайтесь на комплименты, Сергей Петрович. Вы задали заводу высокий ритм. Сейчас и еще долго коллектив будет работать по инерции…

— Не то говорите, дорогой мой, не то, — перебил Дорофеев. — Ни обо мне, ни о себе не думайте, будто все может и все делает один директор. Это не так, Камал, Даже в условиях, когда повышены права и единоначалие руководителя предприятия. Директор — это, прежде всего, организатор…

— Прежде всего, но не только, — заметил Каюмов. — Вы были душой завода.

— Ну-ну-ну… Давайте без мистики, товарищ директор! — замахал свободной рукой Дорофеев. В другой он держал кожаную папку. — Если хотите, будьте душой или мозгом, дирижером или запевалой в заводском хоре, но помните, что это характеризует лишь стиль директорской работы, его отношение к делу.

Дорофеев помог жене сесть на первом сиденье, сам поместился рядом с Каюмовым на заднем, положил папку на колени, похлопал по ней ладонью.

— Приказ о своем и вашем утверждении привез… Ну, так что нового?

— Ох, Сережа! Такой ужас, такой ужас! — заговорила Лидия Федоровна. — Страшно было из дома выходить! Эти, тюремные, устроили поножовщину во Дворце.

— Что? — воскликнул Дорофеев. — Вот сукины дети! Как же это случилось?

Каюмов положил смуглую руку на рукав дорофеевского пальто.

— Лидия Федоровна с чисто женской эмоциональностью преувеличила немного… Не поножовщину, и не во Дворце, а около Дворца, извините, Лидия Федоровна. Один попытался свести счеты с другим. Не понравилось Дурнову, что Одинцов отбился от его компании.

— Живы?

— Жив! Дурнов в больнице умер. Он, когда Грисс и другие выбежали из Дворца, пытался улизнуть. Да угодил башкой в кирпичи… Одинцов в больнице. Поправляется, — сообщил шофер.

— Нехорошо. Все же не выдержал испытания Дурнов… Заедем на минутку домой, высадим Лидию Федоровну, — обратился Дорофеев к шоферу.

Машина остановилась перед коттеджем. Дорофеев вынул из авоськи несколько свертков, оставил в машине.

— Скоро вернусь, Лида.

— Голодный, наверное, Сережа?

— Изжога замучила. От ресторанной пищи, наверное. — Дорофеев взял у шофера тяжелый чемодан, донес его до двери. Лидия Федоровна отперла дверь, он чмокнул ее в щеку. — Вернусь, будем собирать вещи. Рада, поди?.. А чему, спрашивается? Вся история человечества утверждает, что женщина более оседла, чем мужчина, а ты — рада… Ну, да ладно. Хорошо, хоть ты довольна… — Дорофеев спустился с крыльца и крупными шагами направился к машине.

— А чай твой любимый я привез, Камал. — Дорофеев положил сверток на колени Каюмову. — Держи! На Кировской не было, нашел в Столешниковом.

— Спасибо, Сергей Петрович.

— Ну, рассказывайте, Сергей Петрович. — Каюмов положил связку ключей — от сейфа, ящиков стола, от кабинета — перед Дорофеевым, расположившимся в кресле, и сел тоже в кресло напротив него.

Дорофеев придвинул связку к Каюмову.

— Что рассказывать?.. В Москве утвердили. Ездил смотреть строительную площадку. Городок небольшой. На окраине деревянные тротуары сохранились кое-где. Ты видел тротуары из досок?

— Дувалы из досок видел, а тротуары — нет.

— Занозы из них торчат. Босиком, мальчишкой был, ногу себе сбрушил такой занозой…

Дорофеев умолк, задумался.

— О чем я? Да, железнодорожную ветку тянуть надо в первую очередь. И шоссе. Жить придется до лета в городе… А там вроде жилья и не строят. Да и кому строить?! Ремонтный завод сельхозтехники, молочный завод — вся промышленность… Еще комбинат добрых услуг… Зато рабочих рук — не занимать!.. Да, послушай, Камал Каюмович, что скажу. Как директор — директору. Хочу пару человек с собой увезти с завода. Уступишь?

— Вы серьезно, Сергей Петрович?.. Кого вы хотите переманить?

— Ну вот, сразу и ощетинился! Мне ведь новое огромное дело начинать. На голом месте. Посочувствуй.

— Моя воля, так я бы и вас не отпустил, — Каюмов рассмеялся. — Знаю, что трудно вам будет. Так кого?

— Бучму… Заместителем по снабжению.

— Та-а-ак… Второй кто?

— Отдаешь Бучму?

— Допустим. Хотя жалко.

— И Медведовского… Может быть…

— Медведовского! — не поверил Каюмов. — Да он…

— Что он?! Изленился? Кроссворды решает? Это я виноват. Он чуть сдал, а я его груз на себя, он растерялся, а я осерчал и совсем отстранил от забот.

— Может, лучше пусть у нас до пенсии дотянет?

— Не надо. Понижать его не следует. Это его подрежет. А новое назначение взбодрит. Я его так загружу, что забудет про шарады и кроссворды, да и болеть некогда будет.

— Кем же вы его?

— Главным! Вот так! Отдашь?

— Больше никого! — уточнил Каюмов.

— Я бы больше забрал. Всех бы увез, да бодливой корове бог рогов не дал.

— Да, — грустно произнес Каюмов. — Теперь я вижу, что вы уже мыслями не здесь. Вы уже не наш директор. Когда провожать-то вас? Где вы остановитесь?

— Сам не знаю. Лидию Федоровну к дочери отправлю, пока с жильем устроюсь… Да, забыл совсем. Об этих двоих рассказали вы мне. А третья как?.. Лихова? Вернулась с учебы?

— Работает… Одну машину отрегулировала.

— Двое из троих… Много это или мало? Какая там норма рецидива положена по уголовной статистике? Наверное, кем-то учитывается, а? Ну, я зайду к Медведовскому…

— У себя Медведовский?

— В кабинете.

Дорофеев положил на стол перед Ниной коробку конфет.

— Это вам, Ниночка. Из Москвы.

Нина зарделась:

— Ну зачем вы тратились?!. Вам письмо, Сергей Петрович.

— Если служебное — Каюмову.

— Личное. — Она вынула из стола конверт. — От Одинцовой. Мать, наверное, нашего…

Дорофеев поглядел конверт на свет, надорвал один конец. Письмо было длинное — на четырех листах ученической тетради. Дорофеев улыбнулся, покачал сокрушенно головой.

Он дочитал письмо, заботливо сложил листки и вздохнул:

— Трудная штука жизнь, Нина… Мать Одинцова приехать хочет сюда. На каникулы… Когда в школах зимние каникулы?

— Сразу после Нового года, Сергей Петрович… Дней десять, помнится.

— Вы помните… А я уже нет…

Дорофеев открыл дверь в кабинет к главному.

— Здравствуйте, Анатолий Леонтьевич. — Дорофеев протянул руку для приветствия. — Только из Москвы. Уезжаю. Переводят меня. Уже утвердили…

Медведовский тяжело опустился в кресло, переплел пальцы и похрустел ими.

— Большому кораблю — большое плавание.

— Оставлять завод жалко… Немыслимо как жалко!.. Но там размах! Объем работ почти втрое больше, чем нам с вами здесь пришлось перелопатить.

— Значит, уезжаете? Вы, с вашей работоспособностью, справитесь…

— Верите?

— Я… При чем здесь моя вера?! Уж если вас из Москвы заметили…

— В министерстве и вас помнят, — схитрил Дорофеев. Медведовский пожал в ответ плечами. — Помнят, как очень дельного инженера.

— Был конь, изъездился, Сергей Петрович.

— Дорогой Анатолий Леонтьевич! Бросьте прибедняться!

— Чего мне прибедняться? И перед кем? Вы же первый так считаете. И по-своему правы… — Бледные пальцы Медведовского непроизвольно разминали тугую сигарету.

— «По-своему, по-моему». А вот и не считаю! Вы слишком много курите. И не проветриваете кабинета. Это вдвойне вредно.

— И даже для посетителей, не так ли? — Хозяин кабинета раскурил сигарету. — И, как доказано наукой, рак легких у курильщиков наблюдается значительно чаще, чем у…

— Перестаньте, Анатолий Леонтьевич, — попросил Дорофеев. — Не надо!.. А то разговора у нас не получится… Откройте лучше окно. Не кабинет, а коптильня.

Медведовский подчеркнуто послушно распахнул окно и, зябко потирая руки, вернулся к столу:

— Так, о чем мы будем говорить?

— О том, что вам рано идти на пенсию, Анатолий Леонтьевич… О том, что вы еще можете поработать.

— Я… работаю, — вяло возразил Медведовский и покраснел.

Дорофеев на какую-то долю секунды почувствовал жалость к старому сослуживцу и, чтобы дать ему время побороть замешательство, отвернулся. И тут же рассердился на себя за эту жалость, произнес жестко:

— Здесь вам делать нечего! Вы это и сами понимаете. Отсюда и подготовка к переходу на гособеспечение. Надо уметь критически оценивать свое поведение. И исправлять ошибки. Скажите, вы всерьез решили остаток дней коптить небо? Не поверю!

— Чего вы от меня хотите? — сдерживая голос, спросил Медведовский. — Что вам надо?

— Я хочу пригласить вас на работу…

— Кем? Куда?

— На строительство, конечно… Главным инженером… Поедете?

— Вы шутите?

— Скажите, после того, как решится вопрос с пенсией, вы намереваетесь работать? Или думаете сидеть дома?

— Я об этом не думал…

— У вас было достаточно времени подумать… Я вполне серьезно думал об этом за вас и пришел к убеждению, что вам надо встряхнуться, и тогда у вас опять появится вкус и потребность к работе…

Помолчали.

— Когда мы построили этот завод, я полагал, что здесь и дождусь старости. Ведь я, как и вы, не молод и тешил себя такой мыслью, — признался Дорофеев.

— Это от тщеславия у вас…

— Может, и от него, не думал! Но вот сказали, что надо строить новый завод. Даже не знаю, с чем сравнить это состояние. К примеру, вырастил землепашец урожай, убирать бы самое время, а ему сказали: «Ты иди, сей на другом поле, здесь без тебя урожай соберут…» Каково, а?

— Мда-а, — неопределенно буркнул Медведовский.

— Не хочется уезжать… Но ведь засеять еще одно поле, ну, завод еще один поднять — интересно, а? Так вот, один завод мы с вами построили. Поедете — построим еще один! Лучше этого… Согласны? Какого черта?!

— Слишком неожиданно, право…

— Думайте! Я здесь задержусь несколько дней.

— Там и жить-то, наверное, негде. На постой к людям!..

— Плохо с жильем, — согласился Дорофеев. — Так подумайте. Времени на это достаточно. А с жильем там плохо. Да, если заинтересуетесь, — просмотрите план и документацию строительства, мне они пока не нужны.

Часом позже он сидел в столовой на диване и молча наблюдал, как жена обстоятельно заворачивала чашки, тарелки, вазы в тряпье и плотно укладывала в фанерные, из-под чая или спичек, громоздкие ящики.

— Откуда у тебя эти ящики? — Он знал точно, что ящиков в доме никаких не было.

— Купила в магазине… Телевизор и приемник, Сережа, ты сам упакуешь… Одного контейнера будет мало, пожалуй.

Сергей Петрович оглядел столовую. Хозяйственная Лидия Федоровна собрала в ней все, что смогла сама перенести, даже вешалку из прихожей. На подоконниках высились разнокалиберные банки, баллоны с соленьями и маринадами.

— Это… тоже повезешь? — он кивнул на подоконники.

— А как же! — Она даже всплеснула руками. — Неужто бросить. Ты только, пожалуйста, не мешай мне. Пойди пройдись лучше… Сходи в хозмаг, купи тонких веревок… нет, лучше шнур для белья. Без веревок эти ящики рассыплются.

— Ладно. — На него угнетающе действовала обстановка сборов, беспорядок, который не кончится, пока последняя вещь не будет вынесена из квартиры. — Я пройдусь, если ты не возражаешь. Постели не уложи, спать не на чем будет, — предупредил он полушутя-полусерьезно, видя, с какой обстоятельностью готовится жена в дорогу.

…Дорофеев шел по поселку медленно. Центральная улица, была пропорота из конца в конец глубокой траншеей. Пообочь ее лежали отливающие синевой трубы. На углу исходил черным дымом огромный чан. В нем варилась какая-то смесь. Дым поднимался столбом высоко в небо и уже там расползался. «При мне начали вести газ, а подадут его и даже нитку уложат в землю уже без меня». Еще он подумал, что бухарский этот газ скоро придет на Урал, а немного позднее — в Центр, и что его завод — рукой подать до магистрали, а значит, предстоит с ходу пересматривать планы и заказывать другое оборудование для энергохозяйства и теплофикации комбината и рабочего поселка…

Сергей Петрович купил шнур для сушки белья и, обогнув квартал, направился другой улицей домой. Издали он заметил перед домом старенькую директорскую машину и прибавил шаг.

Камал Каюмов сидел в столовой, среди хаоса ящиков, узлов и чемоданов, не сняв пальто.

— Вот, укладываемся… Пока жили, вроде и вещей немного было. Куда же я тарелки заложила? Да раздевайтесь же, обедать сейчас будем.

Вошел Дорофеев.

— А вы что, как на вокзале, не раздеваетесь, Камал Каюмович? Здесь тепло.

— И я ему говорю… Обед готов. — Лидия Федоровна нашла, наконец, тарелки.

— Я на минутку, Сергей Петрович. От имени коллектива. Вы ведь не сегодня и не завтра едете?..

— Нет, послезавтра…

— Коллектив попрощаться с вами хочет. Соберутся завтра после работы во Дворце… В восемь вечера.

— К чему эта пышность? — смутился Дорофеев. — Речи там, торжественность. Не надо.

Каюмов решительно сбросил пальто с плеч, сел за стол.

— Как это «не надо»?! А вы что же, думали просто так, не простившись, уехать, как дезертир, а? Из цехов приходили ко мне и в партбюро…

— Нельзя отказываться, Сережа, — заметила рассудительно Лидия Федоровна. — Тебя на заводе уважают.

— Уж не знаю, право, — начал сдаваться Дорофеев.

— Как же иначе!.. Коллектив ведь решил… Нарежь хлеба, Сережа…

— Давайте я. — Камал Каюмович придвинул к себе батон. — Значит, завтра в восемь. Народ к этому времени успеет пообедать, переодеться… Вы, Лидия Федоровна, тоже обязательно. Я пришлю за вами машину. Кстати, Сергеи Петрович, вы завтра еще будете на заводе? — спросил Каюмов, собираясь уходить.

— А как же. Обязательно! Отправлю утром контейнеры и приду. — Он проводил гостя и, вернувшись к столу, сел, произнес растерянно: — Уж слишком торжественные проводы придумали… Лишнее! Не люблю я этого…

— Опять ты свое… Рабочие тебя просят.

— Ничего-то ты не понимаешь, моя рассудительная жена! Ну как ты не чувствуешь, что эти проводы для меня — еще один повод пожалеть о том, что оставляю завод! Это разумом я понял и принял необходимость нового назначения, а вот тут, — он прижал ладонь к груди, — тут щемит…

— Ты уж крепись завтра, Сережа. Возьми себя в руки, когда говорить будешь. Веселее постарайся…

…Вчера заводские прощались со своим директором. Взволнованность минувшего вечера продлилась до следующего утра.

Лидия Федоровна уложила в один из чемоданов пижаму Сергея Петровича, в какой именно — не помнила, и он утром облачился в костюм. До поезда оставалось добрых шесть часов. Утром супруги Дорофеевы непривычно долго пили чай, молчали. Лидия Федоровна сказала:

— Как хорошо было вчера… А ты еще возражал. Как все это повезем? Класть-то куда? — Лидия Федоровна кивнула на подоконник. На нем лежали пачка красных, бордовых и розовых папок с адресами, большое блюдо и синие, с золотом, пиалы и чайник — подарок от подшефного колхоза, рядом аккуратно сложенные полосатые халаты — на память от горкома партии и от завода, пестрые поясные платки — бельбоги и тюбетейки.

— В один узел придется… Сервиз заверни в халаты, целее будет, — посоветовал Сергей Петрович.

Он ходил из угла в угол столовой, огибая стол, стоявший посредине, и тер переносицу.

— После таких проводов не уезжать, а оставаться надо, вот что я тебе скажу.

Растроганная воспоминаниями о минувшем вечере и словами мужа, Лидия Федоровна часто прижимала платок к глазам.

— Ладно, чего там… Давай все выносить в прихожую, — попросил Сергей Петрович. — Скоро машина будет.

У директорского коттеджа собрались соседи, приехали Каюмов, Стародумов, потом автобус Грисса привез работников заводоуправления. Провожающие запрудили неширокую улицу. Дверь в квартиру не закрывалась. Поселковые все шли и шли, чтобы пожать в последний раз руку Дорофеева, пожелать счастья на новом месте.

Здесь был и Одинцов, выписанный лишь час назад из больницы.

Дорофеев попросил шофера съездить в магазин за водкой. Лидия Федоровна раскрыла банки с соленьями и маринадами.

— А рюмок нет, — сказал Дорофеев виновато. — Лида, сходи у соседей попроси. И вилки тоже…

Стояли вокруг большого обеденного стола на выстуженной веранде. Выпили по первой, когда прибежала соседка, жена Вишневского, и набросилась на мужа:

— А ты чего тут стоишь? А ну, веди всех к нам! Разве так людей добрых провожают?! Пошли, пошли все. Берите свою водку! У меня борщ горячий, и холодца наварила. Живо, живо!

С шутками-прибаутками рабочие собрали со стола банки и бутылки и гурьбой высыпали на улицу…

— Вот что скажу, Сергей Петрович! Пусть вам хорошо живется на новом месте, — прочувствованно сказал один из рабочих — уже немолодой, с огромными ладонями, в которых граненого стакана не было видно. — Доброго пути вам… А если что не так — обратно. Вместе не пропадем. Этого мы вам во Дворце не говорили, но это так. Говорю не для торжественности.

…В старенькую «Победу» на заднее сиденье сели Лидия Федоровна, Вишневский и Каюмов. В веселый гриссовский автобус набилось столько желающих проводить бывшего директора, что сидели друг у друга на коленях, забили проход. Одинцова Грисс посадил около себя в кабине, чтобы раны в толчее не разбередили ненароком. Ольга сидела на боковом сиденье.

— Одно дело мне нужно выяснить у директора. Неужто не удастся, — сокрушался Одинцов. — Как же до него хоть на вокзале добраться в этой толчее?

…У подножия вагона собралось человек тридцать.

— Вот ведь как получилось, Сергей Петрович! А мы с Ольгой вас на свадьбу пригласить думали. — Грисс кивнул в сторону, где среди девчат стояла Ольга.

Дорофеев разыскал глазами Лихову, кивнул ей одобряюще. Рядом с ней увидел Одинцова. Они встретились взглядами. Иван пробился в тесный круг.

— Уезжаете, значит… Мать приезжает, а вы уезжаете… Кто же за меня перед ней вступится?

— Все будет хорошо, Одинцов! — заверил Сергей Петрович. — Все будет отлично!

— Спасибо вам, Сергей Петрович! За все доброе спасибо! Еще чего хотел вас все спросить, да недосуг было… Скажите, вы про вашего друга директора, ну, помните, о ком я, правду тогда говорили или так?

— Правду, Одинцов! Есть такой человек! Раны-то как, зажили?

— Меня убить саблей разве, а не такой зубочисткой, удастся.

— Желаю тебе всего самого доброго, — Дорофеев пожал руку Одинцову. — А вам, Грисс, счастья в семейной жизни. Поздравляю вас…

За несколько минут до отправления приехал проститься Гулямов. Он с трудом протолкался сквозь кольцо провожающих.

— Ну, как? — спросил Гулямов. — Вот и провожаем вас, Дорофеев. Поцелуемся, что ли, на прощанье… Смотри, сколько народу собрал!

Они обнялись. Прозвенел колокол. Дорофеев не различал лиц тех, с кем целовался, и только говорил одно и то же слово:

— Спасибо… Спасибо…

Десяток рук подсадили его на подножку. Поезд тронулся. Дорофеев стоял рядом с проводником. Слезы текли по его щекам, и он часто моргал, чтобы лучше видеть тех, кто, уже поспешая, шел рядом с подножкой и махал руками.

1964—1968 гг.