После смерти Федерико дни потекли тягостной чередой, словно лениво бредущие неповоротливые динозавры, оставляющие за собой цепь глубоких следов. Мир продолжал существовать и без Федерико. Ничто больше меня не интересовало. Я по-прежнему как бы находился в состоянии анестезии, словно жил в стеклянном пузыре. В общем-то, я уже давно пребывал в этом состоянии, разница была только в том, что теперь я не мог притворяться, будто ничего не замечаю. Единственное, к чему я не мог оставаться равнодушным, было мое равнодушие. Вероятно, в тот момент я думал, что и для меня пришло время попытаться, по крайней мере, понять, кто я такой на самом деле. Это было мое единственное, важное для меня решение. Я чувствовал, как вокруг меня образуется скорлупа, и мне уже пора было определить, с какой стороны ее проще разбить, чтобы выбраться наружу. Я не хотел умереть раньше, чем смогу свершить то, что было мне суждено при рождении. Я должен был сделать это также для Федерико. Но сложность заключалась в том, что меня по-прежнему окружали те самые люди, которым, как и мне, было наплевать на такие порывы. Я и сам всегда считал эти мысли немного смешными. Я охотно мог поболтать о них в течение одного вечера, но на другой день эти вопросы меня больше не трогали. То, что произошло со мной, пережитое мной потрясение, открыло мне глаза или, лучше сказать, придало мне сил испытать себя. Жить, как раньше, у меня не получалось, потому что в костюме, скроенном по старой мерке, я не мог сделать ни одного естественного движения, не говоря уже о поступках. Стоило лишь посмотреть на меня со стороны, и становилось ясно, что все свои поступки я совершал только ради своего блага, а такой образ существования мешал мне жить по-настоящему.

В то время я еще не знал, что в любую минуту жизни можно взять поводья в свои руки и резко изменить свою судьбу.

«Как же человеку узнать, в чем его предназначение? Что поможет ему разгадать эту загадку?» — спросил я у Федерико в первый вечер, когда мы заговорили на эту тему.

Я должен был избавиться от своих старых представлений о себе. Я должен был поменять круг друзей, найти людей, которые могли бы понять то, что творилось в моей душе. Эти люди наверняка испытали чувства, похожие на мои. В голове у меня роились тысячи путаных, бессвязных мыслей. Мне надо было постараться свернуть с пути, на котором человек, понимая, что ему не дано быть лучше других, поступает так же, как все, и в конце концов становится частью толпы из-за страха оказаться хуже других.

Я должен был набраться смелости и сдвинуться с места. Но кто поможет мне стать смелее?

В лицее я выучил одно крылатое выражение: Porta itineris dicitur longissima esse, «врата — самая длинная часть пути», или, проще говоря, труднее всего сделать первый шаг, — и только сейчас понял, какой смысл вкладывали в него древние римляне.

Я боялся смерти, и, прежде чем она придет за мной, мне хотелось ощутить полноту жизни, сделать что-то значительное. Это желание бессознательно направляло каждое мое решение, действие, поступок.

На этот раз я наконец-то нашел в себе мужество. Федерико придал мне сил. В этом следовало искать знак его присутствия, а не в сдвинутой лампе или вспыхнувшем свете, о чем я просил его раньше. Он мне дал намного больше, чем я просил у него, он помог мне сдвинуться с места. Он зажег передо мной свет, он подарил мне новый образ мыслей.

«Федерико, не бросай меня!»

Однажды я пришел домой, открыл ящик письменного стола, взял квитанцию и пошел к ювелиру забрать кулон Софи. Потом я заказал билет на самолет с открытой датой обратного вылета, чтобы лично передать украшение Софи.

Затем я вернулся на работу и попросил дать мне отпуск на месяц. Главный редактор ответил, что я выбрал не самое подходящее время, что он сочувствует мне, понимает мое горе, входит в мое положение, но, к сожалению, отпуск мне дать не может.

Наш редактор в общем неплохой человек, он к сотрудникам относится даже лучше, чем того требует от него ситуация. Но и на него тоже давят многочисленные обстоятельства. Он был, безусловно, прав, я выбрал не самый подходящий момент для отъезда, но вся беда в том, что подходящего момента никогда не бывает.

Я терпеть не могу одну черту характера нашего редактора. При определенных обстоятельствах он становился очень скользким человеком. Когда нужно, он умеет подмазаться, словно он не человек, а крем для загара. Он из той породы людей, которые сразу же проявляют к тебе дружеское расположение, осыпают тебя похвалами и комплиментами, но все это настолько фальшиво, что, стоит тебе лишь один раз ошибиться, ты автоматически из лучшего друга превращаешься во врага и дурака. С той же страстью и восторгом, с которым он хвалил тебя, он начинает тебя топить и порочить. В прошлом я даже ненавидел его. Но если бы жизнь не сломала меня, я никогда не хватался бы за такое заурядное оружие. Ненависть часто является лишь отголоском других чувств. Ненависть тесно связана с чувством собственного бессилия.

В тот день на мою просьбу редактор ответил отказом.

У меня вырвался вздох разочарования, но в ту же секунду я решил, что все равно уйду в отпуск.

Когда я покидал кабинет редактора, он сказал мне вдогонку, что если я все-таки уеду, то могу вообще не возвращаться. Теперь я разочаровал его, и отношение главного ко мне стремительно переменилось, он объявил мне войну. Но в ту минуту ничто не могло меня напугать.

Я вышел из кабинета редактора. Мне скоро должно было исполниться тридцать три года. За это время я не смог найти общего языка с отцом и сестрой, успел потерять мать и лучшего друга, оказался не в состоянии поддерживать отношения с женщиной и так и не разобрался, как мне жить дальше. В банке у меня оставалось триста евро, и меня только что уволили с работы… ну что же, неплохо для начала.

Но, как ни странно, я прекрасно себя чувствовал. По крайней мере, в ту минуту.

Я решил отогнать машину в мастерскую отца и оставить ее там. Я сказал отцу, что если он найдет клиента, который захочет купить машину, то он может ее продать. Я стал выкидывать из машины накопившееся там барахло и, открыв багажник, обнаружил в нем дорогую для себя вещь. Среди хлама, валявшегося в багажнике, затерялся голубой свитер Федерико, тот самый, который сейчас я повязал себе на пояс. Этот свитер имел для меня то же значение, что и стакан для ручек и открытка, которую написал мне друг во время своих странствий. Я понюхал его в надежде, что он еще хранил запах Федерико. Запах сохранился. Я был бы безумно рад, если бы знал, как можно удержать его навеки. Запах близкого человека волнует сильнее, чем сотня фотографий. Только запах, как и боль, со временем исчезает. Я уже много раз надевал этот свитер. Он согревает меня лучше любого другого. Пусть даже рукава коротковаты.

Я никак не могу понять, одежда при стирке растягивается или садится. Когда я прихожу в магазин и примеряю вещь, которая мне тесна, продавщица уверяет меня, что после двукратной стирки она растянется и будет мне впору. Если же я примеряю вещь, которая мне велика, то меня убеждают в обратном — говорят, что после стирки она сядет. Ловкие у нас продавщицы.

Я зашел в дом попрощаться с отцом и сестрой, сказал им, что взял отпуск и собираюсь ненадолго уехать. Потом натянул свитер Федерико и вернулся к себе домой. Я стоял на пороге настоящего приключения, оставлял за спиной все, что мне было привычно и знакомо, и готовился шагнуть в неизвестность. Наконец я почувствовал, что у меня достаточно смелости и желания, чтобы «ринуться вперед, упасть и взмыть ввысь», как однажды в разговоре со мной выразился Федерико.

Меня охватило сильное возбуждение, я ощущал прилив новых сил. На следующий день я отправился на поиски самого себя.