Сентябрь 1941 года
«Совершенно секретно. Соловьев — Лобастову. Последние бои показали, что противник создает искусственные помехи нашим радиотехническим средствам воздушной разведки. Отсюда следует вывод, что он в какой-то мере осведомлен о «Редутах». Полученная информация от товарищей из особого отдела подтверждает мысль и о возможной попытке противника обезвредить установки проведением разведывательно-диверсионных акций. Приняты соответствующие меры, направленные на усиление бдительности личного состава, обеспечение сохранности радиоулавливателей самолетов, их действий в глубокой тайне. Прошу ваших указаний и рекомендаций по использованию рабочих режимов техники в создавшейся обстановке, более скрытному и эффективному ее применению».
«Совершенно секретно. Лобастов — Соловьеву… Есть решение об эвакуации радиозавода. Последняя изготовленная партия — две установки РУС-2 на днях будут переданы в распоряжение вашего радиобатальона. Разработчики считают, что для повышения помехоустойчивости «Редутов», скрытности их работы необходимо шире использовать имеющийся диапазон радиочастот, своевременное и четкое комбинирование ими. Схему прилагаю…»
Произошла ошибка
Латвия, район Цесиса
Мухин проснулся от резкого толчка в плечо. Встрепенулся, сел на нарах, спросонья ошалело озираясь. Тьма и спертый воздух — точно находишься в погребе. Но, услышав частое, свистящее дыхание, понял, кто стоит рядом. «Опять падла астматическая, змея ползучая», — выругался он про себя и заныл:
— Ну сколько можно, господин Заманский? Ведь я все рассказал!..
— Нэ скулы, щенок, корешей побудышь, — зашипел астматик. — Шеф зовет, быстро одевайсь!
Он зашаркал к выходу, в приоткрывшуюся дверь ворвался сноп света, будто там, за ней, включили кинопроектор, в лучах которого фигура надзирателя запрыгала бесформенной тенью. Дверь глухо прикрылась, снова навалилась темень. «Чертова мышеловка, — тоскливо подумал Мухин, отыскивая наощупь брюки, гимнастерку и натягивая их на себя. — Вот ведь влип — ни днем ни ночью нет покоя. Что им, курвам, от меня надо?»
Идя за Заманским по выложенному белым кафелем коридору, он невольно сжимался от гулкого буханья сапог. Его мутило: «Лишь бы обошлось без пыток. На все соглашусь! Только бы не видеть красные раскаленные клещи. От одного запаха, который исходит от них, дурно становится, ноги подкашиваются. За что ж такие муки!»
А поначалу Мухин представлял, что все будет иначе. Не зря же он выкрал из НИИ чертежи, выполняя инструкции Анатолия Моисеевича? Не зря сел за решетку?! И потом, после амнистии, разве не рисковал он, когда роту, в которую был зачислен «для искупления вины», бросили в бой и он сдался в плен? До сих пор поджилки трясутся, когда вспоминается этот кошмар. Запросто мог отдать концы, и жрали бы его сейчас черви на этом чертовом Лужском рубеже. Это счастье, что легко отделался, а затрещина, которую ему влепил рыжий немец, когда он дрожал перед ним с поднятыми вверх руками, — не в счет…
«А Анатолий Моисеевич?.. — в который раз обеспокоен-но подумал Мухин. — Сука, ведь представился-то как: «Зовите меня просто Адольф». Ясно, на что намекал! Науськивал: «Если случится самое худшее, сидеть вам недолго — вот-вот наступят новые порядки, и тогда почет, слава, деньги — все, что хотите!» Только где ты теперь, гусь носатый? Почему тебя здесь никто не знает? А вместо обещанного суют под нос щипцы из жаровни с угрозой: «Говори правду. Ты русский разведчик?» С ума сойти можно… А эта змея астматическая еще насмехается: «Ну, корешок, нравится в нашем профылактории? Хы-хы-хы…»— Мухин уставился на выпуклый яйцеобразный затылок шаркающего впереди него «опекуна». — Замухрышка. В другом месте я б тебе, падле, одним щелчком желток выпустил!» Надзиратель передернул плечами, задвигал немощной, сутуловатой спиной. Резко обернулся и прошипел:
— Ты шельмовые мыслишки выкинь! Учти, разговор сейчас будет последний. И не бычься. Начнешь снова щебетать, как птычку поджарю на вертеле. Иды! — кивнул он, ощерившись и пропуская вперед Мухина к железной двери.
У Мухина сжалось сердце. «Нутром чувствует, гадина», — подумал он с ужасом и плаксиво промямлил:
— Я с потрохами ваш, господин Заманский…
— Иды, иды, щенок!
Комната напоминала операционную. Мухину казалось, что он знает здесь все до мелочей. Горели две мощные, словно прожекторы, лампы: одна освещала покрытый простыней с рыжими пятнами «катафалк», на котором, как на витрине, были разложены всевозможные инструменты, отливающие вороненой сталью, другая — массивный овальный стол, за которым сидел шеф разведшколы. Напротив одиноко стоял табурет, предназначенный для него, Мухина. Как только он опустится на свое место, лампа будет направлена ему в лицо. Он так и не разглядит того, кто станет задавать вопросы, а злобное, свистящее дыхание Заманского, затаившегося сзади гюрзой, обессилит его вконец.
«Нет, это невыносимо, я ведь ни в чем не виноват!»— и Мухин рухнул, рыдая, на колени, больно ударившись о кафельный пол.
— Что с вами, господин Мухин, вы больны? — подскочил к нему юркий человек в штатском, неожиданно вынырнувший из затемненной половины комнаты, он помог Мухину подняться, сесть на табурет. Властно бросил Заманскому: — Воды!
На этот раз лампу не повернули в сторону Мухина, и он, стуча зубами о краешек стакана, всхлипывая, огляделся. Шеф школы — гауптман с утиным бледным лицом, прищурившись, наблюдал за ним. Мухин скосил глаза в сторону штатского. Тот улыбался, укоризненно покачивая головой. Что-то в нем было от Анатолия Моисеевича, приторно-сладкое. И эти прилизанные назад светлые волосы… «Лис, — заключил Мухин, — такая же хитрая бестия, как и много обещавший Адольф. Но лучше говорить с таким, чем с живодерами».
— Прежде всего, господин Мухин, я хочу передать вам благодарность нашего командования. Нет, нет, — поспешил добавить штатский, увидев, как встрепенулся Мухин, — не за чертежи магнетрона, которые вы продали кому-то другому, но только, к сожалению, не нам. А за любезную информацию о применении вашими соотечественниками средств воздушной радиоразведки. Мы ее оценили.
— Значит, убедились, что я не врал, — приободрился Мухин. — Что, обнаружили установку?
— Пока нет, милейший, хотя не скрою, такую цель мы имеем в виду, — «лис» потер руки, как бы отогревая их. Потом сказал — Но факт есть факт: мы теперь бомбим Ленинград, что раньше не удавалось, и скоро от него камня на камне не останется. Господин Геринг снабдил своих летчиков противоядием от русских радаров, как в свое время — от английских… Мы только не предполагали, что русские так далеко продвинулись в радиотехнике. Вы помогли…
— Каких радаров? Впервые слышу! — беспокойно заерзал Мухин.
— Неужели? — искренне удивился штатский. — Хотя это английские слова: радар, радиолокация. У вас, как вы изволите называть, улавливатели. Вы, русские, все время кого-то ловите или хотите поймать, к примеру, волшебную жар-птицу, именуемую коммунизмом. Нет так ли?
— Я не коммунист! Я ненавижу их! — вскочил Мухин. — Я же рассказывал, мой отец был расстрелян большевиками…
— Успокойтесь, милейший, мы вам верим. Сядьте, пожалуйста, — штатский мягко прикоснулся к плечу Мухина, подойдя вплотную, и Мухин напоролся на его жесткий, властный взгляд, от которого заныло сердце: «Такой прикончит сразу, без угроз и уговоров!»
Быстрый незнакомец уже суетливо ходил по комнате, обращаясь к шефу разведшколы:
— Эрнст, не выпить ли нам кофе? Да и глоток вайн-бранда не повредит.
Говорил только штатский. Начальник школы помалкивал, а Мухин, умиротворенный коньяком и бутербродом, изредка безмятежно поддакивал, совсем не обращая внимания на Заманского, по-прежнему стоящего позади него.
— Да, милейший, мы с вами почти коллеги, — журчал голос штатского, — магнетроны, радары — моя слабость. Так вы не слышали слова «радар»? Хм-м, как же вы работали на английскую разведку?! — вдруг ошарашил он, опять уставившись на Мухина цепким взглядом.
— Английск?.. — поперхнулся Мухин. — Что вы… вы…
— А вы разве не знали? Вас Анатолий Моисеевич не посвятил?
— Он же назвался…
— Хватит! — усмехнулся штатский. — Ваши россказни об Адольфе нам надоели! Понимаете, на-до-ели. — Он допил остатки кофе, отставил чашку. — Выкладывайте все! Нас интересуют: система обмена информацией, явки, как вы, сын белогвардейца, сумели проникнуть в научно-исследовательский институт военного профиля, какое задание получили сейчас? Живо! Господин Заманский, не кажется ли вам, что у вашего подопечного язык присох?
Железные пальцы тут же впились сзади Мухину в шею. Он захрипел от боли, попытался высвободиться, но рука замухрышки-надзирателя оказалась твердой и сильной, как клещи. «Раздавит же позвонки!»
— Пу-у-сти… Ска-а-а…
— Говорите, милейший, мы слушаем. Мухин залепетал, растирая шею:
— Поверьте, это случайность. Адольф, то есть, Анатолий Моисеевич, был художник. Рисовал особняк, в котором когда-то жили мои родители. Мы познакомились. Я сразу понял, куда он клонит, когда он подарил мне свою картину, намекнув, что если я окажу ему услугу, то со временем стану полновластным хозяином этого дома — дескать, придет скоро такое время…
— О, майн готт, короче! — перебил Мухина человек в штатском.
— Он мне посоветовал устроиться в НИИ с помощью знакомого, с которым я когда-то работал на заводе «Светлана» и учился заочно в институте. К тому времени он стал заметной фигурой, как изобретатель радиоламп.
— Фамилия?
— Купрявичюс — младший.
— Есть и старший?
— Да, их два брата. Оба из НИИ. В институте тогда творилась неразбериха: по очереди снимали и назначали директоров, руководителей лабораторий. Во всех анкетах я писал, что мои родители — учителя, убитые бандитами. Проверить было трудно…
— И помог вам этот Купрявичюс?
— Альгис устроил меня лаборантом в ту же лабораторию, где работал… После инсценировки с чертежами, задуманной Адольфом, у Купрявичюса начались неприятности. О дальнейшей его судьбе не знаю, так как сам оказался в тюрьме.
— Яволь. А где и когда вы условились снова встретиться с вашим Адольфом?
— Нигде. Он сказал, что сам выйдет на меня.
— Свежо предание, но, увы, верится с трудом. Так у вас, кажется, говорят? Нет, милейший, тут у вас неувязка получается, шито белыми нитками. Говорите правду! Свет! — приказал штатский.
Мухина мучили порядком. Он кричал, рыдал, извивался ужом, умолял… Но ответить на вопрос, кто такой Анатолий Моисеевич и где его найти, не мог. Наконец его выволокли в коридор. Блондин в штатском, а это был руководитель радиотехнической службы «Абвергруппы-212», уже без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами, устало откинулся в кресле:
— Произошла ошибка, Эрнст. Мухин — не разведчик, это обычный слизняк.
— Вероятно, ты прав, Герд. Но кто же так ловко использовал его? — ответил гауптман. — Неужели кто-то из наших?
— Вряд ли. Ты ведь читал ответ из Берлина на наш запрос. Но думаю, что мы сможем завербовать Мухина. Он будет работать на нас.
— Ты это всерьез? После такой экзекуции?
— А что… Посулим особнячок, извинимся за грубость, подсунем письмецо, якобы от его друга — Адольфа. Ошибочка, мол, произошла, милейший, ошибочка! Получите вознаграждение за верную службу.
— Хочешь с его помощью найти русские радары? Сомневаюсь, — покачал головой начальник разведшколы.
— Почему? Он имеет к ним некоторое отношение, знает специалистов…
— Купрявичюса? Я уверен, тот собственноручно приволокет Мухина в НКВД, если встретится с ним. Да и невероятно, что кто-либо из спецов захочет иметь дело с уголовником, хоть и бывшим коллегой.
— Доля правды в твоих словах есть, милейший Эрнст. Но в жизни всякое бывает. Человеческие чувства, как и пути господни, неисповедимы… А Мухину подыщем помощника…
Вошел палач-надзиратель. Гауптман спросил его:
— Ну, привели Мухина в чувство?
— Оклемался, щенок, от ведра воды.
— Хорошо, — потер руки шеф радиотехнической службы.
— Послушай, Заманский, ты рассказывал, что племянник твой где-то у русских служит, под Ленинградом, — вдруг спросил надзирателя начальник школы. — Нет от него вестей?
— Последнее письмо перед войной получыл, господын гауптман. Служит в каком-то особом подразделении. Не то радыстом, не то шофером…
— Интересно, интересно, кто он, этот племянничек, — поясните, милейший, — оживился блондин, вскочив с кресла.
— Што говорыть. Наш кореш, — промямлил Заманский, — господын гауптман знает.
— Ладно, идите, — сказал бесцветным голосом штатский. — Позаботьтесь о подопечном, он должен быть в форме.
Но лишь только за Заманским закрылась дверь, как блондин преобразился.
— Эрнст, неужели уже есть и кандидат в помощники Мухину? Выкладывай, милейший, какой сюрприз ты приготовил?
— Еще не знаю, подойдет ли тот, о ком ты подумал, для этой роли, но посмотреть на него стоит. — Начальник разведшколы выдвинул ящик стола и достал серый бланк: — Вот, взгляни, пока храню в своей картотеке.
Блондин пристально вгляделся в фотокарточку, на которой был запечатлен мордастый молодой парень, и хмыкнул:
— Упитанный племянничек, без особых примет, — но, пробежав глазами по машинописному тексту, воскликнул — Так он член «Айзсарги»!
— Да, Герд, с сорокового года. Организация своевременно отправила его в родное село, в Белоруссию, дабы он оттуда был призван в армию. Чтобы исключить возможность подозрений о его связях с дядей и, следовательно, с «Айзсарги». Ну, хорош сюрприз? — расплылся в улыбке гауптман.
— Браво, Эрнст! Будем готовить операцию…
Из шифрпереписки:
«Совершенно секретно. Ленинград — срочно… Полученные данные о разведсети противника, действующей против Ленфронта, предполагают, что радиотехнические службы группы армий «Север» наиболее вероятно проводят подготовку своих агентов в разведывательно-диверсионных органах «Цеппелин-Норд» и «Абвергруппа-212», расположенных на территории временно оккупированной Прибалтики… В их составе в основном члены подпольной буржуазно-националистической организации «Айзсарги», созданной в Латвии нелегально в 1940 году из наиболее реакционно настроенных слоев местной интеллигенции, а также «серых баранов» — буржуазно-помещичьей верхушки, имеющей долговременные связи с разведцентрами Германии… Однако не исключается возможность вербовки агентов из лагерей военнопленных — изменников Родины…»
«Совершенно секретно. Песочная, ноль второму… Срочно сообщите краткие характеристики на лиц из числа личного состава радиобатальона, кто проживал до службы в армии в Прибалтике, имеет или имел там родственников. Форму прилагаю…»
«Совершенно секретно. Ленинград — срочно… На Ваш №… сообщаю: младший воентехник Купрявичюс Альгис, литовец, 1910 года рождения, из интеллигенции, проживал в Вильнюсе, член ВКП (б) с марта 1941 года, образование — высшее, бывший научный сотрудник НИИ, доброволец, инженер «Редута-6»… Характеризуется положительно… Больше интересующих Вас лиц в батальоне нет. Ноль второй…»
Песочная, штаб радиобатальона
В батальоне никто не догадывался, что среди бойцов находится солдат, имеющий «родственников» под Ригой, — водитель хозяйства Павел Заманский. Ошибка?! Но ведь в его послужной карточке черным по белому записано людьми ответственными: родился и вырос в Ошмянке, неподалеку от Минска. Сирота. Из родных — жива только бабка. Все подтвердилось, ибо без проверки в батальон не зачисляли…
А работники особого отдела тем временем скрупулезно занимались Альгисом Купрявичюсом, проходившим по делу Мухина, который, после освобождения из тюрьмы, перебежал на сторону врага. Но чего-либо подозрительного за Купрявичюсом не замечалось: воевал не хуже других, его установка хлопот не доставляла.
В батальоне произошло ЧП…
— Леха, привет! — счастливо закричал Ульчев, увидев Юрьева, спрыгнувшего с кузова ЗИСа. — Сколько лет, сколько зим!
— Володька, здорово, вот не думал не гадал, что в родной обители тебя первого увижу!
— Неужто только с Валаама? — спросил Ульчев. — Долго же тебе пришлось робинзонить! Я уже и в окружении побывал, и две «точки» поменял со своей «четверкой». Видал, как ее гады размолотили, — он кивнул в сторону изрешеченной осколками установки. — В Пулково чуть было не накрыли…
— Слышал, — помрачнел Юрьев. — Зато ты теперь герой, гордость батальона!
— Какое там! — отмахнулся Ульчев. — Еще, думаю, взгреют за то, что неудачную позицию выбрал. Как ты-то сумел пробиться?
— Вместе со стрелковой дивизией эвакуировали с острова.
— Тушенки бы сейчас, а к ней чего-нибудь горячительного, — протянул мечтательно Ульчев.
— Слушай, а ведь у меня есть хлеб и немножко спирта, — вдруг загорелся Юрьев. — Станции сдадим, опечатаем, тогда и можно будет принять по маленькой в честь встречи, а?!
— Отлично, Леха! Ты волшебник! — радостно воскликнул Ульчев, похлопывая Юрьева по плечу. — Только как же их поскорее сдать? — озабоченно проговорил он. — Начсклада срочно уехал за запчастями. Досталось станции, бедняге…
— Да-а, — опять помрачнел Юрьев. — И все-таки я тебе, Володя, завидую. — Заметив, что Ульчев кого-то высматривает среди бойцов, спросил: — Кто тебе нужен?
— Есть тут шустрый паренек. Я за сегодняшний день присмотрелся и понял, что он в хозвзводе — не последняя фигура. Да вот он, на ловца и зверь бежит. — Ульчев зычно позвал: — Товарищ красноармеец!
Подошел рослый боец в новой шинели. Представился:
— Рядовой Заманский. Слушаю вас, товарищ лейтенант.
— Мы должны сдать на хранение технику. Подскажите, пожалуйста, как это побыстрее сделать?
— Быстро не выйдет. Начальника нэма, а старшина Гаркуша в столовой. Цэ дело важней всякого другого, — сказал боец и с готовностью улыбнулся.
— А ты не выручишь, дружище? — перейдя на «ты», спросил Ульчев. — Понимаешь, не виделись мы черт знает сколько времени с другом. Утром, наверное, опять разъедемся. Может быть, мы загоним свои станции за ограду твоего склада, не торчать же возле них?
— Не положено. А вы отрядите охрану. Вон сколько у вас хлопцев, — посоветовал Заманский.
— Мы своих бойцов сейчас строим и — шагом марш в распоряжение начштаба… — посетовал Ульчев.
— Ладно, Володя, не огорчайся, подождем, что поделаешь, — сказал Юрьев. Но Ульчев снова обратился к Заманскому:
— Ну что тебе стоит. Поставим машины, хотя бы рядом с вашей территорией, а ты поглядывай. Придет начальник — кликнешь нас. Мы в офицерской казарме будем.
— Добре, уговорили.
Вскоре друзья сидели в небольшой комнате. И, счастливые, вели неторопливую беседу. Но наговориться вволю им не удалось. Ульчев, выйдя во двор, увидел в ночной темноте, где располагался штаб батальона, отблеск огонька. Он подумал, что кто-то закурил возле дощатого настила. Но нет, огонек превратился в оранжевую змейку, поползшую на стену, все выше и выше. Добравшись до крыши, она рассыпалась искрами-звездочками и вдруг взмыла ввысь мощной струей.
— Пожар! По-жа-а-ар! — что было мочи заорал Ульчев и кинулся к штабу. На бегу он подхватил попавшуюся под руку корягу и, подлетев к занимавшейся огнем стене, начал орудовать палкой, как багром. На помощь подоспел часовой, предварительно выстреливший дважды из винтовки в воздух. Со всех сторон мчались на подмогу люди. Пожар погасили, о чем и доложил перепачканный сажей Ульчев прибежавшим капитану Бондаренко и старшему политруку Ермолину.
А утром военный дознаватель вызвал к себе Юрьева и Ульчева, отнюдь не в связи с пожаром: когда лейтенанты сдавали материальную часть начальнику склада, то выяснилось, что в аппаратных станции не хватает часов-хронометров. Утрата боевого имущества являлась преступлением. Лейтенанты нарушили инструкцию по передаче техники на хранение, проявили халатность и беспечность. Такое заключение и сделал следователь. И теперь оба, Юрьев и Ульчев, ожидали решения своей участи.
Бондаренко хотел передать дело в военный трибунал, но Ермолин его не поддержал. Все же пропажа не влияла на боеспособность техники. А лейтенанты как-никак отличились— один на Валааме, а другой на Пулковских высотах, да и при тушении пожара.
Комбат согласился с доводами комиссара. Но говорил с Ульчевым и Юрьевым сурово. Подводя итог, отчеканил:
— Объявляю лейтенанту Ульчеву и лейтенанту Юрьеву выговор с удержанием из денежного содержания стоимости причиненного материального ущерба. — Потом устало добавил: — А чтобы служба медом не казалась, вы, Юрьев, поедете к братьям-аэростатчикам с радиостанцией. Командный пункт у них находится в районе больницы Фореля. Там практически передний край, местность постоянно обстреливается. Наладите связь. Справитесь?
— Можете не сомневаться! Спасибо, товарищ капитан! Костьми лягу, а батальон не опозорю! Да я теперь… — затараторил Юрьев.
— Только без суеты, товарищ лейтенант, — остановил его Бондаренко.
Ульчев тем временем подался вперед, заслоняя друга. Комбат усмехнулся:
— Что, Ульчев, тоже хотите туда, где пострашнее, к черту на рога?
— Так точно!
— Поедете на «Редут-6». Инструкции получите… Когда лейтенанты ушли, Бондаренко сказал Ермолину:
— Ульчев хоть и горячий парень, но голова у него светлая, и не растеряется он в сложной ситуации. Поэтому я и отправил именно его к Купрявичюсу. Товарищи из особого отдела просили усилить там расчет надежными людьми. Почему к «шестерке» такое внимание?
— Мне тоже не ясно. А кого назначим начальником «четверки»?
— С ней еще повозиться придется немало, пока отремонтируем.
— Кстати, я что-то Осинина не вижу. Что он делает?
Небось в медпункте пороги обивает, — возмутился комбат.
— Не дело говоришь, — нахмурился Ермолин. — Воентехник от медпомощи отказался даже тогда, когда был ранен на Пулковских высотах. Сам ведь знаешь! И сейчас Осинин на радиозавод уехал за деталями для «четверки», — вздохнул комиссар. — В батальоне все-таки нужна стационарная мастерская.
— Разве это от меня зависит? — ответил комбат. — Штаты не меняют…
— Так надо требовать, доказывать там, наверху, что это необходимо!
— Легко сказать — доказать! — скаламбурил Бондаренко. — Возьми и сделай это сам, ты ведь комиссар. А мне без того достается на орехи…
Отрывисто заверещал телефон.
— Во, слышишь, — комбат показал рукой, — зудит…
Полковник Соловьев сообщил, что пропавший «Редут-3» установил связь с главным постом. Отступая по побережью, расчет столкнулся с немцами у Петергофа, которые отрезали дорогу к Ленинграду. Начальник станции во время рекогносцировки погиб. «Редут» вышел к заливу и находится у форта Красная Горка. И вот теперь необходимо было срочно развернуть установку в Больших Ижорах. Условия там для работы станции отличные: высокий берег, залив — как на ладони, и «видеть» «Редут» должен далеко. Ораниенбаумский пятачок отрезан от города. «Тройка» будет все время находиться под угрозой захвата противником, поэтому необходимо продумать меры по обороне ее позиции. «Редут» по-прежнему должен работать на ПВО Краснознаменного Балтийского флота.
— Ну, комиссар, что будем делать? — спросил Ермолина Бондаренко, пересказав содержание разговора. — Пошлем туда Осинина?
— Да, больше послать некого. Везет нашему инженеру. Плыть ему теперь из огня да в полымя.
— Ничего, комиссар, он жилистый мужик, выдюжит… Куда же делись хронометры? Потеряли они их или завелся у нас воришка?
— А пожар? Уж не поджог ли это? — озабоченно сказал Ермолин. — Да, не дай бог какой-нибудь стервец в батальоне появился!
— Что ж, удвоим бдительность…
Старший оператор Микитченко
Деревня Большие Ижоры
У каждого солдата есть свой «главный» бой. Если бы спросили меня: «Гарик, был ли у тебя такой?» — я бы рассказал о своем дежурстве 21 сентября. Пришлось нашему расчету помыкаться, отступая. Командира своего не уберегли. Остановились у Красной Горки.
Под утро форт открыл огонь по позициям немцев. Кинулись в аппаратную спасать приборы. Основные блоки вытащили из станции и держали их в руках, пока не кончилась пальба: тряска не позволяла оставлять их на месте, пришлось бы потом менять не одну лампу. Особо волновались за здоровенную, похожую на самовар лампу передающего генератора. Запасной нет, другой такой днем с огнем не отыщещь. Ее, пузатую, обхватил Вовик Щеглов, прижал к себе, словно дитя.
Но хоть и в неудобном мы были положении, а на душе радостно: дубасит наша тяжелая артиллерия по фрицам, не подпускает их к городу.
Когда нашел нас инженер батальона Осинин, то только присвистнул: «М-да, тут станция скоро в развалюху превратится». Приказал свертываться. Курс — на Большие Ижоры. Там ждет новый начальник установки.
Вообще Осинин нам, операторам, нравится. Дело хорошо знает и добрый. Добрый-то добрый, но если наметит что-то сделать — никаких послаблений!
Поэтому, когда в Больших Ижорах на высотке у Черной речки (удивляться приходится, сколько под Ленинградом рек с таким названием!) Осинин приказал нам станцию замаскировать, а вокруг нее отрыть окопы полного профиля, — лопаты замелькали тики-так. Покряхтываем, комья летят в разные стороны, ноют руки — надо спешить. Сколько раз я уже за это время взывал к маме: «Мамочка, родная, помоги мне выдержать, не смалодушничать, остаться человеком!»— молил я беспрестанно, и когда отступали, и когда попали под обстрел, но больше всего — когда вот так рыли землю, вгрызались в нее, сворачивали и разворачивали установку, маскировали… Какой это тяжелый труд — война!
Пот градом. Саднят кровоточащие ладони. «Давай, давай, парни!» — подзадориваем друг друга. Подтянули уже прямой провод от штаба ПВО Кронштадта — есть телефонная связь! С высоты весь залив перед глазами, стоят корабли Балтийского флота, прорвавшиеся с боями из Таллина. Не все дошли. Но и эта оставшаяся большая часть — могучая сила! То и дело орудия кораблей и фортов открывают огонь.
— Гарик! Иди быстрее сюда, — зовет меня Осинин.
Со вздохом облегчения бросаю лопату, выбираюсь из окопа и бегу к станции, у входа в которую стоит воентехник.
— Ну-ка, бери этот ящичек да тащи в фургон. Поставишь под крышку рундука, где сидишь, — приказывает он.
Хватаю фанерную коробку. Мать честная! Тя-а-жесть какая! А Осинин поясняет:
— Здесь противотанковые гранаты. В случае чего — «Редут» столкнем в речку и забросаем ими.
«Ну и дела, не очень-то приятно сидеть на гранатах. А если шальная пуля-дура бахнет или бомба рядышком плюхнется?»— думаю так, а Осинину бойко отвечаю:
— Будьте спокойны, товарищ воентехник первого ранга, у меня рука не дрогнет. Только, прежде чем станцию взрывать, парочку гранат в немцев запулю, пусть знают наших!
— Отставить! Никаких самовольных действий, — строго осадил меня Осинин. — Гранаты достанешь только по приказу. А так — забудь о них.
Но разве забудешь?.. Сижу я на своем месте старшего оператора, глаз не свожу с осциллографического отметчика и каждым нервом чувствую, как подо мной гранаты подрагивают в резонанс с вращением антенны. Черт бы их побрал!
Рядом оператор Владимир Щеглов окает в телефон и даже не догадывается ни о чем. Ну и пусть, много будет знать — скоро состарится…
День тихий и ясный, один из последних дней золотой осени. Станция работает стабильно: мы видим на 160–180 километров — что значит на высотке стоим! А воздушная обстановка напряженная — немцы ведут разведывательные полеты. Наблюдаем, передаем данные по радиостанции на главный пост в Ленинград.
Время — около четырнадцати часов. Заметил движение самолетов в районах Дно, Луга со стороны Новгорода. Их количество увеличивается. Почти одновременно наблюдаю подъем самолетов над Сиверской и Гатчиной. Вот это да! Видывал я много целей, но такое скопление в воздухе бомбардировщиков зрю впервые! Не запутаться бы…
— Вова, начинается работа. Передай на ГП — налет на Ленинград! — командую я. — Сейчас сосчитаю, сколько «ворон» летят…
Те, что взлетели с аэродромов Сиверской и Гатчины, кружат на месте, видно, поджидают идущих с юга. Прибросил количество: мать честная! Получается что-то более 200–250 самолетов. Щеглов передает данные на главный пост и в штаб ПВО Кронштадта.
Вот уже самолеты с Лужского аэроузла подлетели… В глазах зарябило. Что за чертовщина! Помехи? Зову Осинина. Тот что-то подкрутил, щелкнул переключателями — картинка прояснилась.
— Ну что, Гарик, порядок? Раскусили мы их затею, — довольно говорит Осинин.
— У меня такое впечатление, товарищ инженер, что там, в небе, происходит какое-то перестроение. Смотрите, массив самолетов двумя мощными колоннами смещается на север и северо-запад, — я показываю пальцем на экран, и вдруг меня осенило: — Ведь не на Ленинград летят, стервецы! Это налет на Кронштадт — на корабли!
— Очень может быть. Молодец, Гарик! — похвалил Осинин и приказал: — Передавай: идут на нас, идут на нас!
Смотрю на экран. Азимут — дальность, азимут — дальность… Опять перестроение. Теперь уже три колонны. Остается минут восемь — десять — и они здесь.
— Ну-ка, дай-ка мне, — выхватил я трубку у Щеглова, пользуясь тем, что Осинин возится у генераторного отсека. Нарушая режим переговоров (будь что будет!), я открытым текстом сказал дежурному офицеру КП ПВО Кронштадта:
— Товарищи моряки! Вас летят бомбить самолеты. Их так много, что трудно пересчитать, но не меньше трехсот! Заходят колоннами с трех сторон. Объявите воздушную тревогу! Незамедлительно!
Осинин неодобрительно покачал головой. Почти сразу же по побережью и с кораблей загудели тревожные сирены. «Ну наконец-то, — отлегло от сердца. — Подходите, фрицы, подходите!»
Заградительный огонь невиданной силы, эшелонированный по высоте, стальной завесой, прикрыл все подступы к кораблям и к крепости Кронштадт. Казалось, вверх стреляло все, что могло стрелять. Трассы зенитных снарядов исчертили небо, расцвели облачка от их разрывов, и скрылось солнце. Налетевшие, будто коршуны, бомбовозы с черными крестами натолкнулись на неодолимую преграду.
Мы стояли у своего «Редута», с волнением смотрели на развернувшееся сражение. «Юнкерсы» делали попытку за попыткой зайти на боевой курс, чтобы прицельно сбросить бомбы, но тщетно. Потеряв более десятка машин, фашисты стали метать бомбы беспорядочно, не причиняя особого вреда, и разворачиваться восвояси. Но не тут-то было — их встречали огнем наши «ястребки»…
Рядом с установкой врезался в землю осколок снаряда. Я вспомнил о гранатах и кинулся в аппаратную. За мной Щеглов. Как ни в чем не бывало он уселся на свое место, взял трубку телефона и выжидательно посмотрел на меня. Надо бы продолжать дежурство. «Сказать ему о гранатах или нет? А, ладно, помолчу; мне бы такую жизнь!» На экране плясали иголки отраженных импульсов: ура! — я видел, как драпали хваленые асы. Врассыпную!
Позвонили из штаба ПВО Кронштадта, начальство морское, наверное, Щеглов радостно заокал: «Спо-о-осибо-о-очки! Счас по-о-озову…» Кликнул Осинина. По разговору было понятно: нам объявили благодарность.
Сердце радостно забухало. Вот это да!
Осинин попросил нарисовать схему налета и рассказать о нем другим операторам:
— Немцы, они — педанты. Не раз повторяют все точь-в-точь.
И верно. В последующие два дня картина была аналогичной не только по времени, но и по маневру — даже заходили, сволочи, с тех же трех сторон. Но пострадал только линкор «Марат» — бомба попала в башню главного калибра… Наши зенитчики и летчики, вовремя предупрежденные «Редутом», аккуратненько сбивали черных «ворон». Насшибали прилично.
А гранаты я все-таки перепрятал, убедил Осинина, что немцы к станции не прорвутся.
Справка:
Почти спустя три месяца Япония развязала войну против США, напав на Пёрл-Харбор, самую крупную американскую военно-морскую базу на Тихом океане. К началу декабря 1941 года там были сосредоточены основные силы Тихоокеанского флота США — почти 93 боевых корабля и вспомогательных судов, а также 394 самолета.
7 декабря 353 японских самолета, поднимавшиеся со своих авианосцев, волна за волной с различных направлений внезапно налетели на Пёрл-Харбор. Американское командование, несмотря на имевшуюся информацию о готовившемся нападении японцев на Пёрл-Харбор, было застигнуто врасплох. Хотя, судя по официальной истории развития радарной техники в США, на вооружении у них уже имелись радиолокационные станции. Японцы же нанесли флоту США весьма ощутимый урон: четыре линкора были потоплены, серьезные повреждения получили остальные линкоры и шесть крейсеров. Кроме того, уничтожено 272 американских самолета.
Если сравнить налет японцев на Пёрл-Харбор и сентябрьские налеты 1941 года немецко-фашистской авиации на Кронштадт и Балтийский флот, то по своим масштабам они имеют много общего. Только для «люфтваффе» эти атаки закончились провалом. Наш флот, получая предупреждения от «Редута-3» за 15–17 минут до подхода авиации противника к Финскому заливу, был готов к отпору воздушного нападения. Советские радиолокационные станции «Редут», выпускаемые уже к тому времени серийно, оказались на высоте.
Из отчета о боевых действиях 2-го корпуса ПВО:
«За сентябрь 1941 года на Ленинград было произведено 23 воздушных налета, из них 12 ночных. Это был месяц наиболее напряженных боев, явившихся подлинным боевым экзаменом для воинов ПВО. Из 2217 самолетов противника, пытавшихся прорваться к Ленинграду, на город прошло 675 самолетов. Было сбито 309 и подбито 26 фашистских бомбардировщиков».