Он заказал у типографа сорок оттисков статьи, часть из них преподнес друзьям, каждый раз снабдив первую страницу приличествующей надписью, а остальные разослал ученым, к чьему авторитету решил апеллировать.

Известны имена только двух ученых, которые получили от него оттиски. Первым был австрийский ботаник Антон Кернер фон Марилаун.

Фон Марилаун пробежал глазами вежливое письмо автора статьи, приложенное к оттиску, прочитал на первой странице работы:

«…Для постановки дальнейших опытов с целью проследить развитие помесей в их потомстве дала толчок бросающаяся в глаза закономерность, с которой гибридные формы постоянно возвращались к своим родоначальным формам».

Ха! Закономерность!

На этот счет у Антона Кернера фон Марилауна была совершенно определенная точка зрения :

— Якобы открыты законы наследственности!… Единственным законом наследственности является то, что нет никакого закона наследственности!…

Оттиск остался неразрезанным. Теперь он хранится в Менделиануме.

Второй оттиск был послан знаменитейшему в ту пору биологу, профессору Мюнхенского университета Карлу-Вильгельму Нагели.

Но Мендель не отправил оттиска единственному из коллег, который более чем другие способен был понять его: Дарвину.

Сорок лет спустя Френсис Дарвин специально перерыл библиотеку и рабочие заметки отца. Не было обнаружено ни оттиска менделевской статьи, ни, конечно, четвертого тома «Трудов» брюннских естествоиспытателей, ни каких-либо следов, свидетельствующих о том, что «Опыты» отца генетики попались на глаза отцу теории эволюции.

«…Более чем кому-либо ему (Дарвину) было бы радостным известие об успехе в решении проблемы, разрешимость которой он первым во всем мире показал сам, пусть даже направление, в котором были эти успехи достигнуты, и оказалось бы для него неожиданным», — так писал в начале нашего века виднейший английский биолог Бэтсон.

Люди, знавшие Дарвина, в один голос твердили, что проведай он о менделевских опытах, тотчас бы принялся с идеальной тщательностью воспроизводить их, чтоб убедиться во всем собственными глазами, и сам бы положил почин синтезу эволюционных и генетических представлений, с трудом начавшемуся лишь полвека спустя.

«Можно наверняка сказать, что развитие эволюционной философии пошло бы по совершенно другому, чем мы наблюдали, пути, если бы в руки Дарвина попал труд Менделя», — категорически утверждал Бэтсон, один из четырех ученых, заново открывших к 1900 году менделевские законы.

Кстати, труд Менделя мог бы попасть в руки отца теории эволюции. Дарвин непрестанно интересовался работами по гибридизации. Он читал книгу Гофмана, видел на ее страницах имя Менделя, ссылку на его статью. Но Гофман взял из нее лишь одну мысль: «гибриды имеют склонность в последующих поколениях возвращаться к исходным видам» — факт, известный из книг Кельрейтера, Сажре и Нодена. И у самого Дарвина в очерке 1844 года об этом сказано. Стоит ли смотреть статью, где повторяются «зады»?

И в «Botanische Zeitung», который Дарвин всегда читал, из диссертации Шмальгаузена был вычеркнут обзор и сноска — реферат «Опытов».

А в 1862 году Мендель был в Лондоне. Целую неделю.

Он не знал английского языка и полный текст «Происхождения видов» проштудировал лишь год спустя, когда книгу издали на немецком языке. Но содержание труда было ему известно по полемике, широко развернувшейся в журналах… Что ему стоило послать телеграфную депешу в Даун и попросить принять его для беседы по научным вопросам!

Младший сын Дарвина — Леонард по просьбе Рихтера провел специальное следствие: не был ли Мендель в их доме?

Не был. В эти дни никого из посторонних в Даун не допускали. Тяжело болел он сам — тогда еще маленький — Леонард. Считалось, что он при смерти. Дом был превращен в лазарет, и отцу было не до визитеров.

Кстати, достаточно большое число людей знало, что Дарвин не благоволил к людям в униформе Службы Спасения душ.

Мендель не посещал Дарвина и не посылал ему оттиска.

…Что остановило Менделя?

Незнание английского языка?…

Слишком яркое сияние дарвиновой славы?…

Нелюбовь Дарвина к представителям церкви?

Может быть, злобное шипение из епископской передней, где Мендель из-за своих вольных замашек был не на самом лучшем счету?… Хоть труды Чарлза Дарвина и не попали в «Индекс запрещенных книг» — там числилась лишь «Зоономия» его деда, Эразма Дарвина, но и в 1862 году, еще до издания «Силлабуса» материализм, рационализм, натурализм все равно подлежали анафеме. В епископской канцелярии наверняка узнали бы о попытке вступить в сношения с крамольным англичанином. И это сочли бы еще худшим грехом, чем светлый мирской костюм, надетый им в путешествии. А впрочем, нет свидетельств, которые говорили бы, что он действовал с оглядкой на епископат. И все же, если и сыграла здесь роль боязнь, то это, пожалуй, была боязнь не перед собственным начальством, а перед Дарвином. То была боязнь услышать строгий приговор от инстанции, столь высокой для него самого и для его друзей по Ферейну естествоиспытателей. Ведь он-то понимал, какой вопрос им затронут!…

…А вообще-то известно лишь одно: Дарвин оттиска не получал. Оттиск получил Нэгели, считавшийся среди ботаников звездою первой величины.

Молчание длилось три недели, пять, семь.

И вдруг — через два месяца — Мендель получил ответ! Сам Нэгели обратился к нему со словами: «Дорогой коллега!»

«Мюнхен, 27 февраля 1867 года

…Мне кажется, что опыты с горохом не завершены. Строго говоря, их следует начать сызнова. Ошибка всех новичков-экспериментаторов в том, что по терпеливости они далеко отстали от Кельрейтера и Гертнера, однако я с удовлетворением отмечаю, что Вы не впадаете в эту ошибку и идете по следам обоих Ваших знаменитых предшественников. Но Вы должны их превзойти, и, по моему мнению, это возможно. Однако в учении о бастардах можно сделать шаг вперед только в том случае, если опыты с объектами будут исчерпаны по всем направлениям.

Такого полного ряда опытов, который дал бы неопровержимые доказательства и возможность прийти к важнейшим заключениям, у нас вообще не имеется. И если у Вас есть в запасе семена потомков Ваших бастардов, которые Вы не собираетесь посеять, я с готовностью посадил бы их в своем саду, чтобы в иных условиях испытать, сохраняется ли константность. Я хотел бы прежде всего получить АА и аа (потомство Аа), АВ, ab, АЬ, аВ (потомство АаВЬ) и просил бы Вас, — конечно, если это представляется Вам возможным — прислать семена в ближайшее время, указав точные данные об их происхождении. Выбор их я, конечно, представляю на Ваше усмотрение и хочу заметить лишь, что у меня не слишком много свободного времени и не слишком много свободного места.

Я не берусь обсуждать прочие пункты Вашего сообщения, ибо, не зная всех подробностей постановки опытов, мог бы судить лишь абстрактно-предположительно.

Ваши намерения включить в группу Ваших опытов и другие растения — превосходны, и я убежден, что у других различающихся форм Вы получите относительно наследования признаков существенно иные результаты. Особенно желательно было, если б Вам удалось получить гибридное потомство от ястребиной, ибо их потомство через короткое время может дать наиболее демонстративные промежуточные формы…

К сожалению, искусственное опыление у них практически почти невозможно. Лучше всего было бы иметь такие растения, у которых пыльца абортировала бы (что порой имеет место) или если бы эту неудачу можно было бы вызвать искусственным путем. У Cirsium происходит то же самое.

Я охотно обременил бы Вас просьбой о присылке ястребинок из Вашей местности, и однако, так как, по Вашим словам, Вы редко выходите на экскурсии, остерегаюсь затруднить Вас, С величайшим уважением

преданный Вам

К. Нэгели».

Можно ли было ожидать большего счастья? И он тотчас же ответил радостно:

«Милостивый государь! Приношу искреннюю благодарность за любезно присланные труды. Больше всего привлекли мое внимание работы: «Образование бастардов в мире растений», «О произведенных растительных бастардах», «Теория образования бастардов», «Промежуточные межвидовые формы растений», «Систематический обзор ястребиной в отношении промежуточных форм и границы v видов». Серьезная разработка учения о бастардах с современных научных позиций мне кажется в высшей степени желательной. Еще раз благодарю Вас!

Относительно статьи, которую Ваше Благородие любезно приняли, мне кажется необходимым добавить следующее. Опыты, о которых в ней говорится, проводились с 856 по 863 год. Мне было небезызвестно, что полученный результат нелегко согласовать с нынешним состоянием науки и что в этих условиях опубликование одного изолированного эксперимента вдвойне рискованно как для экспериментатора, так и для вопроса, им защищаемого. Мои усилия были направлены прежде всего на то, чтобы сделанные на Pisum наблюдения проверить опытами на других растениях. При еще большем числе скрещиваний, предпринятых в 863 и 864 годах, я убедился, что нелегко найти растения, которые пригодны для обширного ряда опытов, и в неблагоприятном случае могут пройти годы без достижения желаемого результата. Я старался организовать контрольные опыты, для чего изложил на собраниях местного Общества естествоиспытателей опыты с Pisum. Как и следовало ожидать, я столкнулся с весьма разноречивыми мнениями, однако никто не предпринял, насколько мне известно, повторения опытов. Когда в прошлом году мне предложили опубликовать доклад в трудах Общества, я согласился после того, как еще раз просмотрел записи опытов различных лет и не обнаружил никакого источника ошибки. Посланная статья является точной копией конспекта упомянутого доклада, отсюда краткость изложения, требуемая вообще для докладов Общества.

Для меня не явилось неожиданностью, что Вы, Ваше Благородие, будете говорить о моих опытах с осторожным недоверием; в подобном случае я поступил бы не иначе…»

«В подобном случае я поступил бы не иначе» — дипломатический ход. Ведь перед этим он говорит, что не обнаружил никаких признаков ошибки. «Я поступил бы не иначе» — значит — «…я не поверил бы словам и проверил бы все повторным опытом, как проверил в своем палисадничке, действительно ли пшеницам из других краев и дикорастущим цветочкам можно продиктовать, как им следует приспособиться к климату Брюнна. И честно сказал, что поведал мне эксперимент… Проверьте и Вы, скажите и Вы. Я уверен, что Вы убедитесь в справедливости моих выводов».

Что знал Мендель о своем далеком высокочтимом корреспонденте?…

Может быть, он представлял себе по портретам облик Карла Вильгельма Нэгели, право же, весьма приятный.

Быть может, он знал, что Нэгели был учеником бога ботаников XIX века Пирама де Кандолля. Школа подчас визитная карточка ученого.

Он знал его работы, полные огромной эрудиции. Нэгели открыл сперматозоиды папоротников. Написал руководство по теории микроскопии и цикл работ по физиологии бактерий, в которых одним из первых поставил вопросы сопротивляемости организма, индивидуальной устойчивости к инфекции и о наличии защитных приспособлений.

Но эти его работы далеки от интересов Менделя. Зато близки другие. Нэгели принадлежала книга «Индивидуальность в природе и особенно в растительном мире», изданная в 1856 году, и ряд других работ, посвященных проблемам изменчивости и видообразования. Это он ввел понятия «ненаследуемые модификации», «наследуемые вариации» и «одомашненные расы», которыми наука оперировала в течение десятилетий.

Наконец, Нэгели был одним из немногих биологов, пытавшихся в ту пору перейти в науке от описания к анализу принципиальных схем природных процессов с применением в биологии математических методов. Нэгели создал математическую теорию роста, где пытался выявить закономерности динамики развития организма, динамики клеточных процессов. Правда, его подходы сейчас кажутся упрощенными; он был склонен здесь к крайностям.

«Клетки представляют собой элементы, из которых мы согласно математическим правилам можем построить органы», — ну, не так уж прямо, господин профессор!…

Но, зная труды Нэгели, Мендель увидел в нем человека, близкого по складу ума. И право, эрудиции и остроты у Нэгели было более чем достаточно, чтобы понять, сколь серьезна работа, присланная ему в Мюнхен из провинциального моравского Брюнна.

Однако Мендель не знал Нэгели-человека. Он не знал, что мюнхенский ботаник страдает патологическим честолюбием и абсолютно нетерпим к мнению, в какой бы то ни было степени расходящемуся с его взглядами. Правда, нетерпимость Нэгели проявлялась весьма интеллигентно: он игнорировал эти не нравившиеся ему мнения. Один из учеников его говорил, что он предпочитал оставлять без ответа любое суждение, направленное против его работ. Этот же ученик говорил, кстати, что Нагели была присуща привычка «забывать» ссылаться на труды, которые он использовал, когда писал свои солидные монографии, сколь ни были знамениты авторы тех трудов — пусть Ламарк, пусть Дарвин, Кант, Лаплас, Геккель.

…Что оценил Нэгели у Менделя? Видимо, феноменальную добросовестность, и работоспособность, и самоотверженность, и остроту мышления, которую ощущает всякий мало-мальски понимающий в биологии человек, читая «Опыты». Но он увидел в Менделе лишь талантливого любителя, и ему показалось, быть может, что под его, Нэгели, руководством из этого провинциального учителишки может выйти толк и школа Нэгели увеличится еще на одного новообращенного, который будет с почтением ссылаться в своих статьях на авторитет Наставника, указавшего ему дорогу в науке.

А главное, этот учителишка работал в области, которая, пожалуй, Нэгели привлекала более всего, ибо Нэгели понимал, что за гибридологическим анализом лежит познание основ наследственности. Но он понимал это в общей форме.

Он сам любил эксперимент ровно постольку, поскольку опыт может подтвердить интересную идею.

Нэгели сам разрабатывал теоретические проблемы наследственности. Много позднее, в 1884 году, он издал знаменитую свою книгу «Механико-физиологическая теория развития». Нам придется вспомнить еще об этом труде, который сделался краеугольным камнем течения, получившего впоследствии название неоламаркизма.

Это именно Карлу Нэгели, кстати, принадлежит знаменитое разделение организма на «идиоплазму», то есть вещество, ведающее наследственностью и размножением, и «трофоплазму», то есть на питающее «идиоплазму» тело. Нэгели строил сложные концепции о взаимодействии «идиоплазмы» с «трофоплазмой» и о том, каким образом в итоге этого взаимодействия могут наследоваться благоприобретенные под влиянием внешней среды новые признаки растений и животных.

Но в отличие от ранних ламаркистов Нэгели отбрасывал мистические построения насчет «стремлений» у животных и «флюидов» у растений, кои способствуют их совершенствованию. Он думать не думал на манер своих последователей середины XX века о «требованиях среды», которые-де организмы могут «ассимилировать». Он искал конкретные материальные причины изменчивости, и если он не нашел их, то это была не вина, а беда, ибо не было еще известно, как их искать и где.

И кстати, многие из построений Нэгели насчет благоприобретенных признаков проистекали из наблюдений за передачей признаков у ястребинок. У каждого биолога есть излюбленный объект, своего рода «hobby». «Hobby» Нэгели была ястребинка, растение с удивительно мелкими цветами, с которым так трудно работать, что даже сам Нэгели писал своему брюннскому подопечному, что, по его мнению, манипуляции по искусственному опылению ястребинок почти невыполнимы. А ястребинка была растением коварным. Ее уже тогда называли «крестом ботаников», ибо она вела себя необычно в сравнении с другими растениями.

И, как всякий человек, которому своя идея дороже чужих фактов, Нэгели не поверил в то, что на горохе удалось увидеть закономерность, общую для мира живого.

Его замечание, что всю работу следует начать сначала, было беспрецедентным. Он пропустил мимо глаз статистические выкладки Менделя, показывающие, на каком гигантском материале сделаны выводы. Он словно не заметил содержавшихся в «Опытах» указаний на такие же результаты, полученные Менделем в аналогичных экспериментах 1863 — 1864 годов с фуксиями, львиным зевом, кукурузой, тыквой, терновником.

Будь он элементарно бережен к чужому труду, не ощущай он себя светилом, с небывалой высоты озаряющим науку, он должен был поставить перед Менделем всего одну задачу: опубликовать подробные результаты всех проделанных экспериментов. Ведь текст менделевской статьи не был даже полным текстом доклада, занявшим два полных заседания. Это был конспект, из которого выжали не только всю «воду», но и значительную часть «мяса». Финансовые дела Брюннского ферейна естествоиспытателей были весьма плохи. Ферейн не мог выпускать более одного скромного томика в год. В тот томик редактор «Трудов» Густав Ниссль был обязан впихивать, втискивать конспекты всех докладов, прочитанных на заседаниях за двенадцать месяцев, протоколы дебатов и краткие статьи членов ферейна — те сообщения, на изложение которых даже не хватало времени на заседаниях. Тексты приходилось кромсать по живому. А у Менделя материала хватило бы, пожалуй, на целый самостоятельный том… И заикнись Нэгели о необходимости издать труд целиком, Мендель нашел бы денег, чтобы сделать это за собственный счет. Он не бедствовал теперь, и на худой конец ему не привыкать было делать долги.

Но светило, чье мнение он ценил еще a priori, этого не преддожило. Наоборот, Нэгели сказал, что нужно все повторить, дабы снова убедиться в реальности установленного.

Что мог возразить против этого Мендель, превыше всего ценивший в работе точность?… Тем более что Нэгели пообещал собственноручно поставить параллельно с ним контрольные эксперименты?…

Но, как всякий человек, которому своя идея дороже чужих фактов. Нэгели, хоть он и обещал это Менделю, все-таки не удосужился поставить их в должном объеме, чтобы получить реальную возможность убедиться в правильности выводов, расходившихся с его представлениями.

Он лишь распорядился высеять присланные семена нескольких вариантов гибридов, убедился, что они действительно несут признаки, закодированные Менделем индексами АВ, аВ и АЬ и так далее, и счел данное дело оконченным. Сомнений в чистоте менделевских опытов у него не было.

Серьезного отношения к сформулированным законам не было тоже, ибо Нэгели знал, что у излюбленной им ястребинки процесс передачи признаков выглядит по-другому.

И он предложил Менделю практически невыполнимую задачу, которую можно сформулировать примерно так: если вам удастся заставить гибриды ястребинки вести себя точно так же, как в ваших прежних опытах вели себя гибриды гороха, я поверю в справедливость сделанных выводов…

Это было очень заманчивым обещанием. Как же! Получить такого союзника! И всего лишь ценой работы по гибридизации ястребинок, которых сам господин профессор Нэгели согласен присылать из Мюнхена, из своей замечательной коллекции растений.

Эту приманку супплент Мендель схватил так, как хватает крючок окунь.

И началась фантасмагория.

Прежде чем ставить опыты на ястребинке, работая с львиным зевом и фуксией, с тыквой и кукурузой, с терновником и колокольчиками, Мендель видел, как проявляются те же самые закономерности, что были выведены в опытах по скрещиванию гороха. Правда, на других объектах результаты получались не столь однозначными: не все «вспомогательные средства были пригодными». Он убедился, «что нелегко найти растения, которые пригодны для обширного ряда опытов» и что «в неблагоприятном случае могут пройти годы без достижения желаемого результата».

Теперь же объект ему был навязан, и заведомо неблагоприятный. На ястребинке не получалось ничего. И Нэгели заранее знал, что ничего похожего на результаты прежних опытов получиться с ястребинкой не может. Увидев менделевское трудолюбие, он просто решил использовать его в качестве рабочей силы, в качестве помощника в деле, которое было интересно ему. На дело Менделя профессору было наплевать.

Три года занимался ястребинками Мендель, и в каждом письме мюнхенского светила он получал длинный перечень дружелюбнейших замечаний и наставлений, ибо уж ходом этого дела Нэгели был заинтересован в самой высокой степени. Но в письмах не было как раз того драгоценного указания, той ариадниной ниточки, которая могла бы помочь удачно выбраться из лабиринта наблюдений. Наоборот, в них звучало даже удовлетворение оттого, что заранее существовавшее мнение подтверждается.

Время от времени из Мюнхена приходили посылки с новыми и новыми формами, которые Нэгели рекомендовал для новых серий опытов.

Тщательно оперируя крохотные цветы ястребинки, удаляя пыльники, нанося пыльцу, взятую от растения другого подвида, Мендель столь перенапрягал свои близорукие глаза, что дело кончилось болезнью, из-за которой в конце концов он эти опыты бросил.

Впрочем, в болезни ли было дело!…

Опыты по скрещиванию ястребинок были бессмысленны. Три года работы показали это ясно. Но объяснить причину не могли тогда ни Нэгели, ни Мендель, ни кто другой еще.

Чтоб узнать ее — причину странного поведения ястребинок, — нужно было всего-навсего сделать еще одно открытие в биологии! Да! Да! Нужно было открыть, что у ястребинок и у некоторых других растений — у одуванчика, например — размножение происходит неполовым путем и при этом образуются семена, то есть внешне весь процесс выглядит так, как будто растение размножается половым путем.

Сколько бы еще ни скрещивал он ястребинки, и добытые им самим и присланные ему Нэгели, скрещивания не происходило. Пыльца не прорастала сквозь трубки крохотных пестиков. Потому-то не было ни однообразия в первом поколении, ни расщепления признаков во втором.

Мендель мог ставить новые опыты на тысячах других объектов, он мог ставить их на животных (и ставил, пока церковное начальство не потребовало, чтоб он убрал из своей кельи белых и серых мышей). Он мог — ведь смогли это сделать его последователи — на людях наблюдать за действием открытых им законов! Но он взялся за ястребинку, а она оказалась исключением из правила!

Было от чего впасть в отчаяние. Прежде казалось, что он овладел законом природы. Все было ясно прежде, и вдруг его руки утратили свою волю и ловкость… Один из генетиков сказал как-то, что ощущение Менделя должно было быть похоже на ощущение скрипача, которому отрубили пальцы.

Карл Корренс так писал об этом:

«Мендель в своих опытах с растительными гибридами дал нам в руки орудие, которое мы можем сравнить с рычагом Архимеда; к сожалению, он не мог решать свою проблему с бесстрастным спокойствием великих предков».

Да, чего-чего, а эллинского бесстрастия Менделю не хватало. Но он был беспредельно честен, и в 1869-м сделал брюннским коллегам доклад об опытах с гибридами ястребинки и признал в нем, что наткнулся на существенное отличие в результатах и что не может объяснить процесса, обусловливающего образование новых форм у растений этого вида.

…Он сделал еще одну попытку убедить Нагели в своей правоте. Это было в одном из последних писем, написанных мюнхенской звезде:

«В прошлом году из-за болезни глаз я не мог приступить к другим опытам по гибридизации. Только один эксперимент казался мне настолько важным, что я не решился отложить его на более поздний срок. Это касается мнения Нодена и Дарвина о том, что для удовлетворительного оплодотворения яйцеклетки недостаточно одного пыльцевого зерна. В качестве подопытного растения я взял, как и Ноден, Mirabilis Jalappa , однако результат моего опыта оказался совершенно иным. Из опыления одним-единственным пыльцевым зерном я получил 18 хорошо развитых семян и от них столько же растений, десять из которых уже зацвели. Большинство этих растений развилось так же пышно, как и растения, произошедшие от самоопыления. Всего несколько экземпляров до сих пор слегка отстают в росте, однако после того успеха, который был проявлен остальными, причину следует искать лишь в том, что не все пыльцевые зерна обладают одинаковой способностью к оплодотворению и что, помимо этого, в опытах, о которых идет речь, исключено участие других пыльцевых зерен . Следует предположить, что при большой конкуренции только сильнейшему удастся осуществить оплодотворение».

Это было сказано где-то в середине письма, между детальным отчетом о поведении ястребинок и рассуждениями о том, что мысли Дарвина, высказанные им в книге «Изменение животных и растений под влиянием одомашнивания» по поводу гибридов, по мнению Менделя, вполне справедливы.

Это было сказано как бы «между прочим».

Мендель, может быть, понял, что светило упорно смотрит на него лишь сверху вниз. И стоит ему — теперь даже не учителю, пусть скромному, но все же профессионалу в биологии, а аббату, из любви к искусству не расстающемуся со своими цветочками, — произнести «я открыл», это вызовет лишь очередную снисходительную улыбку.

И потому именно «между прочим» Мендель сообщил о новом своем истинном открытии: о том, как доказал, что оплодотворение яйцеклетки осуществляется одним-единственным сперматозоидом! (Но и об этом открытии, им сделанном, тоже узнали только в 1905 году!)

Мендель думал, что Нэгели поймет значение этого доказательства, ведь вся схема формирования пар наследственных задатков, расхождения этих пар — все то, что потом получило в науке название «менделирования», или «менделевского наследования признаков», было основано им в 1865-м на априорном допущении равного количества материальных «наследственных задатков», передаваемого потомкам отцом и матерью.

Теперь, в 1870-м, он подтвердил правильность допущения.

Однако Нэгели то ли не понял намека, то ли не захотел его заметить. И вообще на это письмо ответа не последовало никакого.

А Мендель ждал, потому что речь шла о главном вопросе его жизни. Он ждал. Он даже проявил несвойственное нетерпение и снова написал Нэгели.

Прошел месяц, два, четыре. Через полгода после напоминания от Нэгели пришел пакет. В нем было письмо, полное извинений и ссылок на то, что шла война (франко-прусская). Объяснений, каким образом война коснулась Мюнхена, не было. Зато был фотопортрет профессора с ласковой надписью.

Об опыте с опылением Ночной красавицы одним пыльцевым зерном не прозвучало ни слова. Недаром же один из учеников Нэгели говорил, что в привычке этого мюнхенского светила было не замечать все расходящееся с его мнением.

Светило так и не поняло поэтому, что до него дошло сияние «сверхновой» звезды.

Впрочем, так ли уж непонятлив был Карл-Вильгельм Нэгели, ученик Пирама де Кандолля и учитель Корренса?…

Правда, когда профессор еще студентом в университете слушал лекции самого Гегеля, они тоже не показались ему интересными, Нэгели не приметил, что слышит гениального философа. Впрочем, от проблем высокой логики и гносеологии он был далек — его ум был занят конкретными биологическими делами.

В 1874 году переписка Менделя с Нэгели прервалась. Перед тем они писали друг другу все реже и реже. В 1874 году Мендель на одно из писем профессора почему-то не ответил, и затем он почему-то не ответил еще раз — притом на письмо, в котором Нэгели заботливо осведомлялся, не случилось ли какой беды с неожиданно замолчавшим брюннским корреспондентом.

Однако Нэгели помнил о нем до конца своих дней. Корренс говорил, что его учитель не раз вспоминал о господине Менделе, который под его заочным руководством работал по гибридизации ястребинок. Учитель с похвалой отзывался об этих работах.

И в глаза он хвалил Менделя. В письмах, конечно.

«Мне повезло, что я нашел в Вас такого способного и удачливого сотрудника», — так писал Нэгели. И он еще занес статью Менделя о ястребинках в библиографический список, напечатанный в его труде «Ястребинки Центральной Европы», и ссылался на эту статью в тексте.

Но в 1884 году Карл Нэгели издал труд, который он считал главным трудом своей жизни, — «Механико-физиологическая теория развития» — в нем он излагал учение об «идиоплазме» и «трофоплазме». И в этом труде среди прочего он рассказывал об очень важных явлениях, выявляющихся при гибридизации — о господстве, о доминировании у бастардов одних признаков и о временном отступлении других, и о том, как отступающие признаки выявляются в последующих поколениях.

«Ангорская кошка и обычный кот (1-е поколение) производят на свет обычных кошек (2-е поколение); ежедневное наблюдение привело бы к выводу о том, что отец оказывает более сильное влияние. Однако молодые кошки, несмотря на свою обычную внешность, унаследовали много ангорской крови, ибо из осеменения двух таких кошек в 3-м поколении наряду с обычными появилась одна белая ангорская кошка… Если мы будем придерживаться наблюдаемого нами факта, то он убедительно говорит нам, что нельзя полагаться на внешние признаки, ибо как могли две обычные кошки произвести ангорскую?»

Прекрасный эксперимент, не правда ли? И результат весьма демонстративен. Все-таки время от времени ботаникам надоедают стебельки и лепестки. И явления, которые Кельрейтер зафиксировал у гибридных гвоздик, а Сажре — у дынь, они стараются высмотреть у животных. Мендель скрещивал мышек (последователи доказали, что у них доминирование и расщепление окраски хорошо получается). А Нэгели скрещивал кошек.

Впрочем, неизвестно, сам ли он скрещивал кошек. Он этого не утверждает, но и не приводит имени какого-либо другого исследователя, предоставляя читателю своим умом решать, кто получил такие данные, если маститый ученый приводит их, из скромности не говоря, кем они получены.

«Существуют растения, окраска цветов у которых варьирует между синим, красным, белым и желтым, и мне хочется предположить, что для каждого вида окраски в идиоплазме существует соответственное количество задатков».

Мы не случайно выделили слово. Нэгели писал тоже по-немецки «Anlagen» — это знакомый термин, не правда ли?

«…Обычно одна из этих красок является доминирующей и проявляется, исключая другую, у большей части индивидуумов. Анемоны (Anemone Hepatica), как правило, бывают синими и лишь в виде исключения красными или белыми. В красных и белых, безусловно, в латентном состоянии имеются задатки (снова эти «Anlagen»!) синего».

Слово «Anlagen» кажется Нэгели, по-видимому, слишком разговорным. Научный термин должен отличаться от обычных слов, он должен звучать уникально, не иметь омонимов. Для субстрата, предопределяющего признаки, Нэгели вместо «Апlagen» — «задатки» вводит термин «идиоплазмы».

«Любое воспринимаемое свойство заложено как задаток в идиоплазме, поэтому видов идиоплазм существует столь же много, сколько существует и комбинаций свойств».

Переводя на современный язык «столько же генотипов, сколько и фенотипов», мысль у неоламаркиста Нэгели работала неплохо. А для каждого отдельного задатка он выделяет в идиоплазме структурную единицу — «идант».

Почти одновременно Вейсман предложит другое слово — «детерминант».

Через пять лет, в 1889 году, де Фриз скажет: «панген».

А прежде всех Дарвин говорил о «геммулах».

Но ни Вейсман, ни де Фриз еще не знали имени Менделя. А Нэгели, столь легко оперировавший цепями фактов, крайне похожими на менделевские, и логическими системами, повторявшими менделевские рассуждения, знал. Но, видимо, вдруг забыл.

Гуго Ильтис заметил по этому поводу:

«Остается загадкой, каким образом у гениальнейшего Нэгели, в памяти которого десятилетиями сохранялись малейшие колебания в окраске ястребинок, полностью исчезло из этой памяти содержание труда Менделя?… Каким образом у него, чью основательность подчеркивали все его ученики, выпала из памяти работа, которую он изучил досконально, подверг критике и которую он сам вызвался проверить своими собственными опытами?…»

А впрочем, стоит ли уж очень Нэгели упрекать? Он ведь таким способом поставил Менделя в один ряд с Дарвином, Кантом, Лапласом, Геккелем. Ведь заимствуя у них факты и мысли, их имен в своих работах он тоже не упоминал.