— Не плачь, — сказал он и коснулся моей руки. — Не надо плакать. Все пройдет. Ты еще будешь счастлива.

Я посмотрела в его глаза, и на миг мне показалось, что ВСЕ ХОРОШО, что медовый месяц еще впереди, а значит, это лето принесет нам только свет и тепло. И то плохое и страшное, что случилось со мной, окажется не более, чем дурным сном, который забудется и растворится в туманной дымке, стоит мне только открыть глаза и проснуться. Но вместо этого я закрыла глаза и спрятала лицо на его груди. Так мы стояли долго-долго, и мне хотелось, чтобы эти минуты длились вечно. Но нам пора было расставаться. Мы оба знали, что, после того, что случилось, мы не сможем быть вместе. Медовый месяц оказался слишком горек. Привкус полыни и меда, привкус крови и тепло его губ на моих губах…

— Ты любишь меня? — задала я нелепый вопрос, поднимая залитое слезами лицо и глядя на него.

И он ответил, не отводя взгляда, и я видела, как в глубине его зрачков плескались нежность и грусть:

— Я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Машенька… Прости меня, за все…

А я ответила, вытирая слезы:

— И ты, и ты прости меня, если, конечно, сможешь…

 

Глава 1

Уже вторая половина апреля, а зима еще не спешит уходить и огрызается напоследок в виде прощальных морозцев и неожиданных снегопадов. А я уже мечтаю о теплом лете и солнышке. Странно устроен человек, всегда-то ему хочется того, чего он не имеет в данный момент. Может быть, это я одна такая клуша? Не ценю того, что имею, а мечтаю о чем-то далеком, самой мне не ясном. И о чем я думаю в самый, можно сказать, ответственный и торжественный момент моей жизни? Бог знает о чем. Совсем скоро я стану замужней женщиной. И впервые за девятнадцать лет жизни назову кого-то немного странным словом «муж». Не нравится мне это слово, напоминает жужжание жука — ж-ж-ж, муж. Но супруг звучит еще хуже, таким официозом веет от этого слова «супруг», что хочется невольно вытянуться по струнке и отдать честь. Господи, опять какой-то бред лезет в голову! Хорошо бы узнать, где же до сих пор шляется тот самый мужчина, которого вскоре мне и предстоит назвать этими самыми словами. Пора бы ему уже давно появиться. Я взглянула на часы и невольно присвистнула. Однако он здорово опаздывает. Правда, я привыкла к его постоянным опозданиям, это не поддается исправлению, это его хроническое состояние, и сколько я ни пыталась бороться с этим недостатком и обижаться — ничего не помогало. И, решив не портить наши нервы и отношения, я плюнула и просто приходила на свидания на полчаса позже назначенного времени. У каждого свои недостатки, по крайней мере, этот недостаток можно пережить. В остальном мой будущий муж почти идеал мужчины: хорош собой, умен, почти не пьет, не курит, и главное, любит меня. Я его люблю, — а как же иначе? Свадьба у нас тоже получается несколько странная. Почему? Да потому, наверное, что у нас нет гостей, кроме моей подруги Лизы и друга Павлика, Семена, выступающих в роли свидетелей. Нет также белого платья, фаты, машины, куклы и прочих свадебных атрибутов. Мы сами отказались от этого. Сознательно не оповестили наших друзей и сокурсников о времени и дне нашего бракосочетания. О господи, еще одно неприятное слово. Сочетаться браком с чем? С любовью? Но зачем любовь с чем-то сочетать? Она самодостаточна. Я снова посмотрела на часы. Нет, ну мог бы он хотя бы один раз в жизни прийти вовремя, на собственную свадьбу! Я начала нервничать. А что, если он вообще не придет? Передумал, испугался? — вдруг промелькнула мысль. Странное дело, эта подлая мыслишка не только не бросила меня в дрожь, но даже обрадовала. Нет, не то слово, не обрадовала, а принесла облегчение. Он не придет, а значит, не будет свадьбы, все останется по-прежнему. Мы станем продолжать наши отношения, встречаться в университете; сбегать с лекций в кафе и в кино; болтать по телефону до тех пор, пока ухо не покраснеет и не вспухнет от длительного контакта с трубкой; скучать, когда не удается увидеться несколько дней подряд, и, блуждая по вечернему городу, мечтать о том, как мы будем жить вместе, одной семьей, и как это будет здорово и замечательно. Видеть друг друга каждый день, засыпать и просыпаться в одной постели, вместе завтракать на уютной кухне, беседуя за чашкой ароматного кофе, и намазывать шоколадное масло на свежий хлеб, так обожаемое нами обоими. Да, мы часто мечтали об этом, и я представляла, как это будет здорово — никогда не расставаться. И мне действительно очень этого хотелось. Почему же сейчас эта предательская мысль о том, чтобы все осталось по-прежнему, возникла в моей голове, вынырнув из глубин подсознания? Неужели я не хочу стать женой того человека, которого, несомненно, люблю? Чего я испугалась? Перемен в жизни? Но ведь это приятная перемена, разве стоит ее бояться? А вдруг это не любовь, а всего лишь симпатия, привычка? Ведь, если смотреть объективно, Паша хотя и очень славный парень, но отнюдь не выдающийся и необыкновенный мужчина, из-за которого можно потерять голову. Нет, не может быть! Эта мысль бросила меня в дрожь. Я даже похолодела от пяток до затылка. Как я могу даже думать о таком?! Мой Павлик самый лучший, самый замечательный, и я очень его люблю. Лучше его не найти. И все у нас будет отлично, а мои страхи и сомнения — это просто минутная слабость, вполне простительная молодой девятнадцатилетней девушке. Я представила себе, как сегодня, в субботний вечер, мы с Павликом, как обычно, придем ко мне домой на вечерний чай с традиционными пирогами и за чашкой чая, как бы между прочим, скажем ничего не подозревающей маме:

— Знаешь, мама, мы с Павликом поженились, сегодня утром. Вот кольца и паспорт.

Интересно, поперхнется мама пирогом или спокойно воспримет эту новость? Конечно, она с большой симпатией относится к Павлику и всегда рада его появлению в нашем доме, считает его очень милым и славным молодым человеком, но вряд ли серьезно рассматривает его кандидатуру в качестве потенциального жениха, по крайней мере, в ближайшее время. Но «если очень хочется, то надо делать, а потом будет видно» — это жизненный девиз моей подружки Лизы. Именно она убедила меня в правильности решения соединить наши с Павликом судьбы. «Что ты теряешь, в конце концов? Слава богу, разводы у нас не запрещены, и если ты разочаруешься в семейной жизни, то с такой же легкостью сможешь развестись, с какой и вышла замуж», — оптимистически уверяла меня подруга. «И вообще, — добавляла она, — для женщины даже полезно выходить замуж, это поднимает тонус и позволяет повысить самооценку». Что касается меня, то в моей жизни мне бы хотелось ограничиться единственным браком.

Я вздохнула и снова посмотрела на часы. Господи, это уже переходит все границы! Скоро подойдет наша очередь в загсе, а его все нет. Мне еще повезло, что у них там какие-то накладки и церемония задерживается, а то я бы попала в дурацкое положение. Как в фильме «Любимая женщина механика Гаврилова» с моей обожаемой актрисой — Людмилой Гурченко. Правда, в фильме жених в конце концов все же явился и обеспечил хеппи-энд. Но это в кино, а как будет в жизни? Вдруг с Павликом что-то случилось? От этой мысли я похолодела. Да нет, ерунда, что может случиться? Он едет на метро, дорогу переходит только на зеленый свет и вообще осторожен и внимателен. На улице светло, что же может произойти? Да, но тем не менее прошли уже все сроки, а его все нет. Черт, как же я, оказывается, продрогла! Апрельское солнышко весьма обманчиво. Сколько времени я стою здесь, на улице, провожая заинтересованными взглядами нарядные парочки женихов и невест, входящих и выходящих из дверей загса. Многие невесты — в белых платьях, некоторые просто в нарядных платьях и костюмах, с цветами. Одна я в джинсах, правда совсем новых и фирменных, небесно-голубого цвета, и в ярко-розовом свитере. Вот служащие загса удивятся, когда увидят невесту в таком виде! Впрочем, они, наверное, за годы работы и не такое видели и привыкли к любым странностям брачующихся. Еще одно милое словечко, ха-ха! Черт, ну где же он, в самом-то деле?!

— Ну и где же бродит твой драгоценный женишок? — озвучил мои мысли громкий, слегка ехидный женский голос за моей спиной.

Я обернулась. Голос принадлежал моей подружке, свидетельнице, на зависть бодрой и жизнерадостной девице.

— Я уже замучилась ждать. И есть хочу страшно. С утра не успела позавтракать, спешила на ваше мероприятие, а теперь, оказывается, зря суетилась. Вполне успела бы спокойно насладиться едой и еще подремать в теплой постельке, — с шутливой укоризной пожурила меня подруга.

— Приземленный ты человек, Лисичка, — парировала я, — думаешь о еде и постели, в то время как надо думать о вечном. Твоя лучшая подруга вступает в новую полосу своей жизни, а ты еще не прониклась всей ответственностью момента.

— Ща проникнусь. — Лиза прищурила свои раскосые изумрудные глаза и сладко потянулась, как большая рыжая кошка. — Вот съем парочку восхитительных пирожков твоей мамы — и проникнусь непременно, и даже помогу тебе выдержать шквал материнских упреков и вздохов, адресованных своему неразумному дитятке.

— Да брось ты, — отмахнулась я. — Моя мама — мудрая женщина, не станет она охать и стенать, узнав о нашем с Павликом решении.

— Может быть, — согласилась Лиза, — только она все же твоя мать, и не каждый день единственная, горячо обожаемая доченька выходит замуж и покидает отчий дом.

— Слушай, я начинаю волноваться. — Я уже в который раз посмотрела на часы. — Где он может быть? Вдруг что-то случилось?

— Брось, Машка, — утешила меня подруга, — что могло случиться? Скоро появится твой ненаглядный, разве ты еще не привыкла к его бесконечным опозданиям?

— Привыкнуть-то привыкла, но все-таки хотя бы сегодня он мог бы изменить своей привычке опаздывать и прийти вовремя, — проворчала я, нахмурившись.

— На то и существуют привычки, чтобы им не изменять, — менторским тоном изрекла Лиза и сдула со лба волнистую рыжую челку.

Мы обе помолчали.

— А где Сенька? — спросила я, имея в виду приятеля Павлика, который тоже явился в загс к назначенному времени.

— Томится, — пожала плечами Лиза. — Мы уже обсудили с ним все возможные темы, и больше уже не знаем, о чем говорить. Кстати, кажется, я произвела на него сильное впечатление. — Она кокетливо поправила волосы. — Он так на меня смотрел!

— Не сомневаюсь, ты на всех мужчин производишь неизгладимое впечатление. Столь неизгладимое, что его не разгладишь никаким утюгом.

— Все шутишь, — хмыкнула подруга, — а знаешь, он мне тоже симпатичен. Занятный парень. Надо будет узнать его получше.

— Интересно, а как Виталик, отнесется к такому узнаванию? — напомнила я своей ветреной подруге о существовании ее сердечного дружка, с которым она встречалась уже почти четыре месяца, что являлось поистине рекордным сроком в ее отношениях с лицами мужеского пола.

Лиза беспечно махнула рукой:

— Ну я же ничего такого делать не собираюсь. Просто хочу пообщаться с интересным человеком.

— Смотри, как бы твое общение не зашло слишком далеко, — предупредила я.

Лиза хотела что-то ответить, но тут на крыльцо вышел «интересный человек» собственной персоной.

— Ну что, девочки, скучаем? — обратился он к нам. Мы лишь неопределенно пожали плечами.

— А может, Пашка встретил по дороге ослепительную блондинку с ногами от шеи и увлекся? — выдвинул свое предположение Сенька.

— Пора бы знать, что твой друг не любит блондинок, — парировала Лиза, — а что касается ног, то у нашей невесты, хотя она и брюнетка, они растут даже не от шеи, а от самой макушки.

Я благодарно взглянула на подругу, возможно, она несколько преувеличила мою «ногастость», но все же услышать такой комплимент было приятно.

— Да, ты девчонка что надо, — Сеня одобрительно оглядел меня с ног до головы и почему-то очень печально вздохнул.

— По какому поводу столь горестные вздохи, рвущие сердце? — тут же подметила моя глазастая подруга.

— Ну как же, такая девушка — и уплывает из-под самого носа, достается другу, — пошутил Сенька.

— Согласна, девушка у нас что надо, но есть и другая девушка, не менее достойная, которая не прочь утешить симпатичного молодого человека, — кокетливо произнесла Лиза, стреляя своими изумрудными глазами в сторону Сени.

— И у этой девушки имеется молодой человек, с которым у нее все прекрасно, — не могла я не подколоть эту бесстыжую кокетку.

Лиза бросила в мою сторону не самый любезный взгляд, собираясь достойно отразить мой удар, но тут мы заметили Павла, выходящего из-за угла соседнего дома.

— О! Вот и жених! Не прошло и года! — иронично заметил Сеня.

Я же облегченно вздохнула. Слава Богу, что ничего не случилось! Впрочем, по мере того, как он приближался к нам, моя радость заметно улетучивалась. Вид у долгожданного жениха был, прямо скажем, не фонтан. Сначала бросилась в глаза его странная прихрамывающая походка, потом помятый внешний вид, а конкретнее, испачканные светлые брюки, рубашка и разорванная ветровка. Когда он подошел совсем близко, я увидела, что его лицо тоже выглядит не по-жениховски. Щеку украшала длинная багровая царапина, под глазом красовался внушительных размеров синяк, верхняя губа — разбита.

— Боже, что с тобой?! — почти хором воскликнули мы, когда вновь обрели наконец утраченную на время способность к воспроизведению речи.

— Извините за опоздание. — Он виновато улыбнулся. — Произошло небольшое недоразумение.

— Это мы уже поняли, — за всех ответил Сеня. — Но что все-таки случилось, ты подрался? Тебя избили?

Вообразить, что мой интеллигентный жених может с кем-то подраться, было нелегко, конечно, если только ему не пришлось защищаться, но, во-первых, тогда нападавшие должны были выглядеть еще плачевнее. Паша несколько лет профессионально занимался борьбой, и неужели криминал в нашем городе дошел до такой точки кипения, что на людей уже нападают среди бела дня? Но все быстро разъяснилось с помощью самого пострадавшего. Пашка поведал нам историю своего падения в прямом смысле этого слова. Оказалось, что, торопясь и, как всегда, опаздывая, он не заметил мирно спящего посреди дороги пьяницу, и со всего разбегу споткнулся о его грузное тело и благополучно пропахал носом асфальт, пролетев довольно солидное расстояние по воздуху. Сам же пьяница даже ухом не повел, только что-то недовольно пробурчал и снова погрузился в свой крепкий алкогольный сон. Рассказывая эту историю, которая при других обстоятельствах меня бы даже рассмешила, произойди она с кем-то другим, Паша пытался представить ее с юмором, но было видно, что он порядком расстроен и огорчен всем произошедшим.

— Мой бедный мальчик, — я привлекла любимого к себе и нежно поцеловала в лиловый синяк. — Ты очень грязный и очень несчастный, но от этого я не стану любить тебя меньше, наоборот, — и мы поцеловались под одобрительные восклицания наших свидетелей…

Потом мы долго смеялись, вспоминая округленные до размеров чайных блюдец глаза важной тети с высокой прической, в строгом, безупречно отглаженном костюме, той, которая соединяет судьбы и торжественно поздравляет молодоженов, когда она увидела хромающего жениха с подпорченным лицом и свидетеля с невредимым лицом, но зато в разодранной испачканной рубашке и брюках, да еще с дыркой на коленке. Благородный Сеня, следуя правилам мужской дружбы, пожертвовал свою чистую одежду другу. Самому же пришлось напялить на себя испорченную одежду Паши. Если к тому же учесть, что ростом он был значительно ниже жениха, а в плечах и прочих частях тела уже, не трудно представить, как сидела на нем эта одежда. Слишком длинные брюки пришлось подвернуть. Жених выглядел не намного лучше, брюки были ему явно коротки и узки в поясе, а рубашка казалась взятой напрокат у младшего брата-школьника. Впрочем, надо отдать должное профессионализму тети с высокой прической, несмотря на явное удивление столь странным внешним видом жениха и свидетеля, она тем не менее без запинки прочитала речь, положенную в таких случаях, исполнила все необходимые формальности и сердечно поздравила нас с вступлением в новый важный этап нашей жизни. При этом ее взгляд, обращенный ко мне, выражал явное нескрываемое сочувствие.

«Да, милочка, несладко тебе придется с этим алкоголиком и дебоширом, который даже на собственную свадьбу не мог явиться в приличном виде, — говорили ее глаза. — Что же дальше-то будет? И зачем ты, такая молодая и симпатичная, замуж за него выходишь?»

Бедный Паша был смущен и не знал, куда глаза девать. Естественно, от записи церемонии на видеокассету и фотографий мы отказались. Едва все закончилось, мужчины пулей выскочили на улицу, провожаемые удивленными взглядами. За ними следом бежали мы с Лизой, едва не умирая от сотрясавшего наши хрупкие тела приступа гомерического смеха. Да, что и говорить, зрелище было уморительным!

— Зря вы отказались от съемки, это были бы неповторимые кадры, почище любой комедии, — приговаривала сквозь смех Лиза.

Я от нее не отставала. Вскоре к нам присоединился Сенька. Паша поначалу дулся и даже собрался обидеться на наше нетактичное поведение, но в конце концов не выдержал и присоединился к всеобщему веселью.

— Черт возьми, — хрюкая от смеха, приговаривал Сеня, — клянусь, это самая веселая свадьба из всех, на которых мне пришлось за всю свою жизнь побывать.

— Значит, и семейная жизнь будет такой же веселой и радостной, верная примета, — сквозь смех произнесла я.

— Да здравствует тот самый пьяница, о которого я споткнулся! — радостно закричал Паша, и мы все с готовностью его поддержали…

 

Глава 2

В понедельник мы с Лизой сидели в кафе, недалеко от нашего института. У нас образовалось «окно», отменили лекцию, и мы решили немного подкрепиться и поболтать перед тем, как вернуться на занятия.

— Вот ты и замужняя дама, — с ноткой легкой грусти сказала Лиза и отпила глоток апельсинового сока из бумажного стаканчика.

— Да, — согласилась я, — это верно.

— А особых изменений в тебе не заметно, — подруга внимательно оглядела меня, словно надеясь отыскать эти самые изменения.

— Что же ты хочешь? — удивилась я. — Какие изменения могут произойти за один день? Что у меня, рога должны были вырасти, что ли? — сказала просто так и осеклась, осознав двусмысленность этой фразы.

Лизка прыснула со смеху.

— Насчет рогов не беспокойся, еще успеют вырасти, — утешила она.

— Вот спасибо! Типун тебе на язык, подружка, — слегка возмутилась я.

— Скажи. — Она немного помолчала, потом взяла в рот ложечку мороженого из вазочки, — а ты бы могла изменить мужу?

— Лиса, побойся бога, мы только что поженились, а ты уже говоришь об измене, не торопи события.

Лиза тяжело вздохнула и тоскливо посмотрела куда-то вдаль.

— По какому поводу томимся? — поинтересовалась я.

— Понимаешь, вчера, когда мы возвращались из театра и Сеня, как ты знаешь, пошел проводить меня домой, то я, то мы… — Она покраснела, она всегда сильно краснела, так, что ее конопушки становились заметнее.

Это вовсе не значило, что моя подружка столь застенчивая и стыдливая, просто она была рыжей, а все рыжие краснеют заметно. Вот, например, я, брюнетка со смуглой кожей, если и покраснею, то это вряд ли кто заметит. А это очень хорошо, потому что я особа гораздо более стыдливая и даже в чем-то чопорная, в отличие от моей ветреной подружки.

— Можешь не продолжать, я и так все поняла, — зловещим тоном закончила я, — ты изменила Виталику, коварная женщина. Так я и знала!

— Ну не то чтобы изменила. — Лиза нахмурила свои тонкие брови-ниточки. — Мы только целовались, ну и все такое. Если бы ты знала, как он целуется, как Дионис! — Она закатила глаза и даже причмокнула от приятных воспоминаний.

— Какой еще Дионис?

— Бог любви, какая же ты необразованная, — укорила меня подружка.

— Это ты необразованная. Дионис, да будет тебе известно, бог виноделия, а бог любви — Аполлон. Все культурные люди это знают.

Но смутить Лизу было не так-то просто. Она с самым нахальным видом заявила:

— А я и так это знаю. Просто решила проверить, насколько хорошо ты образована, — вывернулась Лиза и снова заговорила о своем: — Понимаешь, вчера был такой чудный вечер. Луна, звезды и…

— Насколько я знаю, луна и звезды бывают каждую ночь, — скептически заметила я.

Лиза бросила в мою сторону презрительный взгляд.

— Приземленная ты девица, Машка, нет в тебе романтики. И как тебя твой Пашка терпит, такую рациональную? Я после спектакля не могла прийти в себя. Какая красивая история любви! Ты не поверишь, но я даже плакала в конце, настолько трогательная сцена была, когда он умирал с ее именем на устах. Господи, как же это трогательно! — Зеленые глаза Лизы засверкали, щеки разрумянились.

Тут необходимо пояснить, какой спектакль привел мою подругу в такое романтическое настроение, и рассказать, чем мы занимались после того как, сотрясаясь от хохота, вышли из загса. Субботний день был отдан посвящению моей мамы в новый статус дочери. Что за фразу я сказала? Сама не поняла. Короче, за вечерним чаем с традиционными пирогами я сообщила маме о том, что с этого дня официально являюсь замужней дамой, а она имеет счастье обрести зятя и именоваться отныне тещей. Надо отдать должное моей маме, она стойко восприняла эту новость. Обошлось без обморока и сердечного приступа. Мама только пожурила нас за то, что мы сделали все тайно, скомкали, как она выразилась, свадьбу. Но в итоге все закончилось хорошо, и новоиспеченные родственники обнялись и облобызались. Воскресенье мы посвятили культурной программе. Гуляли по городу вчетвером, благо погода выдалась отличная, заходили во все кафешки, что попадались на нашем пути, много смеялись, шутили, а вечером забрели в театр. Смешно, но, беря билеты, мы даже не знали, какой спектакль идем смотреть. Оказалось, что в тот вечер на сцене шла пьеса о любви королевы и придворного, любви трагичной и необыкновенно красивой и сильной. «Рюи Блаз». Я вспомнила, как в детстве учительница литературы, пытаясь приобщить нас к прекрасному, повела наш класс на этот же спектакль. Вели себя юные лоботрясы не лучшим образом, откровенно скучали или хихикали, шумно грызли карамель, купленную в буфете, и болтали друг с другом. Напрасно бедная преподавательница пыталась призвать нас к порядку. Мы ничего не желали слушать, возвышенные страсти героев и их терзания были нам непонятны и неинтересны и оставили нас равнодушными. Я же, как примерная девочка, сидела тихо весь спектакль, не шуршала фантиками, не переговаривалась с соседками. В результате умиленная учительница на следующий день приводила меня в пример перед всем классом, как единственного взрослого человека среди всех, который способен тонко чувствовать и воспринимать прекрасное, а не только мечтать о том, как набить свое пузо булочками и конфетами. Я с удовольствием выслушала все комплименты в свой адрес, изо всех сил стараясь при этом сохранить умный вид. Но на самом деле я чувствовала себя ужасно неловко, потому что, несмотря на примерное поведение, смысл высокой любви и высокого искусства прошел мимо меня и не затронул мое сердце. Впрочем, сейчас я думаю, что для девятилетней девочки это было простительно. Через десять лет эта трогательная история любви наконец нашла понимание в моей душе, и весь спектакль я просмотрела на одном дыхании, а под конец, хотя и подшучивала над своей сентиментальной подружкой, сама пустила слезу. Надо отдать должное, актеры играли великолепно, и их часто вызывали на бис.

— Вот бы встретить такую любовь, как в спектакле, — мечтательно проговорила Лиза. — Бывает же такое на свете!

— Ты сама сказала — это спектакль, в жизни так не бывает, — вернула я на землю свою не в меру расчувствовавшуюся подругу.

— Как это не бывает? — горячо возразила Лиза. — В жизни все бывает, на то она и жизнь. Другое дело, что бывает редко. К сожалению. Почему такое не может случиться со мной? Я так этого жду!

Я ничего ей не ответила, да и что тут скажешь? Мечтать, как говорится, не вредно.

— А ты могла бы умереть ради своего Паши? — спросила Лиза, не в силах оставить эту волнующую тему.

— Я лучше буду жить ради него, — уклончиво ответила я и предложила: — Может, еще по мороженому?

Но так быстро увести подругу от любимой темы не удалось, она любила порассуждать о безумной любви, что вовсе не мешало ей несколько минут спустя заявить, что не надо относиться к любви серьезно, что это просто игра.

— Нет, все же скажи честно, — не отставала она, — а если бы так сложились обстоятельства, ты смогла бы умереть ради него?

— Да не знаю я, — слегка рассердилась я. — Ты что, мексиканских сериалов о любви насмотрелась? Это там все пачками умирают от любви. А я предпочитаю жить для любви.

— А можешь ты ради любимого пожертвовать всем? — не унималась Лиза. — Простить ему все, что угодно? Знакомо ли тебе такое чувство, когда ты физически не можешь дышать, щемит сердце, тебе плохо, если его нет рядом.

— Ну я же дышу, как видишь, — ехидно вставила я и вздохнула.

Когда на подругу находило вдохновение, пытаться ее остановить было бесполезно. Оставалось только ждать, когда запас красноречия у нее наконец иссякнет и она вернется на грешную землю.

— Знаешь ли ты, что это такое, когда ты не можешь и дня прожить вдали от него? Когда простое прикосновение его горячей ладони обжигает тебя словно электрическим током? Когда, проснувшись рядом с ним, ты готова рыдать от счастья и благодарить Бога за тот бесценный дар, что он ниспослал тебе. Ты готова целовать его руки, следы его ног, часами любоваться на его спокойный мужественный профиль и вздрагивающие во сне ресницы, и…

— Стоп! — не выдержала я. — Я вовсе не собираюсь целовать ничьи следы. Зачем? Бред какой-то! Все, что ты сейчас наговорила с таким пафосом, напоминает мне низкопробную литературу из серии женских романов, читать которые могут лишь умственно неполноценные особи женского пола.

Подруга немного надулась на меня, но долго обижаться она не умела, вскоре сменила гнев на милость и принялась весело болтать уже на более земную тему.

— Как ты думаешь, как его родители тебя встретят? Ты им понравишься?

— Ну откуда же я знаю? — пожав плечами, ответила я. — Пашка говорил, что его мама очень милая женщина, думаю, я смогу наладить с ней хорошие отношения. Мне почему-то кажется, что это будет нетрудно.

— Со свекровью возможно и да, но вот как быть со свекром?

— А что свекор? — я сделала вид, что не понимаю, о чем речь. — Почему с ним что-то должно быть иначе?

— Ну как же, ведь он такой важный человек! — протянула Лиза. — Вдруг его не обрадует тот факт, что его единственный сыночек женился на девушке, хотя и очень милой и славной, но из простой небогатой семьи, не принадлежащей к его кругу?

Я тяжело вздохнула. Этот вопрос я сама не раз задавала себе. Тут надо пояснить, кем был отец моего жениха, пардон, мужа, пока я еще не привыкла так его называть. Александр Владимирович Южный занимал должность главного прокурора города, где родился и вырос мой драгоценный супруг. И, следовательно, был человеком весьма влиятельным и, как я подозревала, небедным. Так что семья моего мужа, которая теперь стала и моей семьей, являлась, по образному выражению Лизы, «мечтой идиотки», и она никак не хотела принять тот факт, что мне совершенно все равно, к какому кругу принадлежат родители моего Пашки. Кстати, я довольно долгое время не знала, кто его отец. На вопросы о профессии родителей он уклончиво отвечал, что мама врач, а по поводу отца отделывался общими фразами. Узнала я обо всем совершенно случайно. Как-то раз, возвращаясь домой после занятий, я услышала за своей спиной шепоток двух моих однокурсниц, обсуждающих, судя по всему, мою скромную персону. Я прислушалась, и мне стало любопытно, а реплика одной из них меня очень удивила:

— Какая шустрая девица! Захомутала сына самого прокурора! Я пыталась его соблазнить, но ничего не вышло.

Тогда мне показалось, что я неверно поняла, решив, что речь идет обо мне, скорее всего они обсуждали кого-то другого. Эти две девицы обожали посплетничать и перемыть всем косточки, хлебом не корми. Но вскоре выяснилось, что речь все же шла обо мне. Когда же я, безмерно удивленная, сказала им, что даже знать не знала о том, что Пашка сын прокурора, и впервые это слышу от них, девицы мне не поверили и недоверчиво ухмылялись: мол, вешай нам лапшу на уши, вешай, как же, не знала она, да кто тебе поверит. После этого случая, поставившего меня в неловкое положение, мы даже немного поссорились с Пашей. Я упрекала его за то, что он скрыл от меня профессию и занимаемую должность своего отца. Он оправдывался, говорил, что очень боялся, что я стану воспринимать его как прокурорского сынка, и искать в наших отношениях какую-то выгоду, и притворяться в искренности своих чувств. Говорил, что такое с ним уже случалось. Однажды он увлекся девушкой, которая уверяла, что безумно его любит, а на самом деле просто хотела выйти замуж за сына влиятельного человека и войти в элитную семью. Один раз обжегшись на молоке, что называется, он дул теперь на воду. Я заверила его, что для меня совершенно не имеет значения, кто его родители, так как нужен мне только он сам. И мы быстро помирились. Позднее я заметила, что Паша не очень охотно говорит о своем отце. Скорее всего у него был комплекс сына известного человека, есть такое определение для детей популярных и влиятельных людей, я где-то читала об этом. Им все время кажется, что окружающие воспринимают их не как самостоятельную личность, а только как приложение к известному папе или маме, постоянно сравнивая их. Конечно, у Паши был не такой ярко выраженный случай, но все-таки, насколько я успела понять из его немногословных рассказов, сын с отцом были не очень близки, гораздо ближе его отношения сложились с матерью. Это и не удивительно, учитывая, что отец очень много работал и мало времени уделял сыну. Так было с самого Пашкиного детства, но тем не менее Павел уважал отца, высоко его ценил и считал человеком мудрым и порядочным. Думаю, теперь понятно, почему я испытывала некоторую дрожь в конечностях и трепет в сердце, когда думала о предстоящем знакомстве с его родителями. Может быть, я и последняя дура, другая девушка была бы рада иметь такого свекра, но я бы предпочла, чтобы он занимал более скромную должность. Впрочем, что это со мной, в самом деле, я же выхожу, вернее, уже вышла замуж за Пашку, а не за его родителей.

— Неужели он не купит вам квартиру? — спросила Лиза, плавно переходя от неземных страстей к более земным вещам. — Наверняка у него денег полно.

— Этот вопрос мы с тобой уже обсуждали. Пашка не хочет ничего просить у родителей. Он слишком гордый. Сами заработаем.

— Ну конечно, к старости заработаете, — недоверчиво хмыкнула Лиза. — Не понимаю я такой гордости. Он же его родной отец, для кого же деньги зарабатывать, как не для единственного сына?

— Давай закроем эту тему, — предложила я.

— Странная ты, Машка, — укорила меня подруга, — похоже, ты даже удручена тем фактом, что твой свекор небедный и влиятельный человек. Другая бы радовалась этому и визжала от восторга, а ты… Все у тебя как-то не по-людски.

— Вот другая пусть и визжит, — парировала я, — а у меня другие принципы и другое отношение к жизни. Нет, я, конечно, не такая бессребреница, если его родители сами решат подарить нам квартиру, то я отказываться скорее всего не стану. Но только если сами предложат, а просить ни я, ни Пашка не хотим.

— Святые люди, — иронично заметила Лиза. — Прямо как у Булгакова — ничего не просите у тех, кто сильнее, сами предложат и сами дадут. Хорошая мысль, только неверная. Никто ничего сам не даст, пока как следует не попросишь. И так во всем.

Лиза тяжело вздохнула, видимо вспомнив некоторые моменты своей жизни.

— Ладно, умница моя. — Я допила свой сок и встала со стула. — Нам пора на лекцию. Если опоздаем, Петровна голову оторвет, она злая последнее время.

— Это потому, что ее муж любовницу завел, вот она и нервничает, — охотно подхватила Лиза, тоже вставая и на ходу доедая мороженое.

— Ты-то откуда об этом знаешь? — удивилась я.

— Да об этом весь курс знает, кроме тебя. Одна ты в облаках витаешь.

— Вот и хорошо. Буду витать, мне там неплохо. К тому же теперь я там не одна. Со мной мой ангел-хранитель, он же законный супруг и любимый человек.

— Мой ангел-хранитель, почему ты оставил меня? Я так верил в тебя, но ты не помог мне. Ты же обещал мне, что тот раз будет последним. Я не хочу этого делать, но не могу не делать. Это сильнее меня. Мой ангел-хранитель, я так умолял тебя, так просил избавить меня от этого зла, от этой боли, которая не дает мне жить и дышать. Я почти каждый день приходил в твою обитель и ставил свечку, читал молитву, просил тебя об избавлении. Я смотрел, как догорает тонкая свеча, как оплывает воск. Словно ее слезы, слезы той несчастной, которая умоляла меня, как я умолял тебя, мой ангел, пощадить ее, не причинять ей боли. Но я не смог исполнить ее просьбу, мой ангел, ты оставил меня, и душой моей завладел он, чье имя нельзя произносить в храме твоем. Когда он приходит ко мне, я бессилен перед ним, я хочу прогнать его, но он парализует мою волю, мой мозг и подчиняет его злой воле, его приказам. Почему ты, мой милый ангел, не приходишь мне на помощь в эти страшные минуты? Меня считают сильным человеком, но, видимо, человеческой силы недостаточно, чтобы противостоять ему. Я видел тебя, мой ангел, в раннем детстве, когда лежал в своей колыбели беззубым младенцем, питающимся материнским молоком, еще не умеющим думать и говорить. Но уже тогда я умел чувствовать. И я ПОЧУВСТВОВАЛ тебя, мой ангел. Да, я помню этот миг, хотя считается, что грудные дети не могут ничего помнить, но я-то знаю, что это не так. Я помню этот дивный свет, который лился на меня из твоих прекрасных глаз, мой ангел, я помню прикосновение твоих крыльев, тихую дивную музыку твоего голоса. Я никогда не забуду этот миг, никогда! Почему ты не забрал меня с собой тогда, мой ангел? Пока я был еще невинным младенцем и еще не успел согрешить, и руки мои еще не были обагрены ничьей кровью…

Он вышел из церкви и невольно сощурился от яркого солнца, которое слепило глаза. Надо же, апрель на дворе, а солнце жарит, как летом. Он вынул из кармана стильного черного пальто солнцезащитные очки и надел их. Очки помогают не только от солнца, не хотелось, чтобы кто-то увидел его здесь и узнал. В принципе ничего предосудительного нет в том, что он, главный прокурор не самого маленького города, посещает церковь. Сейчас другое время, это раньше за подобные вещи можно было запросто вылететь из партии и вообще сломать свою карьеру. А сейчас даже считается неприличным, если влиятельный человек не посещает церковь на Пасху, не носит крест и не рассуждает о Боге. Это стало своеобразной модой, модой на веру, модой на Бога, но как это нелепо звучит! Сейчас все стали верующими, начиная от матерых бандитов, чьи руки по локоть в крови, до высших правительственных чиновников, и впереди на белом коне сам президент, принародно лобызающийся с патриархом. На белом коне въехать в церковь… Интересно, это возможно? А он сам разве не едет на белом коне по жизни? Вперед, вперед, только бы конь не понес слишком быстро, а то можно сорваться и упасть. А это больно. Можно потом и не подняться, так и остаться лежать в крови, которая по капле вытекает из тела и впитывается землей, выпивается ею по капле. Земля — вампир, земля — вурдалак. Она любит кровь… Он вздохнул и мотнул головой, словно отгоняя прочь мучившие его мысли. Посмотрел вниз, с холма, на котором находилась церковь. У его подножья открывалась такая красота, что захватывало дух. Гордые зеленые ели, столь величавые, что хотелось низко поклониться им в пояс. Бескрайние поля, уводящие в никуда или в тот мир, который каждый создает себе сам. Идти бы по ним куда глаза глядят и смотреть в синее безмятежное небо, которое словно окутывает, обволакивает собой этот холм, этот лес и эту маленькую церквушку с позолоченными куполами. Церковь и в самом деле была небольшой и еще не до конца отреставрированной, ее восстановление началось не так давно. До сих пор она стояла заброшенная, одинокая, как опечаленная, покинутая всеми женщина, и слезы текли из ее глазниц-окон на землю. Он иногда приходил сюда и подолгу смотрел на несчастную церковь, пытаясь найти слова утешения и сострадания.

— Потерпи, моя милая, — ласково говорил он, гладя ладонью ее прохладные стены, — потерпи немного, я помогу тебе, я спасу тебя, и ты станешь молодой и красивой, как была когда-то, полтора века назад.

Она грустно смотрела на него, не веря обещаниям, и слезы текли по ее холодному лицу, воплощенному в камне. Он сам не знал, отчего его так тянуло именно сюда, к ней. Была в городе еще центральная церковь, роскошная, яркая, со сверкающими золотом иконами, величавыми куполами, поражающая взор изысканной роскошью. Эту церковь посещали городские власти на Пасху и Крещение, в ней мэр города крестил свою новорожденную дочку, и там же венчался его старший сын. Все наиболее значительные и важные службы и торжества проходили в главной церкви. Он же предпочитал посещать эту скромную маленькую церквушку, к тому же находящуюся практически на окраине города. Не то чтобы главная церковь не нравилась ему, нет, она, несомненно, была прекрасна и достойна уважения, но она была слишком чопорной, слишком роскошной, слишком большой, и вообще много было всяких слишком. В ней не хватало того уюта, нездешнего покоя и чувства благодати, которое он испытывал в этой маленькой скромной обители. Кстати, именно он убедил мэра города, своего друга и соратника, заняться восстановлением этой церкви. Поначалу тот сопротивлялся, не понимая, почему надо вкладывать деньги, которых и так в городской казне катастрофически не хватает, в реконструкцию этой ничем особенно не примечательной церквушки, к тому же находящейся в неудобном, хотя и красивом месте, вдали от центра, и добираться до нее сложно даже тем, кто живет недалеко. Не говоря уже о жителях центральной части города. К тому же в городе есть еще несколько церквей, нуждающихся в реставрации, гораздо удачнее расположенных и интересных с точки зрения архитектуры. Главный театр нуждается в ремонте, университет, да и вообще… Все эти слова и еще много других говорил ему мэр, не понимая его упорного желания «вх…ть» деньги, как он выражался в интимной дружеской беседе за кружкой пива, в эту церквушку. Но ему все же удалось убедить мэра воплотить в жизнь его предложение, как, впрочем, и во многом другом. Несмотря на свой упрямый нрав, мэр прислушивался к его советам, и чаще всего ему удавалось удержать своего, иногда излишне горячего друга от необдуманных поступков. Впрочем, это был, наверное, единственный раз, когда его предложение было продиктовано не трезвым рациональным подходом и верным расчетом того, что необходимо городу и людям, а самому ему до конца не ясным, смутным чувством, на подсознательном уровне поселившемся в его обычно реальном и трезвом рассудке. Он бы ни за что не признался ни мэру, ни кому-нибудь другому в существовании этого чувства, природу которого он и сам не мог объяснить. А в его жизни, надо сказать, было не так много вещей, которым он бы не мог дать объяснения. Он даже сам перед собой устыдился этого порыва, почти детского стремления осуществить заветное желание. Но каково же было его удивление, когда предположения мэра о том, что народ не станет посещать эту церковь и что она не будет пользоваться популярностью, не оправдались. Напротив, люди отчего-то так полюбили эту милую церквушку, что специально ездили из другого конца города на утренние и вечерние службы и просто только для того, чтобы поставить свечку. Даже в дни церковных праздников многие горожане предпочитали скромную, еще до конца не отреставрированную церковь роскошной красавице в центре города. Возможно, они чувствовали то же самое, что и он, что так влекло их под своды этой обители. После этого мэр в очередной раз подивился его проницательности и дальновидности и в благодарность за совет подарил ящик темного немецкого пива, который они с женой до сих пор так и не одолели…

Подул резкий ветер, на холме его порывы ощущались с особенной силой. Солнце скрылось за облаками. Стало холодно. Прокурор плотнее запахнул пальто. Обдуваемая ветрами со всех сторон церковь. Обитель Бога и ангела. Его ангела. Он последний раз обернулся, бросив прощальный взгляд на золотистые луковки куполов, и начал быстро спускаться вниз легким уверенным шагом…

 

Глава 3

Вот и начались долгожданные каникулы! Позади утомительные экзамены, впереди куча свободного времени и столько счастливых солнечных дней! И вот уже самолет уносит меня с мужем. Наконец-то я стала привыкать к этому слову «муж», и оно уже не кажется мне таким чужим и далеким, как прежде. Итак, мы летим в его родной город. Там мне предстоит первая встреча с его родителями. Признаюсь, я немного робею и волнуюсь, но присутствие любимого успокаивает и вселяет надежду, что все будет хорошо, а может быть, даже замечательно…

Людмила Александровна, именно так зовут мою будущую, тьфу, черт, никак не привыкну, мою нынешнюю свекровь, восприняла известие о нашей свадьбе весьма спокойно. Она сказала, что мой муж — ее сын — уже вполне взрослый и самостоятельный человек и поэтому вполне может сам принимать решения и нести ответственность не только за себя, но и за свою очаровательную жену. Честное слово, именно так она и сказала, и еще добавила, что всегда хотела иметь дочку, но получилось так, что пришлось ограничиться одним сыном. И теперь она очень рада обрести дочку, да еще такую милую и славную. Я аж зарделась от комплиментов в мой адрес. И самое приятное было то, что ее слова не звучали фальшиво, приторно-сиропно, как это часто бывает, когда за внешней ласковостью и сюсюканьем пытаются скрыть неприязнь. Мне показалось, что все ее слова вполне искренни. И вообще мне все больше и больше нравилась эта моложавая привлекательная женщина, одновременно простая и интеллигентная. В свои сорок три года она выглядела лет на десять моложе — стройная, элегантная, со стильной короткой стрижкой, минимум косметики на свежем красивом лице. Из одежды она предпочитала брюки, брючные костюмы, которые очень шли ей и выгодно подчеркивали ее гибкую фигуру, которой позавидовала бы и совсем юная девушка. Я так подробно описываю ее, потому что практически влюбилась в свою свекровь. Честное слово! И я очень надеюсь, что первое, благоприятное впечатление не обманет меня и в дальнейшем. Впрочем, Паша и раньше говорил мне, что его мама очень милая и доброжелательная женщина, приятная и простая в общении, с чувством юмора. Теперь я сама смогла в этом убедиться.

Надо сказать пару слов о квартире. Честно говоря, я ожидала, что прокурорская семья должна жить в гораздо более шикарных условиях. Нет, сама квартира вовсе не была плохой: высокие потолки, просторные светлые комнаты, сам дом довольно старый, кирпичный, — я люблю такие дома. Но я ожидала увидеть нечто вроде подвесных потолков, арок, двухэтажной планировки, не говоря уже о джакузи, евроремонте и прочих необходимых и модных элементах в интерьере квартир богатых людей. Ванна, кстати, была самая обыкновенная, хотя и довольно большая, но никаких джакузи-кузи, евроремонтом тоже не пахло, что, правда, меня порадовало — не люблю популярного ныне белого цвета, в котором почему-то выражается этот самый европейский стиль. Мебель отнюдь не какая-нибудь современная — супермодная и навороченная, в виде кожаных кресел и диванов, — и не антикварная, прошлого века, но вполне добротная и подобрана со вкусом. Вообще мне понравилась обстановка квартиры, здесь было не казенно и чопорно и не было бьющей в глаза кичливой, часто безвкусной роскоши, которая так часто встречается в жилищах «новых» русских. Уютно, мило и очень аккуратно. Пашкина комната, гостиная, спальня супругов и еще одна небольшая комната, закрытая на ключ. Как пояснил мне Пашка, кабинет отца, — когда он уезжает, то всегда запирает его. Это сообщение неприятно удивило меня, подумать только, какой скрытный тип, от кого и что прятать? От жены и родного сына? И что там находится такого, что надо так тщательно скрывать от посторонних глаз? Какие тайны мадридского двора? Понятно, он прокурор. И наверняка имеет дело с секретными бумагами и документами, но вряд ли он хранит их дома, скорее всего на работе, в сейфе. Хотя кто его знает, но в любом случае это обстоятельство настроило меня против моего свекра, с которым я так и не познакомилась до сих пор, и признаться, не очень огорчалась по этому поводу, я боялась встречи с ним, сама не знаю почему. Ну не съест же он меня, в самом деле? А может, я вообще ошибаюсь на его счет, и он окажется весьма милым и добрым человеком, приятным в общении, таким же, как моя свекровь?

Первое ощущение после нашего знакомства меня не обмануло, и даже более того. Первая встреча с новоявленным родственничком произвела на меня весьма неприятное впечатление…

В тот день мы долго гуляли с Пашкой по городу, осматривали местные достопримечательности, устали, проголодались и поэтому, вернувшись домой, первым делом полезли в холодильник, дабы насладиться пищей телесной, вдоволь вкусив пищи духовной. Но только мы собрались приступить к трапезе и сдерживали текущие слюни, как вдруг — о горе! Оказалось, что в доме нет ни куска хлеба, чтобы сделать бутерброды. Пришлось Пашке срочно бежать за хлебом. Я осталась ждать его дома и резала ветчину, сыр, колбасу и прочее. Когда же я закончила с этим, успев попутно нахвататься кусочков, то решила прогуляться по квартире. Мне все больше нравилось строгое, но уютное убранство комнат. Я заглянула в спальню. Широкая кровать, застеленная коричневым атласным покрывалом, две тумбочки, бра, шкаф для одежды и белья. Окна плотно задернуты очень красивыми золотисто-коричневыми шторами, в тон покрывалу. Полумрак, прохлада… Я представила, как мои новые родственники занимаются любовью на этой широкой кровати. Наверное, на таком ложе, словно специально созданном для любви, здорово заниматься сексом. Просторно, удобно… Я провела ладонью по покрывалу, прохладный атлас приятно ласкал кожу. Интересно, они занимаются любовью в темноте или предпочитают свет ночника? Хотя Людмиле и за сорок, но фигура у нее классная, стесняться перед мужем явно не приходится. Любопытно, а каков в сексе ее муженек? Я вдруг подумала, что даже не видела своего свекра не то что живьем, но даже на фото. По словам Пашки, он не любил фотографироваться. Вообще оригинальная ситуация получается. Могу встретить его на улице — и не узнать. Права Лиза, все у меня не как у людей. Какой он, мой свекор? Почему-то прокурор представляется мне рослым мускулистым мужчиной с фигурой Шварца или Сталлоне. Пашка мой высокий и мускулистый, хотя и не так сильно накачанный, как вышеупомянутые актеры. Наверное, и отец его такой же, к тому же Пашка говорил, что его отец серьезно занимался борьбой. Он не красавец, но очень привлекателен по-мужски, у него мужественное лицо, открытый, хотя и немного жесткий взгляд умных глубоких глаз, выразительное лицо, обаятельная улыбка и борода. Почему вдруг борода? Не знаю, но мне отчего-то образ моего свекра представился в бородатом воплощении. Голос у него громкий и сильный, немного хрипловатый, как у Высоцкого. Он похож на былинного богатыря из легенд, этакий Илья Муромец или Добрыня Никитич. Созданный моим воображением образ свекра мне понравился. Внезапно я почувствовала сильную усталость, видимо, долгая прогулка по городу меня утомила. Я легла на кровать, прикрыла глаза. Ах, как удобно, какая мягкая постель, не иначе пуховая перина, как в сказке о Принцессе на горошине! Я не собиралась спать, зная, что Паша должен скоро прийти. Я просто решила отдохнуть несколько секунд, но получилось так, что я сама не заметила, как уснула. Мне снился красивый бородатый богатырь на белом коне и я, в длинном розовом платье. Красавец протягивал мне букет ромашек и улыбался… Сквозь сон я услышала чьи-то шаги, замершие на пороге спальни. Пашка вернулся, ну наконец-то!

— Иди ко мне, милый, — сонно и нежно проворковала я и протянула к нему руки, все еще не открывая глаз. — Обними меня, я соскучилась. Почему ты так долго?

Он подошел совсем близко к кровати, и я, протянув руку, взяла его ладонь в свою и уже собралась поднести к губам и поцеловать, но в этот момент открыла глаза и… чуть не вскрикнула от неожиданности. Передо мной вместо мужа стоял незнакомый мужчина и смотрел на меня с любопытством и усмешкой. Я сразу же поняла, что этот человек мой свекор. Покраснев, как сто вареных раков, я вскочила с постели, одновременно пытаясь пригладить растрепанные волосы, заправить в джинсы выбившуюся из них кофточку и принять спокойное выражение лица.

— С добрым утром, надеюсь, вы хорошо выспались? Извините, что помешал вам спать на моей постели. — Слово «моей» было подчеркнуто, и вся фраза была произнесена иронично-ядовитым тоном и с весьма ехидной улыбочкой.

Я пробормотала что-то нечленораздельное, сама толком не понимая, что именно. Никогда я не чувствовала себя столь неловко. Он молчал, разглядывая меня словно насекомое под микроскопом, и мне ужасно хотелось провалиться под землю, то есть под пол, поскольку земли здесь не было. Наконец, не в силах больше терпеть это тягостное молчание, я брякнула:

— А у вас мягкая постель, мне понравилось.

И тут же испугалась, что за бред я несу?

Он усмехнулся:

— Охотно верю, только, знаете ли, милая дама, мне не слишком нравится, когда на моей постели лежат посторонние и тем более заходят в нашу с женой спальню.

Он произнес эти слова совсем не сердитым тоном, скорее, слегка насмешливым, но уши у меня загорелись от стыда.

— Извините, — пробормотала я, не решаясь поднять глаза. — Я случайно зашла сюда, мне стало любопытно. А Пашка пошел за хлебом, он скоро вернется. — Я сглотнула слюну и подумала: «Когда же он наконец вернется, черт возьми, и избавит меня от этого дурацкого и унизительного положения?»

— Ну ладно, прощаю вас на первый раз, — смилостивился свекор, — особенно если учесть, что любопытство — это порок, присущий многим женщинам. Ведь именно за любопытство Еву изгнали из рая. — И тут же безо всякого перехода спросил: — Так вы и есть, насколько я понимаю, моя новая родственница?

— Да, это я, — уже смелее проговорила я, пытаясь взять себя в руки. И что это я так перепугалась? Ведь ничего особенного я не делала, ну подумаешь, прилегла отдохнуть, что ж за это, убивать теперь?

Я вдруг разозлилась на себя и на этого противного типа, который мог бы и помягче разговаривать со своей невесткой.

— А вы, как я понимаю, Александр Владимирович, мой свекор? — громко спросила я и, заставив себя поднять голову, прямо и даже с некоторым вызовом посмотрела ему прямо в глаза.

Честное слово, не помню, кто из нас первым протянул руку, возможно, мы сделали это одновременно. Мы смотрели друг другу в глаза, словно состязаясь в некоем поединке — кто кого? В его глазах была насмешка и в то же время некоторое любопытство.

«Ну, девочка, давай, покажи, на что ты способна и что ты из себя представляешь», — словно говорил его взгляд.

Впрочем, возможно, все это были мои домыслы, потому что его взор был довольно непроницаем. Я бы даже сказала, бесстрастен. Мне никогда не нравились люди, на лицах которых очень трудно прочесть обуревающие их чувства. Мне ближе открытые светлые лица, на которых отражались как положительные, так и отрицательные эмоции, начиная от радости и заканчивая грустью или растерянностью. На лице же этого человека явно читалось только одно — полное отсутствие эмоций. Видно было, что он не привык открыто проявлять свои чувства, какими бы они ни были. Впрочем, чему тут удивляться, он же прокурор, а значит, сама профессия накладывала на его характер определенную строгость. Я наконец-то смогла рассмотреть его внимательнее. До этого все мои душевные силы ушли на то, чтобы взять себя в руки и побороть это дурацкое чувство неловкости, овладевшее мной. Честно скажу, я была разочарована. Человек, стоящий передо мной, никак не походил на сказочного красавца-богатыря, чей образ нарисовало мое богатое воображение. Во-первых, он не был красавцем, его трудно было бы назвать даже симпатичным. Не знаю, конечно, это дело вкуса, но на меня его внешние данные не произвели приятного впечатления, равно как и он сам. Это был человек невысокого роста, даже пониже меня на четверть головы, не говоря уже о Пашке, с его ста девяноста двумя сантиметрами. Он был довольно худощав, хотя и неплохо сложен. Глядя на его щупловатую фигуру, я не могла поверить, что он, как с гордостью говорил мне Паша, имеет черный пояс по дзюдо и карате. Впрочем, всякое бывает, конечно. Но вот его лицо мне не понравилось совершенно. Черты лица никак нельзя было назвать правильными, в отличие от точеных мужественных черт Пашки. Я невольно их сравнивала, и сравнение получалось явно не в пользу моего свекра. В целом его внешность была довольно незапоминающейся и даже блеклой. Увидишь такого человека на улице в толпе — и не заметишь, равнодушно пройдешь мимо. Взгляду не на чем остановиться, — таких тысячи. Мне не понравились даже его коротко постриженные ежиком светлые волосы. Понятно, что прокурор не может носить длинные волосы по статусу, но все же я представила волнистые мягкие волосы Паши, красиво уложенные в модную прическу, и на этом фоне его отец тоже проигрывал. Единственной чертой, которая все же позволяла выделить его из толпы, были его глаза, точнее, взгляд. В глазах не было ничего особенного: голубые, но не нежно-голубые, а скорее стального цвета, у меня они вызвали ассоциации со льдом, двумя льдинками, холодными и твердыми, как и его взгляд. Не знаю, как я первый раз выдержала, но вообще-то долго смотреть в эти ледяные глаза было задачей не для слабонервных. Равнодушие, полнейшее спокойствие, уверенность в себе и нечто вроде легкого презрения к собеседнику, вот что я увидела в них. А также холод и жесткость. Я подумала, что не хотела бы иметь врага с таким взглядом. Очень бы не хотела. Впрочем, мне трудно было представить себя в роли его друга или близкого человека, да может ли вообще человек с таким взглядом любить кого-то и испытывать к кому-то нежность? Верилось с трудом…

Когда мы стояли друг перед другом в спальне, все эти мысли пронеслись в моей голове в один миг. Они родились и оформились позже, когда я анализировала и обдумывала увиденное. Но в целом первоначальное впечатление впоследствии почти не изменилось. Я только убедилась в его правильности. Меня поразил также тот факт, что когда Пашка наконец вернулся из булочной (и где его столько времени черти носили? Я к тому времени уже не знала, куда себя девать, готовая превратиться в маленькую мышь под этим холодным взглядом и юркнуть в щель в полу). Так вот, когда Пашка радостно завопил из прихожей:

— Машка, я купил еще кучу вкусного. Ты где?

Услышав голос сына, вместо радости на лице его отца не отразилось ничего, кроме легкого снисходительного презрения. Впрочем, это все могло мне показаться, в свете первого неблагоприятного впечатления. Когда сияющий Пашка, с улыбкой до ушей, влетел в спальню, то, увидев отца, улыбка сразу сползла с его физиономии. Он сразу как-то сник, посерьезнел, поскучнел и, откашлявшись, произнес:

— Здравствуй, папа. Ты уже дома?

— Как видишь, — усмехнулся тот.

И они пожали друг другу руки, что меня очень удивило. Даже не обнялись, не поцеловались, и это после довольно долгой разлуки! Может быть, мужчины должны быть сдержанны и не обязательно по-женски сюсюкаться и облизывать друг друга с ног до головы, я сама этого не люблю, но просто сухо пожать руки, как на каком-нибудь официальном приеме, — это уж слишком. Правда, потом обстановка несколько разрядилась. Мы все вместе попили чаю с разными вкусными вещами, которых накупил Пашка. Я уже не ощущала такого ступора и неловкости, как в начале нашего знакомства, но все же некоторая скованность все еще оставалась. И мне показалось, что Паша тоже ее чувствует, он избегал смотреть отцу прямо в глаза, словно чувствовал себя в чем-то провинившимся. Тут я его понимаю, такой взгляд, как у его папаши, выдержать непросто. По-моему, он слегка нервничал и один раз даже чуть не уронил чашку, а другой — пролил чай, что было ему несвойственно, так как обычно он не отличался неуклюжестью. Один Александр Владимирович держался свободно и уверенно, но, похоже, по-другому он просто не умел. Надо признать, он оказался довольно неглупым и эрудированным собеседником. И сумел втянуть в разговор меня, расспросить о моих пристрастиях, увлечениях, планах и т. д. К концу чаепития я даже стала получать удовольствие от беседы. Он спросил, как мне удобнее, чтобы он меня называл, я ответила — Маша. И он даже сделал мне комплимент, что это имя ему нравится, красивое русское имя, жаль, что сейчас оно редко встречается, чаще предпочитают довольно нелепые иностранные имена. В этом я была с ним согласна, мне тоже нравилось мое имя. При обращении ко мне он употреблял местоимение «вы». Я хотела сказать, но постеснялась, что мне было бы удобнее, если бы он говорил мне «ты».

Такой была наша первая встреча. Когда же вернулась Людмила Александровна, мы все вместе очень мило поужинали и поговорили на разные темы. Честно говоря, мне очень хотелось взглянуть на то, как супруги встретятся друг с другом. Неужели даже не поцелуются, и их встреча будет столь же сухой, как и встреча отца с сыном? Но, к сожалению, я пропустила этот момент. А так супруги общались вполне доброжелательно, хотя и без особой нежности. Впрочем, нельзя же судить только по первым впечатлениям о людях и их взаимоотношениях, верно? Так что в процессе общения со свекром я скорее стала лучше о нем думать, но в целом мне этот человек не понравился. Ну, не было такой симпатии и такого расположения, которые я почувствовала к его супруге, едва увидев ее. Было в этом человеке что-то настораживающее, даже пугающее. Но, разумеется, я не стала всего этого говорить Пашке, а на его вопрос, как мне понравился его отец, я ответила:

— Умный человек и образованный. Это сразу видно.

И я ведь не соврала.

 

Глава 4

Сегодня ночью мне приснилась она. Моя первая… нет, не жертва, я не хочу так называть ее. Моя первая девушка, первая страсть. Я помню ее глаза, светло-карие, с золотистой радужкой зрачков, искусно подведенные черным карандашом, ее взгляд уверенной в себе красивой женщины, знающей себе настоящую цену. Она притягивала к себе мужчин, словно магнитом. Она была проституткой, но не рядовой примитивной шлюхой, которую можно презирать и пользоваться ею, как удобной и привлекательной вещью. Нет. Хотя она и брала деньги с тех, с кем спала, но делала это только по собственному желанию. И если мужчина был ей неприятен, никакие деньги не могли ее заставить лечь с ним в постель. Она была гордой, умной, обожала себя и презирала других. Не всех, а только тех, кого считала ниже себя. Причем это ее пренебрежительное отношение не зависело от материального положения того, кого она презирала, от занимаемой им должности, социального статуса, внешности и ума. Своим звериным чутьем она определяла, кто достоин ее, а кто нет. Она сама называла себя волчицей. Хищницей, красивой, жестокой, гордой и беспощадной к тем, кто был ей неприятен. В их числе оказался и я. Сначала я не мог поверить в то, что эта чертова шлюха может меня презирать. Несмотря на все ее достоинства, кем была она и кем — я? Она должна была молиться на меня и целовать следы моих ног, она должна была гордиться тем, что спит с таким человеком, как я. Но она этого не делала. Когда я сказал ей об этом, она рассмеялась мне прямо в лицо. Она смеялась, запрокинув свою красивую, тщательно ухоженную голову, большие глаза блестели, щеки разрумянились, а яркий подвижный рот все смеялся и смеялся. Она сказала мне, что я только кажусь сильным и мужественным, а на самом деле я ничего из себя не представляю, я трус и всего боюсь. И моя внешняя сила лишь отражение моей внутренней слабости. Я был так ошарашен, что сначала не нашелся, что ей ответить. Я пытался что-то сказать, но не мог этого сделать, мне не хватало воздуха. И я лишь беззвучно открывал рот, словно рыба, выброшенная на берег. Это рассмешило ее еще больше. Я до сих пор вижу ее перекошенное от смеха лицо, ее рот и слышу те обидные и злые слова, которые вырывались из него на свободу. Эти слова ударяли меня, словно плетью. Я физически ощущал их удары и корчился от боли. Я пытался защищаться. Но удары все сыпались и сыпались на меня. И тогда я не выдержал. Я ударил ее, ударил это хохочущее, расползающееся лицо… Со всей силы, на которую только был способен. А сила эта была немалая. Ее голова дернулась, как у куклы на шарнирах. Из разбитой губы и носа потекла кровь. Она молча вытерла ее, не заплакала, не закричала, не стала жаловаться, как сделали бы большинство женщин на ее месте. Она смотрела на меня, и ее карие глаза выражали ненависть.

— Будь ты проклят, — сказала она. — Я тебя презираю. Ты даже не достоин того, чтобы тебя ненавидеть. Ты заслуживаешь только презрения. — И она плюнула мне в лицо.

Ее слюна попала мне в глаз, растекаясь по нижнему веку. Я был так ошеломлен, что не сразу смог среагировать. Я стоял неподвижно, потом вытер слюну, она же в это время вытирала кровь, стекающую по лицу алой струйкой. Крови было много, я едва не выбил ей зубы. И ей было очень больно. Ведь я ударил со всей силы, таким ударом во время поединка я вырубал здоровых мужиков, своих противников. Но эта хрупкая, тонкая женщина оказалась слишком сильной. И мне не удалось ни победить ее, ни сломить.

— Ты не только трус, но еще и подонок, — спокойно сказала она, смывая кровь под струей воды. — Теперь я до конца поняла, кто ты такой. Ты ничтожество, которое всю жизнь пытается доказать себе, что оно чего-то стоит, себе и другим. И многие верят, попадаются на обман. Я же не из таких. Я вижу твое гнилое трусливое нутро, как заячий хвост. Я не боюсь тебя. Это ты меня боишься. Ты проиграл. Прощай.

Она сбросила шелковый халат, не обращая на меня никакого внимания, словно я был не больше чем предметом мебели. Абсолютно голая, демонстрируя свое совершенное тело, она прошлась по комнате. Не торопясь, стала одеваться, натянула кружевные трусики, чулки на подвязках, короткое обтягивающее платье.

Я смотрел на нее и ненавидел ее так сильно, что сводило скулы, но в то же время безумно ее хотел. Хотел схватить ее за узкие плечи, сделать ей больно, бросить на пол и силой войти в нее. И пускай она станет сопротивляться, вырываться, изрыгать проклятия в мой адрес, царапать мое лицо своими острыми ярко-алыми ногтями и терзать мою плоть крепкими, как у хищника, белыми зубами. Волчица. Я хотел ее, так сильно, что мне казалось, моя плоть не выдержит такого напряжения и разорвется на тысячи мелких кусочков. Я подошел к ней совсем близко. Она подняла на меня глаза. Ее лицо, разбитое и поруганное, было тем не менее прекрасно. Она сразу поняла, что со мной происходит, и усмехнулась презрительно и зло, с видом победителя.

— Ты кобель, — сказала она, — как и большинство мужиков. Грязный мерзкий кобель, у которого весь ум в штанах. Ты хочешь женщину, которая тебя презирает, которая плюнула тебе в лицо, оскорбила тебя. И ты все равно ее хочешь. Но ты меня не получишь. Потому что Я не хочу этого. — И она, оттолкнув меня, спокойно прошла к двери, собираясь уйти.

Она не боялась меня, ни капли не боялась, об этом говорила ее прямая спина, уверенная твердая поступь, высоко поднятая голова. И я понял, что если сейчас я отпущу ее, позволю ей уйти и, следовательно, одержать над собой верх, победить, то никогда потом не прощу себе этого. Никогда. Я просто не смогу дальше жить с этим ощущением поражения. И не буду. Значит, есть только один выход, один-единственный выход. Я улыбнулся, я знал, ЧТО мне делать и как. Я принял решение, может быть, самое важное решение в своей жизни. Я настиг ее в два прыжка, как настигает дикий зверь. Развернул к себе, схватив за плечи. Она обернулась, в ее глазах сверкнули молнии.

— Отпусти меня! — приказала она.

Но я не подчинился ее приказу. Я смотрел в ее глаза пристально, не отрываясь. Вложив в этот взгляд всю силу ненависти и превосходства, на которые только был способен. И тогда что-то дрогнуло и изменилось в ее бесстрастном и холодном лице, нечто похожее на страх промелькнуло в ее расширенных зрачках. Но все равно она до последнего момента не верила в то, что я смогу это сделать, что у меня хватит воли и внутренней силы, чтобы решиться на такое. Она все еще считала меня трусом и слюнтяем. Но она ошибалась. Я не был таким. Я сжал ее тонкую шею двумя пальцами. Она хрипела, пыталась вырваться. Она боролась изо всех сил, она не хотела умирать. И не верила в то, что это случится, что все это всерьез, что я доведу до конца то, что начал. Но когда она поняла, что умирает, в омуте ее глаз я увидел страх, смешанный с удивлением. Это то, что мне было нужно! Я видел страх, ужас в ее зрачках. И этот миг был высшим наслаждением для меня, пиком удовольствия, с которым не сравнится ни один оргазм, и, перед тем, как ее красивые глаза навек погасли, я успел увидеть в них еще одно чувство, столь важное для меня, — уважение. Она уважала меня, восхищалась мной, несмотря на боль, несмотря на весь ужас надвигающейся смерти. Она поняла, что ошиблась во мне, считая меня слабым и трусливым. И когда ее тело безжизненно поникло и обвисло в моих руках, красивое лицо посинело и стало страшным и отталкивающим, огромный и разбухший язык высунулся изо рта, я бережно опустил ее на пол и нежно поцеловал в обезображенные губы. Они уже не смеялись. Они были неподвижны и холодны.

— Прощай, — сказал я, обращаясь к ней. — Ты проиграла. Я — победитель. Я всегда буду победителем. Я не стану проигрывать. Никому. Ни в чем. Никогда.

Это была моя клятва, которую я дал над ее мертвым телом. И я знал, что не смогу ее нарушить. Не имею права. Никогда…

— Иди ко мне, — сказал он, и я почувствовала его желание и нежность.

Я испытывала то же самое.

— Мой милый мальчик, такой ласковый, такой хороший. — Я нырнула в его объятия, как в теплую воду.

Его губы, такие нежные и мягкие, осторожно, но настойчиво ласкали мой рот. Мне нравилось заниматься с ним любовью. Он был моим первым мужчиной. И мне хотелось, чтобы он же оставался и последним. Смогу ли я прожить всю жизнь, не изменяя одному человеку? Возможно ли такое? Впрочем, что толку сейчас об этом думать? Нам хорошо, мы счастливы в настоящем, и это главное. Зачем думать о будущем? Мы не знаем, что случится с нами завтра, послезавтра, через месяц, год…

Надо жить сегодняшним днем и наслаждаться тем, что имеешь. Я чувствовала, как он входит в меня, как мое лоно становится влажным и податливым. Мне сказочно нравилось это ощущение. И с каждым разом это проникновение восхищало меня все больше и больше. Мы соединяемся, мы становимся одним целым, срастаемся корнями, как деревья, как растения. Пусть не навсегда, на краткие мгновения, но все же это происходит. И это прекрасно. Когда первый раз он пытался войти в меня, я вдруг испугалась, хотя и была готова к этому шагу и даже хотела его. Но в последний момент мной почему-то овладел страх. Я не знала, чего именно я боюсь, физической боли, крови, потери девственности, тех изменений, которые последуют за этим шагом? Я боялась становиться женщиной. Хотела, но боялась, и ненавидела себя за этот страх. В самый первый раз у нас так ничего и не получилось, и мне было до слез обидно. Я плакала, а он утешал меня, гладил по голове, словно маленькую девочку, и говорил, что ничего страшного, так часто бывает у девушек, когда они становятся женщинами. Что мы непременно попробуем еще раз, и все у нас получится, все будет хорошо, просто замечательно. И вообще это не главное, мы любим друг друга, и это самое важное, а все остальное мишура, приходящее и проходящее. И мне очень хотелось поверить ему, но я все равно боялась, и этот страх противным холодком не тающей льдинки рос в моем сердце…

А после той ночи он уехал. Сказал, что ему нужно навестить друга, у которого какие-то проблемы, но я-то понимала, что друг тут ни при чем. Дело было во мне, в нас, в той ночи. С одной стороны, я была даже рада, что он уехал, мне надо было побыть одной и привести свои мысли в порядок. Но с другой стороны, я боялась, что это конец, что он не вернется ко мне или вернется уже другим. Что я, ТАКАЯ, больше не нужна ему. И что, несмотря на все его слова утешения, он не может изгнать обиду из своего сердца и пережить поражение. Я даже сердилась на него и почти ненавидела, когда целых десять дней он не звонил мне, не писал и вообще никак не давал о себе знать. Я решила, что он бросил меня, нашел другую. Сидела у молчавшего телефона и молила, чтобы он позвонил. И в то же время боялась этого. И когда я уже почти смирилась с этой потерей, в одно раннее утро, едва разлепив глаза, разбуженная звоном будильника, чтобы идти в институт, где я не была уже несколько дней, раздался звонок в дверь.

— Мама вернулась, опять что-нибудь забыла, — лениво подумала я.

Вылезать из теплой постели не хотелось. «Сама откроет, своим ключом», — решила я, но настойчивые звонки не прекращались. Я, чертыхаясь, вылезла из постели и, сунув ноги в тапочки, позевывая, побрела к двери.

— Мам, ну что ты опять забыла? — недовольно спросила я, открывая дверь.

И замерла… на пороге стоял он, мой Пашка, мой мальчик, мой мужчина. Я застеснялась своей старой ситцевой ночнушки до пят, в тот раз я надевала изящный кружевной пеньюар, специально купленный для этого случая. Мы стояли и смотрели друг на друга. Не знаю сколько времени. Наконец он робко спросил:

— Можно войти?

Я поспешно кивнула, не в силах сказать ни слова, мое горло сжалось от волнения.

Он вошел. Торопливо снял обувь в прихожей. Я попросила его подождать пару минут, пока я переоденусь. Я стеснялась своей нелепой ночнушки, но он молча подошел ко мне, обнял. И тогда все и произошло, то, что должно было произойти в первый раз. И не помешала нашему сближению ни старомодная ночнушка, ни мои растрепанные волосы и ненакрашенное и даже неумытое лицо. И все у нас получилось. Мне было немного больно, но в целом все прошло отлично. Я стала женщиной. Его женщиной. И на сей раз искренне радовалась этому обстоятельству…

Мы одновременно выдохнули воздух и негромко рассмеялись.

— Тебе было хорошо? — спросил он слегка охрипшим голосом.

— Супер, — отозвалась я. — Знаешь, о чем я сейчас думала?

— Ты еще о чем-то думаешь в эти мгновения? — Казалось, он слегка обиделся.

— Глупый, ты же не знаешь, о чем я думала, вернее, о ком.

— Ну и о ком же? О Петре Первом?

— Почти. О тебе, о нас с тобой, я вспоминала о том, как все произошло у нас в первый раз, в самый первый.

Он вдруг странно напрягся и отодвинулся от меня.

— Ты что?

— Ничего. Все в порядке. — Он сполз с меня и повернулся на другой бок.

— Я что-нибудь не так сказала? — расстроилась я.

— Все нормально.

— Тогда в чем дело?

— Ни в чем. Просто я хочу спать. Уже поздно. — Он отвернулся к стене.

— Хорошенькое дело, — рассердилась я. — Совсем как настоящий муж, сделал дело — и теперь жена не нужна, можно отвернуться к стене и храпеть вовсю.

— Я не храплю, ты же знаешь.

— Ну, сопишь, какая разница. Дело не в этом.

— А в чем же?

— А в том, что я не понимаю, какая муха тебя укусила, чего ты вдруг на меня обиделся?

— Да не обиделся я, Машка. — Он наконец соизволил повернуться ко мне. — Просто мне неприятно вспоминать тот первый раз, когда мы… когда у нас ничего не получилось, понимаешь? Я тогда потерпел поражение как мужчина.

— Подожди, подожди, да ты меня разыгрываешь, что ли? — Я даже приподнялась на локте, заглядывая ему в глаза. Впрочем, в комнате было темно, только слабый свет луны проникал сквозь неплотно задернутые шторы.

— Почему разыгрываю? Я тогда был так расстроен, что решил навсегда с тобой расстаться. Мне казалось, что ты станешь меня презирать.

— Да ты с ума сошел! — Я была так поражена, что теперь даже села на постели, поджав ноги. — За что презирать-то?

— Как за что? За то, что я не смог тебя…

Мне показалось, что я даже в темноте вижу, как он покраснел.

— Какой бред! — я рассмеялась. — Да это я боялась, что ты посчитаешь меня неопытной и маленькой и найдешь себе другую. Когда ты уехал так стремительно, я решила, что ты меня бросил и мы больше не увидимся. Кстати, я так до сих пор и не знаю — к какому другу ты тогда уезжал? Он на миг замялся:

— К Славке. К кому же еще? Он же мой лучший друг.

— Ты обо всем ему рассказал?

— Что ты! — он даже испугался. — Как можно рассказывать о таком даже лучшему другу? Я просто сказал, что поссорился со своей девушкой. Он деликатный парень, не лез ко мне в душу, не расспрашивал. Поэтому я и поехал к нему. Но он помог мне понять, что надо вернуться к той, кого любишь, несмотря ни на что. Иначе потом я буду страшно жалеть об этом.

— Он уговаривал тебя вернуться ко мне?

— Не то чтобы уговаривал, но натолкнул меня на эту мысль, так что я сам это понял, он отличный парень.

— Согласна с тобой, он очень милый парень. И я рада, что так все вышло. Мне страшно представить, что мы могли бы сейчас быть врозь. Ты — с другой. Я — с другим. Ужас, правда?

— Ужас, — согласился он.

— А по поводу того, что я якобы смеялась над тобой или винила в чем-то, и думать забудь. Все это полный бред!

— Ты серьезно? — Он тоже сел рядом со мной и обнял за плечи. — Ты в самом деле тогда не думала обо мне плохо? Не обвиняла во всем меня?

— Господи, ну конечно нет, да с чего тебе это вообще в голову взбрело? Не пойму. У многих в первый раз ничего не получается. Что ж теперь, стреляться из-за этого? Или сразу расставаться?

— Я не все, — вдруг очень серьезно произнес он и убрал руку с моего плеча. — У меня должно было получиться с первого раза.

— Господи! — До меня наконец-то дошло. — Да ты как ребенок, честное слово! Вот уж не могла бы и подумать, что это так важно для тебя. Столько времени прошло с тех пор. Я и думать забыла. Ведь с тех пор все у нас прекрасно.

— Ты в самом деле так считаешь? — в его голосе прозвучала неподдельная радость. — Тебе хорошо со мной?

— А разве ты сам не видишь? Конечно, хорошо, даже очень. Слушай, — меня вдруг озарило, — а ты серьезно спрашиваешь каждый раз, хорошо ли мне было?

— Конечно, а как же иначе? Мне важно это знать.

Он даже удивился, как может быть иначе.

— Странно, а я думала, что это ты просто так спрашиваешь, вроде ритуала, ну просто чтобы сказать что-то ласковое. А ты, оказывается, всерьез.

— Знаешь. — Он положил голову мне на плечо. — Я очень тебя люблю. И все это время я боялся вспоминать про тот злосчастный первый раз. Словно дурной сон. Теперь мне стало легче, когда все выяснилось.

— Конечно. — Я погладила его волосы. — Я и представить себе не могла, что для тебя это так важно. Подумать только, как мы еще мало знаем друг друга! А казалось, что мы хорошо изучили наши души и мысли.

— Да, — эхом откликнулся он, — мы еще так мало знаем друг друга.

— Ну и ничего страшного. Это даже хорошо. Между любящими людьми должна оставаться тайна. А когда все уже известно и ясно, то становится скучно. Как в прочитанной книге. Так важно, чтобы мы как можно дольше оставались друг для друга непрочитанной книгой.

— Здорово сказано! — оживился он. — Звучит как тост. Так выпьем же за то, чтобы мы как можно дольше оставались непрочитанной книгой. Какая прелесть! — Он развеселился и даже начал подпрыгивать на кровати.

У меня сразу стало легче на душе, мой мальчик снова стал прежним, каким я его любила — веселым, милым, легким в общении и не озабоченным проблемами. Меня, признаться, начал угнетать серьезный и пессимистический тон нашей беседы. Честное слово, я была поражена, узнав, что эта давняя неудача до сих причиняет ему боль. Да, мужчины существа гораздо более ранимые, чем мы, женщины. До этого я как-то недоверчиво относилась к этому утверждению, а теперь поняла, что, в общем-то, оно верно. И впервые я подумала о том, что мой муж, в сущности, совсем еще мальчишка, даже в чем-то ребенок, хотя и старше меня на год. Но я-то женщина, а мы, как известно, взрослеем быстрее и мудреем тоже. Вот так, я, мудрая и взрослая дама, буду оберегать свое маленькое чувствительное чадо. И никому не дам его в обиду. Эта мысль так мне понравилась, что я даже тихо захихикала от удовольствия.

— Ты чего? — тревожно спросило «чадо», уютно расположившееся на моей груди.

— Ничего, — ответила я успокаивающе, — просто я люблю тебя и мне хорошо с тобой.

— Мне тоже, — отозвался он и мягкими губами обхватил мои соски.

Дальше мы забыли обо всем, погрузившись в мир сладострастия и неги. Волшебный сказочный мир…

Моя бабушка, моя старая бабушка, которая умерла, когда мне было всего семь лет, рассказывала мне о том, что после физической смерти люди попадают на луну, и свет, который льется с небес на землю по ночам, это свет их душ. Я очень смутно помню бабушку и все, что с ней связано. Почему же эта красивая, но незатейливая сказка так ясно сохранилась в моей памяти? Может быть, оттого, что в ней есть доля истины или даже сама истина? Ерунда, этого не может быть. Я уже слишком большой мальчик, чтобы верить в сказки и чудеса. Но тогда почему мне всегда не спится в лунные ночи, такие, как сегодня? И почему мне так легко общаться с тобой, мой дорогой друг, так давно покинувший меня? Нас разделяют сотни миллиардов космических лет и расстояний. Там, где ты сейчас находишься, все иное, иные ценности, иные миры. Черт возьми, почему мне так тревожно и вместе с тем мучительно сладко смотреть на торжественное и гордое сияние луны? Отчего так странно сжимается сердце? И хочется оторваться от земли и парить над спящим городом… Стоп! Что за сентиментальный бред? Я не юный мальчишка, едва начинающий жить. Я слишком много повидал в этой жизни, чтобы позволить себе «летать». Даже по ночам. Это глупо, чертовски глупо, и смешно. Если бы кто-то увидел меня сейчас стоящим на балконе и смотрящим на луну, то… Впрочем, что здесь такого? Я просто вышел подышать свежим воздухом. Мне не спится. Такое бывает. И ничего особенного в этом нет. Ровным счетом ничего. Ну а мысли мои никто не сможет прочитать. Никогда. Кроме тебя, мой друг. Перед тобой мне не стыдно, ты сможешь меня понять, даже то, чего я сам не в силах понять. Знаешь, ведь я теперь стал свекром, какое дурацкое слово! Мой сын женился, и сегодня я увидел его невесту, то есть жену. Какая она? Да знаешь, самая обыкновенная, ничего особенного, ровным счетом ничего. Милая, совсем юная девочка, каких сотни, тысячи, миллионы. Похоже, поначалу она меня жутко стеснялась, хотя и изо всех сил старалась это скрыть. Наверное, я показался ей слишком старым, взрослым и солидным. Смешная… Впрочем, это событие не слишком взволновало меня, вернее, совсем не взволновало. Мой сын стал взрослым. Ну и что? Все когда-нибудь взрослеют и женятся. Рожают детей. Не могу представить себя в роли деда. Странно… черт, прости меня, тебе, должно быть, тяжело слышать все это. Ты мечтал иметь детей, еще когда сам был безусым, зеленым пацаном. Ты так серьезно рассуждал о том, что хочешь иметь двух дочек и сына, и придумывал им имена, что я смеялся над тобой. Мне тогда твои мечты казались смешными и нелепыми. Сам я думал тогда о карьере и о девушках, но никак не в качестве потенциальных жен. Это пришло позже. А уж о детях и вовсе не мог подумать. И твои слова казались мне полной ерундой. Ты не сердишься на меня за это? Впрочем, что я спрашиваю. Конечно, не сердишься. Ты уже давно все мне простил. Даже то, что я убил тебя. А я до сих пор не могу простить себя, хотя прошло уже столько лет… Несколько десятков земных лет и сотни, тысячи, миллионы световых лет, отраженных светом луны. Ее холодным, но дивным сиянием, рвущим сердце на мелкие части, на мелкие голубые льдинки…

Я осторожно спустила ноги с кровати, чтобы не разбудить мужа, накинула халат, висящий на спинке стула. И, сунув ноги в тапочки, отворила балконную дверь…

Мне и в самом деле сразу стало легче. Едва я переступила порог, меня встретил пряный запах цветов, которые росли в длинных ящиках на балконе. И небо, какое высокое, прекрасное и недоступное, расцвеченное мириадами звезд! Я запрокинула голову, упиваясь их светом. Мне стало совсем легко, и недавние страхи казались смешными. И вдруг… я увидела его. Человека, который стоял на соседнем балконе. Мне показалось, что он собирается прыгнуть вниз с высоты шестого этажа. А внизу — асфальт. Господи, недаром меня терзал непонятный страх. Вот оно! Несчастный самоубийца, не в силах справиться со своей тоской, предпочитает уйти из жизни, только бы не терпеть эту боль, эту муку. Еще секунда — и он…

— Остановитесь, что вы делаете, не надо! — закричала я, вцепившись в перила балкона, словно этим могла удержать несчастного.

Человек, видимо послушавшись моего крика, разогнулся, выпрямившись во весь рост, и слегка раздраженно спросил:

— Какого черта вы орете? Вы что, с ума сошли?

Теперь я узнала и этот голос, и фигуру. Это был мой свекор. Балкон его спальни находился рядом с нашим балконом. Я молчала, страшно сконфуженная своей ошибкой. И почему я решила, что он собирается прыгнуть вниз?! Не иначе, как у меня с головой что-то случилось.

— Так в чем дело, почему вы кричите глубокой ночью? — поинтересовался свекор. — Вы, кажется, просили меня чего-то там не делать, Я вот только не понял, что именно. Может, вы мне объясните?

— Я подумала, что вы хотите прыгнуть вниз, — пробормотала я, умирая от стыда.

Это надо же, так опростоволоситься второй раз за этот день! Что обо мне подумает мой новый родственник?

— Я что, так похож на самоубийцу? — он вдруг рассмеялся весело и легко.

Я растерялась, не зная, что ответить.

Но он пришел мне на помощь, сказав:

— Наверное, свет луны навеял на вас подобные мысли. Я же просто вышел на балкон подышать воздухом.

— Я тоже. — И вдруг я почувствовала себя намного свободнее.

Я не видела его глаз, лишь силуэт, освещенный луной. И так было легче разговаривать.

— Я не знаю, что на меня нашло. Вы правы, это все луна… Я думала о том, что в полнолуние многие люди кончают жизнь самоубийством, я читала об этом, и мне почудилось, что… Я даже не узнала вас.

— Смею вас заверить, что, если бы мне вдруг пришла в голову такая мысль, я бы не стал прыгать с балкона.

— А что бы вы сделали? — с любопытством поинтересовалась я.

— Я бы отправился в лес, лучше хвойный, и не ночью, а ясным днем, и там, под пение птиц и аромат леса, застрелился бы из своего наградного пистолета.

Я не могла понять, шутит он или говорит серьезно.

А он спросил:

— Почему вы не спите?

— Не знаю, — я пожала плечами. — Меня разбудила луна.

— Как, и вас тоже? — Он как-то странно усмехнулся.

— Да, я вдруг почувствовала странный, ничем не обоснованный страх.

— Почему?

— Не знаю. Но чувство было таким сильным и ярким, что мне захотелось оказаться отсюда как можно дальше. Со мной никогда такого не было.

Словно мне угрожает неизвестная опасность. Мне стало тревожно.

Я сама не понимала, почему говорю эти слова малознакомому человеку, которого к тому же побаивалась и к которому не испытывала особой симпатии.

— Вам, наверное, это трудно понять, и может показаться смешным. Вы сильный человек, не знающий страха. А я порой боюсь, сама не знаю чего. Это нелепо, я понимаю, но…

— Я знаю, — мягко перебил он, — нет ничего страшнее неизвестности. Но самый сильный страх заключается не во внешних проявлениях. Он находится… Знаете где? — его голос звучал странно взволнованно и доверительно.

Я боялась дышать, завороженная его интонацией.

— Нет, не знаю.

— В нас самих, Машенька, в нашей душе, в наших мыслях. И от этого страха труднее всего избавиться, он пожирает нас изнутри, и с ним чертовски трудно бороться. Не дай вам Бог когда-нибудь испытать его. Не бойтесь внешних проявлений страха, они проходят. Как и все в этом мире. — Он помолчал и вдруг безо всякого перехода добавил уже другим, обычным, спокойным и чуть насмешливым тоном: — Спокойной ночи. Уже давно пора спать. — И он так бесшумно покинул балкон, что я и опомниться не успела.

Я подумала, а уж не приснилось ли мне все это — его присутствие и наш странный ночной разговор? И снова тоскливо сжалось сердце в предчувствии надвигающейся беды. Но это ощущение тут же исчезло, словно его и не было. Я посмотрела на небо. Свет луны становился все более тусклым, и уже угадывались слабые сполохи приближающейся зари…

 

Глава 5

— Вчера всю ночь не мог заснуть, ворочался с боку на бок, как медведь в берлоге. Старею, наверное. — Полный грузный мужчина, с заметно выступающим животом и обрюзгшим лицом, похожий на пожилого бульдога, широко зевнул, не стесняясь сидящего напротив собеседника, и, потянувшись, похрустел суставами.

— Вовсе не обязательно, — возразил ему мужчина, сидевший напротив, — я тоже почти не спал этой ночью.

— Ну да, по тебе ни за что не скажешь, выглядишь как огурчик. — «Бульдог» с легкой завистью взглянул на него. — Это у меня морда опухает, как у бобра. А что, тебе тоже не спалось, бессонница?

— Полнолуние, — он неопределенно пожал плечами.

— А, слышал я эти бредни про то, что полная луна дурно влияет на людей, и вроде бы можно даже сойти с ума. Бред все это, бабушкины сказочки. Неужели ты в это веришь? Ты же такой у нас образованный и рассудительный, — он насмешливо усмехнулся и снова зевнул во весь рот.

— Это не сказка, а научные данные о влиянии на психику человека различных атмосферных явлений. Впрочем, я не специалист в этой области.

Он ловко сменил тему.

— Анатолий, я хотел поговорить с тобой о…

— Слушай, я на тебя обиделся, между прочим, выражаю свое «фе», — бесцеремонно прервал его собеседник.

— За что? — Он слегка приподнял правую бровь, впрочем, ничуть не испугавшись недовольства мэра в свой адрес и вполне спокойно пережив то, что его довольно грубо прервали.

Он уже давно привык к грубоватому и не очень-то уважительному обращению этого человека. Таков он был со всеми, начиная от своих родных и близких, — исключая младшую горячо любимую дочь, но это особый случай. С людьми, стоящими ниже его по должности, а также с коллегами и друзьями и даже с вышестоящими чиновниками, он резал правду-матку в глаза и обращался к ним на «ты». Это могло бы вполне сойти за хамство и излишнюю самонадеянность. Но внешняя грубоватость искупалась внутренней добротой и порядочностью этого простоватого и недалекого на первый взгляд человека. Последнее было также в корне неверно, ибо мэр был человеком очень неглупым и наблюдательным, о чем свидетельствовали его маленькие цепкие глазки, зорко смотрящие на мир из-под густых клокастых бровей. К тому же он отлично разбирался в людях и каким-то внутренним чутьем быстро распознавал подонков, мошенников и любителей лизать задницы вышестоящему начальству в надежде пролезть наверх, за «куском сладкого пирога». Кстати, подхалимажа он терпеть не мог и сурово пресекал любые попытки осыпать его персону дифирамбами и комплиментами. Критику же, справедливую и прямую, он приветствовал, но терпеть не мог сплетен и пересудов за своей спиной и был беспощаден к подобным проявлениям. С Александром Владимировичем Южным они были знакомы уже довольно давно, и их связывали, несмотря на разницу в возрасте и характеров, не только тесные деловые, но и дружеские отношения. Южный пользовался доверием и уважением со стороны мэра, так как он имел возможность не раз убедиться в его высоких профессиональных качествах, прислушивался к его советам, которые почти всегда приносили реальную пользу.

Особенно памятна была история, случившаяся два года назад, когда неугодного многим и не терпящего чьего-то давления мэра очень активно пытались, что называется, убрать и назначить на его место нового, удобного и подходящего для определенного круга претендента. Против Анатолия Ивановича Загоруйко велась настоящая, тщательно спланированная акция, направленная на его моральное уничтожение. Проще говоря, травля. В ход шли самые грязные игры, начиная от средств массовой информации, публикующих явную ложь, порочащую мэра, но тем не менее находящую у многих обывателей поддержку и вскармливающую червя сомнения в сердцах людей, и заканчивая выворачиванием грязного белья, обвинениями в профессиональной непригодности, нечестности и множестве самых разных грехов. Дело дошло до суда, и хотя доказать так ничего и не удалось, но все же имидж мэра, равно как и его репутация, был изрядно подорван. Закончилось тем, что он тогда с инфарктом загремел в больницу. И Южный был одним из очень немногих людей, кто в сложный критический момент не предал своего друга, хотя при этом он сам рисковал нажить на свою голову немало неприятностей. И именно благодаря его решительным и взвешенным действиям и поступкам мэр спас свое кресло и свою пошатнувшуюся было репутацию. Даже приближенные к мэру в то нелегкое время старались если не открыто выступать против своего начальника и коллеги, то, по крайней мере, не лезть на «амбразуру», как впоследствии метко выражался сам «виновник» всей этой кутерьмы. К счастью для самого мэра, все эти не самые веселые события уже были в прошлом, но он не забыл того, что сделал для него Южный. И пускай он не говорил об этом прямо в глаза, так как вообще не любил «сюсюканья» и «взаимного облизывания», как он выражался, но Южный знал: мэр все помнит и благодарен ему. И, случись что-нибудь подобное в его жизни и карьере, он всегда сможет рассчитывать на помощь и поддержку своего друга. Они вообще не говорили друг другу много слов, не выказывали явно своей привязанности. Но мужчины больше ценят поступки, чем слова. Оба были настоящими мужчинами в полном смысле этого слова, это, наверное, и было основным, что поддерживало их дружбу, несмотря на совершенно различные темпераменты и довольно ощутимую разницу в возрасте. Южному едва исполнилось сорок пять, мэр же давно перешагнул 60-летний рубеж.

Пару слов о личной жизни Загоруйко. Женат он был трижды. Первый раз женился рано, сразу после школьной скамьи. У него родился сын. Но с женой они прожили недолго. Второй брак оказался более удачным, у них росли два мальчика. Со второй женой они прожили в мире и дружбе много лет, когда неожиданно еще не старая женщина тяжело заболела. У нее обнаружили редкую неизлечимую болезнь крови, и она сгорела буквально за несколько месяцев. После смерти супруги Анатолий Иванович долго горевал, начал безудержно пить, чтобы как-то забыться и пережить горе, но потом все же сумел взять себя в руки, в «кулак», как он любил выражаться. А после этого тяжелого испытания судьба преподнесла ему подарок в лице женщины, милой и кроткой, с которой он вновь обрел способность радоваться жизни и любить, в то время как сам уже и представить не мог, что такое возможно. Супруга была намного моложе его. И многие за его спиной поговаривали о том, что их брак недолговечен и молодка скоро наставит рожки своему пожилому мужу. Но прогнозы недоброжелателей не оправдались. Супруги жили в любви и согласии, у них родилась дочка, чему немолодой отец был безмерно рад — имея трех сыновей, он давно мечтал о дочери. К тому же поздних детей всегда особенно любят и балуют. Девочку назвали Эльвирой. Поначалу отец был против редкого иностранного имени, он предпочитал простые русские имена, но уступил жене. Впоследствии он искренне стал считать имя дочери самым красивым из всех существующих женских имен. Дочь он обожал и ни в чем ей не отказывал. Все шло прекрасно, но однажды он застал супругу в объятиях своего подчиненного, молодого и неглупого человека, которому он доверял и на которого возлагал большие надежды. Не раздумывая ни минуты, он выгнал обоих: парня с работы, а неверную жену — из семьи. Он так и не смог простить измены, несмотря на слезы и мольбы согрешившей супруги. Бывшая половина вернулась в родной город, а дочка осталась с отцом. Все попытки матери увезти дочь с собой не увенчались успехом. Мэр мог простить все, кроме предательства, поэтому он был непреклонен и даже в чем-то жесток по отношению к тем, кто предавал его. Эта женщина никогда больше не появлялась в его жизни и в жизни ЕГО дочери…

С тех пор всю свою любовь и заботу он перенес на Эльвиру. Сыновья уже успели жениться и подарить отцу внуков — кстати, у них также рождались одни мальчики. Эля оставалась единственной девочкой в семье мэра. Старший из сыновей вместе с семьей жил в Москве, двое остальных — за границей. И хотя они навещали отца, но, по сути, мэр был глубоко одиноким человеком, несмотря на такую публичную профессию. И вполне понятно, что испытав столько горя, он больше всего на свете боялся за свою дочь.

Ей было шестнадцать лет, и она закончила десятый класс. Училась средне, без особой охоты, хотя и была способной и неглупой девочкой, но отец все ей прощал — и нежелание учиться, и ее капризы и различные выходки. Он, который в минуты гнева мог орать так, что дрожали стекла, ни разу даже не повысил на нее голос…

— Так за что же ты на меня обиделся, можно узнать? — поинтересовался прокурор, глядя на своего собеседника.

Он не знал за собой никаких провинностей, которые могли обидеть мэра.

— Ну как же, зажал свадьбу сына, понимаешь. Я узнаю, можно сказать, через третьих лиц о том, что его единственный сын привел в дом молодуху. А ты молчишь, словно партизан на допросе.

— Во-первых, он не привел в дом, а просто приехал погостить на каникулы, живут же они в Москве, снимают квартиру. А во-вторых, сын сам «зажал», как ты выражаешься, от нас с женой не только свадьбу, но и сам факт женитьбы.

— Это как же так?

— Да очень просто. Они расписались в Москве, ничего нам не сказав, и сообщили уже когда факт, так сказать, состоялся. Я сам узнал об этом от жены по телефону, когда звонил ей из Стокгольма, где в то время был в командировке.

— Ну и как, не упал в обморок, когда услышал такое известие? — пошутил мэр. — Впрочем, ты не упадешь. С твоей-то выдержкой. Полагаю, ты даже не слишком удивился.

— Разве что самую малость, — согласился Южный. — А что здесь особенного? Он совершеннолетний, вправе сам принимать решения.

— Подумаешь, взрослые какие пошли, самостоятельные, едрит их за ногу, — проворчал мэр и потянулся за новой порцией пива. — Попробовала бы моя такую штуку учудить за моей спиной, я бы ей зад-то надрал как следует. Ишь как распустились, все сами решают, даже посоветоваться с родителями не считают нужным!

Южный слегка усмехнулся краешком губ. Он-то прекрасно знал, что не то что «зад надрать» — резкого слова любящий папа не смог бы сказать своей шустрой дочке. Это только слова, игра на публику в строгого отца. Но кому, как не лучшему другу мэра, знать об истинном отношении пожилого отца к своей обожаемой дочурке.

— Невестка-то как? Ничего? — подмигнул он. — Все при ней или кикимора болотная?

— Да нет, нормальная девочка, — он пожал плечами.

— Что значит нормальная? Тебе нравится?

— А при чем тут я? — удивился он. — Не мне с ней жить. Главное, чтобы сыну нравилась.

— Не добьешься от тебя ничего путного, — разочарованно крякнул мэр, отхлебнув пива. — Что же, значит, совсем никакой свадьбы не справляли? — спросил он, все еще не в силах поверить в подобное «безобразие».

— Нет, говорят, посидели с друзьями в кафе, и все.

Мэр еще немного поворчал по поводу нынешней молодежи. И закончил свою речь торжественным обещанием:

— Когда моя дочь будет выходить замуж, я устрою ей самую шикарную свадьбу, какой еще не видел наш город, и плевать, что обо мне скажут и напишут. Она будет самой красивой невестой, ей так пойдет белое длинное платье и фата. А венчаться они будут в церкви. — Его суровое лицо смягчилось и почти умилительное и трогательное выражение появилось на нем. Но, видимо, поймав себя на этом, он вдруг резко замолчал, смутившись, что так открыто выражает свои сокровенные чувства, и поспешил перевести разговор на другую тему: — Что там с этими убийствами? Как продвигается дело?

— Именно об этом я и хотел поговорить. — Его собеседник слегка оживился и даже отпил глоток из своей кружки, первый за все время разговора…

Здесь необходимо совершить небольшой экскурс в недалекое прошлое, чтобы стало ясно, о каких убийствах шла речь. В течение десяти месяцев в городе произошли три убийства, поражающие своей жестокостью. Во всех трех случаях жертвами были женщины. Двоих из них задушили, третьей нанесли десять ударов ножом. Первым было найдено тело 29-летней проститутки Алины Вайзман. Вообще-то она не являлась представительницей древнейшей профессии в прямом смысле. То есть заниматься любовью за деньги не являлось ее профессией или необходимостью, ибо Алина была весьма обеспеченной женщиной. Она спала только с теми мужчинами, которые, по ее мнению, были ее достойны и к которым она сама испытывала симпатию. Все остальные, невзирая на социальное и материальное положение, не имели ни малейшего шанса обладать этой удивительной женщиной, если она решала для себя, что данный кандидат ее не достоин. Алина была очень своеобразной особой, умной и острой на язык, независимой и необыкновенно притягательной для мужчин. Десять лет назад она вышла замуж за очень богатого гражданина Израиля и в течение семи лет жила в Иерусалиме. После смерти мужа она отчего-то не захотела оставаться на священной земле и вернулась в родной город. Вернулась богатой и независимой. Но второй раз замуж так и не вышла. Работать также нигде не собиралась. Жила одна, в красивом большом доме, купленном за немалые деньги. Женщины осуждали ее и сплетничали за ее спиной. Мужчины считали стервой и ведьмой, но не могли противостоять ее чарам. Сколько семей распались или были на грани распада из-за Алины, не сосчитать. У нее не было подруг, но она в них и не нуждалась. Жила как хотела и не обращала внимания на сплетни и ненависть в свой адрес. Ей нравилось вызывать зависть у женщин и страсть у мужчин. Поговаривали, что многие влиятельные люди в городе были ее любовниками. Алина также «баловалась», как она выражалась, сочинительством и издала за свой счет несколько любовно-эротических романов. Так что эта тридцатилетняя красотка была весьма скандальной и известной личностью в городе, отношение к которой было далеко не однозначным. Врагов, как среди женщин, так и среди отвергнутых ею мужчин, у Алины хватало. Поэтому, когда однажды утром женщина, которая три раза в неделю приходила в роскошный дом красавицы для уборки, нашла свою хозяйку мертвой, никто особенно не удивился. Некоторые не скрывали злорадства и говорили: «Допрыгалась, стрекоза, поделом тебе…»

Алина была найдена мертвой в своей спальне, она лежала посередине огромной кровати, застеленной розовым шелковым бельем. Она была в коротком кружевном пеньюаре, подчеркивающем совершенство ее холеного тела; стройные ноги, длинные руки, безупречная грудь были хороши и после смерти. Как и пышные каштаново-рыжие волосы, разметавшиеся по подушке. Лицо посинело, было искажено предсмертной мукой и страхом, с выпученными глазами и вывалившимся наружу языком. Трудно было поверить, глядя на нее, что еще недавно эта женщина была так красива, что на улице на нее оборачивались и провожали восхищенными взглядами. На ее хрупкой нежной шее явственно проступали синевато-багровые следы. Женщина была задушена. Ценности не пропали, и значит, убийца действовал не с целью наживы. Все вещи, драгоценности — а последних было немало, покойница обожала украшения, и среди них имелись весьма дорогие — остались нетронутыми. Отрабатывалась версия убийства из мести. И в связи с этим проверялось алиби многих дам, чьи мужья или любовники были неравнодушны к чарам красавицы. Убийство из ревности также казалось вполне возможным, учитывая независимый нрав жертвы и ее приверженность к свободному образу жизни. Но поставить точку в этом деле так и не удалось, таинственное убийство Алины Вайзман так и не было раскрыто. Впрочем, ее клиенты, или любовники, неважно, как их называть, не очень-то охотно шли на контакт с милицией, а многие предпочитали скрывать факт знакомства и близких отношений с этой женщиной. Оно и понятно, ведь ее любовниками были весьма влиятельные люди города. Кому же охота светиться в таком неприглядном деле?

Следующее убийство — совсем юной, 16-летней школьницы Натальи Коробовой — было на первый взгляд совсем иного рода. Тело девушки обнаружили в городском парке. Накануне вечером, по словам родителей, дочь отправилась на свидание со своим одноклассником. Родители хорошо знали этого порядочного и серьезного юношу и поэтому спокойно отпустили дочку на всю ночь. В парке должен был состояться какой-то ночной концерт и дискотека. Забеспокоились родители только к утру, когда дочка так и не вернулась домой. А когда выяснилось, что и концерт, и дискотека не состоялись из-за сильного дождя, то их беспокойство переросло в сильную тревогу. Кавалера их дочери дома не оказалось, и взволнованные родители парня тоже сообщили, что волнуются, так как сын обещал вернуться утром, чтобы проводить отца, улетающего в долгосрочную командировку, но до сих пор не вернулся и даже не позвонил. Обеспокоенные родители отправились на поиски своих детей. Родители Натальи нашли свою дочь уже мертвой… Как и Алина, девушка была задушена. Но в данном случае убийство выглядело иначе. Молодая девушка была изнасилована и ограблена. Золотая тоненькая цепочка, колечко с бирюзой, подаренное родителями на 16-летие, и изящные дамские часики — все исчезло. На теле жертвы были обнаружены ссадины, синяки и кровоподтеки, говорившие о том, что несчастная отчаянно сопротивлялась. Платье было изорвано, а колготки и трусики отсутствовали. Видимо, убийца унес их с собой в качестве сувенира. Нашлись свидетели, которые видели, как молодые бурно ссорились и кричали друг на друга. А девушка даже ударила парня по лицу. По словам очевидцев, он был пьян и настаивал на близости со своей подругой, уговаривал ее пойти с ним на какую-то квартиру друга, где, по его словам, они наконец-то смогут заняться любовью. Девушка отказывалась, объясняя, что еще не готова к этому шагу. Тогда парень разозлился и обозвал ее ненормальной целкой и чокнутой девственницей. И еще всякими нехорошими словами. Эта сцена привлекла всеобщее внимание и собрала немало любопытных. Испуганные влюбленные разбежались. А насчет того, что с ними произошло потом, мнения разделились. Кто-то утверждал, что видел их помирившимися и обнимающимися, кто-то якобы встретил парня в обнимку с другой девушкой. Впрочем, молодежь, гуляющая в ту ночь в парке, успела хорошо подзаправиться спиртным, и относиться к их показаниям надо было с осторожностью. Из-за сильного дождя отдыхающим пришлось разойтись. Молодой человек все не появлялся. И естественно, это вызвало подозрения. А когда его все-таки нашли, спящим на лавочке в сквере, совершенно пьяного, в испачканной одежде, с пятнами крови, исцарапанным лицом, то подозрения о его причастности к убийству и изнасилованию девушки стали еще более убедительными. Добиться от него вразумительного ответа ни на один вопрос не удалось. Он ничего не соображал и не помнил, где был ночью и что делал. В результате парня пришлось препроводить в камеру предварительного заключения для дальнейшего выяснения обстоятельств дела. Когда он протрезвел и смог адекватно воспринимать реальность, то так и не смог вспомнить, что делал и где был после того, как поссорился со своей подругой. Также он не смог объяснить, откуда взялась кровь на его одежде и синяки на лице. В милиции уже были почти уверены, что задержали убийцу и насильника, задушившего свою подругу. Но версия не подтвердилась. Во-первых, анализ пятен крови с его одежды показал, что эта кровь принадлежит самому юноше. А ее происхождение, равно как царапин и синяков на его лице, объяснялось дракой, которую разгоряченный парами алкоголя юноша учинил на улице с двумя такими же нетрезвыми гражданами. В результате парень отделался несколькими неделями заключения за драку и дебош в нетрезвом виде. Таким образом, он был оправдан. А это означало, что в городе объявился жестокий маньяк, насилующий и убивающий девушек. Это, разумеется, не могло не напугать людей, потрясенных этим чудовищным убийством, и явилось тревожным сигналом для работников милиции. В парке даже выставили охрану, в надежде поймать подонка, который, вполне возможно, как это нередко бывает, снова попытается напасть на свою жертву в том же районе. Но, несмотря на мрачные прогнозы и ожидания, маньяк не появлялся, и новых убийств подобного рода не происходило. И вот совсем недавно пропала 40-летняя женщина, мать троих детей, вдова с хорошей репутацией. Она работала в больнице медсестрой. В той самой больнице, где работала Людмила Александровна, жена прокурора. Жертву вскоре нашли, точнее, то, что от нее осталось. Ее буквально изрезали ножом, нанеся множество ударов во все части тела, а также выкололи глаза. Обнаружили ее на одиноком пустыре, неподалеку от той самой, недавно отреставрированной церкви, на холме. Чтобы не вызывать панику среди людей, об этой жуткой находке пока умалчивали, стараясь, чтобы информация не просочилась в газеты и на местное телевидение. Но, увы, шила в мешке не утаишь. И тень зловещего маньяка, кровожадного и беспощадного, уже нависла над городом — пугая людей и одновременно вызывая у них жгучий интерес и любопытство, которые всегда неизбежны, когда речь касается насильственной смерти. А главным доказательством того факта, что все три убийства совершены одним и тем же лицом, являлось одно обстоятельство — у всех жертв убийца отрезал прядь волос. Роскошные каштаново-рыжие волосы Алины Вайзман, русые с проседью — у медсестры и белокурые — у найденной в парке девушки. Нельзя не упомянуть о существовании одного «но». У Вайзман и медсестры волосы были аккуратно отрезаны ножницами, а у девушки клок волос был вырван. Именно этот факт и смущал прокурора.

— Нет сомнений, что эти убийства связаны между собой, но меня смущают некоторые обстоятельства.

— Какие? — Мэр отхлебнул пива и внимательно посмотрел на него из-под густых бровей.

— Мне кажется, что это дело рук не одного сумасшедшего. Убийство Вайзман и медсестры, я в этом почти уверен, совершил один и тот же преступник, несмотря на разные способы убийства. Но девушку, похоже, убил другой человек.

— Но почему, черт возьми?!

— Да потому, что слишком уж много различий в этих преступлениях. Почему в двух случаях волосы были аккуратно отрезаны, а у Коробовой вырваны, словно в припадке гнева? И почему…

— Да потому, что убийца был в гневе, сам же сказал, — прервал его мэр. — Возможно, девушка сильно сопротивлялась, чем и разозлила его, а может, — улыбнувшись, продолжал мэр, — тот же маньяк забыл дома ножницы.

— Очень смешно, — Александр скептически усмехнулся уголком рта. — Но даже если принять твою версию, то все равно многое не сходится. Почему только одна из жертв была изнасилована, а остальные две нет?

— Может, она больше остальных понравилась ему и он не смог удержаться, — заметил мэр, но, поймав укоризненный взгляд собеседника, поспешил оправдаться: — А что? Я не шучу, на самом деле такое могло быть. Хотя хрен тут поймешь его поступки, он же маньяк, у него нет логики, он сдвинутый.

— Есть у него логика, другое дело, что нормальному человеку трудно ее понять, это извращенная, дикая, рожденная в больном сознании, но все же логика. И кроме того…

— Ну ладно, хватит мне читать лекцию о маньяках, — снова прервал его мэр, — а то ты как сядешь на свой любимый конек, то до утра не остановишься. Какие еще факты тебе не нравятся в этих убийствах?

— Почему Вайзман не была ограблена, несмотря на то, что было чем поживиться в ее доме? Убийца не взял ни денег, ни драгоценностей, но тем не менее прихватил с собой простое серебряное колечко с руки девушки и дешевые наручные часики? — прокурор вопросительно взглянул на мэра.

Тот лишь пожал плечами. Ответа на этот вопрос он не знал, а хохмить больше не было охоты. Может быть, потому, что он кое-что вспомнил. Кое-что, что очень ему не хотелось вспоминать, но против его воли в памяти всплывало…

— Я спрашиваю, какие у тебя соображения на этот счет? Ты что, заснул? — окликнул его Южный.

Мэр встрепенулся, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Руки, державшие кружку с пивом, дрожали.

«Надо прекращать так много пить», — с тоской подумал он и с той же тоской перевел взгляд на недопитые банки.

— Не знаю я, Саша, я же не юрист, и мои соображения мало что могут подсказать следствию. Но ты мужик башковитый, я тебе верю, трепаться зря не будешь, если что-то говоришь, значит, уверен.

— Да ни в чем я пока не уверен, — возразил прокурор. — Это лишь мои соображения. Слишком много неясного здесь… Я беседовал со следователем, который ведет эти дела, умный мужик, опытный, множество дел раскрыл, и он тоже в растерянности. И все-таки мне кажется, что тут орудует не один маньяк, нет, не один, — повторил он, отпив глоток пива из своей кружки.

— Ну дожили. — Мэр широко развел руками и поморщился. — Одновременно два сумасшедших маньяка на один город, не многовато ли, как тебе кажется?

Александр в ответ лишь развел руками. Мэр тяжело вздохнул и после короткой борьбы с собой, которая явно отразилась на его лице, открыл еще одну банку пива. Южный покосился на него, нахмурился, но ничего не сказал. Какое-то время они молчали, занятые каждый своими мыслями…

— А вообще меня сильно тревожит то, что ни одно из этих убийств так и не раскрыто, — первым произнес прокурор после долгого молчания. — И эта последняя жуткая смерть совершенно безобидной женщины… Моя жена до сих пор не может прийти в себя. Она неплохо знала ее. Эта женщина работала в больнице много лет. У нее остались трое детей. Раскрыть эти преступления, поймать убийцу стало для меня профессиональным долгом и делом чести.

— Я понимаю. — Мэр посмотрел на стоящую перед ним банку, протянул было руку, чтобы открыть ее, но передумал. — Все это черт знает что такое! Серийный убийца в городе, бред какой-то! До сих пор наш город считался довольно благополучным и спокойным в плане криминальной обстановки, да и в остальном тоже. И вот на тебе, маньяк какой-то гребаный объявился! И откуда только эта мразь берется? Представляешь, какая паника может подняться в городе? И так уже всякие слухи ходят. И это накануне выборов. Что это за мэр, скажут люди, который не может обеспечить своим гражданам безопасность и спокойствие?! К тебе это, кстати, тоже относится. Мы отвечаем за спокойствие в городе. И с нас и спросят в первую очередь. Нет, некстати этот гребаный маньяк объявился, очень некстати. — Он поморщился и махнул рукой.

— Интересно, а если бы он появился после выборов, значит, это было бы кстати? — Прокурор пристально посмотрел на человека, сидящего напротив него.

Тот был уже порядком пьян, сидел, опустив голову на грудь, и казалось, ему сейчас было нужно только одно — завалиться спать и чтобы никто его не трогал и не беспокоил. Он не отвечал, и в какой-то момент Александру даже показалось, что тот заснул. Он легонько тронул его за плечо. Мэр встрепенулся и поднял на него мутные осоловевшие глаза.

— Ты прости меня, — вдруг произнес он с несвойственными для него просительно-виноватыми интонациями.

— За что? — удивился прокурор.

— Да за то, что несу здесь всякую х… Просто я пьян в зюзю, и на душе кошки скребут. А за кресло свое я не держусь. Хочешь — верь, хочешь — нет. Надоело цепляться зубами и бороться, кому-то что-то постоянно доказывать. Так вся жизнь в этой дурацкой борьбе и проходит. И ты думаешь, что совершаешь нечто важное, значительное. А как придет время подыхать, оглянешься назад, и подумаешь с недоумением — на какой хрен мне все это надо было? И чего я все рыпался, дергался, что-то стремился доказать себе и другим? Когда все равно ни черта не изменишь в этом дурном мире. А исход все равно один для всех, для богатых и для бедных, для удачливых и не очень, для алкашей, — он пьяно усмехнулся, бросив взгляд на пивную эстакаду, — и для трезвенников. Подохнешь, и черви да кроты тебя жрать будут. И сгниешь. И никто из живых о тебе и не вспомнит, если только грязью обольют. Но тебе это все уже, правда, будет глубоко по…

— И давно такие мысли тебя посещают?

— Да вот последнее время. Как спать лягу, тушу свою уложу на постели — и начинает всякий бред в голову лезть. Я уж его гоню, гоню в шею, а он все никак не уходит, сволочь. Раньше такого не было. Старею, деградирую. Спиваюсь вот… — Он невесело усмехнулся и потянулся за очередной банкой.

Но Александр перехватил его руку и вежливо, но решительно произнес:

— Пожалуй, на сегодня хватит. Иначе и похуже мысли полезут в голову.

Сам же налил себе еще пива и отпил небольшой глоток.

Мэр усмехнулся:

— Что может быть хуже? Дальше, как говорится, грести некуда. Все. Приплыли.

Они помолчали.

— Слушай, а может, мне и в самом деле не выставлять свою кандидатуру на выборах, а? — вдруг спросил он. — Уйти, как говорится, красиво, пока в шею не поперли. Кому нужен старый больной алкоголик со сдвинутой крышей и слабыми нервами?

— Это у тебя-то нервы слабые? — усмехнулся Южный.

— А ты как думаешь? Я уже не бесстрашный герой с железными нервами. Да если честно, никогда им и не был. Только казался. А быть и казаться — две большие разницы. Очень большие. Сам себя убедил в этом, а себя убедить это самое трудное, если сумел это сделать, то заставить людей в тебя поверить уже намного легче. Но знаешь, последнее время мне что-то тяжело жить стало. И чем дальше, тем тяжелее. Тоска неясная часто накатывает. Ни с того ни с сего. Как я уже говорил, все по ночам она, проклятая, настигает. Не знаешь, отчего это тоска темноту любит и как ночь придет, так и норовит под бок к тебе забраться в теплую постель и укусить побольнее? Впрочем, чего я спрашиваю, и так ясно. Днем дела, люди, суета, которая хоть иногда и надоедает до чертиков, но все-таки спасает от дум этих тяжких, не дает проклятой тоске грызть твое сердце. Боится она, гадина, дневного света. Но стоит солнцу скрыться, она тут как тут. Подкрадется, так гаденько захихикает и скажет: «Ну, здравствуй, старый мудень, я пришла. Соскучился?» И так страшно порой становится, хоть волком вой. Все чаще жена моя покойная приходит во сне, мать с отцом, друзья умершие. К себе зовут. Скучно им без меня. И я, с одной стороны, по ним соскучился, да и покоя хочется. Устал я от суеты земной. Но с другой стороны, страх берет. За жизнь эту паршивую держусь. Знаешь, как я перетрусил, когда чуть копыта не откинул, когда с инфарктом валялся? Вся жизнь моя прошла перед глазами в это время, все мои грешные темные дела, те, кому я зло причинил, невольно или вольно, всякое было. И так пожить мне, старому дураку, захотелось. Ну хоть немного! Дочку замуж выдать. Внуков понянчить… Что, поверишь ли, впервые в жизни Бога молил, чуть ли не со слезами. И не той молитвой, что положена и писана в Библии, а своими словами, даже не словами, а нутром своим, душой наизнанку вывернутой. Эх, друг. Тебе меня, старика, понять нелегко, хотя ума тебе не занимать. Но тут не в уме дело. В другом. Страх этот с годами приходит, и тоска. Дай Бог, чтобы она к тебе подольше не приходила или вовсе миновала. А то, что я рявкаю, как бык, и страх на людей нагоняю, еще не значит, что я сам не боюсь. Боюсь, еще как боюсь, Сашенька! — Он неожиданно назвал своего приятеля уменьшительным именем и даже коснулся его руки, словно ища поддержки, но тут же резко отдернул ее, будто обжегся. — Чем больше другим грозным кажешься да рявкаешь и кулаком стучишь, тем паршивее у тебя на душе. И тем больше ты сам боишься.

— Но кого? Или, может быть, чего?

— Да всего: людей, судьбы, себя самого прежде всего. Этот страх, что внутри тебя, самый тяжелый, ой как трудно от него избавиться.

Его собеседник, внимательно слушающий, неожиданно напрягся. По его бесстрастному лицу пробежала какая-то тень, и рука, державшая кружку, слегка дрогнула. Впрочем, он быстро овладел собой и мэр не успел ничего заметить. Правда, он, казалось, вообще мало что замечал. И хотя обращался к своему другу, но словно говорил все эти слова для самого себя, мысли вслух… Александр пытался поймать рассеянный блуждающий взгляд мэра, полный тоски и страха.

«А он и в самом деле сильно сдал последнее время и постарел, — подумал прокурор. — Хотя, возможно, это лишь минутная слабость. У кого ее не бывает? Ведь невозможно все время быть сильным. Или возможно? Но вот надо ли?..»

Занятый своими мыслями, прокурор не сразу понял, о чем говорит его друг.

— Сам не пойму, зачем я ходил к ней. Самка она была и стерва порядочная. Страшно эгоистичная, любила одну себя и к людям беспощадно относилась, отбраковывала их по принципу: сильные выживают, слабые погибают. Естественный отбор, так сказать. Как она выражалась, «звериный закон». Она вообще любила хищников. Она говорила, что настоящий мужчина должен быть похож на льва, а женщина — на львицу. Обожала, когда ее называли львицей. Этакая царица, гордая, величавая, красивая киска, но если тронешь, то может разорвать на части. Да… — он помолчал, почмокал губами. — Не знаю, что меня так тянуло к ней. Каждый раз давал себе слово, что не буду больше к ней ходить, и каждый раз нарушал его. Осознавал, что эта женщина не для меня, не по зубам, что называется. Еще лет десять назад я бы попытался ее укротить, но сейчас уже зубы не те и силы. Плохой из меня дрессировщик, чтобы заниматься укрощением львов, точнее, львиц. Да… — Он снова замолчал, склонив голову на грудь.

Александр никак не мог понять, о ком он говорит и что за женщину имеет в виду, сравнивая с львицей. Его нынешняя подружка, с которой он встречался второй год, никак не подходила на эту роль. Мягкая, кроткая, застенчивая, скорее ее можно было сравнить с домашней кошечкой или зайчишкой, чем с коварной гордой хищницей. Кого же имеет в виду в стельку пьяный мэр? Что за женщина, к которой он так привязан, и почему говорит о ней в прошедшем времени? Выходит, они уже расстались или… Его вдруг озарила догадка, яркая и внезапная, как вспышка молнии.

— Значит, ты любил Алину? — спросил он прямо.

— Любил ли я Алину? Не знаю. — Загоруйко тяжело вздохнул и расстегнул мешающий ему дышать ворот рубашки. — Скорее это была страсть, а не любовь. Я и презирал ее, и обожал, и ненавидел, и безумно хотел одновременно. Эта женщина вызывала в моей душе такую бурю чувств, столь смешанных и противоречивых, что я едва не задыхался от их напора. Староват я для такого шквала эмоций и потрясений.

— Вы часто встречались?

— Да нет, не очень. Каждая встреча с ней отнимала у меня слишком много энергии и сил. Она как вампирша высасывала из людей энергию, как физическую, так и душевную, она питалась ей. И когда она умерла, знаешь, я ведь не очень-то и горевал. Я даже обрадовался тому, что от ее власти избавился и она больше меня мучить не станет. Вот ведь какой я гад. Сам себя казнил за эти мысли, но поделать с ними ничего не мог. А теперь вот мне ее не хватает. Иногда сильно не хватает. Кажется, что она жива и во сне ко мне приходит. Прощения просит. Хотя обман все это, я знаю. В жизни-то она бы не смогла…

— Что не смогла?

— Прощения попросить. Она гордая была, очень гордая. Львица, одно слово — львица. А моя жена, та, что мать Эльки, дрянь и потаскуха. Но за то ей все простить готов, что она мне Эльку родила. Без нее мне бы не справиться с тоской моей, лихоманкой. — Он обмяк в кресле и захрапел.

Александр знал по опыту, что пытаться расшевелить его в таком состоянии бесполезно. И хотя у него осталось еще множество вопросов, но, видимо, придется отложить их до завтра, когда мэр проспится и придет в себя. Вот только главный вопрос, — захочет ли он завтра разговаривать на эту тему? О львах, львицах и прочих хищниках. Судя по его словам, он довольно близко был знаком с покойной Алиной. Вот это новость! Просто суперновость! Но почему он раньше не сказал ему об этом? Боялся засветиться? Но ему-то он бы мог признаться. Неужели не доверял? Боялся? Хотел что-то скрыть? И только случайно, выпив лишнего, выболтал эту тайну, забыв, что находится не один. А он-то сам тоже хорош, даже не подозревал об этом. Впрочем, он же не ясновидящий и не может знать обо всем на свете. Да, но что касается своего лучшего друга, мог бы и знать. Недаром ему показалось, что, узнав о смерти Вайзман, Загоруйко как-то странно отреагировал. И пил беспробудно три дня подряд. Но тогда он никак не связал это пьянство с…

— Привет! Хорошо сидим? — Он слегка вздрогнул, впрочем, совершенно не заметно со стороны, услышав за спиной мягкие шаги и капризный знакомый голосок.

Обернувшись, он увидел перед собой Эльвиру, дочку мэра. Хорошенькая черноволосая кошечка или пантера? Тонкая и гибкая, в неприлично короткой юбчонке, позволяющей видеть ее смуглые стройные ноги во всей своей красе, ядовито-розовая кофточка, туго обтягивающая небольшую упругую грудь, яркий макияж, делающий еще детское милое личико взрослее и вульгарнее. Ярко накрашенный рот, большие черные глаза на оливково-смуглом лице, кокетливый и одновременно вызывающий взгляд из-под густо накрашенных ресниц. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

— Привет! Сидим неплохо. А вообще-то не очень прилично входить без стука, когда дверь закрыта, — спокойно ответил он.

— Подумаешь, — она презрительно фыркнула и скривила в усмешке кроваво-красный рот. — Я у себя дома. Делаю что хочу.

— Но это не твоя комната. Это кабинет отца.

— Ну и что с того? Я всегда вхожу к нему без стука, когда хочу. Он никогда не ругается. Наоборот, всегда радуется, когда меня видит. На других орет, на меня никогда. И вообще, что такого я могла здесь увидеть? Не занимались ли вы с моим папочкой гомосексуальными ласками?

— Что ты несешь?!

— А что? — Она широко раскрыла свои миндалевидные глаза. — Сейчас это модно. Все пробуют. Конечно, мой папочка несколько староват для таких игр, да и я не замечала за ним подобных пристрастий, но кто знает…

В этом момент спящий мэр весьма выразительно промычал что-то нечленораздельное, затем недовольно заворочался в кресле.

— Да, похоже, я ошиблась, ему не понравилось мое предположение, — с деланным огорчением вздохнула девушка.

— Мне, кстати, тоже.

— Простите меня, беру свои слова обратно, я очень дурная и порочная девица.

— Это я уже давно понял, — поддержал ее Александр.

— Каюсь, обещаю исправиться. Стать мягкой, пушистой и чистой, как свежевыстиранная простыня. — Она сложила руки домиком и, склонив набок голову, лукаво посмотрела на него.

Он не смог удержаться от усмешки, глядя на нее. Ах, лукавая бестия! Избалованная и нахальная девчонка, но чертовски привлекательная, этого нельзя не признать.

— Вы меня простили? — Она присела на подлокотник его кресла, и он почувствовал пряный запах ее духов и волос. — Или вынесете свой приговор, господин прокурор?

— Пожалуй, вынесу, — он принял игру. — Сейчас подумаю немного — и решу, как же мне вас наказать, милая леди.

— Только, пожалуйста, не слишком сурово. Я же обещала исправиться. Будьте снисходительны к бедной глупой девочке, о мудрейший и справедливейший! — Она прижала руки к груди и скорчила уморительную гримасу.

— Постараюсь. Но боюсь, что не получится. Слишком вы хитры, моя милая леди, хотя и притворяетесь невинной. Я назначаю вам наказание розгами, десять ударов, на первый раз. Я снисходителен, поверьте, обычно наказание бывает более суровым.

— Ах, господин прокурор, и вам не жалко нежное и хрупкое девичье тело, схожее с лепестком розы? Такое красивое и стройное! — Она придвинулась к нему совсем близко, так, что острые холмики ее грудей коснулись его, а ее юное лицо с нежным румянцем оказалось совсем рядом.

Но он попытался продолжить игру, делая вид, что ничего не происходит. Слегка отклонился в сторону.

— Жалко, но что поделаешь. — Он развел руками. — Вы заслужили наказание, мисс.

Она вдруг проворно вскочила, и он не успел опомниться, как она быстрым движением расстегнула молнию на юбке и, скинув ее на пол, осталась в крошечных кружевных трусиках, едва прикрывающих ее прелести. Он даже подскочил от неожиданности:

— Что ты делаешь?

— Как что? — Она изобразила невинное удивление. — Исполняю вашу волю, господин прокурор. Готовлюсь к наказанию розгами, назначенному вами.

И она собиралась уже снять с себя трусики, но он успел быстро вскочить и перехватить ее руку:

— Прекрати немедленно!

— Я что-то не так сделала? Господин прокурор недоволен? — Она невинно захлопала ресницами.

— Прекрати паясничать! — Он отпустил ее руку, нагнулся и, подняв с пола упавшую юбку, подал ей.

Она не взяла ее, молча смотрела на него, и ее лицо выражало обиду и досаду.

— Ты не хочешь меня? — вдруг спросила она.

— Ты сошла с ума?

— Почему? Если женщине нравится мужчина, значит, она сумасшедшая?

— Ты не женщина.

— Да? А кто же я, по-твоему? — ее атласные брови недоуменно и сердито сдвинулись на переносице. — Мужик, что ли?

— Ты девчонка, капризная, избалованная, взбалмошная девчонка. Которой очень хочется казаться взрослой и опытной соблазнительницей. Вот и все. Но в душе ты еще ребенок. Одевай свою юбку!

Он отвернулся и сел в кресло спиной к ней, но слышал сзади ее обиженное сопение. Мэр заворочался в своем кресле. Вот будет пассаж, если он сейчас проснется и увидит свою милую дочку в одних трусиках. Что он подумает, интересно? Как отреагирует? Может, он был несколько резок с ней, но это для ее же пользы. Девчонка слишком отбилась от рук и воображает о себе бог весть что. Он уже давно заметил, что она кокетничает и заигрывает с ним, но не подозревал, что это зайдет так далеко. Самонадеянная глупышка!

— Я что, совсем тебе не нравлюсь? Я некрасивая? — наконец подала она голос.

— Не в этом дело, — отозвался он.

— А в чем, в чем дело? В твоей жене? В разнице в возрасте? В моем папочке? — она обошла кресло и встала перед ним.

Она так и не сочла нужным надеть юбку. Стояла, отставив стройную ножку в сторону, и смотрела на него в упор, с вызовом.

— И в этом тоже, — спокойно ответил он, глядя в ее блестящие глаза.

— Почему ты не смотришь на мои ноги, почему ты смотришь мне в лицо? Боишься возбудиться, боишься не выдержать? — ее голос звенел от напряжения и сдерживаемой ярости.

— Я уже давно ничего и никого не боюсь, девочка, — он снисходительно усмехнулся.

Это замечание окончательно вывело ее из себя.

— Не смей называть меня девочкой, слышишь?! — Она сжала смуглые кулачки. — Господи, да ты слепой, что ли?! Перед тобой стоит молодая, красивая, наполовину раздетая девушка, готовая раздеться окончательно, а ты строишь из себя благородного отца семейства и непроницаемого стоика. Мужчина ты, в конце концов, или нет? — Последнее слово она почти прокричала срывающимся от злости голосом.

— Я мужчина, именно поэтому я и не набрасываюсь на тебя. Я мужчина, а не самец. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — она яростно замотала головой так, что ее густые волосы, собранные на затылке в импровизированный пучок и заколотые модной заколкой в виде бабочки, растрепались и рассыпались по хрупким плечам. — Я ни черта не понимаю! Я сама предлагаю тебе свое тело, а ты ведешь себя как последний дурак. Ты мне нравишься, я хочу тебя, я схожу с ума, когда вижу тебя, а ты делаешь вид, что ни черта не понимаешь и продолжаешь относиться ко мне, как к маленькой глупой девочке. Но я не девочка, слышишь? Я уже взрослая, я женщина, и я не хочу, чтобы ко мне относились как к милой глупышке. Как это делает отец и все остальные! — она сердито покосилась на мирно храпящего в кресле отца.

— Ты не могла бы говорить потише? — попросил Александр. — Отца разбудишь. И давай вообще выйдем отсюда и поговорим в другом месте.

Он уже поднялся с кресла, но тут Эля отрывисто и, как ему показалось, победно захохотала.

— А, вот ты чего боишься! Я поняла — боишься, что мой папочка проснется. Ты его боишься.

— Я уже сказал, что никого не боюсь, просто не хочу, чтобы он увидел тебя в таком виде и это нелепое представление. — Он поморщился от нового взрыва ее смеха. Ему уже начала надоедать эта дурацкая сцена. Он направился к двери, чтобы уйти, но девушка преградила ему путь.

— А хочешь, я сейчас закричу изо всех сил? — вдруг спросила она неожиданно вкрадчивым и тихим голосом, прижимаясь к нему. — Я умею так орать, что уши заложит. И хоть ты и напоил моего бедного папашу — а когда он пьян, то дрыхнет, как боров, и его пушками не разбудишь, — но от моего крика он проснется, обещаю!

— И что будет? — Он с любопытством смотрел в ее пылающее лицо и сверкающие глаза.

— А то! Я скажу, что ты хотел меня изнасиловать. Набросился, сдернул юбку, повалил, угрожал мне. Как ты думаешь, кому отец поверит? Тебе, хоть ты его и лучший друг и он тебя уважает и ценит? Или мне, своей любимой дочурке, в которой он души не чает? Знаешь, что он с тобой после этого сделает? Как ты будешь оправдываться, юлить! О, с каким наслаждением я буду смотреть на твое унижение! И в газетах появятся статьи под названием «Прокурор подозревается в попытке изнасилования несовершеннолетней дочери своего друга мэра». Как тебе это понравится, а? Даже если ничего не удастся доказать и дело не дойдет до суда, твоя карьера будет изрядно подпорчена. Ну что ты молчишь? Не веришь, что я это сделаю? — она выкрикнула это ему прямо в лицо, тяжело дыша. Щеки ее пылали, губы и глаза стали влажными.

— Почему же, верю. — Он спокойно смотрел на нее. — Только не пойму, зачем тебе это нужно? Чего ты хочешь добиться? Чтобы твой отец свалился со вторым инфарктом? Меня тебе не жаль, это понятно, но его-то за что? Как он все это переживет?

— А ты, как ты все это переживешь? О себе ты не думаешь? И я отвечу тебе, почему, — я ненавижу тебя, слышишь, ненавижу! Это твое ледяное спокойствие, твою выдержку твою силу. Эти твои равнодушные, слегка презрительные взгляды, которые ты на меня бросаешь. Мне так хочется заставить тебя хоть ненадолго выйти из этого твоего ледяного панциря, заставить испытать унижение, страх, растерянность, гнев и другие чувства, которые испытывают все нормальные люди!

— А почему ты решила, что я не испытываю эти самые чувства? — негромко спросил он. — Я же обычный человек.

— Ты?! — она посмотрела на него с изумлением. — Ты не человек, ты робот, ты айсберг, ты глыба льда, которую не в силах растопить даже самые жаркие лучи солнца. Ты не способен любить, не способен страдать, испытывать боль, страх.

— Считай как хочешь, только прошу тебя, одень, наконец, юбку и давай выйдем отсюда, — попросил он. — Тебе надо успокоиться и выпить воды. У тебя истерика.

Он испугался, что после последнего слова она еще больше распсихуется, и уже пожалел, что произнес его, но, к его удивлению, она смирилась, покорно натянула юбку и, опустив голову, вся как-то сразу сникла, словно из нее выпустили воздух, и вышла из комнаты.

«Слава Богу. На сегодня концерт окончен, — с облегчением подумал он. — Но нервы у девчонки ни к черту. Надо будет поговорить об этом с отцом, разумеется умолчав о сегодняшнем инциденте, да и о нем самом тоже. Нельзя же так лакать спиртное, недолго и до второго инфаркта докатиться. Конечно, он упрямый и взбалмошный, как и его доченька, два сапога пара, но обычно он все же прислушивается к моим советам. К сожалению, не всегда…»

 

Глава 6

Я еще вчера заметила, что моя свекровь, впрочем, мне больше нравится называть ее по имени — Людмила, чем-то расстроена. Она мало разговаривала, за ужином почти ничего не ела и рано ушла спать, сославшись на усталость. Хотя обычно мы все втроем, я, Пашка и Людмила, подолгу сидели на кухне, пили чай с вкуснейшими вареньями, начиная от абрикосового и заканчивая вареньем из дыни, которое я попробовала первый раз в жизни и сразу полюбила. Разговаривали обо всем. Я чувствовала себя совершенно свободно в ее обществе, хотя обычно испытывала некоторую неловкость, общаясь с людьми старше себя. Но Людмила была такой милой и простой, что хотелось говорить с ней совершенно обо всем на свете, не опасаясь, что она неверно истолкует мои слова. Где-то к часу ночи она спохватывалась, что времени уже много, а завтра рано вставать, но потом мы снова продолжали болтать. Иногда даже Пашка не выдерживал и уходил спать, а мы, как две закадычные подружки, все не могли наговориться. Поначалу я не понимала, зачем жене такого влиятельного в городе человека работать, когда она вполне могла бы позволить себе вести светскую жизнь и наслаждаться ничегонеделанием. Но оказалось, что для нее именно это ничегонеделание самое страшное. Она обожала свою профессию и, еще учась в школе, твердо решила, что станет врачом — хирургом.

Меня потряс рассказ Людмилы о первой в ее медицинской практике самостоятельной операции, которая едва не поставила крест на ее карьере. В больницу, где она работала, привезли совсем молоденькую девушку после автомобильной аварии. Она сделала все возможное, но травмы оказались слишком серьезными, и девушка умерла прямо на операционном столе. Людмила испытала сильное потрясение, считая себя виноватой в ее смерти, хотя умом и понимала, что сделала все, но сердце тем не менее ныло. А потом мать умершей девушки, потрясенная смертью единственной дочери, которая через месяц должна была стать невестой, обвинила ее в смерти дочери, мотивировав это тем, что она еще слишком молода и не обладает достаточным опытом. Людмила понимала, что несчастная женщина говорит так потому, что находится в шоке от горя. Коллеги также понимали, что ее вины здесь нет, и дружно утешали молодого врача, но сама она никак не могла успокоиться. Девушка стала являться ей в снах, словно осуждала за то, что та не смогла ее спасти. После этого случая Людмила решила уйти из больницы. Это было очень обидно, столько лет училась — и все напрасно. Но она понимала, что врач, а тем более хирург, не должен поддаваться эмоциям, иначе сделает хуже не только себе, но и больному. Ее уговорили не уходить совсем, а просто взять отпуск. Так она и сделала. Уехала в деревню к родственникам, чтобы на лоне природы забыться и прийти в себя. И так получилось, что соседская девочка, развлекаясь, прыгала с крыши сарая в стог сена и напоролась на остро заточенные грабли, оставленные кем-то. Она получила серьезные травмы. Кровь, крики родителей и ее собственные, всеобщая паника. Ближайшая больница находилась в городе, до которого было долго ехать. К тому же машины, чтобы довезти девочку до больницы, не оказалось. И тогда Людмиле пришлось применить свои профессиональные навыки. Она оказала девочке первую помощь, и, когда все же нашли машину, девочку благополучно довезли до больницы, где Людмиле самой пришлось сделать операцию. У местного врача был выходной, и он использовал его на полную катушку, налакался так, что его не могли даже добудиться.

— Если и она умрет, тогда я точно уйду из медицины, значит, сама судьба против меня, и не надо мне быть врачом, — загадала она, напряженно вглядываясь в бледное личико девочки. — А если она, дай Бог, выживет, то я вернусь в больницу.

Девочка выжила и полностью выздоровела, а Люда вернулась, не дожидаясь окончания своего отпуска, на прежнее место работы. И с тех пор она вот уже многие годы работает хирургом.

Я спросила ее:

— А в вашей практике за все годы работы наверняка были летальные исходы. Как вы их переживали? По-прежнему винили себя или привыкли?

— Привыкнуть к смерти невозможно, Машенька, — ответила она. — И на самом деле, это страшно, когда человек становится равнодушным к смерти. Смерть — это всегда боль, горе и слезы. И я испытывала каждый раз горечь и какую-то обиду, когда те, кого я оперировала, потом умирали. Особенно обидно было, когда операция проходила удачно, появлялась надежда на выздоровление, а человек умирал через несколько дней или даже недель. Не выдерживало сердце или появлялись какие-то осложнения. Но я научилась не испытывать вину за каждую смерть и не переживать ее так сильно. Я подчинила чувства голосу разума, не утратив при этом способности сострадать.

— А врач должен уметь сострадать? — спросила я.

— Обязательно — если он не испытывает сочувствия к больному, то он уже не врач, а мясник.

Меня поразили ее слова, и я потом долго не могла заснуть ночью, ворочалась с боку на бок и размышляла о нашем разговоре. Из всех наших ночных разговоров я сделала вывод, что Людмила не только милая и добрая женщина, но сильная и мужественная. Не знаю, обладаю я хотя бы половиной ее силы и мужества? Хотелось бы. Я также испытывала сожаление, что с моей мамой нам нечасто приходилось вот так откровенно беседовать. Мама растила меня одна, много работала, конечно, ей было тяжело и не всегда хватало на меня времени и сил. Мне же не хватало отца, сильной мужской руки, мужского внимания, пусть даже в чем-то сурового и жесткого. Который может наказать, если я что-то сделала не так, но зато может и защитить, если кто-то обидел, или прийти на помощь, выслушать, понять, дать совет. Я завидовала подружкам, у которых есть папы. И в отца одной из них даже была немного по-детски влюблена. Сама девчонка мне не очень нравилась, она была капризной, заносчивой и не очень умной. Но я дружила с ней, чтобы иметь возможность приходить к ней домой и видеть ее отца. Высокого красивого мужчину, с окладистой бородой и мудрыми добрыми глазами, напоминающего богатыря из сказки. Может быть, эти воспоминания и способствовали тому, что я вообразила своего свекра похожим на того отца. Но, к сожалению, ошиблась. Тот был таким добрым и мудрым, я чувствовала, что ему доставляет удовольствие общаться с нами, соплюшками, и обращаться с нами как с равными, не делая скидок на возраст и не испытывая при этом скуки, как большинство взрослых. Он внимательно слушал мои детские вопросы и рассуждения, и как надежно и уютно я чувствовала себя в его сильных и добрых руках, когда он кружил нас со Светкой по комнате, подхватив под мышки и подбрасывая под самый потолок. Мы визжали от восторга, а у меня то сладко замирало сердце, то билось со страшной силой… В какой-то книжке я потом вычитала, что, как правило, девочки, которые растут без отца, став взрослыми, тянутся к мужчинам намного старше их и выходят замуж за тех, с которыми у них значительная разница в возрасте. Таким образом они компенсируют отсутствие отца в детском возрасте. И подсознательно ищут в муже не равного партнера, а защитника, старшего товарища, ассоциирующегося в их представлении с отцом. Может, это и верно, но на меня это правило явно не распространяется. Мне всегда нравились ровесники, а с мужчинами намного старше я испытывала неловкость и робость. Да и вообще, не понимаю, что общего может быть у людей разных поколений и опыта и, следовательно, разных принципов и взглядов на жизнь. Нет, общаться с таким человеком, если он умен, может быть полезно и интересно. Он сможет поделиться опытом, знаниями, чему-то научить, подсказать, но вот влюбиться и связать свою судьбу с таким человеком… Нет, я бы не смогла. Я представила себе Александра Владимировича, его даже про себя я называла по имени и отчеству, в роли моего супруга, и мне стало смешно. Вот уж в кого бы я никогда не смогла влюбиться. Интересно, говорит он когда-нибудь нежные слова своей жене: милая, дорогая, я тебя люблю. Невозможно представить подобные эпитеты из его уст. А когда они с женой занимаются любовью, неужели его лицо остается таким же бесстрастным и равнодушным, а в глазах не тает лед? Любопытно узнать, каким образом он делал предложение своей невесте и как все это происходило. Я как раз собиралась вчера за вечерним чаем спросить об этом у Людмилы, но она рано ушла спать, даже не закончив ужин. Сославшись на усталость и тяжелый день на работе, но я чувствовала, что дело не в усталости. Что-то ее сильно огорчило. Я видела это по ее осунувшемуся лицу, печальному голосу и потухшим глазам, в которых исчез лукавый огонек. Спрашивать, что случилось, я не решилась. Мелькнула мысль, что, возможно, они поссорились с мужем. Он как раз не пришел ночевать в эту ночь. И хотя подобное случалось иногда, когда он был сильно загружен работой, как объяснил мне Пашка, но я все равно мысленно обвинила его в плохом настроении жены, считая, что он был тому причиной. Что делать, я не испытывала симпатии к этому человеку, непонятному мне и такому чужому. Правда, после того странного разговора на балконе в полнолуние я ощутила к нему какое-то теплое чувство. И на следующее утро попыталась напомнить ему о нашей ночной беседе и прояснить для себя его слова, до конца мной не понятые. Но он так резко и даже жестко пресек мои попытки к сближению, а голубой лед его глаз обжег меня таким холодом, что я растерялась, потом обиделась и больше не возобновляла разговор. Не хочет — не надо, решила я, сухарь проклятый. Не очень-то он мне нужен. Не собираюсь ему навязываться. И вообще мы через месяц уедем, и дай Бог, не скоро еще увидимся. Правда, потом он держался со мной более мягко и даже шутил, видимо желая сгладить неприятное впечатление. И я перестала на него дуться и считать таким уж сухарем и мерзким типом. Но все-таки такой близости и симпатии, как с его женой, у нас не было, и думаю, уже никогда не будет. Что ж, не всегда все складывается так, как ты того хочешь…

Утром я проснулась довольно рано. Пашка еще спал. Мне отчего-то спать не хотелось. День обещал быть солнечным и теплым. Мы собирались с Пашкой на весь день поехать на речку. Я попыталась растолкать муженька, чтобы поскорее перекусить и поехать купаться, но мне это не удалось. Он только возмущенно мычал, натягивал одеяло и дважды лягнул меня ногой. Мне пришлось оставить эти попытки. Что-что, а поспать мой супруг любил, особенно по утрам, и поднять его, если он этого не хочет, было делом почти безнадежным. Поэтому я отправилась на кухню, чтобы в одиночестве выпить кофе и перекусить. Когда, умывшись и надев халат, я вошла на кухню, то с удивлением увидела Людмилу. Она сидела за столом, возле окна, и пила кофе. Вернее, просто сидела неподвижно, уставившись в одну точку, а перед ней стояла чашка с остывшим кофе, о котором она, похоже, совсем забыла.

Она не сразу меня заметила. Только когда я подошла совсем близко и деликатно покашляла, она подняла голову и слабо улыбнулась.

— Машенька, доброе утро. Что-то рано ты сегодня встала.

— Доброе утро, Людмила Александровна. Не спится. Солнце так ярко светит!

Она посмотрела в окно и с удивлением, словно только сейчас это заметила, произнесла:

— И в самом деле. День должен быть замечательным. Какое небо голубое и ясное, — и, обращаясь ко мне, предложила: — Садись, Машенька, выпей со мной чаю или кофе. Что ты будешь?

— Спасибо, я, пожалуй, кофе выпью. — Я достала чашку, которую уже считала своей, на ней был нарисован симпатичный львенок, кстати, мой знак по гороскопу. Сыпанула в чашку полторы ложки кофе, две песку и залила кипятком. Так повелось, что, когда мы садились к столу, я обслуживала не только себя, но и всех остальных. Подавала чашки, тарелки, наливала чай и т. д. Сначала я стеснялась, но потом привыкла. Людмила специально предоставляла мне возможность похозяйничать на кухне, чтобы я чувствовала себя свободно, как дома.

— Давайте я и вам налью, а то ваш кофе, похоже, совсем остыл, — предложила я.

Она отпила глоток и поморщилась:

— Фу, какая гадость. Терпеть не могу холодный кофе. И как это я не заметила? Задумалась, наверное.

Вскоре мы вместе пили кофе и разговаривали о каких-то незначительных вещах, о погоде, еде и прочем. Она была рассеянна, слушала меня вполуха, и, хотя старалась держаться как обычно, я чувствовала, что ее мысли витают где-то далеко и что она расстроена. Мне неловко было это делать, но я все же решилась задать вопрос:

— Людмила Александровна, простите, что лезу не в свое дело, но вы с мужем поссорились, да?

Она посмотрела на меня с искренним удивлением:

— С Сашей? Вовсе нет. С чего ты взяла?

— Мне показалось, что вы чем-то расстроены, и потом, Александра Владимировича нет дома, вот я и подумала, что вы поссорились. — Я покраснела, почувствовав себя неловко под ее взглядом.

Конечно, это не мое дело, куда я лезу? Даже если это правда, то она не подружка-ровесница, чтобы делиться со мной своими переживаниями. Возникла пауза, во время которой я чувствовала себя очень неуютно. Я уже подумала, что она обиделась на мою бестактность, и хотела извиниться, но тут Людмила сказала:

— Да, я в самом деле очень расстроена, вернее, это даже не то слово, я просто… не знаю, как сказать, мне очень тяжело. Но мой муж тут ни при чем.

Я увидела слезы в ее больших красивых глазах и заметила, что они покраснели и под глазами круги, видимо, она, бедняжка, плакала. Мое сердце сжалось от жалости.

— Что случилось, можно узнать? Может быть, я смогу чем-то помочь?

Она помолчала.

— Вряд ли это возможно. Моя хорошая знакомая, да что там знакомая, моя подруга, женщина, которая работала со мной вот уже почти восемь лет, умерла. У нее осталось трое детей. Ей сегодня должно было исполниться сорок лет.

Я не знала, что сказать, только и смогла произнести:

— Как жалко! Она была больна или это несчастный случай?

Людмила посмотрела на меня как-то странно и, чуть помедлив, ответила:

— Ни то и ни другое. Ее убили.

— О господи! — вырвалось у меня. — Убили, кто?

— Если бы знать! — Она нахмурилась и крепко обхватила чашку. — Какой-то выродок, чудовище. Ей нанесли десять ударов ножом, выкололи глаза. — Она закусила губу, изо всех сил пытаясь сдержать слезы ярости и боли.

Я не поверила своим ушам. Слишком дико это звучало. Конечно, я читала про подобные жуткие убийства в газетах, в наше сумасшедшее время такое случается, и, увы, не так уж редко. Но то было далеко, как мне казалось, с людьми, которых я не знала. И хотя в данном случае я тоже не была знакома с этой несчастной, так жестоко убитой женщиной, но ее знала Людмила, и поэтому ее слова повергли меня почти в шок. Мне хотелось расспросить подробнее, но я боялась это сделать, понимая, как тяжело ей говорить на эту тему. Наконец я все же решилась.

— Как это случилось и когда?

— Она пропала несколько дней назад. Не пришла ночевать домой после дежурства. Дети забеспокоились. Начались поиски. Но никаких следов. И вот позавчера утром ее нашли мертвой…

— Где ее нашли?

— Недалеко от церкви, той, что недавно отреставрирована. Она лежала в овраге. Он довольно глубокий и находится на отшибе. Ее могли бы еще долго не найти. И лишь случайно обнаружили. Я сама видела ее. И понимала, что уже ничем не смогу помочь. Как тогда. Первая операция, когда девушка умерла на операционном столе и я не могла ничего сделать… А сейчас моя подруга и коллега. До сих пор не знаю, как сказать детям. Старшая, правда, уже знает, она твоя ровесница, ей девятнадцать, а младшая девочка, она так привязана к маме, ей всего девять лет… Она все время плачет и спрашивает, где мама… — Она замолчала, закрыв лицо руками.

Я сидела молча, не зная, что сделать и сказать. Мне очень хотелось ее утешить, как-то ободрить, но что я могла? Да и разве слова здесь способны помочь? Я робко погладила ее вздрагивающие плечи и собралась произнести какие-то слова утешения, но Людмила уже справилась с минутной слабостью. Подняла голову, вытерла слезы и даже смогла выдавить из себя слабую улыбку.

— Извини меня, я не должна распускаться, надо держать себя в руках. Просто очень тяжело… До сих пор не могу поверить. Как вспомню, что мы совсем недавно с ней беседовали о… — ее голос снова задрожал, но она быстро овладела собой. — Ладно, мне пора собираться на работу. А то я и так опаздываю. Она поднялась со стула, пригладила растрепавшиеся волосы, плотнее запахнула халат.

— Людмила Александровна, — не выдержала я. — А кого-нибудь подозревают? Ведь если ее так жестоко убили, как вы говорите, то это может быть маньяк, серийный убийца, как их называют, и тогда… — Я вдруг подумала о том, что, насколько я знаю по фильмам и детективам, на одной жертве маньяк обычно не останавливается. Что, если, он начнет убивать и дальше? Как правило, такие типы весьма хитры и осторожны, и поймать их бывает нелегко. Вон сколько времени Чикатило ловили, пока он массу народу не загубил. Неужели в городе появился новый Чикатило?! От этой мысли мне стало не по себе.

— Пока еще рано о чем-то говорить. Насколько я знаю, проверяют всех, кто мог бы это сделать. — Она вдруг нахмурилась. — Зря я тебе все это рассказала, Машенька. Сама не знаю, что на меня нашло. Я не должна была говорить на эту тему.

— Вы не хотите, чтобы в городе началась паника? — догадалась я. — Не хотите, чтобы газеты писали о новом серийном маньяке?

— Именно так, — она присела на краешек стула, повертела в тонких пальцах чашку с недопитым кофе. — Александр Владимирович предупредил меня, чтобы я не распространялась об этом убийстве, пока, во всяком случае. Конечно, сейчас не те времена, и журналисты быстро все пронюхают, и никто не сможет запретить им писать всякие ужасы и нагнетать страх.

— Я понимаю и ничего никому не скажу, — заверила я. — Да и кому я могу рассказать? Я же в вашем городе, кроме вас, никого не знаю.

— Извини, что я тебя напугала и расстроила.

— Да что вы! Я-то в порядке. Вот вам тяжело… А Паша знает?

— В общих чертах. — Она поднялась с места. — Пойду одеваться. Паша еще спит? Не буду его будить. Когда проснется, поцелуй его от меня. Вы сегодня на речку собираетесь?

Она уже казалась совершенно спокойной и уравновешенной, как всегда, только голос ее звучал немного устало. Я с невольным уважением и даже восхищением посмотрела на свою свекровь. Какая сильная и мужественная женщина! Как она держится! Позволила себе всего лишь минутную слабость и уже готова идти на работу. Я бы так не смогла. Если бы с Лизой случилось такое, я даже похолодела от одной этой мысли, я бы, наверное, в обмороке валялась и рыдала беспрерывно. А она молчала все это время и только сегодня не выдержала, да и то потому, что я застала ее врасплох.

— Людмила Александровна, — промолвила я. — А может, вам лучше сегодня побыть дома, отдохнуть или пойти с нами на речку, просто полежать у воды, вода успокаивает.

— Спасибо, девочка моя, за заботу, но я должна работать. Меня люди ждут, пациенты. У меня сегодня трудная операция, и я не могу не прийти в больницу.

— Но как вы сможете работать в таком состоянии?

— Как и всегда. Понимаешь, когда я стою у операционного стола и провожу операцию, я не должна думать ни о чем другом, кроме больного. Все эмоции должны быть на время забыты. Сердце отключено, работает только голова. Эти советы давал мне еще мой первый наставник, когда я только начинала свою карьеру. Потом можешь все, говорил он, пожалеть, посочувствовать, погоревать — в общем, все эмоции только после операции. А когда ты стоишь у стола и жизнь человека в твоих руках, ничто не должно отвлекать. Никакие посторонние мысли, как печальные, так и радостные. Обо всем надо забыть. И вообще, работа помогает забыться. Так что не волнуйся за меня. Все будет нормально. Идите с Пашей спокойно куда собирались, отдыхайте и ни о чем плохом не думайте. У вас каникулы, и вы имеете полное право развлекаться на полную катушку.

Она дружески подмигнула мне и вышла из кухни. Я посмотрела в окно, солнце уже светило вовсю, и небо было таким голубым и нежным, что трудно было оторвать от него взгляд. Не думать ни о чем плохом и развлекаться… Хотелось бы, конечно, но боюсь, сегодня у меня это вряд ли получится. Я отчетливо представила себе эту жуткую картину — мертвое изуродованное тело женщины с выколотыми глазами, и у меня все похолодело внутри. Ей нанесли десять, так она, кажется, сказала, ударов ножом. Кто это мог сделать кроме сумасшедшего, ослепленного яростью и дикой злобой?

— Маша, я ухожу, закрой за мной дверь, пожалуйста.

На пороге кухни стояла Людмила, уже совершенно одетая. И когда она успела? Модный, но строгий костюм серо-жемчужного цвета, который ей очень шел, умело подкрашена, волосы уложены. Я даже уловила слабый запах духов, которыми она пользовалась. Мне очень нравился этот запах, такой летний, аромат полевых цветов, меда, трав и солнца. Давно хотела спросить название этих духов, чтобы купить себе такие же, но все забывала. Сейчас как-то неловко это делать, как-нибудь в другой раз. Я закрыла за ней дверь, мы простились до вечера, она посоветовала мне долго не плавать, вода в этой речке довольно холодная, пожелала приятного отдыха и ушла. Я же поплелась на кухню, чтобы сварить себе еще кофе. Ту чашку я так и не допила. И не успела ничего съесть, просто в рот не лезло. Теперь же почувствовала голод. Я посмотрела на часы. Пора будить Пашку. Впрочем, пусть поспит, успеем еще наплаваться и загореть. Весь день впереди. Хотя, если уж быть совсем честной, основная причина была не в трогательной заботе о любимом муже, просто мне хотелось сейчас побыть одной.

Я прошла на кухню. Поставила чайник. Старалась думать о чем-то другом, но в голову упорно лезли слова Людмилы: «Ей сегодня должно было исполниться сорок, младшая девочка все время плачет и спрашивает, где мама… Ей выкололи глаза и отрезали правую грудь…». Господи, каким же надо быть подонком, чтобы сделать такое! За что, почему?! Что чувствует убийца, вонзающий нож в живую плоть? Видит кровь, струящуюся по коже, теплую, красную, яркую? Боже мой! А глаза, глаза жертвы? Смотрит ли в них убийца или отворачивается, не в силах вынести этого взгляда? И если смотрит, то как потом он может спать, не является ли ему во сне убитый и не прожигают ли его глаза мозг и сердце убийцы, словно каленым железом? Не заставляют ли корчиться под теплым одеялом, обливаться потом, кричать что есть сил, во всю мощь своих легких? Или… Вдруг я услышала жалобный крик, словно наяву материализовавшийся из моих мыслей. Я даже поперхнулась глотком кофе и закашлялась. Может, мне почудилось? Но нет, крик снова повторился, теперь я ясно слышала, что кричат из нашей с Пашкой спальни. Я быстро вскочила и в два прыжка добежала до комнаты. Открыла дверь.

Мой супруг лежал на постели не в самом приличном виде, откинув одеяло, и вопил во сне так, как будто его резали.

— Паша, проснись! — я усиленно трясла его за плечи и кричала в самое ухо.

Но мои попытки разбудить его не сразу увенчались успехом. Перестав кричать, он еще какое-то время ворочался, стонал и хватал ртом воздух. Наконец проснулся. Непонимающе посмотрел на меня, похлопал глазами, как молоденький теленок, и спросил хриплым от сна голосом:

— Что, что случилось?

— Это я тебя должна спросить. Ты вопил, как будто тебя режут. Я чуть из-за тебя не подавилась. Летела с кухни тебя спасать.

— Да? — Он наконец проснулся окончательно, присел на постели. — А что, сильно я орал?

— Еще как! Думаю, слышно было даже на улице.

— Вот это да! — удивился он мощи собственной глотки.

— А чего орал-то? Приснилось что-нибудь страшное? — поинтересовалась я.

— Да сон противный приснился. — Он поморщился и провел ладонью по лбу, постепенно приходя в себя. — Уф, даже вспотел.

— А что снилось-то?

— Да я толком и не помню. Какая-то муть.

— Ну все-таки, интересно, чего ты так вопил? Убивали тебя, что ли?

Он вздрогнул и как-то странно посмотрел на меня. Мне показалось, что я вижу страх в его расширенных зрачках.

— Говорю же, не помню. Что-то противное. Вроде чудовищ каких-то, монстров, наверное, вчера с тобой видак пересмотрели.

Я вспомнила, что мы и в самом деле смотрели вчера два ужастика подряд, про каких-то вампиров, привидений и прочую лабуду. Иногда хочется пощекотать себе нервы.

— Больше не будем смотреть эту дрянь. Отныне только комедии, — решительно заявила я.

— Согласен. — Он вскочил с постели, представ во всей своей красе. Что и говорить, сложен он был отлично, я невольно залюбовалась его поджарым мускулистым телом.

— Пошли завтракать и купаться. Смотри, солнце какое! — с этими словами я раздвинула шторы.

Солнечный свет брызнул в комнату. И я даже зажмурилась от его сияния.

— Не надо! Убери! — услышала я сердитый и испуганный окрик за спиной. Обернулась, — Пашка сидел на постели, заслонившись рукой от света и весь как-то съежившись.

— Что убрать? — я не сразу поняла, чего он хочет.

— Да свет, господи! Задерни шторы! — в его голосе звучало раздражение.

Я пожала плечами:

— Но зачем? Такой день хороший, да и вставать пора.

— Да сделай ты, наконец, то, о чем я тебя прошу, черт тебя возьми! — закричал он так сердито, что я даже рот открыла. Никогда он так не разговаривал со мной. Что это с ним?

Я резко задернула шторы. Придя в себя, поняла, что надо бы обидеться. Что это за хамские выпады с самого утра, хотела бы я знать?

— Вот, пожалуйста, сделала, как ты просил. И нечего было так орать. Вот уж не знала, что ты такой нервный. — И, всем своим видом демонстрируя обиду и непонимание, я прошествовала к двери, стараясь не смотреть в его сторону.

Ишь ты, что удумал, орать на меня, как муж-тиран на дурочку-жену! Не выйдет, дорогой! Как советовала мне «опытная» в этих делах подружка — с мужиками надо держать ухо востро. А то они сначала ласковые, а потом как начнут покрикивать, командовать, и сама не заметишь, как на шею сядут, а ты даже пикнуть не успеешь. Надо пресекать все эти гнусные попытки в зародыше, как сорняки на грядках. Упустишь маленький сорнячок — и не заметишь, как вся грядка зарастет огромными сорничищами, которые уже так просто не выдернешь. Мудрая женщина моя подруга, ничего не скажешь!

— Маш! — виновато окликнул меня нашкодивший супруг. — Ты куда?

Я с гордо поднятой головой направилась к двери, храня ледяное молчание.

— Машка, ты что, обиделась, что ли? — жалобно протянул он. — Ну извини. Я что-то не с той ноги встал.

— Не знаю, с какой ноги ты встал, но орать на меня совсем необязательно! — все еще обиженно отозвалась я. — Если ты думаешь, что я буду терпеть такое обращение, то…

Он не дал мне закончить, подскочил, обнял за плечи:

— Клянусь: это первый и последний раз! Это все сон виноват, я еще не совсем проснулся. Сам не знаю, что на меня нашло. Солнце ослепило, глаза резануло неприятно. Прости меня, ладно?

Я хотела еще немного подуться, но он не дал мне этого сделать, притянул к себе, закрыл мне рот поцелуем, и я смирилась, растаяв в его объятиях, как льдинка под жаркими лучами солнца. Его поцелуи становились все настойчивее, дыхание все прерывистее, мое тоже, и надо ли говорить о том, что позавтракать нам удалось нескоро. Очень нескоро, равно как и отправиться загорать и купаться на речку. Но лично я об этом не жалела. Ни капельки…

 

Глава 7

На следующий день прокурору не удалось поговорить с мэром о покойной Алине Вайзман. Он позвонил ему по телефону. Трубку взяла Эльвира и в ответ на его просьбу позвать отца объяснила, что тот опохмелился и снова лег спать. По опыту известно, что до завтрашнего дня он вряд ли проснется. Александр уже собрался вешать трубку, как вдруг Эля виноватым голоском произнесла:

— Я хочу извиниться за вчерашнюю сцену. Я вела себя как последняя идиотка и свинья. Сама не знаю, что на меня нашло. У меня было ужасное настроение. Вы меня простите? — в ее голосе звучало искреннее раскаяние, но он не очень-то верил этому трогательному милому голоску. Эта девочка далеко не так проста, как может показаться на первый взгляд, в ее хорошенькой головке творится такое…

— Будем считать, что ничего не было. — Возможно, он тоже лукавил, но решил быть великодушным. — Но обещай мне, что это было в последний раз.

— Клянусь, я клянусь своей жизнью! — горячо заверила девушка.

— Не стоит клясться жизнью, вдруг не сможешь исполнить обещания, — посоветовал он.

— Если не смогу, тогда я умру, — быстро проговорила она и, чуть помолчав, добавила: — Передавайте привет своей жене. Она у вас красивая и мне нравится. И еще, я ей завидую. У нее есть вы, а у меня вас нет. Хотя я… — тут ее голос сорвался, и в трубке раздались короткие гудки.

Он с удивлением посмотрел на телефонный аппарат. Чего хочет от него эта взбалмошная девчонка? Неужели и в самом деле влюблена? Или это просто игра с ее стороны? Ладно, бог с ней, перебесится, и ей в конце концов надоест. А вот мэр тревожит его намного больше. Если он будет так много пить, то добром это не кончится. Непременно надо с ним поговорить на эту тему, попытаться образумить. И эти его слова про Алину, что они значат? Почему он скрыл от него свою связь с этой женщиной? Какие странные и противоречивые чувства испытывал он к ней, одновременно ненависть и страсть, хотел уйти, но не мог, боялся и обожал. Прямо как у Достоевского. Вот уж не думал, что этот человек способен испытывать такие сильные чувства, да и возраст уже солидный. Какая глупость, при чем тут возраст. Наоборот, как писал Тютчев: «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» Впрочем, тут не любовь, тут иное чувство. Да и вообще, все слова, сказанные вчера его другом, произвели тягостное впечатление, как и он сам. Одиночество, тоска, грызущая душу, страх внутри тебя, от которого так трудно избавиться. Почему, откуда он берется, этот страх? И как с ним бороться, как победить, и возможно ли это? Внешне так легко быть сильным и заставить поверить в это других, но вот себя обмануть тяжелее. Не чувствовать, не поддаваться эмоциям, только разум. Один голый разум, расчет. Можно ли так жить? Так легче и труднее одновременно. Да, остекленевшие глаза мертвой женщины, точнее, один глаз, темно-карий, с черной точкой зрачка. Второй выколот, и на его месте застывшие сгустки крови, нервов и мышц. Десять ножевых ран на ее теле, две из них в живот, в утробу, в которой она выносила троих детей. Один удар ножом в бедро, два в шею, три в грудь и предплечья, и в ладони. Они проткнуты насквозь, кровавые стигматы, как у распятого Христа. Ей было больно, очень больно и страшно, когда она умирала. Но даже в эти минуты она думала не о себе, а о детях. Как они останутся без нее, как сумеют выжить в этом сумасшедшем жестоком мире? Дети были смыслом ее жизни, всем на свете. Ее муж, их отец, умер пять лет назад, нелепо и глупо, как, впрочем, и жил. Сорвался с балкона, будучи в стельку пьяным. А она, эта хрупкая милая женщина с застенчивой улыбкой и кроткими большими глазами, смиренно терпела его выходки, тянула на себе детей и все ему прощала. Она тяжело прожила свои сорок лет. Она успела устать от такой жизни, но не хотела умирать. Не хотела. Она цеплялась за жизнь до последнего. В ее жизни, как она считала, был смысл, в ее смерти смысла не было. Была боль, нечеловеческая, разрывающая тело и душу, затмевающая разум, и страх, равный этой самой боли или даже превосходящий ее по своей разрушающей гибельной силе и накалу. Кричать, кричать изо всех сил, выплевывая из саднящего немеющего горла звуки. А вдруг произойдет чудо и кто-нибудь услышит, придет на помощь и спасет?! Невероятно, ведь кругом никого нет, темнота, тишина.

Несмотря на то что день уже близился к вечеру, было еще довольно жарко, и поэтому хотелось купаться. Нырнуть с разбега в ледяную воду, ощутить на своей коже сильное прикосновение упругой водной глади. Прокурор решил отправиться на речку, окунуться перед сном, чтобы снять усталость и привести свои мысли в порядок. Воду он любил с детства, она успокаивала и влекла к себе. Она могла быть доброй и ласковой, но в то же время опасной и жестокой. Для тех, кто ее не боялся и умел с ней обращаться, она была другом, для других же она могла стать палачом, врагом. Как для той девочки, которую вынесли из воды мертвой. Это было его первым знакомством с Ее Величеством Смертью. Как давно это было! Ему тогда было неполных десять лет. Но все помнится, словно это произошло вчера. Сколько с тех пор смертей ему пришлось увидеть и пережить! Но та смерть была первой в его жизни…

Они с друзьями, как обычно, проводили время на речке, дело было во время летних каникул, в деревне. Играли в мяч, носились друг за другом по берегу, плескались в воде, как все нормальные мальчишки. Ему было весело и здорово. Был выходной, на редкость жаркий день, народу на речке полно. И вдруг — крики, шум, всеобщая паника. Сначала он не понял, что произошло, почему все кричат, волнуются, куда-то бегут. Они в это время с приятелем зашли в кусты, чтобы переодеть мокрые плавки. И вдруг…

— Что там случилось? — спросил он друга, который подбежал к ним и тяжело дыша, закричал:

— Скорее, побежали, не то самое интересное пропустите!

— Да в чем дело-то? Что пропустим?

— Девчонка утонула, пошли смотреть!

Девчонка утонула… Ее вынес из воды какой-то мужчина, кажется, ее отец, а может, кто-то другой. Сейчас это плохо помнится. Зато четко и ясно, словно это случилось вчера, он помнит ее лицо, ее неподвижное, бледное, нет, даже не бледное, а синее, распухшее, страшное лицо, тонкие плети рук, бессильно свисавшие вдоль тела, заключенного в розовый купальник, ее длинные, как у русалки, волосы, потемневшие от воды. Ее пытались спасти, делали искусственное дыхание. Кто-то плакал, кто-то давал советы, кто-то кричал, а кто-то просто с любопытством, смешанным со страхом, смотрел. Любопытных было много. Особенно мальчишек, большинство из которых впервые в своей жизни ТАК близко увидели смерть. Их пытались прогнать, но никто не слушался, да и не до них было, поэтому они не уходили, а вовсю глазели на мертвую девочку. Его приятель прибежал с криком: «Пошли скорее смотреть!», дергал его за рукав и почему-то жгучим шепотом говорил:

— Ты смотри, смотри, она мертвая, видишь, да? Я ее знаю. Это Катька Семенова, я на той неделе на ее велике катался. Ей родичи велик купили, классный такой, со свистком. Она мне покататься дала, а я за это жвачку ей подарил, клубничную.

А он смотрел на неподвижное тело девочки, на ее застывшее лицо, и одна мысль стучала в висках: «Мертва, она мертва, мертвая… Что это, как, почему? Разве так бывает?» Только что она плескалась в воде, он помнил ее, она плохо плавала, как все девчонки визжала и по-собачьи колотила руками по воде, поднимая кучу брызг. Он как раз проплывал мимо, и фонтан, поднятый ей, обдал его. Он еще поморщился и с неприязнью подумал: «Девчонки, какие они все дурные, ничего не умеют делать по-человечески!»

Он хотел сказать ей что-то обидное, но она, по-собачьи молотя руками и ногами, уплыла от него. Кажется, он все-таки крикнул ей вслед: «Чокнутая», или «Ненормальная», или что-то в этом роде. Она была живой, как и он сам. И вот ее нет, она мертва, неподвижна, и никогда уже не научится нормально плавать, и не прокатится на новом велосипеде, не попробует вкусную клубничную жвачку. Никогда…

— О чем вы задумались, можно узнать?

Он стряхнул с себя сеть воспоминаний и посмотрел на стоящую перед ним девушку в розовом купальнике. У той девочки тоже был розовый купальник. И длинные волосы. Как и у той, что стояла сейчас перед ним. Только она, его невестка, убрала свои густые темные волосы в небрежный пучок. Пряди волос выбились из него и намокли во время купания. Ее кожа уже успела покрыться легким загаром. А она неплохо сложена, эта милая брюнеточка, стройная, в меру длинноногая, талия тонкая и грудь красивая. Он рассматривал ее из-под полуопущенных ресниц. Впрочем, молчание длилось недолго, он довольно быстро ответил на ее вопрос:

— Вспоминаю кое-что, одну историю из детства.

— Связанную с водой?

— Угадали.

— А можно узнать, что это за история? Люблю слушать чужие воспоминания. — Она присела рядом с ним на мокрый песок.

— В самом деле? — он немного удивился. — Большинство чужих воспоминаний слишком нудные, скучные и затянутые. И слушать их невыносимо. Вначале еще ничего. Но потом начинаешь отчаянно зевать, пытаясь делать вид, что тебе безумно интересно, и думать про себя: «Да когда же ты, наконец, заткнешься, черт возьми!»

Она засмеялась:

— Пожалуй, вы правы. Но все зависит от рассказчика. Некоторые люди очень интересно рассказывают. Помню, мой сосед, пенсионер, так увлекательно рассказывал нам, детям, во время прогулок во дворе о своей жизни, о войне, что мы переставали играть, бегать и слушали, открыв рот, стараясь сесть поближе к нему на скамейку, чтобы было лучше слышно.

— Это лишь исключение, которое подтверждает правило. Но чаще бывает наоборот. И знаете почему?

— Почему?

— Люди вообще обожают поговорить о себе, любимых, и считают, что все, что произошло с ними в этой жизни, начиная от первых слов, сказанных в розовом младенчестве и заканчивая последними успехами и поражениями, самым важным на свете. Впрочем, о поражениях говорят реже, только когда хотят поплакаться в жилетку, чаще рассказывают о своих достижениях и победах. Люди так увлекаются, что забывают о том, что слушателю глубоко безразлично, какие отметки они получали в школе и когда впервые поцеловались.

Она усмехнулась, закусила нижнюю губу:

— А вы разве не входите в их число? Не любите говорить о себе?

— Я — нет. Впрочем, если вам в самом деле интересно, могу рассказать, о чем я сейчас думал. Тем более что мои воспоминания связаны в большей степени не со мной. А с ней, с одной весьма оригинальной дамой, которую все боятся. Одна всемогущая дамочка, знаете ли, может быть жестокой и коварной и приходить нежданно.

— Вы меня заинтриговали. Кто эта дама? Я ее знаю?

— Вы, конечно, слышали о ее существовании, как и все, живущие на этой земле, но вот знаете ли вы ее лично, утверждать не берусь.

— Да кто же она? Как ее имя?

Он чуть помедлил и произнес, растягивая звуки:

— Ее имя — смерть.

— Что?!

— Ее Величество Смерть, королева Смерть. И именно про мою первую встречу с ней я думал. Это было давно, мне тогда было всего десять лет…

Он рассказал ей эту историю. Она слушала внимательно, затаив дыхание, он же чувствовал, как она напряжена и заинтересована.

— Наверное, после этой трагедии вы стали бояться воды и долго не могли плавать? Я угадала? — спросила она, откинув назад мокрую прядь волос, которая лезла ей в глаза.

— На сей раз не угадали, — он едва заметно усмехнулся уголком рта.

— Неужели пересилили страх и заставили себя войти в воду? — Она была так взволнованна, что перестала его стесняться и даже придвинулась ближе, сама этого не заметив.

— Да собственно, нечего было преодолевать.

— Как же это?

— Очень просто, потому что не было никакого страха. Я не боялся воды. Наоборот, я даже полюбил ее еще больше, я привязался к ней и начал по-настоящему учиться плавать. Даже записался в секцию по плаванию. Правда, потом бросил. Но страха не было, могу вас заверить. Я верил воде, я знал, что она не причинит мне вреда, не сделает ничего плохого.

— Но как же так?

Она казалась пораженной и недоумевающей, на ее смуглых щеках выступил румянец, она вынула заколку из своих густых волос, и они водопадом упали на ее плечи, совсем как у Эльвиры… Этот жест, цвет и длина волос были похожи, впрочем, на этом сходство между ними заканчивалось. В остальном они были разными, очень разными.

— Как же так? — повторила она, глядя на него расширенными светло-карими глазами. — Неужели смерть этой девочки не произвела на вас никакого впечатления? Неужели вам не было жаль ее?

— Почему же? — он пожал плечами. — Было жаль, и я часто и много думал о ней и о смерти. Она даже снилась мне. Вернее, они обе. Они надолго стали моими спутницами и собеседницами.

— Но тогда почему же вы не испытывали страха перед водой, перед ее стихией и жестокостью?

— Не знаю, возможно, потому, что я понимал — вода и другие природные стихии не могут быть жестоки. Жестокость — привилегия людей. А природа хотя и убивает, но делает это не по своей воле.

— А по чьей же? По воле Бога?

— Бога или судьбы, как угодно называйте. Но сама природа тут ни при чем. Да, она может стать невольным убийцей и палачом для тех, кто оказывается слабее ее.

Она задумалась и покусала нижнюю губу.

— А вы отлично плаваете, — похвалила она. — Вы и Пашку, наверное, с детства к воде приучали?

— Да, было дело.

— Он тоже хорошо плавает. Кстати, что-то он долго плескается, надо бы его позвать. Уже вечереет, и вода становится холодной. — Она встала на ноги, отряхивая песок, приставший к ее округлой попке.

— А вы научите меня хорошо плавать, по правилам? — вдруг спросила она, уже на ходу оборачиваясь. — А то я плаваю по-собачьи, много сил трачу и дышу неправильно. Я-то сама долго не умела плавать, воды боялась, хотя и не думала о ее жестокости, но все равно боялась. С подружкой мы купили абонемент в бассейн, и только в старших классах она меня научила плавать. Так вы покажете мне, как правильно плавать? — повторила она свой вопрос и посмотрела на него.

— Почему бы и нет? — Он тоже поднялся. — В следующий раз и начнем. А пока я окунусь последний раз, перед уходом. Скоро начнет темнеть. Пора собираться домой.

И он быстрым уверенным шагом направился к реке…

Я остановилась, глядя ему вслед, и с недоумением подумала, обращаясь к самой себе: «Интересно, почему я обратилась к нему с этой просьбой? Ведь Пашка вполне может меня научить. Как раз сегодня он предлагал мне, я же отказалась. Лень было. Почему же я попросила именно его, человека, которого побаиваюсь и перед которым робею?»

Так и не найдя ответа на этот вопрос, я заколола волосы и побежала к воде, чтобы тоже искупаться напоследок. А то и в самом деле солнце садится, и пора домой. К тому же я успела проголодаться. На воздухе и после пребывания в воде всегда хочется есть. Большую жареную курицу с хрустящей коркой и соленым огурчиком. Я сглотнула слюну и с разбега бросилась в воду, и сразу поплыла, хотя обычно входила в реку медленно и постепенно, приучая тело к ее прохладным прикосновениям…

Несмотря на то что я вдоволь сегодня наплавалась, отдохнула на воздухе и, по всем законам природы, должна была крепко и сладко спать, словно младенец, заснуть мне удалось не скоро. Я лежала, откинув одеяло из-за ночной жары, и пялилась в потолок, на который луна порой бросала причудливые тени. Пашка мирно сопел рядом, уткнувшись носом в мое плечо, как маленький котенок. В такие минуты я чувствовала в себе материнские инстинкты и ощущала себя матерью своего мужа, а его — несмышленым дитем, нуждающимся в моей заботе и защите. Смешно… Ведь на самом деле он сам способен меня защитить. Он сильный и смелый, мой мальчик. Это я маленькая, слабая девочка, которая так всего боится. Если подумать, то я ужасная трусиха, я боюсь так многого, что даже замучаешься перечислять. Впрочем, есть ли среди живущих на земле те, кто совершенно лишен чувства страха? По-моему, таких людей не бывает, страх дается человеку с генами, одни в меньшей степени подвержены его воздействию, а другие — в большей. Но таких людей, которым страх вообще неведом, не существует. Уф, куда меня занесло! Я глубоко вздохнула и сменила положение тела. Пашка к тому времени сполз с моего плеча и перевернулся на бок, так что я могла лицезреть его спину. Так что там со страхом? Даже при всем своем бесстрашии мой свекор тоже чего-то боится. Интересно, чего? Я хорошо помнила наш странный ночной разговор на балконе. Я не раз мысленно возвращалась к нему, но так до конца и не могла понять его слов о том, что самый сильный страх внутри нас самих и от него избавиться труднее всего. Нет, в целом я, конечно, понимала, что он имеет в виду, но все-таки чего боится он, этот человек с таким бесстрастным лицом и холодными непроницаемыми глазами? Неужели эти глаза умеют плакать, сердце биться, как у подстреленного зайца, а голос дрожать? Невозможно представить себе подобное. Но ведь наверняка такое случалось, он же не супермен, не робот, а всего лишь человек, пусть сильный и смелый, но человек. Подумать только, маленький десятилетний мальчик, но сцена, которая поразила бы и испугала даже взрослого человека, не произвела на него никакого впечатления. Вернее, произвела, но не совсем то, которое испытал бы любой нормальный человек. Например, представляю себя на его месте, да я к воде близко не подошла бы после того случая! Сделаем скидку на то, что он мальчик и его психика более устойчива, но все равно должно было пройти время, прежде чем он перестал бы видеть в воде источник опасности. А что делает десятилетний мальчик? Бежит записываться в секцию плавания, когда еще так свежи воспоминания об утонувшей девочке, о ее длинных русалочьих волосах, потемневших от воды, о посиневшей коже, остекленевших глазах. Я даже поежилась, ощутив в жарком воздухе ледяное прикосновение смерти. Я так задумалась о природе страха, о смерти, что не заметила, как начался дождь. Я с облегчением вздохнула и вытерла ладонью пот со лба, рука моя дрожала. Мне стало ужасно стыдно, видел бы сейчас меня мой свекор! Нет, я не только безнадежная трусиха, а еще и слишком впечатлительная идиотка, у которой не все в порядке с нервами. Надо же так себя накрутить! Хорошо, что я успела вовремя закрыть рот и не заорать. Иначе перебудила бы всех своими воплями, и как бы я выкручивалась потом? Сказала бы, что сон страшный приснился, ничего другого сразу и не придумаешь. Да, получилось бы неудобно и глупо… И снова мысли мои вернулись к тому маленькому мальчику, каким был когда-то мой свекор. Я не понимала, как он мог сразу после встречи со смертью бросить ей вызов, забыть о мертвой девочке и презреть опасность, таившуюся в глубине вод… И вдруг меня осенило. Я даже подпрыгнула на кровати. А что, если он таким образом пытался побороть свой страх, подсознательно гнездившийся в его сердце? Победить его в самом зародыше, не дав ему разрастись, овладеть им, поэтому и пошел в секцию по плаванию. Оригинальная мысль. Ты не такая уж дурочка, Машенька, — похвалила я себя. Но черт возьми, и зачем я попросила свекра научить меня плавать? Теперь я уже не уверена, что хочу этого. А отказаться неудобно. Остается надеяться, что он забудет о моей просьбе или будет слишком занят. Встретились же мы сегодня совершенно случайно. Нам с Пашкой так понравилось купаться и загорать, что мы до самого вечера не могли покинуть пляж. Говорили, вот еще разок окунемся — и пойдем домой, но никак не могли уйти. И вдруг я заметила свекра, идущего к нам своей легкой уверенной походкой. Надо сказать, что фигура у него очень даже ничего, особенно для мужчины, которому за сорок. Пусть он и невысокого роста, но зато стройный и подтянутый, ничего лишнего, в том числе и намека на намечающийся живот, мускулистый торс, широкие плечи. Интересно, сохранится ли так же хорошо Пашка к его годам и не расплывется? Хорошо бы, не люблю толстых. Впрочем, что за бред лезет в голову? Какое мне дело до физических данных моего родственника? Будь он жирным, как хряк на почившей в бозе выставке ВДНХ, и имей он брюхо, как у беременной дамы, что это меняет? Все равно он противный тип и не вызывает у меня теплых чувств. Любопытно, а что он думает обо мне? Считает меня маленькой глупенькой девочкой? Нравлюсь ли я ему внешне или я не в его вкусе? Пашка сказал, что в новом розовом купальнике, который я сегодня одела впервые, я смело могу идти на конкурс красоты, уверенная в том, что займу там первое место. Возможно, он слегка преувеличил, но скажу без лишней скромности, выгляжу я в этом купальнике очень неплохо. Недаром я сидела на диете почти два месяца и сбросила лишние шесть кило, чтобы чувствовать себя уверенно на пляже. И загореть успела, загар мне идет. Заметил ли это господин прокурор, или ему все равно и он не видит во мне женщину? Да, он смотрел на меня, но понять по его бесстрастному взгляду, что он думает и чувствует, очень трудно. Обычно я всегда понимаю, какое впечатление произвожу на мужчин. Но видно, это тот редкий случай, когда мое чутье меня подводит. Впрочем, бог с ним, пусть относится ко мне как хочет. Мне с ним не жить, слава богу. С Людмилой мы нашли общий язык, и я очень этому рада. Редко, когда невестка может похвастаться искренними и теплыми отношениями со своей свекровью. Мне повезло. Кстати, как она себя чувствует? Сегодня утром она выглядела такой расстроенной. Эта жуткая смерть ее знакомой… все это так ужасно. Вечером она вернулась поздно, когда мы уже лежали в постели. И я лишь еле услышала, как хлопнула входная дверь. Хотела выйти, спросить, как дела, но не решилась. К тому же я слышала голос Александра Владимировича, он что-то говорил жене. Было неудобно им мешать. Обязательно утром встану пораньше, чтобы встретиться с ней и расспросить обо всем. Впрочем, что нового она может мне сказать, кроме того, что уже сказала? Вот свекор мог бы много любопытного мне поведать, он ведь прокурор, и наверняка ему известны подробности этого жуткого убийства. Я хотела его расспросить там, на пляже, но побоялась. К тому же Пашка предупреждал меня, что отец не любит говорить о работе и очень редко обсуждает с ним свои дела, только если сам считает это нужным. Странно, что я почти забыла о столь поразившей меня истории, легкомысленное создание — это я о себе, — увлеклась солнцем, водой и свободой и не хотела думать о страшных горьких вещах…

Дождь за окном начал утихать. И мне вдруг ужасно захотелось вдохнуть полной грудью влажный воздух, ощутить на своей коже прохладное прикосновение влаги и коснуться рукой дрожащих капель на листьях дерева. Как раз перед нашим балконом росла развесистая липа, и если немного податься вперед, то можно дотянуться до ее ветвей. Обожаю это «последожье» — мой авторский неологизм, по аналогии с «послевкусием». Как легко дышится и живется в эти минуты! Я осторожно выползла из постели, стараясь не разбудить мужа. Уже второй раз за это время я покидаю среди ночи супружеское ложе и устремляюсь на балкон, к ночи, к звездам. Я накинула халат, висящий на спинке стула, и вышла на балкон…

Воздух и в самом деле был чист и свеж, как слеза ребенка. Фи, какое пошлое сравнение! Я потянула носом и слегка свесилась с балкона.

— Похоже, теперь вы решили прыгнуть с балкона вниз? — услышала я знакомый насмешливый голос.

— Вы ошиблись, — стараясь попасть ему в тон, так же спокойно и насмешливо произнесла я, — если бы я решила покончить с собой, то выбрала бы другой способ.

— Какой же? Можно узнать?

— Я отправилась бы в море на белоснежной быстроходной яхте и спрыгнула бы с нее в бушующие лазурные волны.

— Красиво, — оценил он. — Вот только моря здесь нет, да и с яхтой проблемы. Хотя могу предложить лодку.

— Спасибо, я подумаю над вашим предложением, — ответила я.

— Держу пари, что вас разбудил дождь, а выманило наружу желание насладиться влажным воздухом, — вдруг сказал он.

— Да, так и было, — немного приврала я. — Я проснулась от стука капель по стеклу. Они так громко стучали, словно молоточки. А потом решила выйти подышать воздухом. Я люблю время, когда проходит дождь. Сразу так легко дышится. Жаль, что в Москве это не так остро чувствуется. У вас в городе все по-иному.

— Вам нравится наш город? — спросил он.

— Да, очень. — Я была искренна. — Он такой зеленый, чистый и уютный. — И безо всякого перехода добавила: — Знаете, Александр Владимирович, я, кажется, поняла, почему вы сразу после смерти той девочки увлеклись плаванием и даже записались в секцию. Я сейчас лежала, думала об этом.

— И почему же?

— Мне кажется, что таким образом вы пытались избавиться от зарождающегося страха перед водой и вообще перед смертью. Вы хотели быть сильнее его, победить страх еще в зародыше. Победить страх страха.

Я замолчала, понимая, что сморозила глупость. Надо же, в голове все так четко и красиво сложилось, а мысли ясно выразить не могу, одолело косноязычие. Но, как ни странно, он понял, что я имею в виду.

— Возможно, вы правы, Маша. Так все и было. Кстати, как насчет уроков плавания, не передумали? Как раз послезавтра у меня свободна первая половина дня, и я собираюсь на речку. Пойдете со мной? Или уже жалеете о своей просьбе?

Как он догадался? Но отступать было поздно.

— Нет, я не передумала. Наоборот, с удовольствием попробую. Вот только неудобно отнимать у вас время, ведь вы, наверное, очень заняты.

— Ничего, время найдется. К тому же я сам обожаю плавать. Весьма полезно для поддержания формы.

— Вы и так в отличной форме, — неожиданно для самой себя отвесила я комплимент.

— Спасибо, — усмехнулся он.

— Паша говорил, что вы серьезно занимались борьбой и даже достигли высоких результатов?

— Да, было дело. Занимался самбо и дзюдо. Получил мастера спорта, участвовал в разных соревнованиях и даже побеждал. Мне прочили неплохое будущее.

— Почему же не пошли дальше?

— Трудно сказать, — он пожал плечами. — Занятия спортом, особенно профессиональным, требуют максимум отдачи, и ни на что другое времени уже не остается. Я выбрал другой путь. Но не жалею об этом. Спорт мне многое в жизни дал. Это ведь не просто борьба, физическое воздействие, это целая философия, образ жизни. Здесь очень важна и духовная сторона.

— А Пашку вы заставили пойти по вашим стопам?

— Я никогда ничего его не заставлял делать. Он всегда выбирал сам, чем хочет заниматься. Даже в раннем детстве.

— Я неточно выразилась. Я хотела сказать, заразили его этим увлечением, посоветовали.

— Я рассказывал ему об этом виде спорта и показывал некоторые приемы. Он заинтересовался и решил записаться в секцию.

— Но недолго там пробыл, насколько я знаю.

— Да, хотя у него и были определенные успехи. Но он решил уйти, потому что понял, что это не для него. Начал заниматься физикой.

— Пашка молодец, он один из лучших студентов на своем факультете, — неожиданно горячо заверила я. — Его все преподаватели обожают. И девушки тоже. А я его очень люблю, и он меня тоже. — Не знаю, зачем я произнесла последнюю фразу?

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

Мне показалось, что в голосе моего собеседника прозвучала насмешка.

Но скорее всего мне просто почудилось.

— Скажите, Александр Владимирович, — неожиданно решилась я задать волнующий меня вопрос, — а эта женщина, медсестра, которую недавно жестоко убили… кого-то подозревают в убийстве? Наверное, это сделал маньяк, да?

Он не стал спрашивать, откуда мне это известно, наверное, и так догадался и, слава богу, не сказал, что это не мое дело.

— Маньяк, какой смысл вы вкладываете в это определение?

— Маньяк, серийный убийца, так обычно говорят. Это человек, который совершает убийство ради самого убийства, не преследуя при этом никакой выгоды. Потому, что не может не убивать, или потому, что убийство доставляет ему удовольствие. — Я вспомнила, что читала или смотрела на эту тему.

— Или потому, что его влечет смерть, он очарован ей, очарованный смертью… Или боится ее, и этот страх движет им, заставляет лишать жизни других.

— Снова страх?

— Да, как и везде. Но не только страх.

— А что еще? Почему человек убивает? Что заставляет его это делать?

— Человека никто не может заставить что-то делать, если он сам этого не захочет. В любом случае, у него всегда есть выбор. А что касается убитой женщины, то пока рано что-либо говорить. Ее нашли в овраге, недалеко от церкви. Сильно изуродованной. Кто это сделал, пока неизвестно.

— Но вы все же не исключаете версию, что это был маньяк, да?

Он молчал так долго, что я решила — он не хочет отвечать.

Но неожиданно он сказал:

— Возможно, он сам себя таковым не считает.

— А кем же он себя считает?

— Сверхчеловеком, божьим избранником? Тем, у кого пустота поселилась в сердце и чей разум омрачен тьмой, — понизив голос, нараспев произнес он.

— Что? — растерялась я. — Что это значит?

Он не ответил, словно не расслышал мой вопрос, немного помолчал и вдруг изменившимся голосом, так не похожим на его обычный холодный и уверенный тон, произнес:

— Ни мысли в голове, ни слова с губ немых, но сердце любит всех, всех в мире, без изъятья, и сладко в сумерках бродить мне голубых, и ночь меня зовет, как женщина в объятья.

И коротко добавив: «Спокойной ночи», так же, как и в прошлый раз, быстро и почти бесшумно покинул балкон.

А я осталась стоять с открытым ртом, пораженная и недоумевающая. Этот человек уже в который раз удивлял меня…

Неужели это началось снова?! Я надеялся, что это больше не повторится. Но не смог сдержаться. Я сам не понимаю, почему она так подействовала на меня, что мне захотелось ее убить. С Алиной все было ясно, она презирала меня, оскорбляла, она бросала мне вызов, и я не мог не принять его. Она была проклятой гордячкой, наглой и хитрой. Но эта женщина, она не была такой и ко мне относилась хорошо. Так почему же я убил ее?! Почему вонзал нож в ее теплую плоть, как зачарованный глядя на льющуюся кровь, такую густую и яркую. Похожую на вишневый кисель, который варила мне в детстве бабушка. Какой он был вкусный! Я мог выпить подряд стаканов пять, и все равно хотелось еще. Я облизал ладонь, обагренную ЕЕ кровью. И был разочарован. Вкус совсем не тот, соленый и противный. А собственно, чего я еще хотел? Она была так удивлена, изумлена, нет, не то слово — ошарашена, она не могла поверить в то, что я собираюсь убить ее. В ее глазах было изумление и страх. Снова страх. От этого чувства никуда не деться, не спрятаться, не убежать. Да и надо ли это делать? От самого себя все равно не убежишь. А между тем мне порой так хочется убежать, спрятаться от себя, от снедающей мою душу тоски. Откуда она взялась, эта тоска? Ведь еще недавно все было так хорошо, так ясно. И в моей душе поселились мир и покой. И вот снова… это началось снова. И странное дело, тогда, в первый раз, я чувствовал удовольствие и радость, нет, не те слова — чувствовал торжество от осознания своей победы. Это чувство было сродни тому ощущению, когда я одерживал победу на ринге над своим противником. И особенно сильным оно было, если противник превосходил меня по опыту, мастерству и физической силе. Тогда радость победы была троекратной. Да, так оно и было. В тот самый первый раз, когда я душил ее голыми руками, не прибегая к помощи других предметов. Они были мне не нужны. Я думал, что того одного раза будет достаточно. Я победил и был удовлетворен. Видит Бог, я не собирался больше никого убивать. В тот первый раз удача сопутствовала мне, хотя едва не изменила мне. Когда я чуть-чуть не столкнулся с ним. Он пришел к ней, я знал, что они встречаются. Она сама мне об этом сказала. И добавила, что он намного лучше меня, не только в постели, но и во всем остальном. Мне было обидно это слышать, тем более что это несправедливо. В общем, она получила по заслугам. Но эта бедная медсестра, эта кроткая милая женщина с добрыми усталыми глазами, она не сделала мне ничего плохого. И мне жаль ее. В самом деле жаль. Я даже плакал, но это случилось позже, когда я пришел в себя и понял, что натворил. Не то чтобы я не понимал этого, когда убивал ее, нет, мое сознание было ясным, ум четко работал, сердце билось, может быть, немного чаще, чем обычно. Мог ли я остановиться, заставить себя не делать этого? Не знаю, я не знаю… Но в тот момент, когда я убивал ее, я ощущал наслаждение, но не сексуального характера, нет. Это было ощущение совсем иного рода. Намного ярче, сильнее и выпуклее, что ли, чем радость секса. Я проникал не в ее чрево, я проникал намного глубже, в ее душу, в ее разум, в ее смерть… И я видел ее, эту грозную и прекрасную даму, ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО СМЕРТЬ. Я ее видел и смог заглянуть в ее глаза. Всего лишь на миг, но я это сделал. Ее глаза были бездонны, как водная гладь, как темные бушующие волны… Боже мой, как жаль бедных детей! Они остались совсем одни, совсем одни. Надо им помочь, непременно…

 

Глава 8

Черт возьми, как же трещит голова! Сколько уже он пьет? Сутки, неделю, месяц? Время остановилось, застыло, когда стрелки часов остановились на полуночи. С тех пор только темнота и пустота, давящая на сердце и мозг. И только спиртное помогает забыться и не дает утонуть в этой пустоте. Кажется, вчера он наговорил много лишнего Александру. Или это было не вчера? Черт, ну надо же было так нажраться, чтобы ничего не помнить. Но, к сожалению, не все, если бы можно было забыть ее глаза, ее кроткие нежные милые глаза. Как она умоляла его, как смотрела на него, перед тем как… Стоп, нельзя распускаться, надо взять себя в руки. Он просто обязан это сделать.

Мэр не без труда спустил свое грузное тело с кровати на пол, мягкий ворс ковра приятно ласкал босые ноги. Ему казалось, что болели все части его стареющего рыхлого тела. Начиная от затылка и заканчивая пятками. Держась за поясницу и по-стариковски покрякивая, он доплелся до ванной комнаты. Открыл кран, сполоснул лицо холодной водой и посмотрел в большое зеркало, висящее над раковиной. То, что он там увидел, повергло его в шок. На него смотрел незнакомый старик, которому можно было дать лет сто, никак не меньше, опухшее лицо с обвисшими щеками и нездоровой на вид грязно-серой кожей, сетка морщин, как паутина, опоясывала это лицо, маленькие глазки терялись в складках мешков, в которых спрятались, как в норе, и смотрели затравленно и дико. Как у загнанного в капкан зверя, который знает, что должен умереть и ничто ему уже не поможет. Неужели это он?! Не может быть! Конечно, он далеко не мальчик, да и красавцем никогда не был, даже в молодости, но это чудовище, которое смотрит на него из зеркала, это не он. Это кто-то другой, в безобразную внешность которого вселилась его душа. Неужели все это из-за… Он глухо застонал, словно от невыносимой боли. И отчаянно замотал головой, словно желая, чтобы она поскорее оторвалась от тела. Возможно, так было бы лучше для всех, и для него самого в том числе. Но голова осталась на прежнем месте, правда, заболела еще сильнее. Словно в нее забивали гвозди маленьким крепким молоточком — тук-тук, тук-тук…

— Папа, ты здесь? — звонкий, слегка капризный голосок вывел его из оцепенения.

Такой родной и любимый, от него перехватывает дыхание и подступают слезы. Доченька моя, моя кровиночка, единственная, милая, только ты одна у меня осталась, только ты одна. Он не стал говорить эти слова дочери, ограничился отрывистым приветствием:

— Доброе утро.

Это приветствие отчего-то рассмешило ее, и девочка залилась веселым, как хрустальный колокольчик, смехом. Как же он любил этот смех!

— Ну, папочка, ты даешь! Какое утро? Уже скоро вечер. Ха-ха-ха!

— Не может быть, — смущенно промямлил он, намыливая лицо, низко склонив голову над раковиной, чтобы не поворачиваться к ней лицом. Не хотелось показываться дочери в таком непотребном виде.

— Еще как может! Ты проспал почти несколько суток. Просыпался, вливал в себя выпивку и снова заваливался спать. Держу пари, что ты даже не помнишь, какой сегодня день недели и число.

Он промычал нечто нечленораздельное, делая вид, что старательно чистит зубы. Конечно же, он этого не помнит. Какой позор, боже!

— Я пыталась тебя разбудить, но ты же знаешь, это бесполезно. Мне так и не удалось это сделать.

— Мне звонили? — спросил он, наконец вынув изо рта зубную щетку и сплюнув в раковину сгусток зубной пасты вместе с кровью. То ли десны стали слабыми, то ли какая-то зараза прицепилась.

Весь организм разваливается, гниет заживо. Как и душа…

— Постоянно. Я уже устала брать трубку и всем говорить, что ты нездоров и поэтому не можешь подойти к телефону и приехать на какое-то там заседание или консультацию. Как там называются твои рабочие дела? Тебе повезло, папочка, что ты главный в нашем городе и над тобой нет начальников. Представь себе, что бы сказал твой хозяин, если бы ты был, скажем, простым рабочим или инженером. Лишили бы премии, урезали бы зарплату, влепили бы строгий выговор за прогулы, а может, вообще уволили бы с работы за пьянство и непотребный образ жизни.

Он покраснел как рак и попытался скрыть свой новый окрас, зарывшись лицом в большое махровое полотенце.

— Южный звонил? — спросил он приглушенным голосом, все еще втирая ткань в кожу лица.

Она слегка помедлила с ответом:

— Звонил, и не один раз.

— Он что-то просил передать?

— Не помню, по-моему, нет, просто хотел поговорить с тобой, — ее голос звучал несколько напряженно. — И вообще мне надоело за тебя отдуваться и врать. Я тебе не секретарша. И не обязана это делать. Тем более что толку врать про твое плохое самочувствие, когда всем прекрасно известно, что у тебя всего лишь банальный запой.

Последние слова она почти выкрикнула и, резко повернувшись, выбежала из ванной. Загоруйко тяжело вздохнул, он был расстроен, но не удивлен. Он привык к резким и неожиданным сменам настроения у своей дочери. Она была очень неуравновешенной и непредсказуемой. Только что смеялась, шутила — и вдруг слезы и печаль или гнев. Она с детства была такой. Влиять на нее было трудно, она росла без матери, сам он не мог уделять ей много времени из-за работы, хотя безумно хотел быть с ней как можно чаще. Конечно, она всегда была окружена нянями и самыми лучшими учителями, которые воспитывали, ухаживали и учили ее. Самыми лучшими, каких он только мог найти. У его девочки должно быть все самое лучшее. Но все равно они были чужими людьми и не могли дать ей того, что дала бы родная мать. Иногда в его голову закрадывались сомнения, а правильно ли он сделал, расставшись с Мариной и забрав у нее дочь? Может, надо было простить ее и жить ради дочери? Но нет, простить он не мог, а оставить Эльку с этой шлюхой, которая думала только о мужиках и удовольствиях, он тоже не мог. Нет, нет, он поступил правильно. Он не мыслил своей жизни без Эльки. Надо признать, что, особенно в последнее время, Эльвира училась с большой неохотой в самой лучшей в городе платной школе, где обучение стоило немалых денег. Хотя его сыновья закончили самую обычную школу, по отношению к дочери он принципиально пошел на такой шаг, и народ уважал его за это.

Эльвира обожала золотые украшения, которые он дарил ей в больших количествах, и за зиму успевала сменить три шубки: песцовую, норковую и лисью. Это при том, что сам он ходил в черном неброском пальто, а в сильные холода — в обычной турецкой дубленке, и вообще не любил роскоши в одежде, считая, что она должна, прежде всего, быть удобной и практичной. И в городе всем это нравилось, про него думали, что он такой же, как все. Так же обстояло дело с сыновьями и с обеими женами. Он, конечно, не держал их в черном теле, но и не баловал, не позволял роскошествовать. Он всегда был строгим, но справедливым отцом. Мог похвалить, но также и отругать за шалости или плохие отметки, и даже всыпать по мягкой части тела, если провинность была велика. Его громового раскатистого баса боялись не только домашние, но и коллеги, и подчиненные. И если он был на кого-то или на что-то рассержен, все трепетали, словно осиновый лист под порывами ветра. Вид в такие мгновения у него был поистине грозен и устрашающ. Глаза метали молнии, кустистые брови сдвигались над ними, рот кривился. В такие минуты мало кто решался встречаться с ним взглядом. И только маленькая Эля нисколько его не боялась. Она могла спокойно зайти в комнату, где происходила буря, невзирая на грозный вид папочки, залезть к нему на колени и потребовать: «Хватит кричать, у меня уши закладывает. Давай лучше играть».

И сразу грозный великан превращался в кроткого, доброго Деда Мороза. Смущался, краснел и позволял своей драгоценной дочурке щипать его, тормошить, выкручивать уши и разглаживать густые брови. И все остальные облегченно вздыхали, буря миновала, отбой! Иногда Элю даже специально звали на помощь, когда папа начинал закипать, словно чайник на плите. Он не мог повысить на нее голос или в чем-то отказать. Года три назад ей пришла идея отправиться учиться за границу, в Англию. Сейчас это модно и престижно. Тогда он едва не сошел с ума, не спал ночами. Его доченька, его кровинка, будет так далеко от него, в чужой далекой стране, где каждый сможет ее обидеть. И он не будет видеть каждый день ее милое личико и сможет услышать ее капризный родной голосок только по телефону. Но в то же время он понимал, что хорошее образование действительно пригодится ей в жизни, к тому же он не умел отказывать ей. Он похудел и измучился за это время, томимый предстоящей разлукой. Но к его громадному облегчению и радости, она передумала. Возникшая в ее хорошенькой легкомысленной головке идея была всего лишь мимолетным капризом, как и многое другое…

Когда, освежившись и побрызгавшись дорогим фирменным одеколоном — единственное, что он позволял себе из предметов роскоши, — он зашел на кухню, чтобы выпить крепкого чая, Эля была там. Сидела у распахнутого окна, на подоконник, вытянув стройные загорелые ноги. На ней были узкие обтягивающие шорты вызывающе розового цвета и небесно-голубой топик, открывающий плоский красивый живот. На длинной шее болтались сразу три золотые цепочки. Она обожала навешивать на себя сразу несколько украшений. И хотя он тактично пытался сделать ей замечание, что подобное излишество выглядит не очень красиво, она не слушала его. Она все всегда делала по-своему, и если не добивалась того, чего хотела, в отношениях с другими людьми, то ужасно злилась и раздражалась. И тогда эти люди становились ее врагами. Впрочем, таких было не много: несмотря на свой капризный и своенравный характер, она была доброй и неплохой девчонкой, и к тому же очаровательной. И чем больше она взрослела, тем привлекательнее становилась. Впрочем, для него она всегда была и будет самым красивым и прелестным созданием на свете.

— Ну что, папочка, освободился от пут алкоголя? Головка-то, наверное, бо-бо? — ехидно, но незлобно спросила она, лукаво глядя на него из-под густых полуопущенных ресниц.

— Выпьешь со мной чаю? — вместо ответа спросил он, включая в сеть электрический чайник и доставая свою любимую большую кружку с изображением Кремля. Кружка была долгожительницей, сколько жидкости он выпил из нее, не сосчитать!

— Я недавно пила. Но чтобы тебе сделать приятное, так и быть, выпью еще. — Она легко спрыгнула с окна.

Он любовался ее сияющими глазами, смуглой кожей, нежной линией плеч. Как же она хороша и беззащитна, его девочка! Какая у нее тонкая шейка и руки. Она еще совсем ребенок, несмотря на всю свою кажущуюся самостоятельность и независимый нрав. Так же как и в детстве, она сосредоточенно дует на горячий чай, смешно выпятив пухлые губы.

— Па, ты так смотришь на меня, словно хочешь съесть, или так, как будто я твоя любовница. Прямо пожираешь меня взглядом. Может, ты меня хочешь?

Он даже поперхнулся чаем:

— Что ж ты такое несешь?!

— А что? — Она отхлебнула глоток, поморщилась: горячий — и весело посмотрела на него: — Я как раз сейчас читаю книгу, там про то, как отец спал со своей дочерью.

— Лучше бы читала классику, чем всякую гадость. Современные авторы такую мерзость пишут, что бумага краснеет от их писулек, — проворчал он, с наслаждением прихлебывая крепкий сладкий чай.

— Ошибаешься, папочка, это не современный автор. И эту книгу ты мне сам посоветовал прочитать.

— Не может быть. Кто же это?

— Френсис Скотт Фицджеральд, — нараспев произнесла она. — Роман называется «Ночь нежна». Между прочим, считается классикой.

— Ну, тогда ладно, — на мгновение смешался он и поспешил сменить тему: — Как дела в школе? Какие отметки?

— Какая школа, папочка, ведь сейчас каникулы!

— М-м-м… — он окончательно стушевался и покраснел как рак, уткнувшись в кружку с чаем. «Черт, совсем мозги пропил, старый дурак! Какая стыдобища перед дочерью», — с досадой подумал он.

— Ты, видно, папочка, совсем мозги пропил, — укоризненно пожурила Эля. — Скоро забудешь, как меня зовут, да и свое имя тоже.

— Ты как разговариваешь с отцом?! — сделал он жалкую попытку поставить обнаглевшую дочь на место. Впрочем, его вопрос прозвучал совсем не грозно, скорее жалобно, и Эля только махнула рукой и досадливо поморщилась:

— Да брось ты, кто тебе еще скажет правду, как не родная дочь? Остальные все будут в глаза льстить и делать вид, что ничего не замечают. А за спиной хихикать и язвить. И говорить: «Совсем спивается старый дурак, недолго ему осталось на теплом месте сидеть. Скоро мы его оттуда скинем, или сам уйдет».

«А ведь она права, так скорее всего и произойдет, — с тоской подумал он. — Только она и не боится сказать мне правду в лицо, какой бы неприятной она ни была, потому что, несмотря ни на что, любит меня, любит своего старого гадкого мерзкого пьяницу отца, хотя внешне и не показывает этого. Все равно он уверен, что в душе он единственный по-настоящему дорогой и близкий ей человек. Никто, кроме нее и его близкого друга Александра Владимировича Южного, главного прокурора города, не скажет ему правды в глаза. Наверное, он случайно произнес его имя вслух, потому что Эля насторожилась и спросила, приподняв бровь:

— Южный? Почему ты о нем вспомнил?

— Да так, — уклонился он от прямого ответа. — У меня к нему дело.

— Похоже, у него к тебе тоже, он очень хотел с тобой поговорить.

Все внутри у него похолодело. О чем Южный собирался с ним говорить? Неужели про Алину?! Черт возьми, самое паршивое, что он сам смутно помнит, о чем успел наболтать, пока был пьян. Но кажется, о главном, слава богу, не сказал. Старый пьяница, никчемный мерзкий ублюдок! Он скатывается все ниже и ниже. И что будет дальше, одному Богу известно — или дьяволу?

— Эй, папочка, что с тобой? — встревоженно окликнула его дочка.

— А в чем дело?

— Не знаю, но твоя красная, как помидор, физиономия вдруг стала белой, словно молоко. Тебе хреново, что ли?

Ему и в самом деле, пользуясь молодежным сленгом дочери, «хреново» было. Сердце защемило так, что стало трудно дышать. Нет, надо немедленно брать себя в руки и прекращать пить, совсем. Да, но как это сделать именно сейчас, когда ее прозрачные, словно виноградины, глаза жгут его своим светом и ранят душу? И невозможно ни уйти, ни забыться от этого взгляда, от этой боли в сердце.

— Папа! — испуганно окликнула она, и ее глаза стали круглыми, словно блюдца, и он увидел в них страх. Как и в глазах той женщины, что… Нет, невозможно думать об этом все время, иначе можно сойти с ума, если только он уже не сошел. Что вполне вероятно.

— Папочка, дать тебе таблетку? Валидол или, как его, валокордин? А может, позвонить врачу, я сейчас, быстро. — Она вскочила с места стремительно и резко, ударилась локотком об угол стола, чуть поморщилась, но стерпела и устремилась к телефону.

— Подожди, не надо. Все в порядке, — он остановил ее движением руки. — Мне уже лучше.

— В самом деле? Тебе правда лучше, или ты просто не хочешь меня волновать? — она испытующе посмотрела на него.

— Честное слово, все в порядке. Это была всего лишь минутная слабость.

Ему и в самом деле стало лучше, боль, сжимающая сердце, отступила, скрылась в своей темной укромной пещерке, решила дать ему передышку, до следующего раза. Его маленькая девочка, славная дочурка, она испугалась за него, он ясно видел это. Даже губы у нее дрожали. Нет, он не ошибся, она и в самом деле любит его, старого вонючего козла. Которого, в общем-то, не за что любить. Именно об этом он ей и сказал. Не о том, что он старый козел и его не за что любить, а то, что он заметил и оценил ее порыв. Но, убедившись в том, что опасность миновала, девочка снова взяла прежний снисходительно-насмешливый тон. Скривила в усмешке пухлые губы, потерла ладонью ушибленный локоток.

— Как же мне за тебя не волноваться, папочка, кто будет мне покупать шубки, украшения и баловать меня? Не всякий сможет выполнять мои капризы и желания.

— Это точно, — поддакнул мэр, наливая себе вторую кружку чая. Жажда сильно мучила его, как всегда после запоя. — Тебя, моя милая чертовка, мало кто может вытерпеть. Не исключено, что, кроме меня, никто не справится с этой трудной задачей.

— Ну почему же. — Она склонила свою хорошенькую головку к правому плечу. — Есть, например, один мужчина, ты его, кстати, хорошо знаешь, который говорит, что может вытерпеть все мои капризы и что мой вздорный характер только его возбуждает, равно как и мое тело. Он говорит также, что хочет меня, и если я не соглашусь, то он возьмет меня силой.

Загоруйко подавился чаем и закашлялся.

— Кто смеет говорить моей маленькой невинной девочке подобные пошлости? Кто осмелился?! Кто этот тип? — прохрипел он, борясь с приступом кашля. — Кто он?!

Эля деловито похлопала его по спине.

— Да так, один человек, не важно. Хочешь еще чаю?

— Как это не важно?! Ответь мне, кто этот гад, как он смеет так с тобой разговаривать! — потребовал мэр.

— Ой, папочка, ты снова вернулся к цвету помидора, тебе нельзя нервничать, удар хватит. Лучше выпей еще чайку. — И она, как заботливая дочь, подлила ему кипятку в кружку.

Но ему уже было не до чая после всего, что он услышал. Даже жажда прошла.

— Эльвира, скажи мне, кто говорит тебе подобные гадости? Это твой одноклассник?

— Что ты, папа, он намного меня старше. Я не хотела тебе говорить. Не знаю, как у меня вырвалось. Я не хочу тебя расстраивать. Но молчать больше не могу. Я боюсь этого человека. Он угрожает мне. И преследует. Несколько раз пытался зажать меня в углу, а совсем недавно почти набросился на меня. Хватал за грудь. Правда, потом извинился, сказал, что не владел собой. Но все равно я боюсь его. — Она всхлипнула и смахнула с щеки несуществующую слезу.

— Почему ты мне раньше не сказала об этом?!

— Я же объяснила, что не хотела тебя расстраивать, я же знаю, как ты меня любишь и заботишься обо мне. И потом, мне было страшно, он запугал меня.

— Запугал?!

— Ну да, когда я пригрозила ему, что пожалуюсь тебе, если он не оставит меня в покое, то он…

— Что сделал этот ублюдок, эта сука?! — он даже не замечал, что выражается в присутствии дочери, хотя раньше никогда себе этого не позволял. Он был слишком взбешен. Его правая рука, все еще сильная и крепкая, сжалась в кулак так, что ногти впились в ладонь. Он раздавит этого гада, кто бы он ни был, вот этими самыми руками, клянусь печенью, кто бы он ни был!

— Он рассмеялся и сказал, что ты все равно мне не поверишь. Потому что он твой друг, и ты ему доверяешь. Я боялась, что ты решишь, будто я все выдумала. Я не знала, как мне поступить. Он такой сильный и жестокий, папочка. Он так смотрит на меня, словно гипнотизирует. Я боюсь его, папочка! — она закрыла лицо и зарыдала, вернее, сделала вид, что рыдает, между тем глаза ее были абсолютно сухи, а на губах играла победная улыбка. Но ее отец не мог этого видеть.

— Успокойся, моя девочка, я не дам тебя в обиду, не бойся ничего и никого! — Он обнял ее вздрагивающие плечи. — Я поверю только тебе и никому другому. Назови мне его имя. И он получит по заслугам, кем бы он ни являлся. И даже если сейчас он считается моим другом, то сразу станет врагом. Обещаю тебе.

— Нет, нет! — она отрицательно замотала головой. — Я не могу назвать его имя. Тебе будет слишком тяжело его услышать. Ты очень ценишь этого человека и…

— Назови его имя! — рявкнул мэр своим знаменитым громовым басом.

Он был в гневе. И хотя Эля знала, что этот гнев направлен не на нее, а на ее «обидчика», ей стало не по себе. И какое-то мгновение она колебалась, верно ли она поступает, не перевести ли все в шутку, пока еще не поздно. Но тут же перед ее мысленным взором предстал Александр. Его холодные равнодушные глаза, презрительный взгляд. Он презирал ее, она ему не нравилась. Он считал ее глупой маленькой шлюшкой. Пусть он выразился мягче: «Ты не женщина, ты просто маленькая глупая девчонка», но, несомненно, имел в виду именно это — она грязная шлюха и он ее не хочет. Она не могла простить ему этого. Он отверг ее, оскорбил, и теперь горько об этом пожалеет. Расплатится сполна. За все. И вынув из ладоней лицо, на котором все же удалось «разместить» две слезинки, она решительным и чуть-чуть дрожащим голосом отчеканила:

— Его имя — Александр Владимирович Южный. Главный прокурор нашего города и твой лучший друг…

— Подожди, ты неправильно все делаешь. Во-первых, не стоит, словно щенок, молотить лапами по воде изо всех сил. А во-вторых, ты неверно дышишь. А это самое главное в плавании. Научиться правильно дышать.

Наконец-то мне удалось убедить его обращаться ко мне на «ты». Неловко я чувствовала себя, когда он говорил мне «вы». Мне все-таки пришлось получить первый урок плавания. И не послезавтра, как мы планировали, а раньше, на следующее утро после нашего «балконного», так я окрестила про себя наши таинственные и немного странные ночные беседы. Он сказал, что будет очень занят всю неделю, и только сегодня в первой половине дня у него появилось свободное время, и что если я не передумала, то он может немного поучить меня плавать. Мы с Пашкой собирались провести этот день на речке. Погода выдалась жаркая, и сидеть в четырех стенах было издевательством над собственным организмом. От прошедшего ночью дождя не осталось и следа. Яркое солнце успело все высушить. Я немного побаивалась предстоящих уроков плавания. Плавала-то я совсем слабо, если уж честно. Мы погрузились в черную «Волгу», в которой из-за кондиционера было прохладно, а в мини-баре находились охлажденные напитки. Все-таки неплохо быть невесткой прокурора, впервые подумала я, с удовольствием потягивая прохладную фанту из банки. Домчались мы быстро, машину мой свекор вел классно — очень уверенно и спокойно, в меру быстро, не лихачил, соблюдал все правила. Впрочем, он все так делал. Не люблю, когда водители начинают нервничать, суетиться, потеть, невольно начинаешь сама волноваться и с опаской смотреть на дорогу. Короче, мы с комфортом доехали до озера. Отыскали укромный уголок, где не было народа, и расположились на травке. Мне хотелось лежать, глядя в бездонное ясное небо с проплывающими редкими облачками. Я вдруг подумала о том, что цвет его глаз похож на это голубое небо. Только его глаза холодны и бесстрастны, а небесная лазурь — нежная, теплая и ласковая. Каким, наверное, никогда не бывает его взгляд. Мне было хорошо и спокойно, но долго нежиться на травке и глазеть ввысь мне не удалось, пришлось идти учиться плавать. И чего я, дуреха, напросилась вчера? Лежала бы сейчас себе и в ус не дула. Но, несмотря на то что начала я наш урок с неохотой, вскоре сам процесс увлек меня, и мне вдруг захотелось доказать Пашке, его отцу и самой себе, что я могу и сумею, и показать себя способной ученицей. Меня охватил спортивный азарт. Я барахталась в воде, дышала как паровоз. Да, он прав, дыхалка у меня ни к черту. То есть делаю я это совсем неверно, поэтому и не получается проплыть большое расстояние, начинаю задыхаться.

— Дыши глубже и ровнее, — наставлял он меня, как заправский тренер. — И не суетись. Помедленнее. Ты же не бегом на короткую дистанцию занимаешься.

Не сразу, но у меня начало получаться. Пашка наблюдал за нашими занятиями, время от времени давал советы, а когда ему надоедало, то плавал от одного берега до другого. Озеро было небольшим. А вода и в самом деле казалась теплее, чем в реке, словно парное молоко. Вылезать совсем не хотелось.

— Ну вот, молодец, у тебя уже получается, — похвалил меня Александр Владимирович.

Надо же, я даже удостоилась его похвалы! Я раздулась от гордости и, чтобы подтвердить свои способности, решила рвануть в глубину. Но не рассчитала своих сил, дыхание сбилось, и я, попав в воронку, испуганно заколотила конечностями по воде, словно маленький котенок. Пашка был далеко, на другом берегу, а мой тренер взирал на мои потуги вполне спокойно, словно не понимая, что я могу утонуть, черт возьми! Я не хотела признаваться в своем поражении, пыталась выкарабкаться сама, но неожиданно ногу у меня свело судорогой, и я почувствовала, как иду ко дну. Конечно, здесь было не очень глубоко и вряд ли я могла утонуть, но все равно ощущение было не из приятных. Мне сразу стало трудно дышать, и перед глазами поплыли черные круги.

— Помогите, тону! — пропищала я голосом полузадушенного цыпленка. И я уже приготовилась рыбкой опуститься на дно, погрузив лицо в воду, как вдруг почувствовала, как чьи-то сильные руки подхватили меня и вытащили на поверхность. Я буквально повисла на своем спасителе, вцепившись в его плечи и шею. И словно рыба, выброшенная на берег, хватала ртом воздух.

— Спокойно, спокойно, все в порядке, — его уверенный голос придал мне силы. Я спасена, ура! Мои длинные мокрые волосы болтались, как у русалки. Я вдруг очень некстати вспомнила рассказ о маленькой утопленнице и свои ночные страхи, и мне стало плохо. Я почувствовала, что теряю сознание. И как сквозь вату слышала встревоженный голос Александра:

— Маша, очнись! Что с тобой?!

Он вынес меня из воды на руках, как морскую принцессу из сказки. К тому времени я уже успела прийти в себя. И увидела себя со стороны — моя голова покоилась на его груди, мокрые волосы свисали, я обхватила руками его шею, а он бережно прижимал меня к себе. Идиллия, да и только! Я открыла глаза.

— Ты в порядке? — спросил он.

Я кивнула. Мне вдруг стало стыдно. Тоже мне спортсменка-чемпионка, можно сказать, в луже чуть не утонула, благо бы в бушующем море! И почему я такая непутевая? Тем временем с противоположного берега плыл Пашка, встревоженный увиденным. Он греб так отчаянно, словно собирался установить мировой рекорд по плаванию.

— Как же ты так умудрилась? — спросил меня Александр. Он все еще не решался опустить меня на землю.

— Сама не знаю, ногу свело, в воронку какую-то попала холодную, — смущенно пояснила я.

Я подняла руку, чтобы поправить волосы, прилипшие к щеке и закрывающие глаза, и случайно коснулась его лица. Его кожа была прохладной, влажной и неожиданно гладкой на ощупь.

— Простите, — пробормотала я.

Я впервые увидела его лицо так близко, его приоткрытые губы, сквозь которые влажно поблескивала полоска белых ровных зубов, высокий лоб, упрямый подбородок и голубые глаза, которые сейчас не казались мне жесткими и холодными. Напротив, мне показалось, что лучики солнца отражаются в его зрачках, и что-то похожее на растерянность и тепло промелькнуло в них. Сколько мы смотрели друг на друга, почти соприкасаясь и погружаясь в глубину взгляда, как в озеро? Я не знаю. Может, долго, а может, несколько мгновений. Я затаила дыхание, и вдруг наступила тишина, откуда она взялась? Ведь только что смеялись и шумели люди, кричали дети, и вдруг стало тихо. Так тихо, что я слышала гулкие неровные удары собственного сердца. Почему оно так бьется? Должно быть, я еще не оправилась от пережитого стресса. Он тоже молчал, и мне казалось, я ощущаю удары и его сердца, такие же неровные и частые, как у меня.

— Машенька, как ты? Что с тобой, Машка, родная моя! — тишину разрушил взволнованный звенящий голос мужа. Он буквально выхватил меня из рук отца и прижал к себе. — Машка, ты жива? С тобой ничего не случилось?! — Он тискал меня и обнимал с такой силой, что я испугалась, не сломает ли он мне ребра. Об этом я ему и сказала и попросила спустить меня на землю, заверив, что я в полном порядке. Он послушался, но не сразу. И, даже выполнив мою просьбу, долго не отходил от меня ни на шаг, обнимал, держал за руку и раз десять спрашивал, что случилось. В конце концов мне надоела его паника, и я пригрозила тотчас же пойти и утопиться, если он не перестанет. Все позади, все нормально. Это был просто небольшой инцидент, который уже исчерпан. И я вовсе не собираюсь ехать домой и тем более к врачу, как он мне предлагал, а желаю продолжать отдых, веселиться, загорать и непременно еще войду сегодня в воду и доплыву до противоположного берега. В глазах Пашки отразился ужас, он начал горячо умолять меня не делать этого. А я, не слушая его, смотрела на развесистую крону дерева, растущего неподалеку, в тени которого сидел ОН. И делал вид, что читает газету. Но я-то знала, что он смотрит на нас, на меня, хотя его взгляд и был устремлен в печатные листы. А может, мне просто очень хотелось, чтобы так было?

После этого неприятного происшествия я, несмотря на свое обещание веселиться, передумала снова входить в воду. Я молча сидела, обхватив колени, в наброшенной на мои плечи Пашкиной рубашке, и смотрела на озеро. Такое красивое, спокойное и ласковое на первый взгляд, но это спокойствие было обманчивым. Вода, огонь и другие природные стихии могут спасать людей, но также и губить, если те вторгаются в их владения. Впрочем, философская направленность моих мыслей вскоре покинула меня и мне захотелось спать. Я легла на нагретую солнцем траву и закрыла глаза. Пашка уговаривал меня вернуться домой, но мне не хотелось этого делать. Александр Владимирович предложил подвезти нас, так как ему пора было возвращаться на работу. Но я отказалась, стараясь не встречаться с ним взглядом. Не знаю почему — может, мне было все еще стыдно за мое позорное «потопление», а может… Одним словом, он уехал, на прощание посоветовав мне сегодня все же воздержаться от купания. Я послушалась его, впрочем, мне самой совершенно не хотелось вновь входить в воду. Вскоре я заснула и не знаю, сколько времени я проспала. Мне снились сны, много снов, но я не запомнила ни одного. А когда я проснулась, солнце уже начало садиться. Пашка сидел рядом со мной и смотрел на меня. В его взгляде была такая нежность и любовь, что я почувствовала себя почти счастливой. Любая женщина мечтает, чтобы ее ТАК любили. Но далеко не каждая находит свое счастье. Мне повезло. Я его нашла.

— Как ты? — заботливо спросил Пашка. — Отдохнула?

Вместо ответа я обняла его и поцеловала в мягкие теплые губы…

 

Глава 9

Так получилось, что уже собравшись возвращаться домой, мы неожиданно для себя передумали и решили погулять. День уже клонился к вечеру, но только теоретически, так как было еще совсем светло. Изнуряющая жара спала, и на улице было так хорошо, что не хотелось находиться в помещении. Мы перекусили в кафе. А затем отправились в одно местечко, которое, как обещал Пашка, должно было произвести на меня незабываемое впечатление. Место и в самом деле было великолепным. Огромное поле, окруженное со всех сторон густым зеленым лесом, ни людей, ни домов. Тишина, покой и величественная красота, которая умиротворяет.

— Как здесь здорово! — вымолвила я, с наслаждением вдыхая свежий, чистый воздух. — Вот бы построить здесь дом и жить! Только я и ты. И природа. К нам в гости будут заходить медведи, и мы станем угощать их медом, будут забегать зайцы за свежей морковкой и запрыгивать белки, чтобы получить свою порцию орехов. А чтобы никто из людского племени не смог потревожить наш покой, мы поставим на въезде знак: «Частная собственность. Въезд и вход запрещен». Знаешь, как в американских фильмах?

— Не тебе первой пришла в голову эта идея, — усмехнулся Паша. — Несколько лет назад богатенькие и влиятельные буратино хотели построить здесь коттеджи. Видимо, они тоже мечтали кормить зайцев и медведей. Но у них ничего не получилось. Это место считается заповедной зоной.

— А эти богатенькие, наверное, здорово злились, что им не дали строиться?

— Не то слово! Шла целая война. Мэр города был против. Мой отец его поддерживал. В их адрес даже поступали угрозы, мол, если они не уступят, то случится несчастье с ними и с их семьями.

— Ужас! — я вылупила глаза. — Страшно было, наверное?

— Неприятно было, но страшно — нет, — Пашка пожал плечами. — Я тогда учился в школе, и меня встречали и провожали два телохранителя. Здоровые такие парни, метра два ростом, плечистые. Гулять одного не отпускали, на дискотеку, из-за чего у меня происходили стычки с родителями. Отец даже хотел на время отправить нас в Польшу, у мамы там родная сестра живет.

— И что? Вы уехали?

— Мама отказалась наотрез. А меня все-таки отправили, хотя я тоже сопротивлялся. Я три месяца жил у тети, пока все утряслось. Мэр свою дочку тоже куда-то отправил.

— Да, опасная работа у твоего отца, — констатировала я. — Он не боится?

— Если даже и боится, то никогда этого не показывает. А вообще мне иногда кажется, что он ничего не боится, наверное, у него отсутствует чувство страха.

— Так не бывает, — не слишком уверенно возразила я. — Каждый человек чего-нибудь боится.

Снова страх, похоже, эта тема последнее время преследует меня!

— Ну, если даже и боится, то об этом никто не узнает. Ему ведь не один раз угрожали. Были и раньше и звонки, и угрозы, и предупреждения. Когда он занимался делом, в котором были замешаны разные влиятельные личности, или сажал тех, кто считался неприкосновенным, то определенные силы мечтали его убрать. Однажды я узнал о том, что на отца готовилось покушение, из газет, когда все уже было позади и тех, кто собирался его убить, благополучно задержали. Я был в шоке. Мне вообще старались ничего не говорить. Я даже обижался, мол, ребенком меня считают. На что отец мне однажды объяснил, что дело не в этом, а в том, что о своей работе он не может рассказывать членам своей семьи и друзьям, не потому, что не доверяет им или считает их трусами, а просто так положено. Иначе его работа не будет иметь смысла и не принесет пользы. И если я пойду по его стопам, то пойму его.

— Но ты не пошел по его стопам, хотя собирался поступать на юридический, ты мне как-то говорил, — припомнила я. — Отчего же передумал?

— Не знаю. Увлекся физикой. Я же тебе рассказывал. В юности планы относительно будущей профессии часто меняются. Пошли дойдем до церкви, если ты не устала.

Мне показалось, что он не очень охотно говорит на эту тему. Возможно, его отец настаивал, чтобы он поступал на юридический и продолжил династию? Хотя я вспомнила слова Александра Владимировича, касающиеся сына: «Я никогда его не заставлял». Ладно, обсудим этот вопрос потом. А сейчас мне хотелось только любоваться природой, дышать удивительным воздухом и ни о чем не думать. Я ответила, что нисколько не устала и с удовольствием прогуляюсь до церкви, о которой я уже слышала от Людмилы. Она говорила, что эту церковь недавно отреставрировали, кстати, по инициативе прокурора. И она находится на высоком холме, откуда открывается прекрасный вид. Стоило посмотреть. Мы поднимались, взявшись за руки, молчали, так как говорить ни о чем не хотелось. Нам и так было хорошо. И слова только мешали бы. Недаром Экзюпери сказал: «Друг — это человек, с которым ты можешь просто молчать». Наконец мы добрались до вершины. Церковь, к сожалению, в этот день была закрыта, и войти внутрь нам не удалось. Но и внешне она выглядела очень красиво. Золотые луковки куполов блестели в лучах заходящего солнца. Церковь была небольшой и на расстоянии казалась совсем игрушечной. У меня вдруг промелькнула, может быть, немного богохульная мысль: вот было бы здорово поселиться здесь! Святые стены охраняли бы от всех бед и болезней. Вот только как быть с медведями и зайцами? Насколько я знаю, только кошкам разрешается входить в церковь. Ну ничего, мы будем встречаться с другими зверушками за стенами храма. Я засмеялась своей неуемной фантазии.

— Ты чего? — спросил Пашка.

Я рассказала ему о своей идее, и она ему понравилась. Мы дружно принялись обсуждать меню наших будущих четвероногих друзей. Мы всерьез увлеклись этой темой и даже поспорили, какой мед больше любит медведь — жидкий или густой, и какие орешки предпочитает белка. Потом вдруг сообразив, какими глупостями мы занимаемся, мы одновременно посмотрели друг на друга и принялись хохотать. Не знаю, что на нас нашло, возможно, это было что-то нервное, но мы заливались смехом, не в силах остановиться, наверное, минут пять.

— Эй, ребятки, что это с вами, бесы, что ли, выходят в святом месте?

Мы разом перестали хохотать и дружно вздрогнули. Чей это голос? И откуда? Звонкий такой девичий голосок. Мы принялись оглядываться по сторонам.

— Да здесь я, здесь! — послышался смех, напоминающий переливы серебряного колокольчика, и мы увидели очаровательную черноволосую девушку в розовом платье. — Что, смешинка улетела? — поинтересовалась она и подошла к нам. В ее черных глазах плясали озорные чертики.

— Элька, это ты? Откуда ты взялась? — вдруг радостно и несколько удивленно воскликнул Пашка и расплылся в такой искренней улыбке, что во мне шевельнулась ревность. Кто эта красотка, так внезапно появившаяся здесь?

Она рассмеялась, показывая ровные белые зубы.

— От верблюда. Я зашла с другой стороны холма и уже давно наблюдаю, как вы здесь умираете от смеха. Что вас так рассмешило, можно узнать?

Но вскоре мне все стало ясно. Черноглазая фея оказалась дочкой мэра, о которой я уже слышала от Пашки. Он говорил, что строгий и властный мэр обожает свою дочурку и буквально тает перед ней, — хотя она была довольно капризным и избалованным ребенком, на вид казалась очень милой и славной. Ничего себе ребенок, это уже взрослая девушка, правда еще совсем молоденькая, ей лет шестнадцать, не больше! Я почему-то представляла ее одиннадцатилетней девочкой или даже меньше, а тут…

Признаюсь, мне не очень понравилось такое положение вещей, она была слишком хороша собой для подруги детства и слишком оба обрадовались этой неожиданной встрече. И потом, несмотря на юный возраст, девушка была отнюдь не невинной малышкой, судя по кокетливым взглядам, которые она бросала на Пашу, и оценивающим — на меня. И к тому же весьма шустрой, за словом в карман она не лезла и держалась весьма уверенно. Настроение у меня сразу испортилось, даже летний пейзаж как-то сразу поблек. Но я соблюдала хорошую мину при плохой игре, улыбалась и поддерживала разговор. Впрочем, на меня они обратили внимание только после того, как вдоволь наохались и наахались, удивляясь неожиданной встрече, и обсудили традиционные в таких случаях темы.

— Познакомьтесь, девочки, — наконец сообразив, представил нас друг другу Пашка. — Это Эльвира, моя… — он чуть замялся, — хорошая знакомая.

Я тебе покажу знакомую, ловелас несчастный!

— А это моя жена — Мария.

— Машка, значит, — проявила сообразительность дочка мэра. — У меня кошка была Машка, сбежала полгода назад, зараза.

Хотя кошек я и любила, но такое сравнение меня несколько покоробило.

— А у моей подруги крыса жила ручная, ее тоже звали Эльвира, она потом наелась какой-то отравы и сдохла, — я произнесла эту фразу и тут же осеклась. Не переборщила ли я?

Пашка даже открыл рот и побледнел, видимо приготовившись к бабскому поединку. Секунд пятнадцать, наверное, мы молча смотрели друг на друга, словно соревнуясь взглядами, кто — кого.

Вдруг она широко улыбнулась и протянула мне руку:

— Один — один. А ты молодец, за словом в карман не полезешь. Давай дружить.

Я пожала ее теплую ладошку. Немного странная девочка, но в целом она начинала мне даже нравиться. Она была искренней и настоящей.

— Слышь, Паш, одобряю твой выбор. Я боялась, что ты какую-нибудь лахудру пустоголовую выберешь и она тебе на шею сядет, — сказала она.

— Это почему же? — удивился мой муж.

— Да потому что таких, как ты, добрых и мягких, всегда подобные стервы окручивают. Ну, слава богу, что ты избежал такой участи.

Пашка едва заметно поморщился и изобразил фальшивую улыбку. Похоже, определение — мягкий и добрый — пришлось ему не по душе. Скорее он предпочел бы, чтобы его считали жестким и сильным, как его отец. Господи, опять этот папа! И почему я так часто о нем вспоминаю? Тем временем Эля вылила на нас поток информации о том, что ее папаша приставил к ней охранника, тупого лысого придурка, который ужас как ее достал, и она смоталась от него.

— Представляете, — хохотала она, весьма довольная собой, — ходит за мной везде, как банный лист, ни на шаг не отстает. Уж я и убегала от него, и в магазины разные, в кафе заходила, все без толку, не отстает, проклятый. Тогда я, знаете, что придумала? — Она обвела нас торжествующим взглядом и, явно гордясь собственной сообразительностью, выдала: — Я заявила, что хочу в туалет. Не пойдет же он за мной, в самом деле, в женский сортир? И когда мы зашли в кафе, я тихонько вылезла через окно. Оно на втором этаже, но не высоко, а я прыгучая. И смылась. Представляю, как он меня ждал-ждал, а потом пошел искать в туалет, женский, ха-ха! — Она хихикнула в кулачок. — Наверное, все кабинки пересмотрел. Может, какую-нибудь дамочку напугал. Он же такой качок. Здоровый, башка размером с кочан капусты, а мозгов — кот наплакал.

— Тот самый, которого моим именем звали? — пошутила я, и мы на сей раз все трое залились смехом. Я сегодня столько смеялась, что, наверное, к вечеру у меня будут болеть мышцы живота. Нет, определенно эта забавная девчонка нравилась мне все больше.

— А зачем к тебе отец телохранителя приставил? — отсмеявшись, спросила я. — У него какие-то неприятности? — Я вспомнила недавний рассказ Пашки о случае с угрозами в адрес его отца и мэра.

— Да бог его знает, вроде пока нет, — она пожала плечами. — Мне, во всяком случае, ничего не говорит. Просто он за меня всегда боится. К тому же скоро выборы, мало ли что… Подстраховывается на всякий случай.

— Должно быть, отец тебя очень любит? — спросила я.

— Еще как! Даже слишком. Иногда своей заботой и опекой продохнуть не дает. Все еще считает, что я маленькая.

— А сколько тебе?

— Шестнадцать, а тебе?

— Девятнадцать. Хотя я уже дама замужняя, но меня мама тоже ребенком считает и всегда за меня волнуется, куда пошла, когда пришла. Охранников она ко мне приставить не может, но была бы такая возможность, за мной целая рота ходила бы с автоматами, уверена.

Эля рассмеялась.

— Все они такие, эти родители. А ты одна в семье или сестры, братья есть?

— Одна.

— Слушайте, девочки, может, на меня внимание обратите? — жалобно напомнил о себе Пашка.

Мы и в самом деле про него, бедного, совсем забыли, заболтавшись.

«Ничего, — с легким злорадством подумала я, — это тебе маленькая месть за слишком ярко выраженную радость при встрече с подругой юности». Мы болтали, присев на траву. Пашка в красках рассказал о нашем импровизированном бракосочетании, демонстрируя недюжинный талант юмориста. Хотел произвести впечатление, гад! Эля то и дело заливалась смехом, рассказ ей явно понравился. Я посмотрела вниз, на открывающийся перед нами вид, и у меня даже дыхание сперло в зобу, как у знаменитой вороны. Только не от радости, а от восторга. Такая красота предстала моему взору, что я пожалела, что не умею рисовать. Была бы я художницей, целыми днями просиживала бы здесь с мольбертом и красками. Но, к сожалению, рисовать я не умею, поэтому остается только любоваться природой и пытаться сохранить в себе хотя бы частичку ее красоты, чтобы потом, холодными зимними вечерами, когда завывает метель и сыплет снег, вспоминать этот вечер…

Я залюбовалась видом и не заметила, как Пашка закончил свой рассказ. И тут Эля, понизив голос до зловещего шепота, проговорила:

— А вы знаете, что на днях здесь нашли труп женщины, кажется, медсестры из больницы? Ей нанесли десять ударов ножом!

Мы с Пашкой переглянулись. Откуда она узнала? Ведь, кажется, это жуткое убийство собирались держать в тайне, по крайней мере, в ближайшее время. Мы говорили с Пашей об этой женщине, но он знал не больше меня. Отец, следуя своим принципам, не делился информацией даже с сыном. Впрочем, ее отец — мэр города, возможно, она узнала от него.

— Откуда ты знаешь про убийство и даже про точное количество ударов ножом? — спросил Пашка.

— Ха! — она так победно и высокомерно хмыкнула, словно услышала самый нелепейший вопрос на свете. — Я еще и не то знаю!

— Что, например? — поинтересовалась я.

— Думаете, я просто так сюда пришла? — она снова понизила голос до громкого шепота. — Что я здесь делаю, по-вашему?

— Ну, не знаю, видом любуешься, гуляешь, — предположила я.

— Ага, делать мне больше нечего! — она состроила презрительную гримасу. — Я пришла посмотреть на то место, где ее убили. Я хочу обнаружить улики, которые помогут обвинить убийцу.

— Что? Ты с ума сошла? — несмотря на явно невеселую тему, я не смогла удержаться от смеха. — Ты что, детективов начиталась? Возомнила себя Шерлоком Холмсом в юбке!

Пашка тоже недоверчиво хмыкнул, соглашаясь с моим мнением. Маленькая сыщица обиженно посмотрела на нас:

— Так вы мне не верите? Считаете, что я ерунду говорю?

— Нет, ну почему же, — поспешила я утешить девушку. — Твое стремление похвально, но что ты, интересно, собираешься найти? Какие улики? Ведь на месте преступления наверняка поработала милиция, и если что-то было, то оно уже найдено. Кстати, труп-то, насколько я знаю, нашли не здесь, а в овраге, а это несколько дальше. Даже значительно дальше.

— Может быть, но убивали-то ее не там, а именно здесь, рядом с церковью, — возразила Эля.

Я невольно оглянулась на золотые маковки церквей, так красиво переливающиеся в лучах солнца.

— А ты откуда знаешь? — почти одновременно воскликнули мы с Пашкой.

— От верблюда. — Она лукаво и загадочно улыбнулась нам. — Я еще кое-что знаю.

— Но откуда, господи? — воскликнула я. — Откуда ты можешь все это знать, если только сама не являешься убийцей?

— А оттуда, я его видела! — победно выпалила Эля и тоже оглянулась на церковь.

— Ты шутишь? — не поверила я.

Пашка вздрогнул и как-то странно посмотрел на нее.

— По-моему, смерть этой несчастной женщины не предмет для шуток, тебе так не кажется? — произнес он ледяным тоном, напомнившим мне интонации его отца: «Не кажется ли вам, что спать на чужой кровати…»

— Да я не шучу! — обиделась Эля. — Говорю же, я кое-что видела. Я была здесь в ту ночь.

— А что ты здесь делала? — удивилась я. — Одна, ночью, в таком месте! И почему тебя этот маньяк не убил, если ты стала случайной свидетельницей? Насколько я помню из детективов, свидетелей всегда убирают.

Эля помолчала, покусала нижнюю губу и несколько виновато произнесла:

— Ну ладно, я соврала. Меня не было здесь той ночью. Но все равно я кое-что нашла. Одну вещь. Весьма любопытную.

Я вздохнула. Ясно, что девочка просто фантазировала и все ее слова были неправдой. А я-то едва не поверила.

— Что-то важное? Визитную карточку убийцы? — иронично вопросил Пашка. Он тоже убедился, что его бывшая подружка детства, как говорится, заливает, пытаясь привлечь к себе внимание и вызвать интерес.

— А вот не скажу, вы мне не верите, смеетесь надо мной, поэтому я ничего вам говорить не буду! — она надула губки и отвернулась.

Абсолютный ребенок, честное слово! Я даже почувствовала нечто вроде умиления. Забавная девчонка. То кажется взрослой женщиной, сексуальной, соблазнительницей, так что я вначале даже занервничала, а то ведет себя как десятилетняя девочка. Может, именно это сочетание и придает ей столько очарования? Тем не менее смерть этой женщины была данностью, кошмарным фактом действительности. Я представила себе ее окровавленное тело, распростертое на земле, искаженное ужасом лицо, страх в широко раскрытых глазах, раскинутые в стороны руки, как у подстреленной птицы, и мне стало холодно, мурашки поползли по спине. Я не знала, в какой позе ее нашли, но отчего-то мое воображение рисовало именно такую картину. Не знаю, где именно убили ту несчастную, здесь или в другом месте, но все равно, этот холм и вид, открывающийся с него, и даже церковь, в которой мы только что мечтали с Пашкой жить и кормить лесных зверюшек, показалась мне неуютной, мрачной, даже зловещей. Тепло летнего вечера сменилось резким холодом. Я обхватила себя руками, спасаясь от озноба. Что это со мной? Неужели кошмар той ночи своей тенью коснулся моего сознания? Резкий порыв ветра был столь неожиданным на фоне тишины и покоя, что мы все трое почти одновременно вздрогнули. И вдруг леденящий душу вой послышался, как мне показалось, со стороны леса. Я вскочила на ноги и вскрикнула. То же самое синхронно со мной сделала Эля. Пашка тоже насторожился и напряженно посмотрел в ту сторону, откуда послышался этот звук, впрочем, он столь же внезапно оборвался, как и начался.

— Что это такое?! — стуча зубами, проговорила Эля.

— Не знаю, наверное, какой-нибудь зверь или птица, мало ли тварей водится в лесу, — поспешил успокоить нас Пашка, но нам все равно было не по себе.

— А что, если это душа убитой женщины не находит покоя и пытается сообщить нам нечто важное, например, имя убийцы? — выдвинула предположение Эля.

Я не знала, как реагировать, и нервно хихикнула.

— А сейчас из леса выйдет маньяк с окровавленным ножом и медленно-медленно, со зловещей ухмылкой на лице станет приближаться к нам, — невольно поддавшись ее тону, продолжила я.

— А потом будет убивать нас, сначала Машу, потом меня, — подхватила Эльвира.

— Почему это меня первую? — обиделась я.

— А ты ему больше всех понравилась.

— А Пашку, значит, он оставит на закуску? — поинтересовалась я.

— Пашку он вообще убивать не будет, — Эля посмотрела на моего мужа.

— Это почему же такая дискриминация?

— Потому что он убивает только женщин.

— А мужчин?

— А мужчин превращает в деревья, и их тела обрастают корой, и вместо рук и ног начинают расти ветки и листья.

— Ну, тогда это уже не маньяк, а колдун какой-то, — засмеялся Пашка.

— Ага, самый могучий и ужасный, — подтвердила Эля. — И с ним никто не сможет справиться.

— Разве его нельзя убить?

— Нельзя. Он бессмертен.

Еще какое-то время мы мололи подобную чушь, теперь уже все трое уподобившись малым детям, как в детстве, пугая друг друга страшилками. Только в данном случае весь этот бред позволил нам расслабиться и прийти в себя после этого ужасного воя, который, признаться, здорово меня напугал. Если бы я была здесь одна, то бросилась бы бежать с этого холма как сумасшедшая, рискуя сломать ногу. Хорошо, что я не одна! К счастью, вой больше не повторялся, ветер утих. Снова стало тепло и уютно. Окружающая нас природа обрела свои вечерние краски. Мы больше не возвращались к мрачной теме о смерти. Болтали о каких-то пустяках, рассказывали друг другу о себе, о своей жизни. Эля кокетничала с Пашкой и строила ему глазки, вроде как в шутку, вполне невинно, но иногда меня это заигрывание нервировало. Из маленькой девочки Эля вновь превратилась в очаровательную девушку, и мне надлежало быть настороже. Впрочем, не мешает иногда пощекотать себе нервы и поревновать. Но в меру, немножко. Я вспомнила о моей рыжеволосой подружке, которая осталась в Москве. Она тоже все время кокетничала с Пашкой, но делала это так мило и невинно, даже шутливо, что я не ревновала. Кроме того, она была моей лучшей подругой, и я верила ей, как самой себе. Как она там? Интересно, продолжается ее роман с Семеном или все ограничилось кратким флиртом? Надо бы ей позвонить. Я уже по ней соскучилась. Вот было бы здорово, если бы она оказалась здесь! Мы бы все вместе так классно провели время, нагулялись бы и наотдыхались вдоволь. Лизе понравилось бы это место и церковь. Она обожает природу и всякие храмы и старинные здания. В Москве, по-моему, посетила все существующие церкви и даже книжку купила о храмах и церквах России. Почему я так хочу, чтобы она приехала? Только потому, что она моя лучшая подруга и мы редко расстаемся? Неужели мне так быстро стало скучно с моим мужем, что я нуждаюсь в обществе подруги? Только поженились, а я уже скучаю с ним. Глупость какая! От этой мысли мне стало стыдно. С Пашкой никогда не бывает скучно. Он такой милый, забавный и, главное, любимый. Вдвоем с ним я могла бы прожить сколько угодно времени на необитаемом острове. Только я, он, море и золотой песок. Мы же мечтали жить здесь вдвоем и кормить гостей из леса. Из того самого леса, откуда слышатся леденящие душу вопли. Черт, и зачем я вспомнила об этом? Мне сразу стало не по себе, и противные мурашки снова поползли по коже. Я до боли в глазах всматривалась в простирающийся передо мной лес, загадочный и величавый, хранящий в своих недрах так много тайн…

— Как тебе эта идея, по-моему, здорово, как ты думаешь?

Я не сразу поняла, что Эля обращается ко мне.

— Какая идея?

— Ты что, не слушала меня?

— Извини, я задумалась, любовалась видом, — соврала я. — Смотри, как красиво!

— Да, неплохо. — Она мельком, без особого восторга, взглянула в указанном мной направлении. Либо она была не слишком восприимчива к красотам природы, либо, живя здесь, уже успела ими пресытиться. — Я говорила, что было бы классно отправиться на речку. На всю ночь. Я обожаю плавать после захода солнца. Повеселимся, у меня с собой есть магнитофон, кассеты, мы сможем потанцевать, послушать музыку.

— Но ведь уже поздно. И нам будет холодно, — возражала я.

— Да нет же, сейчас ночи теплые, а если вдруг замерзнем, то разведем костер. Еды накупим, вина. Ты любишь красное вино?

— Слушай, но твой отец с ума сойдет, если ты домой не придешь ночевать. Наверняка тебя и так уже ищут, охранник доложил, — выдвинула я, как мне показалось, самый весомый аргумент.

— Да ничего, я не первый раз такие фокусы проделываю, — беспечно махнула рукой Эля. — Папа привык. А чтобы он не волновался, я ему позвоню. У меня сотовый с собой. И вы тоже можете позвонить домой и предупредить своих. Кстати, Александр Владимирович дома? — как бы между прочим спросила она, но мне показалось, что ее голос слегка изменился.

— Отец сегодня поздно должен прийти, у него много дел, — сказал Паша. — А маме я позвоню, предупрежу, чтобы она не волновалась.

— Значит, вы согласны? — радостно вскрикнула Эля. — Ура!

— Не знаю, я еще не решила. — Я все еще колебалась. Что-то уж больно она настаивает, не связано ли это ее горячее желание с тем, чтобы подольше оставаться с моим мужем? Меня она едва знает, а вот мой супруг вполне может ее интересовать.

— Ну пожалуйста, Машенька, милая моя кошечка! — она умоляюще посмотрела на меня и сложила руки на груди. — Мне так домой идти неохота. И пообщаться хочется с интересными людьми. Надоели уже одни и те же физиономии. Вы не пожалеете. Мы такой пикник забацаем, что вся рыба из речки к нам присоединится!

Последний аргумент убедил меня окончательно.

— Ну хорошо, — сдалась я. — Я согласна. Только я люблю белое вино.

— Куплю тебе целую бадью, — пообещала Эля и от избытка чувств поцеловала меня в нос. А я снова подумала о том, что она, в сущности, еще ребенок. Милый и смешной. И мы отправились за покупками…

Вернее, за покупками мы отправили мужчину, надиктовав ему огромный список продуктов и напитков, которых хватило бы на целую роту. Я неожиданно почувствовала, что сильно проголодалась. Легкий завтрак с утра и бутерброды с кофе днем — не слишком густо. Мы же с Элей расположились на берегу реки, куда благополучно добрались на такси, и занялись приготовлениями. Собирали веточки и щепки, чтобы развести костер. У меня было такое ощущение, будто мы сто лет знакомы с Элей, настолько легко и свободно мы болтали, как старые подружки. Бывает же такое! Как, например, с Людмилой. И хотя я еще немного ревновала Пашку к Эле, впрочем, скорее на всякий случай, так как поводов для ревности они не подавали, напротив, Пашка нежно держал меня за руку, а Эля больше льнула ко мне, чем к моему мужу. Уж не знаю, чем я ей так приглянулась.

— А вы давно с Пашкой знакомы? — спросила я.

— Давно, в прямом смысле с пеленок. Точнее, в пеленках была я, а Пашка уже был «взрослым» трехлетним карапузом. Мы с ним дружили. Он был такой забавный. — Она улыбнулась своим воспоминаниям. — Всегда защищал меня, никому не разрешал обижать.

— Он и сейчас такой, — подтвердила я и спросила, что называется, в лоб: — Скажи, Эля, а у вас с Пашкой был роман или что-то в этом роде?

Она лукаво посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц, и я с ревностью подумала, что эта юная кокетка весьма хороша собой.

— А ты как думаешь? — спросила она таким тоном, что мои последние сомнения развеялись. — Конечно, был! Была любовь огромная и страстная. Более того, могу тебе признаться, только между нами, — она понизила голос и приблизилась ко мне так близко, что я почувствовала сладковатый запах ее духов, — я до сих пор его люблю и намерена отбить его у тебя, хотя ты мне и нравишься, но первая любовь все-таки важнее.

Я не нашлась что ответить, но, должно быть, моя нижняя челюсть так сильно отвисла, что Эля не выдержала и расхохоталась:

— Ой, ну до чего же у тебя вид уморительный, если бы ты могла сама себя видеть! Да пошутила я, пошутила. Не бойся, не собираюсь я претендовать на твоего ненаглядного муженька!

Я вздохнула с явным облегчением:

— Ну у тебя и шуточки!

— А признайся честно, ты испугалась? — она задорно подмигнула мне.

— Скорее удивилась, — слегка слукавила я. — А насчет испугалась, то чего мне пугаться? Ты хотя девушка и симпатичная, но и я не урод. К тому же я Пашке верю, он меня любит и не бросит даже ради первой любви. — И я подмигнула ей точно так же, как она мне.

— Молодец, так держать! — похвалила меня моя «соперница». — Я смотрю, ты девка не промах, тебя голыми руками не возьмешь. И знаешь, ты мне нравишься все больше. Может, это звучит наивно, но я хочу предложить тебе дружбу, ты как? Не против?

— С удовольствием, — с готовностью отозвалась я! — Ты мне тоже нравишься. Только ведь мы с Пашей здесь ненадолго. Скоро уедем в Москву, — я с грустью вздохнула, вспомнив про университет. Хотя времени на отдых все еще оставалось достаточно, но все равно, как говорил один мой знакомый, дополнив известное изречение: «Не бывает много женщин, водки и выходных дней».

— Ну ничего, будем переписываться через Интернет, — оживилась Эльвира и спросила: — У тебя есть компьютер?

— Нет, — с сожалением ответила я.

— Жаль, писать письма от руки я не люблю, терпения не хватает, да и идут они по почте слишком долго, — вздохнула она.

— А разве у тебя нет подруг в этом городе? — спросила я.

— Почему же, есть, — пожала плечами Эля. — Только они все мне уже надоели. Да и потом, настоящей подруги, которой можно рассказать все-все, такой нет и никогда не было. — Она погрустнела, и, сорвав травинку, задумчиво ее прикусила. — А у тебя есть такая подруга? — спросила она.

— Да, есть, — с некоторой даже гордостью объявила я. — Мы с детских лет дружим.

— Везет тебе. Скажи, — вдруг удивила она меня очередным вопросом, — а вы с Пашкой до того, как пожениться, спали вместе? Наверняка ведь спали, сейчас по-другому не происходит. И как он тебе в постели?

Я невольно покраснела.

— Ну и вопросики ты задаешь! — промямлила я, не зная, что ответить.

— Бестактные, знаю, — она махнула рукой. — Мне и папа все время говорит, что у меня никакого такта нет и чувства приличия, что в голову стукнет, то и говорю. Что поделаешь, избалованная, обожаемая папочкой девчонка, из не самой бедной семьи, которая ни в чем не знает отказа.

Мне показалось, что в ее словах прозвучала горечь.

— Скучно мне здесь. Надоело все! — добавила она и тяжело вздохнула.

— А почему ты не поедешь за границу учиться, отец наверняка имеет возможность тебя отправить куда-нибудь в Англию или во Францию? — я была рада сменить тему.

— Да я собиралась пару лет назад.

— И что, отец был против?

— Нет, он был не против, внешне, по крайней мере, он же готов любое мое желание исполнить, даже луну с неба достать. Просто я поняла, как ему будет без меня одиноко и как отчаянно он не хочет со мной расставаться, хотя и делает вид, что все в порядке. Мне стало его жаль, и я никуда не поехала, хотя, признаться, очень хотела уехать.

— Но когда-нибудь вам все равно придется расстаться, — резонно заметила я. — Ты выйдешь замуж, и…

— Не хочу замуж! — Она так сильно замотала головой, что ее густые волосы рассыпались по плечам плотной волной.

«Ну до чего же хороша, стерва!» — вновь подумала я с долей зависти.

— Не хочу замуж. Никогда не выйду замуж!

— Не зарекайся, в твоем возрасте я тоже так говорила, до тех пор пока Пашку не встретила — и сразу о своих клятвах забыла, — поучительным тоном заметила я.

В твоем возрасте! Можно подумать, что я старше ее лет на двадцать, а не на три года. Но все-таки я чувствовала себя взрослее и мудрее этой милой девчонки. Может, статус замужней дамы этому способствовал?

— Да и за кого выходить-то? Все мужики повывелись. Кругом одни пьяницы, гомики да импотенты.

— Ты рассуждаешь, как старая, поеденная молью дева, — усмехнулась я. — Утверждать, что все мужики сволочи, это все равно что говорить — все бабы дуры. Нельзя обобщать, все люди разные.

— Ну да, бабы — дуры, мужики — сволочи, а детки — цветы на могиле своих родителей, — скептически подытожила она.

— Мрачно на жизнь смотришь, подруга. Все не так уж плохо. Вот мы с тобой — не самые плохие представительницы слабого пола, как ты считаешь?

— Возможно, ты и нет, но что касается меня, то я отъявленная стерва.

— В чем же эта твоя стервозность проявляется? — полюбопытствовала я.

— Да во всем! Недавно, например, такую свинью подложила одному человеку, что сейчас стыдно. И знаешь, почему я это сделала?

— Почему же?

— Да потому, что он меня трахнуть не захотел, посмеялся надо мной, как над глупой маленькой девочкой, когда я ему себя предложила.

— Зачем? — обалдев, спросила я, слегка ошарашенная такими откровениями.

— Что зачем? Зачем он меня отверг или зачем я ему пакость сделала? — уточнила Эля.

— Да нет, зачем ты мне все это рассказываешь?

— А просто так, чтобы ты знала, какая я стерва. И хорошенько бы подумала, можно ли со мной, такой гадкой и противной, дружить, — она посмотрела на меня с вызовом.

— По-моему, ты на себя наговариваешь, — осторожно заметила я. Но похоже, она не лукавила, характер у этой малышки не подарок, может и зубки показать, не хотела бы я ей попасться на ее ровный белый зубок. Она собралась что-то ответить, но вдруг резко сменила тему.

— Слушай, а у тебя с Пашиными родичами какие отношения?

— С мамой — отличные, — честно ответила я. — Она мне очень понравилась. Такая простая и вместе с тем интеллигентная женщина. Мы сразу нашли общий язык.

— А с его отцом? Тоже сразу нашли общий язык?

— С отцом? Как сказать… — я замялась, не зная, что ответить. Что сказать, если я сама до конца так и не поняла, какие же у нас отношения? — Нормальные, он умный человек, — уклончиво ответила я, но Эля, вероятно, что-то заметила в моем ответе, поэтому недоверчиво переспросила:

— Нормальные, ты уверена?

— Конечно, уверена, а почему у нас должны быть плохие отношения? Если он и не в восторге от меня как от своей невестки, то внешне никак этого не проявляет. Он вежлив и любезен со мной.

— Вот именно! — вдруг с жаром подхватила Эля. — Он никогда внешне не проявляет своих чувств, и иногда так трудно, почти невозможно понять, что же он думает и чувствует на самом деле. Он очень скрытный тип!

— Ты так хорошо его знаешь? — Меня удивила горячность ее слов и даже некоторая обида, прозвучавшая, как мне показалось, в ее голосе.

— К сожалению, я совсем его не знаю, — сердито ответила она и сдула со лба прядь волос. — Впрочем, никто его не знает.

— Даже его жена и сын?

— Конечно, — она как-то странно усмехнулась. — Они-то в первую очередь. Хотя, возможно… — Она задумалась.

— Что возможно?

— Да нет, ничего, это я так. — Она снова усмехнулась. — Знаешь, Пашка совсем не похож на него, хотя всю жизнь с самого детства стремится во всем походить на отца.

— По-моему, ты преувеличиваешь, — не согласилась я. — Паша своего отца, конечно, уважает, он сам мне говорил, но чтобы во всем быть похожим, это вряд ли. Да и зачем ему это? Он и сам по себе личность.

— Личность! — Эля скептически усмехнулась. — Ему еще далеко до личности, пока во всяком случае. И вообще, плохо ты его знаешь, если считаешь, что он не стремится во всем походить на отца!

— Мы не так долго вместе, чтобы узнать друг друга, — возразила я, задетая тем, что моему мужу отказали в праве считаться личностью, — но мне кажется, что я все же неплохо его знаю. А на чем ты основываешь свои предположения, что он хочет походить на своего отца?

— Да на всем! На его поведении, начиная с самого детства! — Эля встала на ноги и пнула ногой камушек, в результате чего тот отлетел довольно далеко. — Он старался копировать походку отца, голос, манеры, привычки. Даже делал вид, что обожает макароны с сыром, как его отец, хотя на самом деле их терпеть не мог — ел через силу, давился, но ел и нахваливал, просил добавки.

— Ну и что? — Я улыбнулась, представив, как Пашка через силу впихивает в себя макароны. Которые, кстати, я сама терпеть не могу, и с сыром, и без. Кстати, а я так и не знаю, как сейчас Пашка относится к макаронам, нам еще ни разу не приходилось их есть вместе. Моя мама не готовила это блюдо, зная мою нелюбовь к мучным изделиям. Надо будет предложить ему как-нибудь ради эксперимента. Впрочем, теперь-то он наверняка повзрослел и не станет так глупо себя вести, как в детстве. — Ну и что? — повторила я. — Многие мальчишки стремятся копировать отца, особенно если тот является для них авторитетом. Что ж здесь плохого? С возрастом это проходит.

— А вот у Пашки не прошло.

— Что ты хочешь этим сказать? Если бы он стремился подражать, то пошел бы учиться на юриста, как отец, а он выбрал факультет физики. И борьбой тоже бросил заниматься, когда понял, что это не его дело.

— Вот именно, бросил заниматься! — воскликнула Эля. — Но ведь занимался же, хотя отец его не заставлял. Наоборот, советовал волейболом заняться, он же высокий. Но Паша хотел быть как его отец. Мечтал в спорте добиться таких же успехов. А что касается выбора института, он же сначала собирался поступать на юридический, как и отец, ты знаешь об этом?

Я согласно кивнула.

— Ну вот. А потом испугался, что не сможет достигнуть уровня отца, как в спорте, так и в профессии, и поэтому предпочел пойти другим путем. В ту область, где его отец не проявлял особых способностей. Он хотел быть хоть в чем-то выше и лучше отца, обогнать его.

— Глупость какая! — искренне воскликнула я. — Многие дети испытывают желание продолжить семейную традицию, пойти по пути отца или матери. Я тоже в детстве хотела быть инженером, как моя мама, но потом увлеклась литературой, языками и поступила на факультет иностранной литературы. А Пашка просто искал себя. И неправда, что он испугался, он просто вовремя понял, что это не для него, что его интересы находятся в другой области. И как раз его решение поступать на факультет физики говорит о том, что он сильный и смелый человек. Он вполне мог бы закончить юрфак, и папочка устроил бы его на тепленькое место рядом с собой или где-то еще, как это у нас часто делается. Но он выбрал свой путь, возможно более трудный и долгий, но свой. Так разве правильно говорить о его трусости и желании подражать?

— Я не говорила, что он трус, — заверила меня Эля. — Не обижайся, он очень славный парень. А что касается тепленького места, то Саша никогда не пошел бы на такое. У него на этот счет свои принципы и убеждения. — Она на пару секунд задумалась, прикусив полную нижнюю губу, и вновь продолжила: — Да, так вот, Пашка замечательный парень. Но он не настоящий мужчина, как его отец. Понимаешь? Тот мужчина во всем, до кончиков ногтей, от него исходит такая мощная энергетическая волна, такая сила, что женщина может без памяти в него влюбиться, а мужчина стушеваться. Он всегда выходит победителем, во всем, даже если проигрывает, он все равно победитель, понимаешь?

— Честно говоря, не очень, — призналась я. — Значит, ты отказываешь Паше в праве быть победителем и настоящим мужчиной? — в моем голосе звучала обида, хотя я и старалась перевести все в шутку и не воспринимать всерьез ее слова.

— Пока еще он мальчик, парень. Может, со временем, когда повзрослеет и станет мужчиной, а пока еще рано. Но никогда он не будет похож на своего отца.

— И слава богу! — облегченно вздохнула я. — Я вовсе не хотела бы, чтобы он был похож на своего отца. Александр Владимирович далеко не мой идеал мужчины, и быть на месте его жены я бы точно не хотела.

— Почему же?

— По многим причинам. Основную ты сама назвала. Никто не знает его до конца, даже сын и жена. Он слишком вещь в себе. Как черный ящик. А как тяжело жить с человеком, когда ты не знаешь, что у него на уме и в душе!

— А жить с тем, чье настроение и мысли ты всегда точно знаешь, не скучно?

— Скучно, — согласилась я. — Но Пашка не такой. Многие черты и особенности его характера я до сих пор открываю, о которых и не подозревала раньше. — Я вспомнила его откровения о том, как сильно он переживал нашу первую неудачу в сексе. Вот уж чего я не могла себе вообразить! — Нужна золотая середина во всем, — подытожила я. — И Паша меня в этом смысле устраивает, как, впрочем, и во всех других.

— Ну и слава богу, я рада за вас, — как мне показалось, вполне искренне ответила Эля. — Пашка в самом деле отличный парень, да и ты мне симпатична. Пусть все у вас будет хорошо.

— Спасибо.

Мы помолчали. А потом вдруг Эля, глядя на серебристую гладь воды, сказала:

— Помню один случай, это было незадолго до Пашиного отъезда в Москву для поступления в университет. Мы впятером, я, мой папаша и Пашка с родителями, отдыхали на этой самой реке. Шашлыки жарили, музыку слушали. И наши мужчины решили поплавать наперегонки. Мой отец быстро вышел из строя, был слегка раздосадован, но вполне нормально к этому отнесся, пошутил что-то насчет лишних килограммов, о том, что надо уступать дорогу молодым, и т. д. Пашка же продолжил соревнования со своим отцом. Причем соревновались они не на скорость, а на «измор», то есть переплывали реку туда и обратно и выясняли, кто из них первым выдохнется.

— И кто же сдался первым? — спросила я, ощущая странное волнение.

— Паша сдался первым. Еле живой выполз на берег и без сил растянулся на песке.

— А его отец?

— А его отец еще несколько раз переплыл реку туда и обратно, вышел на берег, ровно дыша, и совершенно спокойно начал отжиматься.

— Но он же старше — и тренированнее! — воскликнула я. — А Пашка был еще совсем мальчишкой.

— Вот именно, он был моложе, и поэтому должен был победить. Именно об этом он мне говорил потом с горечью и обидой, когда я пыталась его утешить примерно теми же словами. Но он был ужасно расстроен. Считал себя посрамленным. Даже шашлыки есть отказался, ушел от нас и долго бродил один по берегу.

Я задумалась:

— Вообще-то его папочка мог бы и уступить сыну, зная, как для того важна эта победа. К тому же перед поступлением в университет, это могло подорвать его веру в себя.

— Ну ты даешь! — воскликнула Эля и так звонко хлопнула себя по ляжке, что я даже вздрогнула. — Ты просто ясновидящая! Именно так сказала Саше его супруга. Мол, мог бы и уступить мальчику, он, бедный, так расстроился, давай предложи ему еще разочек попробовать — и уступи.

— А он?

— Он. — Эля усмехнулась и почесала ногу. — Он так зыркнул на нее, что даже у меня мороз пошел по коже, и сказал так надменно и резко. — И Эля, вполне похоже копируя его тон, произнесла: — «Неужели ты настолько не уважаешь своего сына, что предлагаешь мне такую сделку? И потом, он не мальчик, он мужчина и должен уметь достойно проигрывать».

— Да уж… — я переваривала информацию. А Эля в это время чертила что-то веткой на песке, какие-то знаки.

— А как мужчина он тебе нравится? — огорошила она меня новым каверзным вопросом.

— О господи, что тебя так волнуют половые вопросы? — я рассмеялась, стараясь выглядеть естественной, но неизвестно почему мое сердце вдруг забилось быстрее, судорожно отбивая удары.

— Я вообще озабоченная. И все-таки ты мне не ответила, он тебе нравится как мужчина? — Она старательно подчеркнула слово «мужчина» и в упор посмотрела на меня.

— Не знаю, — я невольно отвела глаза. — Я не думала об этом.

— Не может быть!

— Почему же, я не рассматривала его в качестве мужчины. Для меня он отец моего мужа, мой свекор, и все, — твердо ответила я, а сама неожиданно представила, вернее, даже не представила, а почувствовала его сильные руки на своем теле, прикосновение моей ладони к его влажной гладкой коже, его губы, белую полоску зубов, его взгляд, голубой лед его глаз, слегка подтаявший под жарким летним солнцем…

— Если это все так, то почему ты так покраснела, подруга? — ехидно спросила Эля, глядя на меня внимательными черными глазами.

— Я?! — мое удивление прозвучало фальшиво, и я это почувствовала, приложила ладони к щекам — они горели так, словно у меня была высокая температура. — Мне просто жарко. Должно быть, перегрелась сегодня на солнце. — Я и сама хотела бы верить в это. Но только почему-то получалось плохо.

— Смотри, будь с ним осторожнее, — предупредила меня Эля, — сама не заметишь, как растворишься в нем без остатка, и он поглотит тебя, как океан поглощает маленькую речку, вбирает ее в себя, и они сливаются в единое целое. Сначала сладостно, хотя и немного страшно, так что дух захватывает, как на американских горках. Потом голова начинает кружиться, и ты хочешь слезть с карусели, но уже не можешь этого сделать. И так, почти теряя сознание, все кружишься и кружишься, не веря, что летишь в пропасть, откуда уже нет спасения… — Она замолчала. Ее красивое детское личико вдруг показалось мне старше и мудрее, на гладком лбу пролегла морщина, яркие губы сжались в одну линию. Мне стало не по себе.

— О чем ты? Я не понимаю. Я и в самом деле не понимала. Или не хотела понимать? Боялась? Страх, страх заглянуть в собственную душу, в ее глубинные тайники…

— Все ты понимаешь, — резко и с неожиданной злостью бросила она. — А если сейчас не понимаешь, то потом поймешь. Только смотри, как бы поздно не было.

И она быстрым нервным шагом пошла к реке, почти побежала. Я же осталась стоять, растерянная и обескураженная. Странная девочка, более чем странная. Непросто с такой дружить. Неудивительно, что у нее нет подруги. Не всякий выдержит ее характер и эти неожиданные смены настроения. Мне расхотелось оставаться на пикник, и я придумывала, как бы поделикатнее сказать, когда Пашка вернется, что я плохо себя чувствую и хочу домой. Но Эля неожиданно отвернулась от воды, на которую довольно долго смотрела не двигаясь, и подошла ко мне с покаянным видом, потом виновато сказала:

— Извини, я сегодня не в своей тарелке. Психую по пустякам. Мир? — Она протянула мне маленькую смуглую ладошку, которую я с удовольствием пожала.

— Ты думаешь, я странная, да? — тут же спросила она. — Избалованная, наглая, неуравновешенная дурочка?

— Вовсе нет, — поспешила я заверить ее. — Мне кажется, что ты еще совсем юная девушка, которой очень хочется казаться взрослой опытной женщиной, но все равно…

— Черт возьми, почему ты это сказала? — Она так резко выдернула свою руку из моей руки и обожгла меня таким гневным взглядом, что я даже невольно испуганно отшатнулась от нее. — Почему ты произнесла именно эту фразу?

— Послушай, Эля, по-моему, ты неважно себя чувствуешь, впрочем, как и я, — стараясь казаться спокойной, начала я. — Поэтому давай дождемся Пашку и поедем по домам. Скоро ночь и…

— Господи, прости меня, опять я не сдержалась! — Она со злостью, на сей раз направленной на собственную персону, хлопнула себя по колену. — Какая я все-таки гадкая! Ненавижу себя! Такая дрянь! — она закусила губу, и я увидела в ее глазах злые слезы отчаяния.

«Только истерики мне не хватало! — с тоской подумала я. — У девчонки переходный возраст, сексуальная революция, бунт гормонов плюс избалованность и вседозволенность в семье. Да, не завидую я ее папочке, если она и с ним так же ведет себя».

Но Эля неожиданно быстро взяла себя в руки, успокоилась, вытерла слезы и вполне нормальным тоном предложила:

— Давай искупаемся? — и начала раздеваться.

— Вода, наверное, холодная, — растерянно возразила я, все еще не придя в себя от столь неожиданной смены ее настроения.

— Что ты! Сейчас вода самая замечательная и теплая. Нагрелась за день. Я обожаю плавать в это время. Давай быстрее, пока Пашка не вернулся, а то у меня купальника нет.

И не успела я оглянуться, как она полностью разделась и осталась абсолютно обнаженной. Она стояла передо мной — стройная, тонкая, как тростинка, шоколадно-смуглая, напоминающая лесную нимфу или русалку.

— Не хочу трусы мочить, — пояснила она и спросила: — Пойдешь со мной?

— Нет, спасибо, я днем накупалась, — отказалась я. После сегодняшнего происшествия я все еще не чувствовала в себе желания входить в воду.

— Ну как хочешь, — быстро согласилась Эля. — Тогда посторожи мои вещички и собери еще веток для костра, а то нам будет прохладно. Она заколола свои длинные волосы красивой заколкой золотистого цвета в форме бабочки и легко побежала к воде. Только ее круглая аппетитная попка мелькала перед глазами. Ни секунды не колеблясь, чем вызвала во мне невольную зависть и уважение, Эля нырнула в воду и поплыла… А я вдруг подумала, что это очень красиво — река в лучах заходящего солнца, песчаный берег и стройная шоколадная фигурка девушки на этом фоне…

И тут мой взгляд упал на знаки, которые Эля рассеянно чертила на песке во время нашей беседы. Неровные угловатые буквы складывались в короткое слово, точнее, имя САША было начертано на нем. И отчего-то, когда я прочитала это имя, мое сердце неровно забилось и кровь прилила к щекам. Я почувствовала озноб. Странно, отчего это? Наверное, в самом деле перегрелась сегодня на солнце. Главное не заболеть. Вот будет некстати…

 

Глава 10

Надо признать, мы неплохо провели эту ночь. Пили вино, болтали, смеялись, слушали музыку, танцевали и купались в прохладной ночной воде. Даже я решилась войти в воду, не испытывая страха, совсем забыв о дневном происшествии. Недаром говорят, пьяному море по колено. Вот и мне было так же хорошо и совсем не страшно. Потом мы грелись у костра, я смотрела на освещенные отблесками огня лица Паши и Эли и думала о том, какие же они оба красивые и замечательные и как я их люблю. И не испытывала при этом никакой ревности и огорчения. Кажется, я предложила всем троим жить вместе и никогда не расставаться, и все с восторгом приняли мое предложение. Пашка шутил о плюсах и минусах многоженства. Эля с жаром рассуждала о преимуществах лесбийской любви и лезла ко мне с объятиями и поцелуями. Пашка увещевал нас вести себя приличнее, но тут же сам начинал хохотать и петь дурным голосом романс «Мне малым-мало спалось». Так как слуха у него не было совершенно, то наверняка вся местная рыба в ужасе покинула эти места. Думаю, что надолго. В общем, здорово было. Очень даже.

Утром мы погасили костер, искупались и, поймав такси, добрались до дома, усталые, но довольные, на прощание заверив друг друга в вечной дружбе и любви. Да, нам было хорошо. Но, как известно, за все хорошее надо платить, это я поняла, когда проснулась со страшной головной болью, жуткой слабостью и пустыней Сахара во рту. И первая мысль, как у всех алкоголиков, была: «Боже мой, зачем же я так надралась?!» С трудом повернув голову, я увидела своего драгоценного муженька, мирно спящего рядом в своей любимой позе — клубочком. Он сладко сопел во сне. И я невольно позавидовала ему, он еще не знал, как ему плохо! Но потом здраво рассудила, что скоро он тоже проснется и почувствует такие же моральные и физические мучения, как и я. Эта мысль меня немного утешила. Я сползла с супружеского ложа и, морщась от боли в затылке и с трудом передвигая конечности, побрела в ванную. Холодный душ немного взбодрил меня, а две чашки крепкого сладкого чая с бутербродами и вовсе позволили взглянуть на жизнь оптимистичнее. Я вспоминала события вчерашней ночи уже с улыбкой. Хорошая девчонка эта Эля, хотя и несколько избалованная и взбалмошная, но все равно славная. Надо будет с ней встретиться. Кажется, вчера мы договорились куда-то сходить вместе. Вот только убей, не помню, куда и когда? Ну ладно. Это поправимо, она записала номер своего сотового, и можно позвонить ей и уточнить. Все потом, сейчас же надо мобилизовать все силы организма на борьбу с похмельем, чтобы сделать Пашке несколько его любимых бутербродов с сыром. Когда он проснется, то наверняка придется отпаивать его чаем и помогать прийти в себя. Хорошо, что к этому времени я уже буду в норме и он не увидит мою опухшую пьяную морду. Надо следить за собой. Ведь Эля очень недурна и к тому же моложе меня на целых три года. Я решила налить себе еще чая. И потянулась за чайником. В это время за моей спиной послышались приближающиеся шаги. Ну наконец-то проснулся мой драгоценный супруг! Я ехидно-сочувственно спросила, не оборачиваясь:

— Ну что, алкаш, как ты себя чувствуешь, головка бо-бо? Чаю налить, крепкого с сахаром? Сразу полегчает.

— С удовольствием, — услышала я голос моего свекра, — и бутерброд с колбасой, пожалуйста.

От неожиданности я вздрогнула и чуть не выплеснула кипяток себе на ноги. Я обернулась и, постепенно наливаясь алым соком, словно быстро созревающий помидор, пробормотала:

— Извините, я думала, это Паша. Я не знала, что вы дома. Доброе утро.

Он усмехнулся:

— Похоже, это уже становится доброй традицией — принимать меня за вашего супруга. А что касается утра, так уже скоро вечер. — Он присел у стола и смотрел на меня насмешливо-снисходительно.

Я вспомнила, что не успела причесаться и накраситься, и к тому же, несмотря на душ, моя физиономия наверняка хранит следы вчерашней пьянки. Я еще больше покраснела, и мне захотелось провалиться сквозь землю. Уже в который раз в его присутствии! Отчего же я так робею перед ним, черт возьми?

— Сколько времени? — спросила я, чтобы только не молчать.

— Седьмой час, — ответил он и добавил, внимательно меня разглядывая: — И где же обещанный чай и бутерброды?

— Да-да, сейчас. — Я лихорадочно принялась резать хлеб и колбасу, наливать кипяток. При этом все же умудрилась плеснуть несколько капель себе на руку, уронить ложку и рассыпать немного сахару. Руки мои дрожали.

— Я смотрю, вчера вы неплохо повеселились, — насмешливо заметил он, глядя на мои муки. — Паша еще спит?

— Спит, никак не проснется. — Я наконец-то справилась с процедурой приготовления чая и поставила перед ним кружку: — Вот, пожалуйста.

— Спасибо. — Он отпил глоток и снова посмотрел на меня: — Вчера больше не заходили в воду?

— Заходила! — с гордостью ответила я. — И совсем не боялась.

При этом я, правда, не уточнила, что дело было ночью, и я была изрядно накачана спиртным.

— И правильно, — похвалил меня Александр. — Нельзя поддаваться страху. Чем дальше оттягиваешь момент соприкосновения с источником своего страха, тем сложнее его преодолеть. Когда-то в молодости я попал в аварию на машине, едва научившись водить. И сразу же после того, как машину кое-как восстановили, снова сел за руль, хотя все отговаривали меня это делать, говорили, что надо подождать, прийти в себя.

— И вам совсем не было страшно?

— Было немного, но я преодолел этот страх. И с тех пор не попадал больше в аварии ни разу, и вообще стал ездить намного спокойнее. Кстати, что вы стоите? Садитесь. А то я чувствую себя неловко, когда я сижу, а женщина стоит.

Скажите, какие мы галантные! Я осторожно села на краешек стула и откусила кусочек сыра.

— Вчера вы обещали называть меня на «ты», — напомнила я. — Или вам тоже неудобно обращаться к женщине на «ты»?

— Ну почему же? Если сама женщина об этом просит. — Он отпил еще глоток чая и откусил бутерброд с колбасой, который я отрезала довольно криво, видимо, от волнения. Колбасы было раза в три больше, чем хлеба. Ну и хорошо, пусть видит, что я не жадная.

— Вчера я познакомилась с дочерью мэра, с Эльвирой, — вдруг сказала я.

— Вот как? — Мне показалось, что он немного удивился. — Так это с ней вы так весело проводили время прошлой ночью?

— Ну да, — я немного смутилась, но тут же взяла себя в руки: — Она мне понравилась, очень милая девочка.

Я сделала паузу, ожидая от него ответной реакции, что-то вроде: «Да, конечно, она очаровательна. Я знаю ее с детства». Что там обычно говорят в таких случаях? Но он молчал, и тогда я добавила:

— Паша сказал, что они дружили? — я вопросительно посмотрела на него.

— Да, хотя вряд ли это можно назвать дружбой, мальчишки к девочкам обычно относятся несколько снисходительно, свысока, к тому же если разница в возрасте составляет три года. Но у них были неплохие отношения, он защищал ее, оберегал. Мы много времени проводили вместе, дружили семьями. Значит, она вам, то есть, извини, тебе, понравилась?

— Да, — подтвердила я. — Она очень славная, хотя и несколько своеобразная, видно, что отец ее балует и многое позволяет. С одной стороны, она еще маленькая девочка, а с другой — хочет казаться взрослой опытной женщиной.

— Это верно. — Он как-то странно усмехнулся и посмотрел на меня.

— Она много говорила о вас, — выпалила я.

— Обо мне? — он слегка приподнял бровь. — И что именно, если не секрет?

— Она считает вас настоящим мужчиной. И говорит, что вы всегда выходите победителем.

— Что ж, лестное мнение, — довольно равнодушно произнес он и посмотрел в окно.

— Скажите, Александр Владимирович, — я собралась с духом. — А по поводу убитой женщины, медсестры, есть что-нибудь новое? Я понимаю, выдавать профессиональные секреты вы не можете, но просто скажите, есть подозреваемые, что-нибудь прояснилось?

Он внимательно посмотрел на меня, отпил глоток чая:

— Понимаешь, я же не следователь, поэтому не могу сказать ничего конкретного.

— Но ведь вам наверняка докладывают о ходе дела?

— Да, конечно, но… — он помолчал. — Пока еще никого не нашли, хотя работа идет, конечно. Но хочу тебя попросить кое о чем.

— О чем же?

— Не ходи одна гулять в малолюдные места, особенно с наступлением темноты, да и при свете тоже. Мало ли что может случиться.

— Так, значит, это все же маньяк?

— Не исключено. Конечно, пугаться не стоит, — заверил он, увидев мое встревоженное лицо. — Днем, среди людей, вряд ли что-то может случиться, но на всякий случай все же будь осторожна.

— Хорошо, буду, — пообещала я и спросила: — А правда, что ее убили совсем не там, где обнаружили тело, а в другом месте?

Если бы он был более эмоционален, то наверняка подавился бы чаем, но прокурор умел сдерживать свои чувства, поэтому просто отставил чашку в сторону, не пролив при этом ни капли, и, внимательно глядя на меня, задал вопрос:

— Откуда ты об этом знаешь?

— Так, значит, это правда?

— Сначала ты мне ответь.

Я замялась — говорить или не стоит?

— Вчера Эля сказала нам об этом, мы с ней встретились на холме у церкви.

— У церкви?

— Ну да, мы с Пашей пошли туда гулять, он хотел показать мне это место, там очень красиво, и мы встретили Эльвиру, дочку мэра.

— Она тоже там гуляла?

— Она сказала, что пришла искать улики.

— Что?!

— Так она сказала. Она сказала, что знает нечто такое, что неизвестно милиции. И тогда же она заявила торжественным шепотом, что женщину убили где-то здесь, а тело просто перенесли в другое место. Мы спросили, откуда ей это известно, на что она ответила, что якобы была той ночью на месте убийства и кое-что видела.

— И что же?

— Когда мы с Пашей стали выяснять подробности, она смутилась и призналась, что все это выдумала с целью привлечь к себе внимание. Она еще совсем ребенок! — я снисходительно, совсем как моя мама, когда хотела показать, что я веду себя глупо, пожала плечами.

— Так значит, она все это придумала? — уточнил он.

— Так она сказала, во всяком случае, я думаю, что так все и было.

— Молодец, что сказала мне. Я все же проверю ее слова. На всякий случай. Хотя я тоже склонен думать, что она все это выдумала.

Он снова взялся за чай.

— Так вы мне не ответили, правда, что убийство произошло в другом месте, а не в том, где обнаружили жертву? — спросила я.

— Не исключено, — повторил он свое любимое словечко, а я про себя возмутилась: «Ну что за тип! Ничего конкретного не скажет! Понятно, что тайна следствия и все прочее. Но мне-то мог бы сказать! Я ему все выложила. Сухарь проклятый, черт бы его подрал! Строит из себя бог весть что!»

Вслух же я, понятное дело, не стала это произносить, а мило улыбнувшись, вполне нейтрально предложила:

— Еще чая?

— Нет, спасибо, а вот бутерброд с колбасой, пожалуй, можно.

Я взяла батон, колбасу и начала сооружать сэндвич.

— У тебя просто «бутербродный талант», — неожиданно похвалил он. — Колбаса в три раза толще хлеба, это впечатляет!

Я улыбнулась, на сей раз вполне искренне. А у него неплохое чувство юмора! Его глаза в лучах утреннего солнца, что светило в окно, показались мне ярко-голубыми, цвета молодой бирюзы. У меня было колечко с бирюзой, мой знак, мама подарила мне его на шестнадцатилетие. Странно, неужели у него меняется цвет глаз в зависимости от освещения или настроения? Сможет ли это солнце растопить лед в его глазах, в его сердце?

— Ай! — вдруг вскрикнула я. Увлеченная разглядыванием его глаз, я совсем забыла, что в моей руке нож, и порезалась.

Я посмотрела на палец, черт возьми, кровь! Поморщилась. Не то чтобы я очень уж боялась крови, но все равно неприятно.

— Растяпа, порезалась? Как же ты так? — спросил он.

Слово «растяпа» прозвучало в его устах совсем не обидно, скорее по-домашнему, сочувственно и чуть-чуть насмешливо. Я отвернулась, стараясь не смотреть на кровь. Слегка закружилась голова. Я почему-то представила, сколько крови было на теле убитой женщины и вокруг нее, и мне стало нехорошо. Кровь капала на стол мелкими алыми, как клюква, каплями.

— Маша, что с тобой? Тебе плохо? — его голос звучал слегка приглушенно, словно сквозь пелену, совсем как тогда, на речке, когда он выносил меня из воды. А если сейчас я потеряю сознание, он возьмет меня на руки, прижмет к груди и понесет далеко-далеко…

И мы увидим мертвую окровавленную женщину и нож в ее груди… Господи, что я несу? Куда понесет? Зачем? Какая женщина? В нос мне ударил резкий запах, и я пришла в себя. Головокружение и тошнота прошли, и все встало на свои места. Я растерянно огляделась вокруг.

— Что это такое? — я кивнула на пузырек, который он держал в руке.

— Это нашатырный спирт. А ты подумала — яд?

Я слабо улыбнулась его шутке и спросила:

— Я что, потеряла сознание?

— Не совсем, но собиралась это сделать. Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Хорошо. Почти отлично, — бодрым голосом заверила я, хотя чувствовала себя не очень хорошо.

Я посмотрела на порезанный палец, из которого сочилась кровь, и поежилась. Я представляла, что именно так кровь по капле сочилась из ее тела, орошая землю и траву. Земля питалась ее кровью, словно дождем. Красный дождь, кровавый дождь… Господи, да что это со мной, в самом-то деле?! Рассердившись на себя, я тряхнула головой. Совсем неврастеничкой стала! Он подал мне воды. Я послушно выпила. Мне стало легче.

— Посиди немного. Я принесу аптечку, и обработаем твою рану. Ну-ну, приди в себя! Жить будешь, кровью не истечешь. Ранение не опасное.

Он двумя пальцами приподнял мой подбородок и заглянул в глаза. Какие у него голубые глаза, пронзительно, нереально голубые! Не знаю, что со мной произошло, должно быть, я еще не до конца пришла в себя. Я наклонила голову, и его длинные тонкие пальцы скользнули по моей щеке. Он хотел их отдернуть. Но я не позволила ему это сделать. Я поймала губами его руку и прикоснулась к ней… Сердце мое ухнуло куда-то вниз и снова стремительно взмыло вверх. Господи, что со мной?! Я не понимаю! Я закрыла глаза. Боже мой, что я наделала?! Зачем я это сделала? Как я посмотрю ему в глаза? Я почувствовала, что мое лицо пылает, сердце бьется со страшной силой. Я все же решилась открыть глаза, но посмотреть на него не смогла. Это было выше моих сил. И вдруг я почувствовала прикосновение его нежных пальцев к своей щеке. Он бережно и ласково провел ладонью по моей щеке, потом по лбу, бровям, спустился к подбородку. Он словно изучал мое лицо, как это делают слепые. Я замерла. Сердце мое остановилось. И в это время зазвонил телефон…

Я вздрогнула, могу поклясться, что он тоже. Не так заметно, как это сделала я, но все же. Он резко повернулся и вышел из кухни. Телефон звонил как колокол, как набат, возвещающий о… О чем? О несчастье, о беде, о новой смерти?.. Я вздохнула, с шумом выпуская из груди воздух. Наваждение прошло. И сейчас я была даже рада этому внезапному звонку. Он раздался как раз кстати. Вовремя. Вмешался во время, разорвал его. Расколол на мелкие осколки. Я вспомнила о своем пальце и посмотрела на него.

Весь день я думала о том, что случилось. Искала причину своего поступка. И не находила. Почему я сделала это? Ведь я не влюблена в него. Какая чушь! Даже представить трудно! Тогда почему же я поцеловала его руку? При воспоминании об этой сцене мои щеки вспыхивали, словно опаленные огнем. Наверное, солнечный свет, который зажег его взгляд, опалил и мое сердце. И я не соображала, что делаю. А он… что подумал он? И почему гладил мое лицо? Неужели этот солнечный свет на время растопил и его сердце? Как бы то ни было, я предпочитала забыть об этом. Пусть все останется сном. Солнечным и светлым, как янтарь…

Он ушел сразу после телефонного звонка. Заглянул в кухню и, не глядя на меня, коротко бросил, что уходит, просил передать привет Пашке, когда тот проснется, и предупредить Людмилу, что вернется поздно. Мне показалось, что он чем-то взволнован, но спросить я не решилась. Так же, не глядя в его сторону, я попрощалась и пожелала ему удачного дня. Он ответил мне тем же. И ушел… Словно ничего и не было несколько минут назад — ни солнца, ни прикосновения моих губ к его руке, ни алых капелек крови, похожих на клюкву…

Вечером позвонила Лиза. Я ужасно обрадовалась, услышав ее голос в телефонной трубке. И сообщила ей об этом.

— Я тоже рада слышать твой противный голосок, — подколола меня подружка. — Как медовый месяц? Как молодой муж? Не разочаровал еще?

— Не дождетесь, — ответила я фразой из известного анекдота и добавила: — Все отлично. Город классный, погода тоже. В общем, отдыхаем на уровне.

— А с его родичами наладила контакт?

— Свекровь у меня золотая, — вполне честно ответила я.

— А свекор? Ужасно любопытно на него посмотреть. Никогда не видела живого прокурора. Только по телевизору. Он красивый? У него, наверное, есть борода?

Странно, я тоже до встречи представляла его бородатым. Недаром мы столько лет дружим с Лизкой, даже мысли у нас одинаковые.

— Нет у него бороды, — разочаровала я подругу. — И внешность самая обыкновенная.

— Жаль. Но хотя бы мужик-то он нормальный? К тебе хорошо относится?

— Вполне. Плавать учил. Я чуть не утонула.

— Ну ты даешь, старуха! Ты там без меня не помри. Дождись свою старую подружку.

— Да уж постараюсь, — пообещала я. — А как у тебя-то дела? Чего в Москве торчишь?

— Так ты же меня бросила. Променяла на мужика, — пошутила Лиза. — Вот я по твоей милости и сижу в душной пыльной Москве и никуда не уезжаю.

Последние несколько лет мы с Лизой ездили отдыхать вместе. И первый раз расстались на летних каникулах. Мне вдруг стало грустно. Захотелось увидеть ее и поделиться всеми своими переживаниями и мыслями. Так много хотелось сказать, только не по телефону.

— Послезавтра мы уезжаем на море, — огорошила меня Лиза.

— Кто это мы? Вы с Витькой? Он вроде не любит жару.

— Поэтому я его и бросила. Шучу. Конечно, не только поэтому, просто я встретила большую и чистую любовь.

— О боже, опять! Как у тебя все быстро! Стоило мне уехать — и ты тут же пускаешься во все тяжкие. Драть тебя некому.

— Некому, — согласилась она. — Но знаешь, какой он классный!

— У тебя все классные, — отмахнулась я. — Я его хотя бы знаю?

— Еще бы! — хмыкнула она.

— Так кто же это? Говори, не томи.

— Ну ты даешь, подружка! — удивилась Лиза. — Я-то думала, ты сразу догадаешься. Это же Сенька, Пашкин друг.

— Господи, так у вас в самом деле что-то серьезное?

— Я вообще девушка серьезная. Знаешь, мне так о многом надо тебе рассказать.

— Мне тоже, — призналась я. — Слушай, а может, после юга приедете к нам? Вчетвером классно отдохнем, повеселимся. Город мне очень нравится. Такой зеленый, красивый.

— А церкви там есть? — спросила Лиза.

— Конечно, есть. И не одна. Специально для тебя построили, — пошутила я. — Кстати, одна из них находится в обалденно красивом месте. Стоит на высоком холме, и вид оттуда открывается сказочный. И купаться тут есть где, не хуже чем на юге. Речка чистая, вода как парное молоко. Приезжай, а?

— Я смотрю, ты уже стала патриоткой города, где родился твой муж, — слегка ехидно заметила подружка. — А как же родная столица?

— Да ну ее, эту столицу. Достала она меня. Шум, гам, суета, машины. Хочу в деревню.

— В глушь, в Саратов, — выдала подруга фразу из классики. — Нет в тебе никакого патриотизма, подружка. Ну да ладно, я тебя люблю и такой и целую в твой курносый нос. Заканчиваю болтать, а то такой счет придет, что родичи мне голову оторвут.

— И вовсе он не курносый, — слегка обиделась я. — Кстати, я тебя тоже целую в твои веснушки. Надеюсь, они не пропали?

— Дождешься, как же! — жалобно запыхтела Лиза. — Еще сильнее видны стали, будь они неладны! Не наступай на больную мозоль. Кстати, они очень нравятся Сеньке. Он уверяет, что это моя изюминка.

— Вот видишь, а ты переживаешь.

— Я пересмотрю свою точку зрения. Ладно, привет твоему дорогому муженьку. Пока, курносая.

— И твоему женишку привет. Пока, конопатая.

Положив трубку, я почувствовала, что ужасно соскучилась по моей шебутной рыжей подружке. Как же мне ее не хватает! А она в своем репертуаре, опять сменила кавалера. Ох, Лиса, драть тебя некому, какая ты несерьезная и легкомысленная! Впрочем, горбатого только могила исправит, а я тебя и такой люблю, конопатая моя Лисичка…

— Что ты молчишь, черт возьми?! Скажи хоть что-нибудь! Что ты молчишь, я тебя спрашиваю?! — На висках у мэра вздулась синяя толстая жила, лоб вспотел. Он нервничал и злился. Этот разговор давался ему очень непросто.

Прокурор поднял на него спокойные, казавшиеся равнодушными глаза.

— А что я должен говорить? — будничным тоном спросил он.

— Правду, мать твою за ногу! Я хочу слышать правду! — взорвался мэр. — Я чуть с ума не сошел, когда услышал от нее, что ты… что она… — Он замолчал, поднес руку к горлу, словно ему не хватало воздуха, и с ненавистью посмотрел на своего друга. — Неужели ты мог это сделать, но как, боже мой, как?!

Он что-то еще говорил, то и дело останавливаясь и тяжело переводя дыхание. Только его собеседник был спокоен, и со стороны казалось, что все эти обвинения и упреки относятся не к нему самому, а к другому человеку, некоему третьему лицу, которое не присутствует в этой комнате, и чье недопустимое ужасное поведение они сейчас обсуждают. Мэр грозил всевозможными карами, обещал, невзирая на их дружбу, сделать так, что его бывший друг приползет к нему на коленях и будет умолять о пощаде и прощении. И наконец, словно из него разом выпустили воздух, как из большой надувной игрушки, он как-то сразу сник, замолчал и посмотрел на своего собеседника совсем по-иному, виновато и даже умоляюще.

— Саша, ну что же ты молчишь? Ответь мне хоть что-нибудь! Иначе я сойду с ума. Ведь ты не мог этого сделать, не мог, я же знаю! Так не мучай меня, скажи, что это отвратительная гнусная ложь, и ты ни в чем не виноват! Поклянись мне!

— Зачем? Зачем я буду клясться и как? На крови, на Библии? — Александр поднял на него глаза и посмотрел спокойно и прямо. — Я уже сказал с самого начала, что ничего подобного не было и быть не могло. Ты не хочешь меня слушать. Точнее, ты меня не слышишь, не веришь мне. Я не собираюсь клясться и что-то доказывать. Это было бы глупо и унизительно. Мы знакомы не первый день и вместе пережили немало трудностей. Да что там говорить, ты прекрасно все помнишь. Я никогда не предавал тебя, равно как и ты меня. Мы друзья, и если ты мне не веришь, даже не то что не веришь, а хотя бы на секунду позволил себе усомниться в моей порядочности и вообразить обо мне ТАКОЕ, о чем мы еще можем говорить? Какие слова оправдания, какие клятвы ты хочешь от меня услышать? Неужели ты думаешь, что я смогу приползти на коленях и умолять о чем-то? Если ты и в самом деле так считаешь, то значит, совсем меня не знаешь. И нам не о чем больше говорить…

Он поднялся с кресла, и направился к двери.

— Подожди! — окликнул его мэр. — Неужели ты уйдешь вот так?

— А как я должен уйти? — он обернулся.

— Не знаю, но не так… Не так. Я не знаю, кому верить… Она моя дочь, и я люблю ее больше жизни! — Он посмотрел на него, словно ожидая, что тот подскажет ему, как быть, и отыщет простое и самое подходящее в данном случае решение, как бывало не раз, но Александр молчал.

Молчал, стоя у двери и придерживая ее рукой, но не уходил. Он словно тоже ждал…

— Ты мой друг, это верно, и мы пережили много, это тоже верно, и ты меня не предавал. Но если я поверю тебе, то это значит, что я предам свою дочь. Это значит, что она лгала и я не должен верить ее словам. А я не могу это сделать. Я не знаю, что произошло между вами. Я не хочу тебя терять. Но я должен сделать выбор.

— Ты уже сделал его, — устало произнес Александр и провел ребром ладони по дверному косяку. — Так что не стоит себя мучить. Я ухожу. Но только как друг. Как прокурор я обязан вызвать вас, Анатолий Иванович, и задать вопросы, на которые так и не получил ответа.

— Какие еще вопросы? О чем ты?!

— Вопросы, касающиеся вашего знакомства и ваших отношений с Алиной Аркадьевной Вайзман, найденной задушенной в своей спальне третьего марта этого года, — отчеканил он. — А также почему вы скрыли факт своего знакомства с этой женщиной? И теперь отказываетесь отвечать на вопросы, тем самым вводя следствие в заблуждение.

— Да ты спятил, щенок, что ты такое несешь?! — Он приподнялся с кресла, но не смог или передумал вставать и опустился обратно. Его полное лицо налилось кровью. — Ты забыл, с кем говоришь, сопляк! Да я тебя… в порошок сотру! Я мэр города, черт возьми!

— А я прокурор этого же города, — невозмутимо отозвался его визави, — так что угрозы ваши меня не трогают, господин мэр.

— Ну ты и сволочь, змея, которую я пригрел на своей груди! Теперь я уверен, что она сказала правду! Боже мой, как я ошибался, старый дурак! — прошипел Загоруйко, на этот раз поднимаясь из кресла и подходя вплотную к человеку, стоящему у двери. Он был выше его почти на целую голову и значительно шире в плечах. Глаза его, как и лицо, налились кровью и пылали с трудом сдерживаемой яростью.

Губы кривились в устрашающей гримасе. — Я сотру тебя в порошок, я тебя уничтожу, и ты все-таки приползешь ко мне на коленях и станешь валяться в ногах и умолять о пощаде, я обещаю тебе это! Щенок! — выдохнул он прямо ему в лицо.

Мало кто мог стойко выдержать этот взгляд и подобные угрозы, но прокурор смог. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не отвел спокойного и уверенного взгляда от искаженного злобой лица мэра. На миг ему показалось, когда Загоруйко занес руку, что тот сейчас его ударит, но даже в это мгновение он продолжал оставаться невозмутимым и спокойным. Они словно мерялись взглядами, состязались, кто выйдет победителем из этой психологической борьбы? Наконец мэр первым отвел глаза и, сжимая кулаки, пообещал, роняя слова, как тяжелые камни:

— Я еще стану свидетелем твоих слез. Я увижу, как ты плачешь. Я клянусь, черт возьми, что заставлю тебя плакать!

Прокурор едва заметно усмехнулся краешком рта, и в его глазах промелькнуло нечто похожее на сожаление.

— Боюсь, что ваша клятва неосуществима, господин мэр. Я никогда не плачу. Забыл, как это делается. Так что… — Он на миг запнулся, словно хотел что-то еще добавить, но передумал и, резко повернувшись, открыл дверь и вышел из кабинета. И уже с порога негромко бросил:

— Прощайте, Анатолий Иванович.

Тот, кому предназначались последние слова, ничего не ответил, долго смотрел ему вслед, потом плотно прикрыл дверь и, тяжело и грузно опустившись в глубокое кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. И сидел так долго-долго, почти не двигаясь, не совершая никаких действий, и со стороны было не ясно, то ли он спит, то ли пребывает в глубокой задумчивости, то ли просто отдыхает. И когда в кабинет заглянула его дочка и задала какой-то вопрос, то он никак не отреагировал на ее появление, и вопрос, повисший в воздухе, как пыль в тесной комнате, так и остался висеть, как и множество других вопросов, на которые он так и не смог отыскать ответов, что случалось с ним нечасто…

Я снова потерял друга. Какое странное словосочетание «потерять друга», словно речь идет о какой-то вещи, которую легко потерять. Потерять… как возможно потерять человека? В пустыне безбрежного нелепого мира? Мира нашей души? Это очень больно — терять. Я знаю, что это такое. Мне уже приходилось терять друга. Это случилось много лет назад и стало моей первой настоящей потерей в жизни. К тому же я был еще совсем молод и не успел привыкнуть к боли. Впрочем, можно ли к ней привыкнуть? Я имею в виду не физическую боль. Как раз этот вид боли легче всего перенести, сжав зубы, кулаки, закусив губы. А вот возможно ли сжать сердце? Я сказал неправду о том, что невозможно заставить меня плакать. Впрочем, сейчас уже, наверное, невозможно. Я разучился плакать. Я просто забыл, как это делается. А тогда я плакал, нисколько не стесняясь своих слез. Мне не нужно было казаться сильным, и я не боялся показаться слабым. Когда по-настоящему плохо, то подобные мелочи не имеют значения. Так мне казалось тогда, во всяком случае…

Я помню эту боль, разрывающую сердце так, что трудно дышать. Когда ничто на свете не имеет значения, кроме твоей жизни и твоей смерти. Остается только ощущение собственного бессилия. Только что ты сам казался себе смелым, сильным, способным на все. Казалось, нет ничего на этом свете, с чем ты не мог бы справиться. Самоуверенность юности. Физическая сила плюс сила духа. Это такой мощный союз. И вдруг в один миг вся эта мощь рушится на твоих глазах, тает, словно снежный ком под яркими лучами солнца. И ты осознаешь, что ничего нельзя исправить и изменить. Ты бессилен, ты ничтожен, ты слаб, ты проиграл. Ты раздавлен… Впервые в жизни я молился Богу, когда ты еще был жив и находился без сознания, в той самой больнице, мимо которой долгое время я потом не мог проходить, молился о том, чтобы он сохранил тебе жизнь. Пусть в обмен на мою. И это не было пустыми словами, позой. Я в самом деле готов был умереть ради того, чтобы ты остался жить. Но Бог не услышал моих молитв. Я предпочитал делать большой крюк, чтобы добраться до института. Зачем я это делал? Разве и так, это ничем не примечательное двухэтажное здание веселого канареечно-желтого цвета — с тех пор я возненавидел этот цвет, — разве оно не вставало перед моим взором, стоило мне закрыть глаза? Закрыть глаза… это первое, что я сделал, когда увидел гроб, стоящий в центре зала. Бархатный ярко-алый гроб, похожий на… на что? На что он показался мне похожим? И почему я вдруг занялся сравнениями? Может быть, оттого, что все происходящее казалось мне настолько нереальным. Как в дурном сне… Я закрыл глаза и боялся открыть их. Пока они оставались закрытыми, ты для меня был жив. Я видел твою застенчивую улыбку, твои серые глаза с коричневыми крапинками, едва заметный шрамик над верхней губой, давний след от детского удара санками, и я верил — ты жив, ты со мной, ты рядом. И вот сейчас мы сорвемся с тобой куда-нибудь за город, чтобы искупаться в реке и выпить пива, или будем всю ночь бродить по ночному городу, болтая обо всем на свете, совсем забыв о том, что завтра рано утром экзамен по праву…

Я не хотел открывать глаза. Но мне все же пришлось это сделать. Но даже тогда, увидев твое бледное и незнакомое лицо, я не поверил. Этот человек, неподвижно лежащий передо мной в красном бархатном гробу, был не похож на тебя. И все же это был ты… Я всматривался в твое знакомо-незнакомое лицо и никак не мог отыскать шрамик над твоей губой. Куда он делся? Я слышал, что перед похоронами умерших людей гримируют, чтобы они выглядели лучше. Господи, зачем?! Какой нелепый обычай. Зачем? Возможно, этот шрамик не виден из-за грима, наложенного на твое лицо. Но вдруг… вдруг это все же не ты? А просто ужасно похожий на тебя парень. Бывает же так. Говорят, у каждого человека на свете существует свой двойник. И однажды ты можешь столкнуться с ним на улице. Правда, подобная возможность ничтожно мала, одна сотая. Одна тысячная, одна миллионная… Возможно, этот двойник живет на другом конце света или в другой галактике. Например, на Марсе или Юпитере… Господи, о чем это я? Ведь на Марсе нет жизни, это доказано наукой. А вдруг есть? Вдруг есть чудо, которое поможет вернуть тебя. Ты сейчас встанешь, и все происходящее окажется нелепым фарсом, чьей-то глупой шуткой, дурацким розыгрышем…

Но чуда не произошло. Ты не встал, как я ни просил тебя. Помню, мне вдруг захотелось смеяться. Смех забулькал в горле, рвался наружу, словно живой. И я испугался, что сейчас засмеюсь среди этой скорбной тишины, царящей в зале, прерывающейся лишь печальными вздохами и тихим шепотом. Я изо всех сил сжал кулаки, закусил губы, стараясь удержать этот сумасшедший смех внутри себя, не дать ему вырваться наружу. Я боролся с ним. Но он победил. Он оказался сильнее. И когда я позволил ему вырваться на свободу, то даже не сразу смог понять, что не смеюсь, а плачу, плачу навзрыд, как не плакал еще никогда в жизни. Но эти слезы не приносили облегчения. Почему-то считается, что когда человек плачет, то ему становится легче. Все это чушь. Мне становилось только тяжелее. И с каждой порцией слез эта боль росла и становилась все более невыносимой. И мне казалось, что я не смогу ее победить. Это выше моих сил. Но я ошибался. Я смог это сделать. Хотя это было и нелегко. Я научился терпеть боль. Но не научился ее НЕ чувствовать. И сейчас я ощущал ее легким покалыванием в висках, неприятным холодом в груди и чуть заметной дрожью в кончиках пальцев. Как глупо, как нелепо я потерял друга! Как это могло произойти? Почему? И чья здесь вина? Впрочем, и в тот, первый раз, эта потеря была такой же глупой, нелепой и несправедливой. Только тогда ничего нельзя было изменить. НИЧЕГО. А что сейчас? Сейчас все возможно изменить. Буквально за несколько минут. Для этого надо просто снять телефонную трубку и набрать номер и сказать… Нет, по телефону такие вещи не говорят. Лучше выйти из этого кабинета, сесть в машину и подъехать к его дому. Это займет немного больше времени, но ничего. Войти и сказать ему, что… все объяснить, и тогда… Стоп! Что он может объяснить? И зачем? Оправдываться, просить прощения? Но за что?! Я не сделал ничего такого, за что стоило бы просить прощения. А может, помочь ему самому сказать «прости»? И быть может, тогда… Но он не сделает этого. Никогда. Я слишком хорошо знаю своего друга, своего бывшего друга! Черт возьми, разве друзья бывают бывшими — равно как не бывают бывшими возлюбленные! Друзья, как и любимые, могут иметь только форму настоящего времени. Любимые… эта милая девочка, с такими чистыми доверчивыми глазами, мягкими губами. Полная жизни и какого-то внутреннего неяркого огня, готового вот-вот вырваться наружу, но пока сдерживающего свои порывы… Надолго ли? Эта девочка моя невестка, жена моего сына. Она могла бы быть моей дочкой, если бы мы с Людмилой решились иметь второго ребенка. Она мечтала о девочке. И даже имя придумала — довольно простое, но в то же время неизбитое и красивое — Ксения. Но этого не случилось. Сначала помешали какие-то дела, работа, потом болезнь сына, все силы и время ушли на него, затем что-то еще… А потом желание прошло. Испарилось. Когда чего-то очень сильно хочешь и твое желание слишком долго не исполняется, то в конечном итоге перестаешь желать. Устаешь…

У нее мягкие нежные губы, не накрашенные помадой, яркие и сочные собственной жизненной силой, вот бы прикоснуться к ним! Волосы, шелковистые и теплые… Вот бы зарыться в них лицом и забыть обо всем плохом, о том, что причиняет боль и будит мрачные мысли! Как билось ее сердце, когда он держал ее на руках и прижимал к груди, вынося из воды… Как у подстреленной птицы… Ее влажные губы, волосы, перламутровая кожа с блестящими каплями воды… Стоп!

Он вдруг сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони. Не смей даже думать об этом! Ты не смеешь, слышишь, не смеешь! Ты просто не имеешь права. Иначе возненавидишь самого себя, а что может быть страшнее? Ненависть других можно пережить, а вот ненависть к самому себе — едва ли…

Сегодняшняя сцена на кухне не должна повториться. Она была нелепой случайностью, игрой солнечных лучей, которые светили в окно и зажигали в ее глазах солнечных зайчиков, играли на ее губах, на ее длинных ресницах… Он вдруг вспомнил другие глаза и другие губы — откровенную усмешку в глубине черных зрачков, кокетливую вызывающую улыбку и ее стройное гибкое тело, которое она так открыто предлагала ему. Дарила ему — или продавала? Нет, все же дарила, хотела подарить. Он не принял подарка. И за это был наказан. Он внезапно почувствовал такую ошеломляющую ненависть к этой девчонке, сыгравшую с ним столь отвратительную шутку, что едва не задохнулся от нахлынувшей волны холодной обжигающей ярости. Она захлестнула его, словно волна в бушующем море, накрыла с головой, и как он ни старался, он не мог вынырнуть из-под нее. Он должен это сделать. Он просто обязан это сделать. Как бы это ни было трудно. Он принял решение, и ему сразу стало легче, холодная волна ярости отступила, и сразу стало легче дышать. Он даже нашел в себе силы улыбнуться, и, подойдя к окну, настежь распахнул его. Жаркий душный воздух с улицы показался ему порывом свежего легкого ветра. Он с наслаждением подставил лицо его легкому дуновению. Все будет хорошо. Все наладится. Все можно поправить, главное — очень сильно этого хотеть и верить в это. Все на свете можно изменить, все, кроме…

Деликатный стук в дверь и вежливый голос секретарши прервал его размышления.

— Александр Владимирович, вам звонят из Москвы.

— Кто? — Он прикрыл окно и повернулся к вошедшей девушке.

— Николай Борисович. Вас соединить?

— Да, конечно.

Александр сел в кресло возле стола. Он вдруг испытал разочарование. На миг ему показалось, что это звонит Анатолий, чтобы… Впрочем, зачем ему звонить через секретаршу, когда он может сделать это напрямую, позвонив лично ему? Но он не сделает этого, никогда. Что ж… Возможно, так даже лучше… Эта боль, она пройдет, рано или поздно. Нет такой боли, которая бы длилась вечно. Вечна в этом мире только смерть…

— Марина, подождите, — окликнул он секретаршу, которая уже вышла из кабинета.

— Да? — она обернулась. Дежурная вежливость, ожидание на хорошеньком кукольном личике с безупречным макияжем, профессиональная полуулыбка…

Как же он устал от всего этого! Притворство, лесть, готовность угодить, фальшь. Впрочем, чего же он хочет? Из этого состоит весь мир. Так было, так есть и так будет. Значит, надо смириться, или…

— Марина, принесите мне чай, пожалуйста, — попросил он. — Со льдом, на улице страшная жара.

— Сейчас. — Она улыбнулась накрашенным ртом, показывая ровные белые зубы. — Одну минуту. Погода сегодня и в самом деле ужасная. Такая духота, я просто умираю.

— Я тоже, — едва слышно проговорил он, не глядя на нее.

— Что? Простите, я не расслышала. Вы что-то сказали?

Снова эта дежурная любезность, готовность услужить, чуть кокетливый взмах густо накрашенных ресниц, — как все это фальшиво, неискренне и пошло!

— Нет, ничего. Все в порядке. Можете идти, — спокойно ответил он.

И посмотрел в окно. Яркое желтое солнце, цвет, который он так ненавидел, смотрело на него. Оно издевалось над ним, смеялось и подмигивало своим желтым коварным глазом. И ему вдруг захотелось запустить в него массивной серебряной подставкой для ручек в виде дракона, которая стояла на его рабочем столе. Знак года, когда он родился, подарок друга на день рождения. Друга, который теперь уже им не был…

Но он сдержался, погасил этот внезапный гнев. И вскоре уже вполне спокойно и деловито разговаривал по телефону с одним важным типом из столицы, пил мелкими глоткам принесенный расторопной секретаршей чай с кубиками льда и думал, думал о том, что все на свете возможно изменить и исправить. Почти все, вот только смерть неизменна…