Глава 1

Мне нравится этот город, эта погода, эти люди, которые были рядом со мной все эти дни. Нравится то, как я провожу время. То, что я делаю, а точнее сказать, бездельничаю. Правда, это счастливое беззаботное времяпрепровождение продлится недолго. Скоро осень, ну, еще не совсем скоро, почти через месяц, но все же. И я вернусь в свой огромный, шумный и многолюдный город, пойду в институт, уже на третий курс, подумать только, как быстро летит время! Кажется, только что поступала на первый курс, дрожа от волнения на вступительных экзаменах, и вот уже третий курс… Мне только девятнадцать лет, я здорова, недурна собой. Не слишком глупа и почти счастлива. Со мной рядом любящий и любимый муж, с которым мне хорошо и спокойно. У меня есть прекрасная мама, которую я очень люблю, и верная подруга, с которой я скоро встречусь. Как же я по ним соскучилась! Но только это короткое «почти» немного мешает, не дает мне почувствовать себя абсолютно счастливой. Ах, как я ненавижу это досадное «почти»! Если бы его не было. Если бы я могла его устранить одним движением руки. Но это не в моей власти. И это «почти» заключается в тех редких минутах, когда я вижу ЕГО. Я мечтаю о них, когда его нет рядом. Закрыв глаза, по десять раз мысленно прокручиваю в своей дурацкой голове картины, от которых краснею, и мое дыхание, пульс и биение сердца учащаются. И в эти минуты я хочу только одного — видеть его, касаться его руки, слышать его спокойный уверенный голос, смотреть в его равнодушные холодные глаза, которые вдруг становятся ласковыми и нежными. В такие минуты мне кажется, что все остальное ерунда, суета, глупость, на которую не стоит тратить время и силы. И только эти глаза, этот голос, эти черты лица — самое важное. И только обладая всем этим, я могу быть счастливой… Но эти мгновения проходят, и тогда я начинаю ненавидеть себя за подобные дурацкие мысли. Это просто бред, вызванный бездельем, порывистой молодостью и жарким летним солнцем. Это пройдет, стоит мне только вернуться в свой шумный сумасшедший город, окунуться в атмосферу привычной будничной жизни. Это наваждение растает, как сон, прерванный первыми лучами солнца, заглядывающими в окно, играющими на губах и сомкнутых веках шаловливыми солнечными зайчиками…

Как играли они на его губах, на ресницах, зажигали удивительным голубым светом его глаза в то утро на светлой просторной кухне, когда я, подчиняясь внезапному сумасшедшему порыву, вдруг прикоснулась губами к его руке… До сих пор губы чувствуют тепло этого прикосновения. А лицо помнит касание его пальцев, их быструю и короткую ласку… Вряд ли когда-нибудь это повторится. И не надо. И хорошо, что не повторится. Это было всего лишь игрой, случайной игрой солнечного света, это он разбудил в наших душах и телах внезапный безумный порыв, о котором никто никогда не узнает, кроме нас двоих. Никто, даже лучшая подруга, с которой до сих пор я делилась всем. И у нас не было тайн друг от друга. Что ж, пусть это будет первой и единственной тайной, которую я скрою от своей любопытной рыжеволосой подружки. И от своего мужа, его сына…

Наступит осень, с ее промозглыми дождями, холодом и порывами резкого ветра, облетевшими листьями, и этот солнечный каприз, этот золотой зайчик исчезнет, растворится в ледяных струях дождя…

В тот день у меня было странное настроение. Лениво-печальное, с примесью непонятной тоски и меланхолии. Я смотрела на зеленые кроны деревьев, на ясное голубое небо с изредка проплывающими облачками, и мне было грустно. Сама не знаю отчего. Вроде бы все в порядке, ничего плохого не случилось, но сердце отчего-то тоскливо сжималось, и неприятный холодок, несмотря на тепло погожего летнего дня, нет-нет да и пробежит противными мурашками по моей оголенной спине в открытом сарафане. Я не верю в предчувствия, но, возможно, в тот день оно все же посетило меня, так тревожно было на душе. Но я даже подумать не могла, насколько ужасным окажется сегодняшний вечер, не предвещавший ничего плохого! И невольной свидетельницей какого кошмара мне предстоит стать…

Но это случится чуть позже. А пока, несмотря на печальное настроение, я загорала на балконе, с удовольствием подставляя лицо ласковому солнцу. Слава богу, уже порядком надоевшая жара уступила место нежному трогательному теплу, и легкий ветерок, гладящий кожу, был так приятен. Я отхлебнула глоток прохладного апельсинового сока, вспомнила о лежащем в холодильнике клубничном мороженом, подумала, что жизнь не так уж плоха, и мое настроение значительно улучшилось. В это время на балкон вышел Пашка. Он поцеловал меня в нос, допил весь мой сок, за что заслужил легкий щелчок по лбу, и сообщил мне, что только что звонил его школьный приятель. Сегодня бывшие одноклассники собираются у него дома, чтобы выпить пивка, поболтать «за жизнь» и предаться школьным воспоминаниям. Правда, народу удалось поймать немного, большинство разъехались, все-таки лето, пора отпусков и каникул, но все же набралось девять человек. Встреча назначена на восемь часов вечера.

— Что ж, — я сощурилась от ослепившего меня солнечного луча и потянулась, словно кошка, перегревшаяся на солнце. — Можно и сходить. Посмотрю, с кем ты учился десять лет, послушаю рассказы о твоем далеком детстве, может, узнаю что-нибудь любопытное. С кем ты дружил, какую девчонку дергал за косичку, подкладывал ли кнопки учителям.

— Да, конечно. — Пашка как-то странно замялся и посмотрел на меня. — Но боюсь, тебе будет там скучно. Чужие воспоминания всегда довольно утомительны и нагоняют скуку.

— Ничего, на меня не нагонят. К тому же это воспоминания о близком мне человеке, о тебе, а не о соседке тете Дуне. Как ты думаешь, что мне одеть? Голубой костюм, может быть? Он очень мне идет и смотрится элегантно, но, боюсь, в нем будет жарковато. Или красное платье? Но оно слишком вызывающее и открытое, как тебе? Ну что ты молчишь? Скажи свое мнение.

Я вопросительно посмотрела на мужа, но он молчал и смущенно отводил взгляд.

— Конечно, это лучший выбор. Одевай его, — пробубнил он.

— Что одевать? Платье или костюм? — не поняла я. — Ну чего ты какой-то вареный, перегрелся, что ли, или неважно себя чувствуешь?

— Да нет, дело не в этом… — Пашка сел рядом со мной и нежно погладил мое плечо. — Дело в том, что…

— Да что случилось-то? — занервничала я. — Ты что-то от меня скрываешь? Хочешь сообщить нечто неприятное? Так говори, не тяни, терпеть не могу, когда тянут кота за хвост!

— Понимаешь, Машуль, на встрече будут в основном мужики, только одна девчонка обещала прийти, да и то, если сможет. В общем, я боюсь, тебе и правда будет скучно в мужском обществе, и потом…

Я, не дослушав, резко встала и сбросила его руку со своего плеча:

— Ах вот в чем дело, вы решили устроить мальчишник! Понятно, что в такой компании женщина явно будет лишней. Что ж ты сразу мне не сказал? Я бы все поняла.

— Я боялся, что ты обидишься. — Пашка робко заглянул мне в глаза. — Впрочем, ты все-таки обиделась, как я вижу. Не стоило мне говорить тебе.

— С чего ты взял? — Я дернула плечом и прошла в комнату. — Вовсе я не обиделась. Конечно, иди отдохни со своими друзьями, а я найду чем заняться. — Я старалась сделать вид, что все в порядке, хотя на самом деле чувствовала себя задетой.

— Нет, все-таки тебе неприятно, — не поверил моим словам Пашка. — Какой же я бестактный дурак! Ты еще, чего доброго, можешь подумать, что ты мне надоела и я устал от твоего общества! Пойду перезвоню Сереге и скажу, что у меня сегодня вечером дела.

Он потянулся к телефону, но я перехватила его руку.

— Не вздумай! Во-первых, ты мне тоже ужасно надоел и я не знаю, как от тебя отделаться хотя бы на один вечер. А тут такой подарок! Шутка ли, твоя физиономия уже сколько времени день и ночь мелькает у меня перед глазами. Это же чокнуться можно! А во-вторых, у меня сегодня тайное свидание с одним очаровательным блондином, и я всю голову сломала, как бы от тебя слинять на эту встречу!

— Ты прелесть! — обрадовался Пашка. — Молодец, что не сердишься. А когда ты успела познакомиться с этим блондином? Мы же почти все время проводим вместе.

— Долго ли умеючи! — загадочно улыбнулась я. — Так что все будут довольны — и мой блондин, и ты, и я, и твои друзья.

— Здорово, стих получился! — восхитился Пашка. — Знаешь, я посижу часика полтора и слиняю к тебе. Навру, что у меня важные дела.

— Не смей! — Я пошлепала на кухню, вспомнив о мороженом. — Проведи там всю ночь до самого утра, раньше домой не пущу. И непременно напейся, как подобает настоящему мужу. А наутро я устрою тебе хорошую взбучку.

Я достала из холодильника мороженое и, присев к столу, принялась поедать его.

— Исполню все твои наказы в точности! — жизнерадостно пообещал супруг. — Какая замечательная жена мне досталась, тактичная, понимающая, с юмором! Другая сразу бы скандал устроила, а ты…

— Не подлизывайся, еще успею скандал устроить, — охладила я его пыл. — Вот придешь поздно и пьяный, обязательно устрою.

— Приду рано и трезвый, — клятвенно пообещал он и поцеловал меня в макушку.

В семь часов вечера он еще пару раз попытался проявить благородство и отказаться от встречи, но в конце концов все же ушел, подгоняемый моими шутливыми подзатыльниками. Я клятвенно пообещала ему не скучать и провести вечер плодотворно и интересно во всех отношениях. Но когда он ушел, я вдруг почувствовала себя одиноко. Перспектива провести весь вечер одной в пустой квартире мне совсем не улыбалась. Людмила и Саша — теперь я называла его по имени, про себя, конечно, — должны были вернуться поздно. И чем занять себя, я не знала. Пробовала читать, смотреть телевизор, — скучно. Неожиданно я почувствовала досаду на Пашку. Бросил меня одну, а сам отправился развлекаться. Хорош муженек! Убежал с такой радостью, только пятки сверкали. Едва женаты, а он уже успел от меня устать. Что же будет дальше? А у меня здесь нет даже знакомых, с которыми можно было бы скоротать скучный вечер. Я впервые с тоской вспомнила о Москве. Там, по крайней мере, у меня есть друзья и приятели, которым можно позвонить, куда-нибудь прошвырнуться или просто поболтать по телефону, посплетничать. А здесь я совсем одна. А вдруг Пашка наврал мне, что у них чисто мужская компания, и на этой встрече будет девчонка, которая нравилась ему в школе, и он решит с ней пофлиртовать, вспомнить «молодость»? Я даже представила себе эту мымру. Вульгарно накрашенную, наглую, в очень короткой юбке, которая так и строит глазки моему мужу и кокетничает с ним. Я скрипнула зубами, но тут же рассмеялась. Глупость! Пашка любит только меня, и никакая одноклассница ему не нужна. Кстати, об одноклассницах. Я же совсем забыла про Эльвиру! С той веселой ночки мы так и не виделись, хотя и собирались это сделать. То у нас какие-то дела, то у нее. А что, если она тоже скучает и не знает, куда себя деть? Она сама говорила, что все ее приятели ей надоели. Я нашла номер ее сотового и набрала его.

Она взяла трубку сразу же, словно ждала звонка, и воскликнула, как мне показалось, взволнованно:

— Да-да, я слушаю!

— Привет, Эля, это Маша. Узнала?

— А, это ты… — протянула она разочарованно. — Привет, Маш. Как дела?

Я даже обиделась. Ну вот, похоже, и тут я не вовремя.

— Я подумала, может, ты захочешь прогуляться, вечер такой классный, — тем не менее предложила я. — Или, если хочешь, приходи ко мне, я одна в пустой квартире. Попьем чаю, поболтаем.

— Я бы с удовольствием, Маш, но понимаешь, — она замялась, — на сегодня у меня другие планы. Если хочешь, завтра встретимся, я с удовольствием. Я, кстати, сама собиралась тебе звонить. Соскучилась. Ты молодец, что объявилась. Можем сходить днем на пляж, покупаться, а вечером на дискотеку или в ночной клуб. У нас есть классный ночной клуб, мой любимый. «Белый козел» называется. Пашка тебя еще туда не водил?

— Нет еще.

— Ну вот и сходим все вместе. А сегодня я не могу, извини.

— Не стоит извиняться, мы же с тобой не договаривались о встрече. Я просто так позвонила. На всякий случай, а вдруг ты свободна. Я тут со скуки умираю. А ты, похоже, на свидание собралась? — высказала я предположение. — Ждешь звонка от единственного и любимого, поэтому и произнесла столь разочарованно: «А, это ты…».

Я повторила ее интонации. Эля засмеялась.

— Ну что, угадала?

— Отчасти, — уклонилась от прямого ответа Эльвира. — Ладно, ты извини, я и правда жду звонка. Завтра тебе звякну утречком и поболтаем, ладно?

— Ладно, приятно тебе провести вечер. До завтра, — грустно попрощалась я.

— Спасибо. И тебе тоже, бай-бай. — Она положила трубку.

Я тяжело вздохнула — и здесь не повезло. И что за воздыхатель у нее появился? Даже не захотела о нем говорить. Насколько я успела узнать ее характер, Эля должна взахлеб рассказывать мне о том, какой он красивый, умный, замечательный и т. д. Наверное, и в самом деле она ждала звонка от него, поэтому и не захотела долго болтать. Я вдруг подумала о том, что она не удивилась тому, что я одна скучаю дома. Даже не спросила, где же Пашка. Почему? Была так занята мыслями о предстоящем свидании и поэтому ни на что другое не обращала внимания? А что, если она собирается на свидание с… Пашкой?! Они договорились о встрече, он все выдумал про мальчишник, чтобы я за ним не увязалась. А тем временем они со старой подругой детства будут предаваться ласкам. Недаром она смутилась, когда я спросила ее про кавалера, и поспешила поскорее закончить разговор. А что, версия не самая фантастическая. Кстати, я даже не знаю телефона его приятеля, к которому мой драгоценный супруг, если верить его словам, отправился. Ни адреса, ни имени этого самого друга мне не известно. Впрочем, кажется, Паша назвал его Сергеем. Но что с того? Мало ли в городе Сергеев. Как найти нужного? Стоп! Неужели я это серьезно? Собираюсь звонить кому-то и проверять своего мужа?! Глупость полная! Он любит только меня, и никто ему больше не нужен. Успокоенная этими мыслями, я отправилась на кухню, чтобы доесть мороженое. Посмотрела на часы. Наверное, вечеринка уже началась, им весело, а я сижу здесь одна и придумываю от тоски бог весть что. На лестнице послышались чьи-то шаги. Я невольно прислушалась. Мне почудилось, что шаги стихли у нашей двери. Сердце мое забилось сильнее. А что, если это Саша вернулся? Пришел пораньше с работы, усталый, а я предложу ему выпить со мной чаю, включу негромкую музыку. Я знала, что он любит Вивальди. Довольно странно, с его характером ему подошло бы нечто более жесткое, мужское. А Вивальди скорее женская музыка, слишком мягкая, нежная. Впрочем, возможно, я плохо его знаю, и в его душе есть место и для нежности? И ее частичка будет подарена мне. Я налью ему чая, при этом коснувшись его руки, и быть может, в полумраке уютной кухни мы…

Хватит! Я легонько стукнула себя по лбу, вот какая я гадкая, порочная девица! Только что ревновала мужа, обвиняя его во всех смертных грехах, бедного, а сама бог знает о чем мечтаю! Шаги давно стихли. Я доела мороженое и, чтобы выветрить из головы дурные мысли, решила немного прогуляться по городу.

Я не знала, куда пойти, шла просто так, куда ноги выведут. Двое парней попытались со мной познакомиться, какой-то мужчина одарил меня комплиментом, и мое мрачное настроение заметно улучшилось. Жизнь не так уж плоха, и небольшая порция одиночества не повредит. Можно помолчать, подумать, помечтать. Я села в подошедший автобус, сама не знаю зачем. И, устроившись у окна, принялась глазеть по сторонам. Мне было так хорошо и уютно, что я даже немного расстроилась, когда объявили конечную остановку и пришлось выходить. Я не сразу поняла, где оказалась, но после расспросов у прохожих выяснила, что недалеко отсюда находится та самая церковь на холме, возле которой мы встретились с Элей. Мне захотелось туда пойти. Полюбоваться видом с холма, получше осмотреть церковь. Может, мне повезет, и она будет открыта, и тогда я смогу осмотреть ее изнутри? А если уж совсем повезет, то я попаду на вечернюю службу и послушаю песнопение. Обожаю церковную музыку, она навевает светлую щемящую грусть. Оказавшись возле церкви, я с сожалением увидела, что она, увы, закрыта, но прекрасный вид, открывающийся передо мной с вершины, примирил меня с действительностью. Я присела на траву и молча любовалась природой. Я пожалела, что не захватила фотоаппарат, вот бы заснять эту красоту! Если уж рисовать не умею, так хотя бы на пленке запечатлеть, чтобы потом в холодные зимние дни еще раз полюбоваться. А фотографии подарить Лизе, она собирает виды церквей. Ладно, потом обязательно придем сюда с Пашкой еще раз, и я захвачу аппарат. А пока буду просто любоваться пейзажем. Так я и сделала. Вспомнила, как мы в прошлый раз сидели здесь втроем и болтали. Эля говорила о том, что именно здесь убили эту женщину, а тело перенесли в другое место. А потом что-то про улику, которую она якобы нашла. Смешная, плела всякий бред, чтобы привлечь к себе внимание. А потом нас испугала какая-то птица или зверь своим жутким воем. Я невольно поежилась, вспомнив этот вой. Не дай бог сейчас он раздастся, я умру от страха. Впрочем, пока все было спокойно и совсем не страшно. И даже напротив — величаво, светло и красиво. Я впитывала в себя окружающую красоту и дышала свежим чистым воздухом. Когда же немного устала, то легла на траву и принялась наблюдать за проплывающими по небу облаками. Они плыли так медленно и лениво, как и мои мысли. И я сама не заметила, как уснула…

А проснулась от прикосновения чего-то мокрого и холодного к моему лицу. Я присела, фыркнула и провела ладонью по щеке. Вода. Кто это меня поливает, что я, грядка, что ли? Я подняла лицо вверх, так и есть — дождь. Небо нахмурилось, облака превратились в тучи, вокруг резко потемнело, и дождевые потоки грозили вот-вот обрушиться на мою бедную голову. Только этого не хватало! Зонт я с собой не захватила, одета была более чем легко. Тоненькая маечка на бретельках, короткие шорты и босоножки быстро промокнут насквозь. Может быть, я еще успею добежать до автобусной остановки или укрыться где-нибудь в помещении? Но я оставила эту мысль, так как дождь вдруг полил, как из худой кастрюли, а бежать вниз по холму, рискуя поскользнуться, мне не очень-то хотелось. К тому же до какого-либо укрытия далеко, и я успею вымокнуть до нитки. Я поискала глазами, где можно спрятаться от дождя. Вдруг сверкнула молния, прорезав потемневшее небо ярким стремительным блеском. Сверкнула и тут же исчезла, растаяла, вселив в меня страх. Я где-то читала, что во время грозы опасно находиться на открытом пространстве, и особенно на возвышенности. Эта мысль заставила меня похолодеть. Я заметалась в поисках укрытия. И тут взгляд мой упал на церковь. Если встать на ступеньки крыльца, то над головой будет козырек, который поможет мне остаться сухой. Я рысью рванула в сторону храма. Козырек и в самом деле спасал от дождя, но не полностью, так как ливень хлынул просто убийственный, словно погода решила отыграться за долгие сухие дни летней жары и теперь уже не скупилась на влагу. К тому же дождь был косой, хлестал стеной, и до меня все равно долетали брызги. Это еще можно было пережить, но я почувствовала сильный холод. Я дрожала, как заячий хвост, в своей тонкой одежонке, пытаясь согреться с помощью собственных рук, обхватив себя за плечи, но это не помогало. Зубы у меня стучали, как в лихорадке.

«Не хватало еще подхватить воспаление легких, — с тоской подумала я. — А если я постою так еще полчасика, то сие вполне реально. Уж простуду-то я точно успела заработать. Хорошо хоть молния больше не сверкает». Но стоило мне подумать об этом, как она блеснула, золотым цветком расцветив небо. Несмотря на свой страх, я не могла не восхититься красотой этого явления. Как жутко и как красиво! Природная стихия, страх, вода… Я вспомнила рассказ Саши о маленькой утопленнице, о природе страха, свое недавнее погружение в воду. Мне показалось, что сейчас эти потоки воды поглотят меня, захлестнут с головой и я не смогу выбраться из их плена, захлебнусь, тщетно пытаясь вдохнуть воздух открытым ртом. Мне стало страшно. Я закрыла глаза и мысленно обозвала себя нервной истеричной идиоткой и чокнутой. Внушение немного подействовало, но ненадолго, так как именно в тот миг, когда я заставила себя открыть глаза и храбро взглянуть в лицо стихии, раздался крик, заставивший сильнее похолодеть мое и без того замерзшее тело. Этот крик походил на тот, что испугал нас с Пашкой и Элей в прошлый раз. Но в то же время он отличался от того крика. Чем? Не знаю. Но мне показалось, что в нем больше отчаяния, боли и ужаса. И главное, этот крик очень походил на человеческий голос, взывающий о помощи.

— Ерунда! — сказала я себе. — Это, наверное, как и в прошлый раз, зов какого-нибудь зверя или птицы. Все же здесь рядом лес, поэтому нет ничего удивительного в этих странных звуках. Для городского жителя, как я, они, конечно, непривычны и звучат жутковато, но на самом деле ничего особенного в них нет, потому что…

— А!!! — и снова этот крик, даже не крик, а вопль ужаса, исторгнутый из глубин сознания, пораженного страхом и болью.

Теперь сомнений не оставалось — это кричал человек, женщина. И странное дело, мне показался знакомым этот голос, словно я где-то уже его слышала. Глупость, что там можно разобрать, в однотонном крике? Какие знакомые интонации? Но эта мысль не давала мне покоя, и чувство, что я слышала этот голос, не проходило. Я лихорадочно пыталась сообразить, откуда доносится этот вопль, но не могла этого понять. Шум дождя, удары грома мешали мне это сделать. Но если кому-то нужна помощь, то как мне помочь этому человеку? Возможно, кто-то попал в беду, случилось какое-то несчастье, ведь ничто иное не могло исторгнуть из человеческого горла подобные звуки. Но может, это птица? Крик некоторых птиц, не помню их названия, похож на человеческий. Конечно, так оно и есть. Откуда здесь взяться человеку? К тому же крики прекратились. Я просто слишком взвинчена, вот мне и мерещится бог весть что.

Так я успокаивала себя, и вдруг… Я услышала отчетливое «…огите!». Не трудно было догадаться, что это обрывок слова «помогите», первый слог которого поглотил удар грома. Без сомнения, кричала женщина, и ее голос мне знаком. Теперь я точно в этом уверена. Эльвира, Эля… Сердце мое забилось, как сумасшедшее. Не обращая внимания на ледяные струи дождя, больно хлещущие по лицу, я покинула свое укрытие и побежала на звук этого голоса. Возможно, я ошибалась и бежала совсем не в том направлении, я действовала скорее по наитию.

— Эля, где ты? Отзовись! Это я, Маша! Что с тобой? — кричала я, стараясь перекричать шум дождя и грохот грома.

Вновь сверкнула молния, но я почти не испугалась, не успела. Мое сознание было занято другим. Я бежала в ту сторону, откуда, как мне показалось, звучал призыв о помощи. Босоножки увязали в грязи, я несколько раз чуть не упала, но продолжала бежать. А тем временем вокруг стало темно, словно разом наступила глубокая ночь. И ни одного фонарика, ни огня, только вспышки молний, прорезающих тьму, освещали мне дорогу, и за это я была им почти благодарна. Вдруг мне показалось, что на скате, возле раскидистого дерева, что-то лежит. Или кто-то… Я замерла на месте, не в силах идти дальше. Мне почудилось нечто страшное. Мертвое тело, лежащее на земле в нелепой и странной позе. Я не могла заставить себя приблизиться. Это было нечто темное, объемное, очень напоминающее человеческую фигуру.

— Нет, господи, нет! — прошептала я, изо всех сил сжимая кулаки. — Только не это!

Меня парализовал такой страх, что на краткий миг мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Но неимоверным усилием воли я все же заставила себя подойти к этому предмету, на негнущихся ногах я приблизилась, и… Это был большой кусок брезента или чего-то в этом роде, свернутый таким образом, что издалека напоминал очертания человеческого тела. Вот истеричка! У страха глаза велики! Я неожиданно рассмеялась коротким нервным смехом. Так и умом тронуться недолго! Вообразила бог весть что! Я даже потрогала рукой этот предмет, чтобы окончательно убедиться в том, что это не бесчувственное тело. Я медленно пошла прочь, к своему укрытию. Мне показалось, что дождь стал тише, и появилась надежда, что он вскоре кончится. Я немного успокоилась, и дыхание мое стало ровнее и тише, как и удары моего сердца. Да, но кто же все-таки кричал? Я же ясно слышала чьи-то крики и призыв о помощи. Неужели мне все это почудилось? Не может быть! И почему я подумала про Элю? Что ей делать на этом холме, когда она должна сейчас быть на свидании со своим кавалером. Возможно, под впечатлением нашего разговора и мыслей о ней я связала эти непонятные крики с ее образом. Скорее всего все это было лишь отголоском разбушевавшейся стихии. Шум дождя, грохот грома и нервное напряжение — все это подействовало на меня так сильно, что мне показалось, будто я слышу чей-то голос, призыв о помощи. На самом же деле ничего подобного не было. Надо попробовать спуститься вниз, пользуясь тем, что ливень немного стих, все равно я промокла до нитки, так что нет смысла прятаться. Надо добраться до остановки автобуса или кафе, кажется, я видела по дороге небольшую кафешку. Укроюсь там, выпью чашечку горячего кофе. При мысли о горячем кофе мне стало теплее. Я ускорила шаг и прижала к груди сумочку. Я заставляла себя не думать о странных криках, полных ужаса. Но простое объяснение, что все это мне всего лишь почудилось, не казалось мне реальным, и я старательно гнала от себя разные мысли. Мне хотелось поскорее оказаться подальше от этого места, в тепле и уюте. Хотелось поскорее забыть о пережитых минутах. Вот и все. Вполне нормальное и понятное желание. Но тут я обнаружила, что потеряла босоножку. Как я могла потерять обувь и не заметить этого, осталось для меня загадкой. Похоже, я и в самом деле была не в себе. Наверное, пока я бежала, увязая в грязи, она соскочила с моей ноги. Босоножки были мне немного велики, а от влаги разбухли еще сильнее. Чертыхаясь и проклиная все на свете, я вернулась обратно, по тому же пути, который только что проделала. Наконец я увидела то, что искала. Я нагнулась, чтобы поднять ее. Вытащила из грязи, брезгливо морщась. Неужели эту гадость придется надевать на ногу? Впрочем, мои ноги выглядят не намного лучше. Я подняла ногу, чтобы надеть туфлю, и вдруг услышала слабый стон, недалеко от себя. Человеческий стон, слабый и умоляющий. Я замерла с босоножкой в руках. Повернула голову, и… Сначала мне показалось, что у меня начались галлюцинации. Появившись словно из ниоткуда, ко мне ползла, именно ползла, женщина, девушка, в коротком измазанном грязью платье, с висящими мокрыми прядями длинных волос. И эта девушка была — Эльвира…

Выйдя из оцепенения, я бросилась к ней, споткнулась и чуть было сама не упала рядом с ней.

— Эля, что с тобой? Тебе плохо? — дрожащим голосом прошептала я, все еще не понимая, что происходит. Она ничего не ответила, только слабый вздох, точнее, хрип вырвался из ее горла. Я присела перед ней на корточки. Коснулась рукой ее волос, зачем-то пригладила их. Я еще не понимала, не верила своим глазам. Но когда мои руки наткнулись на что-то вязкое и влажное, я испуганно отдернула руку. Нет, это не был дождь. Моя ладонь была в крови. Я тупо смотрела на свою ладонь, не в силах осознать, что происходит. И, только посмотрев на лежащую передо мной девушку, поняла, что эта кровь сочится из ее тела. Точнее, из горла, которое было перерезано чем-то острым. Чем можно разрезать кость, мышцы, мясо?! И есть ли в горле кость? Не знаю. Но говорят же — как кость поперек горла. Или это не о том? О господи, я схожу с ума! Этого не может быть. Не может! Эта мысль стучала в моем мозгу, потому что все остальные мысли разом куда-то исчезли, испарились. Мое сознание отказывалось воспринимать происходящее. Я смотрела на лежащую передо мной девушку, из перерезанного горла которой хлестала кровь, стекая на мои руки, и тут же дождь смывал ее. Кровавый дождь. Может быть, он идет с неба, а не из ее тела? Бывает ли кровавый дождь? Почему бы и нет. Сейчас же он идет. Значит, бывает…

Вдруг ее тело дернулось в моих руках, я закричала от неожиданности. Она жива, жива! Эта мысль отрезвила меня, вывела из состояния тупого оцепенения, в котором я до сих пор пребывала, и мои мозги заработали почти нормально.

— Эля, Эля, держись, я помогу тебе. Сейчас я кого-нибудь позову! — отчаянно бормотала я, сжимая ее руки. Я пыталась заглянуть в ее глаза, но ничего не видела из-за пелены, застилающей мой взор. Одно я знала точно: она жива, и ей еще можно помочь. Вот только надо спешить, дорога каждая секунда. Я попыталась взять ее на руки, но, несмотря на то, что она была худенькой и невысокой, мне это не удалось. Мокрое тело выскальзывало из моих рук, я сама промокла насквозь. Меня била дрожь, но я ничего этого не чувствовала, одна мысль крутилась в моей голове: я должна что-то сделать, чтобы ее спасти, должна. Но я не знала что! Отчаявшись поднять ее, я решила позвать на помощь. Но где я найду людей в этом безлюдном месте в такое время? Я обхватила голову руками. Господи, что же делать?! Что?! Я не знала. Наверное, в голове у меня что-то повернулось, потому что я бросилась бежать, сама не зная куда, и при этом кричать изо всех сил:

— Помогите, на помощь! Пожалуйста, помогите!

Не знаю, к каким силам я призывала и кто мог услышать мой крик, но я вообще плохо соображала, что делаю. Наверное, мне казалось, что, пока я бегу, она будет жить, это вселяло надежду. Я споткнулась, упала, со всего размаху ударившись коленкой и щекой. Но даже не почувствовала боли. Вскочила на ноги и побежала дальше, продолжая взывать о помощи, рыдая навзрыд, и мои слезы тут же смывал дождь, который продолжал хлестать как из ведра. Только мне было уже все равно. Сверкнула молния, и мне показалось, что она попала в меня, пронзив мое тело насквозь, и нестерпимый жар заставил меня пронзительно закричать, во всю силу своих легких, своего горла. И тут я увидела человека, бегущего мне навстречу. Наконец-то, господи, наконец-то кто-то поможет мне! Испугавшись, что он может не заметить меня и исчезнуть, я бросилась к нему наперерез и словно перед машиной на проезжей части, отчаянно замахала руками.

— Остановитесь, помогите мне, прошу вас!

— Маша, господи, это ты?! Что с тобой?! — услышала я знакомый голос.

«Этого не может быть! Мне все это мерещится!» — подумала я, краем сознания цепляясь за этот голос. Но это был он, Александр, Саша…

Если бы он вовремя не подхватил меня, я упала бы прямо на землю, силы оставили меня. Но он подхватил меня, и я рухнула прямо в его объятия. Я, не в силах больше сдерживаться, зарыдала в голос, прижимаясь к нему, словно ища у него защиты.

— Ну, успокойся, девочка моя, все хорошо. Ничего не бойся, я с тобой, — уговаривал он меня, как ребенка, гладя по моим мокрым волосам.

Его голос, спокойный и уверенный, придал мне силы. Я поверила, что все и в самом деле будет хорошо, что все увиденное мной просто дурной сон. Появился мой спаситель, он спасет меня, вырвет из моего кошмара, и все встанет на свои места. Мне было так уютно и надежно в его объятиях, что хотелось остаться в них навечно. Я закрыла глаза, обхватив руками его шею, прижалась щекой к его щеке. Прохладной и мокрой, как и моя собственная. И вдруг меня словно током ударило. Что же я здесь стою, идиотка?! Там же Эля, ей нужна помощь, а я…

— Там Эльвира, она умирает, скорее, ей нужна помощь! — прокричала я, изо всех сил пытаясь прийти в себя.

Он не стал спрашивать, не сошла ли я с ума и так далее, а коротко бросил:

— Где она?

Я судорожно перевела дыхание:

— Сейчас я покажу, это недалеко, здесь. Скорее, мы должны успеть… — В меня словно вдохнули силы, я сама себе удивлялась. Я крепко держалась за его руку, словно боясь, что он может исчезнуть. Несколько раз сверкнула молния, глухие раскаты грома прогрохотали над нашими головами, но теперь мне больше не было страшно, потому что я была не одна, ОН находился рядом. По мере того как мы приближались к тому месту, где я оставила умирающую Элю, силы стремительно покидали меня, я снова начала осознавать, что все это не сон, а страшная реальность. Неожиданно стало совсем темно, проблески света чередовались с полными провалами во мрак, так же, как в моем сознании волны надежды сменялись волнами отчаяния. Я изо всех сил вцепилась в его руку, его холодные пальцы, сжимающие мою ладонь, позволяли не утратить ощущение реальности происходящего и не сойти с ума от страха и отчаяния. Мне казалось, что мы идем страшно долго, и я уже испугалась, что мы движемся не в том направлении, но вдруг я едва не споткнулась об ее тело. Я вскрикнула и зажала рот рукой, словно необходимо было соблюдать тишину, а мой крик мог ее нарушить.

— Вот она, — еле слышно выдохнула я, не в силах говорить громче.

Но он и так все понял. Наклонился над ней. Я же не могла заставить себя даже посмотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться. Я ненавидела себя за эту трусость, но ничего не могла с собой поделать. Мне было очень страшно, меня била дрожь. Пока моя рука находилась в его руке, словно некая физическая и моральная сила перетекала из его тела в мое, и я держалась. Но стоило мне остаться без этой опоры — и я сломалась, растаяла под порывами ледяного ветра и дождя. Наконец я заставила себя посмотреть в ее сторону. Саша стоял на коленях и держал ее тело, которое казалось безвольным телом куклы и прогибалось в его руках. В свете мелькнувшей молнии я увидела ее белое неподвижное лицо, остекленевшие глаза, длинные темные волосы с прилипшими к вискам прядями и страшную рану на ее нежной хрупкой шее, похожую на алый яркий кровавый цветок. Я видела ТАКОЕ в кино, когда, чтобы пощекотать нервы, мы с Лизой смотрели ужастики. И во время самых кровавых и жестоких сцен она отворачивалась и закрывала глаза. Я смеялась и стыдила ее: «Трусиха, это же не по правде». — «Все равно страшно», — отвечала подружка, пряча лицо в ладони. А я даже гордилась тем, что я такая смелая и не боюсь смотреть на подобные сцены. Однажды я подумала: а что, если бы все это происходило наяву, а не в кино, как бы тогда я повела себя? Но сама эта мысль была настолько нереальной, что поверить в нее я не могла. Теперь это застывшее бледное лицо, эти глаза, все это было самой настоящей реальностью, отнюдь не дешевыми трюками в фильмах ужасов. А кровь, что стекала из ее горла, тоже была не бутафорской, а самой настоящей…

— Она мертва, — сказал Саша.

И эти два коротких простых слова мое сознание отказывалось воспринимать.

— Что? — спросила я улыбаясь. Да-да, я улыбалась, мой рот сам собой растягивался в идиотской улыбке, и я не знала, как его остановить, как стереть эту проклятую усмешку!

— Что? — повторила я, обнимая себя руками за плечи. — О чем ты говоришь? Я не понимаю.

— Она мертва, — повторил он совершенно спокойно и посмотрел на меня.

— Этого не может быть! Она была жива, она ползла ко мне, она надеялась, что ее спасут, она дышала и двигалась, я сама это видела. Ты мне не веришь?! — Я схватила его за рукав и начала трясти, думая, что он опомнится и скажет: «Конечно, я ошибся, она жива».

Он перехватил мою руку и сжал ее.

— Я верю тебе. Все так и было. Но теперь она мертва. Это правда.

— Но этого не может быть! — закричала я, вырывая свою руку и бросаясь к ней, лежащей на траве, такой беззащитной и маленькой.

Она нуждалась в моей помощи, и я должна была ей помочь. Просто обязана! Я плохо помнила, что было дальше. По-моему, я пыталась нащупать пульс на ее тонком хрупком запястье, услышать биение сердца, пачкаясь в крови, я шептала какие-то дурацкие слова о том, что все будет хорошо, надо только немного потерпеть и т. д. Обещала устроить для нее шикарный пикник, как только она поправится, а это случится очень скоро. В общем, я была не в себе и несла всякий бред. Он оторвал меня от ее тела. Я сопротивлялась, плакала. Чтобы привести меня в чувство, ему пришлось несильно ударить меня по щеке. Эффект был достигнут. Я разрыдалась, но позволила ему себя увести.

— Извини, — он погладил меня по той щеке, по которой только что ударил. — Это было необходимо.

— Я понимаю, не стоит извиняться, — я всхлипнула и шмыгнула носом. — Я совсем потеряла голову. Я просто не могу поверить, я не соображаю, все словно во сне, в ночном кошмаре. Я… мне… — Не в силах продолжать, я закрыла лицо руками.

— Я понимаю, тебе очень страшно, но постарайся взять себя в руки. Пожалуйста, — его голос звучал твердо, но в то же время ласково.

И снова я почувствовала, как от звуков его голоса в моем насквозь продрогшем теле появляется тепло. И страх, парализующий мозг, понемногу отступает.

— Да, конечно, я постараюсь, но не знаю, смогу ли. Мне ужасно холодно, — неожиданно пожаловалась я. — Просто все кости ломит.

— Вот, надень, — он снял пиджак и накинул мне на плечи. — Правда, он тоже весь мокрый, и толку от него мало, но все же…

Я закуталась в его пиджак, и мне действительно стало теплее, хотя, возможно, это было лишь самовнушением.

— Вот и молодец. — Он поправил сползающий с моих плеч пиджак. — А теперь расскажи коротко, как ты нашла ее, что видела и слышала.

— Да почти ничего.

Я сбивчиво рассказала ему, начав с того момента, как услышала крик, и о том, что было дальше.

— Значит, ты никого не видела и не слышала ничего, кроме криков о помощи?

— Нет, ничего.

— Она что-то сказала тебе, когда ты ее нашла?

— Не успела, мне показалось, что она хочет что-то сказать, но она не смогла. Она только хрипела. Я не представляю, как вообще она могла жить и разговаривать с перерезанным горлом! — последние слова я выговорила с трудом. И меня снова затрясло.

Он обнял меня за плечи и прижал к себе.

— Успокойся. Я с тобой. Сейчас я сообщу про убийство, и сюда приедет милиция.

— Как ты это сделаешь? — Я только сейчас заметила, что обращаюсь к нему на «ты», но в данный момент это было уже не важно. Похоже, он сам не замечал этого.

— У меня есть сотовый. — Он слегка отстранился и залез в карман пиджака. — Черт! — с досадой воскликнул он.

— Что случилось?

— Кажется, я потерял его, наверное, выронил по дороге. Стой здесь и никуда не уходи. Если что, кричи громче, поняла? Я быстро.

Он хотел уйти, но я вцепилась в его руку.

— Не уходи, не оставляй меня одну. Я боюсь!

— Я через пару минут вернусь, — пообещал он, — Вряд ли он решит сюда вернуться.

— Кто?

Только сейчас до меня дошло, что убийца еще недавно был здесь. Ведь кто-то же убил ее! Не сама же она перерезала себе горло! А когда я нашла ее, она была еще жива, и это значит, что убийца вполне мог быть где-то неподалеку и я могла наткнуться на него. А если вспомнить фильмы, которые я смотрела, чтобы пощекотать нервы, то случайных свидетелей редко оставляют в живых…

От этих мыслей я едва не упала в обморок и еще крепче вцепилась в рукав его рубашки.

— Я ни за что здесь не останусь! Я пойду с тобой. Не бросай меня!

— Ну хорошо, хорошо. Успокойся, пошли. Так, держась за руки, мы ушли, оставив бедную Элю одну, без помощи и поддержки. В темноте. Под проливным дождем… Кстати, дождь уже прекратился, а я даже этого не заметила. Не помню, как мы добрались до его машины, которую он оставил у подножья холма. Что было дальше, я тоже помню смутно. Кажется, он куда-то уходил ненадолго, но я уже не умоляла его остаться. Я слишком устала. Он протянул мне небольшую бутылочку то ли коньяка, то ли виски. Это был какой-то напиток, от которого у меня сначала перехватило дыхание, а потом сразу стало легче, и приятное тепло разлилось по всему телу. Я свернулась клубочком на сиденье, и, по-моему, не проснулась, даже когда приехала милиция. Какие-то люди с собакой рыскали по всей территории, кто-то меня о чем-то спрашивал, но Саша сказал: «Не трогайте ее, ей надо прийти в себя». И я была безмерно благодарна ему за это, потому что еще раз кому-то рассказывать события последнего часа, заново все переживать, было выше моих сил. Мной вообще овладела странная апатия, наверное, последовала реакция на пережитый стресс. Согревшись, я ужасно захотела спать, глаза закрывались сами собой, и я была не в силах противостоять этому. Кажется, Саша попросил кого-то отвезти меня домой. Я хотела сказать, что никуда без него не поеду, но не смогла, сон сковывал меня. Помню еще, как какой-то парень, лица его не могу вспомнить, но почему-то я была уверена, что он молодой, бережно извлек меня из машины и на руках отнес домой, где нас встретила Людмила. Она не стала меня ни о чем спрашивать, за что я была ей очень благодарна. Похоже, суть происшедшего она знала, они о чем-то тихо поговорили с мужчиной, который довез меня до дома. Потом она помогла мне раздеться, натерла мое тело какой-то жидкостью, кажется, спиртом, сделала укол и принесла чашку дымящегося ароматного чая, на которую я, рискуя обжечься, сразу набросилась. Я сама порывалась что-то ей сказать, но она остановила меня ласковым движением руки:

— Потом, Машенька. Потом поговорим, когда ты отдохнешь. А сейчас тебе надо поспать. Закрой глазки. — И она заботливо, совсем как моя мама, когда я была маленькой, подоткнула мое одеяло.

Я тяжело вздохнула, хотела что-то возразить, я не могла вот так просто заснуть после всего, что пережила, к тому же мне хотелось знать, где Саша, когда он вернется, я должна его дождаться. Я хотела сказать ему нечто важное, только вот забыла, что именно… Нельзя спать, я не должна спать, повторяла я, но сон был сильнее, и вскоре я уже пребывала в его власти, провалившись в спасительную темноту, где не было ни крови, ни страха, ни застывшего мертвого тела девушки, которая еще недавно была такой живой и веселой. Еще сегодня вечером, когда я говорила с ней по телефону… Она сказала мне, сказала нечто важное… Да-да, я вспомню потом, сейчас не могу, потом, потом, все потом…

 

Глава 2

Проснулась я от чьего-то пристального взгляда. Я с трудом разлепила пудовые веки. На моей постели сидел Паша и с тревогой смотрел на меня.

— Ты проснулась? — хрипло спросил он, и его губы дрогнули.

— Да, меня разбудил твой взгляд.

— Извини. Я не хотел.

— Ничего. Я рада, что ты со мной. Ты давно здесь? — Я взяла его руку и совсем некстати заметила, что рука у него пухлая и какая-то немужская, а пальцы короткие и толстые. Почему я раньше этого не замечала? Мне вдруг захотелось, чтобы другие пальцы, тонкие и длинные, как у музыканта, но сильные и надежные, которые помогали мне не сойти с ума во время всего этого кошмара, оказались в моей ладони. Я разозлилась на себя за подобные мысли, а также на то, что до сих пор я даже не вспомнила о своем муже. Впрочем, учитывая, что мне пришлось пережить, такая забывчивость вполне простительна.

— Ты давно здесь сидишь? — повторила я свой вопрос.

— Сам не знаю. Как вернулся домой, сразу пошел к тебе. Мама не хотела меня пускать, боялась, что я тебя разбужу, но мне нужно было тебя увидеть!

— И правильно сделал. — Я погладила его пухлую ладошку. — Ты мне сейчас так нужен! — Я закрыла глаза, потому что мне больно было смотреть на свет. В комнате горел торшер.

— Выключи, пожалуйста, свет, — попросила я.

Он вскочил и быстро выключил торшер. Но едва комната погрузилась в темноту, меня охватил страх. Эта темнота напомнила мне мрак на холме. «Мрак на холме» — подходящее название для фильма ужасов. Но все это не было фильмом! А самой настоящей реальностью! Я задрожала.

— Включи свет, — дрожащим голосом пробормотала я. — Мне как-то не по себе в темноте.

Он снова послушно исполнил мою просьбу.

Мне сразу стало легче. Свет означал победу над тьмой и над страхом в собственной душе.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Хреново, — призналась я.

— Бедная моя девочка. — Он обнял меня и уткнулся лицом в мои волосы. — Что тебе пришлось пережить, моя милая! Но ничего, все позади, я с тобой, ничего не бойся.

Он произнес те же слова, что и его отец, но отчего-то в его устах они не прозвучали так уверенно, и я не почувствовала в себе той силы, которую вселило в меня обещание Саши…

На миг я почувствовала странную неприязнь, мне стали неприятны его поцелуи, обычно такие желанные, которыми он осыпал мое лицо и шею. Наверное, я еще не до конца пришла в себя, поэтому так странно реагирую. Я отстранилась.

— Извини, мне трудно дышать. — Я потерла рукой горло и в ужасе отдернула руку. Взглянула на ладонь, словно ожидая увидеть на ней следы крови. Но ладонь была чиста.

— Тебе плохо? Принести воды? — заволновался Паша.

— Не надо, все уже в порядке. Просто побудь со мной. — Я поймала его руку и поднесла к своей щеке. — Ты все уже знаешь? Да? Мама рассказала?

— Отец. Рассказал в общих чертах.

— Отец? Значит, он уже вернулся? Где же он? — я невольно вздрогнула и села на постели.

— В ванной. Он только что пришел.

— Я должна его видеть. — Я почувствовала, как сильно забилось сердце. — Мне надо знать, как обстоят дела.

— Завтра. Завтра. Мама не велела тебя волновать. — Пашка с ласковой настойчивостью положил меня на подушку. — Тебе надо отдохнуть, прийти в себя.

— Да я уже пришла в себя и отдохнула! — раздраженно отозвалась я. — Так что не надо обращаться со мной, как с ребенком или умственно отсталой. В конце концов, я жива и здорова, это же не мне перерезали горло, — последние слова я проговорила шепотом. Закрыла глаза, откинувшись на подушку, меня словно разом оставили все силы.

— Как прошла ваша встреча? — спросила я вдруг.

Он удивился, словно не ожидал этого вопроса:

— Что? Какая встреча? Ах да, эта… Нормально. Я уже забыл о ней, словно ее и не было. Если бы я знал, то не пошел бы на эту чертову вечеринку.

— Вряд ли бы это могло что-то изменить. Расскажи мне, как вы провели время, кто там был, — попросила я.

— Ты в самом деле хочешь об этом услышать? — удивился он.

— Да, хочу. Очень хочу. Мне надо отвлечься. Расскажи.

— Пришли всего шесть человек. Одна девчонка, но она вскоре ушла. В общем, ничего особо интересного не было. Довольно скучно. Говорили о всякой ерунде, кто чем сейчас занят и т. д. Вспоминали школьные годы. Честно говоря, мне захотелось уйти уже через час.

— Но ты не ушел. И похоже, пробыл там довольно долго, — заметила я.

— Просто неудобно как-то было уходить, я порывался несколько раз, но ребята меня удерживали.

— Вы разве не пили?

— Почему? Пили пиво и вино.

— Но от тебя не пахнет спиртным, и ты выглядишь абсолютно трезвым.

— Еще бы! — хмыкнул он. — Когда я узнал о том, что случилось, то мгновенно протрезвел. К тому же я пил совсем мало. Не было желания. Я без тебя скучал и терзался муками совести, что оставил тебя одну. А теперь я просто ненавижу себя за то, что не взял тебя с собой. Тогда бы тебе не пришлось пережить всего этого кошмара… — Он закрыл глаза и поморщился, словно от боли.

— Не надо, — я коснулась его руки. — Ты же не мог знать. И давай не будем об этом. Расскажи мне лучше, кто чем занимается из твоих одноклассников.

— Но ты же их не знаешь.

— Неважно. Назови по именам, расскажи, кто каким был в школе и каким стал сейчас. Меня это отвлечет.

Я прикрыла глаза и слушала его рассказ о Коле Сидорове, который в школе был отпетым хулиганом и двоечником, учителя махнули на него рукой, а он неожиданно для всех поступил в престижный вуз и считается одним из самых лучших студентов на курсе. Про Женю Дроздова, который был отличником и занудой, таким же и остался до сих пор. Про Егора Радова, который… Я слушала не слишком внимательно, мне было глубоко наплевать на этих незнакомых людей. Но сам звук Пашкиного голоса действовал успокаивающе, убаюкивал меня. Думая, что я заснула, он замолчал и осторожно поднялся с дивана. Я поймала его за ногу.

— Не уйдешь, противный! — Так мы шутили, когда, дурачась, хватали друг друга за все части тела. Но сейчас мой голос прозвучал невесело. Я заметила, что его джинсы влажные на ощупь.

— Что это? Почему у тебя штаны мокрые? — удивилась я. — Разве до сих пор дождь идет?

— Да нет, уже прошел. А штаны… — Он посмотрел на свои ноги. — Я совсем забыл про них. Мы ходили с ребятами на прогулку и попали под дождь.

— Вот видишь, сколько развлечений, а ты говоришь — скучно было. Иди переоденься, а то заболеешь.

— Заботливая ты моя! — он нежно коснулся моей щеки.

— Иди, иди, и выпей горячего чая. Наверное, ты еще не ел?

— Конечно, нет, я сразу к тебе побежал, рубашку переодел — и сюда.

Он не хотел уходить, я это видела. Но мне вдруг очень захотелось остаться одной. Сама не знаю почему. Только что нуждалась в его обществе, а теперь хочу остаться одна.

— Иди, мой милый, — ласково попросила я. — Мне и в самом деле надо отдохнуть. Спать очень хочется.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, спасибо, только сон, здоровый крепкий сон и ничего больше. Когда будешь ложиться спать, не буди меня, ладно?

— Конечно. Ты спи спокойно, я приду позже. Он поцеловал меня в лоб, а я неожиданно подумала: «как покойницу» — и поежилась.

— Свет оставить? — спросил он.

— Оставь. И не беспокойся за меня. Со мной все в порядке. — Я закрыла глаза и отвернулась к стене.

Пашка еще немного постоял, переминаясь с ноги на ногу, вздохнул несколько раз и вышел. Я осталась одна… Где она сейчас? Вернее, ее тело? Господи, какие ужасные слова — тело, труп, мертвец! Я сжала кулаки, пытаясь заставить себя не думать об этом, но это было выше моих сил. Я еще долго не смогу избавиться от ужаса этой ночи, и, возможно, мне придется не однажды просыпаться в холодном поту, с застрявшим в горле криком, в очередной раз увидев ночной кошмар… Скрипнула дверь, кто-то вошел в комнату. Я поморщилась — опять Пашка. Просила же его оставить меня в покое, что он шастает туда-сюда?

— Паш, я сплю, не мешай мне, — недовольно буркнула я, не оборачиваясь.

— Это не Паша, — услышала я знакомый голос.

Я вздрогнула и обернулась. Передо мной стоял Саша.

— А я думала, что это Пашка вернулся, — я улыбнулась.

Он ответил на мою улыбку:

— Уже в третий раз ты путаешь меня со своим мужем. Занятно, не правда ли?

Я молча пожала плечами, глядя на него. На нем были голубые джинсы и голубая рубашка с короткими рукавами. Он уже успел переодеться. Волосы высохли. Тут я увидела его пиджак, брошенный на стуле.

— Вот, возьмите, спасибо, — я протянула ему пиджак, заметила пятна крови на ткани и невольно вздрогнула. — Здесь кровь… — произнесла я дрожащим голосом. — Откуда?

— Я ведь трогал Эльвиру, когда пытался оказать ей помощь. — Он взял пиджак и скомкал его в руках. — Как ты?

— Нормально. А вы долго там были?

— Не очень, все осмотрели и ушли.

— Что-нибудь нашли? Какие-нибудь улики?

— К сожалению, нет, — он отрицательно покачал головой.

— А убийцу не нашли?

— Нет. Он успел скрыться. Но будем искать. Обязательно.

Он присел рядом со мной.

— Это тот же самый тип, что убил ту женщину, медсестру, да? — я смотрела в его глаза.

— Не знаю, Машенька. Пока не знаю, — он погладил мои волосы. — Постарайся уснуть.

Он собрался уходить, но почему-то медлил, не уходил.

— И вы тоже ложитесь спать, — попросила я. — Вам ведь также нелегко пришлось.

Он и в самом деле выглядел усталым, под глазами залегли тени.

— С удовольствием бы лег, но не могу. Мне нужно уходить, — он тяжело вздохнул.

— Как, прямо сейчас? Но ведь еще ночь. Это по работе, да?

— Не совсем, — он опустил глаза. — Мне нужно сказать ее отцу о том, что… — он не договорил, но я и так все поняла.

Бедный мэр, о нем-то я совсем забыла! Эля рассказывала, что отец безумно обожал ее, она была его любимицей. Что будет с ним, когда сообщат?!

— Он еще не знает?

— Нет. Я должен сам сказать ему. Первым.

— Эля говорила, что отец очень любил ее, — грустно заметила я.

— Не то слово! — он невесело усмехнулся уголком рта. — Она была для него всем. Это трудно объяснить… Не знаю, как он сможет пережить все это. Совсем недавно он перенес инфаркт. Он сильный человек, но не знаю, сможет ли он справиться с этим горем.

Он закусил губу и посмотрел на плотно зашторенное окно.

— У него еще есть дети? — спросила я.

— Есть. Двое сыновей. Один живет в Москве, другой — за границей. Но они уже взрослые, у них свои семьи, с ними он не так близок. А Элька была для него спасением, его ангелом. Он сам так называл ее. Все ей позволял, никогда даже голос на нее не повышал, и это при его-то вспыльчивом характере!

Мы помолчали. Потом я вспомнила, о чем хотела ему рассказать:

— Я разговаривала с Элей сегодня вечером по телефону.

Он удивленно посмотрел на меня:

— В самом деле? Во сколько же это было?

— Не помню точно, где-то минут через сорок после того, как Пашка ушел, а ушел он около семи. Мне стало скучно, и я решила позвонить Эле, предложить встретиться, погулять вместе. Но она сказала, что сегодня вечером не может. Вот завтра — с удовольствием. Обещала позвонить утром. — Неожиданно я расплакалась: для нее уже не будет ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц, ни через год… Для нее нет больше настоящего, нет будущего. Только прошлое…

Он слегка сжал мое плечо, мягко спросил:

— Что же было дальше?

— Да в общем-то ничего. Остальное вы знаете.

— А она объяснила, чем именно собиралась заняться сегодня вечером?

— Нет, — я нахмурилась. — По-моему, она сказала, что у нее какая-то встреча, которую она не может отменить. Она довольно быстро поспешила закончить разговор, потому что ждала звонка. Когда я позвонила ей, она почти сразу же взяла трубку, и когда услышала мой голос, протянула разочарованно: «А, это ты…» Мне сразу стало ясно, что она ждала звонка от кого-то другого. Я даже немного обиделась, потом догадалась, что она, наверное, ждет звонка от мужчины, с которым собирается провести сегодняшний вечер.

— А сама она даже не намекнула, с кем собирается встречаться?

— Нет. Я сама сделала вывод, что она собирается на свидание. А она была как-то непривычно скрытна, думаю, ей просто хотелось поскорее закончить со мной разговор, она боялась, что ее друг будет звонить, а у нее занято. Это всего лишь мои соображения, но думаю, они верны. Наверное, можно выяснить, с кем она планировала встретиться вечером.

— Что? — он задумчиво посмотрел куда-то вдаль, потом на меня, словно забыв, о чем мы говорили. И поспешно добавил: — Конечно, обязательно выясним. А сейчас отдыхай. Завтра поговорим. Возможно, тебе захотят задать пару вопросов, те люди, которые непосредственно занимаются этим убийством.

— Пожалуйста. Я готова ответить, хотя все, что знала, я и так уже рассказала. — Я тяжело вздохнула. — Но я попытаюсь вспомнить что-то еще, вдруг это окажется важным.

— Вот и молодец. А теперь спи. — Он ободряюще улыбнулся мне и встал, собираясь уходить.

Вдруг я вспомнила, о чем хотела его спросить.

— Александр Владимирович, подождите!

Он обернулся:

— Да?

— Скажите, а как вы оказались там, на этом холме? Что вы там делали?

Мне показалось, что на мгновение он смутился, но, как всегда, быстро овладел собой и спокойно ответил:

— Случайно. Решил прогуляться после работы. Мне нравится это место и эта церковь. Там как-то особенно спокойно, уютно.

«Теперь вряд ли там будет казаться так же спокойно и уютно», — с горечью подумала я.

И он, словно прочитав мои мысли, добавил:

— Правда, теперь и мне вряд ли захочется прогуливаться в этом месте. После того что там случилось, это красивое место потеряло свою прелесть.

— Я довольно долго разгуливала по округе, но почему-то вас там не видела, — заметила я.

— Неудивительно. Сначала я гулял в лесу, бродил по полю. И лишь потом решил подняться к церкви.

— Вы успели промокнуть. Значит, дождь тоже успел вас там застать?

— Да, поначалу я не обращал на него особого внимания. Так, капало что-то с неба, даже приятно вспомнить детство, немного прогуляться под дождем. Но потом он полил как из ведра, причем так неожиданно.

— Да, — подтвердила я. — Он ливанул очень неожиданно. Поэтому я и не успела от него убежать. Пришлось прятаться под крышей церкви. Но все равно странно, почему мы не столкнулись с вами раньше. Неужели вы не слышали никаких криков?

— Нет, ничего не слышал. Возможно, их заглушали удары грома. А может быть, я появился там позже.

— Что же Эльвира делала в этом месте? Как оказалась там? — размышляла я вслух.

— Не знаю. Думаю, мы это выясним, скоро.

— Возможно, у нее было назначено свидание в этих краях? Но где же ее кавалер? Не пришел? Они поссорились и он ушел? Или… — я даже прикрыла рот рукой, пораженная этой мыслью, — между ними произошла ссора, и он убил ее. Вдруг все так и было?! И подумать только, мы разминулись с убийцей совсем ненадолго. Если бы успеть на пару минут раньше, ее можно было бы спасти! — Я сжала кулаки и с трудом сдержала слезы, закипающие на глазах.

— Не надо думать об этом, — мягко попросил он.

Легко сказать, как я могу не думать!

— Я понимаю, это не так просто сделать, но постарайся заставить себя заснуть. Нужно быть сильной. Ведь никто не знает, какие испытания ждут нас в будущем.

— Надеюсь, что это самые страшные моменты моей жизни, которые мне пришлось и придется пережить, — с жаром воскликнула я. — Больше подобного я просто не переживу!

— Дай бог, — как-то загадочно отозвался он. — Дай бог, чтобы это оказалось именно так. А теперь — спокойной ночи.

Он осторожно прикрыл за собой дверь и вышел.

Мне очень хотелось крикнуть ему: «Не уходи, побудь со мной!» — но я не решилась, а вместо этого лишь тихо прошептала:

— Спокойной ночи.

Хотя какая она, к черту, спокойная! В моей жизни еще никогда не было более жуткой ночи. Я лежала, пялилась в потолок и не могла заснуть, хотя очень хотела погрузиться в спасительный омут сна…

— Больше подобного я не переживу, — сказала я.

Боже мой, как я ошибалась! Если бы я только могла даже не знать, а догадываться, ЧТО мне предстоит пережить и испытать совсем скоро. В какую пучину ужаса, отчаяния и боли доведется мне погрузиться. И смогу ли я выстоять, не сойти с ума? Но тогда я всего этого не знала. И искренне верила в то, что пережитый кошмар сегодняшней ночи и в самом деле окажется для меня последним. И поэтому вскоре я смогла уснуть…

На следующий день я проспала почти до обеда. Меня никто не будил. И, проснувшись, я в первый момент улыбнулась лучам яркого солнца, которые даже сквозь шторы заглядывали в окно и освещали комнату. Но потом тяжелым грузом навалились воспоминания о событиях вчерашней ночи, и улыбка сразу растаяла на моих губах, как клубничное мороженое, которое я еще вчера вечером ела с таким удовольствием. В то время Эля была еще жива и здорова… Теперь я буду всегда ненавидеть это мороженое, потому что его вкус станет напоминать мне эту трагедию…

Паша и Людмила обращались со мной как с тяжелобольной. Спрашивали, как я себя чувствую, не нужно ли мне что-нибудь. И хотя я понимала, что такая забота свидетельствует об их любви, меня это раздражало, хотя я и не показывала своих чувств, чтобы их не обидеть. Саши дома не было, как я поняла, он не пришел ночевать вчера. После нашей беседы накануне, у меня сохранилось смутное чувство, будто о чем-то важном мы так и не поговорили. Мне очень хотелось видеть его, но я не решилась расспрашивать, когда он вернется. Впрочем, и Паша и Людмила, похоже, этого не знали и ждали его появления с не меньшим нетерпением и волнением. Я подумала о том, что они, в отличие от меня, хорошо знали и самого мэра, и его дочку, дружили семьями, поэтому им сейчас тяжелее, чем мне. Ведь я едва знала эту бедную девочку, чья жизнь оборвалась так внезапно и жестоко. Но, несмотря на это, боль и горечь в моей душе были такими острыми, словно я потеряла давнюю подругу… Погода была чудная — солнечная, теплая. Но меня не радовало ни голубое ясное небо, ни солнечные лучи. Я знала, что Эля никогда уже не увидит ни солнца, ни неба, ни зеленого раскидистого дерева, которое росло под нашим окном. И от этих мыслей было грустно и хотелось плакать. Пашка пытался меня растормошить, предложил съездить на речку, искупаться или прогуляться по городу, но мне никуда не хотелось идти. Мне хотелось остаться одной. Людмила, кажется, поняла мое желание, и я была благодарна ей за ее чуткость и понимание. Она вдруг «вспомнила», что в доме нет необходимых продуктов, хотя на самом деле холодильник был полон, и сообщила Паше, что они должны срочно ехать на рынок. Паша попытался было сопротивляться, ему не хотелось меня оставлять, я это видела, но в конце концов все же сдался, и они ушли. Я смотрела с балкона, как они загружаются в симпатичный зеленый «Форд» Людмилы, который я прозвала лягушонком. Я помахала им рукой, они мне тоже. Я даже нашла в себе силы улыбнуться. Они уехали. А я еще долго стояла на балконе. Вдруг я заметила знакомую «Волгу», которая подъезжала к дому. Из «Волги» вышел Саша и направился к подъезду. Мое сердце забилось чаще. Я хотела окликнуть его, но отчего-то мой голос сел, и я не смогла этого сделать. Я метнулась к зеркалу, пригладила волосы, критически осмотрела свое отражение в нем. То, что я увидела, меня не обрадовало. Бледное осунувшееся лицо, опухшие глаза. Неудивительно после такой ночи… К тому же я много плакала. Я хотела быстренько припудрить лицо и подвести глаза, чтобы не выглядеть бледной спирохетой, но тут же устыдилась своего порыва. Как могу я думать о такой ерунде после всего, что произошло?! К тому же Саше сейчас вряд ли есть дело до того, как я выгляжу. У него другие заботы. Но я все же не могла удержаться и чуть-чуть подрумянила щеки и подвела глаза контурным карандашом, подкрасила губы бледно-розовой помадой.

Я оказалась права. Он едва взглянул на меня, когда вошел. Быстро поздоровался, спросил, как я себя чувствую, но, похоже, так и не расслышал моего ответа. Прошел в свой кабинет и довольно долго не выходил оттуда. Мне ужасно хотелось войти к нему и посмотреть, что он делает, но я не решилась. Дошла до того, что подслушивала под дверью, приложив ухо, но ничего не услышала. Ни звука, ни шороха. Тишина. Я тяжело вздохнула и отправилась на кухню выпить кофе, чтобы немного взбодриться.

На сей раз, когда я услышала его приближающиеся шаги, то не перепутала его с Пашкой, а сразу поняла, что это он. Он молча присел возле стола.

— Хотите кофе? — предложила я.

Он все так же молча кивнул. Я налила ему кофе и вспомнила, как совсем недавно мы сидели вот так же вдвоем на этой самой кухне, и все еще было хорошо, в моей душе царили мир и покой. А сейчас…

— Хотите, я сделаю бутерброды? — спросила я.

— Нет, спасибо, я просто выпью кофе. — Он отпил несколько глотков и посмотрел в окно.

— Но вы, наверное, проголодались. Хотите, я что-нибудь приготовлю? — как заботливая женушка, защебетала я.

— Не стоит, я не хочу есть. К тому же мне скоро надо уходить. Вот выпью кофе, чтобы не заснуть на ходу и пойду.

— Вы совсем не спали этой ночью?

— Нет, не пришлось.

Мы снова замолчали. Я хотела о многом его расспросить, но не осмелилась.

— Людмила Александровна и Паша уехали на рынок на машине, — сказала я, хотя он ни о чем меня не спрашивал.

— Да? — он посмотрел на меня, словно не понимая, о чем речь.

Взгляд его был обращен куда-то внутрь, в себя. И вообще он выглядел очень усталым, даже каким-то измученным и постаревшим. Я впервые заметила морщинки на его лице, возле рта, на лбу и у глаз. Под глазами залегли темные тени. Мое сердце пронзила острая жалость. Мне внезапно захотелось обнять его, поцеловать в эти морщинки, в усталые глаза, и сказать, как я его люблю и как он мне нужен. Желание было таким сильным, что я с трудом заставила себя сидеть на месте и пить свой кофе. Если бы на его месте был Пашка, все именно так и произошло бы, но я не могла точно так же вести себя с Сашей не только потому, что он был отцом моего мужа и женатым человеком. Думаю, что, даже если бы не существовало этих препятствий между нами, я все равно бы не смогла вести себя с ним как с равным. Слишком он был независимой и сильной личностью. И вряд ли бы он позволил жалеть себя и принял бы мое сочувствие. Похоже, он вообще не нуждался в чьем бы то ни было сочувствии и жалости. С любыми проблемами он может справиться сам, чего никак не скажешь обо мне…

— Вы сообщили мэру о… — я не могла выговорить слово «смерть».

— Да. — Он помолчал, разглядывая свою чашку. — Я сказал ему.

— И как он отреагировал?

Это был глупый вопрос. Как может реагировать человек на известие о внезапной смерти любимой дочери?

— Он никак не мог поверить. — Саша посмотрел в окно и прищурился от яркого солнца. Я тоже прищурилась и прикрыла веки. — Не мог поверить до тех пор, пока сам не увидел ее мертвой. Только тогда он понял, что это правда, что ее больше нет.

Он замолчал, я тоже. Да и о чем еще я могла спросить? Выпытывать подробности о том, как вел себя человек, потерявший дочь, и что он при этом говорил и чувствовал?

— Я тоже, тоже до сих пор не могу поверить, что все это правда, — сказала я, и мой голос задрожал. — Хотя я видела ее мертвой, и ее кровь, и самые последние минуты ее жизни. А ведь в самом деле, именно меня она видела последней в своей жизни. И она что-то хотела сказать мне, может быть, назвать имя своего убийцы?

Он наконец-то посмотрел на меня:

— Но ведь она не успела этого сделать?

— Нет, не успела, — я покачала головой и тут же спросила: — Когда похороны? Я хочу пойти, если это возможно.

— Вероятно, через несколько дней, точно пока не знаю. Конечно, можешь пойти, если хочешь. Только вот зачем тебе это нужно? Для чего?

Его вопросы прозвучали почти вызывающе, и как мне показалось, в них скрывалось осуждение и скрытая неприязнь. Я даже задохнулась от обиды. Как это зачем? Неужели он считает, что мной движет обыкновенное любопытство к чужому горю и больше ничего?! Хотя разве я могу назвать себя близким человеком умершей или ее подругой? Увы, нет, но все равно…

— Вы считаете, что я просто хочу поглазеть на чужое горе? — не удержавшись, спросила я. — Что мной движет обычное бабское любопытство? Я хочу пойти на похороны потому, что мне очень жаль Эльвиру, потому, что мне нужно с ней попрощаться. Я понимаю, мои чувства не идут ни в какое сравнение с чувствами тех, кто хорошо знал ее и любил, но я хочу… — тут мой голос прервался, и я с трудом сдержала слезы.

— Прости, я не хотел тебя обидеть. — Он подошел ко мне и положил руку на мое плечо. — Просто я очень устал. Извини. Тебе тоже пришлось много пережить вчера. Не сердись на меня.

Как я могла на него сердиться, чтобы он ни сказал или ни сделал?! Я чувствовала его ладонь на своем обнаженном плече. На мне была шелковая кофточка на тонких бретельках с открытыми плечами, и я в прямом смысле ощущала его прикосновение всей кожей. Его ладонь была горячей, и мне казалось, что этот жар жжет мое плечо, так же, как и мое сердце. Боже мой, тут же подумала я, какой литературный стиль, даже пошло! Но тем не менее мое сердце и в самом деле билось как сумасшедшее. Я почувствовала, что вся дрожу. По-своему истолковав эту дрожь, он мягко попросил:

— Успокойся. Я понимаю, все это нелегко забыть. Людмила сегодня давала тебе какие-нибудь лекарства?

Только сейчас я вспомнила, что она и в самом деле перед уходом оставила мне какие-то успокоительные таблетки, сказав, чтобы я обязательно выпила их после еды. А я совсем про них забыла.

— Давала, — отчего-то хриплым шепотом ответила я, — такие розовенькие.

— Вот выпей их и ляг отдохни. Тебе нужно поспать.

Ах, если бы он знал, что мне сейчас нужно больше всего на свете! Чтобы он как можно дольше не убирал руку с моего плеча и говорил что-нибудь. Все равно что, не так важен смысл, главное, чтобы я могла слушать его голос, и… Стоп, старуха, — велела я себе, — похоже, у тебя окончательно съехала крыша! Как ты можешь думать о подобных вещах, когда не далее как вчера ты обнаружила изувеченную окровавленную девушку, которую, кстати, знала и которая теперь мертва и лежит на столе городского морга?! Эти мысли отрезвили меня, и я невольно дернула плечом. А он, должно быть, истолковал этот жест совсем по-другому, потому что поспешно убрал руку. Я перевела дыхание и схватилась за чашку с недопитым кофе, словно за спасательный круг, и, едва не подавившись, отпила глоток. Он вышел из кухни.

— Вы уже уходите? — пискнула я ему вслед. Как же я хотела его остановить!

Он обернулся:

— Еще нет. Пожалуй, прилягу посплю час-полтора, вам, кстати, тоже советую.

Мне вдруг показалось, что это обращение на «вы» прозвучало как-то особенно холодно и официально, и я по-идиотски глупо крикнула ему вслед:

— Не называйте меня на «вы», пожалуйста! Говорите мне «ты», очень вас прошу!

Он посмотрел на меня, немного удивленный моей реакцией.

— Да, конечно. Я иногда забываю. Извини. Тебе тоже советую отдохнуть, Маша.

Он ушел. А я сидела, зачем-то допивая остывший невкусный кофе, и думала: кто бы мне посоветовал, как мне перестать сходить по тебе с ума! И кто бы ответил мне, к чему может привести моя так некстати и так неожиданно вспыхнувшая страсть к тебе? К человеку, которого я любить не должна и даже не имею права, ибо моя страсть почти преступна и безнравственна? Я пыталась убедить себя в том, что я все придумала себе, что это просто лето, солнце и моя дурная голова, что ничего на самом деле нет, все обман, вымысел. Но мое плечо, которое еще помнило прикосновение твоей ладони, горело словно огнем. Я приложила руку к плечу, а другую к своей пылающей щеке и прошептала: «Я дура, господи, какая же я дура! Но что же мне делать?..»

Он отдыхал на кожаном диване в своем кабинете, куда входить не разрешалось даже Людмиле и Пашке, не говоря уже обо мне, но я не могла удержаться. К тому же чуть приоткрытая дверь словно манила меня заглянуть внутрь. Я, стараясь ступать на цыпочках, предварительно сбросив тапочки, вошла туда. В этой комнате с плотно зашторенными окнами было прохладно, несмотря на жару. Она выходила на северную сторону, кроме того, здесь работал кондиционер. Мне тут понравилось. Собственно, я была в этом месте всего два раза, да и то очень недолго. Движимая жгучим любопытством, я так же на цыпочках прошла к столу. Бросив настороженный взгляд на диван в углу, на котором он спал, не раздеваясь, подложив под голову только одну подушку, я присела в глубокое кожаное кресло возле стола. Оно было удобным и комфортным. Наверное, за таким столом здорово работать, читать и просто думать… На нем лежала раскрытая книга Бунина и рядом маленький томик стихов Рембо, на французском языке. Не слишком ли романтичные авторы для такого практичного и делового человека, как Саша? Впрочем, я, в сущности, так мало о нем знаю! Что он любит, а что — нет. А поэзию, он, похоже, в самом деле любит и знает. Я вспомнила строчки Рембо, процитированные им во время одной из наших странных и таинственных бесед лунной ночью на балконе. Возможно, в душе он другой. И его спокойствие и бесстрастность всего лишь маска, скрывающая его истинное лицо? Нечто такое, чего он не хочет показывать другим людям. Вот только бы знать, что именно скрывается в его душе! Но боюсь, мне этого никогда не узнать. А жаль…

Тут же я заметила еще одну книгу, уже на русском, с леденящим кровь названием «Психология и поведение серийных убийц». Книга была испещрена карандашными пометками и подчеркиванием отдельных фраз и абзацев. На спинке кресла висел пиджак. Тот самый, который был на нем вчера и который потом он набросил мне на плечи. Красивый темно-синий пиджак. Я ласково, словно гладя, провела по нему рукой сверху вниз. Он уже высох, но еще не был поглажен. Вдруг моя рука наткнулась на нечто твердое во внутреннем кармане. Ругая себя за подобное поведение, я сунула руку внутрь кармана, и мои пальцы нащупали какой-то предмет. В это время Саша зашевелился, и я чуть не умерла от страха, что он проснется и застанет меня врасплох. Мало того, что я без спросу вошла в его кабинет, нисколько не смутившись присутствием хозяина, уселась за его стол и рассматриваю его книги, но еще и шарю по его карманам! Ужас! Что он подумает про меня после этого? И как я смогу оправдаться? От испуга я интуитивно сунула найденный предмет в карман своих шорт, собираясь потом положить на место. Попутно задела книгу, лежащую на столе, и та с грохотом упала на пол. Я вскочила и с сильно бьющимся сердцем рванула к двери, намереваясь, если он проснется, сделать вид, что я только что зашла и вообще заглянула лишь для того, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Или спросить, не выпьет ли он со мной чаю. Глупость несусветная, особенно если учесть, что мы недавно пили кофе, но в тот момент мне в голову ничего другого не пришло. Впрочем, мне не надо было оправдываться и ничего придумывать, потому что Саша, несмотря на грохот, произведенный мной, словно стадом слонов, так и не проснулся. Только слегка застонал во сне и поменял позу. Наверное, он сильно устал, бедный… Следуя здравому смыслу, мне бы убраться восвояси, но этот самый здравый смысл окончательно мне изменил, потому что вместо того чтобы уйти, я присела на краешек дивана… В комнате было темно, но и щели в шторах было достаточно, чтобы я могла видеть его лицо. Он крепко спал, и во сне его обычно бесстрастное и жесткое лицо казалось совсем иным. Сон словно смягчил его черты, и оно казалось нежным и даже беззащитным. Говорят, что во время сна на лицах людей отражается их истинная сущность. Не знаю, так это или нет…

Он спал на спине, положив одну руку на грудь, другая свешивалась вниз. Я напряженно и жадно всматривалась в его лицо, словно пыталась сохранить в памяти и в душе каждую черточку, каждую примету. Странно, я никогда так не смотрела на Пашку. Обычно меня хватало на несколько минут, не больше. Я с удовольствием отмечала, что он красивый парень, и мне это было приятно. Иногда Пашка казался мне смешным, когда спал с открытым ртом или чмокал во сне губами, словно ребенок. Это умиляло меня, но долго за спящим супругом я никогда не наблюдала. Мне просто было бы скучно этим заниматься. Ну в самом деле, что интересного — смотреть на спящего человека? Любопытно первые несколько минут, но затем начинает надоедать. Ничего нового все равно не увидишь. Но почему же сейчас я не могу оторвать глаз от его лица? Я не думаю, красив он или нет и насколько его внешность соответствует так называемым стандартам мужской привлекательности. Все это меня очень мало волнует. Я всматриваюсь в его усталое лицо и думаю о том, что для меня он самый прекрасный на свете, И я не в силах оторваться от созерцания линии его губ, лба, носа, от его прикрытых век, чуть подрагивающих ресниц, и мной владеет сумасшедшее желание коснуться губами его лица. Я понимаю, что это безумие, но ничего не могу с собой поделать, я словно сошла с ума, и никакие доводы разума не в силах меня остановить. Я наклоняюсь и нежно прикасаюсь губами к его щеке, затем покрываю быстрыми осторожными поцелуями его лоб, нос, подбородок, его закрытые глаза. Только к губам я не могу прикоснуться, хотя мне хочется этого больше всего на свете… Но я не решаюсь. Сама не знаю почему. Наверное, потому, что это слишком смело и… нечестно. В губы можно целовать только с взаимного согласия. А украдкой как-то нехорошо. Впрочем, все мои поцелуи краденые и нечестные. «Краденые поцелуи» — неплохое название для песни или рассказа. Неужели он ничего не чувствует? И что будет, если он вдруг проснется? Что я ему скажу? Что снова перепутала его с мужем? На миг мне кажется, что он сейчас проснется и откроет глаза, но этого не происходит. Только его дыхание становится менее глубоким и ровным, а более поверхностным и частым, как у человека, который просыпается или вот-вот проснется. И я замираю в предчувствии…

Но все обошлось. Он вздыхает во сне и что-то шепчет. Я прислушиваюсь и вдруг ясно слышу, как он произносит женское имя, но, увы, не мое…

— Эля, — говорит он, и в его голосе звучат сожаление и упрек, а еще непонимание и грусть. — Как ты могла? Зачем? Зачем ты пришла? Что ты хочешь? Зачем?

Он повторяет этот вопрос несколько раз четко и громко, мне даже показалось, что он не спит. Но нет. Я ошиблась. Он спит, и об этом свидетельствует его ровное дыхание и то, как он поворачивается ко мне спиной и во сне его рука, оставшаяся лежать поверх подушки, слегка подрагивает. Я быстро прикасаюсь к ней губами, и, вскочив, убегаю из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Сердце мое бьется где-то в самом горле, и я прижимаю руку к груди, чтобы унять его сумасшедший стук. Тут я понимаю, что покинула комнату очень вовремя. Потому что слышу, как в замке поворачивается ключ, и в коридор входит Людмила, а за ней Пашка с несколькими тяжелыми, судя по тому, как он их тащит, сумками. Он ставит сумки на пол и, глядя на меня, говорит:

— Привет. А вот и мы. Ты как?

— Нормально, — отвечаю я, наконец справившись с сумасшедшим биением сердца.

— Вот и умница, — хвалит меня Людмила. — Мы накупили много всяких вкусностей, иди ставь чайник, сейчас будем пить чай. Ты, наверное, голодна?

Она подходит ко мне, обнимает за плечи и, ласково заглядывая мне в глаза, спрашивает:

— Ты любишь шоколадный щербет, моя девочка?

Я поспешно киваю головой и отвожу взгляд, не в силах смотреть в ее искренние и заботливые глаза, и думаю о том, что я последняя сволочь и безнравственная порочная дрянь. Меня мучает совесть. А ее муки становятся поистине невыносимыми, когда ко мне подходит Пашка и целует мой рот. Рот, который только что целовал другого мужчину, его родного отца…

 

Глава 3

Перед глазами плотный вязкий туман, который мешает воспринимать действительность. Да и где она, эта действительность? Я уже не понимаю, где реальность, а где мираж. Не понимаю и вряд ли пойму в ближайшее время. Два цвета существуют в моем сознании — черный цвет ночи и красный цвет крови. Красивое сочетание — красное и черное, черное и красное, когда-то мне очень нравился роман Стендаля с таким названием. Я перечитывал его несколько раз. Это было давно, так давно, что мне кажется, это был не я. Другой человек существует в моем обличье, присвоил мою внешность, мои привычки, манеры, мой голос, но он — не я. Я не знаю этого человека, который живет во мне, я боюсь его, но в то же время уважаю его. Что бы там ни было, но он сильный и умный, хитрый и изворотливый, у него звериное чутье и железная выдержка. Он никогда не проигрывает, он — победитель. Да, его победа основана на крови и смерти, но разве почти все в этом мире не зиждется на этом? Три кита, на которых держится наш мир, — смерть, кровь и… страх. Прекрасная женщина в черном одеянии, с развевающимися на ветру волосами, на ее одежде и теле кровь, алая и яркая, словно ягоды лесной земляники среди зеленой травы. В детстве я любил собирать землянику, ползая среди трав и цветов, и, накрыв ладонью мелькнувшую ягоду, зажмурившись от наслаждения, любил смаковать во рту ее терпкую сладость. Почему я вспомнил об этом? Именно сейчас. Какое отношение имеет безобидная лесная сладкая ягода к соленому волнующему вкусу крови? Никакого. А точнее, такое же, какое имеет ко мне этот незнакомый мне человек, который поселился в моем сознании и в моей душе. И я уже не знаю, смогу ли с ним расстаться? В моих ли это силах? И главное, хочу ли я этого?

Я не хотел ее смерти. Несмотря на все, я неплохо относился к ней. Она была очень милой, хотя и довольно своенравной и самоуверенной девушкой. Она нравилась мне, но я все равно убил ее. Я не хотел этого. Но сделал. Или хотел? Я запутался в самом себе. И нет ни одного человека, который помог бы мне разобраться в себе. Да, есть одна женщина, которую я люблю, которая нужна мне, но даже она не в силах помочь мне. Что будет дальше? Мне страшно думать об этом. Я не знаю, что будет завтра, и будет ли оно, это завтра? Впрочем… внешне все спокойно, все нормально. Никто ни о чем не подозревает. И у меня хватает сил казаться спокойным. Но самое любопытное заключается в том, что мне не нужно притворяться. Я на самом деле спокоен. Иногда я даже удивляюсь этому. Неужели смерть всех этих женщин не выбила меня из колеи, не лишила покоя, сна и аппетита? Да, это так, я отлично сплю по ночам, весьма крепко и без сновидений. Даже сам удивляюсь. Впрочем, один раз она все же приснилась мне. И кажется, во сне я назвал ее имя. Надеюсь, она, та женщина, которую я люблю и которая была со мной рядом в этот момент, ничего не слышала. Ну а если и услышала, то ничего не поняла, ни о чем не догадалась. Да, я назвал умершую по имени. Ну и что? Все, кто знал о ее смерти, не могли думать ни о чем ином, кроме как о ее застывшем холодном теле, остекленевших глазах, нежной хрупкой шее, на которой алым цветом сияла кровавая рана. Страсть к смерти. Я чувствую ее в своем теле, в своем рассудке, в своей душе. Именно она движет мной последнее время. Она овладела мной. Она захватила меня. И я не в силах ей сопротивляться. Да и надо ли сопротивляться? Ведь все равно от судьбы не уйти. Судьбу не изменить. Так будь что будет…

Ее похоронили сегодня. Все происходящее казалось мне сном. Неприятным, странным и нелепым сном. И как во сне, все воспринималось мной будто сквозь пелену, сквозь вязкий плотный туман. Она была такой красивой, даже лучше, чем при жизни. Лежала в гробу, утопающая в цветах, словно невеста. Цветов было много, самых разных — гвоздики, розы, орхидеи, гладиолусы, белоснежные лилии, хризантемы. Цветы покойников. Подойти к гробу было нелегко, слишком много народу. Но я все же сумела это сделать и сама положила три белые розы. Почему три? Да, конечно, я знаю, что ушедшим в мир иной дарят четное количество цветов. Дарят… какое странное слово. Дарить можно живым. А как дарить мертвым? Да и к чему им наши подарки? Разве что только память… Просто я не могла принести ей четное число роз. Пусть для меня она навсегда останется живой, такой, какой я видела ее первый и единственный раз в жизни. Живой, веселой, задорной, юной, острой на язычок и… да, пусть останется. А тот страшный вечер, когда она ползла ко мне по земле, из последних сил цепляясь за тонкие стебли травы, и из ее перерезанного горла вместо слов вырывался лишь слабый хрип, пусть забудется как страшный сон. И то, как она умирала на моих руках и алая кровь густой влагой стекала на мои руки, это пусть тоже забудется. И то, как я бежала под струями ледяного дождя, обезумевшая от страха и оглушенная увиденным, не в силах поверить в реальность происходящего, моля о помощи и мечтая о чуде. Я знаю, еще не скоро я смогу забыть обо всем этом и не просыпаться ночью в холодном поту, с застрявшим в горле криком, но все равно, рано или поздно, это пройдет. И я снова стану прежней. Такой, как была. Или уже не стану?

Ее отпевали в очень красивой главной церкви города. Пашка говорил, что в этой церкви освящаются самые важные события города, здесь венчают и крестят детей, совершают торжественные литургии. И кто знает, возможно, ее отец мечтал, чтобы его дочь в роскошном свадебном платье и фате именно здесь обменялась кольцами со своим избранником? А теперь он стоит у гроба дочери, и хотя держится внешне спокойно, но это спокойствие обманчиво. Я поняла это, на миг поймав его взгляд, когда подошла к гробу положить цветы. Меня потряс этот взгляд. В нем не было ничего живого. Словно он уже находился не здесь, а там, в ином измерении, со своей дочерью. А в этом мире присутствовала лишь его оболочка. Как там? Что там? Я не знала этого. И честно говоря, не хотела бы знать. Пока. Всего лишь на миг я заглянула ТУДА, когда смотрела в ее угасающие глаза. В тот момент она находилась уже не на этом свете, но еще и не на том. На перепутье.

Рядом с мэром стояли двое высоких широкоплечих мужчин, сходство с одним из них сразу бросалось в глаза. Я поняла, что это его сыновья. Один из которых живет в Москве, другой — за границей. Саша говорил мне о них. Оба — со скорбными лицами. Не знаю, насколько эта скорбь была искренней у первого, больше похожего на отца, но второй явно не переживал. На кладбище, когда гроб опускали в землю, он, думая, что на него никто не смотрит, откровенно зевнул и посмотрел на часы, видимо прикидывая, успеет ли на самолет. Да и можно ли было осуждать этих людей за то, что они не испытывали особой печали по поводу смерти своей сводной сестры? Они давно жили своей жизнью. И вряд ли это горе могло их сблизить. Да и что я знала об этих людях, чтобы судить их? Я никого не хотела осуждать. Кроме того гада, который так хладнокровно лишил жизни эту едва начинающую жить девочку. Какие бы мотивы им ни руководили, я бы пожелала этому зверю, кто бы он ни был, чтобы он был проклят. Проклят! И чтобы его смерть была такой же мучительной и страшной, как смерть этой девочки, которую он убил. Если есть Бог, то он услышит мое проклятье и не оставит его без внимания. Я верю в это. Я ХОЧУ в это верить. Пошел дождь. Как в тот вечер, когда она умерла. Дождь начался так же внезапно, победив яркое солнце и налетев порывами холодного ветра. И как раз в тот момент, когда последняя горсть земли упала на гроб, небо прорезала молния. Такая яркая и грозно прекрасная, что какая-то женщина не смогла сдержать крика. Я сама едва не закричала, когда ее холодный свет обжег меня своей внезапностью. И мне почудилось, что эта молния мелькнула между мной и Пашей, который стоял рядом, сжимая мою руку, и разделила нас. Разлучила. И мне стало страшно. Так страшно, что я изо всех сил стиснула его ладонь и зажмурилась. И поклялась себе никогда не бросать его и не менять его на других. И даже не думать о них. Никогда. Потому что других не существует. Их просто нет. А есть только МЫ — я и он. И только это правильно. А остальное все просто блажь, просто порыв, просто страсть. Страсть, которая не принесет душе ничего, кроме опустошения и боли. Сумасшедшего отчаяния и одиночества пустыни. Вытоптанной бесплодной пустыни, на иссохшей почве которой уже ничто больше не произрастет, потому что нет ростков. Они погибли, увяли. Все. Навсегда…

Саша и Людмила остались на поминки. Мы с Пашей вернулись домой. Я слишком устала, чтобы смотреть на жующих и чавкающих людей, поглощающих спиртное. Кто для того, чтобы заглушить горе. Кто — потому, что так принято. А кто просто потому, что наливают. Дурацкий обычай. Кто его придумал? Говорят, он существует давно, но все равно мне не нравится этот обычай. Он нелеп и даже и неуместен. Пашка согласился со мной. Мы почти все время молчали, говорить не хотелось. Только крепко держали друг друга за руки. Он тоже был подавлен и расстроен, я видела это. Он знал Элю с детства и, возможно, был в нее даже когда-то по-детски влюблен. Пусть это останется его маленькой тайной. Я не буду его расспрашивать…

Пашка отправился в ванную. А я решила немного вздремнуть. Я чувствовала себя усталой и разбитой. Как после тяжелой физической работы. Я сбросила немного тесные туфли, которые успели натереть мне ноги, и черное платье, одолженное мне Людмилой, и с удовольствием вытянула усталые ноги. У моей свекрови отличная фигура, подумала я. Ее платье мне впору, хотя она вдвое старше меня. Интересно, удастся ли мне в сорок лет сохранить такую же фигуру? Хотелось бы. Но для этого я слишком люблю пирожки и сладости. Господи, о чем я думаю! Мне стало стыдно. Но в то же время я понимала, что, как это ни банально звучит, жизнь продолжается и я не смогу все время грустить и думать о плохом. Я буду жить и радоваться жизни. Черт бы ее побрал, эту дурацкую нелепую жизнь, которая так часто бывает столь несправедлива! Я переоделась в свой любимый наряд — майку и шорты. Прилегла на кровать и закрыла глаза. Меня одолевал сон. Вдруг я почувствовала, как что-то твердое впилось мне в бок. Я нехотя встала и залезла в карман шорт. Что это я запихнула туда такое жесткое? На моей ладони лежала заколка для волос в виде бабочки — красивая такая бабочка с позолоченными крыльями и узорами на крылышках и с усиками. Как она попала в мой карман? У меня нет такой заколки, я это точно помнила. И тут я даже хлопнула себя по лбу — ну конечно же! Как я могла забыть. Эту вещь я вынула, а если точнее, то украла, хотя и без умысла, из кармана пиджака Саши, когда шарила в его комнате. Я хотела положить ее на место, но не успела, а потом забыла об этом, склеротичная идиотка! А что, если он спохватился и ищет эту заколку? Черт, как же мне теперь вернуть ее, избежав лишних объяснений? Боюсь, что это будет затруднительно. Но зачем ему нужна эта заколка? Не себе же волосы закалывать, тем более что у него короткая стрижка. Может, она принадлежит его жене? Но у Людмилы стильная короткая стрижка, кстати, я тоже хотела сделать такую. Зачем ей заколка? Подарить кому-то? Но она явно не новая. Я внимательно осмотрела ее со всех сторон. На левом крыле царапина и в одном месте слегка стерлась позолота. Кто-то явно ей пользовался. А вдруг эта красивая вещица принадлежит его… любовнице? Эта мысль обожгла меня, словно я прикоснулась к открытому огню. Но я тут же одернула себя. Какая любовница, что за ерунда? Разве можно делать подобный вывод из простой заколки для волос. Вот если бы я нашла в кармане его пиджака, скажем, кружевные трусики или лифчик, тогда другое дело… Скорее всего эту заколку забыл или потерял кто-нибудь из его знакомых или коллег, например секретарша. И он собирался ее вернуть, но забыл, что неудивительно, учитывая события последних дней. А может быть, просто не успел. Короче — все это ерунда, и не стоит ломать голову над происхождением этой вещицы. Вот только как мне положить ее на место? Наверное, пиджак уже убран в шкаф, не буду же я рыться в его вещах. Впрочем, это я уже сделала. Подброшу ему на стол, когда его не будет дома, или положу в карман какой-нибудь одежды, и все тут. Подумает, что сам положил туда и потом забыл. Как раз сейчас самое время, пока они с Людмилой не вернулись. Вот только одна мысль не давала мне покоя, а именно — стойкая уверенность в том, что я где-то уже видела эту заколку. Причем совсем недавно. И почему-то мне казалось очень важным вспомнить, где именно я ее видела. Я наморщила лоб и напрягла мозги, но память не хотела подчиняться. Черт возьми, и почему мне кажется столь необходимым вспомнить об этом? И почему при взгляде на эту милую безделушку мое сердце сжимается от нехорошего тоскливого ощущения? Что с ней связано такого? Ладно, решила я, пойду, пока есть время, и подложу ее куда-нибудь на стол среди книг. И хватит думать об этом. Если вспомню потом — хорошо, а нет, так и не надо. Но мне почему-то показалось, что будет лучше, если я не вспомню…

Я встала, собираясь осуществить свое намерение, вернуть заколку на место, и уже подошла к двери. Но тут едва не столкнулась с Пашкой. Он был обернут в махровое полотенце на бедрах, и на его гладкой коже сверкали капельки воды.

— Уф! — пробормотал он, мотая мокрыми волосами и обдавая меня брызгами. — Хорошо душ принять. Вода освежает, бодрит и смывает все плохое. Не хочешь последовать моему примеру?

— Пожалуй, я так и сделаю. — Я незаметно опустила в карман шорт заколку и нежно провела рукой по его груди. — Только с одним условием.

— С каким? — удивился он.

— Ты пойдешь со мной и потрешь мне спинку. Согласен?

— С огромным удовольствием. — Он прижал меня к себе и поцеловал в затылок.

А я, уютно устроившись в его объятиях, подумала о том, что люблю его, только его одного. И чтобы не разрушить нашу любовь, мы в ближайшее время уедем. Этот город после смерти Эли перестал мне нравиться, и я себе сама тоже перестала нравиться. Мне здесь нечего больше делать. Я осторожно высвободилась из его объятий и сказала:

— Паш, я хочу уехать отсюда.

— Уехать? — удивился он. — Но куда?

— Домой. А можно поехать на юг или еще куда-нибудь. Время еще есть до начала учебы. Помнишь, я тебе говорила, что разговаривала с Лизой? Она сказала, что они с приятелем собираются на юг. Можем махнуть с ними. Знаешь, как будет весело!

— А здесь тебе, значит, не весело? — спросил Пашка и тут же смутился, поняв, что сморозил глупость.

— Какое уж тут веселье, Пашенька, — вздохнула я и, отойдя от него, присела на диван. — Я не могу после всего, что произошло, видеть этот город, хотя он мне и нравится. Я понимаю, что дело не в нем, но все-таки… Ты меня извини, тебе, наверное, хочется подольше пообщаться с родителями, ты их давно не видел. А я веду себя как эгоистка, но…

— Да я все понимаю, не надо оправдываться, — мягко перебил он и, сев рядом, взял мои руки в свои. — Я и сам хотел бы уехать. С родителями я повидался. К тому же они потом смогут приехать в Москву, надо же им познакомиться с твоей мамой. Так что здесь нет проблем. Сегодня же, или нет, лучше завтра, я поговорю с ними, все объясню, и мы сможем уехать.

— Надеюсь, они не обидятся? — заволновалась я.

— Ну что ты, конечно, нет. Они же мудрые люди. Да и что мы, в самом деле, все каникулы проведем под крылышком родителей? Давай поедем куда-нибудь вдвоем, только ты и я.

— Куда?

— Да куда угодно! На необитаемый остров, например.

— А что? Мне нравится эта идея! — Я чувствовала, как ко мне постепенно возвращается радость жизни и оптимизм. — Только где мы найдем этот остров? Сейчас почти все острова обитаемы.

— Найдем, обещаю тебе. — Он придвинулся ко мне совсем близко, и я ощутила на своем бедре прикосновение его прохладной кожи.

— Конечно, найдем, обязательно, — прошептала я и поцеловала его в раскрытые губы.

А через пару минут мы уже забыли обо всем на свете. И я даже не вздрогнула, когда услышала шум открываемой входной двери. Мне было так здорово с моим мужем, что я почти поверила в то, что освободилась от власти человека, который так внезапно и некстати вошел в мою жизнь. Я была уверена, что через пару дней мы будем далеко-далеко отсюда, и все плохое и хорошее, что случилось за дни моего пребывания в этом городе и в этой семье, останется в прошлом. Если бы я знала, как ошибаюсь!

Поздно ночью, когда, утомленные любовью, мы заснули, я неожиданно проснулась. Что-то меня разбудило. На границе между сном и явью мне почудился тихий шепот, который заставил похолодеть кожу. Этот тихий голос звал меня, умолял о помощи. И этот голос принадлежал той, что лежала в могиле, засыпанная землей, в красивом бордовом гробу, утопая в цветах. Я села на кровати, прижав руки к груди, чтобы унять сумасшедшие удары сердца и дрожь, охватившую меня. С улицы доносился жалобный, как мне показалось, кошачий вой. Должно быть, в этом протяжном вое мне почудилась слабая мольба о помощи. Какая нелепость! Но почему-то я впервые заметила, что в кошачьих воплях слышится нечто отчаянное, тоскливое и леденящее душу, некое предчувствие чего-то дурного и опасного. Впрочем, мне все это только кажется. Главное, что этот ночной шепот мне всего лишь почудился. Может быть, я чувствовала свою вину за то, что занималась любовью со своим мужем, в то время как она лежала одна, в холодной земле, и никогда… Стоп! Нельзя так думать. Я не виновата в ее смерти. Я ни в чем не виновата. И я должна жить дальше, жить и постараться забыть об этом кошмаре. И я забуду о нем. Но не о тебе, моя милая маленькая подружка. Позволь называть тебя так, ладно? Мы не успели подружиться, но ты этого очень хотела. И мы могли бы стать подругами, если бы не твоя смерть, такая нелепая и страшная…

Я спустила ноги с кровати, понимая, что в ближайшее время вряд ли усну. Неожиданно я почувствовала сильный голод. Весь день я ничего не ела, и теперь в животе призывно урчало. Организм требовал подкрепления физических сил. Я оделась и вышла из комнаты. В коридоре было темно. Я нащупала в углу выключатель и обнаружила, что свет не зажигается. Наверное, лампочка перегорела. Я на ощупь передвигалась по длинному коридору. Мне нравилось, что он такой длинный, словно туннель. В моей квартире коридор совсем маленький и короткий. Но сейчас мне было не по себе. Я почувствовала страх. Эта темнота напомнила мне ту ночь на холме, о которой я так хотела забыть. И хотя я понимала, что здесь мне ничего не угрожает, я в полной безопасности, все равно я не могла справиться с охватившим меня страхом. Я остановилась, не рискуя сделать ни одного шага. Ну не могу же я вечно так стоять, подпирая стену, пока не включится свет! На миг мне почудилось, что сейчас из мрака выйдет убийца, тот, кто перерезал горло Эле. Подойдет ко мне молча и полоснет по моему горлу острой бритвой. И я даже не успею закричать и позвать на помощь. Это было чертовски глупо, но я почти поверила в это страшное видение. Я зажмурилась и решила быстро прошмыгнуть в кухню, щелкну выключателем — и тогда эти дурацкие видения исчезнут, их вспугнет свет. Я сделала шаг, но тут со стороны кухни послышался осторожный шорох и чьи-то вкрадчивые шаги, приближающиеся в мою сторону. Я вцепилась пальцами в стену, словно она могла меня спасти, открыть потайную дверцу. Я боялась открыть глаза и боялась пошевелиться. Он подошел совсем близко ко мне и, наверное, от неожиданности едва не налетел на меня. Коснулся плечом и тут же отпрянул в сторону, удивленно бросив короткое:

— Черт возьми! Это еще кто?

Из моей груди вырвался вздох облегчения, и я едва не рассмеялась. Ну какая же я дура и трусиха! Это был вовсе не маньяк. А мой дорогой свекор. Теперь я снова могла его так называть. Ведь после бурной ночи с мужем я почти избавилась от его власти надо мной. Так я думала в тот момент.

— Это я, — отозвалась я. — Извините, если я вас напугала.

— Да все в порядке, просто я не ожидал кого-то здесь встретить. Что ты здесь делаешь?

Хороший вопрос. Что на него ответить? Стою и дрожу от страха, воображая самые нелепые картины в своем перевернутом сознании. Не хочется показаться перед ним последней дурехой и трусихой.

— Я шла на кухню, чтобы выпить чая. Во мраке я плохо ориентируюсь, поэтому остановилась, чтобы глаза привыкли к темноте. В коридоре лампочка перегорела, — я словно оправдывалась.

— Во всем доме нет света. Наверное, неполадки на линии. Я тоже собирался выпить чая. Пошел искать свечку.

Он стоял совсем близко, так близко, что я чувствовала его дыхание и едва уловимый запах одеколона. Мне нравился этот запах. Ненавязчивый, с ароматом лимона. Пашка пользуется слишком сильным одеколоном, хотя и дорогим. Давно хотела сказать ему, чтобы он перешел на более легкие запахи.

— Вы давно вернулись? — спросила я, хотя и так это знала, потому что слышала шум открываемой двери. Но молчать было неловко.

— Давно. Людмила сразу легла спать.

— А вы?

— Я тоже спал, но потом проснулся, словно кто-то меня разбудил.

— И меня…

— Терпеть не могу этот дурацкий обычай набивать пузо после похорон и напиваться, словно свиньи, — неожиданно резко произнес он.

— И я тоже. — Я вдруг почувствовала, как мое сердце снова, забилось чаще, только уже не от страха, а от другого чувства, которое все сильнее овладевало мною.

— Ну что, пойдем поищем свечку? — предложил он.

— Я, пожалуй, пойду спать. Раз света нет, то я пойду, — я растерялась и от волнения заговорила отрывисто и нервно.

Наша близость становилась опасной. Я вдруг поняла, что моя уверенность по поводу избавления от моих чувств к этому человеку весьма преждевременна. Его власть надо мной еще так сильна! Даже звук его голоса заставляет чаще биться сердце. Я собралась уходить, пока еще могла владеть собой, но он слегка сжал мою руку.

— А как же чай?

— Мне расхотелось. Завтра утром выпью, и вообще… — Я не знала, что «вообще». Говорить становилось все труднее, потому что с каждой секундой все тяжелее было сдерживаться.

Он не убирал свою руку с моей руки. В темноте я могла видеть его лицо, смутно, словно сквозь пелену. Но я и так хорошо помнила и знала его облик, я изучила его, когда смотрела на него спящего. Я впитала в себя каждую морщинку, каждую черточку. И мне снова, как тогда, безумно захотелось прикоснуться губами к его щеке, к его глазам, к его губам, которые я так и не решилась поцеловать. Он молчал, я тоже, но никто не уходил. Странная сцена. Двое стояли в темном коридоре, в опасной близости друг от друга, и никто не решался сделать первый шаг. Словно школьники, терзаемые муками первой страсти, но боящиеся переступить барьер, отделяющий их от взрослой жизни.

Я закрыла глаза. Будь что будет. Я сделаю этот первый шаг. И пусть потом я пожалею об этом и стану раскаиваться. Я все равно это сделаю. Но я не могла решиться. Странная робость сковала мое тело. Он решился первым. Я не успела очнуться, как почувствовала его губы на своих губах. Я оказалась прижатой спиной к стене и сквозь легкий халатик ощущала ее прохладу. Мне нравилась эта прохлада, она остужала мое сердце и мое тело, которое горело словно в огне. Но тем не менее я слабо прошептала:

— Не надо…

Должно быть, это жалкие остатки совести и благоразумия сделали робкую попытку заявить о себе, но потерпели сокрушительное фиаско. Он никак не среагировал на мои слова или просто не расслышал их. Лишь сильнее впился в мои губы и прижал к себе. Я чувствовала исходящую от него силу и в то же время нежность. Нежная сила, возможно ли подобное сочетание? Сейчас мне казалось, что возможно. Я разом забыла обо всем на свете. О своих страхах, муках совести, о часах любви, проведенных недавно с Пашкой. Что значили его ласки и поцелуи в сравнении с властным и решительным захватом моего тела и моей души? Всего моего Я. Это был именно захват, несмотря на то, что я сдалась на милость победителя почти без боя. Я сама просила его: «Завоюй меня, возьми меня!» Я все сделала для этого. У меня не было больше сил сопротивляться. Ни сил, ни желания. Я хотела его, как никогда не хотела никого в жизни. Ни того бородатого мужчину из детства, отца моей подружки, по которому сходила с ума. Ни робкого синеглазого мальчика с длинными ресницами, с которым целовалась впервые в жизни. Это было в восьмом классе, по всем правилам первого поцелуя, — холодной зимой в темном подъезде под аккомпанемент томящихся плотью кошек. Ни моего милого Пашку, первого мужчину в моей жизни и моего законного супруга, в верности и любви к которому я клялась не далее как каких-нибудь полчаса назад. Мне казалось, что мое сердце сейчас разорвется, с такой силой оно колотило по ребрам, и это не было художественным преувеличением. Мой щеки горели под его быстрыми страстными поцелуями, мои губы пылали от прикосновения его губ. И поначалу я даже не могла отвечать на них. Все мои силы ушли на то, чтобы хоть немного овладеть собой, прочувствовать и принять то, что происходит со мной. Я принимала его, впитывала исходящую от него страсть, нежность. Я пила ее, словно волшебный нектар, словно терпкое вино. И никак не могла напиться. Наконец, я смогла ответить на его порыв. Я обнимала его тело, такое сильное и гибкое, я сжимала его изо всех сил. Я отвечала на его поцелуи, и на этот раз они не были крадеными, а самыми настоящими. На миг мне показалось, что скрипнула дверь комнаты. Мы оба замерли, с трудом сдерживая прерывистое дыхание. Прислушались. Но слава богу, никто не вышел. По-прежнему было тихо и темно. Даже этот эпизод не отрезвил нас. А ведь это было очень неосторожно — предаваться страсти, рискуя в любой момент быть застигнутыми нашими супругами. Надеюсь, они мирно и крепко спят и видят сны. Но даже этот риск лишь подогревал нас, придавал особую остроту нашим чувствам.

— Саша… — прошептала я, смакуя его имя, словно сладкую карамель. — Сашенька… — И мне захотелось плакать от переполнявших меня чувств.

Черт возьми, никогда за свои девятнадцать лет я не испытывала ничего похожего!

— Саша, я должна сказать, что… — начала я, но он, на миг оторвавшись от моего рта, приложил палец к моим губам.

— Тихо, молчи, не надо ничего говорить, — прошептал он.

А я уже и сама забыла, о чем хотела ему сказать. Мне было так хорошо, так весело, что хотелось улететь, словно у меня выросли крылья.

— Пойдем, — он взял меня за руку и куда-то повел.

Я покорно пошла за ним, не спрашивая, куда. Я пошла бы за ним на край света! Мы осторожно вошли в его кабинет, и он закрыл дверь на защелку.

— Подожди, сейчас я зажгу свечу.

Я послушно присела на диван. Он, пошарив в ящике стола, достал свечу и зажег ее. Я заметила, что свеча наполовину сгорела.

— Давно ты зажигал свечу? — спросила я.

— Иногда я зажигаю ее, когда мне хочется помечтать или что-то вспомнить. Или просто посидеть молча, ни о чем не думая, и смотреть на ее огонь.

— И слушать музыку Вивальди, — вдруг добавила я.

— Да, — он удивленно посмотрел на меня, — ты угадала, иногда я так и делаю.

— Как бы я хотела узнать о тебе все, — прошептала я.

Мы по-прежнему говорили шепотом, хотя в этом не было необходимости, стены в доме толстые. Но мы боялись нарушить волшебную интимность, окутавшую нас.

— Как бы я мечтала заглянуть в твою душу, в твои мысли. И узнать, что ты думаешь и чувствуешь.

— Не стоит. — Он провел ладонью над огоньком свечи, и та взволнованно заколыхалась.

— Почему не стоит?

— А зачем? Во-первых, станет неинтересно, если узнаешь о человеке все, а во-вторых… — Он приблизился ко мне и провел пальцами по моей щеке.

Как же мне нравились эти его прикосновения!

— Во-вторых, случайно можно узнать и увидеть то, что совсем тебе не понравится и даже испугает и оттолкнет.

— Мне все нравится в тебе, — прошептала я, поймав его ладонь и покрывая ее быстрыми легкими поцелуями. — И ничто меня не сможет испугать и оттолкнуть, ничто…

В пламени свечи его лицо казалось таинственным и нереальным, словно он был не настоящим, пришедшим из моей мечты, из сказки о прекрасном принце, которую я читала в далеком детстве. И все вокруг казалось нереальным, волшебным, и я сама тоже. В его глазах мелькали отблески огня, и я не могла понять, кто он? Дьявол или ангел? Бог или человек? Но это было не важно. Ничто не важно на свете, кроме его губ, его глаз, его рук. Дрожащими от волнения руками я начала расстегивать пуговицы на его рубашке. Я провела ладонью по его груди, прижалась к ней щекой. Я чувствовала себя в безопасности, я чувствовала себя защищенной, как тогда, на холме, когда он обнял меня и укрыл своим пиджаком. И даже воспоминания о той ужасной ночи не отрезвили меня. Он, в свою очередь, быстро расстегнул пуговицы моего легкого халатика, и тот упал на пол невесомой бабочкой.

Бабочка… Почему бабочка? При чем здесь бабочка?.. Я не надела трусиков и теперь была совершенно обнажена. Но я нисколько не стеснялась этого. Словно так и должно быть. Словно все правильно. Он нежно коснулся пальцами моих затвердевших сосков. Потом обхватил один из них губами. Я тихо застонала от наслаждения. Мое тело стремилось к нему навстречу. Мне хотелось отдать ему всю себя. Без остатка, до малейшей капельки крови, мозга и плоти. Мне хотелось слиться с ним в одно целое, стать неразрывным единством, которое никто и ничто на свете не могло бы разъединить. Это чувство было ново для меня и необыкновенно мне нравилось. Я прикрыла глаза и… в это время зазвонил телефон. Пронзительно, резко, отвратительно. Я вздрогнула. Это был звук из другого мира. Из другой галактики. Он ворвался в наш мир и сломал его, разрушил своей несвоевременностью и ненужностью. Он тоже вздрогнул почти одновременно со мной. И посмотрел на стоящий на столе аппарат с опаской и непониманием. Казалось, он испытывал те же чувства, что и я.

«Господи, он же перебудит всех своим звоном, — испуганно подумала я. — Надо скорее взять трубку, иначе они проснутся и увидят нас».

Слава богу, Саша понял это быстрее меня и, пока я соображала, уже схватил трубку.

— Слушаю, — слегка охрипшим голосом проговорил он.

Я перевела дыхание. Кто посмел разрушить наш мир и зачем? Какие могут быть дела, проблемы, когда ничего в мире не существует, кроме нас и наших ощущений? Я так думала, но уже начала понемногу приходить в себя и возвращаться в реальность. Я услышала только последние слова, сказанные Сашей. Предыдущих слов я не слышала, точнее, не понимала их, занятая переходом в реальный мир. Он положил трубку и начал поспешно застегивать рубашку.

— Саша! — я протянула к нему руки. — Ты куда?

— Мне надо ехать. — Его лицо стало жестким и отстраненным, я поразилась происшедшей в нем перемене, столь быстрой и неожиданной.

— Но зачем? Так поздно, ночью! Что случилось? — Я коснулась его груди, но он отвел мою руку.

— Мне нужно уехать, — повторил он, ничего не объясняя.

В его глазах и голосе больше не было той нежности и страсти, которой только что пылал его взгляд. На миг мне показалось, что передо мной другой человек. И этот человек был чужим и далеким. Я робела перед ним и даже боялась его. Мне стало очень обидно. Почему он так со мной поступает? На моих глазах закипели слезы. Я отвернулась, чтобы скрыть их. Подняла с пола халат и накинула его. Он тоже быстро оделся, так быстро, что я не успела опомниться.

— Закрой за мной дверь, — попросил он, но таким тоном, словно приказывал.

Я молча поднялась с места и прошла к двери. Что ж, если он так обращается со мной, то и я сумею сохранить гордость и не стану вешаться ему на шею. У него какие-то дела по работе, я понимаю, работа для него много значит, но все равно, зачем он со мной так?! Неужели я заслужила такое обращение? Мог бы сказать два-три слова — и я бы все поняла, не стала бы расспрашивать. У самой двери я не сдержалась, и слезы потекли по моим щекам. Я хотела уйти, но он удержал меня. Приподнял двумя пальцами мой подбородок.

— Прости, — сказал он, глядя мне в лицо. Его голос снова стал прежним — мягким и ласковым. — Я не хотел тебя обидеть, Машенька. Иди спать. Я нескоро вернусь.

— Но что случилось? Ты можешь мне сказать? — Мои слезы мгновенно высохли, и я снова смотрела на него, готовая выполнить любую его просьбу или приказ и пойти за ним куда угодно.

— Отец Эльвиры в больнице с сердечным приступом. Он хочет меня видеть.

— О господи! — я прикрыла рот рукой. — Это серьезно?

— Пока не знаю, но похоже, что да. Звонил врач. Он сказал, что состояние тяжелое. Он в реанимации. Я должен ехать.

— Да, конечно, я все понимаю. — Я растерянно отступила назад. — Надеюсь, все обойдется.

— Я тоже надеюсь. — Он открыл дверь и вышел на площадку. — Ложись спать. Я утром позвоню.

Я надеялась, что он поцелует меня на прощание, но он этого не сделал. Не дожидаясь лифта, он быстрым шагом, почти бегом, начал спускаться по лестнице. А я стояла и смотрела ему вслед. И мне хотелось плакать. От жалости к мэру, потерявшему дочь, к милой девочке Эльвире, к самой себе, и еще потому, что он уходил. А мне так хотелось его догнать, чтобы быть с ним рядом в трудную минуту! Всегда быть рядом! Но я стояла и смотрела на опустевший лестничный пролет. И по моим щекам текли слезы…

 

Глава 4

— Ты все-таки пришел. — Он посмотрел на меня, словно не веря в то, что это правда.

Я молча кивнул. Он лежал, опутанный всякими трубками. Его лицо почти сливалось с белоснежной постелью. Говорил он с трудом, дышал тоже. Вместо дыхания из его груди вырывался хрип. Я не мог поверить в то, что всего несколько дней назад это был здоровый, по крайней мере внешне, и сильный мужчина. И его звучный грубоватый голос был слышен на большом расстоянии и напоминал раскаты грома. Грома… Как тогда, в ту ночь, на этом чертовом холме. Будь он проклят! На нем стоит церковь, значит, это место считается святым. Но разве в обители Бога могло произойти такое?!

— Я боялся, что ты не придешь, — сказал он и поморщился.

Говорить ему было трудно, я это видел, но он не потерпел бы жалости, он не любил быть слабым, как и я. В этом мы были похожи. Может, поэтому мы и стали друзьями? Он не выносил, когда его жалели, но сейчас это уже было не важно. Ничто не было важным после того, как он поцеловал холодный лоб дочери и бросил горсть земли на ее гроб…

— Почему ты пришел? — спросил он.

— Потому что ты мой друг, — ответил я. И это было правдой. Я не лукавил.

— Друг? Ты все еще считаешь меня своим другом? Даже после того, что произошло между нами? После того, как я обвинил тебя в… — Он закашлялся, тяжело, с хрипом, его лицо из белого стало почти красным.

Я подал ему стакан с водой, стоявший рядом, на столике. Он выпил воду, с трудом перевел дыхание. Вернул мне стакан. Руки его дрожали. Его сильные мужские руки, грубо скроенные, с широкими ладонями и толстыми пальцами. Иногда он в шутку говорил мне:

— В прошлом веке ты, наверное, был бы каким-нибудь князем или дворянином, потому что у тебя руки аристократа.

— А кем бы был ты? — спрашивал я.

— Как это кем? Конечно, твоим слугой или даже крепостным.

— И что, ты являлся бы примерным слугой и выполнял бы все мои приказы? — иронизировал я.

— Еще чего! Я бы устроил бунт и сверг бы тебя, и сам стал бы князем. Вот так.

Мы смеялись над этой незамысловатой шуткой. Почему я сейчас вспомнил об этом эпизоде? Может быть, потому, что боюсь думать о главном, о том, что жизнь стремительно покидает сильное тело этого человека, и мне кажется, я вижу, КАК это происходит. Впрочем, жизнь покинула его в тот миг, когда он узнал о смерти своей дочери. И это известие принес я. Я убил и его тоже… Возможно, это моя судьба, мой крест — нести людям смерть.

Глупость. Все это глупость. Я ни в чем не виноват. Но тогда почему же мне так тяжело смотреть в его глаза, в которых я вижу ее? Ее Величество СМЕРТЬ. В черно-красном одеянии. Ее дыхание так близко, что и я его чувствую, оно опаляет меня, задевает своим крылом. И мне страшно. Черт возьми, мне страшно. Но разве мне знакомо это чувство? Или, может быть, то, что я сейчас ощущаю, называется иначе? Но как? Боль, сострадание, жалость, скорбь? Впрочем, не важно, как это назвать. Слова — это всего лишь слова. Мертвые знаки, закорючки букв и аккорды звуков. Я не ответил на его вопрос, и он ждет. Хотя и не повторяет его и даже не смотрит на меня. Он лежит, закрыв глаза, и его тяжелые набрякшие веки едва заметно подрагивают. Сильные руки с выступающими венами сложены на груди, как у покойника. Как у мертвого…

— Ты мой друг, — уверенно говорю я, — поэтому я здесь.

Я хочу еще что-то добавить, нечто вроде того, что друзей не бросают, друзьям прощают ошибки, но все эти слова кажутся мне напыщенными и лубочно-красивыми, и я молчу. Да и к чему слова? Когда и так все ясно. Слишком ясно… Вот только неясно, как я буду жить дальше. Хотя буду. Куда я денусь? Этот путь каждый должен пройти до конца, до СВОЕГО конца. Его конец уже близок, он дышит ему в затылок или в лицо? И он знает об этом. И знает, что это знаю я. Мы оба знаем. И это знание является абсолютным. Конечным.

— Прости меня, — вдруг произносит он. — Прости за то, что я усомнился в тебе, что смог поверить, что ты способен на подлость, на предательство.

Я знаю, как трудно ему было произнести эти слова. Ему, который так не любил признавать своих ошибок и ни у кого никогда не просил прощения, даже если понимал, что был не прав.

— Почему же теперь ты мне веришь? — я не мог не задать этот вопрос. Слишком он был важен.

— Она написала об всем в своем дневнике, — ответил он.

И хотя имени он не называет, я отлично понимаю, о ком идет речь. Ему трудно произносить ее имя, потому что имя материально. И если он произнесет его вслух, то боль вырвется наружу и затопит все вокруг. А он должен держаться. Он не может себе позволить быть слабым и беспомощным даже сейчас. Даже на пороге смерти.

— В тот день, когда это случилось, я увидел оставленную на ее столе тетрадь. Это был ее дневник. Я понял это, когда начал читать его. Я понимал, что поступаю низко, что не должен этого делать, но не мог оторваться. Мне слишком важно было знать, что она думает, чем живет, чем дышит. Там было много всего… Я не стану все рассказывать. Но скажу главное — она написала о том, что раскаивается в своем поступке, что оклеветала тебя. Так она и написала — «оклеветала». Она собиралась мне во всем признаться, но не знала, как это сделать, боялась. Она была влюблена в тебя. Ты знал об этом?

— Да, — я кивнул. — Да, я знал.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что я не…

Я не знал, что ответить. Вернее, знал, но не мог выразить словами. У меня вдруг ужасно разболелась голова. Все мысли перемешались, как овощи в салате. Дурацкое сравнение. Почему оно пришло мне в голову? Черт возьми, как здесь жарко! Или мне это только кажется? Я приложил руку к горлу, хотел ослабить галстук, но потом вспомнил, что сегодня я без галстука. Это привычка. А когда-то я терпеть не мог носить строгие костюмы. Предпочитал джинсы, свитеры, футболки. Впрочем, я и сейчас не люблю костюмы, но положение обязывает, что называется. Что за бред лезет в голову? Неужели я так боюсь посмотреть ему в глаза? Боюсь увидеть в них… себя, свое отражение.

— Ты сможешь простить ее? — спросил он, и я понял по его напряженному, изучающему взгляду, что этот вопрос очень важен для него.

— Я уже это сделал.

— Почему? Потому что она умерла?

Он все-таки смог произнести это слово вслух. И не вздрогнуть при этом, не закричать, не заплакать.

— Нет, не поэтому.

— Если бы она была жива, ты смог бы простить ее? Только не ври, — потребовал он.

— Да, — коротко ответил я.

Мой ответ был искренним. И он это понял. Я уже простил ее, в те минуты, когда…

— Скоро я встречусь с моей девочкой, — сказал он. — Я с нетерпением жду этой минуты. Она соскучилась без меня, бедная. Представляю, как ей одиноко и холодно там, под землей… Но я приду к ней и согрею ее, прижму к себе, и нам будет хорошо и уютно, как в детстве.

Должно быть, мой взгляд выразил замешательство, потому что он, криво усмехнувшись, пояснил:

— Не бойся, я не сошел с ума, хотя, признаться, мне бы очень этого хотелось. Безумие — это ведь тоже спасение от боли. Самое надежное спасение. Я понимаю, что несу бред, но я хочу верить в этот бред. Хотя бы немного. Иначе мне не выдержать. — Он снова прикрыл глаза и, помолчав, добавил: — У меня к тебе просьба. Поклянись, что исполнишь ее.

— Клянусь.

— Найди его. Найди этого подонка, который убил мою девочку! — Его руки сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. — Сделай все, чтобы найти его, и покарай самой страшной карой, слышишь?! Я должен сделать это сам, но боюсь, уже не успею. Сделай это за меня. Чего бы это тебе ни стоило. Ты сможешь?! — Он слегка приподнялся и впился в меня умоляющим взглядом. В его потускневших глазах мелькнула ярость и боль и луч надежды.

— Я сделаю это. Обещаю, — сказал я и накрыл его руку своей ладонью.

И он вдруг сжал ее с такой силой, что я почувствовал боль. Откуда взялась такая сила в его ослабевшем теле? Мы иногда развлекались армреслингом. Иногда он выходил победителем, иногда я. Чаще побеждал я. На моей стороне были молодость и спортивная подготовка. На его — опыт и вера в свои силы, упорство. Хорошее мужское слово. Он любил его употреблять. Черт возьми, почему я говорю о нем в прошедшем времени? Ведь он есть. Он жив. Он обессиленно откинулся на подушки. Этот порыв отнял у него последние силы. Он тяжело дышал, и лицо его было землисто-серым.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал я. — Сейчас я позову врача, тебе сделают укол. А я приду позже.

— Позже? — он усмехнулся и облизнул побелевшие губы. — Ты, конечно, придешь позже, в другой мир. И там мы с тобой встретимся. Поболтаем, попьем пивка. Весело проведем время, как ты считаешь?

Он вдруг подмигнул мне, и на мгновение я увидел в нем прежнего мэра, каким я его знал и любил. Сильным, насмешливо-грубоватым, уверенным в себе, любящим жизнь и все ее удовольствия. Любящий работу, спиртное, женщин. Женщин… я вспомнил о женщине, с которой он был последнее время и которую, как мне кажется, любил. Ее не было на похоронах Эльвиры и сейчас нет. Почему? Я задал ему этот вопрос. Он поморщился, как от зубной боли.

— Наталья… она для меня больше не существует. Ее нет.

— Но почему? Что случилось? Вы расстались?

— Мы разлетелись с хрустом и звоном, как осколки разбитого зеркала. Она изменила мне. Банальная пошлая история. Я застал ее с другим. Они не ожидали моего появления. Она оправдывалась, плакала, валялась в моих ногах, умоляла простить ее. Я не мог этого сделать. Она говорила, что ошиблась, что еще слишком молода и не понимала, что делает. Но это не было ошибкой. Это было предательством. Я ударил ее, несколько раз. Разбил губу, из носа потекла кровь. — Его лицо перекосилось от волнения.

Было видно, что эти воспоминания причиняют ему боль. Впрочем, эта боль растворилась в главной боли, которая заполнила собой все вокруг. И для другой боли просто не оставалось ни сил, ни пространства.

— Ты не можешь ее простить даже сейчас? — задал я вопрос и тут же прикусил губу, поняв, что выдал себя. «Даже сейчас» означало, что я верю в его скорый конец и принимаю его как данность, как неизбежность.

— Даже сейчас, на пути туда, я не хочу и не могу ее простить. Для меня она умерла раньше. Когда я застал ее в постели с любовником. Я вычеркнул ее из своей жизни. И не хочу больше слышать о ней. Пусть живет, но вдали от меня, не во мне. Я не хотел о ней вспоминать, но ты спросил, и я ответил на твой вопрос. И еще…

Он сменил позу и вытер со лба выступивший от напряжения пот. Я видел, что каждое движение дается ему с большим трудом и отнимает много сил.

— Я должен тебе это сказать. Я действительно был любовником Алины Вайзман. Мы были близки. Но в то же время бесконечно далеки. Эта женщина внушала мне сложные, противоречивые чувства. Я не мог с ней расстаться, но и быть вместе тоже не мог. В тот день, когда ее тело обнаружили в ее спальне, я был у нее. Я видел ее мертвой. Но ничего никому не сказал. Возможно, я повел себя как трус, но я не хотел, чтобы узнали о нашей связи. К тому же уже ничего нельзя было изменить… Эта женщина умерла молодой, как она и хотела. Больше всего на свете она боялась старости. Она сама мне в этом призналась, когда выпила лишнего. Правда, потом жалела о сказанном. Она не любила быть откровенной. Старость — единственное, чего она боялась. Смерть ее не страшила. Я должен был сказать тебе об этом раньше, сразу. Но не сделал этого. Так что можешь считать меня трусом.

Я хотел ответить, но в это время в палату заглянула врач, строгая женщина с усталыми глазами в белоснежном халате. Лучший врач-кардиолог. Именно она вытащила Анатолия буквально с того света после первого инфаркта.

— Заканчивайте разговор. Больному нужен отдых, — тоном, не терпящим возражений, произнесла она.

Для нее пациент не был мэром города, а его посетитель — главным прокурором. Их чины и положения в обществе не были для нее важны. Здесь она была главной, она устанавливала правила и тщательно следила за их выполнением. В больнице ее побаивались, но уважали. Она была врач, что называется, от бога. Поэтому я не стал с ней спорить. Во-первых, это бесполезно, во-вторых, я понимал, что моему другу и в самом деле нужен отдых.

— Прощай, — сказал он и протянул мне руку.

Я пожал ее и поправил его:

— Не прощай, а до свидания.

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Именно прощай.

— Я приду завтра, — пообещал я.

— Завтра уже не будет. Для меня не будет, — сказал он абсолютно спокойно.

Я хотел возразить, но передумал. Да и что я мог сказать? Все слова прозвучали бы фальшиво. Мы привыкли говорить друг другу правду в глаза, какой бы тяжелой она ни была. Это непременный атрибут мужской дружбы. Незачем делать ее приторно-сиропной. Я не хотел притворяться и врать накануне его ухода. Может быть, завтра и будет, но послезавтра не будет, это я понимал. Когда я уже стоял на пороге, он окликнул меня:

— Саша!

Я обернулся:

— Да?

— Исполни мою просьбу. Ты обещал.

Врач недовольно покосилась на меня. Я медлил уходить. Я стоял в дверях, словно не мог заставить себя переступить порог. Эти несколько шагов иногда труднее сделать, чем пройти длинный путь.

— Я помню, — ответил я, глядя ему в глаза. — Я сделаю это, Толя, обещаю тебе. Клянусь.

Мы оба не любили клятв. Он сам как-то сказал мне, что не стоит верить клятвам, верить нужно делам. Но сейчас я не мог сказать иначе. И это было то, что он хотел услышать. Что нужно было ему услышать. Я вышел из палаты. Присел на низкую скамейку в длинном белом коридоре. Эти белые стены навевали тоску. Сейчас в моде белый цвет обоев, интерьера, евроремонт. Никогда не понимал, как можно жить в такой обстановке. Жить в больнице. Теперь я понял, цвет смерти вовсе не красный и не черный. Ее цвет — белый. И боль тоже белого цвета. Я смотрел на стену перед собой и не мог оторваться. В голове было пусто, как в пустом кувшине. Никаких мыслей. Точнее, какие-то обрывки, дурацкие, ненужные. «Завтра уже не будет», «завтра уже не будет». Какое страшное слово «никогда»! Возможно, для него это лучший конец, хотя эта мысль может показаться жестокой и даже кощунственной. Он не сможет жить без своей дочери. Он слишком ее любил. Это будет уже не жизнь, а существование. Он сильный человек и смог бы вынести любой удар судьбы. Но этот оказался слишком сильным, даже для него. Он не сможет… Черт возьми, я снова теряю друга. И уже навсегда. Два раза я терял его. Но этот раз будет последним… и я ничего не могу сделать, ничего… но может быть, я ошибаюсь и все не так страшно?

Из палаты вышла врач, строгая женщина с усталыми глазами. Подошла ко мне. Я поспешно вскочил, как школьник перед учителем. Я не задавал ей вопросов, просто смотрел и ждал. Но ей не нужны были слова. За те тридцать лет, что она проработала по специальности, она научилась читать по лицам. Ведь почти всегда на лицах людей, чьи близкие и друзья находились здесь, было написано одно и то же — существует ли надежда? Возможно ли что-либо сделать?

И она ответила на мой немой вопрос:

— Шансов очень мало. Первый раз он чудом вернулся с того света, но чудеса не повторяются дважды. Его сердце совершенно изношено. Состояние очень тяжелое… Можно, конечно, попытаться что-то сделать, стимулировать работу сердца, но…

— А операция? — спросил я, хотя и так знал ответ.

— Он не перенесет операции. — Она поправила безупречно чистую, туго накрахмаленную шапочку. — Но главное даже не в этом. А в том, что…

— В чем же дело? — я впился взглядом в ее лицо.

Она выдержала мой взгляд. Не отвела глаза.

— Дело в том, что он не хочет бороться, не хочет помочь самому себе. Он просто не хочет жить. В тот раз он хотел жить, он боролся, и поэтому выкарабкался. А сейчас все по-другому. Его надо заставить жить, тогда, возможно, появится надежда.

Она все сказала. Больше ей нечего было добавить. Она поправила ворот белоснежного халата и ушла. Спокойная, строгая, невозмутимая. Я смотрел на ее прямую спину и ненавидел ее. Хотя и понимал, что не прав. Она не виновата. Она делает все, что может. Выполняет свой профессиональный долг. Но все равно я ее ненавидел. Это была минутная ненависть, и она прошла.

Надо заставить его жить… Какая глупость! Разве можно заставить человека жить помимо его воли, если он сам этого не хочет?!

Я решительно направился в его палату. Открыл дверь. Я сам не знал, что собираюсь ему сказать. Но я не мог просто уйти, я должен был его увидеть. Он спал. Видимо, подействовал укол. И на его измученном бледном лице была улыбка. Да-да, я не ошибся. Он улыбался. Возможно, во сне его дочка была жива, и он общался с ней, слышал ее смех, ее голос…

Я взял его руку, лежащую поверх одеяла. Она была холодной и тяжелой. Я слегка сжал ее. Я смотрел на него, и мое сердце сжималось от боли. Я снова терял друга, последнего друга, который у меня был… Я оставался один. Совсем один. Что-то попало мне в глаз, я поднес руку к лицу и вдруг обнаружил, что плачу. Слезы текли по щекам, но я их не чувствовал. Я плакал, но сам не знал об этом. Выходит, он оказался прав. Я пришел к нему. И я плачу. Я прошу, я умоляю его не уходить, остаться со мной. Но он меня не слышит. И не видит моих слез. И никто их не увидит. Никто. А я и не знал, что умею плакать. Что не разучился это делать. Легче не стало. Но боль немного отпустила. Совсем чуть-чуть.

— Прощай, мой друг, — прошептал я, целуя его холодный лоб. — И до встречи… там…

Я вытер слезы и быстро вышел из палаты, плотно закрыв за собой дверь. Теперь мы были по разные стороны. Мы находились на разных полюсах, в разных галактиках, в разных мирах. И в том мире, где остался я, было ужасно холодно и одиноко. Черный цвет ночи, красный цвет крови и белый цвет — одиночества…

 

Глава 5

Он умер той же ночью. Умер во сне. Просто заснул и не проснулся. Завтра для него не наступило, как он и говорил. Я сидел в своем кабинете, совершенно опустошенный, и смотрел на стену перед собой. Хорошо, что у меня не белые стены. Иначе я бы сошел с ума. Голубоватые с переходом в синие обои. Мой любимый цвет. Он успокаивает и вселяет надежду и уверенность. Уверенность в своих силах и в том, что «завтра все же наступит, несмотря ни на что»…

Мне вдруг ужасно захотелось увидеть ее. Мою милую русалку, как я называю ее про себя. Последнее время я часто думаю о ней, даже слишком часто. Иногда она мне даже снится. Кто бы мог подумать, и я сам в первую очередь, что я могу быть столь сентиментальным! Может быть, старею? Я знаю, что не имею права, не должен признаваться ей в своих чувствах. Это преступно, это грешно, это просто глупо, в конце концов! Да, я далеко не святой, но есть черта, за которую я не могу перейти. Я сам обозначил эту границу. Для себя. И переступить ее — значит, предать в первую очередь себя, а также близких мне людей — жену, сына. Я не имею на это права. Иначе я не смогу уважать себя, а что может быть хуже, когда человек перестает уважать себя? В тот раз я едва не переступил эту границу. И только этот звонок отрезвил меня, не дал совершить ошибки, возможно, непоправимой ошибки. Что бы ты сказал, мой друг, если бы я доверил тебе свои мысли и желания? Понял бы меня, осудил, посмеялся, ужаснулся, посоветовал не валять дурака? Черт возьми, ведь дело даже не в том, что я не могу бороться. Я достаточно силен, чтобы перебороть себя. Но дело в том, что я не ХОЧУ бороться. Похоже, я запутался в самом себе. Но выпутываться придется самому, без посторонней помощи. Впрочем, скоро они уедут, и все пройдет само собой. Это просто «солнечный удар», как в рассказе моего любимого Бунина. Давно я его не перечитывал. Кончится лето, и все придет в норму. Моя русалка уплывет от меня… черт, какое право я имею называть ее моей?! Она не моя, она принадлежит моему сыну, родному сыну, моей плоти и крови. Который рожден от любимой мной и любящей меня женщины, и я не должен делать ничего, что может причинить ему зло или боль. Я должен охранять его, направлять, помогать. А я… Я закрыл глаза. И, словно смеясь и дразня, передо мной возникло ее лицо, ее улыбка, развевающиеся на ветру волосы… И это видение манило меня, влекло, захватывало дух, и сильнее билось сердце… Нет, тысячу раз нет! Надо предложить Пашке съездить куда-нибудь, например за границу или на юг. Сказать, что я все оплачу, что это свадебный подарок. Сделать это тактично, чтобы никто ни о чем не догадался. И тут же мне стало безумно стыдно, даже щеки запылали. Как я мог опуститься до таких низких, трусливых мыслей? Вот уж не подозревал в себе такого. Бежать от проблем, трусливо поджав хвост, вместо того, чтобы пытаться их разрешить, бороться с ними?! Да, мой бедный друг, ты так внезапно покинул меня, если бы ты мог знать о моей трусости, ты бы имел полное право осудить меня. Но что же мне делать, черт возьми? Что?!

Робкий стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Сердце забилось где-то в самом горле. Я знал, что это она, чувствовал. Надо вести себя как можно естественнее, как будто ничего не произошло между нами. Я нацепил на лицо привычную непроницаемую маску всезнающего и слегка утомленного жизнью скептика и равнодушно бросил:

— Да-да, войдите…

Я долго стояла перед дверью, не решаясь постучать. Я боялась, боялась увидеть его после той ночи. После того, что произошло между нами. А также после того, что произошло с его другом. Я уже знала, что он умер. Я не была уверена, что он захочет меня видеть сейчас. Возможно, он предпочитает остаться один. Но желание видеть его было столь сильным, что я не могла ему сопротивляться. Я прислушалась. За дверью было тихо. Может быть, он спит? Он вернулся только под утро. Но я все же решилась. Осторожно постучала в дверь. Он отозвался не сразу. Я уже хотела уйти, подумав, что он спит или просто не хочет ни с кем разговаривать, но когда он произнес: «Да, да, войдите», сердце мое от звуков его голоса, который уже стал для меня таким родным и близким, забилось как сумасшедшее.

Я мысленно перекрестилась, вдохнула воздух и вошла… Он сидел в кресле, напротив письменного стола. Когда я вошла, он обернулся. Вопросительно смотрел на меня и молчал. И я молчала, не зная, что сказать. Вернее, сказать-то хотелось многое, но я не могла этого сделать. Молчание становилось тягостным. Наконец я решилась.

— Хотите выпить кофе? — брякнула я первое, что пришло в голову. Не слишком-то удачное начало разговора, но что делать.

— Спасибо, я уже пил, — его голос звучал холодно и, как мне показалось, слегка раздраженно.

Неужели он хотел избавиться от меня, и мое общество его тяготило?

— Мне очень жаль, — сказала я, продолжая стоять посреди комнаты, — жаль, что ваш друг умер.

— Ты уже знаешь? — Он посмотрел на меня и прищурился, словно изучая.

— Да, мне Людмила Александровна сказала. Она ушла на работу. Обещала, что скоро вернется.

— Да, я знаю, — то же безразличие в голосе, словно ничего и не было между нами минувшей ночью.

Ни горячего взволнованного шепота в темном коридоре, ни наших горящих глаз и стремящихся друг к другу тел в пламени свечи… Впрочем, был еще и ночной звонок, разрушивший не только наши, так и не успевшие начаться отношения, но, возможно, многое изменивший в его жизни. Ведь умер его лучший друг, насколько я знаю. Вполне естественно, что ему сейчас не до любви. Неужели я, дурочка, этого не понимаю? Я страшная эгоистка. Неужели непонятно, что он хочет остаться один? Мне ужасно не хотелось уходить, но стоять, чувствуя себя лишней, было еще тяжелее. Он не смотрел на меня. Просто сидел в той же позе и думал о чем-то, одному ему известном. Я уже собралась уходить и приоткрыла дверь, когда он вдруг спросил меня:

— Павел дома?

— Он пошел проводить маму и прогуляться.

— Почему ты не пошла с ними?

Что я могла ответить на этот вопрос? Что я хотела остаться с ним, — это было правдой, но я не могла так сказать. Я лишь пожала плечами:

— Сама не знаю. Хотелось остаться дома.

Я ждала, что он что-нибудь еще скажет, но он молчал.

А я все еще медлила уходить.

— Мы скоро уезжаем, — сказала я.

— Вот как? Куда же? — он немного оживился, вопросительно приподнял бровь.

— Еще не знаем точно, но скорее всего куда-нибудь на юг. Хочется разнообразия. Хотя ваш город мне нравится и у вас мне хорошо, но надо сменить обстановку.

— Вот и правильно. Скучно сидеть на одном месте. Когда вы уезжаете?

— Еще не решили, но, думаю, на днях.

Неужели даже тень сожаления не промелькнет на его лице, неужели ему совсем не жаль со мной расставаться? Неужели я так безразлична ему, что он с легкостью и без грусти меня отпустит? Я напряженно всматривалась в его лицо, пытаясь отыскать хотя бы тень сожаления, но тщетно. Как всегда, он смотрел спокойно и равнодушно. Я почувствовала, как слезы закипают на глазах. Мне стало очень обидно, я решила поскорее уйти и шагнула за порог. И в это время он окликнул меня. Совсем как на кухне, все повторяется!

— Маша!

— Да? — я обернулась, сердце забилось чаще.

Я ждала, ждала, что он скажет: «Не уходи, побудь со мной. Ты мне нужна. Я люблю тебя».

Он не произнес этих слов, но все равно смысл его просьбы был близок к моим мечтам. Вот только не знаю, как насчет последней фразы…

— Посиди со мной, — попросил он и добавил: — Если, конечно, ты не очень занята.

«Даже если бы я и была ужасно занята, если бы у меня имелась тысяча неотложных важных дел, я бы немедленно их бросила ради того, чтобы побыть с тобой!» — подумала я, а вслух сказала:

— Я не занята, — после чего прикрыла дверь и вернулась к нему.

— Садись, — он кивнул на диван.

Я присела на краешек дивана, отчего-то ужасно робея. На этом же диване сегодня ночью мы…

— Ты когда-нибудь теряла близких людей? — спросил он.

— Нет, — я покачала головой, — отец умер, когда мне было тринадцать, но так как он ушел от нас, когда мне был всего год и я его с тех пор ни разу не видела, то его смерть нельзя считать потерей, правда? Когда я узнала об этом, мне было все равно. Ну, умер чужой человек, и все. Я даже удивилась своей черствости и расстроилась. Может, я такая испорченная и жестокая? А потом поняла — его никогда не было в моей жизни, а значит, я не могу потерять то, что никогда не имела, ведь так? — я вопросительно посмотрела на него. Мне вдруг показалось очень важным, что он ответит.

— Ты права. — Он скрестил пальцы в «замок» и откинулся на спинку кресла. — Ты верно подметила — мы не можем потерять то, чего и так никогда не имели. Но знаешь, когда что-то имеешь, то не ценишь этого. Кажется, что так и надо. Кажется, что так будет вечно. А потом, когда мы все же теряем тех, кто был рядом с нами, то понимаем вдруг, как же на самом деле этот человек был нам нужен и как близок! И ты хочешь ему сказать об этом, но уже поздно. Он тебя больше не слышит… — Саша помолчал, слегка покачиваясь в кресле. — Это затертая мысль и не новая, но все равно, пока через себя не пропустишь, не поймешь, насколько это верно. Но что толку? Задним умом мы все крепки. Знаешь, у меня был друг. Давно, в юности. Мы были очень близки. Учились вместе в школе, затем в институте. Наша общение уже перешло на интуитивный уровень, он начинал мысль, а я ее продолжал, и наоборот.

— У нас с моей подругой тоже так иногда бывает, — вставила я. Я слушала его предельно внимательно, боясь дышать. Наконец-то он по своей воле решился хоть чем-то поделиться со мной, хоть немного раскрыться!

— Да, это значит, что вы действительно нашли друг друга. Ведь настоящего друга найти даже труднее, чем настоящую любовь. — Он покосился на меня и нахмурился. — Да что это я сегодня говорю одни банальности! Впрочем, в них-то чаще всего и заключается истина, только она теряется от частого употребления… Мне казалось, что наша дружба будет вечной. Мы даже мечтали после окончания института продолжать работать тоже вместе и жениться в один день, причем желательно на сестрах или близких подругах, чтобы все время быть вместе и дружить семьями. Конечно, это было не совсем всерьез, больше смахивало на шутку. Но все равно в этих шутках была правда. Он понимал меня, как никто другой. Причем для этого часто не надо было слов. Я мог молчать, ничего не говорить, что-то скрывать, но он все равно обо всем догадывался. У него вообще была поразительная интуиция, возможно, он обладал какими-то экстрасенсорными способностями. Не знаю. В общем, все было отлично. Мы были молоды, полны жизни и сил, честолюбивых планов на будущее, готовы покорить весь мир, ну, как это обычно бывает в твоем возрасте, — он улыбнулся, посмотрев на меня.

А меня почему-то задела эта фраза «в твоем возрасте». Она подчеркивала разницу между нами, увеличивала и без того большое расстояние. Только для меня-то эта разница не имела никакого значения, я ее просто не замечала, но для него, как видно, имела. Господи, я бы с радостью согласилась, чтобы мне сейчас было лет сорок или даже больше, если бы это могло сблизить нас. Впрочем, все это глупости. И дело вовсе не в возрасте, по крайней мере, это не главное. А главная причина гораздо глубже и непреодолимее…

— И что же было дальше? — спросила я. — Что потом случилось с вашим другом?

Он помолчал, разглядывая потолок, потом спокойно и даже равнодушно произнес:

— А потом я убил его.

— Что?! — Я чуть не упала с дивана, пораженная этой фразой. — В каком смысле?

— Не в прямом, конечно. Хотя, может быть, и в прямом… — Он вздохнул, как видно, собираясь с духом и продолжил: — Еще в школе я серьезно занимался спортом, борьбой. Он же предпочитал просиживать над книгами и за старой печатной машинкой, он писал стихи и рассказы, но почти никому их не показывал, кроме меня и своей мамы, которую очень любил. У него был настоящий талант, он мог бы стать неплохим писателем или поэтом, и я уговаривал его попробовать напечататься, показать свои произведения знающим людям, которые могут помочь. Я даже нашел таких людей. Но он отказывался наотрез, мы даже поссорились из-за этого. Я не понимал его. Его вообще многие считали странным, не от мира сего, чокнутым. Но это те, кто не знал его близко. Он казался очень замкнутым, нелюдимым, но это для тех, кто мало знал его. С теми же, кого он впустил в свою душу, он мог быть самым веселым, шебутным и остроумным человеком на свете. Когда он был в ударе, то мог так рассмешить, что все вокруг стонали от смеха и падали со стульев. Но таких людей было немного, очень немного. И в их числе был я. Вообще мы были очень разные, с одной стороны. Но с другой — очень похожи, это трудно объяснить, но тем не менее это так. Я приставал к нему, пытаясь затащить в спортивную секцию, убеждал, что настоящий мужчина должен быть сильным физически, уметь постоять за себя и что борьба — это не просто примитивная драка и демонстрация физической силы, но прежде всего целая философия… Короче, я так достал его, что в конце концов он все же поддался моим уговорам и решил заняться борьбой. Сам же он был физически слабый, худой, а я решил сделать из него супермена. Меня увлек процесс. И его самого тоже, хотя поначалу он не проявлял большой охоты и уверял меня, что у него ничего не получится и мы только зря тратим время. Но вскоре он увлекся и, к моему удивлению, начал быстро делать успехи. Я даже не ожидал. Все шло нормально, до тех пор, пока все это не оборвалось — и его успехи, и его жизнь… Трагически и нелепо. Во время одной из тренировок он получил серьезную травму, несовместимую с жизнью, сломал шею во время неудачного броска вперед.

— Он умер сразу? — мой голос от волнения стал хриплым.

— Нет. Он жил еще несколько дней, находясь в реанимации. Но всем уже было ясно, что надежды нет. Я приходил туда и просиживал часами в больничном коридоре, пока меня оттуда не выгоняли. Тогда я шел в больничный сквер и сидел там на скамейке. К нему меня, конечно, не пускали, хотя я очень просил разрешить мне хотя бы на минутку увидеть его, пытался проникнуть обманом, но меня ловили, делали выговор и выгоняли, но я снова проникал в здание и снова ждал, надеялся. На чудо… А однажды я сидел в этом самом сквере, потому что из здания меня в очередной раз выкинули, было холодно, я весь продрог в легкой курточке, накрапывал дождь, но я ничего не замечал. Просто сидел, опустив голову, и не двигался. И вдруг я почувствовал, как кто-то присел рядом со мной, даже не увидел, а именно почувствовал. Я обернулся и увидел его мать… Я оцепенел и не мог сказать ни слова. Я чувствовал себя виноватым перед ней, ведь это я отнял у нее сына. Я смотрел на нее, и мне казалось, что она должна ненавидеть меня, ведь это я виноват в том, что случилось с Алексеем. Так я ей и сказал, не помню дословно, но смысл такой. А она посмотрела на меня, и знаешь, что она сделала?

Он задал этот вопрос скорее всего самому себе и не ждал не него ответа, но я все же спросила:

— Что же?

— Она сняла с себя пальто, как сейчас помню, синее пальто, с золотыми пуговицами и меховым воротником, и заботливо накинула мне на плечи. «Ты совсем замерз, — сказала она, — тебе надо согреться, а то простудишься». И тогда я не выдержал, хотя до тех пор держался, я зарыдал и как ребенок уткнулся в ее плечо, словно ища у нее защиты и помощи. А она гладила меня по голове и утешала. Не помню точно, но она говорила, что все будет хорошо, что я ни в чем не виноват, что я хороший мальчик и она желает мне только добра и счастья. И это говорила женщина, теряющая единственного любимого сына, которого она вырастила одна и который был для нее всем в этой жизни! А теперь, теперь история повторяется. Хотя и несколько измененная. Я снова потерял друга, и в его смерти виноват я… — Он замолчал и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, как будто вдруг почувствовал смертельную усталость.

Я больше не могла сдерживаться. Я вскочила с места и, подбежав к нему, присела на подлокотник кресла.

— Но это же совсем другое! На этот раз вашей вины нет. Ни капли. Виноват тот подонок, который убил Элю. Как же я его ненавижу! Я бы сама его убила, своими руками! Вы не должны себя обвинять. Вы тут ни при чем. Да и тогда, в той давней трагедии, тоже не было вашей вины. Это был несчастный случай, ужасный несчастный случай. Вы не виноваты, ни в чем, ни в чем! — Я порывисто схватила его руку и прижала к своей груди.

— Понимаю, ты хочешь меня утешить, — слабо улыбнулся он. — Спасибо тебе, но не стоит. Я справлюсь сам. Я не знаю, почему и зачем рассказал тебе эту печальную историю. Просто вдруг мне захотелось поделиться. Наверное, не следовало этого делать.

Он попытался вынуть свою руку из моей руки, но я не позволила. Я крепко сжимала его горячие пальцы. У меня больше не было сил скрывать свои чувства.

— Нет, нет, стоило! — заорала я, как ненормальная. — И я рада, рада, что вы открылись мне. Ведь я так мало о вас знаю, совсем ничего. Но мне надо знать больше. Я хочу все о вас знать, все! Я хочу, чтобы вы делились со мной всем, что вас мучает и тревожит. Я знаю, вы сильный, мужественный, умный, вы многого в жизни добились, а я слабая и глупая, я ничего еще не сделала такого, за что меня можно было бы уважать.

Он хотел что-то возразить, но я не позволила:

— Нет-нет, пожалуйста, дайте мне сказать, я больше не могу держать это в себе. Я сойду с ума, если не скажу вам, что… — Я запнулась, мне не хватало дыхания. Как трудно произнести эти три коротких слова, совсем простых и до дыр затертых, опошленных, банальных, но все равно самых лучших и важных на свете, самых необходимых! Без которых ничто не имеет смысла, ничто и никто… И я сказала их, собрав все свои силы, зажмурилась и произнесла:

— Я люблю вас!

И тут же испуганно замерла, ожидая, что будет. Засмеется он, рассердится или прочитает мне лекцию о том, как должны вести себя маленькие примерные девочки? Но он молчал. И это молчание было невыносимо. Я не решалась открыть глаза, понимая, что должна уйти. Молчание ведь тоже ответ. Самый красноречивый ответ. Я хотела уйти, но не могла заставить себя открыть глаза. Но как же мне уйти с закрытыми глазами? Я же ничего не увижу. Но может, это даже к лучшему, что я не увижу его лица, на котором он пытается скрыть усмешку, жалость или осуждение? Маленькая, глупенькая дурочка, куда тебя занесло? Как ты посмела? Я почувствовала, как по моим горящим щекам текут слезы. Я ощущала кожей их соленую прохладную влагу. И вдруг… я почувствовала, как чьи-то губы прикасаются к ним и осушают их, пьют, словно родниковую воду или молодое вино. Как эти губы нежно, почти невесомо касаются моего лица, лба, щек, подбородка, моих полураскрытых губ, легко щекочут кончики ресниц. Я вздохнула, вздохнула полной грудью и заплакала, сладко и глубоко, не стесняясь этих слез. Я спрятала лицо у него на груди и плакала. И эти слезы словно смывали из моей души все плохое и страшное, все дурное, что случилось со мной, все сомнения, тревоги, печали, все оставалось позади, за границей этих слез. Словно бурные воды реки, они уносили с собой все плохое. Впереди было только хорошее. Я верила в это. Я знала это. И ничто не могло помешать мне стать счастливой. Несмотря ни на что. Никто и ничто…

Все последующие дни я была неприлично, порочно счастлива. Надо ли говорить о том, что никуда мы, конечно, не уехали? А когда Пашка заговорил об отъезде и даже сказал, что нашел одно миленькое местечко в Болгарии, на золотых песках, где можно недорого отдохнуть и замечательно провести время, я промычала что-то невразумительное про экономию денег, про вред южного солнца, про то, что мне неудобно вот так, ни с того ни с сего, покидать его родителей, они, дескать, могут подумать, что нам у них плохо. В общем, несла всякий бред, и мои жалкие увертки смотрелись неубедительно. Пашка как-то странно посмотрел на меня, пока я, краснея, выдавливала из себя все эти аргументы, но в конце концов согласился со мной, что и здесь нам неплохо, а съездить отдохнуть куда-нибудь мы еще успеем. Я облегченно вздохнула. Теперь главное было не выдать себя, чтобы ни Пашка, ни Людмила ничего, не дай бог, не заподозрили. Но сделать это было ой как непросто! Как, скажите на милость, скрыть счастье, переполнявшее меня изнутри и так рвущееся наружу? Когда я видела ЕГО, мои глаза невольно начинали сиять, как медузы в темноте, губы сами собой растягивались в улыбке, я краснела, бледнела, с трудом заставляла себя держаться с ним нейтрально, но в то же время естественно, чтобы не вызвать подозрений, но боюсь, это у меня плохо получалось. Мне было тяжело называть его на «вы» в присутствии других и обращаться по имени-отчеству, ведь для меня он уже был «Саша, Сашенька», так шептала я его имя, наслаждаясь его звучанием в минуты нашей близости. Как мы умудрялись, живя в одной квартире, находить время для наших встреч, было воистину удивительно. С Людмилой еще было легче, она много времени проводила на работе. Но вот Пашка… Тут дело обстояло сложнее. Я всеми правдами и неправдами старалась выпроводить его из дома, отговариваясь тем, что устала, болит голова, хочу побыть одна и т. д. И если учесть, что все это происходило в то время, когда Саша находился дома или должен был вот-вот появиться, то скрывать наши отношения становилось все труднее и труднее. Если бы не Саша, который прекрасно держал себя в руках и вел себя так, словно ничего не произошло, и тем самым сдерживал мои порывы и эмоции, думаю, я бы не смогла долго притворяться. Плохая из меня актриса получается, а я ведь когда-то мечтала о театральном. Но я поняла одну вещь — горе скрыть намного легче, чем счастье. Можно загнать печаль глубоко в себя и внешне выглядеть вполне спокойно, по крайней мере со стороны, а вот скрыть радость, которая так и просится наружу, приглушить сияние в своих глазах в те минуты, когда смотришь на него и как бы случайно касаешься его руки, когда за обедом передаешь ему, скажем, солонку или сахарницу, — это намного труднее. А иногда мне казалось, что Людмила и Пашка, оба смотрят на меня с укоризной и пониманием, мол, мы все знаем, говорит их взгляд, так что не стоит притворяться. Тогда я обмирала от страха, холодела, и сердце мое проваливалось куда-то вниз. Нельзя сказать, что меня не мучили угрызения совести, еще как мучили! Во-первых, я обвиняла себя в черствости и равнодушии к чужой беде. Смерть Эльвиры, смерть ее отца — даже все эти трагические события не могли помешать мне быть счастливой. Странное дело, но я не испытывала ревности к Людмиле, несмотря на то, что она все же была его законной женой. Я знала, что они ложились в одну постель и наверняка занимались любовью, но все равно меня не мучила ревность. Я по-прежнему обожала свою свекровь, даже, может быть, сильнее, чем раньше, так как к симпатии примешивалось чувство вины. А Пашка… мой милый, славный, дорогой Пашка, мне кажется, я сошла бы с ума, если бы он обо всем узнал! Я по-прежнему любила его, но другой любовью, не могу сказать, что братской или дружеской, скорее материнской, нет, опять не то, не могу подобрать слово. Мы занимались с ним любовью, и, к моему удивлению, это давалось мне довольно легко. Просто когда он обнимал и целовал меня, я закрывала глаза и представляла другие губы, другие руки, другое тело… Мне приходилось следить за собой, чтобы случайно не назвать его чужим именем. Именем, которое стало для меня почти молитвой, заклинанием, оно звучало в моей голове, в моем сердце постоянно, как навязчивая мелодия, и я не могла от нее избавиться, да и не хотела…

О том, что будет дальше, я предпочитала не думать. Слишком это будущее казалось неопределенным. Мы никогда не говорили об этом, но я понимала — он тоже думает, что будет дальше, и не находит ответа на этот вопрос. Оставалось все меньше дней до нашего возвращения в Москву, скоро начнутся занятия, и нам придется уехать. И что же будет? Как я смогу жить без него? До следующих каникул, до их с Людмилой приезда в Москву для знакомства с моей мамой? А как я смогу существовать в промежутке между нашими короткими встречами? Когда я думала об этом, то мне становилось так тяжело, что хотелось завыть в голос, словно волк на луну, но я гнала прочь эти мысли, трусливо прятала голову в песок и утешала себя: «Ну ничего, еще есть время, еще много дней и ночей впереди. А там что-нибудь придумаем, все обязательно прояснится». Я знала, что ничего мы не придумаем и ничего не прояснится, но так мне было легче врать самой себе. Я боялась будущего, как никогда в жизни. Будущее казалось мне страшным зверем с клыками и рогами, который затопчет, уничтожит меня. А ведь раньше я всегда с оптимизмом и надеждой смотрела в будущее. Мне всегда казалось, что самое лучшее будет впереди, обязательно будет… Но сейчас это будущее вдруг стало моим врагом. И я пока не знала, как с этим врагом бороться…

А однажды утром, когда мы еще нежились в постели, Пашка вдруг заявил:

— Маш, у меня к тебе предложение.

— Какое? — я не подозревала ничего плохого.

Только что я видела чудесный сон, в котором мы с Сашей занимались любовью. К тому же сегодня он обещал прийти с работы пораньше, и я ломала голову над тем, как поделикатнее выпроводить мужа из дома.

— Я придумал, куда мы сможем поехать отдохнуть, совсем недорого и очень интересно, как мне кажется.

— Да? — я постаралась, чтобы мой голос не выдал охватившей меня тревоги. — И куда же?

— У меня есть один друг, мы с ним не виделись «живьем», что называется, но переписывались несколько лет. Он классный парень, веселый, юморной. Так вот, он живет, знаешь, где?

Я вяло изобразила заинтересованность — какая мне разница, хоть на Луне, главное, что не здесь. Не в этом городе, единственном месте, где я бы хотела жить вечно.

— Ну и где же?

— На Сахалине! — он произнес это с такой гордостью, словно хотел сказать, он живет в Голливуде или в Белом Доме.

— И что с того? — раздраженно откликнулась я. — Пусть живет, мне-то какое дело до этого?

— Как это какое? — он даже немного обиделся. — Это же наш знаменитый остров!

— Знаю, проходили по географии, и что? — Я все еще пыталась сделать вид, что не понимаю, куда он клонит. Хотя уже давно все прекрасно поняла.

— Господи, да это значит то, что мы можем туда поехать! Там обалденно красиво, он присылал мне фотографии. И вообще очень оригинально поехать отдохнуть не на надоевший юг или в набившую оскомину Анталию, а на остров! Ты только подумай, как это будет здорово, сколько впечатлений! Ты же сама говорила, что любишь такие авантюрные, как ты называла их, поездки.

— Да, конечно, — скрепя сердце согласилась я. — Но у твоего друга, возможно, другие планы, и он не сможет нас принять. Ты давно последний раз писал ему или получал от него письмо?

— Почти год назад.

— Ну, вот видишь! — воспряла духом я. — Он, наверное, давно забыл о тебе.

— А вот и нет! — Пашка с ликованием подбросил в воздух одеяло и по-мальчишески заболтал в воздухе ногами. — Я вчера звонил ему, и он сказал, что с радостью нас примет. Кроме того, он ужасно обрадовался. Его родители уехали отдыхать на эти дурацкие юга, и он скучает в одиночестве. В нашем распоряжении 25-метровая комната с прекрасным видом и экскурсии по острову в его компании. А также свежайшая икра, только что пойманная рыба и море других удовольствий. Ну скажи, разве я не гений? — Он с гордостью посмотрел на меня, и я, выдавив улыбку, вынуждена была признать:

— Да, ты гений!

— Наконец-то ты это признала! Итак, решено, сегодня же я достаю билеты на самолет, и мы улетаем! Скоренько собирай вещи и морально готовься! — Он вскочил с постели, взмахом ноги сбросив одеяло на пол.

— Подожди, — пыталась защититься я от его неожиданного приступа энтузиазма. — Не можем же мы вот так сразу все бросить и уехать.

— Но почему? — он посмотрел на меня, натягивая джинсы и прыгая на одной ноге по комнате. — Что нам мешает?

— Ну, не знаю, — протянула я, лихорадочно соображая, что возразить. — Это будет неприлично по отношению к твоим родителям, вот так сразу взять и уехать. Они могут обидеться, и…

— Да нет же! — радостно перебил меня Пашка, наконец всунув ногу во вторую штанину. — Я уже говорил с мамой, и она ничуть не возражает. Наоборот, поддержала меня, сказала, что нам необходимо сменить обстановку и оттянуться по полной программе. Так что все в порядке.

— Не употребляй, пожалуйста, этих дурацких молодежных выражений! — поморщилась я. — Ты же знаешь — я их терпеть не могу! Оттянуться, класс, кайф — звучит ужасно! — Я тоже встала с дивана и начала одеваться.

— Что это ты? Не с той ноги встала? — Пашка непонимающе посмотрел на меня. — Злая какая-то, раздраженная. Что случилось?

— Да оставь ты меня в покое! — Я нервничала, и поэтому никак не могла застегнуть молнию на юбке. Дернула изо все сил, чуть не сломала ее и вдобавок еще поранила палец. Вот черт! Я вскрикнула и в сердцах отшвырнула юбку, засунула в рот пораненный палец.

— Да что с тобой, Машулька? — Пашка присел рядом со мной на диван. — Настроение плохое? Плохо выспалась? — Он обнял меня за плечи, и мне стало стыдно за свое поведение. В конце концов, я и так виновата перед ним, а он хочет сделать мне приятное, он любит меня, заботится, а я веду себя, как свинья. Как самая настоящая, грязная, порочная, мерзкая свинья!

— Прости, милый. — Я обняла его и виновато потерлась носом о его плечо. — Я в самом деле плохо спала и чувствую себя неважно, должно быть, вчера перегрелась на солнце.

А про себя с радостью подумала — вот и подходящий предлог остаться дома, сославшись на головную боль, а Пашку отправить погулять. И тут же вновь почувствовала стыд. Даже щеки запылали.

Пашка понял это по-своему и тревожно спросил:

— Ты не заболела? У тебя нет температуры? А то щеки такие красные, как яблоки.

Он нежно провел пальцами по моей щеке, и я невольно вздрогнула, это прикосновение напомнило мне Сашу, он так же касался моего лица… Наверное, гены… Господи, неужели теперь мне все время суждено сравнивать его с отцом?!

— Пошли выпьем кофе, — сказала я и погладила его руку.

— Ты мне так и не ответила, хочешь ли ты поехать на Сахалин? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.

Я с трудом заставила себя выдержать его взгляд и не отвела глаза.

— Поговорим об этом позже, ладно? А сейчас пошли выпьем кофе.

Он ничего не ответил, внимательно оглядел меня, словно пытаясь проникнуть в глубь моей души, и направился к двери. А я подумала о том, что еще месяц назад я бы с радостью приняла его идею поехать на остров, это как раз в моем вкусе, оригинально и увлекательно, но сейчас все изменилось. Все по-другому, и прежде всего я — другая. И как мне принять себя такой, какой я стала, как жить с этим новым ощущением, я не знала. И впервые за последнее время я почувствовала тоску и грусть, которые железными лапами сжали мое сердце. Я боялась самой себя. Боялась будущего. И не знала, что делать и с кем посоветоваться. Вот если бы Лиза была здесь! Моя милая рыжая подружка! Я бы смогла спросить у нее совета и поделиться своими сомнениями и терзаниями, может быть, она не нашла бы универсального рецепта, но все равно мне бы стало легче, доверив ей свою боль.

Мы прошли, на кухню, я поставила чайник, достала песок, банку с кофе. Все это делалось как в тумане, медленно и лениво. И вдруг послышался звонок в дверь. Кто это может быть? Людмила сегодня придет поздно, Саша недавно ушел. Мы переглянулись.

— Кто это? — задала я нелепый вопрос.

— Не знаю, — Паша пожал плечами. — Сейчас откроем и узнаем, — и пошел открывать.

Я выбежала следом за ним. Щелкнули дверные замки, дверь распахнулась, и я не поверила своим глазам… На пороге стояла Лиза, моя рыжая подружка, о которой я только что вспоминала!

 

Глава 6

Когда миновали первые восторги и приветствия, а также удивленные и радостные восклицания вроде: «Какими судьбами? Как ты здесь оказалась? А я как раз о тебе думала!» — мне удалось выяснить, что Лиза оказалась в этом городе исключительно по собственной воле.

— Ты представляешь, — взахлеб рассказывала она, с аппетитом поглощая горячий борщ, приготовленный Людмилой, одно из ее фирменных блюд, с потрясающими пампушками. — Поехали мы, как и собирались, на юг, к его тетушке, которую он описывал мне как бесконечно милую и добрую женщину, которая будет сдувать с нас пылинки и кормить вкуснейшими обедами, наподобие этого потрясного борща, кстати, нельзя ли еще пару ложечек, очень вкусно?

— Ешь на здоровье, обжора. — Я щедро налила в ее тарелку два полных половника и подложила несколько плюшек. Мы с Лизой сидели на кухне, болтали, точнее, пока говорила она, а я слушала. Я знала эту особенность подружки: пока она не выложит все свои новости, то не будет слушать собеседника. Собственные переживания и эмоции будут распирать ее, не давая возможности сосредоточиться и воспринимать рассказ другого собеседника. Зато после того, как она выложит все свои новости, в ее лице можно будет найти самого внимательного и заинтересованного слушателя, о котором только можно мечтать. Поэтому я не перебивала, а слушала ее излияния, тем более что мне в самом деле было важно и интересно знать, что же произошло в ее жизни за время нашей разлуки и что привело ее в этот город. О себе мне тоже очень многое надо было рассказать, но именно поэтому я предпочла отложить свой рассказ на потом, слишком он был важен для меня. Пашка отправился в магазин, якобы за необходимыми вещами, которые ему срочно понадобилось купить. Я знала, что поход по магазинам в этот час совсем не является необходимостью, но оценила его поступок, — он понимал, что нам просто необходимо наговориться и побыть наедине. Это был еще один повод почувствовать укол совести, «у тебя такой деликатный чуткий муж, а ты…». Ну ладно, самобичевание и муки совести оставим на потом, а пока послушаю рассказ подруги. Я подперла подбородок кулаком и почти с умилением смотрела, как она ест и при этом ее курносый носик в забавных конопушках едва заметно подрагивает. Сие является явным признаком того, что поглощаемое блюдо доставляет ей неподдельное удовольствие.

— Так вот, эта милая женщина оказалась настоящей змеей. Во-первых, готовила она отвратительно, в первый же день я едва не отравилась ее пловом, который на вкус напоминал протухшие помои. — Она поморщилась, видимо вспомнив об этом «дивном блюде». — А чай она по причине патологической жадности заваривала на три дня кряду. Но все это еще можно было бы пережить, мы начали питаться в кафе, кстати, там хотя и не очень дешево, но довольно вкусно, мороженое с фисташками потрясающее, я один раз съела четыре порции, даже горло заболело, испугалась, что слягу с ангиной. Но обошлось, слава богу.

Лиза, как всегда, когда ее переполняли эмоции, перескакивала с одной темы на другую.

— Так вот, это все еще можно было бы пережить, но вот что совершенно невозможно было терпеть, так это ее прямо-таки патологическую тягу совать свой длинный горбатый нос во все подряд. Она замучила нас своими советами по поводу наших отношений, наших пристрастий, а меня вообще доводила до белого каления советами о том, как мне следует одеваться, краситься, причесываться и т. д. Причем все это произносилось крайне резким и безапелляционным тоном, не терпящим возражений. Например, — она отложила ложку и скрипучим противным голосом изрекла: — «Елизавета, я смотрю на вас и вынуждена заявить, что нахожу ваше платье совершенно недопустимым для уважающей себя девушки, его длина, вернее, ее отсутствие, а также фасон делают вас похожей на особу определенного рода занятий». И далее в том же духе, минимум на полчаса. — Лиза снова взяла ложку и принялась за борщ. — К тому же она могла как ни в чем не бывало зайти в комнату, когда мы целовались и все такое, так как запоров в комнатах она не признавала, ну, и после этого, сама понимаешь, пропадало всякое желание заниматься чем бы то ни было.

— Ну хорошо, тетушка подкачала, тебя, бедную, морили голодом, вон как на еду набросилась, — подытожила я. — Но твой-то кавалер чем тебе не угодил, что ты без него сюда приехала? Так быстро любовь прошла, завяли помидоры?

— Да он вообще оказался редкостным занудой и придурком. — Она отправила в рот последнюю ложку и отставила пустую тарелку в сторону. — Твоя свекровь суперженщина, за одно умение готовить такой потрясный борщ и плюшки ей можно простить все недостатки, так можешь ей и передать. Тебе повезло со свекровью.

— Я это знаю и могу тебя уверить — умение готовить не единственное ее достоинство, у нее имеется еще множество других. Я тебя обязательно с ней познакомлю.

— Жду с нетерпением. Итак, мой герой не оправдал моих ожиданий, извини за тавтологию, помноженную на вопиющую банальность. Мой герой оказался героем не моего романа. К тому же у нас обнаружилось катастрофическое несходство вкусов и характеров. Мы стали ссориться, и чем дальше, тем чаще и темпераментнее, и в конце концов мне это осточертело, я приехала на юг не для того, чтобы трепать себе нервы, а для того, чтобы их укрепить на жарком южном солнышке и пережить красивый роман на лоне яркой экзотичной природы. Не судьба… Что ж, в один прекрасный день, точнее, вечер, когда он меня особенно допек своими выкрутасами вместе со своей шизанутой тетушкой, я собрала манатки и решила свалить. Сначала хотела вернуться домой, но как подумала, что родичам придется что-то врать, объяснять, почему я вернулась так рано и одна, мать изведет меня вопросами. К тому же у отца отпуск только через две недели, а это значит, что все это время мне придется провести в их обществе, что совсем не входило в мои планы. Нет, конечно, я родителей очень люблю и все такое, но иногда они бывают слегка занудны, особенно в больших дозах. И потом, что мне делать в Москве в такую жару? Духота, машины, шум, все друзья разъехались. Скука! И вдруг меня осенило: моя милая подружка по телефону говорила, что соскучилась и была бы очень рада меня увидеть. Врет, наверное, но вдруг все же правда? И город нахваливала, дескать, красивый, зеленый и церквей много. И я решила сделать тебе сюрприз. Поэтому не предупредила. К тому же все произошло спонтанно, я сама сообразить не успела, что же я делаю. Взяла билет на поезд, и вот я здесь, с моей ненаглядной подружкой-кукушкой, чему безумно рада, как я вижу по ее довольной мордахе, она мне тоже, или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, — заверила я. — Я в самом деле жутко по тебе соскучилась и ужасно рада тебя видеть. Кстати, где ты оставила свои вещи, неужели на вокзале? Сейчас придет Пашка, и мы все вместе поедем за ними, и ты останешься у нас, выделим тебе комнату, и…

— Нет-нет, стоп, моя гостеприимная подружка! — она остановила меня, подняв вверх растопыренную ладонь. — Мои вещички уже пристроены, и я даже успела принять душ, прежде чем идти к тебе, вот только поесть не получилось, так что борщ оказался весьма кстати.

— И где же это ты оставила вещи и приняла душ? Неужели уже нашла нового кавалера в этом городе? — осенило меня.

— Да нет! — она весело засмеялась. — Я, конечно, влюбчива, каюсь, чего греха таить, но не до такой же степени! А остановилась я в гостинице, недалеко от вас. Очень миленькая и недорогая. У меня отдельный номер, не суперлюкс, но вполне подходящая берлога со всеми удобствами и симпатичным видом, так что я пристроена и вопрос о моем пристанище на повестке сегодняшнего дня не рассматривается.

— Но почему гостиница? — попыталась я проявить гостеприимство. — Ты вполне могла бы пожить здесь, места много. Уверена, Пашкины родители будут не против, они очень гостеприимные люди. Не станут читать тебе лекции по поводу длины юбки и заходить в комнату без стука. Так что ты могла бы…

— Я уже смогла поселиться в гостинице, — перебила меня подружка. — Там я буду чувствовать себя свободнее, а к вам с удовольствием стану приходить в гости, еще успею всем надоесть и очаровать твоего сановного свекра, кстати, любопытно с ним познакомиться, как у вас отношения, наладились? — Этот вопрос заставил меня покраснеть и вызвал замешательство, которое не укрылось от моей глазастой подруженьки. Она тут же пошла в атаку и забросала меня вопросами: — У вас произошел конфликт, да? Носом чую! Он посчитал, что ты недостаточно хороша для его гениального сыночка-красавчика, так? А со свекровью у вас хорошие отношения, так? Значит, ты сумела ее обаять, да? Давай рассказывай, что у вас нового! Как себя ощущаешь в роли замужней дамы? Не разочаровалась еще?

Теперь, когда изложение собственных приключений было исчерпано, она со жгучим интересом приступила к разбору моей жизни.

— Подожди, Лизка, — остановила я этот нескончаемый поток вопросов. — Давай сначала выпьем кофе, и я все тебе расскажу по порядку. Мне слишком многое надо тебе сказать. Я не могу так сразу, мне нужно собраться с мыслями.

Я водрузила чайник на плиту, а когда вместо чашки поставила перед ней солонку, подруга не на шутку встревожилась и сразу стала серьезной:

— Что это с тобой? Что-то случилось? Ты вся напряглась, словно перед допросом. Надеюсь, с Пашкой вы еще не надумали разводиться? — она пытливо посмотрела на меня.

— Нет, не надумали. — Я присела на табуретку, сжимая в руках чайную ложку. — Разводиться мы не собираемся. Просто все так запуталось и столько всего случилось, плохого и хорошего, что я даже не знаю, с чего начать.

— Тогда начни с начала, — дала мудрый совет Лизавета. — А я сама разберусь, что к чему.

Так я и поступила. И поведала ей все, что случилось со мной, начиная с момента приезда в этот город и в эту квартиру и заканчивая сегодняшним днем…

— Да, дела, прямо как в романе или в кино! — только и смогла сказать подруга, внимательно, почти затаив дыхание, выслушав мой рассказ. — Из этой истории мог бы получиться классный фильм о любви и смерти, этакий триллер. Знаешь, какое название подошло бы? «Запретная любовь»! Или нет, лучше «Смерть среди любви» или «Любовь среди смерти». Или все-таки лучше первое название, как ты считаешь?

— Лизка, ты с ума сошла! — возмутилась я. — Какое кино, какой роман? Это моя жизнь, понимаешь? Это реальность. И мне вовсе не весело от всего этого. Мне плакать хочется, я растеряна, я испугана. Не знаю, что делать, как быть дальше. А ты тут упражняешься в названиях фильмов. Блин! Подруга называется! — Я сердито стукнула по столу кулаком, едва не смахнув пустую чашку.

За время нашей беседы я проглотила чашки три крепчайшего кофе. Теперь всю ночь спать не буду.

— Ну извини меня, не злись, — она примиряюще похлопала меня по плечу. — Просто я не ожидала ничего подобного, ты меня поразила своим рассказом. Ты же знаешь, как я восприимчива к подобным историям. Я думала, такое только в кино бывает. Вот мы с моим неудавшимся кавалером ходили в местный театр, и там сюжет пьесы напоминал вашу историю, только…

— Лизка, прекрати, иначе я тебя сейчас убью, — пригрозила я. — Я с тобой серьезно разговариваю, мне совет нужен, а ты со своими глупостями.

— Будет тебе совет, непременно будет, самый лучший, — пообещала она. — Вот только я переварю все услышанное, обдумаю и вынесу свой вердикт… Слушай, а ты правда сама видела эту девушку, которой горло перерезали? А крови много было? Она как, медленно сочилась или фонтаном била? А то похожий сюжет был в одном фильме, когда героиня находит свою сестру мертвой, и та… Ой, извини, я не хотела. — Она осеклась и испуганно прикрыла рот рукой, глядя на меня виноватыми глазами.

Я махнула рукой в ее сторону, мол, на убогих не обижаются. А сама едва сдержала смех, хотя воспоминания о мертвой Эле с перерезанным горлом, наводили ужас. Я подумала о том, что моя подружка неисправима и совсем не изменилась с тех пор, как мы не виделись. Что ж, я люблю ее такой, какая она есть, и несмотря на то, что пока еще она не дала мне мудрого совета, который помог бы все поставить на свои места, и вряд ли даст, все равно мне стало намного легче, когда я все выложила и облегчила душу. И глядя на ее веснушчатое милое личико, такое родное и знакомое до мельчайших черточек и до каждой конопушки, я подумала, что теперь все не так уж плохо и все непременно наладится и разрешится, теперь я не одна. Если бы я знала, как ошибаюсь! Господи, если бы я только могла знать, что ждет меня совсем скоро. По сравнению с этим все происшедшие события покажутся не такими уж ужасными. Но я ничего еще не знала. Поэтому я только вздохнула с облегчением и улыбнулась, заявив: «Ты у меня шебутная и неисправимая, и далеко не всякий сможет вынести твою кипучую энергию и манеру общаться. Но я все-таки тебя люблю и ужасно рада, что ты приехала. Пойдем сегодня вечером гулять, ладно? Я покажу тебе город. Он очень красивый и тебе понравится…»

Вечером мы отправились гулять, как и планировали, правда, не вдвоем, а втроем. С нами пошел Пашка. Было бы совсем уж по-свински отфутболить его, он и так дал нам вдоволь наобщаться целых три часа, после чего явился с большим тортом и бутылкой шампанского. Все это по поводу приезда Лизы, которому он, судя по всему, был рад вполне искренне. Про поездку на Сахалин он больше не заговаривал, я, понятное дело, тоже молчала. Про себя моля Бога, чтобы мы как можно дольше не возвращались к этому вопросу. Таким образом, приезд Лизы способствовал решению еще одной проблемы, хотя бы временно. Лиза вооружилась фотоаппаратом, который она везде таскала с собой, и щелкала все попадающиеся на нашем пути церкви, памятники старины и просто красивые здания. Потом мы решили перекусить и зашли в кафе. Сели за столик, сделали заказ и вдруг услышали чей-то радостный и удивленный возглас:

— Павлуха, ты ли это? Не верю своим глазам, вот так встреча!

Я оглянулась. Рядом с нами стоял невысокий, плотно сбитый паренек с живыми круглыми глазками и, судя по всему, обращался к моему мужу.

— Гриша, привет! — Пашка неохотно оторвался от мороженого с вишней, которое поглощал с явным удовольствием, и удивленно посмотрел на парня. — Какими судьбами?

— Рад тебя видеть, старик. — Он фамильярно хлопнул Пашку по плечу и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся рядом со мной на свободный стул. — А что это за две красотки с тобой? Отвечай быстро, Казанова ты мой, где отхватил таких симпатичных девочек? — и он ослепительно улыбнулся сначала мне, затем Лизе, которая кокетливо хихикнула в кулачок и подмигнула мне.

— Познакомьтесь, — по лицу мужа пробежала довольная улыбка. — Это моя жена, Мария, — он кивнул в мою сторону, и я одарила шустрого парнишку самой очаровательной улыбкой.

Он мне нравился, несмотря на его несколько бесцеремонное поведение и чересчур стремительный напор, но это получалось у него довольно мило и непосредственно. Похоже, Лизе он тоже понравился, потому что она поправила прическу и принялась за свое любимое занятие — строить глазки.

— А это ее подруга, Лизавета, — представил ее Паша. — А этот шумный тип — мой бывший одноклассник Григорий Боровцев, известный балагур и клоун.

— Не слишком лестная характеристика, — хмыкнул тот. — «Казанова» звучит гораздо приятнее, но я не в обиде, к тому же это сущая правда, люблю пошутить и рассмешить людей. Слушай, да ты когда успел жениться, старик?! — спохватился он и с таким изумлением уставился на меня, словно я была редким ископаемым. — Ты ж ишо молодой! И почему я ничего не знаю? Зажал свадьбу, жадина! — и он снова хлопнул Пашку по спине.

Тот едва заметно поморщился. Было видно, что он, в отличие от Гриши, не очень-то рад неожиданной встрече, хотя и старался это скрыть.

— Мы недавно поженились, всего несколько месяцев назад. Приехали к моим родителям погостить, — пояснил он.

— Ну вы даете, молодожены! — причмокнул полными губами Гриша и вдруг заорал так громко, что мы с Лизой даже вздрогнули, а немногочисленные посетители кафе начали испуганно оглядываться: — Горько, горько!

Мы с Пашкой переглянулись, и он незаметно покрутил пальцем у виска, кивнув в сторону одноклассника, мол, не суди строго, крыша у парня едет. Мы пробовали его утихомирить, но он не унимался и продолжал кричать «Горько», и, чтобы не распугать людей, нам пришлось быстро поцеловаться под одобрительные и восхищенные вопли Гриши.

— Ну все, мы поцеловались специально для тебя, а теперь извини, Гриш, нам пора идти, приятно было встретиться. — Пашка попытался встать и побыстрее слинять, но Гриша ни за что не хотел нас отпускать, не слушая возражений Паши о том, что нам некогда, нас ждут дела и т. д.

В конце концов нам пришлось смириться и остаться, слушать шутки и приколы Гриши и принять от него угощение — нам с Лизой еще по одной порции мороженого и пирожные с кремом, от которых я усиленно отказывалась, ссылаясь на диету, но в итоге пришлось уступить и съесть эти пирожные. Я уже успела понять за короткое время общения с Гришей, что он из породы таких людей, которым легче уступить, чем спорить с ними. И хотя временами меня начинала утомлять бурная жизнерадостность этого парня, в целом он был мне симпатичен, Лиза тоже нашла с Гришей общий язык и вовсю кокетничала с ним. Единственный, кому общество Гриши явно не доставляло удовольствия, был мой муж. Он все время порывался уйти, сославшись на занятость, но Гриша не отпускал нас.

— Слушай, — вдруг спросил он, обращаясь к Пашке, — а ты видел кого-нибудь из наших? — он имел в виду бывших одноклассников. — Я тут недавно Светку Колокольцеву встретил, она тоже замуж собиралась, но в последний момент передумала.

— Нет, я никого не видел, — поспешно ответил Паша и, посмотрев на часы, резко бросил: — Ну все, теперь нам в самом деле пора! — и встал с места, собираясь уходить.

Лицо у Гриши при этом было таким расстроенным, что мне стало его жаль.

— Паш, ну расскажи ты человеку про встречу ваших одноклассников, — попросила я и обратилась к Грише: — А ты на ней разве не был?

— Встреча? Какая встреча? — его лицо удивленно вытянулось. — Я ничего не слышал ни о какой встрече. Паш, колись, в чем дело? Почему меня не позвали?

Пашка бросил на меня недовольный взгляд, и я поняла, что сказала что-то не то. Но слово не воробей, что сказано, то сказано. Я еще не понимала до конца, в чем дело, но было видно, что Пашке эта тема неприятна, более того, он заметно занервничал.

— Да так, ерунда, встретил случайно одного из наших, он позвал меня к себе на огонек, вот и все.

— Кто это был?

Пашка на минуту замялся:

— Серега это был. Извини, Гриш. Но нам пора. — И он и который раз попытался встать с места, но Гриша буквально набросился на него:

— Какой Серега? Козлов? Он же вроде в Штатах, насколько я знаю? И почему меня не позвали? Я ж в городе сижу, от скуки подыхаю.

— Да нет, другой Серега, Коваленко. — Пашка слегка отодвинулся от своего эмоционального одноклассника. — Мы просто выпили пивка и быстро разошлись. Так что не переживай, ты не много потерял.

— Ну да, не переживай, легко тебе говорить! — Гриша окончательно расстроился. — Я так мечтал наших увидеть, посмотреть, кто каким стал, потрепаться за жизнь. Не могли мне позвонить, что ли? У тебя же мой номер есть, и у Сереги. Я бы сразу прилетел.

— Ну извини, так получилось, в следующий раз обязательно позвоню. А сейчас извини, нам пора. — И пользуясь временным замешательством Гриши, который все еще пребывал в расстроенных чувствах по поводу своего несостоявшегося присутствия на сборище одноклассников, Пашка взял нас с Лизой под руки и почти насильно утащил из кафе.

— Уф, ну и липучий тип! — облегченно вздохнул Пашка, вытирая пот со лба, когда мы оказались на улице. — Слава богу, отделались от него!

— А мне он показался вполне симпатичным и веселым, — недовольно нахмурилась Лиза. — Зачем мы ушли? Мне хотелось еще поболтать с ним.

— Да ты с ума сошла! — возмущенно воскликнул Паша. — Я думал, что он всех достал своими приколами. Это же ужасный тип, выносить его дольше пяти минут чревато для здоровья!

— А мне так не показалось, — упорно не желала соглашаться Лиза. — Да, он немного сумасбродный парень, согласна, но это даже придает ему шарм, очень милый и непосредственный, живой. Он мне понравился, похоже, и я ему тоже. А ты все испортил! — Последний упрек относился к моему мужу.

— Ну извини! — раздраженно откликнулся Паша. — Не знал, что тебе нравятся примитивные клоуны. Я-то считал, что у тебя вкус получше, не такой убогий.

Лиза покраснела и открыла рот, дабы достойно ответить на этот выпад, но я не дала ей этого сделать. Еще не хватало, чтобы они поругались! Так удачно день начал складываться. И вот…

— Стоп, не петушитесь, на вас уже люди смотрят! — я обняла Лизу и взъерошила Пашкины густые волосы. — Паш, а в самом деле, почему вы не позвали его на свою встречу? Ты мне сказал, что вы обзванивали всех, кто был в городе, и еще сокрушались, что оказалось так мало народу?

— Разве ты еще не поняла после общения с ним, почему мы его не позвали? — Пашка сердито дернул плечом. — Он бы всех быстро достал, поэтому мы решили не звать его. Он бы ничего и не узнал, если бы не ты.

— Ну извини. Я же не знала. — Я расстроилась. — Я потом поняла, что ляпнула что-то не то, когда увидела твое лицо, но было уже поздно. Прости меня, я не хотела ставить тебя в дурацкое положение. И бедного парня тоже расстроила.

Настроение у меня совсем упало. Я опустила голову и брела вперед, опустив глаза. Лиза тоже молча шла рядом, видимо все еще переживая свое неудавшееся знакомство с понравившимся ей «клоуном».

— Да брось ты, ерунда какая! — Пашка сразу повеселел и обнял меня за плечи. — Стоит ли расстраиваться из-за такой мелочи? А этого типа, я очень надеюсь, не скоро увижу. Так что все в порядке. Я сам виноват, не предупредил тебя, но откуда же я мог знать, что мы наткнемся на этого придурка в кафе?

Тут проходящий мимо парень отвесил комплимент Лизиным веснушкам и густым рыжим волосам, блестевшим на солнце, и она сразу заметно повеселела. Комплименты в свой адрес она обожала, хотя и уверяла, что совершенно к ним равнодушна. У меня вскоре тоже настроение исправилось, и, чтобы окончательно привести его в норму, мы отправились искупаться на речку.

Вода оказалась очень теплой, и вообще все было просто замечательно. Мы шутили, веселились, болтали. А потом Лиза предложила:

— Знаете что, а давайте сходим на тот холм, ну, где ты обнаружила ту девушку? — Она покосилась в мою сторону, и глаза ее заблестели.

При упоминании об Эльвире мне снова стало грустно. Даже ясный день вдруг сразу померк.

— Зачем ты мне напомнила об этом? Я так стараюсь забыть этот ужас! — Я опустилась на песок и тяжело вздохнула. — И вовсе у меня нет желания возвращаться туда и заново все переживать. Это слишком тяжело!

— Ну Маш, извини меня. — Лиза подошла ко мне сзади и обняла за плечи. — Я понимаю, что для тебя все это очень неприятно, но ты же знаешь, какая я любопытная. Мне так хочется посмотреть на то место, где ты обнаружила… — Она замолчала, так как я сердито дернула плечом и сбросила ее руку.

— Ладно, ладно, я затыкаюсь, — вздохнула она.

Мы помолчали, потом она все же не выдержала и снова принялась ко мне ластиться:

— Ну Машка, мне же надо сфотографировать эту церковь. Ты говорила, что она очень красивая!

— В этом городе еще есть красивые церкви. Например главная, которая находится на центральной улице, — пришел мне на помощь Пашка. — Хочешь, сходим туда?

Лиза тяжело вздохнула, но, поняв, что все равно ничего от нас не добьется, смирилась, согласившись на прогулку к главному собору.

Гуляли мы до самого вечера. Когда мы устали и Лиза объявила, что валится с ног и хочет спать, все-таки сказывается усталость после дороги, мы проводили ее до гостиницы, отложив на завтрашний вечер знакомство с Пашиными родителями…

Мы с Пашкой неторопливо брели по вечернему городу. Погода была теплая и нежная, мы держались за руки, и нам было хорошо. Просто хорошо — и все. Словно и не было между нами обмана, измены и другой любви, которая захватила меня целиком, овладела моим рассудком и душой. И мне вдруг больше всего на свете захотелось, чтобы ничего этого и не было. Чтобы все, что произошло за те дни и недели в этом городе, исчезло, испарилось, словно сон. Закрыла глаза, потом открыла — и сон исчез. Как будто мы первый день в городе, только сегодня утром приехали. Целый день гуляли по городу, устали, и сейчас идем знакомиться с его родителями. Я еще не видела ни его отца, ни мать. Я еще не знаю о существовании Эльвиры, и она жива. И та женщина, медсестра из больницы, тоже жива и здорова. И все хорошо, все замечательно. Мы с Пашкой любим друг друга, и никто не стоит между нами, никто и ничто. Я с силой сжала его руку. «Милый», — это слово вырвалось у меня само собой, и хотя я почти прошептала его, он услышал. Остановился как вкопанный и посмотрел на меня:

— Ты сказала «милый», я не ослышался? Ты меня имела в виду? — в этом вопросе было так много всего, самых разных чувств, что я растерялась и испугалась. Неужели он что-то знает?!

— Да, конечно, — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно естественнее, ответила я. — Конечно, тебя, а что, разве кроме нас здесь есть кто-то еще? — И я подняла руку, чтобы погладить его волосы, но он перехватил ее и прижал к губам с такой страстностью, что я даже немного испугалась.

— Машка, я тебя очень люблю, очень! Ты для меня самое дорогое в жизни. Я никогда тебя не предам, ты мне веришь? — повторял он, словно в исступлении, покрывая поцелуями мои запястья, ладони и пальцы.

— Конечно, мой дорогой, я тоже тебя люблю, — слегка растерянно отвечала я.

Таким я видела его впервые и не знала, как себя вести. До сих пор мы объяснялись в любви не то чтобы шутя, но с какой-то долей юмора, более спокойно, что ли.

Например, он спрашивал:

— Ты меня уважаешь, коварная женщина?

— А как же! — отвечала я в том же тоне.

— А любишь?

— А как же! — снова отвечала я.

И мы, смеясь и тормоша друг друга, начинали целоваться.

Я попробовала перевести все в шутку и заявила:

— Ну-ка признавайся, ведь на самом деле не было никакой встречи одноклассников, ты встречался с девушкой, а меня обманул, — и подмигнула ему.

Пашка вдруг так сильно побледнел, что я испугалась, как бы ему не стало плохо.

— Что за чушь? Откуда ты это взяла? — Он порывисто схватил меня за руку и так сильно сжал, что я едва не вскрикнула.

— Больно же! Ты что, с ума сошел? Я же пошутила!

— Извини. — Он отпустил мою руку и даже попытался улыбнуться. Правда, улыбка вышла какой-то кривой. — Последнее время ты изменилась. Стала как-то суше, что ли, мне кажется, что ты меня избегаешь. А сегодня ночью мне сон приснился дурной, словно я застал тебя с другим, и вы…

Он вдруг порывисто закрыл лицо руками, а у меня внутри все похолодело. Он ничего не знает наверняка, иначе сказал бы прямо, но чувствует, что со мной что-то происходит. Надо срочно заверить его, что он ошибается, что я по-прежнему люблю его и не хочу терять, тем более что это правда.

— Пашенька, ну что ты, как ребенок! — Я ласково взяла его руки и отняла от лица. — Подумаешь, сон, мне какой бред только ни снился! Мне даже голову во сне отрубали, нельзя же всему этому верить. А что касается моего поведения, то после той ночи на холме я… Короче, не могу я так быстро все забыть и стать прежней. Слишком все еще свежо в моей памяти. Дай мне время прийти в себя. А тебя я не избегаю, что за глупости? Как тебе могла прийти в голову подобная нелепость?! Я люблю тебя как всегда, может быть, даже сильнее, чем прежде. Так что не забивай себе голову всякой ерундой. — И я ободряюще улыбнулась.

Пашка ответил на мою улыбку:

— Ну конечно, какой же я болван! Все так и есть, ты права. А я нафантазировал бог весть что. Решил, что надоел тебе, что ты устала от моего общества.

— Господи, да с чего ты это взял? — удивилась я, а про себя вспомнила, как я искала предлог, чтобы выпроводить его из дома, и покраснела. Хорошо, что он этого не видел, так как в этот момент обнимал меня.

— Когда твоя подруга приехала, ты так обрадовалась, что сразу же забыла про меня. Я ушел, чтобы вам не мешать. И подумал, раз ты так рада ее приезду, то, наверное, я здорово тебе надоел.

— Бред! — убежденно заверила я. — Ну, Пашка, ты даешь! Что за детская ревность к друзьям? Она же моя подруга, мы с ней давно не виделись. Мы дружим с самого детства, понимаешь? В один детский сад ходили, потом десять лет за одной партой сидели, теперь вместе в институте учимся. Вполне естественно, что я по ней соскучилась. Странно было бы, если бы этого не произошло. Обычно жены ревнуют мужей к закадычным дружкам и всяким мужским увлечениям: пиву, рыбалке, футболу. А ты, наоборот, меня ревнуешь. Но это же глупо, Паш, я тебя люблю, и ты мой самый лучший и верный друг.

— Да я понимаю. — Он виновато улыбнулся, выпустив меня из объятий и ласково заглядывая мне в лицо. Глаза его сияли любовью и нежностью. — Я ревнивый тупой идиот. И Лиза славная девушка, мне она нравится. Просто что-то нашло на меня, сам не пойму, в чем дело. Я очень люблю тебя и боюсь потерять.

— Не потеряешь. — Я крепко прижалась к нему и, закрыв глаза, повторила как клятву: — Не потеряешь! Обещаю тебе.

Мы помолчали. Так и стояли, обнявшись в тихом переулке, благо мимо никто не проходил и нам не мешал. Наконец он разжал руки и, глядя мне прямо в глаза, попросил:

— Давай уедем, а? Куда захочешь. Не хочешь на Сахалин, можно в другое место. На юг, на север, к черту на кулички. Побыстрее! Только я и ты, давай? — он пытливо смотрел на меня, словно изучая каждую черточку моего лица, и мне вдруг стало не по себе.

— Паш, мы обязательно поедем, обещаю тебе. Я сама этого хочу. Но только не сейчас. Ведь Лиза приехала. Неудобно так сразу ее бросить. Только ты не ревнуй и не говори, что подруга мне дороже тебя. Это не так. Просто, ты понимаешь… — я замялась, не зная, какие еще аргументы привести, чтобы убедить его.

— Я все понимаю. — Он разжал руки и бессильно опустил их вдоль тела, словно они были тряпочными. Он неожиданно напомнил мне большую надувную куклу, из которой вдруг выпустили воздух.

— Я все понимаю, Маша, — повторил он. — Ты самая лучшая на свете. Ты единственная женщина, которую я любил, люблю и буду любить. Даже… — Он не договорил и медленно, едва передвигая ноги, словно каждый шаг давался ему с трудом, пошел вперед.

Я так и не узнала, что он хотел сказать после этого «даже». Мне хотелось побежать за ним, как тогда, на лестнице, когда вниз по ступенькам уходил Саша. И я так же стояла и смотрела ему вслед, но не решалась окликнуть или догнать. Только тогда по моим щекам текли слезы, а сейчас слез не было. Но на сердце было так же тяжело и тоскливо, даже еще тоскливее, чем в прошлый раз. Я не знала, что мне делать. Бежать за ним? Или остаться стоять на месте? И я выбрала последнее…

 

Глава 7

Весь следующий день мы провели вдвоем с Лизой. Пашка, сославшись на неважное самочувствие, остался дома, как я ни уговаривала его пойти с нами. После вчерашней сцены, хотя мы общались вполне нормально, словно ничего не произошло, пили чай на кухне с Людмилой и смотрели телевизор, обнявшись, после той недоговоренности некая тень пробежала между нами. Я чувствовала ее и испытывала некоторую неловкость. Похоже, Пашка тоже. Поэтому, наверное, он предпочел остаться дома, отпустив нас с Лизой гулять. Поначалу я хотела из солидарности остаться с ним, не потому, что чувствовала себя виноватой, но он так сухо и холодно держался со мной, что я обиделась и решила уйти. В конце концов, неужели я не могу пообщаться с подругой, которую так давно не видела? Ревнивец несчастный, деспот, Отелло. Я предпочитала не думать о том, что он имел все основания меня ревновать, если бы знал о моей измене.

Мы с Лизой бродили по городу, разговаривали, причем тема была все та же. Я задавала вопросы, как мне быть дальше, а она искренне хотела дать ценные советы и пыталась это сделать, но ни один из них мне не подходил… Ближе к вечеру меня замучила совесть, и я решила вернуться домой пораньше, чтобы попытаться наладить отношения с Пашкой. Лиза заверила меня, что прекрасно погуляет одна, посмотрит город, а завтра мы все вместе что-нибудь придумаем интересное, возможно, какой-нибудь пикник на берегу реки с костром и музыкой. Мысль о пикнике сразу напомнила мне Элю, и сердце тоскливо сжалось. Что ж… теперь, как видно, мне еще долго предстоит вспоминать о ней. Я отправилась домой, оставив подругу в шляпном магазине, где она никак не могла решить, какую из двух шляпок выбрать. Я посоветовала остановиться на той, что побольше, с розовыми ленточками, Лиза осталась решать эту сложную задачу одна, пообещав позвонить мне вечером, и я ушла. По дороге я купила любимый Пашкой зефир в шоколаде, надеясь к нему подлизаться. Затем подумала и купила еще бутылку сухого белого вина, которое мы оба обожали. Почему бы не устроить сегодня вечер при свечах для двоих?

Но мои благородные намерения потерпели фиаско, потому что Пашки дома не оказалось. Я невесело вздохнула, спрятав бутылку, и пошла на кухню, чтобы выпить чая с зефиром. Наверное, ему надоело сидеть дома, и он пошел прогуляться, погода хорошая, а я обещала вернуться только к вечеру. Что ж, сама виновата, придется теперь скучать в одиночестве. Лучше бы с Лизой погуляли. Интересно, какую она шляпу все-таки выбрала? Наливая чай, я поймала себя на мысли, что не так сильно скучаю о Саше, несмотря на то, что не видела его уже почти несколько дней. Он допоздна задерживался на работе. Странное дело, чем реже я его видела, тем меньше ощущала его власть над собой и тем меньше думала о нем. И даже почти приняла решение прекратить наши отношения. Но стоило мне увидеть его, коснуться его руки, услышать его голос, заглянуть в его глаза, и моя решительность пропадала, таяла, как снег по весне. Он имел надо мной необыкновенную власть, словно меня заколдовали. Я теряла волю и разум от его прикосновений и поцелуев…

Так, значит, надо просто уехать, и все. Сначала будет тяжело, возможно, я стану плакать по ночам в подушку и бояться назвать мужа его именем. А затем все пройдет. Все на свете проходит. Значит, надо переломить себя и уехать. И всем станет легче. Лизе я все объясню, она поймет, не обидится, и мы в ближайшее же время уедем с Пашкой к его приятелю на Сахалин. А почему бы и нет? Самое подходящее место, во-первых, далеко, во-вторых, экзотика, в-третьих… В-третьих, мне просто надо стать сильной и решиться на что-то. Иначе дальше будет только тяжелее. Как в болотистой местности. Чем дальше идешь вглубь, тем труднее не завязнуть. И пока болотная жижа не накрыла меня с головой по самые уши, так что нечем дышать, и есть шанс выкарабкаться, то надо им воспользоваться…

После чая я приняла душ и переоделась в свои любимые шорты и майку. Пашки все еще не было. Я улеглась на диван, включила телевизор, но по всем каналам шла какая-то лабуда, и я не стала смотреть. Свернувшись калачиком, я почувствовала, что меня клонит в сон. Я решила немного поспать до Пашкиного прихода. Но что-то мешало мне удобно улечься, какой-то твердый предмет в кармане шорт. О черт! Я вынула из кармана ту самую заколку в форме бабочки, о которой совсем забыла. Я же собиралась вернуть ее Саше. Вот склеротичка! — обругала я себя. И вдруг… рассматривая заколку и вертя ее в ладонях, меня словно током ударило. Я вспомнила, где видела эту симпатичную вещицу — в темных густых волосах Эльвиры… Эта картина так четко предстала перед моим мысленным взором, что я нервно заходила по комнате. Как я могла забыть, как?! Помню, еще на пляже, перед тем как войти в воду, она собрала свои роскошные длинные волосы в хвостик на затылке и заколола этой заколкой. Я обратила внимание на заколку и сказала: «какая красивая» или что-то в этом роде. А она с гордостью ответила, что заколку привез ее отец из Англии и что это не простая защелка, а довольно дорогая вещица. Во-первых, потому, что она сделана в единственном экземпляре, во-вторых, напыление на ней золотое, а не подделка, и камушки на крыльях бабочек настоящие, хотя и небольшие, — сапфиры, изумрудики и рубины. А вместо глаз редкий сорт речного жемчуга. Только жалко, один из них выпал и потерялся. Я посмотрела на заколку, чтобы еще раз убедиться. Так и есть, одного «глазика» нет на месте. Это ее заколка, сомнений быть не могло. Но как она попала в карман Сашиного пиджака? Может быть, он нашел ее там, на холме, и положил в карман, а потом забыл об этом? Нет, он не из тех людей, которые что-то забывают, особенно когда речь идет о таких важных вещах. Память у него отличная. Может быть, он решил, что потерял ее? Наверное, ему даже в голову не пришло, что это я могла взять у него эту вещицу. Попросту украсть. Черт, была ли эта заколка в волосах Эли, когда я обнаружила ее на том проклятом холме? Господи, как будто я смотрела на заколку! Мне было не до этого. В любом случае эта вещица может иметь какое-то значение, послужить уликой, так что надо отдать ее Саше. Но как это сделать? Скажу, что нашла где-нибудь в квартире, на полу, за шкафом… Ох, не знаю, смогу ли я соврать, глядя в его глаза? Он отлично чувствует, когда ему лгут, он сам мне говорил, а признаться, что я шарила по его карманам, невозможно… И как раз пока я размышляла, как мне лучше поступить, послышался шум открываемой двери, и я почувствовала, что это Саша. Узнала его по легким уверенным шагам, по каким-то неуловимым признакам, которые позволяют нам распознать любимого человека, еще не видя его и даже не слыша его голоса. Я едва сдержалась, чтобы пулей не вылететь в коридор и не броситься ему на шею. Я напомнила себе недавно принятое решение прекратить наши отношения, набрала в грудь побольше воздуха, нацепила на лицо суровое выражение с решительным намерением держаться с ним сухо и холодно. И вышла из комнаты. Но стоит ли мне говорить, что, увидев его и услышав его радостное и призывное: «Машенька, ты дома? Я не ожидал. Я заглянул на минутку взять кое-какие бумаги», а также увидев его глаза, улыбку и любимые черты, я тотчас забыла о своем благородном намерении и бросилась в его объятия, покрывая поцелуями его щеки, лоб, губы…

Когда мы немного утолили жажду прикосновений и смогли напиться друг другом, правда, совсем чуть-чуть, так как утолить эту жажду полностью казалось невозможным, я, чтобы опять не забыть, протянула ему заколку.

— Что это? — он нахмурился и, как мне показалось, слегка побледнел, глядя на протянутый мной предмет, и я поняла, что он узнал его.

— Заколка.

— Вижу. Откуда она у тебя? — он испытующе смотрел на меня, и я не решилась соврать.

— На следующий день после того как… после того как мы нашли Эльвиру, я обнаружила ее в кармане твоего пиджака. Ты не подумай, я не собиралась лазить по твоим карманам, просто так получилось, я наткнулась на нее и… собиралась потом отдать тебе, но забыла. Извини, пожалуйста, — я виновато посмотрела на него, ожидая упреков и обвинений, но они не последовали.

Он внимательно рассматривал заколку, словно пытался найти на ней нечто важное, его лоб прорезала морщина, что свидетельствовало о том, что он напряженно размышляет.

— Это ведь ее заколка, да? — робко спросила я.

Он не сразу ответил, убрал ее в карман своего пиджака, на этот раз другого, темно-серого, и только тогда произнес:

— Да, это ее заколка. Отец привез ей из Англии. Это очень дорогая вещица. Сделана в единственном экземпляре.

— Я знаю. Она мне рассказывала, — подтвердила я. — Но каким образом?.. — я не договорила, но он понял мой вопрос.

— Ты хочешь спросить, каким образом она попала ко мне? Очень просто, я нашел ее возле тела. Механически положил в карман. Собирался потом отдать ее отцу, но, как и ты, забыл о ней. А когда вспомнил, было уже поздно… Когда я не смог ее найти, то решил, что потерял.

— Извини, что я сразу не отдала ее тебе, мне очень стыдно, — тихо сказала я.

— Ничего, теперь это уже не важно. Но все равно ты молодец, что вспомнила. Мне пора, я забежал на минутку, так что я пойду. Как твоя подруга? Ты, кажется, хотела нас с ней познакомить?

— Все в порядке, мы сегодня гуляли с ней по городу. Наверное, завтра пригласим ее на ужин, если ты не против.

— Да нет, буду рад, приглашай, — откликнулся он, и, взглянув на наручные часы, быстро прошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Я уже привыкла к этому и не обижалась. Такая у него была привычка. Обычно он извинялся и открывал передо мной дверь, приглашая войти. Объяснял это тем, что не любит никого пускать в свою «берлогу», так он окрестил свое жилище, считая его местом, где можно спокойно поработать и отдохнуть наедине с самим собой. Я так и не призналась ему в тех краденых поцелуях в ту ночь и в том, что я шарила на его столе…

Но на сей раз он не стал впускать меня в комнату, похоже, даже не заметил, что прикрыл передо мной дверь. Быстро взял нужные ему бумаги и, на прощание поцеловав меня в щеку, ушел, бросив на ходу, что вернется поздно. Мне показалось, что он чем-то озабочен и даже расстроен. А когда он только пришел, то был в отличном настроении. Что же случилось за то короткое время, что он находился в квартире? Может, сердится на меня из-за заколки, хотя и ни в чем меня не упрекнул? Какая же я дура, в самом деле, и склеротичка, как я могла забыть о ней! Впрочем, что бы изменила эта заколка, это же не орудие убийства и даже не одежда, в которой она была в момент убийства и на которой могли остаться какие-то следы. Господи, ну какая же я идиотка, заколка тут ни при чем! Я даже хлопнула себя по лбу. Просто его расстроило воспоминание об умершем друге. Ведь все это случилось совсем недавно, и он наверняка переживает, хотя и не показывает вида. Он говорил о своей вине перед ним. Но в чем заключается эта самая вина, я тогда так и не поняла до конца. Возможно, он говорил так, потому что был в шоке от его внезапного ухода из жизни, и это была всего лишь метафора. Я вспомнила застывшее бледное лицо мэра у гроба дочери. Его полные страдания глаза и горькую складку возле рта. Потом умершая Эля предстала перед моим взором, такая красивая и неподвижная, как спящая принцесса из сказки. Неожиданно мне стало трудно дышать, липкая струйка пота потекла по позвоночнику. И мое сердце болезненно сжалось, но не от горечи воспоминаний, а словно в предчувствии чего-то страшного и плохого, что ожидает меня впереди. Совсем скоро, в ближайшем будущем… И какая-то мысль, как мне показалось, очень важная, промелькнула в голове и тут же исчезла, не успев оформиться в слова. Холод, сковавший сердце, растаял, дыхание стало ровным, страх отпустил. Я выпрямилась, посмотрела в зеркало на свое бледное лицо с перепуганными глазами и, поправив волосы, заставила себя улыбнуться. Улыбка вышла неважной…

Вечером Лиза так и не позвонила. Я начала немного волноваться. Мне давно было известно, что моя подружка не отличается особой обязательностью и пунктуальностью. Так что я не спешила тревожиться. Значительно сильнее меня волновал мой муж, который заявился домой под вечер, когда я уже начала беспокоиться. В ответ на мое радостное приветствие: «Я так ждала тебя милый, я уже давно дома», он ничего не ответил, уклонился от моего поцелуя, от зефира и сухого вина тоже отказался и лег спать, сославшись на плохое самочувствие.

Мне стало обидно, я так ждала его, даже пожертвовала общением с любимой подругой, которую сто лет не видела, а он… Впрочем, я быстро одернула себя. Помилуй, грешница, блудница вавилонская, о чем ты говоришь? Как ты еще смеешь обижаться после того, что творишь сама? И я прикусила язычок, загоняя внутрь обидные слова, которые уже собиралась адресовать мужу. Вместо этого спросила, стараясь, чтобы мой голос звучал вполне спокойно:

— Где ты был, если не секрет?

— Гулял по городу, — ответил он и прилег на диван.

— Что, просто так гулял? Один?

— Ну да, а почему это тебя удивляет? Я что, не могу гулять один? — в его вопросе прозвучал вызов.

Я хотела было огрызнуться, сказать нечто вроде: «Ты можешь делать, что хочешь, мне все равно», но снова прикусила язык и сдержалась.

— Ты сердишься на меня? — невинно спросила я. — Если да, то я не пойму, за что. Мы как будто все выяснили, но если ты считаешь, что…

Он не дал мне договорить:

— Да ничего я не считаю, я просто устал, у меня раскалывается башка, и я хочу спать. Имею я на это право?

— Разумеется, — дрожащим голосом ответила я.

Он впервые разговаривал со мной таким тоном, и у меня даже слезы выступили на глазах от обиды. Я собиралась уйти и даже вышла за порог, но тут Пашка окликнул меня:

— Маша, подожди.

— В чем дело? — мой тон был предельно сух и холоден. Я стояла в дверях, не спеша подходить к нему.

— Подойди ко мне на минутку, пожалуйста, — попросил он совсем другим тоном, даже немного жалобным.

— Что надо? — я медленно приблизилась.

— Машка, прости меня, я идиот! Я же люблю тебя! Что-то со мной творится последнее время, я сам не свой.

Ах, милый, если бы ты знал, что творится со мной! И чья я…

Он взял мою руку и начал целовать ее. С одной стороны, мне было приятно, что непонятный приступ раздражения с его стороны миновал и он снова стал прежним, мягким, любящим и нежным Пашкой. Но с другой стороны, мелькнула подленькая мыслишка: ну что за мужик, даже рассердиться как следует не умеет, сразу начинает извиняться, как маленький! Вот Саша бы на его месте вел бы себя совсем иначе. И хотя я никогда не видела его в гневе, но даже в тех случаях, когда он был чем-то недоволен или просто держался со мной холодно, я терялась, робела и не знала, как отвечать. Значит, мне нравится грубая сила, нравится подчиняться и быть слабой? Глупость, ведь Саше я не подчиняюсь, ему это и не нужно. Он знает, что если пожелает, то это произойдет, но ему этого не надо. Пока. Я рассердилась на себя за дурацкие мысли, поспешно обняла Пашу и поцеловала в губы. Только сейчас я почувствовала, что от него пахнет спиртным. Вот уж на него не похоже!

— Ты что, пил? — удивилась я, принюхиваясь.

Он покраснел, словно девушка при первом поцелуе, и виновато пробормотал:

— Пива немного, было жарко.

— Пьяница ты мой. — Я нежно поцеловала его в висок. — Знай, что бы там ни было и что бы тебе ни мерещилось, я все равно люблю тебя.

— И я тебя тоже, — он зарылся лицом в мои волосы. — Знаешь, я сегодня остался дома, потому что мне показалось, что я буду лишним. Но потом мне стало так тоскливо, что я не мог больше сидеть в четырех стенах. Я вышел на улицу и стал слоняться по городу, уверяя себя, что просто гуляю, но на самом деле я то и дело всматривался в лица прогуливающихся девушек, втайне надеясь встретить вас с Лизой. Когда я это понял, то разозлился на себя, купил три бутылки пива и выпил без закуски. Потом пошел домой. А там…

— А там ты сидишь, — смеясь закончила я. — Чудик ты у меня, Пашка, мой любимый чудик!

Он прижал меня к себе с такой силой, что на миг я даже перестала дышать. А потом произнес:

— Машенька, девочка моя, давай с тобой…

Я испугалась, что он снова, как вчера, скажет: «Давай уедем поскорее, только ты и я, вдвоем».

И что я смогу ему ответить, если мои губы еще хранят вкус поцелуев другого, а тело помнит тепло и силу его рук? Но он сказал совсем другое:

— Давай с тобой все-таки выпьем чая с зефиром. Он в шоколаде и свежий, надеюсь?

Это было так неожиданно, что я растерялась, а потом засмеялась.

— Ну конечно, в шоколаде и конечно свежий, мой маленький сластена.

Я взъерошила его волосы и отправилась на кухню ставить чайник…

Когда Лиза не объявилась следующим утром, я начала волноваться. И где ее носит, в самом деле? Мы же собирались отправиться на пикник. Наши с Пашкой отношения наладились, он не отходил от меня, был нежен и заботлив. Готов был выполнить любое мое желание. Да, чуть не забыла, он подарил мне восхитительную ночь. И хотя я не могла заставить себя не думать о Саше, когда он входил в меня и целовал мое тело, но все равно я была благодарна ему за все. И за эту ночь тоже…

Мы отправились в гостиницу, где остановилась Лиза.

«Наверное, поздно завалилась вчера спать и до сих пор дрыхнет, — с легким раздражением думала я. — Могла бы позвонить, я же волнуюсь».

Но когда мы поднялись к ней в номер и долго стучали в дверь, нам никто не открыл. А потом любезная молоденькая девушка, которая сидела за стойкой, сообщила нам новость, от которой мне чуть плохо не стало: оказывается, Лиза не ночевала в гостинице, и со вчерашнего утра, после того как я заходила за ней, чтобы вместе пойти гулять, ее не видели.

— Господи, Пашка, что же это такое? Где она может быть? — выдохнула я, когда мы вышли на улицу.

— Ну, не знаю, может быть, встретила кого-то и пошла в гости, — неуверенно предположил он.

— Да ты что? Какие гости? — с ходу отвергла я его предположение. — У нее нет знакомых в этом городе, кроме нас. К кому, по-твоему, она могла отправиться?

— Не знаю, — он озадаченно почесал голову.

— С ней что-то случилось! Я это чувствую! — Я приложила ладони к пылающим щекам. Я чувствовала, как во мне поднимается ледяная волна страха.

— Успокойся, все не так страшно. Я уверен, что она скоро появится и все будет хорошо. — Пашка обнял меня за плечи, пытаясь утешить, но это у него плохо получалось. Я видела, что и сам он встревожен и не знает, что предпринять.

— Что же теперь делать? — в полной растерянности спросила я. — Где ее искать?

— Слушай, у меня идея, — он взбодрился и принял решительный вид.

— Какая идея? — я с надеждой посмотрела на него.

— Ты иди домой и жди ее там, вдруг она позвонит или объявится.

— А ты?

— А я побегаю по городу, поищу ее. Может, она где-нибудь на речке купается или в кафе сидит, короче, попытаюсь посетить как можно больше мест, где она может быть.

— А я, значит, в это время буду сидеть дома и сходить с ума, ничего не предпринимая? — возмутилась я.

— Но что ты можешь сделать? К тому же я знаю город лучше тебя, и от моих поисков будет больше пользы, так что иди домой и займись чем-нибудь. Отвлекись, почитай, посмотри телевизор. А я буду тебе периодически звонить. Ладно?

— Нет, не ладно. — Я решительно двинулась вперед. — Я пойду с тобой. Не могу я сидеть дома и ни черта не делать!

Пашка тяжело вздохнул, но, поняв, что меня не переубедить, смирился. Мы начали прочесывать город. Впрочем, наши поиски проходили весьма затруднительно. Дело в том, что город-то хотя и не Москва по своим размерам, но отнюдь не маленький, и посетить все места, где могла бы оказаться Лиза, было просто нереально. К тому же мы понятия не имели, где ее искать. Зная страсть моей подруги к различным памятникам старины, церквам, соборам, мы начали поиски с подобных мест. Но они не увенчались успехом. И когда мы, измученные и усталые, присели на скамейке в уютном сквере, мне захотелось плакать от собственной беспомощности и от волнения. И вдруг… меня осенило:

— Пашка, я знаю, где она может быть! — закричала я так громко, хватая его за руку, что какой-то прохожий удивленно покосился на меня. — На том чертовом холме!

— На каком холме? — он непонимающе посмотрел на меня. А поняв, что я имею в виду, даже побледнел:

— Ты имеешь в виду то место, где Эля, где ее… — он не окончил фразы.

— Да, да, я имею в виду именно это проклятое место!

— Но что там делать твоей подруге?

— Как что? Разве ты не помнишь, еще в первый день, когда мы гуляли по городу, она пристала ко мне с просьбой показать ей это место? Я рассердилась на нее, и она отступила.

— А, вспомнил!

— Ну вот, она вполне могла пойти туда, чтобы сфотографировать эту чертову церковь, то есть, нельзя так говорить, церковь тут ни при чем… Короче, Лизка такая упрямая и любопытная, так что вполне могла отправиться одна на это место.

Пашка неожиданно так сильно побледнел, что я испугалась, как бы ему не стало плохо.

— Что с тобой? — я схватила его за руку.

— Я вдруг подумал, а что, если она и в самом деле пошла туда, а там…

Он не договорил, но я и сама поняла, меня словно ударили под ребра, с такой силой, что я задохнулась от боли. Когда я вспомнила об этом месте, то предполагала лишь одно, а именно — Лиза отправилась туда для того, чтобы удовлетворить свое любопытство и пополнить свою коллекцию снимков церквей. Ничего плохого мне в тот момент не пришло в голову, но теперь я вдруг подумала о самом страшном, и эта мысль подкосила меня. Я опустилась на скамейку, не в силах стоять, ноги меня не держали.

— Господи, ее же могли убить… там… на этом… так же, как и Элю… — я не могла говорить связно, мои слова прерывались, как и мысли. Я не могла ровно дышать.

Пашка попытался привести меня в чувство.

— Маша, Маша, успокойся, еще же ничего не случилось! Я уверен, что она жива и здорова. Возьми себя в руки!

Его голос доносился словно сквозь густую пелену. Наконец я усилием воли преодолела эту слабость и, сорвавшись с места, побежала. Пашка даже не сразу догнал меня.

— Ты куда? — Он взял меня за плечо.

— Туда! Скорее, о господи!

Я понимала, что веду себя как ненормальная, хотя нет, в тот момент не понимала, слишком была для этого взволнованна. Мы поймали такси, и всю дорогу я умоляла водителя ехать быстрее, так что в конце концов он не выдержал и предложил нам выйти и пересесть в другую машину, к тому ненормальному, которому, как и нам, не терпится поскорее попасть на тот свет. Я замолчала, попытавшись взять себя в руки, и наконец мы подъехали к нужному месту. Но так как машина проехать прямо к холму не могла, то конечную часть пути нам пришлось проделать пешком. Точнее, бегом, так как я летела, словно на соревнованиях по бегу. Пашка тоже от меня не отставал. Взобравшись на холм, я огляделась по сторонам. Никого. Мы разделились и принялись прочесывать холм. Что я пережила в эти минуты, словами не передать! За каждым кустом, за каждым углом мне мерещилось окровавленное, бездыханное тело Лизы. Все самые ужасные воспоминания о той ночи страшной картиной предстали передо мной. И я боялась ее повторения. Один раз мне даже показалось, что я вижу кровь на траве. Я вскрикнула и нагнулась. Но слава богу, это оказалась всего лишь красная россыпь цветов. Я облегченно вздохнула. Мы тщательно прочесали всю округу, сам холм и всю местность вокруг него. Потом, совершенно вымотанные, буквально упали на траву. Полежав несколько минут с закрытыми глазами, я почувствовала себя намного лучше и даже смогла успокоиться и мыслить здраво.

— Пашка, ее здесь нет, — сказала я, поднимаясь и отряхивая платье.

— И слава богу. Машка, я уверен, что мы сейчас вернемся в гостиницу, а она уже там. И все нам объяснит.

— Хорошо бы! — мечтательно произнесла я, оглядываясь вокруг. — Ох и устрою я ей нагоняй!

Сейчас, когда был ясный солнечный день, это место вовсе не казалось мне мрачным и угрожающим. Напротив, даже не верилось, что в этом уютном и каком-то даже благостном уголке может произойти нечто плохое. Я оказалась здесь впервые после той ночи, и теперь мне казалось, что все происшедшее было не более чем страшным сном, кошмарным видением. Пели птицы, жужжали насекомые, пахли травы и цветы, синело небо, светило солнце. И природа словно убеждала меня в том, что все будет хорошо, что в мире нет больше зла и боли, а есть лишь покой и красота. И я вдруг поверила и смогла даже улыбнуться. В моей душе крепла уверенность, что все действительно будет хорошо. Вот сейчас мы вернемся в гостиницу и обнаружим в своем номере Лизу. Она обрадуется нам, слегка смутится и скажет… В общем, найдет какое-нибудь объяснение своему отсутствию. Я сделаю вид, что жутко сержусь, на самом деле я, конечно, еще буду сердита, но радость от встречи пересилит обиду. Я прощу ее, и мы все вместе отправимся купаться на речку, а потом в кафе или еще куда-нибудь.

— Пошли скорее! — Я поспешно вскочила и с такой же скоростью, с какой стремилась сюда, побежала вниз.

Но когда мы пришли в гостиницу, нас ожидало разочарование. Милая девушка, сидящая за стойкой, сочувственно глядя на нас, сообщила, что девушка из тринадцатого номера не появлялась, и предложила нам выпить чая и отдохнуть. От чая мы отказались, обещали зайти попозже и ушли.

— Маш, ну не надо так переживать! — попробовал утешить меня Паша, глядя на мое расстроенное лицо. — Я нутром чую, все в порядке и скоро она объявится. Она же большая девочка. Мало ли что пришло ей в голову.

— Да какая разница, большая, маленькая?! — я возмущенно обернулась к нему. — Она впервые в этом городе, никого здесь не знает, кроме нас, приехала ко мне, мы договорились встретиться сегодня, и вдруг она пропадает безо всяких объяснений. И потом, если бы она пропала сегодня днем, этому еще можно было бы найти объяснение. Но она не пришла ночевать, понимаешь?! Где же она провела ночь, если не в гостинице и не у нас дома? На улице, что ли?

— Ну мало ли где… — он слегка замялся. — Она могла кого-нибудь встретить.

— Кого? Деда Мороза?

— Какого-нибудь симпатичного парня, который ей понравился, и они решили провести вместе ночь, и… — Он не договорил, потому что я так взглянула на него, что он сразу понял: эта версия мне не нравится.

— Ты что же, считаешь, что моя подруга шлюха, которая может пойти с совершенно незнакомым мужиком и провести с ним ночь?! — я была возмущена таким предположением.

— Да нет же, Маш, Лиза отличная девушка, и я ничего такого не хочу сказать. Но она, как бы это выразиться, немного ветрена и влюбчива. Например, поехала с моим другом на юг, а вернулась одна.

— Ну и что? И из этого ты делаешь вывод, что она девица легкого поведения?!

— Да никаких выводов я не делаю, что ты взъелась на меня! — не выдержал Пашка. — Я просто размышляю, просчитываю возможные варианты. Я ведь тоже волнуюсь за нее, может, это и не очень видно, но это так.

Мне стало стыдно за свою вспышку, и я примирительным жестом коснулась его руки.

— Извини, я не права. Но я ужасно психую. Мало ли что могло случиться.

— Успокойся, я с тобой. — Он обнял меня и поцеловал в макушку. — Мы что-нибудь придумаем.

Мы помолчали, а потом он вдруг спросил:

— Хочешь мороженого?

Я сначала удивилась, а потом ответила:

— Давай, может, умные мысли придут в голову. Купи мне эскимо.

— Сейчас принесу.

Пашка в мгновение ока умчался к киоску с мороженым, а я уронила голову в ладони, и с тоской подумала: «Господи, только бы с ней все было в порядке! Господи, сделай это, помоги мне, и я перестану грешить, я принесу тебе жертву, только сделай это, Господи!»

Мы также посетили магазин, где вчера расстались с Лизой, и продавщица вспомнила меня и мою подругу. Она даже смогла сообщить нам, что после моего ухода Лиза еще какое-то время не могла решить, какую из двух шляп выбрать, спрашивала у нее совета, и в результате выбрала совсем другую шляпку с синим цветочком. И еще сама над собой подшутила, мол, чисто женская логика, долго думать над двумя вариантами, а в итоге остановиться на третьем. Также продавщица припомнила, что возле Лизы крутился какой-то парень, который явно с ней заигрывал и пытался познакомиться. Она не отвечала на его ухаживания, но и не уходила, улыбалась ему. Когда она вышла из магазина с покупкой, то парень пошел за ней. Что было дальше, она не знает. Мы поблагодарили любезную продавщицу и ушли. Я даже не знала, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, незнакомый парень вполне мог понравиться Лизе, и она отправилась на ночь к нему. Господи, пусть будет так, пусть моя подруга проявит себя не с самой лучшей стороны и ляжет в постель к незнакомому мужчине, но только бы с ней все было в порядке! Продавщица описала этого парня, но описание было довольно расплывчатым: среднего роста, нормального телосложения, лет двадцать пять — двадцать семь, волосы, кажется, темные, а может, и нет, лицо не рассмотрела, одет в джинсы и футболку, темную или светлую, не помнит. Ну и как, скажите, по такому описанию возможно найти человека? Да половина мужского населения города подходит под эту характеристику. А летом джинсы и футболку носит каждый второй. А вдруг этот тип преступник, насильник или, чего доброго, маньяк?! Эта мысль заставила меня похолодеть, но я тут же разозлилась на себя: «Не смей психовать раньше времени! Как с этим холмом, вообразила бог весть что, чуть до инфаркта себя не довела. Надо взять себя в руки и попытаться рассуждать здраво!»

Уже в который раз за сегодняшний день я говорила себе эти слова! Правда, сделать это было труднее, чем сказать. К тому же день клонился к вечеру, а мы так и не продвинулись в своих поисках, и Лиза не объявлялась. Мы несколько раз заходили в гостиницу, затем домой, проверяли автоответчик — вдруг она звонила, — но безрезультатно. Лизы нигде не было… Мне пришла в голову идея позвонить Грише, которого мы встречали в кафе, а вдруг они случайно встретились с Лизой и решили вместе провести время. Помнится, Лизе он тогда понравился, и она даже обиделась на Пашку за то, что он увел нас из кафе. Пашка с явной неохотой, но все же набрал его номер. Тот обрадовался звонку, предлагал встретиться, но на наш вопрос, не встречал ли он Лизу, ответил, что был бы очень рад такой встрече, но, увы, не встречал. Он начал задавать вопросы, но Пашка не стал ничего объяснять и повесил трубку.

Итак, еще одна надежда растаяла, словно дым. Я окончательно пала духом. Мы сидели на кухне, не включая свет, хотя уже смеркалось, перед нами стояли чашки с остывшим кофе, но мы оба даже не притронулись к нему. Как и к бутербродам, лежащим на тарелке. И тут меня осенило:

— Паш, позвони отцу! Может быть, он сможет нам помочь? — обратилась я к мужу.

И сама удивилась тому, как это раньше такая мысль не пришла мне в голову? Пашка чуть помедлил, посмотрел на меня и пошел звонить. А я вздохнула, но уже не так обреченно, отпила остывший кофе и неожиданно почувствовала себя бодрее: Саша обязательно что-нибудь придумает, поможет, найдет нужное, правильное решение. И мне стало легче, потому что я верила ему, верила в его силы, и я повторила про себя три раза подряд, как когда-то в детстве: все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо…

Саша внимательно нас выслушал, задал какие-то вопросы и обещал помочь. А я сразу почувствовала себя спокойнее. И даже согласилась на уговоры Пашки лечь спать. Вернее, спать я не собиралась, а просто прилегла отдохнуть, но едва моя голова коснулась подушки, я уснула. Наверное, это было следствием физической и моральной усталости и волнений. Не знаю, сколько времени я спала, но проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечи.

— Маша, просыпайся!

Я открыла глаза и непонимающе посмотрела на склонившегося надо мной мужа. Лицо его было встревоженным.

— Что случилось? — я не сразу восприняла действительность, все еще находясь во власти сна.

— Просыпайся, — повторил он.

— Я уже проснулась. В чем дело? Лиза нашлась?

Он замялся и отвел глаза:

— Может быть.

— То есть как это может быть? — не поняла я. — Нашлась или нет?

— Ты только не волнуйся! — предупредил меня Пашка, отчего я, понятное дело, сразу разволновалась и вскочила так резко, что у меня даже закружилась голова.

— Где она? — Я поспешно начала одеваться.

Пашка промычал нечто невнятное.

— Что? — не поняла я. — Говори прямо, с ней что-то случилось, да?!

И тогда он сказал. Сказал, избегая смотреть мне в глаза:

— Нужно поехать в одно место. Нам только что звонили. Надо убедиться, что это именно она.

Из его сбивчивых объяснений я поняла только одно: с Лизой случилась беда. Меня трясло как в лихорадке, и я никак не могла застегнуть молнию на джинсах, в конце концов плюнула и оставила ее не застегнутой, натянув поверх футболку.

— Она в больнице? — спросила я на ходу. — В сознании?

— Не совсем. — Пашка как-то странно покосился на меня.

— Что значит не совсем? — Я все еще не понимала, не хотела понимать. — Она попала в аварию, она ранена, насколько серьезно?!

— Она не ранена, Маша. — Он обнял меня за плечи и очень серьезно посмотрел мне в лицо. — Может быть, это вообще не она, хотя приметы сходятся.

— Какие еще приметы?! О чем ты?! Почему она — не она? — я уже начинала понимать, но все еще цеплялась за спасительный мрак непонимания.

— Обнаружили девушку, чьи приметы сходятся с приметами Лизы. Эта девушка мертва. Мы должны поехать в морг, чтобы опознать тело.

Вот теперь он сказал все. И я наконец осознала, поняла, и это обрушилось на меня волной отчаяния и боли. Такой острой, что я едва не потеряла сознание. И ухватилась за Пашкину руку, чтобы не упасть. Но я все же справилась с собой. Это было еще не самое страшное. Самое страшное было впереди. Пока же мы ехали в морг, во мне жила надежда, что это не она, это другая девушка, похожая на нее. Ну в самом деле, разве мало в городе рыжеволосых девушек среднего роста, худощавого телосложения, одетых в голубые джинсы и светлую футболку? Наверняка полно! А именно эти приметы сообщили Пашке по телефону, а он, в свою очередь, передал их мне.

— Это ведь не она, правда? — с надеждой спросила я, глядя на него. — Девушек, подходящих под это описание, много, ведь так?

Он помолчал. Потом сказал:

— Они назвали еще одну деталь.

— Какую?

— Шляпу, соломенную шляпу с синеньким цветочком, что была на девушке. Вернее, она лежала рядом с ее телом.

Я спрятала лицо в ладонях, а потом тихо сказала:

— Но ведь это еще ничего не значит. Любая девушка в городе могла купить точно такую же шляпу. Разве нет?

Паша ничего не ответил…

Я никогда не была в морге и даже в страшных снах не могла представить себе, что мне придется там оказаться, да еще для опознания. Я собрала всю волю в кулак и держалась стойко, но когда мы подошли к старому двухэтажному зданию грязно-желтого цвета, силы оставили меня и я не могла заставить себя переступить порог.

— Хочешь, я сам взгляну на нее? — предложил Паша. — А ты подождешь меня здесь.

— Нет, нет! — я отчаянно замотала головой. — Нет, я должна сама это сделать!

— Но ты такая бледная. Я боюсь, что тебе станет плохо. Давай я пойду. А ты посиди на скамейке, подожди меня, — уговаривал меня Пашка.

Но я была непреклонна. С одной стороны, мне, конечно, очень хотелось, чтобы это сделал он, но с другой, — я чувствовала, что должна преодолеть свой страх и сделать это сама. Сама… Как во сне, держась за руку мужа, я вошла в какое-то помещение. Было ли оно большим и светлым или, напротив, маленьким и темным, я не помню. Так же, как не помню лица человека, который сопровождал нас и попросил взглянуть на девушку, которая лежала на столе, прикрытая белой простыней. Наверное, помещение все же было светлым, так как я отчетливо видела этот стол и руку того человека, который снял простыню. Рука была красивой формы, с тонкими длинными пальцами, на безымянном пальце — обручальное кольцо. Значит, женат, автоматически отметила я. Потом я заметила нитку, прицепившуюся к моим джинсам, и старательно и долго ее снимала. Я цеплялась за любые мелочи, которые могли бы хоть чуть-чуть оттянуть этот момент, когда мне придется взглянуть на тело. Но он все же наступил. Изящная рука с тонкими пальцами сняла покрывало, и я увидела девушку. Рыжеволосую девушку в голубых джинсах и светлой футболке с забавным мышонком. На футболке были бурые пятна: на груди, на животе. Я поняла, что это кровь. Я узнала эту футболку, потому что когда-то подарила ее Лизе, кажется, на день рождения. Но в конце концов, не одна же Лиза могла иметь такую футболку, ведь правда? Я не решалась взглянуть на ее лицо. Но все же сделала это. И… эта была она — и в то же время не она. Я видела ее спящей, но этот сон был совсем не похож на обычный. На ее бледном лице не было следов ужаса или боли. Только удивление. Да-да, именно удивление застыло на ее милом симпатичном личике. Словно она сама не могла поверить в то, что лежит здесь, на этом столе, в этом странном помещении, в испачканной кровью футболке. Ее густые рыжие волосы были также перепачканы кровью. А по подбородку была размазана то ли кровь, то ли губная помада.

— Ну что? — спросил обладатель красивых рук. — Вы ее узнаете?

— Да, — прошептала я немеющими губами. — Узнаю, это моя подруга Лиза.

Что было дальше, я не помню. Помню только вязкий густой туман, в который я погрузилась. И уже теряя сознание, цепляясь за его ускользающий край, я успела подумать: «Этого не может быть! Это мне просто снится. Это сон, страшный сон, ночной кошмар. Я проснусь — и все будет хорошо. Все будет в порядке…»

Все дальнейшее не сохранилось в моей памяти. Точнее, сохранилось какими-то смутными обрывками, вырванными из глубин моего сознания. В те краткие мгновения, когда я могла адекватно воспринимать окружающую меня реальность, я пыталась понять, как такое могло произойти, как это возможно?! И не находила ответа. Его просто не было. А была боль, разрывающая сердце и обжигающая словно огнем. Глухое, беспросветное, опустошающее отчаяние. Пашка все это время находился рядом со мной, держал меня за руку, гладил по волосам. Кажется, что-то говорил, какие-то ласковые слова утешения, но я плохо их понимала. Помню, как Людмила делала мне укол, потом, как маленькую, уговаривала выпить какие-то таблетки, и я послушно пила, не понимая, впрочем, какой в них смысл. Вот если бы существовали такие таблетки, которые помогли бы вернуть Лизу. Выпьешь таблетку, потом откроешь глаза, и она сидит рядом со мной. Улыбается своей милой улыбкой, поправляет густые рыжие волосы, и я вижу каждую ее веснушку… Я спрашиваю ее:

— Где же ты была так долго? Мы тебя искали, волновались!

А она отвечает, виновато глядя на меня:

— Понимаешь, так получилось. Я гуляла по городу и вдруг заблудилась. Забыла дорогу. А потом вспомнила и пришла к тебе. Я соскучилась по тебе. А ты?

Я шепчу:

— Я тоже, — и плачу, снова плачу…

Кажется, что у меня уже не осталось слез, я все их выплакала, но они льются снова и снова. Но облегчения не приносят. Только смоют боль, и вновь накатывает новая волна боли. Еще сильнее, чем прежняя. И так до бесконечности… Саша тоже заходил ко мне. Он ничего не говорил, просто садился рядом и смотрел на меня. А я отворачивалась, я не хотела его видеть. Мне казалось, это он виноват в том, что случилось с Лизой. Он обещал мне, что все будет хорошо, и я верила, что он найдет выход, но он обманул меня. Хорошо уже не будет. Никогда. И выхода нет. Слишком поздно. Слишком…

Когда я немного пришла в себя, то смогла узнать, что Лизу нашли в парке. В небольшом овражке, под развесистой кроной деревьев. В мирном уютном парке, где гуляют мамы с колясками, дети и старушки в платочках. Обнаружила ее влюбленная парочка, которая решила там уединиться, чтобы предаться любви. Они сообщили в милицию о страшной находке. Как определили врачи, смерть наступила почти сутки назад, то есть, получалось, в тот вечер, когда мы расстались в магазине. Скорее всего убили ее не там, а в другом месте, а в парк привезли или принесли позднее. На ее груди обнаружили несколько ножевых ран, нанесенных довольно беспорядочно, словно в приступе гнева или беспамятства. Рядом с ней лежала новая шляпа, с синим цветочком… Да, еще я узнала, что убийца зачем-то отрезал прядь ее роскошных рыжих волос. Должно быть, на память… Никто не видел ее после того, как она покинула магазин. Продавщицу, которая вспомнила заигрывающего с Лизой парня, подробно расспросили, но она не могла добавить ничего существенного к уже сказанному. Кажется, все же удалось составить предполагаемый фоторобот этого парня. Убийца ничего не взял: ни тонкую золотую цепочку с крестиком, которую она никогда не снимала, ни золотого колечка с бирюзой, ни часов. Очень похоже было на то, что ее убил тот же маньяк, что и Эльвиру. Слишком многое сходилось. Кроме места, где ее обнаружили. Но в конце концов, он ведь не обязан убивать на одном и том же месте, правда? Этот вопрос я задавала самой себе и повторяла про себя, как заклинание: «Я хочу, чтобы ты умер, сволочь, ублюдок, чудовище! Я хочу посмотреть в твои глаза, перед тем как ты умрешь. И задать тебе только один-единственный вопрос: «Зачем? Зачем ты это сделал?!» И вне зависимости от ответа пустить тебе пулю в лоб. А потом стоять и смотреть, как разлетаются твои мозги. Я никогда не стреляла и даже не держала в руках оружия. Только в тире, но это не в счет. Но если бы мне дали ружье, пистолет, револьвер, все равно, что, и показали бы, куда нажимать, я бы сделала это, не колеблясь ни секунды! Я бы не дрогнув выстрелила в его голову и не отвернулась бы даже тогда, когда она разлетелась бы, как разбитая консервная банка с маринованными помидорами! Возможно, тогда бы мне стало немного легче. Правда, Лизу этим вернуть я бы не смогла. Но все равно, ей бы стало легче там, где она находится, если бы человек, виновный в ее смерти, получил по заслугам… Обо всем этом я говорила Пашке, который держал мою руку в своей и нежно гладил ее, и от этого чуть-чуть, но все же становилось легче. Я много говорила. После периода ступора и молчания я впала в другую крайность. Я говорила и никак не могла остановиться. Взахлеб, путаясь в словах, заикаясь, всхлипывая, рассказывала о Лизе. О том, как мы дружили в детстве, как в детском саду сначала дрались и отнимали друг у друга игрушки, а потом вдруг подружились и все время ходили вместе, в обнимку, даже спали вместе, в одной кровати. А когда воспитательница пыталась нас разлучить, дружно принимались реветь, да так громко, что она была вынуждена оставить нас в покое. Я рассказывала о том, как в школе, в младших классах, мы сидели за одной партой и все время болтали, хихикали и вертелись. Учительница сердились и делала нам замечания, иногда даже выгоняла из класса, но мы не унимались. Тогда ее терпение лопнуло, и она рассадила нас за разные парты. Меня на третью возле окна, ее на последнюю, но даже оттуда мы ухитрялись обмениваться записочками и мешать вести урок. А однажды, это было уже в старших классах, мальчик, с которым у нас в то время был платонический сумасшедший роман, передавал мне любовную записку через Лизу. А преподавательница химии увидела это и потребовала от Лизы отдать ей записку. И тогда Лиза… съела ее. Сложила в комочек, засунула в рот и проглотила. Все в классе смотрели на нее с открытыми ртами, а учительница написала в ее дневнике: «Безобразно ведет себя на уроке химии. Съела документ». Потом мы часто вспоминали эту гениальную фразу: «Съела документ», и каждый раз хохотали как ненормальные… Много всего было за годы нашей дружбы. Иногда мы ссорились, но ни разу всерьез, и не более чем на день.

«Все! — иногда решала я. — Больше ни за что не подойду к ней первой, она такая вредная, противная, не буду с ней дружить!»

Но уже через час набирала номер ее телефона и спрашивала, как ни в чем не бывало:

— Лиса, ты чего делаешь? Пошли гулять? Или в кино.

И она обычно отвечала:

— Сейчас, только шнурки поглажу.

Это тоже была наша дежурная шутка. И мы шли вместе гулять, в кино, в кафе, в музей или куда-нибудь еще. Главное, что вместе…

 

Глава 8

Когда все необходимые формальности и процедуры были выполнены, Лизу разрешили отправить в Москву, где должны были состояться ее похороны. Эти слова казались мне странными и не имеющими ничего общего с моей подругой. «Похороны», «могила», «гроб», «панихида»… Какими далекими казались мне еще недавно все эти слова! В детстве я была на похоронах своей прабабушки, потому что меня не с кем было оставить дома. Мне было пять лет, прабабушку я видела всего несколько раз в жизни, и вообще мало понимала, что происходит. Почему люди плачут, держат в руках цветы, почему незнакомая мне женщина лежит в красном ящике? Тогда я впервые услышала слово «гроб». Почему эта странная тетя не двигается, а к ней по очереди подходят люди и зачем-то целуют в лоб? Помню, что на поминках, опять же новое слово, я наелась очень вкусных блинов и прочих блюд и потом часто спрашивала у мамы: «А когда мы снова пойдем на похороны?» Мне очень хотелось еще раз откушать воздушных блинов, приготовленных родственницей прабабушки. Потом были похороны отца, на которых я лишь ненадолго появилась на кладбище и на поминках не присутствовала. Но и эти похороны не оставили в моей душе следа. Ведь отца я знала еще меньше, чем покойную прабабушку. Так что для меня он был таким же чужим незнакомым человеком, и его смерть мало что всколыхнула в моей душе. С тех пор в моей жизни не было ни поминок, ни похорон. Эти понятия были далеки и не имели ко мне никакого отношения. И вот этим летом, первым летом моего замужества, в мою жизнь вошла эта скорбь. Эльвира, затем ее отец. И вот теперь Лиза, моя ровесница, моя подруга, моя сестра. Рыжеволосая девочка, которая когда-то, когда нам было по шесть или семь лет, сказала с непоколебимой убежденностью: «Мы с тобой будем жить вечно. Мы будем всегда!» И я ничуть не усомнилась в ее правоте…

Больше всего меня мучил вопрос: как я смогу взглянуть в глаза Лизиным родителям? Особенно маме. Когда мы учились в школе, то частенько после уроков заходили пообедать к Лизе, во-первых, ее мама, в отличие от моей, не работала, и дома всегда был обед, во-вторых, она потрясающе готовила. Ее пирогов и вареников с вишней я могла съесть безграничное количество. Последнее время мы виделись реже, но все равно она относилась ко мне почти как к дочери и всегда интересовалась, как у меня дела, что происходит в моей жизни. А божественный вкус ее праздничного торта со взбитыми сливками и клубникой, который она испекла в честь нашего поступления в институт, я помню и по сей день. И вот теперь я должна сказать ей о том, что ее единственной дочери больше нет. И именно я виновата в ее смерти…

Это чувство вины родилось во мне, когда я немного пришла в себя и начала воспринимать окружающую реальность. Это из-за меня она приехала в этот чертов город, господи, как я теперь его ненавидела, забыв о том, что еще недавно он мне нравился! Город-монстр, город-призрак, убивающий, затягивающий в свою сеть невинные жертвы, словно паук. В его недрах притаилось злобное чудовище, мясник, вампир в человеческом облике, который выходит на охоту по ночам, а в дневное время отсыпается. Или, может быть, работает, учится, даже имеет семью и, вполне вероятно, слывет хорошим парнем среди своих друзей и коллег. Пьет пиво по выходным, дарит жене цветы, водит детей в зоопарк и иногда дает денег взаймы. И никто не знает о том, какой монстр скрывается под его личиной. Подумать только, какая-то женщина ложится с ним в постель каждый вечер и занимается любовью. Впрочем, я читала о том, что у большинства серийных убийц и насильников существуют проблемы в нормальной половой жизни или они вовсе импотенты. Обычный секс их не прельщает. Им скучно. И только кровавое пиршество, торжество смерти пробуждает их плоть, вызывает оргазм. Господи, когда я читала эти строки, то воспринимала их лишь как увлекательный триллер, слегка нагоняющий страх и вызывающий сердцебиение. Да, я знала, что это не выдумка, что эти люди, точнее, нелюди существовали на самом деле, и это не плод воображения автора, что имена и фотографии их жертв настоящие. За ними скрываются реальные люди, реальные жизни, так жестоко и несправедливо прерванные этими подонками. Но все равно, это было так далеко от меня, в другой жизни. Как похороны отца и прабабушки, которых я никогда не знала. Ну почему, почему все это случилось со мной, в моей жизни?! Почему именно Лиза, такая милая, славная, добрая, так любившая жизнь, почему?! Я задавала этот вопрос себе тысячу раз — и не находила ответа. Почему, зачем она приехала в этот чертов город? Лучше бы она оставалась на юге! Но она приехала ко мне, ради меня, значит, я виновата в том, что с ней случилось. И потом, если бы в тот день я бы не оставила ее одну в этом проклятом шляпном магазине — теперь я буду ненавидеть все шляпы мира, — она бы осталась жива! Значит, снова виновата я, и только я… Ненавижу себя! Я говорила эти слова Саше, который сидел рядом со мной и держал мою руку в своей. Он молчал, не перебивал, не пытался утешить меня или возразить. Просто молча сидел и слушал. Моя обида на него и даже чувство, похожее на ненависть, которое я ощущала вначале, прошли, уступив место раскаянию, он же ни в чем не виноват, никто не виноват, кроме меня! И тогда появилась необходимость видеть его, чувствовать его поддержку, его присутствие, ощущать тепло его руки, от которого хотя бы ненамного становится легче. Когда я наконец замолчала и, обессиленная, откинулась на подушку, давясь слезами, он сказал:

— Было бы глупо и бесполезно говорить тебе сейчас слова утешения. Ты все равно их не услышишь. Да и что значат сейчас какие-то слова? Банальные фразы, типа: «время лечит» или «жизнь, несмотря ни на что, продолжается»? С одной стороны, в них есть правда, с другой — чудовищная ложь. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, очень хорошо понимаю. Я ведь сам пережил подобное.

— Да, я помню, ты мне рассказывал о своем друге, — устало откликнулась я. — И я вспомнила, как ты рассказывал о своей встрече с его матерью. Вот и я сейчас больше всего на свете боюсь взглянуть в глаза Лизиной маме. Как я смогу это сделать, как?! — И я зарыдала в голос, уткнувшись лицом в его рубашку.

Он молча гладил мои волосы, а потом тихо произнес:

— Я обещаю тебе, что найду того подонка, который убил твою подругу. Я клянусь тебе в этом.

— Это правда? Ты говоришь так не только для того, чтобы меня утешить? Значит, уже имеются какие-то зацепки, подозрения, кто мог сделать это? — я подняла вверх залитое слезами лицо и вцепилась в его рубашку, с надеждой глядя в глаза.

Он мягко взял мои руки в свои ладони и поднес к своим губам.

— Пока я не буду ничего тебе говорить. Но поверь мне, это не просто слова утешения. Я исполню свое обещание. Ты веришь мне? — он посмотрел на меня так, словно от моего ответа зависела его жизнь.

И я ответила, опустив глаза и чувствуя себя смертельно усталой и опустошенной:

— Верю. Я верю тебе. И обещай мне еще, что, когда этого подонка найдут, ты позволишь мне встретиться с ним.

— Зачем?

— Для того, чтобы я смогла убить его, — прошептала я и снова заплакала…

В Москву мы с Пашкой поехали, точнее, полетели самолетом. Людмила и Саша предлагали поехать с нами, но я решила, что не нужно. Я сама должна вынести это испытание, сама должна взглянуть в глаза Лизиным родителям и бросить горсть земли на ее могилу. Я виновата, и я должна пройти этот путь до конца. Сама. Как бы трудно это ни было…

И я прошла его. Вернее, я была лишь в начале пути. Мне казалось, что самое трудное позади. Но оказалось, когда после похорон я осталась одна, в темной комнате, в которой отчего-то не решалась включить свет, в пустой постели, я попросила Пашку оставить меня одну, что он хотя и с неохотой, но все же сделал, оказалось, что именно в эти минуты и началось самое трудное. Воспоминания и образы из прошлого обступали меня со всех сторон. Обрывки этих воспоминаний, детских, подростковых, юношеских, старых и совсем недавних, словно оживали, и мне казалось, что я нахожусь в ирреальном мире, в странном кино, которое не смотрю, а сама являюсь одновременно его участником и зрителем. Очень странным зрителем, который переживает все перипетии сюжета, как свои собственные, но в то же время не в силах повлиять на них, не в силах ничего изменить. И от бессилия хочется кричать, ломать руки и бросаться на стену, на стену, которую нельзя пробить, преодолеть. И я порой не знала, не понимала, как смогу жить дальше, как сумею преодолеть эту боль, которая поселилась в сердце и теперь раздирает его изнутри своими цепкими острыми когтями. Но я должна была жить, я просто обязана была жить, хотя бы для того, чтобы взглянуть в глаза этому подонку, когда его найдут, и задать тот вопрос, который не давал мне покоя: «Зачем? Зачем ты сделал это?! Что двигало твоим больным рассудком и сознанием? Животная страсть, злоба, нерастраченная сила, ревность или собственное бессилие?»

И я вдруг подумала: что делает этот тип сейчас, в эту позднюю ночь? Крепко спит и видит сны, и его не тревожат образы жертв? Так же, как я, не смыкает глаз и всматривается в темноту за окном, пытаясь разглядеть там лица убитых им женщин? И что испытывает он, вспоминая их испуганные и умоляющие глаза, которые смотрят на него в последней надежде, и о чем он думает, перед тем как вонзить нож в тело своей жертвы? Эти вопросы заставляют меня холодеть и дрожать. Я кутаюсь в теплую шаль, но мне не становится теплее…

Это совсем другой холод. Его не победишь ни теплой одеждой, ни горячим чаем, ни самым мощным обогревателем. Он скрывается во мне самой, в моей душе. И понадобится время, много времени для того, чтобы его растопить. Но даже потом, спустя годы, когда я, быть может, смогу вспоминать эту жуткую ночь без слез и боли, льдинки в моем сердце не растают, они останутся там навечно. До конца моей жизни. До последнего вздоха. И я, глядя на ночное небо и на мерцающие звезды, такие холодные и мертвые, прошептала, до крови кусая губы и сжимая кулаки: «Где ты? Что делаешь сейчас, мистер Чудовище, господин, приносящий смерть? И как мне добраться до твоего горла, чтобы сжать его со всей силой, на которую я только способна, и услышать твой предсмертный задушенный хрип, который прозвучит для меня как самая сладостная в мире музыка? Как мне сделать так, чтобы ты не жил?! Чтобы тебя не стало! И чтобы твой переход в иной мир был таким же мучительным и кошмарным, как у твоих жертв! Только между вами существует одно «небольшое» различие — твои жертвы были невинны, а твои руки по локоть в крови, нет, ты весь в крови — по самое горло. И я хочу, чтобы ты утонул в ней, захлебнулся, чтобы эта лавина крови, твоей собственной и смешанной с кровью убитых тобой жертв, захлестнула тебя с головой. Словно бурное беспощадное море, словно океан, океан боли и страха, отражавшихся в глазах тех, кого ты убивал…

 

Глава 9

После похорон я вернулась в родной Пашкин город. Зачем я это сделала? Приехала в город, который стал для меня ненавистен и превратился в моего врага? Не знаю… Я не могла больше слушать жалостливые утешения моей мамы и отвечать на ее вопросы. Хотя надо отдать ей должное, моя милая мамочка еще раз доказала, что она мудрая женщина и не докучала мне расспросами, понимая мое состояние, но все равно она не могла скрыть слез и удержаться порой от вопросов, ответы на которые я и сама не знала.

— Как же так, Машенька? — было первым, что она спросила, когда я, переступив порог нашей квартиры и не в силах сдерживаться, уткнулась лицом в ее такое родное, такое надежное плечо. — Неужели это правда? — еще спросила она.

Что я могла ответить, ведь я и сама не знала, правда ли это или ложь? Но как же так? Как же так? Этот вопрос стучал у меня в висках отбойными молотками, отдаваясь эхом в голове. А еще одной причиной, по которой я стремилась вернуться назад, был, конечно же, он — Саша. Человек, которого я любила и которому верила. Я не думала уже о том, что будет дальше, и о том, что я совершаю грех. У меня не было сил думать сейчас об этом. Он был нужен мне сейчас, как никогда раньше, его сила, его спокойствие, его любовь ко мне. Без всего этого мне было не справиться, не выдержать. Хотя рядом со мной и был Пашка, мой милый, дорогой, замечательный Пашка, который помогал мне уже одним своим присутствием не сойти с ума, не погрязнуть окончательно в этой бездне горя и боли, окружавшей меня все это время. Но его присутствия мне было мало. Мне нужен был Саша. И мы вернулись в этот город. Город-убийцу, который отнял у меня мою подругу, взрастил этого монстра, обагрившего его улицы кровью…

Саша встретил нас в аэропорту. Он был на своей черной «Волге», за рулем. И когда я увидела его, идущего нам навстречу, мне стоило больших усилий не броситься в его объятия. Но это было иное чувство, отличное от той животной страсти, которая терзала меня раньше. Нет. После всего пережитого мои чувства тоже претерпели изменения. Мне даже не хотелось сейчас заниматься с ним любовью, я была еще не готова к этому, не могла. Мне просто хотелось видеть его рядом, держать за руку и ощущать тепло и силу его тела, которое даст мне намек на чувство защищенности и покоя. Ибо самого покоя и защищенности уже нет. И будет ли, не знаю…

Но я сдержалась, не стала бросаться ему на шею и только лишь подала руку, которую он не сильно, но ласково сжал. Пашка смотрел на нас, и в какой-то миг мне почудилось, что в его глазах промелькнуло нечто похожее на понимание. Не знаю, какое определение дать этому чувству: гнев, ревность, злорадство, боль, страх? Впрочем, мне все это лишь почудилось.

Всю дорогу мы ехали молча. Саша ни о чем нас не расспрашивал, за что я была очень ему благодарна. Он давал мне время прийти в себя. Привыкнуть к этой боли, которая жила внутри меня, научиться жить с ней. И я училась.

— Как мама? — спросил Пашка, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

— Нормально. Она слегка приболела и поэтому не поехала вас встречать.

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет, немного простыла, наверное, перекупалась в выходные. Кстати, она испекла пироги с вишней.

Пироги с вишней, как это вкусно!

— Лиза любила пироги с вишней, — тихо сказала я и заплакала.

Саша виновато посмотрел на меня, потом сказал:

— Тебе еще долгое время любая тема будет напоминать о ней. Любое слово, событие. Это неизбежно.

— Что же мне делать? — беспомощно спросила я, надеясь, что он даст мне единственно верный совет.

— Ничего. Просто учиться жить с этим. — Он коснулся моей руки и едва слышно добавил, чтобы не услышал сидящий на заднем сиденье Пашка: — Я с тобой.

И я так же тихо ответила:

— Спасибо, я знаю.

А потом мы заехали на речку, чтобы искупаться. Вода смывала боль, и мне становилось легче. Если бы можно было все плохое вот так смыть потоками воды, растворить в них свою печаль и тоску. Я смотрела на ясное небо, яркое солнце, и мне не верилось, ну никак не верилось в то, что Лизы больше нет. Этого просто не могло быть, когда окружающая природа так прекрасна. А может быть, в этой красоте таится обман? Нельзя верить ей. Нельзя верить счастью, оно так быстро проходит. Нельзя верить чудесам, их не бывает. И нельзя верить жизни, потому что существует смерть…

Когда мы возвращались домой, мне вдруг ужасно захотелось спать, я совсем мало спала последние дни. А минувшую ночь и вовсе не сомкнула глаз. Какое бы горе мы ни испытывали, но организм рано или поздно потребует сна, еды и отдыха. Таковы правила, установленные природой, и люди не могут их изменить. Поэтому, засыпая, я подумала о пирогах с вишней, и эта мысль хотя и была горькой, но все же я знала, что, придя домой, сяду за стол и буду есть пироги и запивать их сладким чаем. Пускай и роняя в него слезы. Это природа, черт ее возьми, и ничего тут не поделаешь!

Мне приснился жуткий сон: Лиза плавает в реке из крови и зовет меня за собой. Я кричу ей: «Выходи на берег, это же кровь, а не вода, разве ты не видишь этого, не чувствуешь?» Но она не слышит меня, она смеется и машет мне рукой, предлагая присоединиться к ней. И я, сама не понимая как, слушаюсь ее и вхожу в кровавую реку. Я погружаюсь в нее и чувствую на своих губах соленый вкус крови. И вот лавина накрывает меня с головой. Я захлебываюсь, совсем как тогда, когда я тонула, но тогда это была обычная вода. Мне не хватает воздуха, соленый вязкий вкус заполняет рот. Я хочу закричать, но не могу. Я понимаю, что сейчас захлебнусь, меня охватывает ужас, но я ничего не могу сделать. Я умираю, умираю в море крови. Как символично, господи, и как ужасно! Я открываю глаза, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Крик застыл в горле, он не вырвался наружу. Я прижимаю руки к груди и пытаюсь прийти в себя. Саша и Пашка о чем-то вполголоса переговариваются, совсем тихо, чтобы не разбудить меня. Они не знают, что я проснулась. А я не хочу, чтобы они знали о моем пробуждении, так же, как не хочу рассказывать о своем сне. Саша уверенно ведет машину. Пашка сидит рядом с ним и что-то говорит ему, кажется, я слышу свое имя. Они говорят обо мне, о том, что со мной надо обращаться как можно мягче и тактичнее, что я пережила такое потрясение и т. д. Я не разбираю их слов. Но смысл их мне ясен. Спасибо, мои дорогие, за вашу заботу обо мне и любовь. Я тоже люблю вас обоих, очень люблю. Я потираю онемевшую щеку, и вдруг взгляд мой падает на бурое пятно на красивом мягком ворсе чехлов, на заднем сиденье. Я трогаю его пальцем, оно не влажное, сухое, значит, появилось не сегодня. На что оно похоже? Господи, конечно на кровь, которую я видела сейчас во сне! Но откуда она взялась здесь? Или это продолжение моего кошмара? Я зажмуриваю глаза, а потом открываю их, в надежде, что видение исчезнет. Но нет, оно по-прежнему на месте, не очень большое, но вполне заметное пятно бурого цвета. Почему я решила, что это кровь? Это может быть что угодно: кетчуп, сок, лак для ногтей, мало ли что еще? Просто кровь преследует меня и не оставляет меня в покое. Вот она и мерещится мне везде. Так нельзя. Надо остановиться. Иначе я сойду с ума. Сойти с ума… Возможно, это был бы еще не самый плохой выход. По крайней мере, я бы не чувствовала боли, потому что жила бы в другом мире. Но в каком и с кем?

Все последующие дни Пашка не отпускал меня из дома одну, даже в магазин в соседнем доме. Он боялся за меня. Боялся, что со мной что-то случится. Хотя что может случиться страшнее того, что уже случилось? А я словно утратила чувство страха за свою жизнь. Мне было все равно, жива я или нет. Какая разница, если моя нынешняя жизнь похожа на дурной непрекращающийся сон? Я механически смотрела телевизор, ничего не видя в нем. Ела вкусные блюда, приготовленные Людмилой, совершенно не чувствуя их вкуса. И спала, не видя снов. Впрочем, это как раз было неплохо, я боялась снова увидеть тог кровавый кошмар, который привиделся мне в машине. Что-то меня мучило помимо основной боли. Какие-то обрывки мыслей и чувств, которые ускользали от меня, хотя порой мне казалось, что еще немного — и я пойму нечто очень важное, но они снова ускользали от меня, и, с одной стороны, я была расстроена этим фактом, мне так хотелось собрать все воедино, но, с другой — я испытывала облегчение, словно и не нужно мне было заглядывать в эти мысли, лучше оставаться в неведении. Почему? Я и сама этого не знала. Но отчего-то, когда цепочка бессвязных обрывков и образов уже готова была сложиться в моей голове в стройную систему, вдруг возникала некая преграда в моем сознании, и я сама говорила себе: «Стоп! Ты не должна лезть дальше, лучше остановиться сейчас, пока не поздно». И я никак не могла понять, почему так происходит, пока я не нашла эту кассету с фильмом, который и позволил мне наконец понять, почему я так боюсь и упорно сопротивляюсь построению этой логической цепочки…

А дело было так. Пашка лег спать, а я решила хоть немного отвлечься и посмотреть «Ужасно смешную комедию», как многообещающе было написано на обложке кассеты. Вставила ее в видеомагнитофон и начала смотреть. Первые же кадры заинтриговали меня, хотя я не думала, что любое, даже самое замечательное кино сможет отвлечь меня от тоскливых мыслей. Начиналась картина с приезда юной девушки, студентки колледжа, на каникулы к своей старшей сестре, которая не так давно вышла замуж. Начало фильма скорее обещало мелодраму, ничего смешного там не было, и я поняла, что обложка от кассеты просто перепутана, что и неудивительно, ведь этих кассет в доме было по меньшей мере несколько сотен. Ну что ж, мелодрама так мелодрама, решила я, даже лучше, юмор сейчас я вряд ли способна воспринять. Но дальше началось такое, что, с одной стороны, мне хотелось перестать смотреть, а с другой — я не могла оторваться от экрана. Во-первых, студентка влюбилась в мужа своей сестры, который был намного старше ее, мучилась сомнениями и не могла понять, как он к ней относится. Муж, кстати, адвокат по профессии. А тем временем в маленьком городке, где происходят все эти события, начинается серия жутких убийств, гибнут молодые красивые девушки. Их находят задушенными. Город в панике, полиция стоит на ушах, но не может поймать убийцу. Тем временем между героиней и предметом ее страсти происходит объяснение, и она узнает, что ее любовь взаимна. Пока они предаются взаимному счастью, омраченному муками совести по отношению к сестре и жене, находят убитой соседскую девочку, с которой главная героиня успела подружиться. Девочка носила на шее золотой крестик, который никогда не снимала. Когда девочку находят мертвой, то крестика на ней не оказалось. Позже героиня случайно находит среди вещей своего любовника очень похожий крестик. Она в недоумении задает ему вопрос: «Откуда?» На что он, краснея и отводя глаза, бормочет нечто невразумительное вроде: «Нашел в траве, хотел вернуть девочке, когда еще не знал, что она убита». На вопрос, почему же не отдал сейчас полиции, отвечает: «Ты что?! Меня же могут начать подозревать, к тому же шеф полиции имеет на меня зуб». Шеф уже радостно предвкушает, как увидит своего врага в тюрьме, но неожиданно того признают невиновным благодаря блестящей защите адвоката. Приведенные аргументы убеждают девушку в том, что ее возлюбленному ни в коем случае нельзя идти в полицию со своей находкой. А спустя пару дней убивают ее сестру. Причем находит ее сама героиня, когда прогуливается по лесному массиву недалеко от их дома. И рядом с телом сестры она видит… ее мужа, своего любовника, который, увидев ее, начинает рыдать, рвать на себе волосы и умолять бездыханную женщину очнуться. Безутешный вдовец рассказывает девушке душераздирающую историю о том, как он услышал крики и, устремившись в их направлении, обнаружил свою жену мертвой, и, пока он пытался привести ее в чувство, убийце удалось скрыться. Он умоляет девушку не сообщать в полицию, могут начать подозревать его, так как накануне они с женой прилюдно ругались и многие стали невольными свидетелями этого скандала. К тому же ходят слухи об их любовной связи, поэтому лучше будет, если тело найдет кто-то другой, а то могут связать ее смерть с их романом, начнут их подозревать. Наивная влюбленная девушка охотно верит всему, что говорит ей любимый, и соглашается спрятать тело сестры. Ее не смущают окровавленные руки и пятна крови на рубашке ее возлюбленного, происхождение которых он объясняет тем, что тот испачкался, пытаясь привести жену в чувство, думая, что она жива. В конечном итоге оказывается, что именно этот ее возлюбленный и является убийцей-маньяком, все факты указывают на него, но ослепленная любовью девушка не желает ничего замечать. Выясняется, что этот человек уже был осужден в юности за изнасилование и убийство, после чего лечился в психиатрической клинике. Затем, пользуясь поддельными документами, умудрился завести адвокатскую практику, жениться и долгое время казался вполне нормальным человеком и гражданином. Но видно, темные силы все же его не оставили, потому что он вдруг начинает убивать, входит во вкус и уже не может остановиться. Хотя и сам этого хочет. О чем говорят его последние слова, когда, раненый, он умоляет, чтобы влюбленная в него девушка вонзила нож в его сердце, чтобы «прекратить весь этот ужас», так как сам он сделать это не в силах. Девушка рыдает, но не может выполнить его просьбу. Тогда маньяк начинает звереть, бросается на нее с этим ножом, и только эффектное появление в самый последний момент шефа полиции спасает ее от смерти…

Уже давно появилось слово «конец», кончилась кассета, а я все еще сидела, вглядываясь в пустой экран, не в силах от него оторваться… Господи, если бы я посмотрела этот фильм месяца два-три назад, я бы восприняла его совсем иначе: чуть-чуть испугалась, посмеялась над наивностью героини и некоторыми явными ляпами по ходу сюжета, — словом, провела бы полтора часа с удовольствием и, положив кассету на полку, вскоре забыла бы про ее существование. Но это раньше… А сейчас все было иначе. Я уже не могла воспринимать все увиденное как выдумку, как некую далекую от меня страшилку. Все, что происходило на экране, было слишком похоже на реальность последних дней. Я, как и героиня фильма, находила мертвое, залитое кровью тело своей хорошей знакомой, потом рыдала над телом сестры, ведь Лиза была для меня больше, чем подругой, я считала ее своей сестрой. Существовало только одно отличие. Но оно-то и было самым главным. События, происходящие в фильме, были выдуманы, кровь, которая лилась на экране, была ненастоящей. Мне же пришлось пережить похожую ситуацию на самом деле. И как я до сих пор не сошла с ума, я не знаю. Но главное, что поразило меня, лишило сил и заставило похолодеть, была мысль, которая пришла в голову после просмотра фильма. Сумасшедшая, дикая, нереальная, кошмарная, о которой одновременно даже глупо и страшно подумать… Слишком сюжет этого фильма был похож на реальность. И я подумала, что героиня ослепла от своей безумной страсти к мужчине и не замечала очевидных вещей. Не хотела замечать. А что, если и я так же ослепла от любви и не желаю замечать очевидного? Чего? Ну например, этой заколки, которая неизвестно как попала в карман Сашиного пиджака. Правда, он объяснил ее появление, но как-то неубедительно, так же неубедительно, как и герой фильма объяснял историю с крестиком. Далее, неожиданное появление Саши в ту ночь на холме… Что он там делал? Опять же, пояснение «гулял» выглядит, мягко говоря, странно, и как я сразу этого не заметила? Гулять ночью, под проливным дождем, — удовольствие сомнительное. И очень уж вовремя он там появился! Утверждал, что не слышал криков, но я-то их слышала! Почему он ничего не слышал, не заткнул же он себе уши? Значит, он соврал. Далее, пятна крови на его одежде, да опять же есть объяснение, он пытался привести в чувство девушку, касался ее, совсем как герой фильма… А книги о серийных убийцах в его кабинете, которые, как видно по затертости страниц, являются его настольной литературой, и подчеркнутые места в них? Опять же, можно сказать, он прокурор и по роду занятий интерес к подобной литературе оправдан, но тем не менее… Далее, его загадочная фраза о душе, я хорошо ее запомнила, когда в порыве чувств воскликнула нечто вроде: «Как бы я хотела заглянуть в твою душу и все прочитать в ней!» Он тогда ответил: «Пожалуй, не стоит, ведь там можно увидеть нечто такое, что может тебе не понравиться и даже испугать».

Почему он так сказал, что имел в виду? А его рассуждения о страхе, о смерти? Ведь все идет из детства. Я читала воспоминания серийного убийцы Сливко, который работал вожатым в пионерлагере или кем-то еще, — короче, работал с детьми, которых потом начал убивать, заманивая в укромные места. Так вот, он вспоминает, что когда был маленьким, то стал свидетелем одной трагедии: мальчик в пионерской форме попал под машину. И это зрелище — умирающий мальчик, его кровь на белой рубашке — так потрясло его, что потом часто снилось ему, а став взрослым, он начал убивать вот таких же мальчиков в пионерской форме, которые напоминали ему ту сцену из далекого детства…

И наконец, пятна крови на чехлах в его машине, откуда они взялись? Правда, я так и не убедилась, что это именно кровь, а не кетчуп, не краска и т. д., но в совокупности со всем остальным все это наводит на размышления… Господи, о чем я думаю?! Я вскочила с кресла, в котором смотрела кино. Дрожащими руками вынула кассету из видака, убрала подальше. Как подобный бред мог прийти мне в голову? Это же дико, немыслимо, отвратительно! Неужели какой-то выдуманный сюжет фильма, совершенно случайно оказавшийся похожим на реальные события, мог так взволновать меня и заставить додуматься до подобной нелепости?! Наверное, я сошла с ума, сошла с ума!

Я повторяла эти слова десятки, а может, сотни раз, пока, стоя под ледяными струями душа, пыталась с помощью холодной воды прийти в себя и избавиться от этих кошмарных мыслей. Но у меня ничего не получалось. С упорством, от которого мне хотелось выть, эти мысли лезли в мою бедную голову и не давали покоя…

Всю ночь я провела без сна, ворочалась с боку на бок. Как я могу подозревать человека, которого люблю и который любит меня?! Это глупо, все мои доводы смешны, стоит спросить его — и они рассыплются, словно карточный домик. Он убедительно объяснит мне, что к чему, и мне станет стыдно за свои мерзкие подозрения, все выяснится. Да, но как я смогу это сделать? Прямо спросить его:

— Милый, ты случайно не серийный убийца-маньяк?

Я даже истерически засмеялась от подобной мысли, хотя мне было совсем не смешно. Но неужели мне суждено терзаться сомнениями? Я же не вынесу этого, сойду с ума! Это слишком тяжело. Значит, надо все выяснить. Но что, если окажется, что это все-таки он убивал, что я буду делать? Как смогу жить после этого чудовищного факта? Что мне останется сделать? Сигануть с балкона, повеситься? А он? Смогу ли я поднять на него руку, убить его, как просил в фильме главный герой свою подругу? Она не смогла… Я тоже не смогу, нет, никогда, даже если… Я даже застонала от душевной боли. О чем я думаю, черт возьми, неужели все это всерьез? Это просто нарушение психики, мне надо показаться психиатру, это навязчивая идея. Нет, нет, даже думать об этом невыносимо! Но несмотря на все уговоры, я не могла отделаться от этой дикой идеи и до самого рассвета не сомкнула глаз… А когда все же задремала, мне приснилось что-то очень страшное, не помню, что именно, но проснулась я в холодном поту, от бешеного стука собственного сердца…

Когда утром, за завтраком, я увидела Сашу, то едва не упала в обморок. Я боялась встретиться с ним глазами, я боялась, что он прочитает мои мысли в моем взгляде. Но когда завтрак закончился, я, словно слушая себя со стороны, сказала, обращаясь к нему:

— Александр Владимирович, мне надо с вами поговорить, можно?

— Пожалуйста, — он чуть удивленно посмотрел на меня. — Мне, кстати, тоже надо кое-что тебе сказать, одну новость.

Мы вошли в его кабинет, и он плотно прикрыл дверь.

— О чем же ты хотела со мной поговорить? Я тебя слушаю. — Он сел рядом со мной на диван и взял мою ладонь в свою.

Я отвела глаза:

— Нет, сначала говори ты, я потом.

— Как хочешь. — Он выдержал паузу, потом выразительно взглянул на меня: — То, что я сейчас тебе скажу, очень важно, но может напугать тебя, потому что… одним словом, приготовься к тому, что мои слова могут тебя сильно взволновать. Но я все же должен тебе это сказать. Тебе необходимо это знать.

Я почувствовала, что сейчас потеряю сознание. «Он решил признаться во всем сам, — промелькнуло в голове. — Господи, что же мне делать?! Как реагировать?!»

— Я все знаю, — едва слышно пролепетала я.

— Откуда? Кто тебе сказал? — он нахмурился и посмотрел на меня весьма удивленно.

— Никто, я догадалась сама, но не бойся, я никому не скажу, — горячо зашептала я.

— Подожди, подожди. О чем ты? Я не совсем понимаю. — Его взгляд выражал искреннее недоумение.

— Как о чем? О том, что… — тут я замялась, не могла же я прямо сказать: «О том, что ты убийца». — И я отступила. — Сначала ты скажи, что хотел.

— Но почему… — начал было он, но я умоляюще сжала его руку:

— Нет, сначала ты, прошу тебя!

Он, наверное, подумал, что у меня не все в порядке с головой, но все же внял моей просьбе:

— Дело в том, что человек, который виновен в смерти Эльвиры, твоей подруги и еще нескольких женщин, найден.

Он замолчал и выразительно посмотрел на меня, ожидая моей реакции.

— Не может быть! — выдохнула я. — Кто он?

— Самый обыкновенный на первый взгляд человек, — он пожал плечами. — Молодой, бывший студент, год назад бросил учебу, сейчас работает. Но пока это только предположение, без веских доказательств мы не можем утверждать, что…

— Как его нашли? — перебила я. — Он признался? Какие против него улики?

— Нашли в какой-то степени случайно. Он напал на девушку, которую, по ее словам, пытался изнасиловать и угрожал ей физической расправой, правда, он уверял, что всего лишь пытался с ней познакомиться, но нашлись свидетели которые видели эту сцену. К тому же продавщица шляпного магазина опознала в нем того самого парня, который заигрывал с Лизой. Также при нем оказался нож, который, опять же по его утверждению, он носил с собой на всякий случай, для самообороны от всякого «хулиганья», как он выразился. В его квартире обнаружили вещи девушки, которая была найдена мертвой в городском парке. Ну и еще несколько улик, которые указывают на то, что он вполне может являться убийцей. Вообще-то я не должен всего этого тебе говорить. В принципе это тайна следствия, и факт его заключения еще не обнародован, о нем мало кто знает. Но я не мог тебе не сообщить, зная, как для тебя это важно.

— Господи! — только и могла повторять я, словно читая молитву, состоящую из одного слова. — Господи!

А потом, прижав ладони к пылающим щекам, разрыдалась. Словно ледяная лавина, давившая на мое сердце, растаяла, и мне сразу стало легче дышать. Мой любимый, мой единственный, мой родной человек не виновен! И как я могла подозревать его в подобной мерзости, глупая истеричная гусыня?!

— Прости меня, прости меня! — повторяла я, рыдая на его груди.

— За что простить? — он явно пребывал в растерянности, не понимая, что со мной происходит.

— Ни за что, просто прости — и все, — просила я сквозь слезы.

Когда же я вдоволь наплакалась, смогла наконец успокоиться, то начала выяснять подробности о подозреваемом. Он рассказал мне все, что смог. Пока обвинение не было предъявлено, этот человек находился под стражей по подозрению в совершении четырех убийств: некой Алины Вайзман, городской красавицы и дорогой проститутки, обнаруженной задушенной в своей спальне полгода назад, Натальи Коробовой, 16-летней учащейся, найденной задушенной в городском парке, а также медсестры из городской больницы, Эльвиры, дочери мэра и моей подруги, моей рыжеволосой Лисички…

— Разреши мне хотя бы взглянуть на него, посмотреть в его глаза! — взмолилась я. — В глаза человека, убившего мою лучшую и единственную подругу!

— Пока я не могу этого сделать, — он остановил меня движением руки. — Подожди, Маша, я понимаю твое состояние, но я не могу выполнить твою просьбу, к тому же его вина еще не доказана, а сам он ни в одном убийстве не признается. Возможно, он виновен только в двух последних, твоей подруги и Эльвиры, а тех двух женщин убил другой человек, возможно, виновен только в смерти Коробовой, а может быть, он вообще никого не убивал.

— Как это не убивал? — взвилась я. — А как же нож, вещи, найденные у него, свидетели?

— Существует такое понятие, как презумпция невиновности, пока вина человека не доказана, он не может считаться виновным, — пояснил Саша.

— Но ты сам-то веришь в то, что он убийца?

— Не знаю, — мягко ответил он и погладил мою руку. — Я правда не знаю, Машенька. Но я обещаю тебе все выяснить и довести дело до конца. Ты мне веришь?

— Верю. И ты уже наполовину выполнил свое обещание, поймал убийцу, предполагаемого убийцу! — исправила я последнее слово. Хотя вина этого типа, пусть я его даже не видела, у меня не вызывала сомнений. И как же я его ненавидела, бог мой! Если бы он сейчас находился здесь, я бы вцепилась ему в горло, и никто не смог бы меня оттащить! Так что, пожалуй, Саша прав, мне не стоит его видеть, по крайней мере сейчас, не то я за себя не ручаюсь!

— О чем же все-таки ты хотела со мной поговорить? — спросил Саша, когда я уже собралась уходить.

— Да так, о какой-то ерунде. — Я покраснела до корней волос. — Я уже и забыла после того, что ты мне рассказал.

Не знаю, поверил он мне или нет. Взгляд его, обращенный на меня, выражал тревогу и недоверие, но все равно я теперь ни за что на свете не призналась бы ему в своих грешных мыслях. Прости меня, мой милый, за то, что посмела подозревать тебя. Прости, а я вряд ли смогу когда-нибудь простить себя за это…

 

Глава 10

Прошло несколько дней. Я каждый день по нескольку раз расспрашивала Сашу о предполагаемом убийце, но пока он так и не смог или не хотел сказать мне что-то новое. Я постоянно думала о нем — какой он? Какие у него глаза, рот, нос? Неужели внешне он ничем не отличается от обычных людей? Неужели ничто в его облике не выдает в нем жестокого зверя, подлого убийцу? Саша говорил, что внешность у него самая обычная, даже привлекательная, располагающая. Встретишь такого на улице, и даже в голову не придет подумать о нем плохо. Улыбчивый, вежливый симпатичный парень. Вот так, наверное, и Лиза подумала, когда он начал делать ей комплименты и пытался познакомиться. А потом он пригласил ее в какое-нибудь кафе или просто прогуляться. И она, не подозревая ничего плохого, пошла с ним, а он жестоко убил ее…

Я немного успокоилась, насколько это было, конечно, возможно, и теперь молила Бога о том, чтобы горе, свалившееся на меня, было последним в моей жизни и самым страшным. Но, как оказалось, судьба не устала испытывать меня на прочность и вскоре преподнесла мне еще один коварный удар. Впрочем, все по порядку…

В тот день ничто не предвещало беды, впрочем, как и во все остальные дни. Погода была ясной, небо голубым, светило солнце. Правда, ближе к вечеру собрался дождь и небо начало хмуриться. Поэтому я осталась дома и не пошла с Пашкой купаться на речку. С некоторых пор дождь ассоциировался в моем сознании с той жуткой ночью. Еще одной причиной, из-за чего я предпочла остаться дома, был, конечно, Саша, который ненадолго зашел домой переодеться и пообедать. После чего собирался снова ехать на работу. Впервые после смерти Лизы мы занялись любовью…

Сливаясь с ним в одно целое, я и в самом деле чувствовала себя так, словно мы едины. Словно между нами нет барьеров и преград. Это был не просто секс, это было нечто гораздо большее. Что давало мне силы, в буквальном смысле возрождало меня из той бездны отчаяния и боли, в которой я находилась последние дни. И я благодарно шептала, боясь дышать, чтобы не вспугнуть эти мгновения:

— Спасибо, милый! Спасибо тебе за все, спасибо…

Потом он ушел на работу, поцеловав меня на прощание долгим и нежным поцелуем. Спустя минут десять Людмила забежала домой после посещения парикмахерской. На моих щеках и на всем теле еще горели ласки и прикосновения ее мужа, а губы распухли от его поцелуев. И я почувствовала себя почти преступницей, когда ничего не подозревающая Людмила, заботливо заглядывая мне в глаза, обняла меня за талию и спросила:

— Как дела, Машенька? Все в порядке?

И я, краснея и пряча взгляд, пробормотала:

— Все хорошо.

При этом я чувствовала себя последней свиньей… Мы попили чая, и она собралась на работу. Я обрадовалась этому, мне было слишком тяжело смотреть ей в глаза и делать вид, что все в порядке. Мне казалось, что мои распутные блестящие глаза и припухшие губы выдают меня с головой. Поэтому я облегченно вздохнула, когда она попрощалась и ушла, закрыв за собой дверь. Но совсем скоро она вернулась. Оказалось, что у нее неполадки с машиной, никак не заводится. Ехать в автосервис она отказалась, времени нет, хотела добираться на работу на такси, но я вдруг вспомнила, что Саша сегодня уехал на работу на служебной машине, за ним заехал шофер, а с ним какой-то начальник, с которым они должны были обсудить служебные вопросы. Следовательно, его «Волга» стояла в гараже и была ему сегодня не нужна. Я предложила Людмиле поехать на ней. Она отлично водила автомобиль, и хотя «Волга» в управлении тяжелее ее легкой юркой машины, но наверняка она с ней справится. Мое предложение ей понравилось, и она, чмокнув меня на прощание в щеку, отправилась в гараж за машиной. Я тяжело вздохнула, еще немного помучилась угрызениями совести и отправилась принять ванну, которая всегда успокаивала нервы и действовала на меня благотворно.

Должно быть, я задремала, разомлев в теплой воде, потому что не сразу услышала, как в ванную кто-то вошел и тронул меня за плечо.

— Сашенька! — едва не вырвалось у меня, но я вовремя остановилась и испуганно открыла глаза. Передо мной стоял Пашка. Господи, я же едва не выдала себя!

— Как искупался? — нейтрально поинтересовалась я, взбивая мыльную пену.

— Нормально, но потом начался дождь и ветер, и я решил вернуться домой.

— И правильно, сейчас вылезу из ванной и будем пить чай. Твоя мама накупила много всяких вкусностей, в том числе и твой любимый зефир в шоколаде.

— Она заходила домой? Давно? — Его рука нырнула в воду и, скрывшись в пене, попыталась нащупать мою ногу или еще какую-нибудь часть тела.

— Да, она заходила перекусить, а потом поехала на работу. Давно ли, не знаю, я, похоже, заснула, думаю, где-то час назад или минут сорок.

Я дернула ногой и поймала Пашкину похотливую руку. Он добрался до моей груди и принялся гладить ее.

— Я видел мамину машину во дворе, поэтому решил, что она дома.

— Ее машина сломалась, никак не хотела заводиться, кстати, она просила тебя посмотреть, когда вернешься, в чем там дело.

— Значит, она поехала на такси? — Пашка бухнул в воду вторую руку, чтобы удобнее было ласкать мои груди, укрытые мыльным облаком.

— Нет, она хотела, но я посоветовала ей взять машину твоего отца. Так она и сделала.

— Что?! — обе его руки неожиданно замерли. — Ты имеешь в виду «Волгу»?

— Насколько я знаю, у твоего отца всего одна личная машина или имеются и другие?

— Нет-нет, конечно. Но разве он сам не уехал на ней сегодня?

— За ним приехала служебная машина, — пояснила я. — Кажется, «Ауди», такая красная. Он уехал на ней. Потри мне спинку, пожалуйста. — Я повернулась так, чтобы ему было удобнее это сделать, и протянула ему мочалку, но он словно меня не слышал. Вид у него был какой-то странный, лицо бледное, на лбу выступили капельки пота.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — встревожилась я, глядя на него.

— Значит, мама уехала на «Волге»? — спросил он, как будто не слыша моего вопроса.

— Ну да, я же тебе уже сказала, — я удивилась его настойчивости. — Ее машина сломалась, и она поехала на автомобиле мужа, так как та была свободна, что тебе не ясно?

— Господи, нет, только не это, нет! — вдруг даже не проговорил, а скорее простонал Пашка и закрыл лицо мокрыми ладонями.

Я испугалась:

— Паш, да в чем дело-то? Объясни мне, я ничего не понимаю. Что тебя так взволновало?

— Но «Волга» же гораздо тяжелее в управлении, чем «Форд»! — отчаянно выдохнул он, по-прежнему не отнимая рук от своего лица. — Она привыкла к своей машине. Вдруг она не справится с таким тяжелым автомобилем?

— Да брось ты, — начала я утешать мужа. — Твоя мама отлично водит машину, я сама видела, так что нет причин для волнения. Ну, посложнее «Волга» в управлении, согласна, но не настолько же, чтобы она не могла с ней справиться! К тому же маршрут до работы ей хорошо знаком, и расстояние небольшое. Все будет нормально. И вообще, если ты так волнуешься, то позвони ей на сотовый и убедись, что с ней все в порядке.

— Да нет у нее сотового телефона! — с досадой воскликнул Паша.

— Как это? — удивилась я. — Сейчас они не так уж дорого стоят. Неужели она не может себе позволить иметь мобильник? Это ведь очень удобно. Я тоже хочу купить себе самую простую и дешевую модель. Как ты относишься к этой идее?

— Дело не в цене, — поморщился он, проигнорировав мой последний вопрос. — Просто она не любит мобильники, говорит, что будет чувствовать себя несвободной, если придется постоянно таскать с собой эту штуку. К тому же телефоны почему-то всегда звонят в самое неподходящее время. Короче, нет у нее сотового телефона, нет — и все тут!

— Ну нет, и не надо, — примиряюще проговорила я. — Не надо так нервничать.

— Как я могу не нервничать, если на улице дождь и плохая видимость?! — с отчаянием выкрикнул Пашка. — Она может попасть в аварию!

— Типун тебе на язык! — рассердилась я. — Что ты такое говоришь? Накаркаешь еще! Все будет хорошо. Наверняка она уже давно на работе. Кстати, позвони ей на работу. Там-то наверняка имеется телефон! И все выяснится. Сам себе создаешь проблемы на ровном месте, накручиваешь себя, а все очень просто разрешается.

— Извини, я и в самом деле веду себя как идиот! — он криво усмехнулся и посмотрел на меня. — Просто мне сегодня приснился дурной сон, в котором с мамой случилось несчастье, и после этого весь день какое-то дурное предчувствие.

— Успокойся, — я погладила его руку, — все это ерунда, нельзя верить предчувствиям и снам, они всегда врут. Вот у меня не было никаких предчувствий, когда Лиза приехала, напротив, я так радовалась, а оказалось… — Я прикусила нижнюю губу, чтобы сдержать слезы.

— Да, конечно, ты права, я позвоню ей на работу, чтобы убедиться, что все в порядке, и успокоюсь. — И с этими словами Пашка пулей выскочил из ванной.

— Передай ей привет и не вздумай рассказывать о своих предчувствиях! — крикнула я вслед мужу. А когда дверь за ним закрылась, недоуменно подумала: «И что это с ним творится?» Впрочем, он переживал за меня, ему тоже немало досталось в последнее время, и поэтому понятно, что нервы у него расшатаны.

Я вылезла из ванной и начала вытираться махровым полотенцем. Не успела я накинуть халат, как в ванную вбежал Пашка, белый как смерть, с выпученными глазами.

— Господи, что случилось?! — едва вымолвила я, похолодев в ожидании самого страшного.

— Ее нет на работе, она еще не приехала! — выдохнул он и обессиленно присел на край ванной.

— Тьфу, черт, напугал как! — поморщилась я, облегченно переводя дух. — Я уж подумала, что случилось несчастье. Ну что ты так психуешь? Значит, она еще не доехала, но скоро будет.

— До больницы ехать минут пятнадцать, максимум двадцать, а ты сказала, что она ушла час назад! — Пашка схватился за голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону, приговаривая: — С ней случилась беда, я это чувствую, я знаю!

— Ну-ка прекрати истерику! — разозлилась я. — Еще в самом деле накаркаешь! Возьми себя в руки, ты же мужчина! Я сказала — примерно час назад, я не смотрела на часы, когда зашла в ванную, к тому же я заснула и не помню, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла. Может, не час, а двадцать минут. Сколько сейчас времени?

Он взглянул на часы:

— Без пятнадцати пять.

— Ну вот, а было где-то… — Я задумалась и помрачнела, потому что вспомнила: когда уходил Саша, я посмотрела на часы, и было ровно два. Людмила пришла где-то минут через десять, значит, в два десять, чай мы пили самое большее полчаса, а скорее всего, минут двадцать, она спешила на работу. Значит, считаем, половина третьего. Плюс минут пять, пусть будет десять, на попытку завести свою машину, потом минут пять на переговоры по поводу «Волги», итого — два сорок пять. Ну пусть даже пятнадцать минут требуется, чтобы завести машину и вывести из гаража. Получается — ровно три. Да, неутешительная арифметика вырисовывается. Выходит, она в дороге уже час сорок пять. Даже если учесть пробки на дорогах, которых в этот час быть не должно, все равно получается многовато.

— Может, у нее кончился бензин? — предположила я.

— Вчера отец заправил полный бак, я сам это видел, — отверг мою идею Пашка.

— Ну тогда машина сломалась, — высказала я еще более неуклюжее предположение.

— Что, тоже? Сразу обе сломались? — он скептически покосился на меня.

— А что такого? Все в жизни бывает, — не очень уверенно высказалась я, сама не очень-то веря в подобное совпадение.

— Отец на днях возил ее в автосервис. Там все проверили до последнего винтика.

— Тогда, возможно, она встретила подругу, с которой давно не виделась, они заговорились и забыли о времени, а потом…

— Что ты несешь всякую чушь? — не дал мне договорить Пашка. — Моя мама не трепливая кумушка, она очень обязательный человек и никогда не забудет о работе, даже если встретит десяток подруг.

Я хотела обидеться на его слова и грубый тон, но потом подумала, что Пашка просто сильно нервничает, и решила не обижаться.

— Давай подождем еще минут пятнадцать, а потом позвоним на работу еще раз, — предложила я. — Я уверена, что она за это время появится.

— Хотел бы я в это верить! — тяжело вздохнул Пашка, и мы наконец вышли из ванной.

И отправились на кухню пить чай. Впрочем, чай пила только я, да и то больше для того, чтобы как-то отвлечься, аппетита у меня не было, так как Пашкино волнение передалось и мне, и я даже чувствовала озноб на нервной почве. Он же вовсе не притронулся к чаю и даже к своему любимому зефиру. Он все сжимал в руках телефонную трубку, глядя на нее почти умоляюще, словно этот бездушный предмет мог уберечь от беды. Я старалась его как-то отвлечь, подбодрить, но самой было тревожно. В течение получаса мы звонили в больницу два раза, и оба раза нам отвечали, что она еще не пришла.

— Мы сами удивляемся, где Людмила Александровна, обычно она никогда не опаздывает, — сказала нам ее сотрудница.

Тут я окончательно поняла, что дело плохо. На Пашку вообще больно было смотреть, он был бледен, смотрел перед собой остановившимся взглядом, то сжимал, то разжимал кулаки.

«Ну не может же быть все время плохо! — с надеждой думала я. — Разве мало несчастий уже случилось с нами? Может быть, кто-то проклял меня, а через меня уже все беды сыплются на близких мне людей?»

Я понимала, что это глупость, но не могла избавиться от этой мысли. Не знаю, сколько мы сидели вот так на кухне, перед чашками остывшего чая. Начало темнеть, но мы не включали свет. Сидели молча, почти не двигаясь, словно каменные изваяния. Звонили на работу бесконечное число раз, и каждый раз слышали тот же самый ответ:

— Она еще не пришла, ее до сих пор нет.

И каждый раз сердце замирало и стремительно падало куда-то вниз… И вдруг зазвонил телефон. Мы одновременно вздрогнули, потом испуганно переглянулись, каждый боялся взять трубку, ожидая услышать самое страшное. Телефон звонил так пронзительно и громко, что стыла в жилах кровь.

— Хочешь, я возьму трубку? — почему-то шепотом предложила я.

— Я сам, — также шепотом ответил Пашка, и медленно и с величайшей осторожностью, словно она могла взорваться, поднял трубку. — Алло, — загробным голосом произнес он. А я мысленно молила Бога, чтобы это была Людмила, живая и здоровая! Но по его тону и словам, которые он произнес далее, я поняла, что мои надежды не оправдались. А его вопрос, который он задал собеседнику на том конце провода, и вовсе заставил меня похолодеть.

— Она жива?! — спросил он. Потом произнес быстро и коротко: — Я скоро буду. — И положил трубку. Медленно и осторожно, словно она была очень тяжелой и одновременно хрупкой.

— Что? Что с ней?! — выдохнула я, пытаясь по выражению его лица определить, случилось ли уже самое страшное или все же есть надежда. В кухне было темно, поэтому мне было трудно рассмотреть его лицо, к тому же у меня все расплывалось перед глазами. Он молчал, стоял неподвижно, и я подумала, что самое страшное все же произошло.

— Ну скажи хоть что-нибудь! — Я вскочила и тряхнула его за плечи, чтобы привести в чувство. — Она жива? Жива?! Что с ней?!

Наконец он среагировал на мои вопросы, посмотрел вроде как на меня, но на самом деле куда-то мимо, словно сквозь меня, будто не видя, и наконец тихим, лишенным эмоций, каким-то тусклым голосом произнес:

— Она попала в аварию. Сейчас находится в реанимации, состояние очень тяжелое.

Я почувствовала, как медленно оседаю на пол…

 

Глава 11

Господи, я обращаюсь к Тебе, услышь мою молитву! Я знаю, что грешен и нет мне прощения. Но сохрани ей жизнь. Прошу Тебя! Она ничего не знала о том, что я совершал. Она святая. Это я дьявол, я грешник, чья вина так чудовищна, что ей нет оправдания. Впрочем, оправдание все же есть. Может быть, Ты, Боже, и сочтешь его недостаточным, но у меня нет другого. Постарайся понять меня и простить. Хотя о чем это я? Мне нет прощения, и тому, что я совершил, я знаю это. Четыре человеческих жизни на моей совести, четыре женщины. Я никогда не думал, что стану убийцей. Да, я всегда любил читать книги про серийных маньяков и даже отмечал наиболее интересные места карандашом. Я любил смотреть фильмы про насильников, убийц, душителей. Но ведь во всем мире сотни, даже тысячи людей читают такие же книги. Что я чувствовал, читая подобные книги и просматривая подобные фильмы? Как и все, — наверное, чуть-чуть страха, большая порция удовольствия, так приятно пощекотать себе нервы, а также сочувствие и жалость к жертвам и отвращение и ненависть к убийце. Мог ли я даже в шутку подумать, что стану одним из них?! Нет, я иногда представлял себя на месте маньяка, пытаясь понять, что чувствует человек, вонзающий нож в трепещущую живую плоть, глядя в умоляющие и полные ужаса глаза жертвы. Мне было интересно оказаться в его шкуре, но все это было не более чем игрой. Клянусь! То же самое испытывали и другие люди, например, мои друзья и знакомые, с которыми я разговаривал на подобные темы. Я не хотел этого. О Бог мой, я клянусь, что не хотел! Первый раз я сделал это, потому что защищался. Да-да, защищался. Наш поединок с этой женщиной мог закончиться только смертью одного из нас, не иначе. И я выбрал себя, свою жизнь в обмен на ее. И не жалею об этом. Она заслужила такую участь. Но остальные трое… Я не хотел их убивать, и все же сделал это. Почему?! Неужели мне понравилось убивать? Сказать решительное «нет» будет неправдой. Я хорошо помню это чувство удовольствия, когда видел ужас в их расширенных зрачках, в которых отражалась она — Ее Величество СМЕРТЬ, в мантии страха. Кровавая мантия, как она красива! Прости, Господи, что я в Твоем храме думаю о ней, но я уже не могу себя контролировать. Это сильнее меня. Смогу ли я обрести твое прощение? Смогу ли я быть прощен, если раскаюсь, если замолю свой грех? Господи, но как, как это сделать?! Ведь отнятых жизней уже не вернешь. Говорят, что однажды почувствовав вкус крови, хищник не может по своей воле перестать убивать, пока не убьют его самого… Вот и выход! Боже мой, как просто! Я едва сдержал смех, который вырывался наружу. К тому же меня могли неверно понять. Я ведь нахожусь здесь не один. Рядом со мной, также со свечами в руках, стоят ОН и ОНА. Два самых близких мне человека и в то же время самых чужих. Они виноваты в том, что случилось со мной. О Боже, Боже! Я обещаю, что покончу с собой, если ты сохранишь ей жизнь! Женщине, которую я люблю больше всех на свете. Я знаю, что церковь считает самоубийство тяжким грехом, но как же иначе я смогу искупить то, что совершил?! Как?! Я не хотел этого, я не хотел, Господи, спаси ее, сохрани ей жизнь, и я никогда больше не стану убивать! Я смогу справиться с этим, я обещаю тебе. Обещаю, обещаю!

«Неужели Бог не услышит нашу молитву и не спасет ее?» — Я подняла глаза и посмотрела поочередно на обоих мужчин, стоящих по обе стороны от меня, с горящими свечками в руках. Мы все трое пришли в этот храм, чтобы поставить свечи и попросить у Бога выздоровления для женщины, которая вот уже четвертый день находилась в коме. В отделении реанимации той самой больницы, где она проработала много лет. Ирония судьбы, страшная, убийственная ирония. Мысль прийти в церковь пришла в голову всем троим практически одновременно, хоть это и может показаться невероятным, но тем не менее это так. Это при том, что все мы в общем-то не являемся примерными христианами и прихожанами святой церкви, чего греха таить. Господи, я не верю в силу молитвы, вернее, не верила до сих пор, нерегулярно посещала церковь, никогда не соблюдала посты и ни разу не была на исповеди, но сейчас я готова стать самой примерной христианкой и тщательно исполнять все. Только бы Бог сохранил ей жизнь! Мрачное предчувствие Пашки сбылось. Людмила попала в страшную аварию, от ее машины мало что осталось. Искореженная груда железа — все, что осталось от новой блестящей «Волги». Саму Людмилу мне так и не удалось увидеть, в отделение реанимации меня не пустили. Пропустили только мужа и сына, да и то после долгих уговоров. Но по их бледным и неподвижным лицам, с которыми они выходили из палаты, где она лежала, я могла представить себе, в каком состоянии она находилась… Ее машина потеряла управление и врезалась в бетонный столб на полной скорости. Как это произошло, никто не знал, как определили эксперты, скорость была хотя и приличной, но вполне допустимой. Я кляла себя за то, что посоветовала ей воспользоваться этой машиной. Если бы не я, она поехала бы на такси и осталась бы жива. Опять я виновата, я!.. У Людмилы было сильное сотрясение мозга, всевозможные переломы и серьезные повреждения внутренних органов. Как я поняла, это было самым страшным. К тому же она потеряла много крови, пока ее отвозили сначала в другую больницу, где не оказалось нужного оборудования и квалифицированных специалистов. Поэтому нам так поздно сообщили об аварии, только когда она наконец оказалась в «своей» больнице…

Я чувствовала свою вину перед ней, ведь я предавала ее, предавала мерзко и отвратительно, за ее спиной спала с ее мужем. И при этом чувствовала себя счастливой. Я не имела на это права. Но если грешница я, а не она, то почему Бог наказал ее, а не меня? Я заслужила наказание, самое суровое. Но я жива и здорова, хотя мой рассудок находится на грани помешательства от всего, что так внезапно и яростно обрушилось на меня. А что, если это Бог мне посылает испытания в наказание за совершенный грех? Первым испытанием была смерть Эли, но ведь тогда у нас с Сашей еще ничего не было. Да, но грешные мысли в моей голове уже появились. «Не пожелай жены ближнего своего» — говорится в Библии. В моем случае можно слегка изменить текст, но суть от этого не меняется. «Не пожелай мужа ближней своей».

Я повторяла молитву про себя, путаясь в словах и мыслях, но я очень хотела поверить в ее чудодейственную силу. И в то же время я не могла избавиться от своего чувства к Саше. После того как это несчастье случилось с Людмилой, мы избегали друг друга, сознательно или нет, но я почти уверена, что он чувствовал то же, что и я. Даже еще сильнее. Свой грех, свою вину перед ней. Впрочем, нам и не приходилось особенно стараться, чтобы избегать общества друг друга. Большую часть времени он проводил в больнице, возле нее. При этом он успевал бывать на работе. И вообще держался так, что непосвященные люди ни за что не догадались бы о постигшем его несчастье. Он не жаловался, не плакал, не искал сочувствия, оно было ему не нужно. И я тоже была ему не нужна. Я догадывалась об этом, хотя в душе хранила надежду, что он все-таки любит меня, просто чувство вины мешает ему продолжать наши отношения. Пусть я последняя гадина, эгоистка, сволочь, но не могла я отказаться от его любви, не могла, хотя ненавидела себя за это и проклинала! Несмотря на то, что искренне шептала слова молитвы, глядя затуманенными от слез глазами на строгие лики церковных икон. Мне казалось, что ему нужна моя поддержка, моя помощь, пускай он и делает вид, что не нуждается в ней. Но когда наши взгляды случайно встречались и я видела его глаза, — понимала, как сильно он страдает и что творится в его душе…

Однажды вышло так, что Пашка отправился прогуляться на ночь, сказав, что ему необходимо побыть одному. Я не возражала, мы и так все время были вместе. В отличие от отца он не скрывал своих чувств и не избегал моего общества. Напротив, он искал его. И не стеснялся плакать на моей груди и говорить вслух о своем горе и своих страхах. Я чувствовала, что нужна ему, и от этого мне становилось капельку легче. Он не подозревает, какая я гадкая и порочная, он верит мне. И я не могу разрушить эту веру, не могу предать его еще раз, как уже предала однажды, не имею права. Я и не собиралась делать этого. Я просто хотела сказать Саше, что я люблю его, несмотря на все, что произошло, я все равно с ним, и чувствую его боль так же, как свою. И хочу разделить ее…

Паша ушел на улицу, я осталась одна и по выработанной за последние дни привычке шепотом повторяла молитву, обращаясь к Богу, моля его о милосердии… Мы столкнулись в коридоре, совсем как тогда, когда наша любовь вырвалась наружу. Было так же темно — хотя свет на этот раз был, мы не хотели включать свет. Я даже не слышала, как открылась дверь, погруженная в молитву и в свои невеселые мысли, и брела на кухню как сомнамбула, чтобы выпить чашку чая. Я почти не ела эти дни, кусок не лез в горло.

— Как она? — отчего-то шепотом спросила я, поравнявшись с ним в темном коридоре.

— Все так же, — ответил он погромче, обычным голосом, разве что слегка уставшим.

«Откуда он берет силы, чтобы держаться?!» — в который раз подумала я.

— Я хочу выпить чашку чая, ты будешь со мной?

Почему я так странно, как-то не по-русски, построила фразу: «Ты будешь со мной?». И между фразами «я хочу выпить чая» и «ты будешь со мной?» почему-то выдержала паузу, не специально, так получилось. Неужели я хотела спросить: «Будешь ли ты со мной по жизни? Будешь ли рядом? Не откажешься ли от меня? Не оттолкнешь?» Не знаю, услышал ли он подтекст моей почти мольбы, может быть, услышал, но не подал вида, а может, и не обратил внимания, занятый своими мыслями? Как бы то ни было, он коротко ответил:

— Да, пожалуй, буду.

Мы прошли на кухню. Молча сели за стол, я так же молча разлила чай, достала сахарницу, лимон, кекс, к которому, впрочем, ни один из нас так и не притронулся. Мы по-прежнему молча пили чай, не чувствуя его вкуса, и не смотрели друг другу в глаза. Я не выдержала первой.

— Что говорят врачи? Есть ли надежда? — этот вопрос я задавала много раз, и каждый раз слышала один и тот же ответ, который в свою очередь говорил ему врач, когда он обращался к нему с точно таким же вопросом.

— Врачи делают все возможное. Говорят, время покажет. Необходимо набраться терпения и ждать.

Но время не спешило нас радовать. Оно уходило, просачивалось, как песок сквозь пальцы, а изменений к лучшему все не было и не было… Оставалась только надежда, которая, как известно, умирает последней… Но на этот раз он ответил по-другому:

— Я не знаю. Я уже ничего не знаю! — сказал он и посмотрел на меня, впервые за то время, что мы сидели на кухне.

Его лицо было бледным и усталым, под глазами залегли тени, и мне вдруг захотелось обнять его, прижать к себе крепко-крепко, гладить его волосы, нежно шептать слова поддержки и утешения. Так было с Пашкой, он плакал на моей груди, и я сама едва сдерживала слезы, а иногда и не сдерживала, и гладила его вздрагивающие плечи. Вряд ли Саша станет плакать, но все равно, мне было так важно выразить ему свое сочувствие, даже не сочувствие, это не то слово, а передать свое ощущение свалившегося на нас горя. Обменяться взаимной болью, слить ее воедино, и тогда, быть может, каждому из нас станет хотя бы чуть-чуть легче…

— Саша! — я шагнула к нему навстречу. — Сашенька, я хочу быть с тобой рядом, просто быть! Как это делал ты, когда умерла Лиза. Мне было так тяжело, я так нуждалась в тебе! Позволь теперь, чтобы я помогла тебе. — И, протянув руку, я коснулась его плеча.

Но он вдруг так резко отшатнулся от меня, что чай в его кружке выплеснулся на стол.

— Нет, не надо! — его голос был так резок и так холоден, что я вздрогнула. Сначала я подумала, что он просто боится самого себя, боится не выдержать и высказать мне свою любовь. Любовь, отягощенную виной, привкусом боли и горечи, но все-таки любовь. Но я ошиблась. В его глазах я увидела не сдерживаемую страсть, а чувство, похожее на неприязнь, почти на ненависть. Но я не поверила этому, не хотела верить.

— Саша! — я вновь потянулась к нему, коснулась ладонью его щеки, погладила ее.

Он перехватил мою руку и резко оттолкнул ее. Я растерялась:

— Сашенька, я…

— Что ты хочешь? — резко спросил он.

— Что хочу? — я по-дурацки улыбалась и не знала, что ответить. — Пожалеть тебя! — вдруг вырвался у меня самый идиотский ответ, какой только можно было придумать. — Я хочу пожалеть тебя! — Этот ответ вырвался у меня сам по себе, помимо моей воли.

Он посмотрел на меня удивленно и неожиданно рассмеялся, недобро и надменно. Потом так же резко и неожиданно, как и начал смеяться, оборвал смех и, прищурившись, посмотрел на меня:

— А кто тебе сказал, что мне нужна твоя жалость, да и ты сама? — четко, почти по слогам произнес он.

— Но как же так, — пролепетала я. — Ведь я люблю тебя, ты мне нужен, Саша. Я знаю, что не должна этого говорить, но и молчать у меня нет сил.

— А я тебя не люблю. — Он поднялся с места и залпом допил чай. — Прости, но это так.

А потом, даже не взглянув на меня, вышел из кухни. А я, кусая губы, чтобы не разрыдаться от боли и обиды, смотрела в окно, за которым плыли по вечернему небу яркие звезды. Такие прекрасные и светлые, но такие далекие и недоступные… Я распахнула окно и, подставив пылающее лицо свежему воздуху и легкому ветру, немеющими губами старалась шептать слова молитвы…

Я говорил с ней, но она не слышала меня. А может, все же слышала? Только не могла ответить и как-то выразить свою реакцию на мои слова. Я просил у нее прощения, нет, я не объяснял, за что именно, просто говорил — «прости». Я держал ее за руку, рука ее была неподвижной, как и она сама. Я объяснялся ей в любви, может быть, впервые за долгие годы нашей совместной жизни. Не то чтобы впервые, конечно, я говорил иногда, что люблю ее, что она мне дорога, впрочем, надо признаться, редко, я не любитель подобных признаний и всегда считал, что излишняя сентиментальность для мужчины смешна и нелепа. Но сейчас мне было важно сказать ей именно эти слова, которые были так нужны ей все эти годы, я только сейчас понял это… Я всегда считал, что любовь, как и все остальные чувства, надо доказывать делами, а не словами. Но оказывается, и слова иногда важны. И именно сейчас я понял одну простую вещь: я люблю эту женщину, и никто мне не нужен, кроме нее. Никто. И она именно тот самый человек, с которым мне бы хотелось прожить всю оставшуюся жизнь и умереть. В один день и час, или нет, это уж как Бог даст… Я также думал о своих родителях, которые прожили всю долгую и тяжелую жизнь вместе. Они тоже не говорили друг другу красивых слов, в нашей семье вообще не были приняты нежности и выражение чувств. Может, поэтому я привык все скрывать. Мне казалось, что истинные чувства должны быть скрыты от посторонних глаз, находиться где-то глубоко в сердце, в душе. А если выставлять их напоказ и всем хвастаться, словно игрушкой, то они утрачивают свою ценность. Может, я был не прав. Слова, слова… Когда умерла мама, отец не плакал, по крайней мере, я не видел его слез. Он не жаловался, ничего не говорил. Несмотря на солидный возраст, он был здоровым человеком, даже врачи удивлялись и говорили, глядя на него: «У вас сердце и давление, как у тридцатилетнего, сто лет проживете, а то и больше…» Но он не дожил до ста лет. Потому что женщина, которую он любил, покинула его раньше. Единственная женщина, которую он любил в своей жизни, несмотря на то, что не всегда был ей верен, именно так он сказал в последнюю ночь своей жизни. В тот вечер он был как-то тихо радостен, словно светился изнутри, и легкая улыбка блуждала на его губах. Помню, я удивился и спросил, что с ним происходит, в чем причина такого благостного состояния? Он ничего не ответил, а только посмотрел на меня как-то по-особенному и немного хитро, загадочно, как будто знал нечто, что было мне неведомо, словно обладал неким тайным знанием. А потом вдруг обнял меня и поцеловал, и сказал, что любит меня и гордится мной, что я молодец и он может быть за меня спокоен. Я тогда очень удивился, подобные нежности были ему несвойственны. И смутная тревога сжала мое сердце. Я пожелал ему спокойной ночи и ушел спать. А когда наутро пришел будить его, чтобы позвать к завтраку, он был уже мертв… Его лицо было совершенно спокойным и безмятежным, просветленным, он словно говорил мне: не надо слез, не надо грусти, я ухожу счастливым, потому что могу быть спокоен за тебя, ты не подведешь меня, и потому что ТАМ я встречусь с женщиной, которую люблю, единственной женщиной, которую я любил всю свою жизнь…

Единственной женщиной, которую я любил… И люблю… Мне надо было потерять ее, чтобы понять это. Нет, не потерять, я не хочу в это верить. Она со мной, здесь, и я никуда ее не отпущу. Я буду бороться с этой грозной дамой по имени СМЕРТЬ. Я не хочу больше, чтобы она восторжествовала. Хватит смертей, хватит боли. Хватит крови. Я хочу верить в жизнь, а не в смерть. Я хочу произносить слово «есть» вместо слова «была» или «был». Прости меня, милая славная девочка с нежной бархатной кожей, мягким шелком волос и такими чистыми и яркими глазами, которые смотрят на меня с такой безграничной преданностью и обожанием. Прости меня, но я не люблю тебя. И никогда не любил. Я понял это только сейчас. Ясно и четко понял, и это не самообман, не трусливая попытка спрятаться от мук собственной совести. Нет. Это была просто мимолетная вспышка, увлечение, страсть, вспыхнувшая так внезапно, как она и погасла. Солнечный удар, но лето почти кончилось, и я прихожу в себя. Солнце светит все реже и слабее, впереди промозглая осень с унылыми дождями и беззащитными голыми деревьями. Это лето было, наверное, самым насыщенным в моей жизни, как горем, так и радостью, которую я ошибочно принял за счастье. Как принял страсть за любовь. Я чувствую свою вину перед этой милой девочкой, которая годится мне в дочери. Как отвратительно я выгляжу в роли этакого пресыщенного жизнью опытного сластолюбца и совратителя! Поиграл, как кошка с мышкой, и выбросил, когда надоела. Как гнусно и гадко! Я вчера вел себя отвратительно, был груб и резок с тобой, а ведь ты ни в чем не виновата, ты искренне любила меня и продолжаешь любить до сих пор. Вот только объект для своей любви ты выбрала на редкость неудачно, девочка моя. Если бы ты только могла знать… Я попрошу у тебя прощения, я постараюсь объяснить, ты умная девочка, ты меня поймешь. Я снова сделаю тебе больно, а ты и так перенесла слишком много боли, слишком много для твоих хрупких плеч и юного неискушенного сердечка. И возможно, тебе предстоит вскоре пережить еще один удар, возможно, самый страшный из всех. Дай бог, чтобы я ошибся… Я впервые в жизни хочу ошибиться. Да, я боюсь. Боюсь и даже не скрываю это. Боюсь взглянуть правде в лицо, потому что это самое лицо может внезапно превратиться в страшную маску, безумный оскал, лик смерти. Пляску смерти. Нельзя смотреть в зеркало. Нельзя. Это опасно. Вглядываться до боли в глазах в свое отражение и видеть, как твое лицо, может быть, не самое совершенное с точки зрения канонов красоты, но такое знакомое и привычное, вдруг превращается в безумную маску, маску смерти и боли, окрашенную в кроваво-красный цвет. Но я знаю, что должен это сделать. Я не имею права прятать голову в песок, словно страус. Я должен сделать это, как бы тяжело мне ни было. Я должен сделать этот шаг. Я поклялся в этом в церкви, перед ликом всевидящего Бога. И горячий воск обжигал мне пальцы, но я не замечал этого. А она стояла рядом и смотрела на меня, как на бога. Если бы она могла прочитать мои мысли, моя чистая, непорочная, светлая девочка! Я не достоин тебя, моя хорошая. И видит Бог, я не хотел причинить тебе боль, как и всем другим, тем, кого я…

И снова я виноват. Впрочем, эта вина по сравнению с остальным, наверное, не самая сильная… Хотя как знать. Кто взвешивает, и на каких весах, степень вины и определяет, какая из них меньше, а какая больше? Мне не дают покоя, заставляют холодеть сердце две мысли, каждая из которых сама по себе так ужасна, что впору сойти с ума. Первая — возможность потерять ее, женщину, которую я люблю больше всех на свете. А вторая, вторая так ужасна, что я не могу произнести ее даже мысленно. Но черт возьми, я ведь уже сделал это. Я поклялся себе перед иконой. И я должен выполнить свою клятву. Я просто обязан. Это трудно, я знаю, это очень трудно и больно. Но я выдержу эту боль. Я должен. Должен. Ради этой женщины, что лежит сейчас передо мной, бледная и неподвижная, и только по едва уловимому колыханию ее грудной клетки и по легкому дрожанию ресниц можно догадаться, что она жива. Жива. Ради той девочки, с которой я поступил так жестоко, так несправедливо заставил ее страдать. Снова страдать! Ради самого себя. Я должен это сделать. И я это сделаю. Хотя не уверен до конца, что в последний момент мужество мне не изменит. Я ведь не железный, хотя всю жизнь стремился казаться и быть таким. И вот теперь задаю себе вопрос — зачем? Неужели только для того, чтобы скрыть собственную слабость, как говорила мне одна женщина, которой я также сделал больно, хотя и не хотел этого… Я не хотел. Но все же сделал. А значит, моя вина не становится меньше. Я закрыл глаза, я зажмурился, чтобы не видеть их лиц, их глаз, смотрящих на меня с немым укором. Я хотел заткнуть уши, чтобы не слышать их голосов, которые… Но что толку? Это не поможет. Ведь от самого себя не убежать, не спрятаться, не скрыться на самом дне своей души. Вдруг я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я ощущал его всей кожей, хотя мои глаза и были закрыты. Я медленно, с большим трудом разлепил веки, словно боясь увидеть то, что ни за что не хотел бы видеть. Она смотрела на меня, смотрела вполне осмысленно, и ее губы шевелились, пытаясь что-то сказать, но этому мешала трубка искусственного дыхания.

— Я люблю тебя, — произнес я внезапно охрипшим голосом и сжал ее руку. — Ты мне нужна, только ты! Не бросай меня. Я не могу без тебя, — это были именно те слова, которые я хотел ей сказать, и по ее глазам я понял, что она меня слышит. Слышит и понимает. А также я понял то, что эти слова очень нужны ей именно сейчас. Необходимы. Как и я сам. Как МЫ друг другу. Навсегда. Навеки. Сейчас. И потом. За чертой…

 

Глава 12

Мы были вдвоем с Пашкой, когда Саша вошел на кухню, где мы пили кофе, и по его лицу я сразу поняла, что случилось самое страшное. И Пашка тоже это понял, еще прежде, чем его отец произнес эти два таких коротких, таких простых слова, от которых сразу повеяло ледяным холодом и ужасом. Они были концом всего, крушением надежд. И страшнее всего в них была невозвратность, невозможность вернуться назад и что-то изменить. Потому что после этих слов не осталось будущего, прошлое исчезало, а настоящего как бы не существовало. В них не было времени. Не было ничего. Пустота и холод, и рвущая душу боль, от которой нет лекарств и нет спасения. Этими словами были:

— Все кончено. Она умерла…

— В каком смысле? Ей что, стало хуже? — спросил Пашка, и его рот растянулся в улыбке, похожей на оскал, и мне стало страшно от этой улыбки, она напугала меня сильнее слез и истерик.

— Она умерла, — повторил Саша безжизненным голосом, лишенным всяких эмоций, «выжатым» голосом, отчего-то пришло мне в голову странное сравнение. Как лимон, который выжали в чай, весь без остатка, и осталась одна кожура, никому не нужная и пустая.

— Что с ней? — повторил Пашка, продолжая улыбаться все той же жуткой улыбкой. — Что сказали врачи? Есть какие-то изменения?

Он не хотел верить, не мог верить и изо всех сил цеплялся за последние лоскутки надежды. А когда хлипкая веревочка надежды вдруг перетерлась и оборвалась, он не выдержал. Закрыв лицо руками, застонал, словно смертельно раненный зверь, закричал, зарычал, я не могу подобрать слова, но эти звуки заставляли леденеть мою кровь. Я осторожно коснулась его плеча:

— Пашенька, послушай…

— Нет! — Он резко сбросил мою руку, почти так же, как недавно это сделал Саша. То же движение, даже тот же вскрик: «Нет!» И этот взгляд, устремленный на меня, полный боли и ненависти…

— Я ненавижу тебя! — выкрикнул он с такой яростью, что я испуганно отшатнулась.

— Паша, что ты такое говоришь?!

— Да, ненавижу! Это ты виновата в ее смерти! Ты хотела этого. Ты ее ненавидела. Ты сходила с ума от ревности. Теперь получай свое сокровище, оно твое! Соперница устранена самым надежным способом. Ее ничто уже не в силах вернуть. Ликуй, радуйся, ну что же ты?! — Он захохотал мне прямо в лицо жутким раскатистым смехом, а потом, словно хищный зверь, в два прыжка оказался возле отца и так же зло и отчаянно выдохнул ему в лицо: — И ты тоже ликуй, подонок! Вы оба получили то, что хотели! Радуйтесь! Вы думали, что я ничего не замечаю, что я слепой тупорылый идиот, но я все видел и знал. Все. Я молчал только потому, потому… Словом, не важно, почему. Теперь уже ничего не важно, потому что ее больше нет. И это вы виноваты в ее смерти! Я вас ненавижу, господи, как же я вас ненавижу! Впрочем, и себя тоже! — Он схватился за голову и застонал.

Я хотела что-то сказать, но не могла. Язык присох к нёбу, и я словно сразу забыла все слова. Мне захотелось ущипнуть себя, чтобы понять, сплю я или нет. Слишком все происходящее было ужасно, слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Мой разум отказывался воспринимать реальность. И я из последних сил пыталась спрятаться за спасительной пеленой непонимания. Я даже закрыла глаза, надеясь, что когда открою их, то страшное видение исчезнет и все будет по-прежнему. Я открыла глаза, но ничего не изменилось. То же смертельно бледное, перекошенное от горя и ненависти лицо моего мужа, такое близкое и в то же время казавшееся мне сейчас совсем чужим и незнакомым. Он продолжал что-то яростно выкрикивать, бросать мне в лицо обвинения и упреки, но я не могла разобрать слов в этом потоке ярости. Я видела, как Саша пытался что-то ему сказать, даже взял его за руку, но Пашка с силой вырвал руку и, оттолкнув его, выбежал из кухни. Мы оба словно оцепенели, не в силах сдвинуться с места. Я посмотрела на него, и его губы едва слышно прошептали:

— Догони его!

А может, мне это показалось, и эта мысль сама пришла мне в голову. Не знаю, в тот момент я ни за что не могла бы поручиться. Но одно я успела понять: в таком состоянии он способен на что угодно, и ни в коем случае нельзя оставлять его одного, пусть он прогоняет меня, кричит, пусть даже ударит, если от этого ему станет легче, я все это заслужила, только бы он не оставался сейчас один! Я выбежала за ним, слетела вниз по ступеням с такой скоростью, с какой никогда в жизни не бегала, но все равно не смогла догнать его. Я лихорадочно огляделась по сторонам: никого. Не мог же он убежать далеко! Я облазила все окрестные кусты и углы, налетала на мирно гуляющих старушек, которые посмотрели на меня как на ненормальную, спрашивала их, не видели ли они высокого, красивого, темноволосого парня в джинсах и белой футболке? Должно быть, вид у меня был такой дикий, что и старушки, и молодые мамы с колясками шарахались от меня в сторону, а те, кто гулял с детьми, поспешили поскорее взять их на руки, бросая на ходу короткое: «Нет, не видели». И спешили поскорее уйти.

Я стояла посреди двора и рыдала. Я не знала, что мне делать и где его искать. Если Пашка что-то с собой сотворит, я тоже не буду жить, я просто не смогу жить! Я почувствовала, как сзади кто-то подошел и крепко обнял меня за плечи.

— Паша! — едва не закричала я от радости и обернулась. Но тут же разочарованно и как-то безнадежно выдохнула воздух. Это был Саша. Впервые с тех пор, как я влюбилась в него, я не обрадовалась его неожиданному появлению, и даже рассердилась. Но тут же беспомощно вскинула на него глаза:

— Саша!

— Где Паша? — коротко спросил он. — Куда он побежал?

— Я не знаю, я его упустила, упустила! — Я сжала кулаки. — Он может что-нибудь сделать с собой в таком состоянии, понимаешь?! Мы должны его найти! Но я не знаю, где и как! Не знаю, не знаю!

— Успокойся! — Он встряхнул меня за плечи. — Я найду его, все будет хорошо, а ты возвращайся домой и жди нас там, поняла? — он говорил спокойно и даже ласково, но его слова звучали как приказ.

И я подчинилась. У меня просто не было сил сопротивляться, меня словно прокололи, как воздушный шарик, и выпустили весь воздух, осталась никому не нужная жалкая оболочка. У меня не было больше воли, не было никаких желаний, ничего не было… Кроме ужасающей бездонной пустоты, даже боли и страха не было. Они исчезли, растворились в пучине этой пустоты. Темные волны поглотили меня, и я… умерла. Я бессильно опустилась на ступени лестницы, по которой начала было подниматься наверх, в квартиру, сжимая в ладонях ключ, который вложил мне в руки Саша. Мимо меня прошла какая-то девушка, удивленно посмотрела на меня, хотела что-то спросить, но передумала и поспешила поскорее сбежать вниз. Должно быть, она решила, что я пьяная или наколотая. Милая девочка, в короткой джинсовой юбочке, с рыжими кудряшками. Рыжими… Господи, Лиза, моя дорогая Лисичка, моя единственная подруга! Я застонала, обхватив голову руками, и начала раскачиваться из стороны в сторону. И Людмилы больше нет! Этой удивительной, красивой, доброй женщины, которая относилась ко мне как к дочери, а я отплатила ей черной неблагодарностью! Какая же я дрянь, и нет мне прощения! Лучше бы это я, а не она попала в жуткую аварию и умерла. Так было бы лучше для всех, и для меня самой прежде всего. Что мне теперь осталось? Кому я нужна? Пашку я потеряла навсегда, мне не вымолить у него прощения. И даже если внешне он простит, то забыть никогда не сможет, и смерть его матери всегда будет стоять между нами. А Саша… Саша тоже навсегда потерян для меня, и по той же причине, он не простит мне и себе ее гибели. Его родного сына и моего мужа. Паша, Пашка, Пашенька, где ты, мой мальчик? Что с тобой? Только бы Саша успел догнать тебя и ты бы не успел наделать глупостей! Прости меня, прошу я, хотя знаю, что не заслуживаю твоего прощения…

Я медленно встала со ступенек и, едва передвигая ноги, словно на них были пудовые гири, начала подниматься наверх, в свой дом. Впрочем, он уже не был моим. Он опустел. Стал чужим и далеким. И когда я уже открывала дверь ключом, меня вдруг словно ударили в сердце. Какого черта я тут ползаю, жалею себя, когда надо действовать?! Бежать, искать Пашку, пока не поздно. Надеюсь, что еще не поздно! Неизвестно, сумеет ли Саша найти его. В любом случае я тоже должна попытаться это сделать. Надо взять себя в руки, все слезы и стоны оставлю на потом, потом я успею вдоволь наплакаться и дать волю своему горю. А сейчас я должна собрать остатки воли в кулак и найти его. Я решительно выпрямилась, набрала полную грудь воздуха, задержала дыхание и мысленно дала себе установку держаться. Как ни странно, помогло. И я отправилась на поиски…

На самом же деле моей решительности хватило ненадолго. Я понятия не имела, где искать. Обошла несколько близлежащих кафе, потом обозвала себя дурой. Что ему делать в кафе в подобном состоянии? Мелькнула мысль отправиться на речку, где мы обычно купались. На минуту мне стало страшно: а что, если он решил утопиться?! Но я быстро отвергла эту нелепую мысль, во-первых, Пашка отлично плавает, а во-вторых, там сейчас должно быть немало народу, последние летние деньки, солнце, люди спешат прогреться. Господи, неужели еще недавно я так же беззаботно и весело купалась и загорала, и на душе у меня было легко и светло, и от будущего я ждала только хорошего?! Стоп! Хватит, велела я себе! Я же дала слово собрать волю в кулак, а слезы и сожаления оставить на потом. И вдруг меня словно ударили по голове, я поняла, где может быть Пашка. Ну конечно, на этом проклятом холме, возле той церкви! Я не знаю, откуда взялась эта уверенность, что он находится именно там. Но ноги сами несли меня в ту сторону, к тому же других мыслей, где искать мужа, у меня не было, и поэтому пришлось остановиться на этой. Я поймала машину, и, когда уже села на переднее сиденье, вдруг вспомнила, что у меня нет с собой денег. Когда мы подъехали, я решительно сорвала с пальца обручальное кольцо и протянула водителю, хмурому неразговорчивому мужчине лет шестидесяти.

— Что это? — он непонимающе посмотрел на меня.

— Возьмите, у меня нет с собой денег, — попросила я, с трудом сдерживая слезы. Все равно теперь это кольцо мне не понадобится, Пашку я потеряла, и поэтому не имею права его носить.

— С мужем, что ли, поссорилась? — он с интересом и сочувствием посмотрел на меня.

— Да, — согласно кивнула я, опустив голову. Не объяснять же ему все!

— Ой, дурная молодежь пошла! — осуждающе покачал он головой. — Не успеет молоко на губах обсохнуть, а сразу жениться. А потом бегут маме с папой плакаться: он плохой, она плохая. Моему внуку недавно восемнадцать исполнилось, а он уже невесту в дом привел, ей всего семнадцать. Жениться собираются, и слова поперек не скажи, чуть что — сразу вопят: «Мы взрослые!» А какие взрослые? Сущие дети! Будут так же вот, как ты, — он кивнул в мою сторону, — потом бегать, кольцами швыряться. — В его взгляде явно читалось неодобрение.

Я растерялась:

— Так я не поняла, вы что, не хотите брать кольцо? Но у меня больше ничего нет!

— Ну и не надо, что я, мародер, что ли, какой? Иди мирись лучше со своим муженьком, небось из-за ерунды поссорились. — Он распахнул передо мной дверцу машины.

— Спасибо. — Я разревелась. — Спасибо вам большое.

— Ну хватит воду-то лить, девка ты молодая, красивая, все образуется, — сжалился надо мной старик, и я нашла силы улыбнуться ему сквозь слезы.

Добрый дядя, если бы ты знал, что бывают такие ситуации, когда ничего уже нельзя исправить, ничего…

Я почти бегом направилась в сторону холма. Блуждала, с надеждой глядя по сторонам, но Пашки нигде не было. Я уже отчаялась найти его. В изнеможении опустилась на траву, закрыла глаза. Трава сладко и остро пахла, солнце пригревало, а птицы, несмотря ни на что, пели свои песни. Им не было дела до моего горя, да что там моего, до всех бед и ужасов нашего мира. Счастливые… «Какого черта я здесь валяюсь, когда надо бежать дальше искать его?» — настойчиво стучала в висках мысль. Но я не могла пошевелиться, не могла сдвинуться с места. Меня словно парализовало. Я лежала, закрыв глаза, и чувствовала, как по моим щекам бегут слезы. И вдруг…

Кто-то тронул меня за плечо. Саша или Паша? Саша, Паша, их имена похожи, и они должны быть похожи, отец и сын, но они такие разные. И обоих я люблю, и обоих потеряла. Я открыла глаза и не могла сдержать крик радости:

— Пашенька! — Я вскочила и хотела обнять его, но тут же испуганно отступила назад. Он смотрел на меня уже не с такой ненавистью, которая шокировала меня в квартире, его взгляд был спокойнее и как-то отстраненнее. Он не бежал от меня, более того, сам подошел, и это вселило в меня надежду на то, что я могу получить если не прощение, на это я уже не надеялась, то хотя бы шанс высказать то, что накопилось в моей душе, оправдаться. Шанс на то, что он не прогонит меня, как прокаженную, не оттолкнет. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, и наконец я решилась заговорить первой.

— Я понимаю, — сказала я, — ты меня ненавидишь и имеешь на это полное право, но я хочу, чтобы ты… — тут я осеклась, поняв, что выражаюсь языком дамских сентиментальных романов. И все мои слова звучат так жалко, так неубедительно. Тогда я просто сказала, глядя ему в глаза: — Что мне сделать, чтобы ты простил меня?

Он долго молчал, изучая мое лицо, затем поднял руку и коснулся моей щеки. Не погладил, а всего лишь коснулся — и тут же отдернул ее, словно обжегся. Затем вытер ладонь о джинсы, словно испачкавшись в чем-то неприятном, и поморщился.

«Что ж, ты это заслужила», — мысленно сказала я себе.

— Ты чужая, — произнес он глухим незнакомым голосом. — Это не ты!

Мне вдруг показалось, что он сошел с ума, до того рассеянным и странным был его взгляд и голос, а также все движения. Но вскоре я поняла, что ошиблась. Он тряхнул головой, словно приходя в себя, и посмотрел на меня вполне осмысленно:

— Ты чужая, — повторил он уже другим тоном, спокойным, даже слегка насмешливым. Он не осуждал меня, а просто констатировал факт. — Я любил тебя и верил тебе, а ты меня предала, — продолжил он все тем же внешне невозмутимым тоном. — Когда я встретил тебя, ты показалась мне чистой и нежной девочкой, нетронутой, светлой. Меня поразили твои глаза. Ты казалась мне особенной, не похожей на своих сверстниц. Ты была искренней, живой и настоящей, в тебе не было грязи и фальши. И я понял, что нашел ту единственную, которую искал всю свою жизнь. Я поверил тебе. Я поверил в то, что смогу быть счастлив. Но потом… В тот первый раз, когда у нас с тобой ничего не получилось… Ты помнишь это? — он смущенно покосился на меня.

Я кивнула, но он и не нуждался в ответе. Он как будто обращался не ко мне, а к самому себе, к своей душе.

— Я испугался, расстроился. Да нет, не те слова… Я был убит, раздавлен. Мне казалось, что я бесполезный импотент, ничтожество. И что ты не сможешь уважать меня после такого позора.

— Но я вовсе так не думала, — попыталась возразить я, но он не стал меня слушать.

— И тогда я уехал, уехал в свой город, к женщине, с которой был близок последнее время, надеясь, что она сможет помочь мне излечиться от этого позорного недуга.

— Как к женщине?! — растерянно пролепетала я, не веря своим ушам. — Ты же говорил, что уехал к другу!

На этот раз он меня услышал и усмехнулся уголком рта, совсем как Саша:

— Я солгал тебе. У меня была любовница, старше меня. Но это совсем не то, что было с тобой, — поспешил он оправдаться. — Тебя я любил, молился на тебя, считал чуть ли не святой. Я мечтал прожить с тобой всю жизнь и иметь много детей. Она же была грешницей, великой грешницей, я ненавидел ее, но в то же время меня тянуло к ней словно магнитом. Ведь порок всегда притягателен. Она была… впрочем, сейчас это уже не важно. Главное было в другом, она помогла мне поверить в себя. И я смог вернуться к тебе полным сил и возможностей, вернуться победителем. Я поверил, что все у нас будет хорошо, я был почти благодарен ей за это.

— Она что, умерла? — удивилась я.

— Конечно, — он пожал плечами. — Я же сказал, что она помогла мне.

— Но я ничего не понимаю!

— Неважно, скоро поймешь. Слушай дальше, — теперь он обращался ко мне. Он расправил плечи, глаза его засияли, на бледном лице заиграл румянец. Я поразилась произошедшей в нем перемене и не могла понять, чем она вызвана. — Потом мы с тобой поженились, и все было отлично. Правда, в день нашего бракосочетания, — он иронично усмехнулся, произнося эту фразу, — произошел неприятный инцидент. Ты помнишь, как я опоздал, а потом рассказал о пьянице, о которого споткнулся на улице?

— Конечно, помню. Я очень волновалась в тот день. Так, значит, и в этом ты меня обманул, и не было никакого пьяницы?

— Ну почему же? Был, — он снова усмехнулся. — Я не соврал тебе, а просто не все сказал, чтобы не волновать тебя. Я действительно споткнулся об него. Он валялся посредине дороги, и я его не заметил. Этот придурок вскочил и полез в драку, хотя только что казался мертвецки пьяным и лежал бесчувственнее бревна. Я легко справился с ним, недаром я занимался борьбой. Врезал ему пару раз по почкам и в челюсть, и он свалился, словно куль с дерьмом. Но напоследок ухитрился плюнуть кровью мне в лицо. К его счастью, не попал, иначе бы я убил его. А вслед мне крикнул: «Будь ты проклят! Я проклинаю тебя и всех, кто тебе дорог! Все, кому ты веришь, предадут тебя или умрут. А сам ты подохнешь, как собака, от руки близкого тебе человека!» Я оцепенел. Его слова произвели на меня гнетущее впечатление. Хотя я никогда не считал себя суеверным, но было что-то зловещее в его голосе, что заставило меня похолодеть. Я хотел еще раз ударить его, но передумал. Он уже сам отключился. К тому же на нас стали обращать внимание прохожие, не хватало еще, чтобы кто-нибудь вызвал милицию! Я заставил себя забыть этот неприятный эпизод, но гнетущее смутное ощущение надвигающейся беды уже не оставляло меня. И я не ошибся… Мы приехали в этот город, где я родился и вырос. И тут началось. Первый сигнал. Эта женщина позвонила мне и сказала, что ей кое-что известно о… Черт, черт! — Он вдруг с силой ударил себя по коленке. — Все так хорошо начиналось! Ты понравилась моей маме, она тебе. Вы нашли общий язык, и я был так рад! Но она умерла… О господи, она умерла! Ее больше нет! — его голос прервался, и он закрыл лицо руками. Но быстро справился с собой, отнял ладони от лица и посмотрел на меня сухими, полными ярости глазами. — А потом появился он. Этот подонок. Мой сраный папочка! И украл тебя у меня. Я понял, что ты на него запала, как и эта малолетняя шлюха, которая сдохла, так и не успев осуществить свою заветную мечту — переспать с ним.

— О ком ты говоришь?

— Как это о ком? О дочке мэра, конечно! О некой мадам Эльвире, подруге моего детства. — Он сделал легкий шутливый полупоклон. — Она как-то сказала мне, и я не мог потом простить ей этой фразы, сказала, что я милый славный мальчик, но никогда не стану настоящим мужчиной, как мой отец, как бы ни стремился к этому. Я рад, что она умерла, и ни о чем не жалею! — добавил он с гордостью.

— Что ты такое говоришь?! — Я была потрясена его словами. — Ты же жалел ее! Я видела слезы в твоих глазах во время похорон!

— Я и не отрицаю, но это была лишь минутная слабость. Я не раскаиваюсь в своем поступке.

— В каком поступке? — не поняла я.

— Неважно. — Он тяжело вздохнул, словно смирившись с моей непонятливостью. — Но я не сказал главного. Я видел, как ты смотришь на этого гада, моего отца, как кошка на сметану. Как то краснеешь, то бледнеешь, стоит ему появиться. Ты хотела его, как самка. Я понял это раньше, чем ты. Но я, наивный дурак, все надеялся, что ошибаюсь, что все обойдется. Я верил в тебя и в твою любовь ко мне. Нам надо было уехать сразу же, как только я почувствовал первые симптомы этой болезни. Но я не сделал этого. А потом… потом я своими глазами видел и слышал, как вы обнимаетесь в коридоре в ту ночь, когда в квартире отключили свет, помнишь? — Еще бы я этого не помнила! — Я проснулся, тебя не было рядом. Я вышел, пардон, в туалет. И тут я услышал чьи-то приглушенные голоса. Слух у меня всегда был отличным, как и зрение. Я затаился возле двери, стараясь не дышать. Вы не замечали меня, поглощенные друг другом. — То-то мне почудилось, что я слышу скрип двери, значит, я не ошиблась! — Что я испытал в те минуты, стоя возле двери, не передать словами! Но даже тогда я был готов все простить тебе, забыть, потому что слишком сильно любил тебя! Ты помнишь, как я умолял тебя уехать? Если бы ты послушалась меня, то все могло бы быть иначе. Твоя подруга осталась бы жива, и моя мама тоже…

Я не понимала ни одного слова, все кружилось и плыло перед моими глазами.

— При чем здесь Лиза и твоя мама?!

— Да при том, что я всю жизнь, с самого детства обожал этого гада! — вдруг закричал он, не ответив на мой вопрос. — Восхищался им, стремился быть во всем на него похожим. Он был моим кумиром, идолом, образцом для подражания.

— Кто? — спросила я, хотя уже поняла, кого он имеет в виду.

— Моего драгоценного папочку, с которым ты так сладко трахалась, кого же еще! Будь он проклят, а вместе с ним и ты! В детстве я хотел во всем походить на него. А когда подрос, то стал мечтать стать лучше его, добиться большего в жизни. Я даже начал заниматься этой чертовой борьбой, хотя совершенно не имел интереса к этому виду спорта. Меня больше привлекали точные науки. Но я должен был стать сильным, мужественным. Я хотел, чтобы мужчины боялись меня, а женщины восхищались мной. Но главное, о чем я мечтал, — это сразиться с ним в поединке и победить! О, я предвкушал этот сладостный миг, когда терпел боль от ударов своих тупоголовых соперников и облизывал разбитые в кровь губы! Эта мысль придавала мне силы. Но потом я понял, что никогда не сравняюсь с ним в этом виде спорта, потому что он занимался этим со всей страстью, ему нравился сам процесс, он ничего никому не стремился доказать. А я… я хотел доказать ему, что я сильнее его, лучше, удачливее. Я посмотрел на себя со стороны и понял, что веду себя, как идиот. Я смотрел на свое отражение в зеркале и видел, что я красивее его, выше ростом, шире в плечах, но несмотря на это, когда мы шли с ним по улице, женщины смотрели на него, а не на меня! А если мы с кем-то общались, то эти глупые самки слушали его рассказы, открыв рот. Они хотели его! Я видел это по их похотливым мордам и блестящим глазам. Его, а не меня! Хотя я был моложе его и красивее!

— По-моему, ты сам внушил себе эту чушь, отрастил комплекс, а потом старательно лелеял и холил его. Уверена, что ты все преувеличиваешь, — заметила я, но он пропустил мои слова мимо ушей.

— Я никогда не умел так же уверенно и достойно, но вместе с тем скромно держаться в обществе. Так вдохновенно и увлекательно рассуждать на любую тему. Быстро и остроумно реагировать на вопросы и реплики собеседников. Так мастерски делать любое дело, за которое брался. Я хотел поступать в юридический, я говорил тебе. Но потом испугался, что не смогу достичь его уровня в профессии. И тогда я решил перещеголять его в точных науках. В них он не особенно преуспевал. И тут я мог положить его на лопатки. Я поступил в университет сам, без чьей-либо помощи, чем очень гордился. Я даже перестал так страстно ему завидовать, ведь, несмотря на все, я любил его. Но он покусился на самое святое, что у меня было. Он похитил тебя. И этого я не мог ему простить. Я решил избавиться от него.

— Что?! — мне показалось, что я ослышалась. — Избавиться?! Каким образом?!

— Самым верным — убить его, — так спокойно ответил он, словно речь шла о чем-то обыденном. И улыбнулся. — Я испортил тормоза в его машине. Это было нетрудно, ведь я неплохо разбираюсь в технике. Разве я мог предвидеть, что у мамы сломается ее машина и она сядет в его «Волгу»! Но это случилось… Я виноват в ее смерти, я убил ее! Но все равно большая часть вины лежит на вас: на нем и на тебе! — Он ткнул пальцем в мою сторону.

Я же, в шоке от всего услышанного, начала медленно сползать вниз на землю. Теперь мне стало ясно его странное поведение в тот день, когда Людмила уехала на Сашиной машине. Как просто и как ужасно! Бедная Людмила! Он присел рядом со мной на траву.

— Я никогда не прощу ему маминой смерти. Должен был умереть он, а не она. Тебя же я не мог убить, хотя иногда очень этого хотел. И тогда я решил сделать тебе очень больно, чтобы ты поняла, каково было мне, когда я узнал о твоем предательстве. И мне пришлось сделать это…

— Что сделать? — холодея от ужаса, спросила я. Я уже начала все понимать, но еще не в силах была поверить, осознать…

— Разве ты еще не поняла? — Он посмотрел на меня спокойно и слегка удивленно. — Я убил их всех, всех четверых. Так что это я тот грозный неуловимый маньяк, которому ты так хотела заглянуть в глаза. Теперь я перед тобой, и ты вполне можешь это сделать. — Он насмешливо и вызывающе смотрел на меня, и я видела в его красивых глазах тайное безумие, которого не замечала раньше, и вот теперь оно смотрело на меня из глубины его зрачков…

Все еще не веря в реальность происходящего, я прошептала немеющими губами:

— Что ты говоришь?! Так нельзя шутить, это слишком страшно.

— А с чего ты взяла, что я шучу? — он удивленно приподнял правую бровь, совсем как Саша… — Шутки кончились. Теперь все серьезно. Хочешь, я расскажу тебе, как делал это? Как убивал их?

— Нет, не надо, пожалуйста, я не вынесу этого, нет! — Я схватилась рукой за горло. Мне стало труд но дышать, не хватало воздуха. Все плыло перед глазами: деревья, небо, земля, его лицо…

— Первой была та грешница, о которой я уже тебе рассказывал, — неторопливо начал он. — Она была чертовски хороша, но слишком порочна и высокомерна. Она никого не любила, кроме себя. Сначала у нас все было неплохо. Но затем она начала издеваться надо мной, высмеивать, когда я не мог удовлетворить сполна ее безумные эротические фантазии. И когда я пришел к ней за помощью после той неудачи, то я не сказал ей всего. Но она сама догадалась. И высмеяла меня, унизила, втоптала в грязь. И тогда я задушил ее голыми руками. Сам не знаю, как смог это сделать. — Он с удивлением посмотрел на свои ухоженные мягкие руки, с коротковатыми пухлыми пальцами, словно не веря в то, что они способны на такое. — Я видел в ее глазах страх и восхищение. Я оставил ее в спальне, на широкой кровати, где мы столько раз занимались любовью… Я переодел ее в красивое нижнее белье, расчесал ее густые роскошные волосы. И отрезал прядь ее волос, на память. Я почувствовал, что освободился. У меня не было страха быть пойманным. Я не чувствовал ни мук совести, ни раскаяния. Только очищение и просветление. Я вернулся к тебе полным сил и надежд. Все у нас складывалось хорошо. Но когда мы приехали в этот город, то вдруг объявилась медсестра из больницы, из той самой, где работала мама. Я был с ней знаком и даже симпатизировал ей. Она позвонила мне и сказала, что нам надо встретиться, что ей известно кое-что о смерти Алины Вайзман. Она сказала, что знает, кто это сделал, и намекнула, что ей нужны деньги. Мол, у нее трое детей, и нелегко растить их без мужа, одной. Я сразу смекнул, что если дам ей денег один раз, то этим дело не закончится. Последует второй раз, третий — и так до бесконечности. К тому же я не мог без объяснений попросить такую сумму у родителей, а своих денег у меня было немного. Короче, я назначил ей встречу на этом холме.

Я невольно вздрогнула и огляделась вокруг.

— Да-да, именно здесь, — подтвердил он, перехватив мой взгляд. Сам не знаю почему. Здесь малолюдно и красиво. Мне нравится это место, и отцу тоже. Так что наши вкусы совпадают и в этом тоже, — он с ненавистью покосился на меня. — Я предложил ей прогуляться, она ничего не заподозрила. Это смешно, но она начала меня расспрашивать о свадьбе, о планах на будущее. Она не боялась меня. Она считала, что я убил Алину случайно, что это был просто несчастный случай. Она ее не очень-то жаловала, как она выражалась, — эту проститутку. Мы вполне мирно беседовали, как старые друзья. Но когда она заговорила о деньгах, я понял — пора действовать. Я даже не успел узнать, что именно ей известно и откуда. Но это было уже не важно. Я вынул нож… Мне было жаль ее. У нее такие милые дети. Особенно младшая девочка, жалко было оставлять их сиротами, но у меня не было выхода. Она сама подписала себе смертный приговор… Она умоляла меня пощадить ее, клялась, что никому ничего не скажет и не потребует никаких денег. Она бежала, пытаясь спастись, падала и снова поднималась. Кричала, но никто ее не слышал. Меня охватила ярость, я вонзал нож в ее тело, еще и еще. Я был как безумец. Я убил ее и перетащил тело в овраг, чтобы его не сразу обнаружили.

Когда же мы встретили Эльвиру, она сказала, что женщину убили в другом месте, не там, где ее нашли, и еще про какие-то улики. Я насторожился. Еще одна шантажистка? Потом я понял, что она все это выдумала. Она с детства обожала фантазировать. Но я понял это слишком поздно. К тому же мне понравилось убивать. Я, как хищник, почуял вкус крови и уже не мог остановиться. Я подслушал их разговор с отцом, из которого понял, что она оклеветала его перед своим папашей, так как по ушки втрескалась в него, а он не захотел ее трахнуть, вот она и решила отомстить. Но потом одумалась и безумно раскаивалась в своем поступке. Умоляла его о встрече, и почему-то именно на этом холме. Всех он притягивает! Я соврал тебе о встрече одноклассников. Хорошая отмазочка! Но этот урод Гриша едва не выдал меня, когда мы случайно встретились в кафе. Вот почему я так спешил уйти оттуда и нервничал. Но все обошлось. Я выкрутился с помощью незатейливого вранья. Ты, наивная дурочка, мне поверила. Так вот… Я видел их встречу, спрятавшись за кустами. Было плохо слышно, о чем они говорили, но это не так уж важно. Потом он ушел. Она осталась. Затем куда-то убежала и плакала. И вдруг я наткнулся на тебя, спящую. Я был в шоке! Никак не ожидал тебя здесь встретить. К счастью, ты крепко спала и не проснулась. Я тихо ушел, и даже передумал убивать Элю, но когда мы встретились и я застал ее плачущей, то попытался утешить. Она же грубо послала меня, оскорбила. И тогда я перерезал ей горло. А потом ты нашла ее. Когда я узнал, что она была еще жива, то страшно испугался. Но мне повезло, она не успела ничего рассказать. А дальше, дальше… ты имела шанс уехать со мной, но не воспользовалась им. И тут принесло твою подругу, и это решило все. Я следил за вами на машине отца, когда вы гуляли по городу. Потом ты ушла, а подруга осталась в магазине, где сто лет выбирала шляпу, и в результате выбрала самую безвкусную. Там к ней прицепился какой-то придурок, который чуть было не нарушил мои планы, но, к счастью, она быстро его отшила. Тогда я сделал вид, что случайно ее заметил, остановил машину. Она обрадовалась. Я спросил, где ты. Она ответила, что ты вернулась домой, так как соскучилась по мне, пожалела, что мы разминулись. А потом вдруг принялась заигрывать со мной, строить глазки, кокетничать, уговаривала заняться с ней любовью, утверждая, что в сексе она намного опытнее и искуснее, чем ты.

— Ты врешь! — закричала я, сжав кулаки и глядя на него с ненавистью. — Этого не может быть! Лиза не могла меня предать! Она не такая! Ты все это выдумал, чтобы больнее ранить меня!

Странное дело, я держалась, когда он рассказывал мне жуткие подробности убийств, но не смогла сдержаться, когда он оскорбил память моей умершей подруги. Он с интересом посмотрел на меня:

— Да, ты угадала, я обманул тебя. Ты очень проницательна сейчас. Ничего такого не было. Ладно, извини, больше не буду врать. На самом деле я просто предложил ей подвезти ее до гостиницы. Она обрадовалась, так как очень устала, и села в машину. Тогда я сказал, что нам нужно поговорить о тебе и что для меня это важно. Она согласилась. Мы поехали в парк. Сели на скамейку, расположенную в отдалении, среди деревьев. Нас никто не видел, и никто нам не мешал. Я сказал, что подозреваю тебя в неверности и умолял ее сказать мне правду, верны ли мои подозрения. Ведь наверняка ты поделилась с ней, как с лучшей подругой. Бедняжка, она краснела и отводила глаза, но так и не призналась! Хотя я видел, что она врет и что ей все известно. Уверяла меня, что ты меня любишь и никогда ни на кого не променяешь. Как трогательно! И когда она нагнулась, чтобы поправить ремешок на туфле, я ударил ее ножом в спину. Она не ожидала этого, и, похоже, даже не успела понять, что произошло. По-моему, она удивилась. Бедная Лиза! — Он усмехнулся своему каламбуру.

Я вспомнила, что в морге выражение ее лица показалось мне удивленным, и мне захотелось придушить этого зверя, который сидел рядом со мной и спокойно и даже хвастливо разглагольствовал о своих «подвигах». Но я сдержалась. Я должна была выслушать его до конца, чего бы мне это ни стоило!

— Я убил ее почти на глазах мирно гуляющих людей, и никто ничего не заметил. Это был высший пилотаж! Я гордился собой. Вряд ли мой папочка сработал бы лучше! А потом я погрузил ее тело в машину. Сначала хотел в багажник, но там лежали какие-то колеса и запчасти, и я положил ее на заднее сиденье и укрыл пледом.

— Я видела красные пятна на заднем сиденье, когда спала в машине, но приняла их за кетчуп, — растерянно прошептала я.

Он с презрением посмотрел на меня:

— Ты глупа. Обыкновенная, недалекая распутная самка, я переоценил тебя. Так вот, я ехал по городу, порой превышая скорость, так как знал, что гаишники вряд ли решаться меня остановить. Машину отца знают в городе и уважают его, будь он неладен! Это был кайф! — он даже причмокнул губами от удовольствия. — Я гордился своей смелостью, своим безрассудством. Я балансировал на тонком канате, рискуя в любой момент сорваться, и получал от этого громадное наслаждение! — Он замолчал, молчала и я, пытаясь не сойти с ума от всего услышанного. — А потом я отвез ее тело туда, где его и нашли, и, как всегда, отрезал прядь волос на память.

Ах, как мне нравилось доставать эти волосы и вспоминая, разглядывать их. Я хранил эти волосы дома, в своем письменном столе, среди книг и тетрадей. Их было довольно легко найти, и это тоже было «хождением по канату над пропастью», настоящим риском, — и я получал от этого удовольствие.

«Я просто дура! — в бессильной ярости подумала я. — Безмозглая идиотка! Все было так очевидно, но я, как слепая, ничего не желала замечать! И этот фильм навел меня на верную мысль, но я ошиблась в определении преступника, заподозрив Сашу, а настоящий убийца все это время был со мной рядом, и мы спали в одной постели. От этой мысли мне стало совсем нехорошо. Я вспомнила, как исступленно мы занимались любовью в ту ночь, когда пропала Лиза. Она уже была мертва, а я не подозревала об этом и отдавалась ее убийце.

Господи, как же искусно он притворялся, когда на следующий день помогал искать Лизу и делал вид, что волнуется! Утешал меня, изображал печаль, а она уже была мертва! Я даже застонала от этого кошмара и закусила губу.

— А ту девочку, в парке, тоже ты убил? — с трудом ворочая языком, спросила я.

— Какую девочку? — вполне искренне удивился он.

— Которую изнасиловали и задушили в городском парке.

— Конечно, нет! Как ты могла подумать такое! — он даже обиделся на меня за такое предположение. Я же не насильник! Не надо ставить меня в один ряд с этим дерьмом. Похоже, это сделал тот тип, который сейчас находится в тюрьме и обвиняется в совершении всех этих убийств. Вовремя, очень вовремя! Хотя обидно, конечно, что этому жалкому типу несправедливо приписывают и мои преступления. Но ничего, еще не вечер. Все еще можно исправить. Позднее. А пока… Впрочем… — Он как-то сразу сник и опустил плечи. — Теперь мне уже все равно, потому что мамы больше нет… Единственной женщины, которая не предала меня и которая любила по-настоящему. А значит, уже все неважно, все, все… — повторил он раз десять подряд, глядя прямо перед собой неподвижным, застывшим взглядом.

И вдруг его взгляд задержался на мне, и в глубине зрачков промелькнул опасный огонек. И прежде чем я успела понять, ЧТО сейчас произойдет, и отскочить в сторону, его руки оказались на моей шее, и я почувствовала, как они железными тисками сжимают мои кости. Эти руки, которые столько раз ласкали меня, гладили, утешали, теперь собирались лишить меня жизни. Я сопротивлялась изо всех сил, но силы эти были неравными. Я слабела с каждой секундой, становилось труднее дышать, перед глазами появилась черная пелена… Больно, господи, как же больно! И вдруг я нашла выход — надо просто перестать сопротивляться и покориться судьбе. Все равно, как сказал мой убийца, все уже не важно, разве я смогу жить после всего, что мне пришлось пережить и узнать? А значит, самым лучшим выходом будет смерть. Ведь если я умру, то не смогу чувствовать ни боли, ни страха. Ничего… Мне даже стало легче дышать от этой мысли. Боль в горле стала слабее, и я почувствовала облегчение. Расслабилась. Закрыла глаза… И блаженное тепло разлилось по всему телу. Я поняла, что умираю. Но мне не было страшно или грустно от этой мысли. Напротив. Хорошо и легко. Смерть была для меня желанной, так как несла избавление от боли. Физической и душевной…

Но вдруг, что это? Я почувствовала, как что-то тяжелое наваливается на меня, тиски, сжимающие горло, слабеют. Я открыла глаза и увидела над собой белое лицо, закатывающиеся белки глаз и посиневшие губы, из уголка которых течет алая струйка крови. И эти губы прошептали едва слышно мое имя:

— Маша…

Он хотел сказать что-то еще, но не успел, и упал на меня всем телом. А я, ускользающим краем сознания, смогла увидеть бегущего ко мне человека с пистолетом в руке. В этом человеке я узнала Сашу. Последнее, что я помнила, было его белое лицо, почти такое же белое, как у его мертвого сына, которого он только что застрелил… Он склонился надо мной и выдохнул:

— Ты жива?! Как ты?

— Все хорошо, — прошептала я непослушными губами, с трудом выталкивая слова из безумно саднящего горла, и потеряла сознание…

 

Глава 13

Жила-была девочка. Не то чтобы красавица, но вполне симпатичная. Не то чтобы умница-разумница, но и не дурочка. Не то чтобы неисправимая оптимистка, но и не нытик. Она верила в то, что будет счастлива, да и в настоящем ей жилось совсем не плохо. Ее окружали добрые славные люди, которые ее любили и которых любила она. У нее была подруга, верная, понимающая, веселая, с которой можно было подурачиться, посмеяться, а когда плохо, поплакаться и попросить совета. А теперь этой подруги нет. У девочки был любимый человек, который затем стал ее мужем. Им было хорошо вдвоем, и казалось, что так будет продолжаться всегда. Они собирались прожить долгую и счастливую жизнь, родить детей и нянчить внуков. А теперь этого человека нет. У нее была свекровь, мама ее мужа, милая мудрая женщина, которая так выгодно отличалась от ворчливых и вечно недовольных свекровей, а теперь ее больше нет. Потом эта девочка влюбилась со всей страстью и пылом своих девятнадцати лет. Как в романах, как в спектакле «Рюи Блаз», который они смотрели с подругой, когда та еще была жива. В том спектакле все закончилось печально. Возлюбленный королевы умер, потому что она влюбилась не в того человека. Королевы не имеют права влюбляться, в кого им хочется. А эта девочка хотя и не была королевой, а самой обыкновенной московской студенткой, из самой обыкновенной семьи, тоже влюбилась. В того, в кого влюбляться не имела права. И поплатилась за это. И теперь эта девочка осталась одна, совсем одна. Все ее бросили. И как ей жить дальше, она не знает. Да и надо ли жить? Разрешите представиться, эта девочка — я…

Я лежу в больнице, в отдельной палате со всеми удобствами, телевизором, ванной, холодильником и большим окном. В окно светит солнце, и солнечные зайчики играют на белых стенах, на полу, на белоснежном одеяле. Я всегда любила солнце, но сейчас я совсем ему не рада, потому что я разучилась любить. Я разучилась вообще что-либо чувствовать. Я лежу здесь несколько дней, точно не знаю сколько, да и какая разница? Время меня не интересует, как не интересует и все остальное. У меня ничего не болит, кроме горла, обвязанного белыми бинтами, да и то уже не сильно. Только глотать больно, хотя мне и дают мягкую пищу и теплое питье. Наверное, еда вкусная, но я не могу этого почувствовать, потому что забыла, что такое вкус. Я все забыла. Даже что такое страдание, хотя еще недавно я страдала. Я страдала, мне было очень плохо, но я жила. А теперь меня больше нет. Я ничего не чувствую, я умерла. На том самом холме около старинной церкви, откуда открывается такой красивый вид. То, что от меня осталось, всего лишь внешняя оболочка, красивая или уродливая, не важно. Что будет дальше, что ждет меня в будущем, тоже не важно. И будет ли оно, это будущее? Лучше, чтобы не было. Мне делают какие-то уколы, вроде бы успокоительные, но это глупо. Зачем меня успокаивать, когда я и так ничего не ощущаю, меня ничто не беспокоит. Наверное, скоро опять придут делать укол и кормить ужином или обедом. Какая разница, я все равно не замечаю времени. Но всегда послушно съедаю все, что мне дают. За что удостаиваюсь похвалы доброй толстой медсестры с мягкими ухоженными руками: «Вот и умница, хорошая девочка. Будешь кушать — быстрее поправишься». Но отчего я должна поправляться, я больна? Меня просто нет. А от этого не лечат, еще не изобрели лекарств…

Чуть скрипнула дверь. Я даже не повернула головы. Наверное, медсестра пришла. Но вместо медсестры в палату вошел мужчина. Я сразу узнала его, несмотря на то, что он здорово изменился. Мужчина из моей прошлой жизни, которого я когда-то любила. Я равнодушно посмотрела на него.

— Здравствуйте, — сказала я.

Меня когда-то учили быть вежливой, и хотя сейчас мне на все наплевать, я по инерции сохраняю эту привычку.

— Здравствуй, Маша. — Он присел рядом, на краешек моей постели.

Я подумала, что он мог бы взять стул, который стоит в углу, но промолчала. Вежливость. Когда-то звук его голоса и прикосновение руки бросали меня в дрожь, заставляли чаще биться сердце, но сейчас я ничего не почувствовала, разве что некоторое неудобство, когда он взял мою ладонь в свою и слегка сжал ее. Его пальцы были горячими и сухими.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Нормально. — Я вспомнила, что по правилам вежливости надо добавить что-то еще, и сказала: — Спасибо. А как вы?

Он нахмурился, и в его глазах промелькнула тревога.

— Я тоже нормально. Горло болит?

— Немного, только когда глотаю. — Я сглотнула и поморщилась.

— Маша, ты помнишь, что произошло? — задал он нелепый вопрос, по-прежнему глядя мне в глаза.

— Конечно. — Я даже слегка удивилась, почему он спрашивает. Не думает ли он, что у меня отшибло память или разыгрался склероз. — Я все отлично помню, — заверила я его. — Мой муж, ваш сын, оказался серийным убийцей, он убил четырех женщин, включая мою подругу. Затем пытался убить и меня, но вы застрелили его прежде, чем он успел это сделать. Да, еще он хотел убить вас, и для этого испортил тормоза в вашей машине. Но так получилось, что на этой машине поехала ваша жена. Она попала в аварию и умерла. Вот и все. Я ничего не забыла? Все правильно?

Он отвернулся, кусая губы. Молчал. Я тоже молчала. Ждала, пока он еще что-нибудь спросит. Иначе для чего же он ко мне пришел, если не задавать какие-то вопросы?

— Людмила не умерла, — наконец произнес он. — Она жива.

— Как жива? — я все же удивилась, значит, какие-то чувства все же сохранились во мне. Удивилась, но не испытала безумной радости или потрясения от этой новости. — Я же помню, как вы сообщили о ее смерти. Это произошло на кухне. Потом мой муж убежал, я пыталась догнать его, побежала за ним. А потом… потом случилось все остальное. Или я ошиблась? И все было не так?

— Ты не ошиблась. Все так и было. Просто тогда я сказал неправду.

— Зачем? — я удивилась второй раз. Неужели ко мне возвращаются нормальные человеческие чувства? — Зачем вы это сделали?

— Для того чтобы объяснить это, необходимо рассказать все по порядку. Ты сможешь выслушать меня? Ты в состоянии это сделать? — он тревожно оглядел меня.

Я чуть-чуть усмехнулась, краешком губ, как это обычно делал он:

— Конечно, смогу. Я же совершенно спокойна. Разве вы этого не видите?

— Вижу, и это меня пугает.

Он хотел еще что-то добавить, но я не дала ему говорить:

— Не бойтесь, со мной не случится истерика или припадок. Я клянусь, что совершенно спокойно выслушаю ваш рассказ, каким бы он ни был. Итак, я внимательно вас слушаю. Начинайте.

Он не сразу решился это сделать, как-то странно смотрел на меня, словно сомневался, я это или не я, и наконец начал говорить:

— Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что однажды я начал подозревать сына в происходящих убийствах. Это произошло не вдруг, не внезапно. Да и вообще поначалу это чувство не было основано на логике, уликах и умозаключениях. Это было некое внутреннее чутье, интуиция. Я подозревал, что что-то здесь не так. Мое подсознание говорило мне об этом. Я не желал его слушать, отмахивался от этого внутреннего голоса. Убеждал себя, что всегда был реалистом и полагался лишь на логику и здравый смысл, а не на предчувствия. Конечно, я видел, что мой сын изменился, стал другим, но не понимал причины, вызвавшей это. Я чувствовал, что его что-то мучает, угнетает, но не решался прямо спросить. Должно быть, в этом есть и моя вина, но откровенные разговоры не были у нас приняты. К тому же я убеждал себя, что он уже взрослый человек и может разобраться сам со своими проблемами, а если понадобится моя помощь, то он сам попросит об этом. Но он не попросил. Он был слишком горд для этого… Однажды я нашел дневник в его комнате, на столе. Должно быть, он забыл его случайно. Впрочем, он мог не волноваться, что кто-то прочитает его. В нашем доме всегда существовало золотое правило: не читать без спросу письма, адресованные другому, чужие записи и все прочее. Однажды в детстве он стащил мои бумаги со стола и прочитал их. В них не было ничего секретного, но я все равно отругал его и провел целую воспитательную беседу на тему неприкосновенности чужой жизни. С тех пор он никогда не брал ничего без спросу. Впрочем, я, кажется, отвлекся…

Он выдержал паузу и прикрыл глаза, а я поняла, что столь длинное отступление он сделал потому, что пытался хотя бы чуть-чуть отодвинуть тот момент, когда придется говорить о самом страшном и больном. Я также поняла, что ему тяжело дается этот рассказ. Несмотря на внешнее спокойствие и равнодушный тон. И впервые за последние дни мое сердце болезненно сжалось.

Он взял себя в руки и продолжил прежним спокойным и медленным тоном:

— Но на сей раз я не смог удержаться и раскрыл его дневник. Чувствовал себя при этом последней свиньей, но меня почему-то неудержимо тянуло это сделать. Томило предчувствие, что я найду в нем что-то важное. Мелькнула мысль: а что, если он оставил его специально, чтобы я заметил и прочитал? Не знаю, прав ли я был в своей догадке, но дневник прочитал. Там было много всего такого, о чем я и не подозревал или лишь смутно догадывался. Не буду все пересказывать, это долго, да и морального права я на это не имею. Я понял главное: моему сыну намного труднее приходится в жизни, чем это может показаться со стороны. Из дневника я узнал о двух женщинах, каждая из которых, как я понял, сыграла большую роль в его жизни. Одну из них он любил чистой возвышенной любовью, почти боготворил, мечтал видеть матерью своих детей и прожить с ней всю жизнь. И эта женщина — ты. — Он посмотрел на меня, а я вдруг почувствовала, как слезы подступили к глазам. Неужели я еще не разучилась плакать? — А другая женщина внушала ему противоречивые чувства, его тянуло к ней, и в то же время он ее ненавидел. Сделав некоторые выводы, я догадался, что речь идет об Алине Вайзман, найденной задушенной в своей спальне. Все случилось неожиданно, он приехал посреди учебного года, пояснив, что у него выдалась свободная неделька и он ужасно соскучился, поэтому решил повидаться с нами. Я не очень-то поверил этому объяснению, потому что видел: с ним что-то происходит. Я пытался вызвать его на откровенность, но он упорно не желал раскрываться. И потом, я был страшно занят на работе, в том числе и расследованием убийства небезызвестной в нашем городе особы, которую посещали многие высокопоставленные господа. В ту ночь, когда ее убили, Паша не ночевал дома. Я не спрашивал, где он был, полагая, что он достаточно взрослый для того, чтобы проводить ночь там, где ему хочется. Он сказал потом, что был у друзей, они пили пиво. Все последующие дни он вел себя странно, бродил по дому как сомнамбула, невпопад отвечал на вопросы, почти ничего не ел, но при этом казался каким-то просветленным и почти счастливым, улыбался чему-то одному ему известному и думал о чем-то. Тогда я не придавал всему этому особого значения. Но потом все детали стали связываться воедино. Я помню слова, которые он написал в своем дневнике в тот день, когда умерла Алина. Я запомнил их дословно, вот они: «Я сам не ожидал, что смогу это сделать. Но я это сделал. И теперь я победитель. Я ничего не боюсь, ни в чем не раскаиваюсь, ни о чем не жалею. Теперь я знаю, как мне жить и ДЛЯ ЧЕГО жить. Начинается новая полоса в моей жизни, новая эпоха. Спасибо!» Эти слова относились к убийству, первому убийству, которое он совершил. Я понял это позднее, а тогда лишь смутное предчувствие беды царапнуло сердце. А потом приехали вы с Пашей, и произошли другие убийства. Сначала, конечно, я не связывал их с приездом сына, пока разрозненные факты и идеи не стали складываться в цепочку. Одна женщина видела Пашу с медсестрой в тот день, когда ее убили. Они шли куда-то вдвоем и о чем-то увлеченно разговаривали. Сам Пашка в тот вечер отправился, по его словам, навестить старого приятеля. Помнишь, он пришел поздно ночью, и вы с Людмилой беспокоились, долго не ложились спать и пили чай на кухне? Так вот, когда позже я встретился с этим приятелем, он очень удивился и сказал, что Пашку не видел с момента окончания школы. Но и тогда, кроме подозрений и смутной тревоги, у меня ничего не было. Когда погибла Эльвира, Пашка, опять же по его словам, был на встрече бывших одноклассников. Я обзвонил всех, кого смог найти в городе, но все очень удивлялись и утверждали, что не слышали ни о какой встрече. Ну а сам я оказался на том холме не случайно. Я сказал тебе неправду. Я пришел туда для встречи с Эльвирой. Она просила меня об этом. Дело в том, что она не совсем порядочно поступила со мной, она… впрочем, сейчас это уже не важно. Я все ей простил, когда она умерла. Мы встретились, поговорили. Потом я ушел прогуляться по лесу, она осталась на холме. Когда начался дождь, я вернулся на холм, думая, что она еще там, хотел отвезти ее домой, чтобы не дать ей окончательно промокнуть. Ливень был мощный. Но ее там не было. Я решил, что она уже ушла. Потом нашел ее заколку. Положил в карман, намереваясь позже вернуть ей. А дождь тем временем становился все сильнее. Я хотел переждать его возле церкви, потом передумал и решил бежать к машине. Но встретил тебя. Ну а дальше… дальше ты все помнишь.

Я помнила, я все помнила, и теперь переживала заново. Я вновь почувствовала ужас, овладевший мной в ту страшную темную ночь на холме.

— Убийца отрезал ей прядь волос, как и остальным своим жертвам. Как и твоей подруге. Ее, кстати, тоже видели с Пашей в тот день, когда она была убита. Видел тот самый тип, который сейчас обвиняется в убийстве всех этих женщин. Правда, сам он поначалу сознавался только в одном из них: в убийстве и изнасиловании той девушки, чье тело обнаружили в парке. Так вот… на заднем сиденье моей машины я обнаружил пятна, похожие на кровь, и несколько рыжих волос. Экспертиза показала, что и волосы, и кровь принадлежат твоей подруге. Но даже тогда я не мог поверить в то, что мой сын убийца, — это было слишком чудовищно, слишком дико. И тогда я перерыл всю его комнату вверх дном, в его отсутствие, разумеется. И нашел то, что надеялся и в то же время боялся найти.

Я затаила дыхание, сердце мое стучало как сумасшедшее. Я поняла, ЧТО именно он нашел!

— Я обнаружил четыре пряди волос — рыжую, черную, каштаново-рыжеватую и русую с проседью. Первая принадлежала твоей подруге Лизе, вторая — Эльвире, дочке мэра, третья — Алине Вайзман, а четвертая — медсестре из городской больницы. Там же я нашел твою фотографию, на обороте которой был нарисован перечеркнутый крест и написано: «предательница». И вот тогда я окончательно понял, что, во-первых, он все знает про нас, а во-вторых, что он убийца… — Последнее слово он выговорил с трудом. Помолчал, затем снова продолжил: — Когда Людмила попала в аварию, у меня сразу появились подозрения, что это не просто несчастный случай. Она отлично водила машину, никогда не превышала скорость. Мне сказали, что в машине были неполадки с тормозами, но я-то знал, что этого не может быть, потому что несколько дней назад ее внимательно проверили знающие люди и подтвердили, что все в полном порядке. И вот тогда у меня созрел план. Возможно, идиотский, жестокий, неизвестно к какой развязке он мог привести, но я должен был что-то сделать. Я не имел права бездействовать. И тогда я сказал вам, что Людмила умерла. К тому времени я уже был почти уверен, что Паша пытался убить меня, но по воле случая в машине оказалась его мать. Он не мог себе этого простить и отреагировал так, как я и предполагал. Я надеялся, что такой сильный эмоциональный шок заставит его заговорить, признаться во всем. Когда он убежал на улицу так стремительно, я в первый момент растерялся: а вдруг, несмотря на все улики и факты, я ошибся в своем предположении, и что тогда? А что, если он попытается покончить с собой? И я бросился искать его. Схватил свой наградной пистолет и выбежал на улицу. Отправил тебя домой, но, как оказалось, ты не стала дожидаться меня дома, а решила сама действовать. Слава богу, я успел вовремя, еще бы чуть-чуть — и было бы поздно… — Он замолчал.

Я тоже не могла вымолвить ни слова. Я вспомнила сильные руки, сжимающие мое горло, и мне стало так страшно, что я едва сдержалась, чтобы не закричать. И я поняла, что, несмотря на все, я не хочу умирать. Я хочу жить, жить!

— Как же ты додумался искать нас на этом холме? — спросила я, глотая слезы.

— Сам не знаю. Это было нечто вроде озарения. Все замыкается на этом холме: убийства, наша встреча той жуткой дождливой ночью, церковь, Бог… К тому же Пашке, как и мне, нравилось это место, он частенько приходил туда подумать, помечтать.

— Я тоже так же подумала, поэтому и отправилась на этот холм, — тихо проговорила я. — Я тоже испугалась, что он может что-нибудь с собой сделать, и поэтому побежала его разыскивать. Но я не подозревала, что он убийца. Он сам во всем признался. И про убийства, и про тормоза, и про то, что знает о нашей связи и ненавидит меня и тебя. А потом он набросился на меня так неожиданно, что я даже не успела ничего понять. Я не слышала выстрела и подумала, что все уже кончено, что я умерла… — По моим щекам текли слезы, я вся дрожала.

— Успокойся, девочка моя, все позади, — ласково сказал он и обнял меня.

Я спрятала лицо на его груди и разрыдалась. И с каждой секундой мне становилось легче, вернее, я чувствовала боль и печаль, но оцепенение, которое владело мной все эти дни, отступило. Я снова была жива. Я могла чувствовать и ощущать. Вволю наплакавшись, я спросила, вытирая слезы:

— Что с Людмилой Александровной? Где она?

— В этой же больнице, только ниже этажом.

— Могу я ее увидеть? Как она себя чувствует?

— Конечно, сможешь, но позже. Ей уже лучше, врачи говорят, что ее жизнь вне опасности.

— Она знает о том, что произошло?

— Нет, хотя ей и стало лучше, но она ничего не говорит и, похоже, не понимает, что говорят ей, никого не узнает. Врачи считают, что это может пройти со временем, но может остаться навсегда. Пока они не могут сказать ничего определенного. Но знаешь, сейчас для нее такое состояние даже лучше. Что было бы с ней, если бы она узнала правду? Смогла бы она выдержать такой удар? Сомневаюсь… Поэтому пусть пока пребывает в своем мире. Она улыбается, значит, там ей хорошо. А это главное. В реальном мире ее ожидают только боль и горе… — Он опустил голову, нахмурился, на лбу пролегла глубокая морщина.

А я подумала о том, как же сильно он постарел и изменился за эти дни! Если раньше он выглядел минимум лет на пять моложе своих лет, то сейчас ему можно было бы дать больше, чем на самом деле. Он был очень бледен, судя по жесткой щетине, давно не брился. Глаза казались запавшими и какими-то неживыми, под ними залегли темные круги. Прибавилось и морщин. А на висках была явно заметна седина. Но все равно мне он показался самым красивым на свете, и я с удивлением поняла, что все еще люблю его. Может быть, даже больше, чем раньше. Моя любовь к нему стала глубже и как-то спокойнее… Это чувство не имело ничего общего с той сумасшедшей страстью, которая толкнула меня в его объятия, заставив забыть обо всем на свете, потерять голову. Я понимала, что скоро мы расстанемся. Скорее всего навсегда, но эта мысль уже не причиняла мне боли, я понимала, как это необходимо. И только тихая светлая печаль наполняла мое сердце. Я наклонилась к нему и поцеловала в лоб — легким, почти невесомым поцелуем. И он обнял меня, но в его объятиях не было прежней силы и страсти, только тихое последнее «прости». Мы оба поняли это. И не стали ничего говорить. Зачем? А потом он все же сказал, продолжая держать мою руку в своей:

— Вчера были похороны.

Я вздрогнула всем телом. Я все эти дни думала о том, что скоро должны состояться похороны человека, который был моим законным мужем, и должна ли я на них присутствовать или нет? Вроде бы положено, чтобы супруга покойного стояла возле его гроба и лила слезы. Но все это было как-то отстраненно, без эмоций, меня мало волновала эта тема. Я находилась по ту сторону жизни, и мое восприятие этого мира было словно подернуто туманом. А сейчас все эти вопросы вдруг всплыли с ужасающей реальностью, и мне стало страшно. Хотя чего мне теперь бояться? Все самое ужасное уже свершилось, и вряд ли может произойти что-то страшнее того, что мне довелось уже испытать.

— Вчера были похороны, — повторил он.

А я подумала о том, что слишком на многих похоронах мне довелось побывать в последнее время, вот только похороны собственного мужа я пропустила…

«Почему же мне не сообщили?» — хотела спросить я, но вместо этого задала другой вопрос:

— Как все прошло?

— Было много народа, цветы, венки, все как положено, — сдержанно и сухо произнес он. — Несчастный случай, в результате которого оборвалась жизнь молодого, подающего надежды мужчины, сына известного и уважаемого в нашем городе человека, с успехом обучавшегося в столичном университете, недавно создавшего семью, потряс весь город. Эта трагедия еще долго будет отзываться болью в сердцах близких и друзей безвременно ушедшего от нас юноши. Приносим самые искренние соболезнования родным и близким покойного, — процитировал он и, глядя на мое потрясенное лицо, спросил: — Прямо в духе передовиц времен застоя, ты не находишь? Впрочем, в те времена ты была еще совсем маленькой и вряд ли читала газеты.

— Что эта такое? Откуда?

— Из нашей местной газеты. Главная новость недели. Текст помещен на первой полосе.

— Но там говорится о несчастном случае… А как же… Я ничего не понимаю… — Я в самом деле ничего не понимала.

— Официальное заключение гласит: смерть твоего мужа и моего сына, Машенька, наступила в результате неосторожного обращения с огнестрельным оружием. А если говорить более простым языком, то он случайно выстрелил себе в сердце из моего наградного пистолета. Оружие — вещь опасная, если неосторожно с ним обращаться. Такое случается. Иногда.

— Но каким образом?! Ведь выстрел был в спину… и мое горло… и вообще…

— Тебе показалось, выстрел был в сердце, поэтому он умер сразу, не мучаясь. А что касается твоего горла, то у тебя случился сильный приступ астмы. Тебя поместили в больницу. Скоро тебе станет лучше, и ты сможешь уехать домой. И мы тоже уедем.

— Вы?

— Мы с Людмилой. Врачи сказали, что через пару дней ее можно будет перевозить, и тогда мы улетим на самолете в Израиль. Там живет мой старый друг. У него своя клиника. Он сможет помочь ей, надеюсь, что сможет… В любом случае оставаться здесь после всего, что случилось, мы не можем. Я уже продал квартиру и заказал билеты на самолет. Я ждал только, когда тебе станет лучше. Больше меня ничто и никто не держит в этом городе.

— Но как же твоя работа? — Я все еще не верила в то, что он говорит.

— Я подал заявление об отставке. С сегодняшнего дня я больше не прокурор. Здесь я оставляю только могилы. Живых в этом городе больше не осталось, для меня не осталось… Представляю, что будут писать газеты после моей внезапной отставки и скоропалительного отъезда, какие пойдут слухи, домыслы. Но мне это будет уже безразлично. Мы с женой будем далеко. Скажи мне, когда ты сможешь улететь в Москву. Я провожу тебя на самолет. Наверное, твоя мама очень соскучилась по тебе, — сказал он, вставая с кровати и приглаживая волосы. — До свидания, Машенька. Сейчас тебе надо отдохнуть, а завтра я приду к тебе, и мы поговорим о твоем отъезде.

Потрясенная, я не могла вымолвить ни слова, и только когда он был уже возле дверей, смогла задать вопрос:

— А как же все эти убийства? Кого в них обвиняют? Кто убийца? Я имею в виду… для следствия… Какова официальная версия?

— Разве я тебе не сказал? — он обернулся ко мне и удивленно приподнял бровь. — Странно, я был уверен, что сказал в самом начале, забыл, наверное… Вчера вечером в своей камере повесился некто Кротов Виталий Викторович, 1975 года рождения, обвиняемый в убийстве пятерых женщин. Перед тем как покончить с собой, он оставил записку, в которой признавался во всех совершенных преступлениях. Так что дело закрыто за отсутствием обвиняемого. Правосудие восторжествовало, убийца сам вынес себе приговор, не справившись с муками совести. Об этом уже пишут все газеты и говорят по телевидению. Так что в этом кровавом кошмаре поставлена точка. — Он открыл дверь и, уже перешагнув порог, добавил: — Советую тебе поспать, ты устала. Я приду… позже. — И он ушел, осторожно прикрыв за собой дверь…

Вот и все. Мы уезжаем. Через час с небольшим самолет взмоет в небо, и все останется позади. Все, что связано с этим городом, где я родился и вырос. Где был счастлив и где я умер… да, умер, потому что тот человек, в чьей оболочке я нахожусь сейчас, не я. Кто он? Да какая, собственно, разница? Этот человек имел сына, умного, красивого, взрослого, а теперь его нет. Этот человек имел работу, которую любил и в которой достиг определенных успехов, а теперь ее нет. Этот человек имел друга, которому верил и который всегда мог прийти на помощь в трудные минуты, а теперь его нет. А потом он влюбился в девочку, в которую не имел права влюбляться. И тем самым предал женщину, которая столько лет была с ним рядом и которая любила его. Предал своего сына, который сначала тоже любил его, а потом стал ненавидеть. А он ничего этого не замечал, хотя и наивно считал себя умным и проницательным человеком. Когда сын был маленький, они были близки, а когда тот вырос, они отдалились друг от друга, хотя оба не сразу это заметили. А когда заметили, то было уже поздно. К тому же отец увел у него жену. Подло так увел, за спиной. Сын узнал об этом и возненавидел обоих. Он хотел доказать всем и самому себе, а прежде всего отцу, что он лучше его, умнее, мужественнее, талантливее во всем… что он самый-самый. И доказал. Он убил четырех женщин. Хотел убить и отца, но по ошибке едва не лишил жизни свою мать, которую действительно любил. А потом пытался задушить свою жену, но не успел. Отец застрелил его, в спину… Вот и все. Неплохой сюжет для триллера. Если бы снять фильм по этой истории, он бы наверняка пользовался успехом. Люди любят кровь и слезы, конечно, только на экране, а не из их собственных глаз… А потом этот человек сделал все так, как будто ничего и не было. Просто стер один фильм на кассете и записал на его место другой. С похожим сюжетом и действующими лицами, но совсем с иным смыслом и трактовкой. И пускай все это обман. Этому человеку плевать, хотя раньше он терпеть не мог лжи и старался всегда поступать честно. Наивный! Теперь ему все равно. А впрочем, нет, не все равно. Ради памяти сына, который лежит глубоко в земле. Конечно, он грешен, он отнял четыре человеческие жизни, но он мой сын, и я не хочу, чтобы все считали его чудовищем. Бог сам разберется с его душой, какое наказание ей назначить. А я не хочу помнить человека, который убил четырех женщин и едва не задушил пятую. Это совсем другой человек. Я с ним не знаком. А я буду помнить того младенца, с розовой забавной мордашкой и огромными любопытными глазами, которого я взял на руки, встречая жену из роддома. Того упрямого и смешного карапуза, который так спешил научиться ходить самостоятельно, то и дело спотыкаясь и падая, совершал свои первые на земле шаги. Буду помнить того мальчика в полосатой матросской курточке и кепке, который крепко держал меня за руку и спрашивал, слизывая розовым языком подтаявшее мороженое: «Пап, а пап, а почему слоны не разговаривают? Они же такие большие. А попугаи маленькие, намного меньше слонов, а умеют говорить. Они что, умнее слонов? Объясни, папа, ты ведь все на свете знаешь!» Я буду помнить того мальчика, который впервые в жизни пошел в школу, прижимая к груди огромный букет гладиолусов, казавшихся больше его самого. Мальчика, который рыдал из-за первой в своей жизни двойки, а потом смеялся от счастья и, размахивая дневником, хвастался пятеркой с плюсом по математике, единственной во всем классе! Того подростка, подолгу рассматривающего в зеркале свои едва заметные усики над верхней губой, проверяя, не стали ли они хотя бы чуть-чуть виднее. Мальчика, который просил показать ему приемы рукопашного боя, потому что он хотел быть таким же сильным и смелым, как папа, и нравиться девчонкам. Того уже вполне взрослого молодого человека, который звонил из Москвы по телефону и так громко и радостно кричал, что даже в ушах звенело: «Мама, папа, вы слышите меня? Я поступил в университет, сам поступил, самостоятельно! Без чьей-либо помощи! И сдал экзамены на все пятерки! Правда я молодец?» Правда, конечно, правда, сынок, ты молодец, таким я тебя и запомню и сохраню в своем сердце. Навсегда… А сейчас мне надо попрощаться с девочкой, которую ты любил и которая была твоей женой, совсем недолго, всего одно лето, медовый месяц, короткое лето длиною в целую жизнь. Эту девочку я любил, не имея на это никакого права, вернее, думал, что люблю. На самом же деле мое чувство к ней было всего лишь солнечным ударом, недолгой ярко вспыхнувшей страстью, которую пробудило во мне это лето. Она улетает скорее всего навсегда, и мы вряд ли когда-нибудь увидимся. Мне немного грустно от этого, но не больно. Так и должно быть, так нужно. Я сказал ей, что люблю ее. Еще одна ложь, в довершение ко всему. Но я не мог не сказать эти слова, потому что ей необходимо было их услышать. Я понял это по тому, как засияли ее глаза, затуманенные дымкой печали, и разрумянились бледные щеки. Она выглядит очень измученной, хотя и старается держаться, она молодец, моя милая мужественная девочка. Она сильно похудела за эти дни и осунулась, под глазами залегли темные круги, да и сами глаза стали другими. В них поселилась тоска и скорбь. Она очень изменилась за это лето — и внешне, и внутренне. Но внешние изменения пройдут, она снова станет красивой и румяной. А вот душа ее еще не скоро сможет отогреться, слишком тяжел и крепок слой льда, покрывающий ее. Но дай бог, чтобы он как можно скорее растаял. Я буду молиться за нее на святой земле Иерусалима. И за ту женщину, которая сидит сейчас в своем кресле и смотрит прямо перед собой неподвижным застывшим взглядом. На ее губах иногда возникает улыбка, а это значит, что в том мире, где она сейчас находится, ей хорошо, а это главное… Я буду также молиться за тех, кто ушел из жизни так внезапно и так жестоко, их имена я запомню навсегда. За своих друзей. За того, кто покинул меня много лет назад, и того, кто ушел совсем недавно. Я буду молиться за того мальчика в полосатой матроске, который спрашивал меня про слонов и попугаев, с непоколебимой верой и обожанием глядя мне в лицо, запрокинув голову и щурясь от яркого солнца, чтобы лучше меня видеть. Я и сейчас слышу его голос. Звонкий и слегка шепелявый из-за недавно выпавшего переднего молочного зуба.

— Пап, а пап, а почему слоны не разговаривают? Ну объясни мне, ты же все на свете знаешь! Все-все, ты же такой умный, скажи мне, папа!