С утра подул ветер. Он тянул настойчиво, все больше набирая силу. С деревьев облетали последние листья. Голые ветки склонились в одну сторону и дрожали от напряжения. Ветер принес первые серые тучи. Скоро они затянули все небо. Даже горы стали невидимыми. И как-то сразу с неба посыпал мелкий жесткий снег. Снег ударялся о крыши, ветки деревьев и землю с глухим шуршанием. Он таял только на тротуарах и мостовых, а в сухих арыках, на опавших листьях и у стен слой его все рос и рос. Было похоже, будто по земле рассыпали мелкий рис или перловую крупу.

— «…его лошадка, снег почуя, плетется рысью, как-нибудь!» Вот тебе и знойная Азия!.. «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь!» — Дурнов торопливо двигался от вагона к вагону, переписывая номера в бланк накладной.

Снег падал на бумагу и отскакивал, не оставляя следов. Ветер рвал из застывших пальцев бумагу, пытался распахнуть широкие полы задубевшего плаща, и они гремели, как фанерные. Дурнов сунул под мышку картонную папочку с бланками, подул на посиневшие пальцы с отросшими ногтями.

— Пришла красавица зима!.. Но, скажите, кто ее звал? Крест-накрест трах-перетрах деда Мороза и всех Снегурочек! Побегу до Цыгана. Чуток обогреюсь…

Он натянул на уши фуражку, спрятал руки до локтей в широкие холодные рукава и поднырнул под вагон.

Огромная венцовая шестерня едва-едва покачивалась, подтянутая над полом лебедкой. Иван Одинцов без труда повернул махину и, придерживая ее, скомандовал:

— Опускай помаленьку! Так… так… Порядочек!

— А здорово придумал! — тихо произнес Дорофеев, обращаясь к Каюмову. — Башковитый! Если удастся — премию дам. Ста рублей не пожалею. Через бриз проведем, как рацпредложение! Лишь бы получилось! Древесный уголь привезли?

— Двадцать мешков достали.

— Одинцов! — позвал директор. Тот оглянулся. — Двадцати мешков не мало будет?

— Кто знает… Вроде хватит…

Директор вопросительно поглядел на начальника цеха. Тот пожал плечами:

— Когда я плов варю в очаге, то знаю, сколько мне дров надо, а такие колеса я не жарил… Каменного угля добавим или дров.

— С пожарной охраной согласовали?

— Да, разумеется.

Шестерню опустили на землю так, чтобы ее лопнувшая часть попала в специально сваренный Одинцовым из стальных листьев ящик с широкими прорезями в бортах. В эти пазы вошли одна из осей и лопнувшая часть зубчатого колеса.

Одинцов волоком втащил в цех два рогожных мешка. Высыпал звонкий легкий уголь в ящик. Все, кто находились в цехе, подошли ближе. Одинцову было приятно такое внимание к нему и к тому, что он делал. Он разровнял уголь по дну и принялся разжигать его горелкой, В воздухе запахло смолистым дымком. Когда все угли занялись, Иван подсыпал еще. Пламя охватило металл. Растопилась и потекла в огонь, вспыхивая на лету, смазка.

— Одинцов, может, вам подручного прикрепить? — Дорофеев прикрыл глаза от яркого, ослепительного пламени.

— Надо! — откликнулся Одинцов. — Чтобы за давлением на редукторе следил и шахту мог перезаряжать быстро…

— Тогда Зайцева пришлю. Что ж, желаем успеха! Пошли, Камал Каюмович, не будем мешать.

— Докрасна пусть прогреется, — объявил Одинцов Зайцеву.

Отблески пламени плясали на стенах, отражались в широких окнах. В просторном помещении стало совсем тепло. Одинцов сидел на ящике перед пламенем.

— Сквозит… — пожаловался он Зайцеву. — Двери бы закрыть, и попроси всех отсюда.

Зайцев выпроводил из помещения любопытных. Запер двери на улицу и в токарно-слесарный цех; подобрал пустой ящик и пристроился на нем рядом с Иваном.

— Долго прогревать-то? — поинтересовался Петр.

— Пока не засветится изнутри…

— Сгоришь в этом пекле… Может, на руки приспособить тебе что-нибудь?

— Ничего… Так работать легче, — Иван подгреб железным прутом уголь под накаливаемую часть шестерни. — Воды в ведро набери, поставь рядом, на всякий случай…

— Зачем накаливаешь перед сваркой? И почему обязательно древесным? У нас и каменный есть, и саксаул, и газ можно было дать…

— Про газ не знаю, не видал. А в древесном угле нет ничего вредного, что может повлиять на металл. Это ведь стальная шестерня-то! А греем для того, чтобы после, как заварим, медленно остудить. Тогда не лопнет шов и не поведет шестерню. Ну да все сам увидишь… Там вон прутья лежат. Для присадки. И банка с флюсом. Неси сюда! Скоро начнем… Я сам шахту заряжу. Потом, как горелку зажгу, ты уголь с моей стороны сразу подальше отгреби к той стенке. Да давай-ка мешки с углем сюда занесем, чтобы потом дверь не отворять. Сквозняк шестерне нужен, как туберкулезнику босиком по снегу ходить или как мне в голове дырка… Банку слева давай поставлю. А ты справа стой, а то, не ровен час, я тебе раскаленным прутом вместо флюса в ногу ткну.

— Ну, перекурим последний раз. — Иван завязал на затылке лямки очков и поднял их выше лба, вынул папиросу, прикурил от железного прута, нагретого в углях. — Ты не куришь?

— Нет.

— И не пьешь? Хотя нельзя тебе пить-то. Должность такая.

— Немножко по праздникам. Портвейна…

— Портвейна? Про портвейн говорят, что пить его — денег трата, а потом во рту… Уж лучше водяру!

— Может быть…

— Если хорошо заварим — с меня полбанки. — Одинцов глубоко затянулся несколько раз. Погасил папиросу, швырнул ее в сторону. — А теперь благословляй, аллах!

Он зажег горелку, увеличил подачу кислорода и ацетилена, отрегулировал пламя: ярко-синий стержень стал длинным и острым. Одинцов приблизил горелку почти в упор к трещине и держал до тех пор, пока металл не начал плавиться. Затем едва приметным движением кисти придал языку огня круговое движение, взял в левую руку прут присадки, макнул в банку с флюсом и под прямым углом подвел под пламя. Прут начал таять у него в руке.

Сварщик все глубже и глубже проникал острым языком пламени в толщу металла.

— Главное, чтобы не расплавить насквозь, — произнес Иван. — Если металл утечет — пропало все. — Он перенес пламя на трещину между зубцами и плавил, не давая вязкой, как тесто, стали утечь, потом вернул огонь на прежнее место.

— Жарко, черт! Горелка руки жжет… Ты женатый, Зайцев?

— Нет, а что? Может, полью тебе на руки?

— Ничего… Не надо лить. Волдыри вскочат от пара.

Раздался стук в дверь.

— Посмотри, кто там.

Зайцев подошел к двери.

— Это Дурнов. Впустить?

— Нет! Нельзя дверь открывать.

— Он говорит, дело есть…

— Пошли его… с делами.

Через минуту раздался настойчивый стук в окно и просительный голос Дурнова:

— Цыганок! Дело есть! Точно говорю!

Иван выругался негромко.

— Объясни ему. Нельзя сейчас… Через час пускай приходит.

Стержень плавился, как восковой, но Одинцов продолжал концом его перемешивать вязкий, как сливочное масло, металл. Иногда он перехватывал раскаленную рукоятку из правой руки в левую, но не надолго.

— Может, отдохнешь? — предложил Зайцев.

— Открой еще банку флюса!.. Сейчас самое труднее начнется.

Для того, чтобы перенести пламя на внутреннюю сторону шестерни, Одинцову пришлось встать и склониться над раскаленным ящиком, вытянув руки.

— Поддерживай шланги, чтобы не касались ящика! — приказал Иван помощнику.

Жара была нестерпимой. Запахло горящей резиной и через несколько секунд — жжеными волосами.

Надо было выдержать еще несколько секунд. Зеленые стекла и оправа жгли переносицу и глазницы, Одинцов щурился, чтобы уберечь глаза.

— Горю, мать… — Он вдыхал широко открытым ртом раскаленный воздух, в котором, наверное, и кислорода-то не осталось, сгорел без остатка над пламенем. — Жарища, мать! Зубы сейчас плавиться начнут!

— Воды дать?!

— Иди ты… Покачай шахту! Газ кончается!

— Как покачать? — не понял Зайцев.

— Руками, черт! Ослабь гайку и покачай! Там еще есть карбид! Сетку забило, вода не поступает в шахту. Шланги под мышку мне сунь. Да быстро ты!

Через минуту они сидели друг против друга на ящиках в двух метрах от шестерни. Петр поливал из ведра горелку и шланг. Иван мял между пальцами кудрявый локон. Волосы рассыпались в пыль, как пересохшая на солнцепеке трава.

— Сгорел чуб-то! — произнес Иван сокрушенно. — Вся красота сгорела! — Он понюхал пальцы, которыми мял чуб, и сплюнул. — И на руках волосы сгорели. Прямо под корень! Вот огня мы с тобой развели, Зайцев!

Опять раздался стук в окно. Иван поднялся и, приложив горячие ладони к раскаленному лицу, пошел к окну. Дурнов стоял, прижавшись лицом к стеклу.

— Впусти, Ванюша! Иззябся начисто.

— Не могу!.. Выпей водки иди. Мне еще полчаса, не меньше, жариться.

— Гудок сейчас будет, Цыганок!

— Черт с ним.

— Цыганок!..

— Не ханыжь! Сказал нет — и баста!

Иван вернулся, сел, закурил. Затянувшись глубоко, произнес с явным удовольствием:

— Ну и жарища! Думал, вспыхну, как порох! Через нос дышать нельзя — в носу волосы тлеют, ртом — опять трудно. Зубы от жары ломило! — Иван ждал похвалы и сочувствия, и Зайцев, не боясь покривить душой, признал:

— Я бы не выдержал! Точно, не стерпел бы и пяти секунд.

— Докурю, перезарядим шахту и вторую сторону начнем… А чего не женишься-то?

— Успею. Какие мои годы?!

— Да-а! А я вот на свидание опаздываю, — сообщил Иван. — В гости ждет… Домой пригласила!.. А я здесь горю…

— Ожоги, наверное, будут, Одинцов?

— Будут, — согласился тот. — И на руках, и на морде. Огнем все горит.

— Сразу в медсанчасть пойдем. Помогут, помажут чем-нибудь.

— Я ж сказал — на свидание опаздываю! Высыпай мешок, догорают угли.

Работать у полыхающего жаркого костра во второй раз было еще труднее. Обожженные руки отказывались держать раскаленную горелку, глаза слезились, кожа на щеках и лбу натянулась — вот-вот лопнет — и пылала неимоверным жаром. Одинцов дышал то ртом, то носом и на этот раз не произнес ни слова. Боялся вдохнуть в легкие лишний раз раскаленного воздуха.

Зайцев вдруг придумал, как хоть немного уберечь Одинцова. Он опустил в бак широкий стальной лист и прикрыл им большую часть углей.

— Молодец! — похвалил Одинцов. — Башка работает!

— Лучше так?

— Еще бы!

Потом Иван отдыхал, а Зайцев засыпал тем временем стальной ящик до краев углем. Иван помог покрыть угли листами железа.

— Пока все угли не сгорят и не остынут — не открывать! — предупредил он. — Попадет холодный воздух — все к черту может полететь. Понял?! Ночевать здесь останусь.

— А зачем? Закрыли огонь ведь… Большого пламени не будет…

— Нет, останусь. Мало ли что…

— А на свидание? Не пойдешь?

— Поздно уже. Да куда я с такой паленой мордой гожусь! — вздохнул Одинцов. Но в этом самокритичном высказывании слышалось сейчас больше гордости, чем сожаления.

— Пойдем сходим все-таки в здравпункт. Да и поесть не мешает.

Они торопливо выскользнули за дверь, ведущую в токарный цех, а из него уже выбрались во двор. Ветер стих. Было вроде даже тепло. Крупные хлопья снега отвесно и тяжело падали с черного неба. Снежинки иногда попадали на обожженное лицо и вызывали жгучую боль. Уже у проходной они встретили шофера автобуса.

— Как, удачно заварил? — спросил Грисс. — Только и разговору было в автобусе после работы, что о твоей шестерне.

— Еще не знаю. Завтра посмотрим. А что Ольгу не видно?.. Ты вроде около нее ходил.

— Около нее, говоришь? Уехала Ольга.

— Сбежала? — воскликнул Иван. — Неужто?..

— Не сбежала. На учебу уехала…

— Ждешь?

Василий промолчал. Вышли на призаводскую площадь.

— Ты куда сейчас поедешь? — вдруг оживился Одинцов. — В город не едешь?

— Нет. В гараж.

Одинцов остановился, взял Василия за угол мехового воротника.

— Послушай, парень! Свози меня в город! Вот так надо! — Он провел обожженной ладонью по горлу. — Просто позарез как надо! Будь человеком!

— Что за дело?

— Встретиться мне надо. Из-за этого колеса опоздал. Ну, выручишь?!

— Вчерашняя, что ли?.. Которую провожать ездил?

— Заметил, да?

— Пошли. Садись в машину. Я позвоню в диспетчерскую, чтобы путевку выписали.

— А если не выпишут? Может, так махнем? Проскочим!

— Выпишут. Садись!

Иван обратился к Зайцеву:

— Слушай, я уж потом в здравпункт… А перекушу в городе. Сам понимаешь… Молодчина ты, Зайцев! Здорово мне помог… Завтра пораньше приходи.

Уже в машине Иван признался Гриссу:

— Ты только не сердись, я не знаю, как на машине туда проехать. Через парк шли, потом мимо гостиницы и в улицу.

— У парка гостиница?.. Знаю, как ехать.

…Вот и длинный глинобитный забор, деревце с калиткой рядом. Иван легко перепрыгнул через арык, постучал раз, другой. Никто не откликнулся.

Он постучал настойчивее, прислушался, толкнул калитку. Она отворилась. Иван шагнул в незнакомый двор, огляделся. И в ту же минуту в глубине двора в светлом квадрате мелькнула тень, послышались шаги.

— Это вы, Ваня? — услышал он.

— А кого еще ждете?

— Я и вас устала ждать. — Она подошла, кутаясь в легкое пальтишко, накинутое на плечи. — Пойдемте.

— Я на минутку, — сказал он, не двинувшись с места. — Я прямо с работы. Потому и опоздал.

Ему хотелось рассказать, чем он был занят. Что он делал для завода важное дело, а может, даже и в государственном масштабе. Как ни говори, а валюту сберег. Но она не спросила его, а он промолчал.

— Да пойдемте же, право! Озябну я!

— Не один я. На машине… Шофер ждет.

— Зовите шофера! И так все перегрелось, перепарилось, переварилось и остыло. Как зовут шофера-то?

— Василием… Мать не будет ругаться?

— Стойте здесь. — Она просунула руки в рукава пальто и ушла за калитку. Через минуту вернулась с Василием. — И нечего упрямиться! Не на бал идете, — говорила она.

Лариса повела гостей через прихожую, служившую одновременно кухней, в следующую комнату. В кухне пахло чем-то вкусным. В столовой стоял овальный стол, заставленный тарелками с холодцом, винегретом, тонко нарезанной колбасой и сыром. Иван сробел, подтолкнул Василия вперед, огляделся. В комнате стоял еще сервант. В нем за стеклом укрылись статуэтки и горка фарфоровой посуды, стройный ряд больших и маленьких рюмок; у стены размещался диван, на который почти от потолка спускался ковер, прикрывавший стену. Рядом с окном боком был поставлен маленький письменный стол, на нем стопка книг. Книги лежали и на открытых стеллажах, занявших одну из стен. Между книгами и на верху стеллажа стояли горшочки с цветами; такие же горшочки с длинными вьющимися растениями висели на тонких шнурах у стен; цветы росли и в кадке, стоящей на полу перед письменным столом.

Одинцов и Грисс стояли у двери. Первый, похоже, немного оробел, мял кепку в широких ладонях. Василий держался свободнее. Он снял теплую куртку, спросил, куда ее повесить. Следом за ним сбросил ватник Иван. Лариса унесла одежду в прихожую. Потом она вернулась и позвала негромко, глядя на чуть приоткрытую дверь в другую комнату, из которой едва проникал слабый свет:

— Мама!.. Принимай гостей!.. Да проходите же к столу! — пригласила она мужчин. — И так все остыло!

За столом Лариса села напротив Ивана. Она посмотрела на него мельком, потом пристальнее.

— Что с вашим лицом? — спросила она удивленно.

Он провел ладонью по обожженному лбу, носу и щекам. Только глазницы и переносица, защищенные очками, не зудели и не чесались.

— Ничего особенного. Говорил же, что пришлось попотеть!.. Ну и работенка досталась!..

— Вы же сожгли лицо! — воскликнула Лариса и вскочила со стула.

Лариса обошла стол, склонилась к лицу Ивана, осторожно, самыми кончиками розовых пальцев провела по лбу и щекам:

— У вас же самый настоящий ожог!

Ивану было приятно, что Лариса, наконец, заметила неестественную красноту его лица, что она вот так запросто провела теплыми пахнущими мылом или духами пальцами по небритой щеке. Она была рядом. Сквозь тонкий шелк белой блузки со стоячим воротником он увидел розовые плечи и полоски бретелек, чуть врезавшиеся в тело. Глубоко вздохнул.

— Ничего, заживет, чепуха все это! Мама-то чего не идет?

— Алешку спать укладывает… Вам же компресс на лицо какой-то надо или помазать чем… Мама знает!.. Как же это угораздило так сжечь?

— Над огнем пришлось работать. Вот и угораздило.

— Он ответственную деталь заваривал, — объяснил Василий. — Можно сказать, завод выручил здорово этой работой. Почти в огне работал.

— Герой труда, значит. — улыбнулась Лариса.

— Какой там герой, — смутившись, нерешительно запротестовал Иван. — Чуб вот спалил. Жалко. Когда теперь отрастет?

— Приступайте к трапезе, товарищи! — предложила Лариса. — Мужчины, разливайте вино.

Руки ее, белые, сильные, запорхали над тарелками. Она положила на тарелку Ивану всякую закуску. Василий всего понемножку положил на тарелку Ларисе, потом себе. А Иван осторожно, чтобы не накапать на скатерть, налил в рюмки вино.

Из спальни вышла мать Ларисы — высокая, выше дочери, полная женщина с крупными чертами лица. Темно-русая коса закручена на затылке. Глаза, такие же зеленые, как у дочери, приветливо смотрели на гостей.

— Ну, здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Варварой Федоровной. Кто же из вас Иван?

— Я вроде, — сказал Одинцов и встал. — А это дружок мой, Василий. С одного завода…

— Ну, здравствуйте, — повторила Варвара Федоровна и присела к столу. — Чем ты, Ларка, угощаешь, посмотрим.

С приходом добродушной матери Ларисы Одинцов почувствовал себя как-то вроде даже увереннее. Он за многие годы оказался впервые в «порядочном доме», среди людей, в обществе которых ему не доводилось бывать.

— Мама, чем лечат ожоги? — спросила Лариса, когда выпили по первой рюмке.

— Ожоги? А что случилось? Обожглась?

— Нет… Ване вот лицо обожгло, похоже. Посмотри на него.

— Да ладно, чего там, — Иван махнул рукой.

— Чем же его? Принеси свой крем, Лариса.

Лариса ушла в спальню и вернулась с пластмассовой баночкой.

— Идите же сюда, — позвала она Ивана к письменному столу. — Ну-ка, мажьтесь, живо!

Иван послушно поднялся.

Потом он выпил с женщинами еще.

Василий отказался:

— За рулем я.

Лариса принесла на большом блюде фаршированные мясом помидоры и баклажаны.

Они еще посидели немного. Иван больше молчал.

— Ехать пора, — с сожалением сказал он. — В цех мне нужно. Как бы чего не случилось.

— Поешьте как следует, — засуетилась Варвара Федоровна и стала подкладывать гостям фаршированных овощей.

Однако через десять минут Иван неохотно, но все же поднялся из-за стола.

— Пора, Василий, а?

— Смотри. Я свободен. Это у тебя дело.

— Надо ехать, — самоотверженно и решительно произнес Иван.

— А торт? Чай сейчас пить будем! — Лариса принялась быстро собирать посуду.

— Чай будем пить в следующий раз, если, конечно, пригласите… А сегодня извините… Спасибо вам за хлеб, как говорят, за соль. Будьте здоровы, — уже обратился Иван к одной Варваре Федоровне, слегка поклонившись ей.

— До свидания, — сказал Грисс.

Во двор они вышли втроем. Василий попрощался с Ларисой на крыльце и быстрыми шагами направился к машине.

— До свидания, Ваня. А снег все идет… — Лариса подставила ладонь под крупные и легкие, как птичий пух, снежинки. Снежинки быстро таяли на теплой ладони.

Ивану очень хотелось привлечь к себе молодую женщину, но он побоялся обидеть или рассердить ее.

— Мы когда еще увидимся?

— Не знаю… Я сегодня лекции пропустила, — ответила Лариса, и Иван понял, что на лекции она не пошла потому, что ждала его, Ивана. — У меня только по субботам вечера свободные…

— Долго до субботы…

Она рассмеялась:

— Ничего не попишешь…

— А если я тебя у института встречать буду? После учебы, а? — Он впервые нерешительно сказал ей «ты», и ждал, поступит ли она так же.

— В поселок не уедете потом. Лекции поздно кончаются.

— Да я пешком дойду! — воскликнул Иван обрадованно. — Так можно, да?

— Разденут по дороге ночью. Говорят, после того как из тюрьмы воров выпустили, кражи начались в городе.

— Кого разденут? Меня? — искренне удивился Иван. — Да меня ни один бандюга не тронет!

— Это почему же? — удивилась Лариса.

— Слово такое знаю, — отшутился Иван.

— Тогда приходите, — разрешила Лариса. — Институт найдете? На бульваре он.

— Да я вас везде разыщу! Из-под семи замков найду! — Иван решительно взял ее голову в широкие ладони так, чтобы не смогла, как вчера, увернуться, и поцеловал в холодные губы. — Ты мне вот как нравишься! — сказал он, глубоко передохнув и все еще не отпуская ее и чувствуя ладонями пушистые волосы и ласковую прохладу щек. — Просто сам не знаю как! Веришь?!

Лариса не пыталась сбросить его крепких ладоней. Она спокойно глядела в лицо Ивана, в широко открытых глазах отражался свет уличного фонаря.

— Идите, Ваня, — произнесла Лариса наконец, и он разжал ладони. — Идите…

— Так до завтра?

— Хорошо, — кивнула она головой.

Лариса еще стояла на крыльце, когда Иван оглянулся уже у самой калитки. Он помахал ей рукой…

— Ну как? — спросил Иван у Василия, усаживаясь на боковое сиденье.

— Чего «как»? — переспросил тот.

— Как тебе Лариса? Хороша, а?!

— Хороша, — согласился Василий. — Около такой самому, парень, надо быть отличным…

— Думаешь, не смогу! Я, брат, все смогу, если захочу!

— Вот и захоти, — Василий включил «дворник». Резиновые щетки сперва медленно, потом все быстрее заскользили по смотровому стеклу, сгребая снег.

— Я все смогу! — повторил упрямо Иван, когда машина неслась сквозь мельтешившие в свете фар снежинки. — Или не веришь?

— Давай, парень! — откликнулся Василий. — Люблю, когда снег. А ты?

— Я в снегах родился, можно сказать…

— А матери пишешь?

— Ты откуда про мать знаешь? — насторожился Одинцов.

— Тогда, в тюрьме, начальник о вас рассказывал…

— Деньги ей послал, немного. Не было больше.

— Это хорошо.

— Я ей и раньше посылал. Только отказывалась она принимать. Ворованные-то! А сейчас написал, что заработанные. Поверит?

— Не знаю…

— Старая она у меня… На пенсии. А все, наверное, ходит в школу.

— Учительствует? Детишек учит?

— Учит…

— А за тобой чего ж недоглядела?

— Ты мать не вини… Я сам за собой недоглядел.

— А отца нет?

— Умер… С фронта, можно сказать, целым вернулся. Осколок в легких привез только, мать говорила. Жил бы, может, да на рыбалке воспаление легких схватил. На память нам с матерью два ордена Отечественной войны оставил да шесть штук медалей…

— Это он тебе их оставил… — Василий кивнул на кудри Ивана. — Похож на отца-то?

Иван провел ладонью по опаленному чубу.

— Мне вроде бы… Я в него, кудрявый…

Василий вел машину медленно, осторожно. За городом снег валил еще сильнее.

— Как же ты… воровать-то пошел? — поинтересовался Василий.

— Очень просто! Я воровать не с малолетства стал. Уже парнем, когда на девчонок стал заглядываться… Небогато мы с матерью жили. Одевался плохо. А хотелось красивым да нарядным быть… Если бы сразу попался, может, и перестал бы. А мне фартило. Да что об этом говорить!..

Автобус остановился у проходной. Когда Иван выходил, Василий протянул ему руку.

— Ну, успеха… А в общем-то ты парень не плохой. Будь здоров!

— Спасибо… Я и сам себе нравлюсь вроде. — Иван спрыгнул в снег и широко зашагал к проходной.

Он осторожно приоткрыл дверь в жарко протопленный цех. От листов железа, которыми была укрыта шестерня, полыхало жаром. Иногда на листах вспыхивали и гасли красные искры.

«Часов десять, наверное», — подумал Иван, раскидывая свой ватник на составленных ящиках.

Устроившись поудобнее, он лежал с открытыми глазами и усмехался иногда своим мыслям. Иван мечтал о завтрашнем дне, о предстоящей встрече с Ларисой, вспоминал дорожный разговор с Василием. «Ничего, жить вроде можно!» — размышлял он.