Книжка лежала у Клементии на коленях и она время от времени принималась ее читать, но «комиссар» отвлекал ее разговорами и умными инструкциями – как надо ей себя вести, и как не надо. Разговоры были служебными. А потом он сказал, почитай, может это тебя успокоит. И она стала читать, чтобы действительно успокоиться, ведь через час ей предстояло идти на эту дачу, которую они так долго искали.

– Я очень за тебя беспокоюсь. – Добавил «комиссар», когда Клементия слово в слово повторила тот бред, что они только что придумали в качестве оснований для легального прохода на территорию дачи, как только увидели, что от дома отъехал синий «Volvo-850».

– Меня очень часто принимают за дурочку, так что если наш номер не пройдет, то прикинусь и на этот раз такой же убогой, как и ранее. Да и кто меня помнит? Я ж каждый день в новом наряде.

– И то верно. Ты так волосы распушила, они у тебя от природы такие или от химии? Ты не устаешь каждый день быть другой? Тебя мама то узнает?

– Только в ванной, когда спину мне трет. А когда я одета, мама иногда роняет тарелку на ноги, если я внезапно перед ней появляюсь в новом облике.

– Верю, Клементия. Но у твоей мамы, я тебе скажу, не железная выдержка.

– Не железная. Это уж точно. – И они надолго замолчали.

Клементия уткнулась в книгу, ей хотелось знать, каким же образом героиня отомстит этому негодяю В.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Я ничего о нем теперь не знаю.

Моя жизнь – спокойна и безоблачна, потому что у меня появилось любимое занятие – я пишу. Я взяла у своей бывшей коллеги старенький компьютер и каждый вечер просиживаю за работой. Я пишу одну главу в день – главу моей следующей книги. Я не знаю, что моя героиня будет делать в этой главе, я не придумываю для нее каких-то особых поступков. Она сама решает, что ей дальше делать и что говорить. Она очень самостоятельная – эта дама. Я наделяю ее такими чертами, которых сама не имею. Когда же утром я перечитываю то, о чем писала вчера вечером, то иногда удивляюсь всему, что она тут наговорила или сделала. Пишу я, нисколько не задумываясь над тем, как закончить тот или иной день моей выдуманной, но такой настоящей женщины. Я с большой симпатией отношусь к каждой из своих выдуманных героинь и даже плачу иногда, если у какой-либо из них не удается жизнь. Утром я только редактирую написанное, но никогда не исправляю того, что уже написано. Да и как я могу перекраивать чужую жизнь – она ведь уже состоялась.

Меня печатают. Однако какой-то особой радости я при этом не испытываю. Мне просто нравится то, что я знаю, каким образом занять свой длинный вечер. Но больше всего мне нравится мое теперешнее одиночество. Как раньше я страдала из-за него и как сейчас изменилось о нем мое представление.

Одиночество – это свобода. Свобода от человека. Свобода от любви.

Одиночество – истинное счастье.

Одиночество – это высшая форма эгоизма… И мне нравится быть эгоисткой – никого не любить. Хотя, это не совсем так.

Одиночество – это когда любишь, но только себя.

И я люблю себя – хожу в театры, посещаю выставки, встречаюсь с друзьми. Иногда я отключаю телефон и посвящаю целый вечер себе одной. Но вот однажды я начала делать дома уборку и вдруг поймала себя на мысли, что мне ужасно надоело мое одиночество. Я бросила пылесос на пороге комнаты и вышла из дома. Было десятое декабря.

* * *

Я бродила по городу, заходила в магазины и думала о том – десятом дне декабря месяца… Как давно это было и как недавно. Я толкаю тяжелую дверь кафе и сталкиваюсь в дверях с В. Он растерян. Все это длится мгновение, а потом я вижу искреннюю радость на его лице. Он тащит меня в гардероб, помогает снять тяжелую шубу и ведет в маленький полутемный зальчик. Наш столик – с зажженной свечой – в тихом углу вдали от оркестра. Тихо играет блюз, дрожит пламя свечи – мы оба молчим.

– Я рад тебя видеть. – Говорит он и целует мои руки.

– Я тоже рада. – Говорю я.

– Странно, что сегодня я взглянул на календарь и подумал о тебе.

И он замолкает.

– Я тоже тебя сегодня вспоминала. – Говорю я и с ужасом сознаю, что моя защитная оболочка меня совсем не защищает – мое сердце колотится от одного его прикосновения. Но мне же не надо этого, – начинаю я себя убеждать, – мне хорошо одной. Мне спокойно одной, – шепчу я себе слова успокоения. И я начинаю разговаривать с ним. Ведь если говорить вслух, то можно не чувствовать значения слов. Я могу так говорить – это простые дежурные слова о здоровье, о делах и погоде. Мы ведем такой разговор уже почти час – вспоминаем общих знакомых, какие-то события местного масштаба и вдруг разом замолкаем. Мы оба понимаем, что не хотим возвращаться ни к воспоминаниям о прошлом, ни к прогнозам о будущем.

У нас нет будущего.

Мы не хотим вспоминать прошлое…

Разговор окончен.

Пауза затянулась.

Занавес…

Я еду домой и чувствую себя так, будто по мне проехался танк.

* * *

Следующим утром – без приглашения – он приезжает ко мне очень рано. Я ставлю перед ним чашку кофе и молча жду. Я не хочу никаких объяснений. Что я могу от него услышать? Что ему не так уж хорошо? Это и так очевидно. Ведь когда ему хорошо, то он совсем другой – высокомерный и чванливый. Не интересуют меня его проблемы точно также, как и сообщение о его счастье. Пусть будет любим и любит сам. Ведь этого хочет каждый. Хочу и я.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? – Говорит он.

– Нет, – отвечаю я и добавляю, – ты для меня пройденный этап и я, как неважный спортсмен, сошла с дистанции еще до финиша. Понимаешь, дыхание сорвала и теперь сижу на обочине. Однако я просто отдыхаю и спорт бросать из-за неудачного забега не собираюсь. Жду следующего забега.

– Я не люблю, когда ты говоришь какими-то аллегориями. Говори проще. Моя голова не воспринимает.

– Проще? Это означает, что жизнь продолжается. – В моем голосе игривость и насмешливость, от вчерашнего размазанного состояния не осталось и следа.

– Ты не одна?

– Не одна, не одна. Пусть тебя не гложет совесть – у меня все в порядке. Работа есть, деньги – тоже. Есть и мужик. Хороший.

На последней фразе у него дернулась рука, и кофе плеснулось на брюки.

А что еще он хотел? Чтобы я проливала слезы все последующие годы? Нет, уж, хватит. Чего-чего, а слез я пролила на несколько лет вперед. Вслух же я произношу:

– Любить – тяжкий крест, всегда есть вероятность, что тебя отвергнут или предадут. Теперь я только принимаю любовь и эта игра мне нравится больше.

– Ты не врешь? – Говорит он глухо и пытливо смотрит мне в глаза. – Ты действительно никого не любишь?

– Ой, да надоели мне все эти разговоры «любишьнелюбишь». Что, темы другой нет? У меня все в порядке, я тебе уже говорила. И давай закончим эти пошлые разговоры о любви.

– Пошлые? Ты раньше так не считала. – Говорит он с неприятным удивлением.

– Ну что тебе может наговорить провинциалка, какой я была все это время? Мне даже стыдно вспоминать, что я была такой совсем недавно. И к тому же, до смешного экзальтированной. Ну что я могу тебе сказать? Стыжусь. Стыжусь, что посмела тебя любить, любовь – это удел молодых. Стыжусь, что этот процесс длился так продолжительно. Опять же, отношу все это к своей провинциальной безграмотности. А тебе – спасибо за науку. Ты так долго добивался от меня простоты в наших отношениях. Ты, кажется, называл такие отношения партнерскими? Теперь я поняла – партнерские – это как у кроликов. Потрахались под кустом и разбежались – не оглянувшись.

– Я так не говорил. – Бормочет он, не поднимая головы. Я же продолжаю.

– А ты знаешь, это даже хорошо, что мне попался такой замечательный преподаватель, а то ведь климакс на носу, а я ничего бы и не поняла на исходе жизни.

– Ну, тебе далеко до старости, – смягчает он мою нарочитую откровенность, ты вон какая молодая. – Зачем ты так, цинично? Ты никогда не была такой.

Я же не обращаю внимание ни на его комплимент, ни на него самого вообще и, закусив удила, мчусь, не разбирая дороги.

– Да, все приходит с опытом. И цинизм – тоже. Только ты не огорчайся: мой цинизм – это дань учителю. Ты, как мне помнится, всегда морщился от моей провинциальной непосредственности и желал, чтобы я чуточку по-городскому стала циничной. Это качество ты считал чуть ли не обязательным. Ну, что-то вроде капли ослиной мочи в изящном флаконе французских духов. Цинизм ты считал шармом. Ах, какая модная упаковка, какой дизайн, какие линии… а запах, наверно, что-нибудь необыкновенное? Ах, ах и ах… Ну, что это? Чуть-чуть отдает чем-то острым и знакомым? Это кажется… фи… как неожиданно… неэстетично… Впрочем, впрочем… это даже занятно – пикантность интерес вызывает… Вот в твоем представлении, что такое цинизм.

– Нет. Тебе это не идет. Ты такая, как тебе сказать, классическая. Тебе не идет быть циничной. Это не твой стиль. – Опять бормочет он. – Может, я и хотел, чтобы ты была более холодной, в смысле, классической, – торопится он поправить фразу, – но вряд ли, мне хотелось, чтобы ты была такой циничной.

– Вот как?

– Впрочем, ты права, я не очень обращал на это внимание. Да и ты была не такой уж податливой ученицей, ты была чаще всего несгибаемой. Может, это мне и нравилось в тебе. Твоя непохожесть на других притягивала меня. Я даже часто злился, что какая-то самая обыкновенная, непримечательная и не такая уж молодая ба… – он хотел сказать «баба», но осекся и поднял на меня глаза, и продолжил уже тише, – так на меня влияет…

– Ну что об этом теперь говорить, – говорю я ласково, – я рада, что ты от всего этого избавился. Теперь ты свободен от всякого дурного влияния. Счастлив. И забудь обо всем. Да, тебе и нечего вспоминать. Ты же любил не меня, а других женщин, ты постоянно искал с ними встреч. А потом – ты же нашел свою мечту? И о чем теперь говорить? Ведь все хорошо и счастливо закончилось. Так ведь? – Говорю ему и встаю, показывая, что разговор наш – такой замечательный и долгий – закончен, и что мне следует заняться своими делами.

– Да, все так и есть. Все счастливо закончилось. – Говорит он очень тихо и со вздохом встает, чтобы уйти. – А я могу тебе звонить?

– Звони. Я телефон даже ради тебя отключить не могу.

Он неприятно удивлен, но ничего не говорит больше. Мы расстаемся. После его ухода я наливаю полную рюмку коньяка и залпом выпиваю. Потом вторую и третью. Все. Я сняла с себя стресс, расслабилась, но работать сегодня уже не смогу – я просто пьяна. И мне очень жаль этот день. Потерянный день…

Впрочем, потом я все-таки поплакала, да и какая же женщина без слез…

О чем же плакала я? Не о нем. О своем прошлом.

Клементия опять удивилась своей слезе, медленно катящейся по щеке…