«Хватит, пожалуй!» Невысокий, но жилистый и ловкий Пьер клещами вытащил из горна кусок раскаленного докрасна железа, шмякнул его на наковальню. Застучал-забухал-затюнькал молоток, придавая форму будущему лемеху.

В незакрытые по летнему времени двери кузни влетела Адель. Одета она была вполне по моде того века: в полотняную белую камизу-рубашку, сверху — в тунику-котту с длинными узкими рукавами и тунику-сюрко, подпоясанную по бедрам поясом. Рыжие кудри А полностью спрятались под белым круглым платком с отверстием для лица. Адель пару секунд с удовольствием наблюдала за пьеровой стукотней, потом по-разбойничьи свистнула. Отшвырнув молот с клещами, кузнец кувыркнулся в воздухе, оказавшись лицом к «врагу». Шерсть на голове встала дыбом, зубы оскалились. А захихикала:

— Обожаю прытких мужчин! Повторить можешь?

Тролль обиженно засопел:

— Вся работа насмарку! — он выудил откуда-то погнувшийся лемех, сунул обратно в горн. — Чего пришла-то?

— Да там этот опять, я видела, на заднем дворе со щита герб отковыривает, чтоб повод был зайти.

— Кто — «этот»?

— Корнеплод какой-то, кажется.

— Наверное, Свеклольд.

— Точно!

— Заказ готов, тащи сюда коробку.

— Уже принесла.

Адель выкопала в плетеной коробке нужный кусок пергамента с мадригалом и пометкой «для Свеклольда» и пожала плечами:

— Не пойму никак, зачем идти в трубадуры, если стихов писать не умеешь?

— Нам-то что? Платят — и прекрасно.

— Вон он топочет! — А юркнула в уголок и приняла пристойный вид, подобающий жене уважаемого ремесленника.

В низенькую дверь кузни втиснулся великолепный трубадур. О! Он пленял. Весь в шлеме, весь в кольчуге, весь в плаще. Ноги восхищали обывателей ярчайшими, супер-стильными, самыми красными в мире штанами. Испачканными навозом. На поясе болтался меч в ножнах. В руках рыцарь гордо держал покалеченный щит и обиженный расставанием с ним герб: двуглавого беременного козла в туфлях. Внеся данные предметы в помещение, сиятельный воин изрек:

— Повелеваю: почини!

Его блудливые глазки обнырнули кузню, наткнулись на скромницу А, и он завел:

— О, это был великий бой! Я стрелой скакал навстречу чудовищу на могучем Брыкунсе, подлый дракон рыгал огнем, скреб землю когтями и испражнялся со страха. Мой огромный меч снес его богомерзкую голову, но как раз в сей торжественный миг победы коварный выродок откусил герб с моего щита. Такая досада! Пришлось освободить герб из зловонной пасти и направиться в ближайший город к кузнецу. Не могу же я припасть к туфлям возлюбленной в столь неполноценном виде!

— Значит, навоз на ваших штанах принадлежит дракону? — спросила, чуть дыша, хозяйка.

— Ему!

— Ах-х! — Адель восхищенно закатила хулиганские очи почти под платок.

— А какие стихи я посвящаю своей даме сердца! — распетушился клиент.

«Готово?» — шепнул он Троллю. Тот молча сунул листок и забрал изуродованный доспех — чинить.

Рыцарь подкатил чурбан, взнес на него правую ногу, припал к листку и завыл:

Адель захлопала в ладоши. Рыцарь, стоя одной ногой на чурбане, поклонился, пал, кряхтя, поднялся, принял прежнее положение и завыл сначала: «О, Лаврампия, дева!..»

Тут он вдруг икнул и застыл с открытым ртом. Думать он не умел, но пытался. Беспомощные извилины трепыхались, корчились в конвульсиях, бестолково бились изнутри о шлем. Шлем звенел.

Хотя нет, звенел молоточек Тролля, приколачивающего герб на место. Процесс думания закончился, вопреки ожиданиям, и трубадур заорал на кузнеца, тряся пергаментом:

— Подлый, жалкий писака! Червекоподобный отросток пятой конечности вепря! Недоношенный крот! Мою даму сердца зовут Магридия! Прекрасное, сиятельное, любвевозбудительное имя! Какая еще такая гадкая Лаврампия? Не хочу мерзкой, тошнотворной уродки Лаврампии! Пусть сожрут ее драконы Черного ущелья! Пусть вывалится из окна замка эта глупая старуха Лаврампия!..

Он неожиданно заткнулся, квакнул и снова пал на земляной пол. Но крик не прекратился:

— Кто в столь гнусных выражениях поносит мою несравненную, ангеловидную, убедительно превосходящую прочих божественную даму сердца Лаврампию?! Не жить тебе на белом свете, дурак!

Увлеченные тирадой поклонника Магридии, Адель и Пьер не заметили, что в кузню вошел еще один трубадур. Взъяренный непочтительными выражениями, сыплющимися по адресу его богини, он мощной рыцарской ногой поддал под зад первому рыцарю. Пока тот барахтался внизу, новый заказчик вырвал у него лист пергамента, впился в текст, забормотал: «О, Лаврампия, дева…», перевернул листок, прочел:

«Для Свеклольда» и снова пнул приподнявшегося было магридиофила:

— Некультурная скотина! Как смел ты прочесть начертанный моей возвышенной рукой мадригал?

Назови свое жалкое имя, пусть небеса услышат его в последний раз!

— Да будет тебе ведомо, ношу я вовсе не жалкое, а славное и достойное имя Брюквольд, а твое неизвестное имя так никто и не узнает!

— Это еще почему?

— Я сражусь с тобой и свалю насмерть три раза, прежде чем ты один раз успеешь его произнести!

— Не хвались! Я — Свеклольд, Свеклольд, Свеклольд! Что, слабо меня свалить? Крыса палестинская!

— Черт! — шепнула Адель Троллю, они забились в уголок и наблюдали, как грозные рыцари, звеня кольчугами и бряцая зубами от ярости, ходят по кругу, лая друг на друга. — Как я могла ошибиться? Ведь помнила же — корнеплод. А их вон два таких овоща. Теперь поубивают один другого, а нам отвечать…

Брюквольд подхватил отремонтированный Троллем щит, вынул из ножен меч, затянул: «За Магридию-у-у!» и звезданул Свеклольда по шлему. Свеклольд вконец обиделся: «Нет, за Лаврампию-уу!» и тоже треснул Брюквольда. И пошла потеха! Неуклюжие в условиях мастерской рыцари падали, сшибали задницами и лбами утварь и инструменты, тюкали друг друга мечами, азартно пинались и ругались. Нанести сколь-нибудь серьезное увечье было невозможно — места для богатырского замаха фактически не имелось, но с кузней вояки разобрались основательно. «Тролль! — зашипела А. — Сделай же что-нибудь! Если их не остановить, они все разнесут!» «Чтобы мне железякой по шее стукнули? Я уж лучше тут посижу. Ставлю на Брюквольда, а ты?» «Иди к черту!» А выскочила из укрытия, подхватила бадью с помоями, прыгнула к понравившемуся Пьеру Брюквольду и, крякнув, надела бочонок поверх шлема. «Эй, А, так нечестно!» — подал голос Тролль. Ослепленный Брюквольд бестолково тыкался, водил мечом, бубнил чего-то. По его прекрасным красным штанам шаловливо стекали на туфли юркие струйки помоев. Свеклольд торжествующе хохотал, наслаждаясь столь неожиданным и полным упаданием чести противника. Потом получил клещами по шлему и упал: Тролль вступился за возлюбленного Брюквольда; который, впрочем, тоже времени не терял, за что-то запнулся и рухнул. Очень удачно, надо заметить, рухнул, бадьей угодил на наковальню, доски рассыпались, но поздно: рыцарь уже не хотел биться. Он сказал: «Гы» и потерял сознание. Как и его коллега.

Пьер положил клещи, освободил Свеклольда от шлема. Вмятина на последнем была хорошенькая, но шлем выдержал. «Кто такие делает?» — заинтересовался кузнец, царапая ногтем металл.

— Тьфу на тебя, — грустно сказала Адель. — Чепуха одна в голове. Дом порушен, украшен двумя трупами, а тебе железяка понравилась.

— Живые они, не переживай. Дышат. Давай-ка их свяжем от греха, не то очнутся — будет нам опять морока.

Тролль и А сложили упакованных вояк лицом друг к другу и уселись решать их судьбу. Убивать агнцев не хотелось, отпускать было опасно.

— Смотри-смотри! — Пьер развернул подружку к виновникам дебатов. — Кажется, и делать-то ничего не придется.

Рыцари пришли в себя. Они составили диалог:

— Гу? — рыжий Брюквольд вопросительно тыкал пальцем в глаз Свеклольда.

— Агу! — радостно отзывался толстый Свеклольд, колупая в носу Брюквольда пальцем в рыцарской перчатке.

— Знаешь, А, — Тролль улыбался, — по-моему, у них ретроградная амнезия.

— Что?

— Память от удара отшибло. Мы их оденем, почистим, закинем на лошадей и отпустим на четыре стороны.

— На четыре не надо. — Адель подошла к паренькам и нежно похлопала их по жирным ляжкам. — Вот что, шалунишки. Вы — братики. Брюквольд, узнаешь брата Свеклольда? А ты, Свеклольд, узнаешь брата Брюквольда?

— Гу? — удивились они.

— Агу! То есть, ага! Вы едете к бабушке Милетине в Жакре. Запомнили?

— Агу!

— Повторите.

— К бабушке Милетине в Жакре, — послушно проскандировали новообретенные братья.

— Везете ей пирожки от вашей матушки. Повторите!

— Пирожки!

— Мы с дядюшкой Пьером посадим вас на коников, и вы весело зацокаете отсюда. Цок-цок. Ясно?

— Весело? — не уловили братики.

— С песенкой.

— Агу! — радостно согласились парнишки.

На том и порешили.

Песенка-то их и подвела. У городских ворот народу в это время суток не случилось. Двое сторожей от нечего делать плевали на дальность. Более пожилой и опытный выигрывал: передние зубы у него сгнили под корень, и слюна вылетала в дырку как стрела из арбалета. В переулке показались Брюквольд и Свеклольд. Переулок был так себе шириной, метра полтора, но бравые рыцари исхитрились ехать рядышком. Они чинно держались за руки и хрипло голосили «Матушку-гусыню». «Отойди, придурок!

Затопчут!» — старший сторож отбежал в сторону и отчаянно махал новичку. Но в том со скуки взыграла служебная рьяность. Юнец ухватился за конец алебарды и браво перегородил дорогу укротителям драконов. «Ох-ох, убьют мальца», — тихонько подвывал беззубый из безопасного места («малец» приходился ему племянником). Рыцари же послушно остановились. «Чьих будете? Куда путь держите?» — строго поинтересовался пацан-привратник. «Братики мы, Брюня и Свеля. Едем к бабушке Милетине в Жакре», — хором и чинно ответили вояки. «Проезжайте», — снисходительно позволил тот, ошалев от собственной наглости, и повел плечом в сторону ворот. «Стой, ребята! — неожиданно взревел опытный сторож, подбежал, шепнул юнцу, — Я их задержу, а ты беги к герцогу, зови народ — в городе колдовство.

Рыцари так себя не ведут, опоили их, порчу навели». Молодой привратник сиганул вверх по улице к замку.

Когда прибыли арбалетчики герцога и призванный на помощь священник-дьяволоборец, рыцари, спустившись с коней, плясали и на два голоса исполняли «на бис» «Матушку-гусыню». Над будкой привратника клубилась летняя жизнерадостная пыль, поднятая часто топавшими туфлями трубадуров. Но выше ее подымался и плыл над городом мелодичный серебряный звон, издаваемый кольчугами. Те, кто ковали их, знали свое дело, хоть и не предполагали возможности столь странного применения ратного доспеха.

Священник, потрясая крестом и крича что-то очистительное, ринулся к братьям. Арбалетчики еле поспевали за ним. Рыцари, в отличие от священника, держались благопристойно, аки собаки не лаяли, на крест не кидались, дали себя обыскать и вообще выказывали крайнее расположение ко всему шевелящемуся. Служитель церкви чесал бородавчатый нос и пребывал в задумчивости: с одной стороны, братья были явно безопасны, — может, вывели, наконец, породу смирных трубадуров? С другой стороны, чтобы высокочтимые рыцари стали голосить простонародную песню вместо мадригалов — это уж слишком. «Нет, дело нечисто. Они заколдованы. Зуб дам», — постановил священник. Ему протянули свиток пергамента, изъятого из крепко сжатого кулака Свеклольда. «Дьявольские письмена? — заинтересовался носитель рясы и прочел, — „О, Лаврампия, дева…“ Писать умеете?» — обратился он к рыцарям. «Нет! Только читать» «Вот и я — только читать. В нашем городе читают пять человек, а пишут лишь два, герцог и кузнец. Герцог стихов не сочиняет. Кузнеца работа! — вычислил он и спросил у трубадуров, тыча листком им в морды, — Пьерова работа?» «Дядюшка Пьер! Хотим к дядюшке!» — заканючили те. Священник распорядился: «Жертвы колдовства должны быть доставлены в Собор. Кузнеца — в пыточную».

План тотчас исполнили, даже с перевыполнением: вместе с Пьером прихватили жену, бросившуюся на стражу с мутовкой.

День погружался в Лету, из грязных вонючих домишек на не испорченные канализацией девственные улицы лились помои и темнота. Кто-то обрызгал небо звездами: на город насела ночь.

Городские ворота недовольно закряхтели, распахнулись, впуская богатую карету рыцаря Ордена Далматинцев и вереницу крытых повозок. К герцогу Альбрехту заехал погостить знаменитый дядя, адепт, герой походов, крестоносец-диссидент и гурман, герцог Дюренваль. Вообще-то он рвался в Палестину, карать безбожников, но Корде был почти по пути, а у племянничка отлично кормили. Ворота, проглотив процессию, сомкнулись. Ночь победила.

На следующее утро, вкусив изысканный завтрак, родственники решили размяться. Герцог Альбрехт повел именитого дядюшку в подвал замка — хвастаться пыточной. Прихватили экскурсоводом священника:

— Мы, конечно, не парижане какие-нибудь, люди сугубо провинциальные, — без устали вещал тот, первым спускаясь по винтовой лестнице, ведущей в подвал, — церковные указы в Корде года через два доходят, а необходимую аппаратуру нам и вовсе не присылают, достаем по знакомству списанное оборудование, но еретиков и ведьм жучим в хвост и в рыло, только дым стоит! Какой у нас костерок бывает на лобном месте, если еретика словим, любо-дорого! Предмет моей особой гордости. Из других городов посмотреть отъезжают семьями, вино пьют, гуляют, одно слово — праздник, отдохновение души!

Кстати, тут двух ступенек нет, не упадите… Кувыркаться недалеко уже, но несолидно. Опаньки! Пришли.

Стойте-стойте, сначала — налево. Тут у нас кунсткамера, музей в некотором роде. Храним изъятые у еретиков богопротивные предметы: сатанинские книги, алхимические дьявольские сосуды, орудия полета — метлы разных конструкций и прочее. Да Вы сами поглядите, потрогайте, Вы человек высокорелигиозный, гигант духа, Рыцарь Ордена, к Вам чертовство не прилипнет, испугается. Между прочим, может быть, как магистр дадите консультацию специалиста? Вечером вчера колдуна поймали, столько лет в городе жил, кузнецом прикидывался, а двух трубадуров взял да и околдовал, те теперь смирнее агнцев. Чисто по человечески, всем остальным это даже и удобнее. Но ведь непорядок — среди бела дня на достойных рыцарей порчу насылать! Раньше они с драконами бились, у каждого на мече по три зарубки — по три зверя завалили, значит, а теперь у герцога, Вашего племянника, на кухне сидят, тюрю хлебают. От мяса отказываются. И песни народные поют вместо мадригалов. Жуткое зрелище!

Значит, кузнеца-то взяли, вещи дьявольские изъяли, а что именно — понять не могу. По необразованности и удаленности от источников церковной мудрости. Видите, писульки какие? То ли рисунки, то ли буквы изуродованные, нечеловеческие. Может, рецепты колдовские? Покойник-то будущий в кузне по ночам, видно, еще и алхимией занимался, сосуды имел непонятного назначения. Но ясно, как Божий день — дьявольские все как есть! Страсть Господня.

Священник продолжал трещать, время от времени осеняя себя крестным знамением. Магистр взял в руки обрывки пергамента со странными надписями. Нет, такого и он раньше не видел. Вот сосуд, определенный богослужителем в дьявольские, магистру попадался. Такие он у арабов встречал, те в них листья ароматные заваривали — чай. Рыцарь попробовал напиток: ничего особенного, но забавно. Бодрит. «Надо бы эти записки Никогданеврамусу отнести, пусть разберется. Вдруг кузнец золото из свинца готовил?

Напечем золота, на нужды Ордена пойдет. Что-то братия в последнее время пообносилась, пообтрепалась…» Он прикрыл плащом дырку на расшитой котте и быстро сунул за пазуху кусочек пергамента.

— Не видели, значит, такого? Жаль! Хотя — чего жалеть? Войду в анналы церкви как открыватель нового вида колдовства. Ах, кузнец, шельма! Я-то его в гости на следующей неделе звал, думал — верный католик, посидим, Писание почитаем по ролям, отдохнем культурно. Жена его тоже ведьма рыжая. На пару колдуют, — решительно закончил обвинительную речь священник. — Теперь в пыточную пройдемте.

У нас главпалач намедни загулял, уж не обессудьте, только-только работу сегодня начали, еретики не воют пока. Лучше б попозже сюда прийти, когда процесс в силу войдет, да лестница больно длинная, мне ее два раза в день не одолеть, а вы без меня тонкостей не уловите, упустите самое наслаждение.

Священник заливался весенним соловьем, ведя герцогов Альбрехта и Дюренваля по закоулистому, вонючему, темному и склизкому подземелью. Приступившие к труду под руководством отгулявшего начальника палачи гремели щипцами, разминая мускулы, разжигали огни, грели масло, топили свинец.

Работа налаживалась. Кое-где уже раздавались отдельные стоны, жалобные крики, проклятия и прочая обычная музыка сего экзекуциария. Экскурсовод пел:

— Это «Железная дева», совсем от крови заржавела. Никак новую не достану, беда, да и только.

Очень еретичкам пользительна, до кишок пробирает. Башмачки, опять же, железные, ножку сжимают.

Сжимай сильней, оболтус! Видишь ведь: не больно ему богомерзкому! — заорал он на палача, примеряющего железный сапог на ногу какого-то грустного огромного алхимика. Нога высовывалась из сапога. — Тьфу, балбес! Отрастят лапу, не лезет никуда… Не видишь разве — не по размеру обувь, ты его на огне поджарь, больше толку будет… На чем мы, стало быть, остановились? Сбил, дубина! А! Сейчас перед нами откроется дыбная. Еретик с нее обычно начинает, а мы закончим. Тут у нас новенькие, кузнец с супругой. Кузнец уже в работе, жена пока ждет, наблюдает, получает моральные муки. А это наш главный палач. Гвидо! Пьер сказал что-нибудь интересное? Как он трубадуров искурочил?

— Пока не выведал. Он только назвал сто сортов вин в алфавитном порядке, спел про какую-то Магридию и восемнадцать раз сругался.

— И все? Ты ему груз к ногам привяжи, пусть проникнется. Жена-то молчит?

— Как не молчать? Молчит, конечно — ей рот заткнуть пришлось, верещала непотребное про его светлость герцога. И про вас тоже. Связать еще пришлось — дерется. Может, ей виску для начала прописать, чтоб не рыпалась? Только рот лучше не развязывать — другие клиенты разволнуются, мысли им разные в головы полезут, непедагогично получится. Не до раскаяния им будет.

— Подвесь-ка ее рядышком. Пусть друг на друга полюбуются, голубочки. Ишь, какие стойкие!

Ничего, через недельку в ногах ползать будут. Если смогут. А потом и праздник устроим — костерок.

Двойной, жаркий, долгий. Вы, магистр, недельку у нас погостите?

— Нет, дела зовут. Со своими еретиками вы и сами хорошо управляетесь. А мне в Палестину пора, тамошних жечь. Братья заждались, волнуются. Что, племянничек, может, пойдем обедать? Славные у тебя люди работают, душой за дело болеют. Оборудование, конечно, устарело, с этим я помогу породственному, у меня в церковной мастерской свои люди есть в отделе распределения, подкинут парочку новинок. Но кое-что вы и сами можете улучшить. Вот кровь с еретиков у вас куда, между прочим, стекает? Ага, под ноги, на пол прямо. Не модно это сейчас, не современно. Продвинутые инквизиторы желобочки специальные в полу прорубают, наклонные такие, кровь по ним из всех помещений в один резервуар бежит. Канализация, называется. Очень удобно: ноги не скользят, обувь чистая. Да, и колпаки на служащих Богу — черт знает, что такое, а не колпаки. Теперь другой фасон носят: верхушка длинная, вытянутая, на конце узелочек завязывается. А так — по-деревенски получается. Я-то ладно, знаю, что главное — содержание, а не форма, а кто другой приедет — оконфузитесь. Покушать бы, а?

Отправились покушать. Староватого священника оставили покорять подъем, сами бодро, повоенному, вползли наверх. В зале уже ждал обед. Отъев, удалились вздремнуть. Пока хозяин честно вздремывал, гость спустился во двор проведать личного алхимика и астролога, а также (в первую очередь) чудесного повара, тешащего в тяжких походах утонченный вкус магистра ярчайшими образчиками яств покоряемых народов. За долгие годы путешествий с герцогом старикашка-алхимик здорово поднаторел в готовке, набрался тщеславия и наглости, научился лихо прятаться от инквизиторов — короче, приобрел массу полезных навыков. Единственное, что у него никак не получалось — а очень хотелось! — сделать золото из чего-нибудь другого. Что только не закидывал ученый муж в послушные колбы, с чем только не смешивал! Цветочную пыльцу с тиной, лягушек со свинцом, алмазы с навозом — золото не появлялось. А хозяин и покровитель требовал результатов. Орден хотел кушать и одеваться, безразлично на каким способом добытые деньги.

Магистр Дюренваль подошел к ничем не отличающейся от других кибитке. Лишь он и алхимик знали, что это не только кухня, но и походная лаборатория. Рыцарь задумался, вспоминая чудное имя ученого. У того был пунктик: на все другие имена он не отзывался. Хоть жги. Дюренваль пробовал.

— Никомунедамус! — тихонько позвал дядюшка. Нет ответа.

— Необижумамус! Недогаудеамус! — нет ответа. Вздорный алхимик господский зов игнорировал. Вот тщеславная тварь! Магистр озлился.

— Черттебяпобрамус! Ногиобломамус! Кожуобдирамус!

— Козанострадамус!!! — визгнул старикашка в черной камизе, вылезая-таки из повозки. Он лязгал зубами, с уголков губ стекала красная пена. Обиделся, что ли?

— Пусть твоя бабушка помнит это глупое имя! Кто только его придумал мне на горе? Делать больше нечего — абракадабру всякую разучивать! Я и так за тебя тружусь, мало того, что от инквизиции спасаю, так еще и твои обязанности выполняю, рецепты достаю! Рецепт философского камня кто принес? Я!

Мало ли, что свойства не те, камень-то образовался, что еще надо? Вот еще рецепт. Как золото приготовить. Наколдуешь два фунта этого к утру! — рыцарь сунул трясущемуся от злости алхимику пергамент, украденный в кунсткамере. — Понял?

— Этого? — желчно переспросил старикашка, проглядев листок.

— Вот именно! — поставил точку начальник, раздосадованный тем, что ученый опять вывел его из себя, развернулся и ушел к племяннику продолжать наслаждаться ролью гостя.

— Будет сделано! — крикнул вдогонку вредный дед и скрылся под навесом.

Недолгой летней ночью рыцарь грезил, крутясь на огромной пышной кровати. Его верное Ордену тело грызли клопы, но не они беспокоили его верную Ордену голову, гнали робкий, ненавязчивый сон.

Мысли ели душу, мысли. Сделает Боганепродамус золото, принесет Дюренваль презренный металл Великому Магистру и скажет: «Жертвую на нужды Святой Церкви!» А Великий Магистр прижмет его к груди (вместе с золотом), утрет слезу и растроганно шепнет на ушко: «Ай, молодец!», а потом отодвинется, посмотрит вдаль, на страны, стонущие под копытом дьявола, и крикнет: «Держись, ребятушки! Скоро и вас спасем!» И вздохнут, окрепнут надеждой будущие христиане и возблагодарят Господа и слугу его Дюренваля.

Тут на слугу Господа рухнул балдахин со всеми клопами и тараканами, нападавшими на него за ночь с потолка. Мечты растаяли. К тому же, просыпалось утро. Дюренваля ждали вредный старикашка и два фунта золота. Для начала.

Магистр опустил стылые конечности (надо полагать, нижние) в туфли, вздел на себя рыцарское облачение, выгреб из немытой гривы клопов. Воняли те гадостно. «Создал Господь этакое непотребство!

Терпению учит», — догадался он и втер мерзость обратно в прическу. Клопы радостно зазавтракали.

Дюренваль бойко зашлепал по холодным каменным плитам залов и виражам лестниц к выходу наружу.

Дорога пролегала через кухню. Замковая челядь еще спала — герцог-племянничек пробуждался не ранее полудня, и кухня, так чтимая магистром, ждала, безлюдна и холодна, аки желудок доброго католика в страстную субботу. Но откуда-то извне, из неведомых райских трапезных кущ просачивался в возбужденный нос пса-рыцаря и, конечно, являлся знамением, чудный, наивосхитительнейший амбр.

Ближе к выходу во двор аромат усиливался — Господь указывал слуге, что товарищ идет правильной дорогой. Так, следуя усиливающемуся запаху, герцог и проследовал к повозке… как его? Имя снова вылетело из головы. В нетерпеливом мозгу возникало гастрономическое: Куроощипамус?

Свинозажарямус? Гусеосожрамус? все не то! Герцог плюнул, перекрестился и бухнул наудачу:

«Козанострадамус!» — и попал. Бог в беде не оставил. Занавесь повозки заколыхалась, отодвинулась, амброзиоподобный запах вынырнул из глубин походной лаборатории, свалил рыцаря на привычные к чудесам колени, старикан-ученый возник в проеме в клубах дыма и аромата, держа в руках блюдо с… С колен было не видно, чем.

— Готово?

— Сделано! Точно по рецепту. Язык древний, ирландские руны. Еле прочел. Здесь ровно два фунта.

Полфунта перетягивало, крылышко пришлось самому съесть, — немного смазав концовку, торжественно изрек дед, суя под нос Дюренвалю блюдо с куропаткой. Запах достиг апогея, скрутил магистра, поднатужился и кувыркнул рыцаря в незапланированный восторженный обморок. «Что ж! — подумал герцог, уносясь из реальности, — с золотом опять прокольчик, так хоть позавтракаю». Очнувшись, он так и сделал. И сделал бы еще и еще, но птичка кончилась. Тут он вспомнил нечто, заставившее желудок тревожно заныть: автора рецепта сего чуда еды в настоящий момент доламывают на дыбе, или — о, ужас! — он уже вовсе помер, и ничего столь же восхитительного больше никогда не создаст. Ноги вдруг ожили, распружинились, понесли, из глотки хлестанул крик: «Сто-ой!» Кому следовало стоять, было не ясно.

Сам магистр, наоборот, бежал — и пребыстро — в сторону пыточного подвала, маша огрызком птичкиной ляжки. Сейчас его не остановил бы и сам Господь, не то что Архангел Гавриил. Золото из грез пожало плечами и скрылось в мире снов, скорбя о собственной несъедобности.

В дыбную гурманоборец вкатился. Он, конечно, забыл о двух несуществующих ступеньках на лестнице, ведущей в пыталище. Достоинство было смято, раздавлено и отпущено в увольнительную, но не пыл. Экзекуторы, работавшие вторые сутки сверхурочно в связи с накопившимися за время загула начальника несознанцами, растерялись и не воспротивились, когда набарахтавшийся на немодном скользком полу магистр встал, наконец, и заявил, что конфискует двух особо закоренелых колдунов, кузнеца и его жену, для нужд Ордена далматинцев. Они, якобы, будут образцово-показательно замучены высококлассными специалистами с последующим сожжением предпоследних. Главпалач энд сослуживцы почесали провинциальные колпаки и посмотрели на висящую парочку. К этому времени над ними изрядно потрудились. Адель болталась на перекладине, привязанная за кисти завернутых назад рук и выглядела крайне неаппетитно. Из одежды на себе она имела только красный от крови кляп, попрежнему затыкавший не в меру непочтительный рот. По ее голому телу бежали с разной скоростью несимпатичные жидкости, начиная от пота и крови и кончая менее эстетичными. Длинные красные глаза злобно сверкали. Каяться данная ведьма явно не собиралась. Пожалуй, одолеть настолько закоренелую клиентку провинциальным экзекуторам и правда было не под силу. Кузнец, напротив, висел смирно, как агнец после заклания. Его фиолетовые глазки сочились мудростью и боголюбием. Пожалуй, этого уже пора было бы и сжигать, но для гарантии к нему применили усиленное дыбление: ноги связали в щиколотках, в образовавшееся таким образом живое кольцо просунули толстенное бревно, повисшее вместе с колдуном метрах в полутора от камней пола. За один конец бревно придерживал здоровенный палачище, на другом, свободно плавающем в воздухе, палачишко пониже и половчее танцевал джигу.

Процедура называлась «виска со встряской». Кузнец от нее изрядно удлинился и совершенно раскаялся в чем-то. В чем, значения ни для кого не имело. Игра была старая, и все прекрасно знали правила. От него, как и от Адель, преизрядно воняло.

Дюренваль, узря такое небережливое отношение к источнику кулинарной информации непередаваемой ценности, просто взбеленился. Он заорал, что Гвидо-де узурпировал права на особо опасных колдунов, исконно принадлежавшие Ордену, что Господь не простит ему самодеятельности и местнической самонадеянности, а Великий Магистр лично выпотрошит его с подчиненными, а после срежет им головы по самые пятки. Пьяноватый по причине вечного опохмела Гвидо мыкал и пукал со страха и, стеная, собственноручно снимал Тролля с Аделиной с дыб. Пьер ласково улыбнулся ему, а Адель ногой выбила три передних зуба и один коренной. Главпалач терпел и молился Господу, чтоб пронесло. Супругов возложили на носилки и направили наверх, к солнышку. На прощание Гвидо шепнул кузнецу, брызгая кровью: «Ты того, парень, не серчай, что мы тебя этому извергу отдаем. Наше дело подневольное: откажемся — сами тут повиснем. Я знаю, ты мужик хороший, мы с тобой сегодня бы уж и закончили к общему удовольствию, а в воскресенье сожгли бы, как человека. А этот зверь как начнет мучить — у-у-у! Одно слово — садюга столичная. Прощай, братец! Не поминай лихом». Сердобольный палач ласково похлопал Пьера по ноге. Тот завыл. Так и удалились: впереди диссидент-магистр, пошедший против Ордена на поводу желудка, за ним, привязанные к носилкам, вертикально подымались по крутой лестнице с помощью недавних экзекуторов ужасные колдуны: воющий Тролль, полюбившийся начальству, плыл вверх головой, а вредная А — вниз, подметая рыжей гривой ступени.

Ценную в кулинарном отношении парочку загрузили в повозку, Дюренваль свистнул срочный сбор, дисциплинированные средние братья, младшие братья, подбратья и кандидаты в подбратья похватали кресты и то, что успели нагрести в городке за тридцать часов, и погрузились в кибитки. Свистнули, гикнули, осенили тех, кто попал под руку, крестным знамением, заскакали, затряслись по камешкам к городским воротам. «К чему такая спешка?» — подумал старый осторожный привратник, но ничего не спросил. Крестоносцы были воспитаны еще хуже трубадуров, могли и сжечь ненароком. Если же вы, уважаемый читатель, поинтересуетесь необходимостью столь быстрого и полного исчезновения Дюренваля с братией из Кордо, я сжигать никого не буду, а отвечу вежливо и откровенно. В те дикие времена герцог, хозяин замка, являлся полновластным владетелем как городка, так и любой твари, его населяющей. Вряд ли Альбрехту понравилось бы, что у него из-под носа увели дармовое развлечение, и намеченный праздничный костерок не возгорится. Конечно, дядюшка мог попросить дорого племянничка подарить нашу парочку Ордену для нужд. А если б Альбрехт заартачился? Нет, магистр не хотел рисковать. Кушанье, изготовленное по рецепту Тролля, произвело на рыцаря впечатление более сильное, чем первое причастие. По жизни Дюренваля влекли за собой две идеи, две лошади везли его энергичную карету по кривым ветвистым дорожкам бытия: религия и кулинария. Иногда они мирно скакали бок о бок, иногда разбегались по разным проселкам, и тогда более сильная в тот момент лошадь тащила за собой и рыцаря, и подругу послабее. На этот раз кулинарная коняга утянула из Корде всю компанию.

Ничего, потерпит Церковь, поносит еще земля парочку нехристей во благо верному слуге Господа, едущему, кстати говоря, отстаивать его, Господа, интересы в Палестине. Там трудно, там тяжко, там жарко, там опасно. Так пусть будет хотя бы вкусно.

Тролль и А, доедавшая кляп, катались по дну повозки, не зная еще об уготованной им милости судьбы. Они не подозревали, что едут не на усиленное пытание, а в Палестину, что за время долгой дороги старичок-алхимик вылечит их подпорченные дыбой тела, что они подружатся, и Пьер даже подарит лекарю рецепт изготовления золота из навоза, для конспирации написанный древнеирландскими рунами.

— Козанострадамус! — скажет кузнец, и сердце старика растеплеется от того, что нашелся человек, запомнивший его имя. — Дарю тебе это. Можешь состряпать пару фунтов Дюренвалю, если очень уж пристанет. Но лучше не надо. Он ничего себе мужик, но бывают заскоки на почве религии. Начнет на твое золото нехристей обращать в трупы. В общем, думай сам. Ты его дольше знаешь.

Речь сию Тролль произнесет месяца через два, а пока попрощаемся за него и за А со спящим городом: до свидания, Корде! Взрослей, Корде! Может быть, встретимся через пару веков, когда ты подобреешь к вечноживущим поэтам и рыжим хулиганкам.