Приметы, приметы… Дело за полночь, а муж как в воду канул. Ох чуяло сердце Марии Семёновны, недаром с субботы снилась дребедень. Женщина вздохнула и, стараясь не глядеть на ходики, прошла к окну. В темноте, посреди двора, под сплошной громадой тополя белела гипсовая пионерка с горном, на высоком пьедестале, откровенно громоздком, для хрупкой девочки-подростка.

Первоначально постамент предназначался крестьянке. Бабе-доярке, тоже гипсовой, но грудастой и с ведром. Из-за ведра-то и разгорелся сыр-бор. Безусловно, неурядицы приключаются со всяким, однако обитатели дома (в основном женская их составляющая, надо отдать ей должное), как-то, вдруг, заметили связь. Порежут ли у какой жилички сумочку в толкучке, или сама, к примеру, «посеет» заборную книжку рабочей кооперации, как ни крути — по всему получалось, что потерпевшая сторона, незадолго перед этим, проходила мимо пустого подойника. В ведро накидали всякой дряни, и дело тем бы и кончилось, но на защиту произведения искусства встал управдом, товарищ Бычук, которого, под лозунгом борьбы с пережитками прошлого, поддержали местные комсомольцы. Организовали субботник, статую очистили, домком выделил дворнику Гавриле шесть фунтов свинцовых белил, и засверкала бы доярка, как новенькая. Но краска, таинственным образом, исчезла вместе с Гаврилой. Дворник, впрочем, вскоре объявился, правда один и пьяный. Запершись в первом парадном, у инвалида Девкина, он орал, терзая гармошку, «Интернационал», а затем, развинтив батарею парового отопления, залил, из революционного протеста, два нижних этажа с полуподвалом. Управдом Бычук был хохол, поэтому обиделся и даже грозил взыскать с Гаврилы за белила и ремонт, но плюнул, а гипсовой бабе в ту же ночь отбили подойник вместе с руками. Так она и стояла, на манер Венеры Милосской, пока прошлой весной её не заменили юной пионеркой, к великой радости Марии Семёновны.

И вот из-за этого-то изваяния высунул усы неизвестный. Высунул, увидел женский силуэт в единственном освещённом окне второго этажа и юркнул обратно в тень. Подобное поведение могло бы показаться странным, и окажись дворник на посту, он неприминул бы засвистеть. Но Гаврила в тот момент оглашал стены своей коморки храпом, лившимся наружу вместе с густым духом «рыковки». Да и неизвестный, при ближайшем рассмотрении, оказался вовсе не злоумышленником, а товарищем ГПОТом (просто мы его не сразу узнали, поскольку Прохор Филиппович был без калош, в рваных галифе, и вообще, вид имел весьма растерзанный, и ответственному руководителю — не свойственный). Выждав, когда супруга пройдёт вглубь комнаты, он преодолел на цыпочках несколько саженей, отделявших его от подъезда, и скрылся за дверью.

Любопытный, не задумываясь, последовал бы за ним, но не будем торопиться. Лучше посмотрим, что происходило тремя часами ранее, на другом конце города, у безликого одноэтажного здания, пользовавшегося на удивление громкой, но не самой доброй славой в околотке, да и не только.

* * *

Смеркалось. Неотвратимо близился час, когда, по всем расчётам, инженеру надлежало посетить старушку, но не очкарик, а некто представительный, средних лет, во френче и с газетой (передовицей он старательно отгораживался от редких пешеходов), показался в запущенном сквере городского семейного общежития.

Главный по общественному транспорту (а это был именно ГПОТ) неслышно прошёл от крыльца до кружевных чугунных ворот, туда и обратно, раз, другой, третий… Согласный с Маёвкиным, Прохор Филиппович, конечно, не собирался лезть на карниз, заглядывая в просветы занавесок. Опасаясь скорее не эсеров, а неженатых жильцов, он справедливо рассудил, что если для форточника-переростка получить по «кумполу» горшком герани, было делом обыденным (и, пожалуй, в воспитательных целях полезным), то для человека облечённого доверием партии, подобный инцидент явился бы вопиющим нарушением всех мыслимых норм.

Как на грех, припозднившиеся холостяки продолжали прибывать. Многие — подвыпивши, некоторые даже сильно, случались, правда, и трезвые, но все, неизменно крепкие, и Кулькова среди них не было. За полтора часа Прохор Филиппович насчитал пятерых. Ещё двое: скуластый, с длинной физиономией верзила и, тоже, плотный, но маленький — подкатили на драндулете. Коротышка поотстал и, заметив читающего незнакомца, громко окликнул приятеля:

— Слышь, Конявый, а чё в такую пору можно в газете разобрать?

— «Чё-чё»? — передразнил дылда, останавливаясь.

— Ничё.

— Ну, и я про то… — мелкий подступил ближе, нагло, снизу вверх, оглядев ГПОТа. — Эй! Ты, случаем, не шпиён, товарищ? Чё-та наружность твоя, шибко подозрительна.

— Какой шпион! Не видишь, у меня этот улетел…

— Прохор Филиппович попытался сходу припомнить название. — Страус. Выпорхнул, сволочь, из рук. Жена в слёзы…

— А чё сразу нас не позвал? Нешто «Правдой», птиц ловят?

— С ей, тока в сортир… — объяснил длинный.

— Сейчас на ветке не то что страуса, Конявого, — коротышка указал пальцем на друга, — не углядишь. Жди теперича, пока-а запоёт.

— Да, запоёт. Может его давно кошка слопала, — снова встрял верзила. — Лучше так, вона видал, в переулке, зверинец, сорок копеек вход? В ём твоих страусов, гибель. Обделаем чин-чинарём, баба твоя и не отличит. Но вперёд уговор…

Он замолчал, соображая, сколько можно содрать за страуса и тут, с аллеи, донеслось легкое постукивание каблучков. Компания отступила в тень, а мимо, кутаясь в накинутую на плечи горжетку, проскользнула… Полина Михайловна! Да, она. Ошибка исключалась, в осеннем воздухе разлился сладкий аромат «Персидской сирени» (главный лично презентовал ей флакон, по… по какому-то случаю). Секретарша шмыгнула в очерченный лампой, светлый круг у порога и стала ждать. Но, кого? Прохор Филиппович закусил ус.

— К «революционному марксисту» таскается. Того отовсюду попёрли, должно утешает, — доложил коротышка шёпотом. — Давай, что ли, полтора червонца…

Закончить ему не удалось. Услыхав про троцкиста, ГПОТ загнул в сердцах такую фразу, что оба молодчика, по беспартийности своей, только рты пооткрывали.

— … а дешевле нельзя.

— Суди сам, птица привозная, не щегол.

— Факт, не синица.

— Он стервец, небось, одних крошек схарчил на рубь…

Компаньоны с таким жаром нахваливали товар, что Прохор Филиппович начал всерьёз беспокоиться — не заинтересует ли выгодное предложение гражданку Зингер. Но тут длинный махнул рукой:

— А-а, богатей за наш счет!

— Наживайся! — мордастый потёр сухой глаз пальцем. — Червонец, последнее слово!

ГПОТ оглянулся. Полина на крыльце не двигалась с места. Рядом, сопя переминались двое фартовых и если секретарша встретит его ночью у общежития, да ещё с такой артелью… Минутная вспышка прошла, не оставив следа. Он сдался, вытащил десятку:

— Только без шума.

— Не ссы, товарищ. Сами с понятием…

Ампирная решётка старого городского зоосада, в виде копий с золочёными, когда-то, наконечниками, начиналась сразу за углом. Коротышка тыркнулся было напрямик, насилу выдрав застрявшую ногу обратно, и Прохор Филиппович облегчённо вздохнул. Но, верзила, молча отодвинув приятеля лапой, взялся за кованые прутья, состроил жуткую гримасу и… вмиг расширив отверстие, так же — не говоря ни слова, протиснулся в образовавшуюся щель.

— Ты, на стрёме, — строго приказал мелкий, повернул кепку козырьком набок, и последовал за Конявым.

«На стрёме», ГПОТ невесело глядел вдогонку бойкой парочке. Посвежело. Луна совсем зарылась в тучи. Из-за деревьев тянуло зверьём.

Допустим, он уйдёт… Собственно, ничего другого и не оставалось. Не ждать же, в самом деле, пока двое ненормальных приволокут казённого страуса. Но (вечно это «но»), такого фортеля ему не простят, и уйти, означало навсегда забыть дорогу к общежитию. А Кульков?

Остаться… Нет, дудки! Прохор Филиппович уже сидел утром на трубе и встречать следующее в кутузке не собирался. Шабаш, домой!

К сожалению столь благоразумное решение запоздало. Тишину нарушила какая-то возня, истерично-сдавленное кудахтанье, приглушенная ругань, затем, грозное, низкое:

— А-ну полож павлина, гад…

В ответ — оплеуха. Незнакомый голос пресёкся. Опять возня, треск кустов, приближающийся топот. И вот, в ночной сумрак врезался свист, ему ответил другой откуда-то справа и ГПОТ побежал.

Он бежал мимо семейного общежития «Физкультурник». Бежал по бульвару «Первого Мая». По «Красноармейской». По улице «Имени Марата», почти до самой биржи, где (как всякий знал), ещё с ночи собирается народ, поэтому главный по общественному транспорту свернул в какой-то переулок, вовсе без названия. А там к нему из подворотни, заливаясь лаем, выкатилась клокастая шавка, вроде тех, что кличут «Найдами» и больно цапнула повыше икры.

— Ну-у Полинка, дрянь-баба!

* * *

Естественно, добравшись до дома позднее обычного, да ещё (как уже сообщалось выше) имея некоторый беспорядок в одежде, главный испытывал определённую робость. Однако не взирая на то, что вина за случившееся ложилась исключительно на Полину, сообщать о ней жене, Прохору Филипповичу как-то не хотелось (совсем некстати, в памяти всплыл, почти забытый за давностью, эпизод, когда главный по общественному транспорту, также заполночь, засиделся с секретаршей на работе). Но, что-то говорить было надо. И пока он тщательно вытирал в прихожей ботинки, обдумывая, с чего начать, «половина» сама и начала, и продолжила.

— Явился?!

— Явился! Я искал… — пробурчал ГПОТ, но как-то не вполне уверенно и, на всякий случай, заслонившись локтем.

— Искал он…

Объяснила Мария Семёновна кошке-копилке на дубовом гардеробе и переложила рушник в правую руку. Муж попятился.

— …машинку швейную! И ведь, на-шёл! На-шёл! На-шёл… — запыхавшись, женщина опустила, наконец, полотенце. — Людей бы постыдился, позорник. Седина в бороду…

То, что «половина» уже проинформирована о встрече у общежития, не особо удивило Прохора Филипповича. Так его покойный дед, зарабатывавший извозом, возвращаясь в удачный день домой на четвереньках, притворялся трезвым. И хотя заваливался в кровать не снимая правый сапог (где имел обычай прятать от старухи, случалось, и «синенькую») — просыпался неизменно «босый», без заначки, кряхтя, пил рассол и шепнув внуку: «У баб нюх!» — безропотно отправлялся запрягать свою печальную Буланку.

Огорчало, что сведения со стороны слепо принимались супругой на веру, а доводы ГПОТа, что он и близко не подходил к секретарше, натыкались на враждебное:

— А калоши где оставил? На улице разувался?!

— Обронил я их, Мань. Такое, значит, дело.

— Знаю все твои дела, кобель старый! — не унималась спутница жизни. — Обои калоши враз не теряют.

И это правда, потерять их одновременно, человеку не пьяному, не в горячке, сложно, да куда там, почти невозможно. Понимая щекотливость момента, главный по общественному транспорту клятвенно обещал предоставить, в доказательство супружеской верности, вторую, выброшенную за ненадобностью, калошу. А что оставалось делать? Кто из мужчин, скажите, не влипал в истории? И хорошо ещё, оскорблённая женщина ограничилась, по-скромности, такой ерундой. Надежда Константиновна, говорят, в аналогичной ситуации, потребовала прижизненное издание «Капитала».