Каракуш — небольшая станция, где поезда останавливаются всего на две минуты, имела довольно жалкий вид. Здесь не было ни ресторана, ни буфета. Маленький полутемный зал ожидания выглядел еще темнее из-за того, что его потолок и стены, по приказу какого-то начальника, очевидно, обладавшего мрачным характером, были покрашены желто-бурой охрой, а панели темно-зеленой краской. Круглая, обшитая железом монументальная печь, стоявшая в углу, была не топлена. Помятый оцинкованный бачок и неудобные узкие диванчики составляли всю обстановку этого негостеприимного помещения, в котором мне с Ириной предстояло пробыть несколько часов.

«Да она замерзнет здесь!» — испугался я и пошел разыскивать кого-нибудь, кто мог бы подмести пол и затопить печку.

Мне удалось найти старушку уборщицу, но она, приняв мою просьбу за личное оскорбление, басовито заворчала:

— Выдумали что, на ночь глядя, мести! Где это видано? Да с этим народом хоть круглые сутки мети и то не наметешься. И откуда они столько грязи таскают. И топить к ночи тоже не к чему. Все равно пассажиров бывает мало.

Я понял, что эту крепость взять нелегко, и начал атаку с других позиций. Прежде всего, я во всем согласился с Аграфеной Даниловной — так, оказывается, величали уборщицу, пожалел ее, посочувствовал, что труд у нее, действительно, крайне неблагодарный и тяжелый, причем никто его не замечает и не ценит.

Стены «крепости» слегка подались:

— Да разве кто смотрит, что день-деньской на ногах, моешь, метешь, убираешь, — стала жаловаться она, — наплюют, насорят, окурков понабросают, точно здесь бог знает что, а не станция.

Потом без заметного перехода и без видимой связи она рассказала о своей племяннице, с которой была не в ладах, о ее муже и ребятишках и перешла к описанию жизни своих сестер. Но вдруг, чуть ли не на полуслове, повернулась и решительно направилась к двери. Я уже думал, что больше ее не увижу, и загоревал, но она возвратилась, таща ведро с углем и щепки на растопку.

Разговор с Аграфеной Даниловной помог мне скоротать время до прихода каменского поезда. Еще за полчаса до его прибытия я, не находя больше сил сдерживать волнение, вышел на платформу и принялся расхаживать по ней.

Ни малейшей радости не появлялось у меня при мысли, что я увижу Ирину. Мне предстояла нелегкая задача установить, наконец, есть ли хоть какое-то основание подозревать Радия в связи с Бабкиным и прочими. Эта перспектива заслоняла все другое и, признаться, очень мучила меня. Напрасно я в сотый раз твердил себе, что так велит служебный долг, что я действую для пользы самой Ирины, но от этого не становилось легче.

Меня познабливало, одолевала нервная зевота. Начинало все больше казаться, что я приехал попусту. «С чего, — думал я, — Ирина поедет в ночь-полночь, чтобы только посоветоваться с человеком, с которым она не так давно стремилась порвать всякие отношения? И, наконец, верней всего, что ее просто не отпустят из дому».

Эти размышления так охладили мое нетерпение, что, когда поезд прибыл, я почти без всякой надежды пошел вдоль вагонов, глядя, не выходит ли из которого-нибудь Ирина. Вдруг сердце усиленно забилось, и я даже остановился. Навстречу мне, смущенно улыбаясь, быстро шла Ирина в широком, свободном пальто с пушистым серым воротом и в эстонской вязаной шапочке.

— Вы все-таки приехали? — сказал я, не сознавая, что глупо задавать такой вопрос, раз она уже тут, передо мной.

— Приехала! — торопливо проговорила она, не глядя мне в глаза. — Но только для того, чтобы извиниться, что совершенно напрасно затруднила вас. Все прошло, все улажено. Может быть, вы еще успеете уехать с этим поездом? Мне страшно совестно перед вами. За последнее время я стала такой сумасшедшей. Заберу вдруг в голову какую-нибудь ерунду, мне покажется что-то ужасное. Очень жаль, что я зря вас побеспокоила. Я прошу вас, уезжайте с этим поездом обратно. Ну, не теряйте же времени! Слышите, уже дали сигнал к отправлению.

Бедняжка! Она вся трепетала от сдерживаемого волнения. Видимо, опасение, которое она все еще питала ко мне, взяло вдруг верх над желанием посоветоваться.

— Успокойтесь, пожалуйста. Никуда я не поеду, — уговаривал я ее. — Я приехал увидеть вас, узнать, что с вами и чем я могу вам помочь. Зачем же мне уезжать? Сейчас вы расскажете, что вас мучит, и мы вместе решим, что нужно предпринять. Может быть, мне и удастся избавить вас от тревог.

— Мне ничего не нужно, — упрямо ответила она, все еще не глядя на меня.

— Как не нужно, когда я вижу, что с вами стряслась беда. Посмотрите на себя, вы похудели, побледнели, стали похожи на больную. Скажите, в чем дело? И потом, почему вы не смотрите на меня? Или вы боитесь, что глаза вас выдадут?

Она отрицательно покачала головой и спрятала лицо в мех ворота.

— Идемте! — сказал я. — Здесь холодно, ветер.

— Я никуда не пойду, — отстранилась она от меня, — а вы идите. Я вовсе не хочу, чтобы вы испытывали из-за меня неудобства. Получилось так глупо!.. Не знаю, простите ли вы меня, но больше я уж никогда не затрудню вас. Я ужасно себя ругаю, что поддалась минутному настроению.

— Мне не трудно было приехать, — возразил я, — не стоит об этом говорить. Но идемте же отсюда. Здесь вы вовсе замерзнете.

— Я же сказала, что никуда не пойду! — повторила Ирина решительно. — И, пожалуйста, оставьте меня, не заботьтесь обо мне.

— Чего вы боитесь? — вскипел я. — Я вас зову всего-навсего пройти в вокзал, там хоть ветра нет. Уж на столько-то вы можете, я думаю, мне довериться.

В зале вокзала было пусто. Все, кто ожидал поезда, уехали, а новых пассажиров еще не накопилось.

— Здесь даже тепло! — сказала с удивлением Ирина, оглядываясь по сторонам, и я с благодарностью вспомнил Аграфену Даниловну.

— Садитесь поближе к печке, — предложил я, не зная, как бы лучше ее усадить. Чего бы я ни сделал, чтобы сейчас ей было тепло, уютно и спокойно. — Как там няня Саша поживает?

— Не знаю. Я с ней почти не разговариваю.

— Что так?

— Поссорились.

— Не может быть!

— А вот, представьте себе, может.

— Удивляюсь, как это случилось. Она ведь любит вас больше, чем родную.

— Не нужна мне такая любовь!

— Сомневаюсь, что вовсе не нужна. Конечно, я не знаю, из-за чего у вас получилась ссора, но уверен, что правы были, во всяком случае, не вы.

— Если вы так обо мне судите, зачем вы здесь со мной сидите? — рассердилась Ирина. — Напрасно все же вы не уехали.

— Не сердитесь! Я вовсе не думал вас обижать, но уверен, что няня Саша не может желать вам ничего, кроме добра.

— Но она хочет зла тем, кого я люблю! — почти крикнула Ирина в гневе.

— Во всяком случае, вашим родным няня Саша зла не пожелает, — возразил я. — Может быть, вы имели в виду этого очаровательного Ивана Семеныча Арканова, который так вами интересуется, что позволяет себе даже подслушивать и подглядывать за вами.

Ирина передернула плечами от омерзения:

— Не напоминайте мне о нем. Я его ненавижу.

— Почему же вы не добьетесь, чтобы его выгнали из вашего дома?

— Они не послушаются! Наоборот! Они хотят… — тут голос ее понизился до шепота. — Они хотят, чтобы он был… чтобы я вышла за него замуж.

— А вы?

— Лучше умереть!

— Но чем же он их так очаровал?

— Не знаю, я ничего не знаю! Не спрашивайте меня. — И чуть не со слезами она выкрикнула: — Неужели нельзя ни о чем не спрашивать, не выпытывать, не выведывать всякими способами? С вами нельзя ни о чем говорить без боязни сказать лишнее. То есть не лишнее, — поправилась она, — а что-нибудь такое, что вы можете не так понять, а потом использовать в своих целях.

— Интересно, в каких же таких «своих» целях? — спросил я, смутившись, но не показывая этого.

— А разве вы без всякой цели хотели меня видеть? — спросила она в упор. — Вы думаете, я не вижу, что в каждом вашем слове, взгляде, даже движении есть что-то затаенное. Вот признайтесь честно, что именно заставляет вас интересоваться моей судьбой, иначе я не буду считать вас порядочным человеком.

— Напрасно вы мне грозите. Конечно, я не говорю вам всего того, что думаю.

— Вот видите, — подхватила она, — как же я могу быть с вами откровенной? Какую глупость я сделала, приехав сюда. Что подумают дома? Теперь мне вовсе жизни не будет.

— Вы говорили кому-нибудь, куда едете?

— Нет, только попросила няню, если отец спросит, сказать, что пошла на ночное дежурство. Потом придумаю — на какое. Но если бы вы знали, что она мне на это выпалила. Такую гадость, что я век буду жить, но этого ей не забуду. Конечно, она и сама не верила своим словам, но все-таки…

— Жалко мне вас, — сказал я от всего сердца. — Разве можно так жить? Выходит, что теперь вы совсем одиноки? Хотя, может быть, у вас есть…

Она догадалась, о чем я хотел сказать, и простодушно ответила:

— Нет, никого нет, буквально никого. Раньше хоть подруги были… няня. А теперь я совершенно одна. Не знаю, как дальше… ужасно!

— Ира! Скажите мне, что вас так мучит? Не бойтесь меня, я, как друг, спрашиваю. Для меня очень дорого ваше счастье и ваш покой. И потом я опытнее вас в житейских делах. Может быть, вдвоем мы что-нибудь и придумаем. Если дело только в том, что родители хотят, чтобы вы вышли замуж за этого Арканова, то это в наше время сущие пустяки. Никто вас не может принудить. Наконец, вы же можете уйти в общежитие института.

Ирина печально улыбнулась.

— Конечно, дело вовсе не в этом, но больше я вам ничего не скажу. Я не могу вам верить.

— Я это заметил еще тогда, у няни Саши, когда мы с вами разговаривали. Вы побоялись сказать мне даже о таком пустяке, что Радий по ошибке купил себе две пары галош неподходящего размера.

— Откуда вы про это узнали? — встревожилась Ирина. — Я не говорила про галоши. Вы расспрашивали потом у няни?

— С чего бы я стал расспрашивать о такой ерунде? Вы и сами сказали это так, что было понятно, о чем шла речь.

Я старался не показывать вида, что слова Ирины взволновали меня. Она сейчас невольно для себя подтвердила мои самые худшие предположения относительно ее брата. Вот кто, оказывается, занимался снаряжением отправлявшихся на промысел бандитов. Теперь оставалось узнать, был ли у Радия черный ватный костюм, и в нем ли он совершал свои дальние поездки.

Некоторое время Ирина испытующе смотрела мне в глаза, точно желая прочитать мои мысли, а потом, не отводя от меня своего серьезного, недоверчивого взгляда, спросила:

— Скажите мне, зачем вы так упорно хотите разузнать о жизни нашей семьи: расспрашиваете няню, вызываете меня на откровенность? Неужели у вас мало других дел? Или вы не можете еще забыть, что отец и брат причинили вам в свое время большую неприятность? Я согласна, что поступили они тогда очень нехорошо, но можно ли так долго хранить ненависть?

— Какой сумасшедший вздор! — воскликнул я, прямо-таки ошарашенный ее словами. — Вы бредите! Какой негодяй старался убедить вас в такой нелепости? Клянусь вам, что ни о какой ненависти и мести не может быть и речи, тем более, что я не чувствую себя пострадавшим. К Радию я отношусь по-прежнему. Если же он имеет против меня что-нибудь, то это уже его дело, мне с ним ребят не крестить. Но признаюсь, что после встречи с ним в Каменске, мне показалось, что он на дурном пути. Эти постоянные посещения ресторанов, на которые вы жаловались, не доведут его до добра. Если бы я был на вашем месте, я бы не примирился с таким положением и не посмотрел на то, нравится ли ему это или нет, а принял меры, чтобы вытащить его из трясины, пока не поздно.

Некоторое время Ирина молчала. По выражению глубоко озабоченного лица было видно, что она обдумывает, можно ли спросить меня о чем-то. Встретив мой взгляд и прочитав в нем нечто укрепившее ее уверенность, она решилась:

— А вы могли бы сохранить чужую тайну? Вообразите (конечно, я говорю это в шутку), что я вдруг открыла бы вам что-то ужасное, сначала взяв с вас слово, что вы никому ничего не расскажете.

— Я бы никогда не дал такого слова, — возразил я, — как бы я к вам ни относился. Давайте перестанем играть в прятки и будем говорить начистоту. Я знаю, в чем заключается ваше горе, и повторяю, что готов сделать все, чтобы вырвать Радия из той компании, в которую он попал. Я не думаю, чтобы он успел натворить большие глупости, но если бы он совершил преступление, у меня не дрогнула бы рука схватить его и отдать в руки правосудия, несмотря на то, что он ваш брат. Мало того, я считал бы, что это единственный верный путь к его спасению.

— Спасибо за правду, — сказала, подумав над моими словами, Ирина, — после этих слов мне легче вам верить. Ведь если бы вы действительно хотели что-то выпытать у меня, вам ничего не стоило бы дать мне какое угодно обещание. Наверное, у вас так и поступают?

— Нет, никогда! Опять кто-то налгал вам. Мы поступаем просто и честно, и стараемся доказать, что признание может облегчить участь тех, кто нарушил закон. Ведь всякое преступление рано или поздно откроется. При этом часто страх перед наказанием, боязнь разоблачений и угрызения совести бывают страшней и тягостней самого наказания.

— Вы так и объясняете это преступникам?

— Не только преступникам, но и тем людям, которые пытаются покрывать их преступления. Эти люди часто мучаются больше, чем сами преступники, особенно если честные люди, которые сознают, что, пряча от руки закона преступников, они подвергают этим подчас смертельной опасности ни в чем неповинных людей.

— Почему смертельной? — едва слышно прошептала Ирина. — Ведь убийство… это так редко…

— Не так уж и редко. Не всегда ведь убивают ножом или пулей. Достаточно в такой мороз, как сегодня, отобрать у человека шубу и костюм — вот вам и верное воспаление легких. А сколько тяжелых психических заболеваний бывает среди пострадавших, ведь это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

Ирина отодвинулась от меня, тесней запахнула свое пальто.

— Вы говорите это так, точно мой отец или брат ходят ночью и грабят людей, а я их покрываю.

— Если бы я так думал, — возразил я, — то не стал бы с вами говорить об этом. Я знаю только одно, что в вашем доме поселилась беда и вы сами не в силах справиться с ней, но боитесь признаться другим, опасаясь неприятностей и для родных, и для себя лично.

— О себе я думаю очень мало, — быстро ответила она, не замечая, что этим подтверждает в остальном мою догадку.

Тут к нам внезапно вторглась Аграфена Даниловна, посланная судьбой, чтобы дать нам отдохнуть от тяжелого, напряженного разговора. Шаркая по полу своими растоптанными валенками, она подошла вплотную и, хлопнув себя по бедрам, хриповато рассмеялась:

— Так вот из-за кого он так хлопотал! Понимаю. А мне-то и невдомек было. Печку ему, на ночь глядя, топи, полы мети. Так бы раньше и сказал, что зазнобу свою встречаешь. А то: «Непорядки! Народ мерзнет!».

Ирина с недоумением смотрела на старуху.

— Что смотришь-то? — спросила Аграфена Даниловна. — На мне узоров нет. Дай-ка лучше я посмотрю, какая ты из себя.

И Даниловна, нагнувшись к Ирине, стала пресерьезно разглядывать ее во всех подробностях.

— Ничего себе, хороша, только худовата. Ну, да жир — это дело наживное. Ротик вот тоже большеват, да и бледненькая. Зато парень у тебя — чисто картина. Всем взял — и ростом, и румянцем, одни брови чего стоят, вон какие расписные.

— Я плохого не выбрала бы, — улыбнулась Ирина, входя в игру.

Старухе только и надобно было, чтобы поддержали ее добродушную болтовню.

— Поди, и любишь ты его? — сладко прищурилась она.

— Ну как же, конечно, — наигранным тоном подтвердила Ирина. — Сами же вы находите, что он хорош. Как же мне такого не любить?

— Что же вы здесь сидите? Или квартира у вас далеко?

— Нет у нас здесь квартиры, — объяснил я. — Вот съехались с разных сторон повидаться. А поезд придет — опять разъедемся.

— Ах вы, бедные мои голубки! — умилялась старуха. — Так вы идите тогда ко мне в сторожку. Там хоть теплее будет. Я вам и чайку вскипячу.

Но Ирина, испугавшись, что игра заходит слишком далеко, наотрез отказалась воспользоваться гостеприимством старухи. Еще раз напрасно попытавшись уговорить нас, Даниловна ушла, посоветовав на прощание как-нибудь уж устраиваться на житье в одном городе.

Когда она удалилась, Ирина, точно боясь, как бы я не принял всерьез ее шутливых слов, сказанных Даниловне, сухо проговорила:

— На этом, думаю, можно и кончить наш разговор. Теперь вы со спокойной совестью можете оставить меня и идти пить чай к вашей знакомой, а я с удовольствием посижу одна.

— Не лучше ли вам самой пройти к ней, если вам надоело говорить со мной.

— Не то, чтобы надоело, но давайте говорить о чем-нибудь другом, только не о моей жизни. Я так от нее устала, что готова закрыть глаза и бежать. — И, не замечая, что опять сама же возвращается к прежней теме, продолжала: — Иногда я думаю, почему мои подруги живут совершенно другой жизнью, чем я, — интересной, содержательной, а я точно в паутину какую-то попала, бьюсь в ней, а вырваться не могу. То у отца были разные семейные неурядицы (ведь Клара у него уже третья жена после мамы), а теперь брат из головы не выходит — пьет, бездельничает, грубит всем. В последнее время он к охоте пристрастился: постоянно уезжает в деревню, но очень редко что-нибудь убивает. Мне кажется, что там он больше пьет, чем охотится. Я хотя и младше Радия, но всегда чувствовала на себе ответственность за его судьбу. Я очень люблю брата, больше всех на свете, и мне ужасно страшно, что с ним может случиться худое. Раньше он хоть немного меня слушался, а теперь, точно назло, все поперек делает. Мне невыносимо тяжело и обидно. Кругом люди к чему-то стремятся, что-то создают, а мы с ним как отверженные. Он всех сторонится, и невольно я — тоже. С какой бы радостью я все бросила, уехала хоть на край света, стала бы работать, но едва подумаю, как он тут останется… и махну рукой на свои мечты.

Я много раз собиралась поговорить с кем-нибудь об этом, но не решалась… и только вот с вами… Может быть, потому, что вы так хорошо и искренне предложили тогда свою помощь, точно угадали, как она мне нужна.

— Я и сейчас готов вам помочь, — сказал я. — Через несколько дней, как только приеду в Каменск, я позвоню вам, мы встретимся и договоримся. Пока что не рассказывайте дома о нашей встрече. И помните, что слепой любовью к брату, своим постоянным стремлением оправдать его поступки, вы только делаете ему хуже.

— Почему вы считаете, что он в чем-то виноват? — спросила Ирина. — Пока его единственная вина, что он постоянно кутит и страшно груб с нами.

— На чьи деньги он кутит? — спросил я резко. — Неужели он так много зарабатывает у Арканова?

— Не знаю, — призналась она сокрушенно. — Это меня и мучит больше всего. Отец теперь ему совсем не дает денег. Однажды… — тут она запнулась, но решив сказать все, продолжала: — Однажды из-за одного неприятного случая, стоившего мне много слез, я отомкнула его чемодан и увидела там деньги. Такой большой суммы ему никто не мог бы дать.

— А незадолго перед этим, — как бы продолжая ее рассказ, тихо сказал я, — он вернулся с этим самым чемоданом из поездки, куда отправился, как обычно, в своем черном ватном костюме…

— Откуда вы это знаете? — воскликнула Ирина, вскочив. — Раз вы видели, в чем он был одет, то значит шпионили за ним, а теперь заманили меня сюда, чтобы выпытать остальное и посадить его в тюрьму? — Вне себя от волнения она вся сотрясалась от мелкой дрожи. — Он был прав, говоря, что вы ненавидите его, что вы шпион, которого нужно бояться. Ведь это же подло так использовать свое положение…

— Вы не сознаете, что говорите, я не могу сердиться на вас за это, — возразил я, тоже поднимаясь с места. — Ясно, что Радий наговорил вам всякой ерунды про меня, боясь, что я могу его разоблачить. Но дело не во мне, попробуйте ответить хотя бы самой себе на такой вопрос: откуда у Радия эти деньги, кто их ему дал и для какой цели?

С минуту, точно не понимая вопроса, Ирина смотрела на меня, потом глаза ее расширились от ужаса.

— Неужели вы предполагаете, что из-за границы? — едва слышно прошептала она. — Какой ужас! Возможно ли, чтобы Радий?..

— Почему же нет? — жестко произнес я, хотя, признаться, не думал этого.

— Никогда не поверю! — воскликнула она яростно. — Все, что угодно, но не это! Он не предатель. Вы клевещете на него!

— Он мог и не знать, откуда эти деньги. Возможно, они предназначались для других. Это уж нужно спросить Арканова. Ведь это он посылал Радия в командировки, как вы мне говорили.

— Нет! Арканов тут не при чем. Не стал бы он этим заниматься. Он солидный ученый, связан с Академией наук. Я сама видела его документы. У него есть ордена, не зря же его награждали. И, наконец, деньги еще не обязательно указывают на связь брата с заграницей. Он сказал, что выиграл их, а потом, пожалев проигравшего, вернул ему деньги обратно. Может быть, так в действительности и было? Когда я сказала, что не верю ему, он показал мне пустой чемодан.

— Возможно, он передал деньги Арканову. Ведь они по-прежнему дружны?

— Нет. Арканов часто бывает груб и резок с ним, хотя Радий готов для него на все. Недавно, чтобы ему угодить, он застрелил свою собаку. Цезарь положительно не выносил Арканова.

— Так почему Арканов так часто навещает Радия?

— Ведь я же вам уже говорила, — страдальчески поморщилась Ирина. — Он приезжает к нам вовсе не из-за него.

Мы еще долго говорили с Ириной, и я обещал ей, что по приезде в Каменск постараюсь свести Радия с полковником Егоровым, которому, как я знал, не раз удавалось исправлять сбившихся с пути.

От бессонной ночи и волнения Ирина устала. Ее лицо осунулось еще больше, щеки ввалились. Мучительно было смотреть на нее.

Я упросил начальника станции продать мне один билет на проходящий скорый поезд в сторону Каменска, на который обычно здесь билеты не продавались. Ирина обрадовалась, что может уехать раньше, чем предполагала, и немного оживилась. Разговорившись, мы чуть не пропустили поезд. Только когда стекла в окнах зала задрожали, как от налетевшего вихря, мы поняли, в чем дело, и выбежали на платформу.

Забыв даже попрощаться, я подсадил Ирину на подножку вагона и остался тут же в ожидании отхода поезда, погруженный в сумбурные, еще не устоявшиеся впечатления этой ночи.

Вот поезд тронулся, вагон со стоящим на его подножке проводником пополз мимо меня, и вдруг я увидел Ирину. Отстранив проводника, она спрыгнула на платформу. Тяжело дыша, крепко держась за меня, она с ужасом проговорила:

— Он здесь, в вагоне! Я вхожу, а он лежит на нижней полке и курит.

— Радий?

— Да, он!

— Может быть, вы ошиблись? В чем он был одет?

— Как всегда, когда едет на охоту, в своем ватном костюме. Ведь он же уехал в Сосновку охотиться. Как он мог здесь оказаться?

— Он узнал вас?

— Не знаю. Дима, дорогой! Спасите меня! Помогите мне попасть в Каменск раньше, чем придет этот поезд. Вы не представляете, что за ужас получится, если дома узнают, что я уезжала ночью. Радий меня просто убьет.

— Не бойтесь. Мы попробуем найти машину.

Опять пришлось прибегнуть к помощи Даниловны.

— А зачем тебе искать машину? — сказала она. — Выйди на тракт да и голосуй себе на здоровье. Какая-нибудь да подберет, мало ли машин в город бежит.

Мы перешли через пути, перебрались прямиком через покрытое снегом вспаханное поле и вышли на тракт. Перед нами, уходя во мрак, расстилалась покрытая снегом равнина с торчащими кое-где кривыми деревцами. Над головой низко нависло свинцовое небо без единой блесточки, а там, откуда мы пришли, за линией железной дороги, как угли костра, разметенного ветром по степи, мигали огоньки пристанционного поселка, и легкий багровый отблеск, точно от далекого пожара, лежал на темной завесе небосклона. Время от времени вдали появлялись два ярких глаза. Они, точно гонимые ветром огненные шары, неслись в нашу сторону, покачиваясь, как на волнах, а перед ними, кружась в буйном танце, бежали по блестевшему, как сталь, укатанному снежному пути веселые вихорки поземки.

Нам долго не везло Во всех машинах кабины были заняты, а не мог же я отправить Ирину в город на мешках с зерном или на ящиках, хотя она готова была ехать на чем угодно, только бы скорее. Она вовсе упала духом и истомилась. Ощущая на своей руке тяжесть ее локтя, я чувствовал, что она едва стоит на ногах. Жалость к ней и нежность охватывали меня, точно это была моя младшая сестренка, попавшая в беду.

— Потерпите еще минуточку, сейчас поедете домой, к няне под крылышко.

— Ох, уж эта няня! — содрогнулась Ирина. — Страшно подумать, как она меня встретит.

— Это можно уладить, — сказал я и быстро набросал на листке из блокнота при свете карманного фонарика:

«Няня Саша! Пусть никто не узнает, что Ира уезжала из дому. Не сердитесь на нее, а поддержите своей любовью и заботой. Дмитрий».

Ирина, не читая, сунула записку за обшлаг пальто и сказала:

— У нас ведь с ней из-за чего ссоры: она думает про Радия то же самое, что и вы, и грозит, что пойдет в милицию и все расскажет. А любит она меня по-прежнему. Теперь, после всего, что вы мне сказали, я верю и вам и ей. Только как это ужасно больно… Но все равно я очень благодарна вам, Дима.

Несколько минут мы стояли молча. Потом подошла машина. На этот раз — ЗИС-150, в ее широкой вместительной кабине сидело только двое. Я быстро сговорился с шофером. Судя по виду (и той сумме, какую он заломил за проезд), это был человек основательный. Я уплатил шоферу вперед, взяв обещание, что он подвезет Ирину прямо к дому, и записал при нем номер машины. После этого он стал любезней и даже предложил свою доху.

Прощаясь, Ирина прошептала, взяв мою руку:

— Не сердитесь, Дима, что я наговорила вам столько дерзостей. Я знаю, что вам обидно, но в сердце у меня одно отчаяние…

Мне показалось, что она при этом потянулась губами к моей щеке, и я невольно отстранился. Ни подачки, ни платы я не хотел. Но, прочтя обиду на сразу затуманившемся лице Ирины, я отогнул край ее варежки и прикоснулся губами с захолодевшей руке, ничего не сказав. И так уж было сказано слишком много.