Август выдался на редкость дождливым. Кутаясь в клеенчатые плащи, мы целыми днями месим резиновыми сапогами грязь, перебираясь от одного гидрометрического поста к другому. Замеряем резко увеличивающийся расход вздувшихся рек и речушек, определяем возросший дебит источников и родников. Холодно, сыро, грязно. Но Евдокимов чем-то доволен. Он оживлен и охотнее, чем обычно, отвечает Гошке на его бесконечные «почему». Они, похоже, сдружились. Гошка щедро угощает начальника шаньгами из своей неисчерпаемой брезентовой авоськи и, видимо, готов слушать скрипучего Евдокимова даже во сне. Я, кажется, начинаю ревновать его к щуплому неприятному начальнику.

— Нет, ты послушай, что он толкует! — певуче восхищается Гошка. — Умен черт! Я, брат, решил. Гидрогеология по мне. Интереснейшая штука! На будущий год мотану в горный институт. Факт. Дело серьезное, ответственное. Это по мне. Да.

— Ну и мотай! — злюсь я.

— Тьфу! Не пойму я тебя! — недоумевает Гошка. — Парень ты вроде подходящий. А вбил себе в голову чего-то… И чего ты такой ершистый?

Где ему меня понять… Ему хорошо. Он уже знает, что он хочет и что ему надо. А я… Я все еще ничего не знаю, я все еще «болтаюсь в жизни без тропы, без дороги», как образно выразился наш отрядный философ дядя Егор. Самое паршивое на свете — не знать, что тебе надо и на что ты, собственно, годен.

А дождь идет и идет. Мы бредем по чавкающему под ногами бурому месиву, которое в сухое время называлось дорогой. Мы устали и даже Гошка перестает трещать о том, как он поступит в горный институт и как это будет здорово. Легкий парок идет от лошадиной спины. Лошади тоже нелегко, и потому дядя Егор слазит с телеги. Я со злостью вытягиваю ноги из липкой, хваткой грязи и думаю, думаю…

Нет, я настоящий неудака. В партии очень много служб: бурение, откачки, строительный цех, гидрохимическая лаборатория, камеральное бюро, механическая служба, хозяйственная… бухгалтерия, наконец, черт возьми! — везде есть что-то интересное, умное, к чему стоит присмотреться, а мне обязательно надо очутиться в «гидрометрии». Будто ее специально для меня и выдумали… Увидела бы меня мама в плаще, сапогах, грязного, злого!

— Тпр-рру! — неторопливо командует дядя Егор и все мы как вкопанные замираем на месте.

— Чего еще? — коротко интересуется Евдокимов.

Дядя Егор, изменив обычной своей бесстрастности, с изумлением осматривает отвалившееся заднее колесо, потом свежий слом толстенной железной оси и только качает головой. Конец этой оси, на которой сидело колесо, обломился. Удивительно, как могло это случиться, да еще при полупустой телеге?

— Чему быть — того не миновать… — рассудительно резюмирует Егор, возвращаясь в свое обычное состояние, и начинает заваливать колесо в телегу.

Мы помогаем ему вырубить березовую слегу и закрепить ее вместо колеса, забираем немудреное имущество и тащимся далее по своему маршруту уже одни — Егор заворачивает обратно.

Я тащу тяжелую штангу и остро завидую дяде Егору. Наше импровизированное общежитие в деревенской горнице кажется мне сейчас самым милым и желанным местом на земле. Мне чудится даже, что я слышу дурманящий теплый хлебный запах, несущийся из хозяйской кухни, где стряпает наша разбитная хозяйка. Хорошо бы сейчас отведать хрустящей горячей горбушки, да еще с топленым молоком…

А дождь идет все сильнее и сильнее. Небо затянуло сплошной темно-серой облачной хмарью, и нам всем ясно, что ждать окончания дождя нечего, что надо (хочешь не хочешь) тащиться дальше.

Последние замеры расхода воды мы берем на реке Каменке. Эта речушка сейчас вздулась и несется по узкой долине между скал со свирепостью взбесившегося зверя. Она и вправду похожа на сумасшедшую, эта Каменка. В обычное сухое время ее можно назвать речушкой. Бежит она, напитанная ручейками и источниками, с горного хребта. Бежит, бежит… и нет ее. Как-то постепенно уходит под землю, а потом снова появляется, выбивается на поверхность мелкими родниками в пересохшем русле. Теперь она полноводна, бурлива, перекатывает своим стремительным течением и мелкие валуны известняка, и вырванные из берегов кусты, и огромные коряги. И сейчас Каменка преподносит нам загадки. Около устья, у места ее впадения в реку Ай, расход Каменки на несколько кубометров в секунду меньше, чем на верхнем створе, у подножия хребта. А ведь на этом участке, между створами, в Каменку впадает добрая сотня ручьев и бурных дождевых потоков. Куда же девается несколько тысяч литров воды в секунду?

Я хочу спросить об этом Евдокимова, но не решаюсь. Евдокимов тоже чем-то обеспокоен и взбудоражен. Он несколько раз заставляет нас измерить расход воды, двигаясь вверх по течению, и видя, что поток возрастает медленно, дает отрывистую команду:

— Пошли вдоль русла. Назад. К хребту!

Дождь, дождь, дождь. Подниматься вверх по усеянной щебнем и глыбами речной долине, да еще с проклятой штангой на плече, тяжело. Но я молчу и иду впереди всех. Может быть, в другое время я бы и сказал что-нибудь Евдокимову, а то и совсем отказался бы идти — время уже вечернее и маршрут весь пройден, но я молчу и иду впереди. Я смутно понимаю, что эти недостающие тысячи литров в секунду уходят куда-то в землю. Куда? Как? Ведь там, в глубине, в какой-то сотне метров от поверхности земли, — богатейшее месторождение боксита… И я ничего не говорю Евдокимову, который мечется вдоль русла, то опускается к самому урезу воды, то взбегает на глинистую террасу, не говорю, потому что меня самого начал грызть червь любопытства и беспокойства. Я оглядываюсь назад, на щуплую взбудораженную фигурку, и соображаю: «Куда она исчезает? Это ведь целая река!»

А дождь все идет и идет. Идет все сильнее и сильнее. Евдокимов забежал уже вперед нас и продолжает, как бы принюхиваясь, пристально всматриваться в реку. Я тоже смотрю на ее бурное течение и стараюсь заметить в русле место, где вода уходит под землю, но мне это не удается. Везде волны, водовороты…

— Есть! Вот! — резко, отрывисто кричит Евдокимов и начинает еще энергичнее бегать вдоль шумного потока, ответвляющегося от реки и пропадающего в кустах. — Я так и думал. Не может быть, чтобы такое количество воды фильтровалось сквозь дно на таком коротком участке!

Мы с Гошкой добегаем до обрыва, смотрим сначала на поток, потом друг на друга и самодовольно улыбаемся, будто это мы полагали, что такое количество не может «фильтроваться». Я испытываю чувство, знакомое с детства, когда при игре в прятки тебе удается найти особенно далеко запрятавшегося приятеля. Я так и говорю:

— Не спрячешься! — И сваливаю носком сапога в поток огромный кусок глины.

— Ага! Не спрячется! — весело подтверждает Гошка и бежит вслед за Евдокимовым.

Я еще раз оглядываюсь. Ну, конечно Мы не могли заметить поток, так как шли с верхнего створа к устью по другому берегу.

— Костюха! Сюда! — орет Гошка, и я несусь сквозь кусты к почти отвесной известняковой стене, кое-где увитой зеленью. — Смотри! — продолжает орать Гошка и указывает мне на небольшую пещеру в этой отвесной скале.

Бурливый поток уходит прямо в ее черную пасть. Эта пещера нам знакома. Ее как-то показывал нам дядя Егор, и мы с Гошкой добросовестно облазили тогда почти всю эту каменную клетку от входа до округлого свода. Тогда в пещере было сравнительно сухо, только устлавшие дно окатанные валуны да куски дерева и засохшей тины, застрявшие в расщелинах в конце ее, говорили о том, что здесь бывала вода.

— Ты не смотри… Это у нее только вход небольшой, а сама она — огро-омная! — продолжает орать Гошка, будто я не лазил вместе с ним в темный грот.

Евдокимов мечется у входа в пещеру. Он перескакивает с одной каменной глыбы на другую, между которыми разветвился поток, и что-то соображает. Мы подходим к нему и тоже оглядываемся. Да, замерять расход — сколько воды протекает в пещеру — нельзя. Вода перекатывается по валунам, и во многих местах поток разделен на несколько рукавов огромными глыбами известняка. Наш начальник, откинув капюшон плаща, огорченно чешет худой затылок, подбирается к отверстию в обрыве и, скрючившись, заглядывает в него. Он похож на маленький знак вопроса. Мне в первый раз хочется ему чем-нибудь помочь.

— А если в самой пещере замерить! — неуверенно предлагаю я, вспомнив, что сам вход в пещеру был чист и имел форму глубокого трапециевидного углубления в монолитном известняке.

— Точно! — обрадовался Гошка. — Идеальный водослив!

— А места нам хватит? — нахмурился Евдокимов.

— Хватит! Дом втолкнуть можно! — засуетился Гошка и полез было к пещере, но Евдокимов ухватил его за плащ.

Он сделал это своевременно. Измерив палкой глубину потока, мы увидели, что под каменным козырьком, нависшим над входом в пещеру, дно резко уходило вниз и воды было уже около метра. Недолго подумав, Евдокимов скинул плащ, разделся донага, завернул в плащ одежду и передал сверток Гошке. Маленький, худенький, держа в вытянутой тонкой белой руке электрический фонарь, он осторожно полез в мрачную расщелину под нависшей скалой. Сложное чувство тревоги и какой-то вины охватило меня. Тревоги за Евдокимова и вины за то, что это не мы, здоровые и сильные, пошли сейчас из-под серого неба в темноту и неизвестность.

«А вдруг обвалится там что-нибудь…» — подумалось мне, и я невольно пододвинулся вплотную, к Гошке.

А дождь идет и идет. За шумом потока не слышно частой дождевой капели. Вода не пробивается сквозь наши плащи, но нам с Гошкой почему-то становится одинаково зябко и даже жутко. У меня мурашки бегут между лопатками, будто попал за ворот ручеек студеной дождевой воды. Проходит минута, другая… В мрачной черноте пещеры часто мелькает желтый лучик света и так же стремительно несется в нее пенистая лавина воды. Наконец, Евдокимов выныривает из-под скалы и лающе командует:

— Паздеев, раздевайся. Лезь сюда! Трапезников, давай мое бельишко. Выруби рейку метра на два и разметь!

Я торопливо раздеваюсь, свертываю одежду в плащ и, ежась от холода и противной дождевой мороси, лезу вслед за начальником в темную дыру.

Оттого что впереди меня белеет узкая спина Евдокимова, мне не особенно страшно, хотя, если говорить правду, под ложечкой что-то противно побулькивает.

В пещере еще холодней, чем снаружи. Евдокимов лезет куда-то вверх, потом появляется надо мной на каменном выступе и кричит, показывая лучом света куда-то вбок:

— Давай, сюда конец заваливай!

Я смотрю туда и вижу здоровенное бревно, занесенное в пещеру бурным потоком. Оно застряло между глыбами известняка.

Передав узел с одеждой вверх, осторожно подбираюсь к бревну и, обдирая скользкую кору с его ствола, начинаю забрасывать комель с выступа на выступ, туда, где стоит голый Евдокимов. Бревно тяжелое, скользкое, и забросить его удается мне не скоро. Лучик света заботливо пляшет рядом, и страх куда-то улетучивается, хочется даже расхохотаться от необычности обстановки и нелепости нашего вида.

Наконец, комель заброшен. По команде Евдокимова я закидываю в нишу, на противоположной стороне свода пещеры, другой конец бревна, и у нас получается какое-то подобие мостика над рвущимся в пещеру потоком.

— Эй-эй! — орет оттуда, с белого света Гошка, и я, нырнув под каменный козырек у входа, принимаю от него топор и сверток с его бельем.

Забравшись в полумрак пещеры, Гошка трусливо озирается, неуверенно щупает около себя ногой дно и задирает конопатую физиономию вверх. С грубо вытесанной из бревешка рейкой и штангой в руках он чем-то напоминает мне мифического Нептуна, я задиристо хохочу, совсем забывая свои недавние страхи. Гошка смотрит на нас и тоже начинает неуверенно хихикать.

— Рассмеялись! К делу! — сердится Евдокимов. Он явно принимает наш смех в свой адрес.

Мы тактично замолкаем и быстро исполняем отрывистые распоряжения. Наш маленький голый Зевс стоит наверху, на каменной площадке, но его цепкий взгляд уже почему-то не раздражает меня. Наоборот, когда указующий лучик его фонарика прыгает по моим рукам, — мне становится веселее. Я промеряю глубину и ширину потока под самым бревном, закрепляю намертво рейку, а Гошка, сидя верхом на бревне, ловко стесывает его округлую поверхность, так что по нему можно теперь ходить как по взаправдашнему мостику. Когда все кончено и мы, стуча зубами от холода, одеваемся, Евдокимов закрепляет на штанге вертушку и подключает провода к счетчику.

— Вы бы оделись… — неуверенно советую я, но он сердито отрезает:

— Одеваться. И к счетчику. Быстро!

Я торопливо натягиваю рубаху, и мне нисколько не обидно. Внизу, под нами, будто в каменном лотке, бушует поток, и мы с Гошкой многозначительно переглядываемся: позицию для замера Евдокимов выбрал действительно классную.