— Лихова уехала, не знаете? — спросил на следующее утро Дорофеев Стародумова.

— Уехала, наверное… Вот только в какую сторону — вопрос.

— Ладно… Надо будет днями позвонить туда.

Дорофеев снял трубку селектора, нажал клавишу.

— Алло! Мне начальника ремонтно-механического цеха Тищенко… Это я… Дорофеев. В этот выходной молодежный воскресник объявляет комитет комсомола. В цехе грансупера. Там сварочных работ много. Пошлите Одинцова… Нет, по наряду Как сверхурочную работу засчитайте. Как он там? Не прогуливает… Уже это хорошо… Побольше загружайте работой! Что дядя Яша о нем говорит? Он ведь у него в бригаде… Студенты приедут… Да, вот что, Зайцева ко мне пришлите…

Он повесил трубку.

— А Зайцева-то секретарем комитета избрали, знаете об этом? Вот вам и Розовый Зайчик! И членом горкома комсомола, — с гордостью сказал Дорофеев Стародумову.

— Я уже внес соответствующие изменения в его демографические данные, — сообщил Стародумов. — Вырос человек соответственно в коллективе.

Дорофеев поморщился:

— Вы помните, Стародумов, о чем просил Базаров своего юного друга… Ну, в «Отцах и детях»? Он говорил: «Об одном тебя умоляю, друг Аркаша, не говори красиво…» Вот так!

Стародумов обиделся, встал, одернул пиджак.

— Я могу идти, товарищ Дорофеев?

— Ну вот и осерчали… Эх, вы! Вы же с молодыми работаете! Вы первый с ними от имени завода разговариваете. Надо же проще говорить… Барьер у вас в кабинете… Так вы через барьер и разговариваете с народом?

— Согласно инструкции о порядке хранения секретных документов.

— Я прикажу сегодня же снять с окон темные гардины. Они не по инструкции. У вас в кабинете кино можно днем смотреть!.. Веселые, теплые гардины повесят. Мебель сменить! Возьмите кресла, есть на складе. Цветы… Поливать цветы будете? — Дорофеев рассмеялся. — Да не обижайтесь вы, бога ради! Цветы уборщица польет… Уж если нельзя без барьера — покрасить его, да и картотеку во что-нибудь золотистое или под слоновую кость. Ведь ваш кабинет — это как… Ну, как что? — Дорофеев взъерошил густые кудри. — С отдела кадров начинается впечатление нового работника о заводе. Надо, чтобы это впечатление было радостным, праздничным… Понимаете? Через отдел кадров пополнение к нам идет на завод. Я же все это не сам выдумал.

Дорофеев вздохнул с сожалением.

Вошел Петр Зайцев. Поверх комбинезона на нем надета свободная теплая куртка из химии под кожу, с застежками-«молниями» на нагрудном и боковых карманах. Серая в рубчик кепка в руках. Светлые волосы топорщатся ежиком над раскрасневшимся с холода лицом.

— Вызывали, Сергей Петрович?

— Проходи, Зайцев, садись… Я сейчас… — И обратился к Стародумову: — Объявления наши видел в городе… Скучно сделаны. Казенно! Ну и что из того, что нужны аппаратчики, печники, слесари? Рабочие везде нужны! Бумага желтая, краска серая, мысли, извините, тоже сероватые… О том, что у нас вечерний техникум — база для профессионального роста, — не сказали! Что у нас работает восемьдесят процентов молодежи в возрасте до двадцати восьми лет, — ни намека! Что у нас есть Дворец культуры со всякими секциями спортивными и самодеятельностью — ни слова! Что у нас творческие командировки на однородные заводы — молчим… Я не знаю, обо всем ли надо писать, приглашая молодежь на работу, но писать надо интереснее. Как ты, комсорг, думаешь?

— Я об этом просто еще не думал, — сознался смущенный Зайцев.

— Мы же не в Америке живем, где у каждого завода очередь безработных ночует, — продолжал директор. — Нам с тем же «Красным мотором» конкурировать приходится, и с текстильщиками, и с любым городским заводом. Где людей брать для нового цеха? Я вас, комсорг, и вас, завкадрами, спрашиваю?! Надо рассказывать, что мы можем дать молодому рабочему, чему научить, перспективу открыть. Так или не так?! Призывы санэпидстанции о борьбе с мухами читать интереснее. Ладно, к этому разговору мы еще вернемся. Как готовится комитет к работе в воскресенье? Не подведет комсомол?

— На заводе все подготовлено, Сергей Петрович! — сообщил Зайцев. — С факультета должны позвонить, сказать окончательно, сколько человек приедет… Машины просят послать.

— Пошлем! И обратно доставим… Закажем столовой обеды. Правильно? Может, термосы с чаем в цех послать? Буфет с бутербродами? Ты, Зайцев, должен мне это все подсказывать, а не я тебе! Чего еще нужно?

— Музыку бы организовать…

— Танцевать, что ли, собираетесь? — заметил Стародумов. — Еще пивка «Жигулевского»…

Дорофеев нахмурился, но не стал пререкаться с заведующим кадрами: и так успел много неприятного наговорить, оттого и ершится Стародумов…

— А что?! И танцы будут, и песни в перерыв! А вечером думаем устроить молодежный вечер. Молодых рабочих и студентов. Что, нельзя пиво, да? — запальчиво отпарировал Зайцев. — Меня другое интересует: как рассчитываться будем за работу? Ну, платить, когда и сколько?

— То есть как платить? — брови у Дорофеева сошлись над переносицей. — Заплатим столько, сколько положено. По нарядам…

— Так не выйдет, Сергей Петрович! Речь идет о том, чтобы работать в выходной день. Так? Так! А по закону о труде работа сверхурочно, в воскресенье и праздничные дни, оплачивается по повышенным расценкам! Так? Так! Помните, летом мы все Дворец готовили к открытию — и белили, и мыли, и проводку доделывали, и мусор выгребали? Каждый вечер работали… Согласен… И когда школе-интернату спортплощадку делали — тоже согласен. Надо! Для наших детей! — Петя покраснел, поправился: — Ну, не для моих лично, а для всех… Тоже надо… Школе на это дело и средств не предусмотрено…

— Секретарь комитета комсомола забыл о лозунге общественных начал, — заметил Стародумов. — А как же общественные начала!

— Ничего я не забыл! — живо откликнулся Зайцев. — Я молодежный университет марксизма-ленинизма на одни пятерки закончил. Только не надо под лозунгом общественных начал нарушать основной закон социализма. У нас молодежный лекторий на общественных началах — правильно! Библиотека на общественных началах — правильно! Бюро рационализации и изобретательства — правильно! Народная дружина — очень правильно! Еще что? Товарищеский суд у нас есть? Есть! Комсомольские посты есть? Есть! Металлолом мы собирали в воскресенье? Да! И стадион на общественных началах сделали. А сейчас администрация объявила выходной рабочим днем.

Щеки у Пети Зайцева полыхали. Дорофеев слушал комсомольского вожака с возрастающим интересом. Этот мудрущий парень ему нравился все больше непреклонной решимостью отстаивать свои убеждения.

— А на хлопкоочистительном объявили воскресники для погрузки кип волокна в вагоны? На общественных началах! И дирекции, и месткому от облсовпрофа так досталось! А тоже хотели на общественных началах. Только ни грузчики, ни профсоюз этих начал не одобрили… Я вот сознательный. И в цехе у нас — все сознательные! А если вы скажете, что надо детали точить сверхурочно на общественных началах или по выходным — не выйдет!

— Слишком сознательные, да? — проиронизировал Стародумов.

— Не слишком! Как раз в меру. Каждая работа в наряде будет записана. И будет оплачена. Всех расставим по бригадам, закрепим объекты. Прикрепим к бригадам учетчиков на всех работах, чтобы не было путаницы, приписок. А об оплате договоримся в месткоме и отделе труда. Иначе обидятся ребята. Ладно, Сергей Петрович? Не сердитесь только…

Дорофеев не мог не рассмеяться, улыбнулся смущенно и Зайцев.

— Ну, убедил! — произнес Дорофеев. — Только, может, все же рассчитаемся не как за работу в воскресный день, не по повышенным расценкам, Зайцев?

— Этого я не знаю. Как еще скажет завком! — не сдавался Зайцев. — По закону надо…

— Ладно. Выясним в отделе труда и зарплаты. До конца дня узнайте и скажите, сколько человек будет работать в воскресенье. Да, кстати, Одинцов с тобой, работает?

— В одной бригаде, Сергей Петрович. Ничего вроде… Неровно только работает. Перед праздником подошел к бригадиру после зарплаты: «А на эти гроши можно полмесяца прожить до новой получки?» Ну, а дядя Яша ему ответил, что одному — можно, если скромно. Посоветовал квалификацию повышать… Одинцов по третьему разряду. За полмесяца сорок семь рублей получил. Чудной такой!.. Когда зарплату в цех принесли, ему дядя Яша говорит:

— Ну, иди получай…

— У кого получать? Это, — говорит, — вроде магазина без продавца, что ли?

— Иди, иди! — это дядя Яша ему.

— Нет, — говорит, — я подожду… Пусть все сперва получат. Посчитаю, что мне останется…

Так последним и подошел к столику. Пересчитал и ужасно удивился, что все его деньги целы.

— Копейка в копейку! — сказал. — Это что же — воспитание ворья доверием?

— Я его сегодня про воскресник спросил, придет или нет. А он поинтересовался: обязательно или можно не приходить? Да нет, говорю, не обязательно, но там варить кое-что надо… И вообще все придут… Раз надо, ответил, приду…

…Одинцов разглядывал на шестеренке сбитые зубья. Ее только что принесли в цех, попросили срочно отремонтировать.

— Прямо горяченькую на место поставим! Из-за этой штуковины погрузка задерживается, вагоны простаивают, — сообщил парнишка лет семнадцати.

Одинцов внимательно посмотрел на него. У парнишки над губой бабочкой-капустницей торчали маленькие усики, а концы давно не стриженных прямых светлых волос лежали на воротнике серого пиджака.

— Экий ты патлатый! Что же тебя мамка не подстрижет? — спросил Одинцов, показывая в улыбке золотой зуб.

— Не твое дело! — с обидой сказал тот. — Подумаешь, фиксу воткнул в рот! Тоже мне!

— Фикса, говоришь? — Цыган с интересом продолжал оглядывать собеседника от кудлатой головы до узких брючек и остроносых красных туфель на толстой каучуковой подошве. Подмигнул: — А ты сам-то — из блатных? Свой, что ли?..

— Не-е… Я — мамкин. Блатную жизнь люблю. А воровать — боюсь, — пошутил паренек.

— А откуда про фиксу знаешь?

— В книжках вычитал… «Машина путает след»… Потрясно! Потом еще одна… «Черная пуговица». И эта, как ее, про лейтенанта Вязова, читал?

— Это что же, все про воров?

— Ага!

— Тебя как звать-то?

— Сева…

— Я могу рассказать — почище твоих книжек будет.

— Это про что же ты мне можешь рассказать? — насторожился Сева.

— Ну, про то, как воры живут. Как на малинах гуляют…

— Не-е-ет! Это мне как с крыши упасть, — ни к чему! Мне интересно, как их ловят! — воскликнул парнишка. — Про это можешь? Мечтаю криминалистом стать…

— Про это?.. Можно бы и про это… — Интерес к пареньку у Цыгана пропал. — Ладно, беги на свою репетицию…

— На какую репетицию? — переспросил Сева.

— Ты разве не с репетиции сюда прибежал? — усмехнулся Одинцов. — А с чего же ты так вырядился.

— Чудило! Стиль такой!.. С луны свалился?!

— С луны… А я думал, ты из драмкружка прибежал… Ну, сквози. К концу дня готова будет твоя шестеренка. Да, вот что… Пошарь-ка около машины, может, найдешь зубья обломанные — быстрее сделаю…

— Совсем забыл! Вот они, — Сева вынул из кармана длинного пиджака бумажный сверток. — Держи!

Одинцов приложил отломанные кусочки металла на полагающееся им место, примерился, как лучше приварить. Приготавливая присадочный материал — короткие куски пятимиллиметровой проволоки и флюс, — бормотал:

— Ишь ты, артист-криминалист! С крыши упасть, говорит…

Из ящичка выбрал горелку нужного размера, открыл банку с флюсом, закурил, надел зеленые очки и от папироски зажег горелку. Из ее сопла вырвалось оранжевое пламя с длинным зеленовато-синим жалом. Он прибавил кислород, прикрутил вентиль ацетилена. Синее жало уменьшилось и стало еще острее.

Сквозь гудение пламени, вырывающегося из горелки, до слуха Одинцова доносились, уже как бы издали, приглушенные звуки, рождавшиеся за дверью, в помещении, где находились токарные и сверлильные станки, верстаки с тисками, наждачные круги дли шлифовки и для заточки инструмента.

Через защитные «консервы» Иван видел лишь то, что находилось в нешироком круге света, рожденного пламенем горелки.

Одинцов направил шипящий язык горелки на шестеренку, и она тут же задымилась. Запахло горелым машинным маслом. Потом сломанные и соседние зубцы малиново засветились. Иван приблизил острый синий язычок пламени к неровной линии излома и осторожно водил им по зубцу до тех пор, пока он не засветился изнутри расплавленным золотом.

Наступил ответственный момент сварки. Сквозь зеленые стекла защитных очков глаза видели теперь только раскаленный до точки плавления зубец с едва различимым, скорее угадываемым, рисунком излома; исчезли все звуки, кроме одного — могучего гудения пламени горелки. В плотно сжатых губах тлела папироска, табачный дым щипал левый глаз, и Иван выплюнул окурок под ноги. Не убирая пламени от шестеренки, он нащупал слева у ноги пучок железных прутьев, выбрал один, не глядя, по памяти, ткнул в банку с флюсом и приблизил конец прута к раскаленному зубцу под синее жало горелки.

Острый язык пламени все глубже и глубже, как ланцет хирурга в живую ткань, проникал в расплавленный металл.

Правая рука сварщика лежала на колене, кисть едва заметно шевелилась, заставляя острый синий язычок пламени двигаться в расплавленном металле. Сзади язычка ложился чешуйчатый шов сварки. Все короче становился прут «присадки». Конец проволоки таял, металл смешивался с металлом.

В ноги потянуло сквозняком. Одинцов догадался, что кто-то вошел, но не повернул головы, не оторвал напряженного взора от шипящего пламени, плавившего металл. Услышал, как вошедший остановился за санной. Иван поежился: не любил, когда кто-либо оказывался сзади, и произнес зло, не прекращая работы:

— Ты, кто там? Уйди из-за спины!

— Это я. Зайцев… Как дела, Одинцов?

— Дела как сажа бела! Ну-ка покажись! — и он кончил тянуть шов с одной стороны зубца и переместил пламя на другую.

Одинцов знал, что Зайцева недавно избрали секретарем комитета комсомола. Всякая выборная или назначаемая должность, вплоть до старосты тюремной камеры, в его понятии была облечена властью и полномочиями. С этим нельзя было не считаться. И он считался, хотя и старался скрыть это за нарочитой фамильярностью. Зайцев вышел из-за спины и присел на корточки напротив Одинцова, протянул руки над жарким пламенем.

— Будет держать?

— Должно! — откликнулся Одинцов. — Это как кость на переломе — крепче становится, когда срастается… Чего пришел-то, комсомольский начальник?

— Работаем в выходной, не забыл?

— Помню… Сказал приду — значит, железно! Чего делать-то будем? Кирпичи таскать?

— Кто кирпичи таскать, а тебе сваркой придется заняться… Где лишние концы арматуры обрезать, где приварить… Работы хватит!

— А ты сам как — командовать будешь или тоже вкалывать?

Петя рассмеялся:

— Тоже вкалывать! Помогу людей расставить только… Узнал в дирекции, что заплатят за воскресник… — Зайцев многозначительно помолчал, ждал, как отнесется к этому сообщению Одинцов. Но тот промолчал. — Ребята хотят деньги на туристский поход или на новогодний бал оставить… Ты как?

— Решили, так чего спрашивать?! — откликнулся Одинцов. Вынул папироску из пачки, прикурил от раскаленного конца присадочной проволоки. — Выходит, и за меня решили!

— Да нет, не за тебя! Ты можешь получить деньги. И другие тоже, кто захочет…

— Ты на меня, комсомольский вождь, пустую бочку не кати! — обозлился вдруг Одинцов. — Чего ты меня агитируешь?! Сказал — все! Значит — все! Ты мою гордость не задевай! — Он погасил пламя, положил горелку на землю, поднялся с деревянного ящичка, на котором сидел, и засунул руки в карманы брюк. — Чего ты меня испытываешь?!

Зайцев понял, что допустил какую-то ошибку, каким-то словом уязвил Одинцова, и готов был поправиться, но не знал, как это сделать. Он только и смог заметить с обидой:

— Ну и характер у тебя, Одинцов! Чего я тебе плохого сказал? — Он тоже поднялся с корточек и потер ладонями затекшие ноги.

Одинцов оглядел секретаря с головы до ног — новую кепочку, еще не обмятую удобную куртку, прочные ботинки — и разошелся еще больше.

— Бал! — выкрикнул Одинцов. — Туристские походы! Крым-пески, туманны горы! Ха! Что я, на твою елку в этих шкерах пойду? У меня нет других, не заработал! У меня носков, чтобы сменить, нет! Ты это знаешь?.. — Он передохнул и уже спокойнее: — Носки, хрен с ними, не в них дело. Мне, комсомол, интересно посмотреть на гроши, которые заработал, понимаешь? Я прошлый раз свою первую получку получал. Так и тут вы мне кайф испортили, самому брать пришлось. А я хотел бы у кассира получить! Через окошечко, чин чинарем! У меня, ты знаешь, всю жизнь, кроме ворованных, других денег не водилось. Ты мне дай мои заработанные подержать в руках, пощупать! — Он вдруг усмехнулся и почти шепотом произнес: — Смехота!.. Ну, зарплату когда получали, в город оторвался. Еду, а сам руку в кармане держу, где деньги лежат, пассажиров оглядываю. Не дай бог, думаю, сопрет деньги мои какой-нибудь ловкач…

— Правда, боялся? — удивился Петя.

— Побожусь! Зажал деньги в кулаке — аж ладонь вспотела. Ведь я до денег не жадный. Они мне без труда доставались. Вроде и не мои. А эти — не трожь, мои! — Одинцов поглядел под ноги, на шестеренку. Приваренный зубец на ней отливал синевой, четко вырисовывался чешуйчатый рисунок сварки. Иван присел к колесу и поманил пальцем Зайцева: — Погляди-ка сюда…

Петя присел рядом. Одинцов провел ногтем по рисунку теплого шва:

— Видишь? Каждый стежок, может, копейка но расценке выйдет или две… Мои! Здорово, а?

Зайцев рассмеялся:

— А что?! Точно здорово!

— А ты говоришь — Крым-пески!.. Ну, ладно, кончать надо это колесико… А на воскресник приду. Как все, одним словом… На бал пригласишь, комсомол?!

Когда Зайцев уже направился к двери, пообещав прислать именное приглашение, Одинцов окликнул:

— Раз там сварочная работа, так надо на место аппарат перевезти, баллон кислородный! Распорядись!

Одинцов привстал на постели, дотянулся до окна, откинул занавеску.

Солнце поднялось в восьмом часу утра красное от мороза. На деревянном штакетнике и широких почерневших листьях каннов в цветнике лежал искристый, как крупная соль, иней. На противоположной от окна стене комнаты, окрашенной в розовый цвет зари, тихо, как задремавшая на солнцепеке кошка, мурлыкал репродуктор. В половине восьмого динамик покашлял и голосом Пети Зайцева сообщил, что говорит радиоузел Дворца культуры химиков и что участникам воскресника следует собраться к половине девятого у автобусной остановки. Потом на радиоузле поставили пластинку про пыльные тропинки далеких планет.

Вчера после работы двое соседей Одинцова по комнате — печник здоровяк Эркин Абдуллаев и совсем молоденький, только из десятилетки, ученик Абдуллаева Иноят Вахабов уехали на выходной день домой, к семьям, жившим в кишлаке у подножия гор. Домой они повезли гостинцы — связки бубликов, кульки со сдобными булочками и мучнистыми белыми конфетами «парвардой», кристаллами желтого вареного сахара «навата» — из кристалликов торчали белые нити с узелками. Так ребята уезжали каждую субботу и возвращались поздно вечером в воскресенье с запасом продуктов и в чистом белье. Домашней снеди хватало на неделю на четверых: каждое утро и вечером после работы они выкладывали на белый в черную крапинку головной женский платок, расстеленный поверх клеенки, кучу лепешек, сушеный урюк, подсоленные бараньи шкварки и приглашали к столу Одинцова и четвертого обитателя комнаты, старого молчаливого плотника Игнатьева.

Вахабов заваривал на кухне большой коричневый чайник. Прежде чем разлить чай по пиалам и стаканам, трижды наполнял свою пиалу и выливал чай обратно, приговаривая при этом: «первый раз — лой, сырой значит, второй раз — чой, третий будет мой — как масло».

Абдуллаев ломал лепешки на мелкие кусочки и раскладывал по платку. После завтрака или ужина он убирал остатки лепешек в сумку, а крошки стряхивал на огромную ладонь и забрасывал в широко открытый рот, как это делают, наверное, во всех странах те, кто вырос около земли-кормилицы и знает цену хлебу…

Первые дни Одинцов, несмотря на настойчивые приглашения, стеснялся садиться к столу, на который не мог выложить ни хлеба, ни сахара своего.

— Давай, голова не морочий! — заметил Абдуллаев. — Узбекистан живешь — узбекский закон уважай!

— Какой там закон? — угрюмо откликнулся Одинцов. — Я еще не хочу есть…

— Такой закон! Ты не будешь кушать — я не буду кушать! Голодный на работу пойду… Один дом живем — значит, как родной стал. Чего есть — кушаешь, чего нет — не надо, извиняй!

— Садись, голова морочить не надо, — подтвердил и Вахабов. — Лепешки не ешь, чай не пьешь — откуда силы возьмешь?..

Только уехали Абдуллаев с Вахабовым, явился Дурнов. Он присел на стул у кровати Одинцова, не сняв гремучего плаща и фуражки, деловито спросил:

— Ну как, оторвемся завтра в город, Цыганок? Тоска на сердце. — Он сделал указательным и средним пальцами движение, будто залезал в карман. — На зарплату, так ее и разэдак, не погуляешь…

— Не могу, — отрицательно покачал головой Одинцов. — Дело есть.

Дурнов подмигнул:

— Я в доле, а?

— Пойдем, — согласился тот. — Кирпичи таскать.

Дурнов выругался и тяжелыми шагами направился к двери…

— Игнатьев! Подъем! — окликнул Одинцов соседа. — На поверку ста-а-новись!

— Не шуми, лешай! — откликнулся тот, высунул на секунду из-под одеяла голову с розовой лысиной, обрамленной венчиком седых спутанных волос, и опять спрятался под одеяло, откуда донеслось: — Подрядился крышу поднять людям в городе. За сто рублей…

— …«Вы бейти чем хо-о-ти-итя, но то-лька не-е нажом, — жалостливо напевал Одинцов, макая черствую лепешку в золотистые круто соленые шкварки, — …но толька не нажо-ом»… — Жир шкварок приставал к нёбу, и Иван запивал их кипятком.

— И откуда ты такие песни знаешь? — высунул Игнатьев голову. — Их беспризорники лет сорок назад на вокзалах пели…

— Фольклор, дед!.. Устное народное творчество, значит… Беспризорники те выросли и меня научили… Нравится? — У Ивана было отличное настроение. — Хочешь, спою: «Как, на кладбище Митрофановском отец дочку зарезал свою»?.. Или про Ланцова, как он из замка убежал?.. Я много песен знаю…

— Беги, опоздаешь к автобусу, песенник! А то поедем со мной, подсобником! Доски подавать будешь, шифер… Десятку дам, а? Вдвоем до ночи управимся… Ну, пятнадцать! Как?

— Никак! Во мне, может, комсомольский задор просыпаться начал, а ты меня от коллектива тянешь на частные заработки! — Одинцов, смеясь, покачал отрицательно кудрявой мокрой после умывания головой. — Меня десяткой не прельстишь… Мне эта десятка нужна как с крыши упасть!

Как только автобус, набитый участниками воскресника, развернулся на призаводской площадке, из репродуктора, подвешенного у проходной, загремел приветственный марш. Петя Зайцев встречал рабочих.

— Пришел?! Молодец! — обрадованно хлопнул Зайцев Одинцова, будто одного его ждал или от него, Одинцова, зависел успех воскресника. — Агрегат уже в цехе!

— Что там сваривать-то? — деловито спросил Одинцов.

— Каюмов покажет. Он там.

На шумной в рабочие дни территории завода стояла необычная тишина. В этом непривычном безмолвии особенно громко раздавались звуки шагов: гулкие, размеренные — мужские, и звонкие, частые — женские. Только со стороны нового цеха доносились какие-то удары — то частые, то прерывистые.

Одинцов направился в свой цех, захватил там ящичек с горелками, защитные очки, буру, флюс.

Мимо палисадничка с чахлыми карагачами к новому цеху направлялась пестрая многоголосая толпа юношей и девушек. Одинцов догадался: приехали студенты, и неторопливо, так, чтобы пропустить их вперед, зашагал к месту работы.

Он еще издали заметил свой агрегат, установленный на маленькой вагонетке, а на другой — синий кислородный баллон, поискал глазами Каюмова. Вошли в цех студенты, тут же разделились на небольшие группы. Достав из сумок и авосек свертки с едой, принялись завтракать.

Одинцов пробирался в конец цеха между оживленными группами студентов неторопливо, засунув руки в карманы. Взгляд его отмечал и нежный пушок на щеке у смуглянки, и ясные голубые глаза у розовощекой толстушки, и круглые колени, обтянутые синим трикотажем тренировочных брюк у той, что, запрокинув голову, пила молоко из бутылки.

«Сколько девок пригнали, ошалеть можно! — весело думал Иван. — Какая тут к черту работа! Это же немыслимое дело в темных очках быть, когда их столько! Похоже, наработаю я тебе, Зайчик, меньше малого…»

Девушки провожали взглядом высокого широкоплечего парня с красивым лицом, чуть обезображенным шрамом на верхней губе, тугими кольцами кудрей, спадавшими на лоб. Иван ловил взгляды; сердце глухо стучало в ребра.

У незаконченной монтажом технологической линии стояло несколько человек, среди них — начальник цеха и директор. Деловито обсуждался какой-то вопрос.

Каюмов оглянулся, увидел Одинцова и помахал рукой, приглашая подойти.

— Пришли, — сказал Каюмов, протягивая руку для пожатия. — Здравствуйте!

Потом с ним тоже за руку поздоровался директор.

— Зайцев к вам послал, — сказал Одинцов.

— Извините, — обратился Каюмов к присутствующим. — Я на несколько минут должен отлучиться.

— Пойдемте, — пригласил Каюмов Ивана и направился к боковому выходу из цеха на железнодорожные пути, за которыми виднелась шиферная стена цеха простого суперфосфата.

Одинцов прибавил шаг, так, чтобы идти рядом с начальником цеха, решив, что если с ним, бывшим вором, директор здоровается за руку, то сам уж бог велел с руководством цеха держаться просто.

Каюмову было неловко поворачивать голову — мешал шарф, толстым слоем намотанный на шею. Не оборачиваясь, он сказал своим тихим голосом:

— Я еще не успел поблагодарить вас, Одинцов… Мне сказали, что это вы меня прошлый раз… Спасибо!

— Да ну, чего там! — откликнулся Одинцов, хотя и было приятно услышать слова благодарности. — Чего там благодарить-то!

Каюмов привел Ивана в угол цеха, остановился около огромного зубчатого колеса, прислоненного к стене. Колесо было покрыто толстым слоем суперфосфатной муки. Он подобрал с пола ветошку и принялся ею тереть часть колеса. Мука хлопьями сыпалась под ноги.

— Дайте я, — предложил Одинцов.

— Ничего… По-моему, в этом месте… Вот она! Подойдите ближе, видите? — Каюмов смахнул с торца остатки пыли, и Одинцов разглядел на нем неровную линию трещины. — С другой стороны оси тоже такая же.

— Ого, вот это трещина!

— Вам приходилось заваривать чего-нибудь вроде этого? Можно сварить? Мы с Дорофеевым решили посоветоваться с вами…

— Как же угораздило сломать такую махину? — удивился Одинцов. — Может, проще новую купить?

— Купить не проще… Мы их за рубежом покупаем… Золотом платим… Понимаете?

— Понимать-то понимаю, да не совсем. На кой хрен, извините, платить золотом? Сами, что ли, не можем сделать такое?! Сколько в стране заводов! Корабли космические научились мастерить!..

Каюмов рассмеялся:

— Сделать такую шестерню проще простого. Но экономически нецелесообразно. Не выгодно! Шестерен таких для всех заводов страны нужно несколько штук в год. Даже при условии, если они будут ломаться. Это — не серийное производство. Шестерни обойдутся дороже золота.

— Итак, говорите, золотом платим?

— Выгоднее покупать, чем самим лить… Так как вы думаете, можно заварить? — Каюмов кивнул на колесо.

— Попытаться можно… Вот если бы Василий Петрович — этот смог бы. Сверлов!

— Кто такой?

— Сверлов-то? Мастер… Я у него учился, подсобником был у него. Василий Петрович смог бы! На его работу Патон какой-то приезжал глядеть, когда он еще молодым был… Он у нас вольнонаемным был.

— Очень нужна нам шестерня! Попробуйте, может, и вы сможете, ученик Сверлова?..

— Подумать надо, — нерешительно ответил сварщик. — Ведь надо, я понимаю, так заварить, чтобы внутри, — он пощелкал ногтем по трещине, — чтобы там ни трещины не осталось, ни раковины или пустоты не образовалось. Иначе не будет прочности…

— Так и варите, чтобы ни трещинки, ни раковины…

Одинцов пожал плечами:

— А как узнать, будет там раковина или не будет?! В амбулаторию на рентген не поведешь, чтобы посмотреть.

— А почему бы и нет! Можно и рентгеном, и другие средства есть. Проверим!

— Боюсь, не получится. Тогда что?

— Да ничего… Жалко, конечно… До завтра подумайте, Одинцов!.. Пойдемте…

Они вернулись в цех, шумный от веселых голосов, звона металла, урчания автомашины и глухих ударов, будто там кидали что-то.

— Нужно вот эту обрешетку привести в порядок: кое-где приварить, обрезать лишние концы. С запасом нарубили, торчат, как у ишака уши. — Каюмов подобрал с пола обломочек красного кирпича и, как мелком, стал помечать выступающие концы прутьев.

Одинцов шел следом за начальником цеха. И тут и там на оборудовании лежали свертки, сумочки, аккуратно сложенные и небрежно смятые пальто, плащи, косынки, шарфики.

И вдруг Одинцов будто наткнулся на невидимую преграду. Встал как вкопанный, напрягся. Сердце у него оборвалось и рухнуло, ладони покрылись потом. Взгляд его упал на красивую сумку с застежкой «молния». Сумка лежала на полотне транспортера. Через бок ее шел длинный след разреза, аккуратно зашитый толстой, наверное суровой, ниткой. Под сумкой лежал свернутый красный плащ.

Одинцов готов был по первому признаку опасности сорваться и бежать куда глаза глядят. Но никто и ничего не угрожало ему, и он расслабил напружинившиеся мышцы, догнал Каюмова. В конце помещения стоял самосвал. Парни носилками и на тачках подвозили к машине строительный мусор, а девчата бросали его в опрокинутый кузов. Одинцов вглядывался в лица девушек, надеясь и боясь узнать хозяйку сумки.

И, уже работая, он нет-нет да и бросал взгляд туда, где стояла сумка, в расчете, что хозяйка подойдет к ней за чем-нибудь.

В час дня кто-то постучал железкой о железку, а потом из репродуктора по всей территории завода объявили, что перерыв на обед и все участники воскресника могут идти в столовую.

Иван отрезал в это время конец тавровой балки. Металл тек из-под острого пламени резака на землю, под ноги. Земля под растущей лужицей металла горела, песок вокруг сваривался в бурое пупырчатое стекло, похожее на грязный зернистый лед. Возле сварщика собрались любопытные. Огненные брызги и искры летели с шипением в разные стороны из лужи и падали застывшими капельками. Иван поддерживал левой рукой конец балки, чтобы она не упала в лужу металла, и когда тот отвалился, отложил в сторону. Зрители разошлись. Одинцов поднял очки на лоб и оглянулся на то место, где стояла сумка. Теперь там лежала только газета. Он закрутил вентиль на кислородном баллоне, вынул из автогенного аппарата шахту с остатками карбида и направился в столовую, поводя занемевшими плечами. Впереди двигались группы заводских и студентов. Одинцов выбил в кассе чеки, взял алюминиевый поднос, встал в очередь к окнам выдачи первых и вторых блюд, поглядывая с тревогой и надеждой на столики.

Спроси, зачем ему хочется увидеть ту, у которой месяц назад выкрал деньги, — он не смог бы ответить. Желание это ничего общего не имело ни с раскаянием, ни с необходимостью убедиться, что он вне подозрения, а значит, и в безопасности. Говорят, что преступника тянет к месту преступления. Но раньше его никогда не влекло туда, где воровал. Никогда не хотелось ему заглянуть в глаза жертв — ни тогда, когда лез в карман, резал бритвой борт пиджака или дамскую сумку, ни после.

Одинцов прошел в дальний угол зала. Отсюда все столики в поле зрения. Сел спиной к широкому окну и склонился над тарелкой.

— Здесь не занято?

Иван поднял голову:

— Садитесь.

— Лариска! — закричала девушка. — Сюда! Я нашла места! — Она переставила с алюминиевого подноса на стол тарелки, а поднос поставила на подоконник, за спину Одинцова.

Иван с аппетитом хлебал щи, не обращая внимания на девушку. Только заметил, как она ломтик черного хлеба посыпала солью, разгладила соль пальцем и намазала хлеб горчицей…

На углу стола появился новый поднос. Проворные руки расчистили на столе место для тарелок. Он поднял глаза… Поднял глаза и чуть не поперхнулся: перед ним стояла она.

Иван, может, и сейчас не узнал бы ее, если бы на согнутой в локте руке не висели красный плащ и знакомая сумка с нарисованным белым самолетом.

Лариса перекинула плащ через спинку стула и прислонила сумку к ножке стола, прежде чем сесть.

— Приятного аппетита! — улыбнулась она.

— Угу!.. — буркнул в замешательстве Одинцов.

— Ох, и вкусно борщ пахнет, Нелька! — сказала Лариса. — Пододвинь-ка горчицу. От черного хлеба не толстеют, да? А вы сварщик? — обратилась она к Одинцову.

Иван не сразу понял, что вопрос обращен к нему.

— Сварщик, угадала? — повторила Лариса.

Он посмотрел ей в глаза. Глаза зеленые, с коричневыми искорками. Одна бровь приподнялась — не то вопросительно, а может, и насмешливо, — не разберешь… И вообще совершенно не известно, как надо разговаривать с образованными студентками. Умно как-то следует говорить! Но он ничего выдающегося не придумал, как пошутить:

— Летчик…

— Это который лед возит? — прыснула вторая.

— Космонавт, — как можно серьезнее заверил Одинцов.

— «Мама, я летчика люблю! Мама, я за летчика пойду», — шепотом проговорила-пропела Нелька. — Автогенный летчик, факт! По очкам видно! Это вы карбидом в цехе воздух попортили! — она смешно сморщила нос.

Он переводил взгляд с одной девушки на другую, дольше глядел на Ларису и думал: «Узнает или нет?»

Лариса тоже нет-нет да и посматривала на сотрапезника, все пытаясь вспомнить, где и когда видела этого интересного парня с черными непокорными кудрями и доброжелательно-покровительственным взглядом карих глаз.

— А ведь я вас где-то видела, — сказала она. — Вы не заочник? Или в лабораторию к нам приходили? От завода…

«Если узнает — и я узнаю, если нет — то и я не обязан», — решил Иван.

— Обознались! Я недавно на заводе… И в городе недавно.

— По комсомольской путевке, да? — спросила Неля.

Одинцов рассмеялся:

— По зову сердца… Климат мне здесь светит… Ну, нравится, значит… Ешьте, скоро перерыв кончится… А вы — студентки?

— Ага, — ответила Неля.

— На каком курсе?

— Четвертый, — сообщила Лариса.

Они доедали второе.

— Лимонада хотите? Или компота? — Иван поднялся.

Девушки переглянулись:

— Можно.

— Мама, я сварщика люблю! Мама, я за сварщика пойду, — громче, чем в первый раз, пропела Неля и рассмеялась. — Компот лучше!

…Из столовой они вышли втроем. На крыльце Лариса попросила Ивана подержать сумку, пока надевала плащ.

— А ведь я вспомнил, где мы виделись! — неожиданно для себя произнес Иван.

— Где?

— По сумке узнал… Вы тогда на меня подумали, что я сумку порезал…

Лариса остановилась от неожиданности, пристально вглядываясь в Одинцова, и вдруг залилась краской.

— А ведь правда! Неля! Точно он! Помнишь, я еще тебе о нем рассказывала, что не на того подумала?.. Простите, пожалуйста, что так получилось!

— Да ну, чего там, — снисходительно произнес Иван. — Я не обиделся… Нет, сперва обиделся вроде, а потом — ничего.

— Правда, не сердитесь?

— Ну, точно… Говорю же… Так и не нашлись деньги?

— Ищи-свищи! — вздохнула Неля.

…У входа в цех участники воскресника собрались большой толпой. Звонка приступать к работе еще не было. Кто-то начал танцевать. Быстро образовался круг. Все, кто не танцевал, стали хлопать в ладоши. Те, кто танцевал, тоже выбивали ладонями ритм.

Неля предложила Ивану:

— Идите танцевать.

— Не умею я так, как они, — кивнул он на танцующие пары.

— Ну, тогда подержите, — Лариса протянула ему свои сумки и плащ. — Пошли с тобой, Неля, разомнемся немного.

Лариса с Нелей пробрались в круг. Иван закурил, ожидая гудка и наблюдая за своими новыми знакомыми. Они тоже поглядывали в его сторону. Потом девушек «разбили» заводские парни, и Неля уже больше не смотрела в сторону Ивана, а Лариса по-прежнему продолжала ему улыбаться.

Танцевать кончили, когда прогудел гудок. Лариса подошла к Одинцову.

— Спасибо за услугу, — сказала она, забирая сумку и плащ. — А вас как зовут?

Лариса глядела на него сбоку, чуть наклонив рыжую голову. Она была ниже его. Как раз до плеча.

— Иван… Иван Одинцов.

— А меня — Лариса.

— А фамилия?

— Хлебникова… Вот мы и познакомились… Второй раз…

— После работы что будете делать? — неуверенно спросил Иван.

Она зарделась и, чтобы скрыть смущение, рассмеялась:

— После работы — домой!

— У нас во Дворце кино будет… И танцы.

— Так вы, Ваня, не танцуете вроде… И поздно. До города трудно добираться.

— Я провожу. Так как? В кино?..

— Посмотрим…

— А сапожки-то все же купили!.. — кивнул он на новые кожаные сапоги.

— Да… — Она закусила губу, нахмурилась, на лбу собрались морщинки. — Всем курсом собирали, когда узнали… Без меня и купили.

— М-да-а! — сказал Иван. — Чего же, в долг собрали небось.

— Нет… Выручили… — Лариса тряхнула золотистой головой. — Ну, я пошла.

Иван стоял, глядел девушке вслед, пока та не дошла до того места, где лежала на транспортере постеленная ею газета, сняла плащ и, сложив аккуратно, положила рядом с сумкой. Потом неторопливо направился к сварочному аппарату, бормоча:

— Мать честная, курица лесная! Вот дела!.. Это же немыслимое дело получается, гражданин прокурор! Прямо спектакль какой-то!

До конца работы он не раз поднимал очки на лоб, оглядывал длинный шумный цех и, если не видел Ларису, быстро переводил взгляд туда, где лежала сумка, успокаивался: сумка была на месте…

— С ног валюсь, — сказала Лариса, когда он встретил ее у заводской проходной. Неля понятливо ушла вперед и присоединилась к группе девчат. — Какое тут кино!

— Я провожу?

— А вы не устали разве?

— Я же камни не таскал?! Сидел себе, покуривал да поплевывал… Можно?

— Ну что ж, проводите немного.

Солнце садилось за горы, красное, как утром. Ветер дул им в лицо. Волосы у Ларисы полыхали багряно-золотым пламенем. От длинных ресниц падала тень на щеку и маленький нос. Высокие каблучки ее сапожек звонко цокали по асфальту.

Иван шел, сдерживая дыхание, стараясь не шагать привычно широко.

— Лариска! — послышался голос Нели. — Скорее, я место тебе держу!

Иван не садился в автобус до его отправления, курил.

— Привет, Одинцов! — окликнул Ивана шофер.

Иван узнал шофера, который вез его «оттуда».

— Здорово! — поприветствовал он его.

Автобус довез их до ресторана, в котором Одинцов с Дурновым отметили выход на волю. У него и сейчас осталось еще немного из тех денег. Одинцов даже залез во внутренний карман пиджака, пощупал: «Здесь, куда им деться! Вместе с остатком зарплаты лежат… В самый раз выругаться как следует, коли так все оборачивается. Но и выругаться-то нельзя. Вот дела, мать честная, курица лесная!..»

— Пойдемте! — позвала Лариса и дотронулась до его локтя. Автобус сделал круг на перекрестке улиц и умчался: — Теперь две остановки на городском проехать.

— Пройдемся пешком, — предложил он.

— Домой надо…

— Мама заругает, да? Что не вовремя явилась…

Лариса не ответила. Сказала бы, что дома сынишка у нее маленький, да к чему?.. Может, и встретились-то «здравствуй и прощай»…

Но Иван вдруг сам вспомнил, что тогда, в магазине, она упомянула о сыне, что лучше бы ему что-то там купила.

— У вас ребенок, да? В магазине говорили…

— Да…

Одинцову впервые в жизни захотелось быть не только добрым; появилась вдруг потребность хоть в малой мере искупить свою вину перед этой женщиной.

— Зайдемте на минутку в гастроном? — попросил он.

— Зачем?

— Папиросы кончились, — соврал Иван.

Он оставил ее в стороне от очереди в кондитерский отдел.

Под стеклом лежали в бумажных кружевах шоколадные фигурки, мерзли в холодильнике торты, вазы, как диковинные ежи, щетинились уголками пестрых оберток конфет.

— Подсчитайте! — попросил Иван продавщицу.

Он умышленно отделил от заработанных те, «темные» деньги, сунул обратно в карман, заплатил своими, из зарплаты.

— Чего это вы набрали?! — воскликнула Лариса.

— Надо! У меня, может, праздник сегодня.

— Выдумщик! — покачала Лариса головой. — Ох, и выдумщик!

Ларисе все больше нравился этот красивый грубоватый парень. После обеденного перерыва в цехе и потом в автобусе девчата из группы допытывались, кто такой? Она только посмеивалась, мигала Нельке лукаво: «Не выдавай, подружка!» Лариса меньше всего предполагала, что новый знакомый напросится в провожатые, а когда тот все же напросился, согласилась скорее ради того, чтобы подзадорить подруг. Однако когда Иван сел в автобус, поймала себя на том, что обрадовалась. Совсем немного, чуть-чуть, но обрадовалась. И ей было совсем не все равно то, что он на других девушек глядел так, точно их и в автобусе не было, а на нее — украдкой, через плечо.

«Да что я, не человек, что ли?! Три года только и знаю: лаборатория, лекции, пеленки, лаборатория, лекции, пеленки! В кино за лето трех раз не была!.. Имею я право на то, чтобы меня хоть домой проводили!» — думала Лариса, оправдывая себя.

Они пересекли по диагонали пустой плохо освещенный парк и вышли на широкую улицу, по которой мчались троллейбусы. Около гостиницы запахло дымом и жареным мясом, из окон ресторана глухо доносилась музыка. Они свернули в улицу направо — тихую, густо засаженную огромными деревьями.. Вдоль тротуаров тлели костры из сухих листьев.

— Вот мы и пришли, — остановилась Лариса перед небольшой калиткой в глинобитном заборе.

Над забором свисали длинные тонкие ветви вишни. Рядом с забором стояло маленькое деревце. Иван разглядел на его стволе сучок и повесил сверток за бечевку, потер онемевшие пальцы.

— Что ж, до свиданья. — Она стояла спиной к калитке, засунув руки в карманы плаща. — Идти пора…

Лариса произнесла эти слова просительным топом, будто от Ивана зависело, отпустить ее или задержать. Было в ее фигуре, в узеньких прямых плечах, туго обтянутых тонким плащом, в поднятом к нему спокойном и вопросительном лице что-то доверчивое и беззащитное. Иван не удержался, положил широкие ладони ей на плечи, властно притянул к себе, чтобы поцеловать. Она резко наклонила голову, губы его коснулись пушистых волос на затылке.

— Уберите руки… Вот так… — Она подняла голову, легким движением поправила прическу, устало произнесла: — Вы, наверное, предполагаете, что очень осчастливили меня таким проявлением своих чувств?.. Неужто все мужчины на одну колодку?.. Чем красивее, тем самонадеяннее и… глупее?! Зачем вы так? Испортили мне хороший день и вечер.

— Вы мне понравились. Знаете, как понравились?!

— Ну и что? — усмехнулась Лариса. — Может, и вы мне понравились… Но я же не бросилась на вас, как удав на кролика?.. Ну, ладно. Идите, Иван Одинцов.

Ему сильнее, чем прежде, захотелось стиснуть ее в объятиях и поцеловать, целовать в губы, в глаза, пушистые волосы, от запаха которых вмиг закружится голова и сердце зайдется, как от долгого бега. Что она понимает в том, кто кого должен целовать?!

Он круто повернулся и широко зашагал вдоль забора.

— Иван!.. Ваня!.. Вернитесь! Да вернитесь же, вам говорят!..

— Ну, чего? — обиженно отозвался он, но остановился.

— Подойдите же!

Он вернулся.

— Ну, что?

— Покупки забыли, — она улыбалась так, будто ничего не произошло.

— Это вам… пацану вашему.

— Вы обиделись на меня? Как же я могу принять ваш подарок? А может, вы и не хотите его мне отдать, а? — голос ее смеялся.

— Хватит издеваться-то! — пробурчал он. — Вам купил… А поцеловать хотел потому, что нравитесь… А сейчас так еще больше прежнего хочу…

— Что, еще больше нравлюсь? — она расхохоталась.

— Вы не смейтесь так. А то схвачу и все равно поцелую! — предупредил Иван.

— Ладно, Ваня… Дорогу-то домой найдете, не заблудитесь?

— Дорогу?.. Да я и без дороги дом найду!

— А обратно, сюда? Тоже найдете?

— И сюда найду! Если скажете, так я и совсем никуда отсюда не уйду.

— Тогда приходите завтра. Торты и конфеты уничтожать будем. Сможете? Часам к семи?..

— А мать как?.. Не выгонит?

— Я Нельку приглашу. При ней постесняется. Нравится вам Нелька?

— Никто мне, кроме вас, не нравится! — решительно заявил Иван. — А так, вообще, она ничего…

Он сделал шаг вперед, но Лариса погрозила пальцем:

— Ни-ни! Идите!.. Я вас жду, Ваня.

Лариса скрылась за калиткой. Простучали и стихли ее шаги. Потом в глубине двора хлопнула дверь, а Иван все стоял у калитки.

— Мать честная, — шептал он. — Вот так спектакль получается!..