Наталья Павловна сразу: «Дед звонил? Ему сказали?» И как только узнала, что в «Дубках» не работают телефоны, взмолилась: «Господи, только бы до понедельника не починили! Я же ему врать не умею!» И — за валокордин: всю хатху-йогу как отшибло.
И почти сразу же общее собрание участников будущего розыска переместилось к Скородумовым, потому что фотографии были уже отпечатаны, а Ольгин папа позвонил, осведомился, пришла ли Наталья Павловна, и сказал, что у него продуманы планы на завтра и надо их обсудить.
Бабу Нату встреча с Алексеем Петровичем возвратила в состояние некоторого, пусть и нестойкого, но все-таки равновесия. Он был очень сосредоточен и искренне заинтересован в том, чтобы все кончилось хорошо. Попросил Митьку с Данилой еще раз рассказать в подробностях все: о девушке, и о моряке, и о Гасане Давыдыче — как он пришел, что говорил и каков оказался в бойлерной. И даже о седом дядьке с бородкой, которого угораздило накануне происшествия запастись водицей «Байкал» и грузить ее в свои «Жигули». И даже о том, давно ли я охотник. И еще очень заинтересовался тем неприятным голосом, который дважды спрашивал бабу Нату — каков он был, этот голос. И неожиданно сам прогнусавил почти точно так, как говорил по телефону тот неизвестный, и сказал, что, видимо, голос был нарочно изменен — на случай, чтоб ребята потом не опознали.
Было видно, что он поработал над собой те два часа, какие ушли на печатание снимков, и слегка освоил смежную в его учреждении профессию.
Он выложил на стол туристскую карту Москвы, на которой, воспользовавшись телефонной книгой, обозначил кружочками все двадцать городских таксопарков и предложил добровольным детективам, договорившись, кто с кем поедет, по двое или по трое, самим наметить маршруты от Башиловской до разных таксопарков. Допустим, одной группе — третий парк и двенадцатый: они недалеко один от другого, на улице Вавилова, метро «Ленинский проспект». Другим — пятый и шестой парки, что у Краснохолмского моста, метро «Пролетарская». Третьей группе — второй парк и девятый, хоть они и не рядом, но все-таки в одном районе. Кому-то должны были достаться маршруты менее благодарные — всего один парк, да к тому же в Медведково, в Тушино, в Выхино, в Химках или у Новых домов.
— Вы в самом деле хотите их отправить в Выхино? — тревожно спросила баба Ната, когда они со Скородумовым вышли из комнаты в лоджию.
— А почему бы и нет? — Алексей Петрович аккуратно пристроил загипсованную ногу на табуреточку и стал протирать стекла очков. — Они же взрослей, чем нам кажутся, и вообще у страха мам и бабушек глаза чересчур велики. Если они все-таки поедут, по двое, по трое, да еще с чувством важности возложенного на них доброго дела, они и в пути будут осмотрительны и никаких неприятностей не случится. Зато все будут знать, что сделано все возможное. Это надо знать еще и вам, и вашему мужу, а этим честным и чистым людям, просто пока еще не очень рослым, совершенно необходимо.
— Значит, вы совсем не верите, что собаку удастся найги? — испуганно спросила Наталья Павловна.
Скородумов вздохнул:
— Я поговорил по телефону с одним своим товарищем, а он в этом недурно разбирается, и он, кстати, кое-что посоветовал. А когда я сказал, что по такой-то причине у нас на поиски всего двое суток, этот товарищ расхохотался! И предложил разобрать — ну с вами, допустим, — всего три возможных версии и подсчитать, сколько времени потребует путь, диктуемый каждой из них.
— Какие версии? — не поняла Наталья Павловна.
— Обыкновенные, — сказал Алексей Петрович. — Первая: произошла случайность. Шел нечестный человек, увидел без присмотра дорогую собаку, решил поживиться и увез в такси. Версия вторая: преднамеренная кража, Варяга подкараулили, но в обоих случаях собаку будут продавать. Вот расчет времени. Если мы сами за эти два дня чудом не узнаем, куда отвезли собаку, найдя всего-навсего в Москве именно того шофера такси, то придется обратиться в милицию и в Общество охотников, и быть может, либо на Птичьем рынке, либо у некоего покупателя собаку удастся обнаружить. Когда? Через полмесяца. Месяц. Два!
— А я в понедельник поеду за Сережей в «Дубки», в санаторий! И что я ему скажу? — взмолилась Наталья Павловна. — И как я ему скажу? И как у меня язык повернется?
— А! Так Сергей Дмитриевич уже в санатории! — протянул Скородумов. — Тогда, быть может, все не так страшно, тем более он, по-моему, уравновешенный мужчина.
— Он мальчишка, — рассердилась Наталья Павловна. — Просто ему случайно не пятнадцать, а пятьдесят два. Он же совсем не хочет помнить, что с ним случилось, и хочет жить так, как он жил, когда у него не было рубца на сердце!
— Это лучше! Это во всех отношениях лучше! — развеселился Алексей Петрович.
…Да, быть может, в нас, пятидесятилетних ныне, мальчишество бродит всю жизнь, потому что в юношестве было-то не до него. Я тогда остался жив — один изо всей батареи — да чудом! И попал в партию раненых, которых вывозили самолетом — да еще в Москву! И в госпитале меня с того света вытащили за ноги — за вот эти, перебитые. Антибиотиков тогда не было — многого не было, а у меня начался сепсис, заражение крови… Я на костыли в первый раз встал на восьмой месяц — понимаете? Мой врач Илья Михайлович — это я из-за него решил на доктора учиться, светлая ему память — сказал тогда: «Считайте, мальчик, что вы снова родились, и это — чудо!»
…Мальчик? Да мне же еще и девятнадцати не стукнуло и я же после всего был, как в госпитале меж ранеными говорилось, «тонкий, звонкий, прозрачный и ушки топориком». Вот когда переменил уже костыли на палочку, я пошел однажды в город — в увольнительную. А чтобы все время не козырять, одолжил у соседа — он москвич был — гражданский пиджак. Надел поверх гимнастерки и забыл курево в пиджак положить. Зашел в Елисеевский магазин — его тогда сделали коммерческим магазином: все дорого, но без карточек. За папиросами очередища, а инвалидам — без очереди. Я и сунулся без очереди. И слышу: «Эй, пацан! Ты чего это под калеку работаешь? Ишь ты, палочку взял, хромоту показывает а гимнастерка-то, верно, папкина?» Я оборачиваюсь к этому пожилому дядьке — ну, как я сейчас, — к тому, которьи меня назвал пацаном. А там, в Елисеевском, полно зеркал и позади него как раз зеркало, и вижу в нем себя — чужой пиджак на мне как на вешалке, а из гимнастерки торчит со вершенно цыплячья шея… Ну не трясти же перед ним документами, перед этим дядькой. И ушел без папирос. Но я отвлекся…
Меж тем Алексей Петрович сказал, что этот его товарищ сведущий в делах розыска, человек вообще очень насмешливый. И поэтому третью версию они с Натальей Павловной разбирать не станут. И даже он, Скородумов, об этой версии с ее разрешения, сейчас умолчит.
А в общем-то, главное — во второй и в третьей версиях что похищение было преднамеренным — хотели похитить именно Варяга, и только его. Кстати, Варяг — чемпион породы?
— Да какой он чемпион! — простонала баба Ната. — Это наш приятель неделю назад в «Дубках» раскричался, что его надо на выставку, на охоту, на испытания, и тогда — через два года будут медали. А мы развесили уши и раззвонили!
— Отлично! Это гирька для этих версий. И телефонные звонки не забудьте прибавить. И измененные голоса! — заключил Скородумов. — А теперь о шансах. При двухдневном сроке главный шанс — это одиннадцатый таксопарк. Единственный из всех. Потому что двадцать парков — это слишком много. Просто нереально. А этот — в километре отсюда: в начале Тимирязевской улицы. И тамошние водители, выезжая на линию, иногда отправляются по нашей улице к гостинице «Советская», к Белорусскому вокзалу, к аэровокзалу — к бойким местам, где могут быть хорошие пассажиры. И наверное, разумней всего — повесить рядом с воротами парка, а если разрешат, то и в проходной два-три объявления с фотографией собаки — это будет бросаться в глаза. И вот если Варяг был вдруг увезен не на случайно проезжавшей машине, на машине, вышедшей из этого парка на линию, и если ее шофер сегодня не заболеет, не уедет наутро в отпуск и не пройдет мимо ваших объявлений в таком настроении, когда и на что смотреть не хочется, — это и есть тот единственный шанс, который нам нужен, чтобы все закончить до возвращения Сергея Дмитриевича.
— А если все-таки поговорить с шоферами? — спросила Наталья Павловна.
— Лучше бы. Конечно, лучше. Но знаете, сколько их там? Тысячи две. И все приходят на работу в разное время. А у вас всего два дня.
— Но как же они? Ребята? Они же собираются расспрашивать шоферов! — удивилась Наталья Павловна и посмотрела сторону комнаты, где очень бурно обсуждали завтрашние маршруты.
— Пускай они пока поездят по карте, — сказал Скородувов. — Я просто еще не сумел изобрести ничего другого, и утро вечера мудренее. А вы бы, не откладывая, написали сейчас три-четыре объявления и поехали бы в одиннадцатый парк. Я и сам бы с вами поехал, да вот эта нелепица! — и он даже стукнул костылем по гипсу. — А заодно вы там немного представите себе ситуацию.
Когда наша баба Ната с Митькой, Данилой, Ольгой и Славиком Рыбкиным, который из всех один категорически отказался их покинуть, проехали на семьдесят втором автобусе ровно две остановки от начала Башиловской до начала Тимирязевской и сошли неподалеку от стеклянной проходной одиннадцатого таксомоторного парка, время было уже совсем не детское. И они увидели длиннющий хвост из многих десятков одинаковых, салатного цвета «Волг» с пыльными стеклами и тусклыми из-за этого зелеными глазками. И этот хвост не убывал, потому что стоило одной машине уйти за ворота, как в конце уже пристраивались сразу две или три.
Машин и шоферов, живших своей особой жизнью, было столько, что сразу и мысли не осталось расспросить о Варяге — даже хотя бы одного-двух из тех, кто здесь, в этой очереди подремывал за баранкой «Волги», чтобы, очнувшись через минуту, прыгнуть с ней на несколько шагов вперед и осадить пяти сантиметрах от бампера передней машины, еще минуту подремать, и снова прыгнуть, и снова осадить. Даже Славику Рыбкину незачем было объяснять, почему, постояв в некотором оцепенении у ворот, Наталья Павловна, не подходя ни к одному шоферу, кивнула ребятам, чтобы они оставались на месте, и пошла к стеклянной проходной, на ходу извлекая из сумочки тюбик канцелярского клея и листки объявления с приклеенной к ним фотографией Варяга.
Ей разрешили наклеить одно объявление в проходной на доске. А остальные она, возвратясь, отдала ребятам, и те прилепили их по обе стороны ворот и еще одно, четвертое, на ближний фонарный столб.
Под фотографией на каждом было написано:
«Товарищи шоферы!
2 сентября около 6 часов вечера эту замечательную рыжую собаку увезли в машине от дома № 1 по Башиловской улице. Ее хозяин — тяжело больной человек. Умоляю тех из вас, кто видел, как увозили эту собаку, или вез ее в своей машине, позвонить по телефону в любое время».
А низ объявления был разрезан на маленькие талончики с нашим номером телефона на каждом, как это всегда делают люди, которым хочется поскорее продать сервант от чешского гарнитура либо обменять свою квартиру на другую — конечно, срочно. Удобное изобретение: не надо тратить времени на поиски карандаша и бумаги.
Ну, вы по одному тону этого сочинения видите, что у Натальи Павловны после беседы со Скородумовым и визита в парк было ощущение полной бесполезности всего предприятия и полной безысходности. И остаток вечера оно все усиливалось и усиливалось — от всего, что угодно. От сочувственных взоров мамы Славика Рыбкина, которой баба Ната сочла нужным собственноручно доставить ее дитя в неспокойную квартиру над самым магазином «Обувь». От первого телефонного отклика, прозвучавшего через минуту после того, как, войдя к себе домой, она сменила уличные туфли на домашние тапочки.
— Это вы вешали объявление около таксопарка? — спросил хихикающий женский голос. — А у нас тут напротив приблудился один рыжий кобель с усами. Может, он вам подойдет? Только его на цепь надо привязать!..
У Натальи Павловны даже не было сил возмутиться:
— С усами нам не нужно, — только и сказала она, прежде чем положить трубку. Напоила Митьку и Даньку чаем, и они тотчас, как донесли головы до подушек, хором засопели.
И тут в тишине бабу Нату стиснуло такое чувство одиночества и такая нужда найти надежную опору, что она чуть было даже не позвонила Виктору Семеновичу.
Но не стала, найдя тому несколько причин: что уже поздно — около двенадцати;
что Виктор Семенович вряд ли сможет чем-нибудь помочь;
что он все-таки отправился, как собирался, на охоту.
А в половине первого ночи раздался новый звонок. Наталья Павловна, очнувшись, настороженно подняла трубку услышала теперь уже не женский, хихикающий, а мужской, сиплый, измененный голос:
— Эт-то вы повесили… объявление в одиннадцатом парке?
— Да, я, — сказала баба Ната.
— Про… собаку?
— Да, я, — Наталья Павловна решила набраться терпения.
— Рыжую… Это се-еттер был?
— Да, сеттер. Ирландский сеттер.
— Молодой?
— Да, молодой, — терпеливо сказала Наталья Павловна.
— Вы не написали, — сказал сиплый голос.
Наталья Павловна мне говорила, что именно это, в общем невинное, замечание взбесило ее больше всего, но в ту же секунду она поклялась внуками, что будет нести свой крест безропотно.
— Да, я не написала, — как можно спокойно сказала Налья Павловна.
— Я охотник, — сказал обладатель голоса. — Потому и спрашиваю.
— А кто вы еще? — как можно еще спокойней спросила Наталья Павловна.
— Так я же ска-зал, что из парка, — обиженно ответил сиплый голос. — Из одиннадцатого. Моя фамилия Мих-нё… Вы же написали, что в любое время.
— Как? — вскрикнула баба Ната.
— Ми-хнё… Я водитель. Я хотел как лучше. Я, ка-ажется, видел вашу собаку.
— Что?!
— Видел.
— Где вы сейчас?
— Я ок-оло дома в автомате. У меня телефона… на кварре нет.
— А где ваш дом?
— Башиловская три, где магазин «Квас».
— Так я же в соседнем доме! В первом! Я сейчас к вам выйду! Или, может быть, вы придете ко мне? Придете? Я только оденусь.
— Хо-рошо, — сказал сиплый голос. — Зайду. Какая квартира?
Наталья Павловна надела сарафанчик, заглянула в холодильник и, удовлетворившись его содержимым, поставила чайник. Но чайник закипел, а никто не являлся. Даже лифт не зашумел ни разу — ну хоть бы кто-нибудь приехал! Xoтя бы на этаж ниже!
И она прокляла себя за доверчивость: ведь человек назвал только фамилию — надо быть круглой дурочкой, чтобы с первых слов про собаку растаять и всему поверить.
И она еще прокляла — нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут — почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту — может, им никто не звонит?
Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.
Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.
А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик — у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик — росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.
— Почему вы не на лифте? — спросила баба Ната.
— Лю-ди спят, — опасливо просипел пришелец. — Он грохочет очень.
— А что у вас с голосом? — спросила баба Ната.
— Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, — заикаясь от насморка, ответил гость.
— А сколько вам лет? — спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: — Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.
— Восемнадцать исполнилось, — не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, — первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я — Мих-нев, — и он чихнул, — то есть Петя.
— Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, — сказала Наталья Павловна.
— Я только полмесяца там живу, — разочарованно пробормотал Михнев. — На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я — из Волоколамска.
— А почему вы так долго шли? — настырно спросила Наталья Павловна.
— Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, — стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.
— Идемте на кухню, — подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:
— Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.
— Спасибо! — радостно сказал Петя. — С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. — И, вновь покраснев, добавил с сожалением: — А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..
Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки — в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.
И он мгновенно охмелел от горячего молока бабы Наты, как не охмелел бы даже от водки, которую он, по его словам, пока ни разу в жизни не пил. И в молочном хмелю он выложил на наш кухонный стол свою жизнь: и свои невзгоды, и свои надежды, то наивные, то разумные.
При этом Наталья Павловна ни на минуту не забывала, что перед ней — единственный, столь желанный свидетель, обязанный сообщить нечто, способное уберечь ее мужа от второго инфаркта. Но она терпеливо, с той жалостью, на которую способны только бабушки, даже сравнительно молодые, услышала, как Петя Михнев рассчитывает укрепить в армии свой мягкий характер и надеется, что он и там будет заниматься автомобильным делом, а вернувшись, поступит на подготовительный, откуда его примут в институт без экзаменов.
Наконец был вскипячен и допит уже третий, и предпоследний в холодильнике, пакет молока, и Петя Михнев сам вспомнил о важной цели своего визита и подробно доложил бабе Нате дорожную ситуацию, в какую он в тот день попал.
Около шести вечера он ехал — нет, не по Башиловской, а по Нижней Масловке — уже не из парка, а с пассажиром, простите, он не помнит откуда, но главное — на Петровско-Разумовскую улицу. И вот за два квартала до нее с Башиловской почти перед носом Петиной «Волги» очень дерзко выехал «жигуль» и сразу вывернулся в левый ряд, то есть, как сказал Петя, он его «подрезал».
Все его аргументы были серьезны. Даже научны — там, где точны. Но я не автомобилист, и они — не по моему разумению. Наталье Павловне легче — в своей геометрии она привыкла ко всяким пересечениям в бесконечности, а я не привык и сведу все до минимума.
Словом, дерзкое поведение «жигуля» будто бы потребовало от целой серии сложных шоферских маневров, из которых Петя вышел с честью. А затем от светофора на углу Петровско-Разумовской улицы лихой «жигуль» пошел прямо на Верхнюю Масловку, а Петя свернул направо.
Я не мог запомнить, где там разрешено ехать только прямо, только направо, или налево, или только назад, но изо всей этой информации вытекало, что владелец «Жигулей», поехавший по Верхней Масловке, скорее всего, никуда, кроме самой Верхней Масловки или улицы 8 Марта, длина которых вместе полтора километра, не целил. И то, как он лихо «подрезал» Петю, свидетельствовало, что владелец машины опытен даже в нарушении правил, а на Ленинградский проспект, и на Красноармейскую улицу, и на Планетную знающий человек поедет иначе. И если владелец, что вероятно, живет на Верхней Масловке, машину можно, потрудившись, разыскать.
Усвоив все это, Наталья Павловна спросила Петю, чем же все-таки были примечательны эти «Жигули».
Они оказались автомобилем одной из последних моделей — «нольшестые», или, официально, «2106», знаете, с такими, как бы фасеточными, будто мушиный глаз, очень крупными задними фонарями. Цвет — «белая ночь»; между нами говоря, один из самых распространенных. Машина новая и чистенькая. Серия номера то ли «ММК», то ли «ММХ». Самого номера Петя не запомнил.
— Петя, — сказала баба Ната, — а зачем мне искать эти «Жигули»?
— Как зачем? — удивился Петя. — Ведь на них увезли вашего… этого… Варяга. Когда мы стояли под светофором у Петровско-Разумовской, то дядька на «жигуле» выскочил немного вперед, а я остановился, немного не доехав до самого угла. И у него был рыжий сеттер на заднем сиденье, лапами на спинку. Молодой. И он лаял в заднее стекло.
— Он не любит езды в машине, — сказала Наталья Павловна. — Он беспокоился всю дорогу, пока мы везли его неделю назад в «Дубки»… Петя, когда у вас завтра начало работы?
— На линию мне с двенадцати, — сказал Петя. — А у моего дяди в Волоколамске тоже сеттер. И я тоже ох-хотник. Немножко.
— Вы сможете утром пойти вместе со мной в соседний дом и рассказать все это нашему доброму другу?
— Натурально, — сказал Петя.
Оба умолкли.
А минуты через две Наталья Павловна подняла голову, посмотрела на Петю, встала, подошла и начала гладить его по голове, как Митьку, как Даньку:
— Петя! Петя! Петя! Проснитесь! Проснитесь! Хотите — оставайтесь ночевать у нас, но только проснитесь. Я вам дам раскладушку, а утром еще раз напою таким же молоком. Хотите?
— Спасибо, — сказал Петя. — Очень хочу, потому что вы — как моя мама.
Вот таким оказался, если сказать красиво, тот добрый голубь, который около часу ночи, стараясь не беспокоить жильцов подъезда шумом лифта, принес на кухню к Наталье Павловне веточку с листком надежды.
— О! — сказал Алексей Петрович Скородумов, когда Наталья Павловна утром, еле успев отправить Митьку и Данилу в школу, появилась в его лоджии вместе с вестником. — Петя! Нам повезло, что вы засыпались в автодорожный. Ведь тот моряк, который исстрадался в ожидании разговора с городом Великий Устюг, видел, как близ почты останавливались три машины: две — такси, одна — не такси. Поговорю-ка я со своим приятелем, жаль только, что провод у меня короткий, телефон сюда не дотянуть.
И, взгромоздившись на костыли, он прогрохал в комнату к телефону, а возвратясь и уложив свою гипсовую ногу, огорошил бабу Нату двумя бестактнейшими вопросами: нет ли среди знакомых ей людей владельца «Жигулей» цвета «белая ночь» марки 2106 и не живут ли на Верхней Масловке или поблизости даже самые далекие, хотя бы шапочные ее знакомые. И Наталья Павловна даже побледнела — как с ней бывает — от обиды за своих, даже хотя бы и шапочных, знакомых.
Но она честно и кропотливо перебрала в памяти все автомашины, какими владели ее друзья, и ее сослуживцы, и даже родители одноклассников Даньки и Митьки — тех, которых она знала. И точно так же добросовестно перелистала имена, фамилии, лица и даты, а потом не без злорадства доказала Скородумову, какими непристойными были уже сами эти подозрения, вызванные, извините, чьей-то леностью ума — одной привычкой искать кошельки под фонарями только потому, что там светло.
— М-да, — сказал Скородумов. — И больше не посоветуешься. Я же своего товарища поймал буквально за полу плаща. Сейчас он уже на полдороге от Речного вокзала к Шереметьеву. Сегодня суббота — день свадеб. А у него в Ленинграде — любимый племянник… Петенька! Милый Петенька! Но если он все-таки поехал еще куда-то? А?
— Тогда хана, — скорбно сказал Петя менее сиплым, чем вчера, голосом. — Если бы знать, я бы весь номер запомнил. А мне только обидно было: вот выскакивает он на такой новенькой коробочке, подрезает тебя, словно ему на пожар или он на работу опаздывает. А перестроился, как ему надо, и, понимаете, от светофора так поехал, будто ехать ему осталось уже совсем недалеко. Не спеша. Как к дому подруливают.
— Наталья Павловна, дорогая, — сказал Скородумов и стал задумчиво возить костылем по кафельному полу лоджии, — это еще какой-то шанс! Хоть, к сожалению, призрачный. А вообще что мы теряем? Ребятишкам теперь незачем в Тушино и в Медведково за семь верст киселя хлебать. Жажда деятельности у них великолепная. Вот придут из школы и сами решат, что им тут делать и как делать. Им же нельзя говорить, что шансы — призрачны. Для них же тогда все и кончится.
— Знаете что, — сказал Петя, — я бы у трамвайщиков спросил. У водителей. Не проезжал ли кто-нибудь из них в это время по Масловке и не запомнил ли случайно «жигуля» — куда свернул или где поставил машину. Это бы, конечно, лучше мне — я бы свою фуражку надел со значком: они — трамвайщики, я — таксист. Но мне уже скоро в парк и домой надо зайти, на квартиру. Вы извините, я пойду. Можно?
Попрощался и ушел.
— Вожатыми я займусь сама, — сказала Наталья Павловна. — И сразу. У меня сегодня библиотечный день, а уроки у ребят кончаются во втором часу. И я успею до этого.
Баба Ната села в первый же подошедший трамвай — естественно, с передней площадки, чтобы сразу быть около вожатой и на следующей же остановке затеять необходимый разговор. Дверца водительской кабинки была открыта. Пожилая, приятного вида вожатая, судя по тому, как она вручила бабе Нате книжечку билетиков, была в добром настроении — наверное, ехала без опоздания, а быть может, и чуточку раньше, чем нужно, ибо явно не торопилась и, видно, не прочь была даже перекинуться словечком-другим с приятной пассажиркой, заглядывавшей к ней в кабину.
Баба Ната конспективно и в то же время полно, как могут только женщины в разговоре с женщинами, поведала вожатой все: о беде, о страхе за меня, об этих «Жигулях» и о своем намерении, пересаживаясь с трамвая на трамвай, найти именно того водителя, который вчера около шести вечера мог видеть на Верхней Масловке вот такую машину.
— Господи, — сказала вожатая, — да кто на них смотрит! И ведь из них же, наверное, половина белые. Они же везде так и шастают, так и путаются! — Однако, приметив в глазах Натальи Павловны истинный ужас, утешительно добавила: — Но вы поспрашивайте, поспрашивайте все-таки! Вдруг кто заметил. Только те, что вчера вечером работали, и сегодня в той же смене — с двух. А ездить во всех вагонах не к чему. Вы после двух постойте вот здесь, на кругу, и за полтора часа все к вам сами приедут. И спрашивать их будете не на ходу.
Надо сказать, что услышанное бабу Нату очень ободрило, поскольку значительно упрощалась техника поиска.
Она возвратилась в том же вагоне к дому. Зашла в булочную. В продуктовый. И оттуда с двумя хорошо растянутыми грузом эластичными авоськами направилась к Скородумовым, ибо детективы из пятого «А» и четвертого «Б» намеревались после уроков, не заходя по домам, собраться у них на очередное совещание, а истые бабушки, как вы знаете, считают совещания внуков невозможными на голодный желудок.
А через час из подъезда кооперативной башни во двор высыпали поисковые группы, и Алексей Павлович из своей лоджии услышал пропетые внизу незабываемым голосом Славика Рыбкина, хоть и не вполне мелодично, но зато внятно, знаменитые строки:
Процесс обхода и осмотра оказался делом монотонным и утомительным и ничем не запомнился. И тем не менее между тремя и пятью часами дня 3 сентября 1977 года двадцать три школьника облазили все дворы и закоулки Верхней Масловки и педантично обревизовали все обнаруженные там «Жигули», независимо от модели и окраски.
Но все белые машины, кроме одной, оказались машинами самой первой модели, со старыми сериями «МКЕ», «МКУ» и «МКЧ», а та, единственная, была машиной модели 2103, причем новенькой, но все же с номером совсем другой серии.
Увы, кроме этого, в ходе поисков было сделано открытие, от которого, право, могли опуститься руки. Оказывается, некоторые машины прямо на глазах уезжали из своих дворов, не желая ждать, пока их осмотрят!
И встретились такие, что укатили, нагруженные палатками и даже легкими лодками, привязанными к багажнику на крыше. А была середина субботнего сентябрьского теплого дня, и это означало, что уезжать они начали еще на рассвете и могут не вернуться до самой глубокой ночи завтрашних суток.
Вот, говорят, в науке отрицательный результат ценен почти так же, как положительный. А когда вам надо в течение двух дней найти машину, на которой увезли похищенного кандидата в чемпионы породы «ирландский сеттер» и вернуть этого кандидата домой, какова она, цена отрицательного результата?
Спасатели! Трогательные люди! Руки-то у них действительно опустились от расстройства.
…А баба Ната тоже битых два часа то поджидала трамваи на конечном кругу, то проезжала разнообразия ради в каком-то из них остановку-другую и тоже без результата. И вдруг результат обрушился — существенный и вполне положительный.
Она села в последний, наверное, оставшийся ей трамвай и, едва на первой остановке заговорила с вожатой — юной, рыжеватой и очень официальной девицей в красивых дымчатых очках, — как услышала: «Знаете, белые „Жигули“ с такими задними фонарями всегда стоят вон у той зеленой башни. Даже две машины, обе новые, обе белые, одинаковые».
На следующей остановке Наталья Павловна сошла с трамвая и застыла у бетонной стены злополучного дома.
Но в тот момент никаких машин около дома не стояло. И довольно долго она непонимающе смотрела на витрины первого этажа, за которыми, как сообщала вывеска у подъезда, поселилась редакция нового, а потому еще мало известного научно-популярного журнала. И там, за витриной, несмотря на субботний день, некто, укрывшийся от посторонних глаз полотняной шторой в полоску, бойко тарахтел на пишущей машинке.
У ближнего забора, и по сей день еще украшенного огромной вывеской, приглашающей прохожих поступать в ПТУ № 17, торчала серая с траурным кантом будочка автомата. Наталья Павловна набрала номер Алексея Петровича Скородумова и, пока дожидалась ответа, разглядывала распахнутые ворота маленькой автобазы, что напротив зеленого дома. За ними стояли во дворе два серых автофургона, в каких по ларькам развозят все, что угодно, — от арбузов до сигарет… Наконец Алексей Петрович взял трубку.