В спальном мешке было тепло и уютно. Тихо постанывал ветер в трубке вентилятора. Поземка по-мышиному осторожно скреблась в стенку палатки. Где-то тревожно потрескивал лед. Время от времени с тяжелым "у-ух" скатывалась ледяная глыба с гряды торосов.

Я лежал полузакрыв глаза, прислушиваясь к этим звукам, которые стали такими привычными за два месяца палаточной жизни на дрейфующем льду в центре Арктики.

Лучи незаходящего полярного солнца с трудом проникали сквозь толстую пленку наледи, покрывшей круглый глаз иллюминатора, отчего в палатке царил хмурый сумрак. Меблировка палатки была более чем скромной. Две походные койки-раскладушки с кирзовыми кулями спальных мешков с пуховыми вкладышами. Складной столик, заставленный баночками и коробочками с порошками, таблетками и мазями, отсвечивающий потускневшим хромом стерилизатор со шприцами и хирургическими инструментами. Между койками стоял большой фанерный ящик из-под радиозондов с надписью на боку, выведенной черными корявыми буквами: "Порт отправления - Москва, порт назначения - Диксон".

Ящик служил обеденным столом, о чем красноречиво свидетельствовали многочисленные пятна всевозможных размеров и расцветок, стопка немытых алюминиевых мисок и пол-литровые эмалированные кружки с коричневыми льдышками чая.

Вместо стульев четыре десятикилограммовые жестяные банки с пельменями, аккуратно обтянутые толстой мешковиной. Пол в два слоя был застелен оленьими шкурами. Правда, они давно утратили свой первоначальный нарядный вид. Их когда-то пушистый, отливающий коричневым блеском мех свалялся, смерзся, превратившись в скользкий, твердый, бугристый панцирь.

Слева от входа притулилась коротконогая газовая плитка на две конфорки. От нее тянулся толстый черный шланг к внушительному стальному баллону с жидким пропаном. На ночь плитку обычно гасили, и не столько по соображениям пожарной безопасности, сколько из экономии. По утверждению наших хозяйственников, в спальном мешке из волчьего меха не замерзнешь даже на полюсе холода, а каждая капля газа, совершив путешествие из Москвы к Северному полюсу, превращается в чистое золото. Однако стоило только выключить газ, как мороз лихо принимался за дело. Вода в ведре промерзала до дна, превращаясь в голубоватый слиток, а красный газовый баллон покрывался нарядным, причудливым узором инея.

Я поднес к лицу руку с часами. Стрелки показывали восемь утра. С завистью посмотрел на соседнюю койку, где сладко посапывал, забившись с головой в спальный мешок, радист Борис Рожков. Крохотное отверстие, оставленное им для дыхания, обросло пушистым венчиком инея. Оттуда то и дело, словно игрушечный гейзер, выскакивала струйка холодного пара.

Пора вставать. Я взглянул на термометр над кроватью: красный столбик спирта застыл на отметке "18". Восемнадцать градусов мороза! От одной мысли, что сейчас придется вылезать из мешка, по спине побежали мурашки. Кажется, ко всему можно привыкнуть в полярной экспедиции - к постоянному чувству опасности, неудобствам палаточной жизни, к холоду. Но к вставанию поутру в промерзшей палатке - никогда!

Чтобы облегчить эту процедуру, необходимо зажечь газ и дождаться, пока в палатке потеплеет. Действую отработанным акробатическим приемом: не вылезая из спального мешка, приседаю на койке, затем, согнувшись пополам, дотягиваюсь до плитки и зажигаю газ.

Запалив горелки, я с облегчением откинулся на койку и вытянулся в спальном мешке. На фале, протянутом под куполом палатки, висели оставленные на ночь для просушки куртки, унты, меховые носки. Подхваченные потоком нагретого воздуха, они вдруг зашевелились, закачались, словно обрадовавшись долгожданному теплу. Не прошло и пяти минут, как явно потеплело. Дружно сопели горелки. Я закрыл глаза. И вот, в какой уж раз, перед моим мысленным взором возникли скалистые берега Северной Земли. Здесь произошло мое крещение Арктикой, и какие-то невидимые узы связали меня с ней навсегда.

Северная Земля - одна из самых "молодых" земель на географической карте мира. Всего тридцать шесть лет назад никто из людей не подозревал о ее существовании. Правда, в конце XIX века ученый Вейсмюллер, анализировавший материалы австро-венгерской полярной экспедиции на судне "Тегетгоф", высказал предположение, что где-то на востоке от Земли Франца-Иосифа должны находиться неизвестные острова...

Весной 1913 года из Владивостока отплыла гидрографическая экспедиция. Но тяжелая болезнь ее руководителя И. С. Сергеева неожиданно изменила первоначальные планы.

1 августа вновь назначенный начальником экспедиции Борис Андреевич Вилькицкий получил приказание морского министра следовать для продолжения гидрографических изысканий в Северный Ледовитый океан. Успешно достигнув Новосибирских островов, корабли "Таймыр" и "Вайгач" направились к полуострову Таймыр. Его малоизученные берега и предстояло описать и нанести на карту участникам экспедиции.

Когда обширная программа научно-исследовательских работ была исчерпана, Вилькицкий принял решение плыть дальше на запад в надежде обогнуть мыс Челюскин. История сохранила имена лишь трех мореплавателей - Норденшельда, Нансена и Толля, которым удалось пройти этот мыс. Их корабли "Вега", "Фрам" и "Заря", преодолев трудности полярного плавания, обогнули с запада эту самую северную точку Евразийского материка. Но Вилькицкого постигла неудача. Надежды участников экспедиции разбились о непроходимые поля многолетнего пака. Однако еще через день произошли события, заставившие забыть о перенесенной неудаче. В ночь со второго на третье сентября кораблям, медленно продвигавшимся по широкой полынье, стали попадаться айсберги. Айсберги у Таймырского полуострова? Но откуда? Ведь поблизости нет и признака рождающих их ледников. И вдруг 4 сентября в предрассветной дымке появились очертания неизвестной земли. Вот как описал открытие этой земли участник экспедиции врач Л. М. Старокадомский:

"Светало, но горизонт еще закрывала мгла. И вдруг впереди, немного вправо от курса, я стал различать смутные очертания высокого берега. Не ошибся ли я? В Ледовитом океане часты такие обманы зрения. Кажется, ясно видишь вдали берег, а начнешь продвигаться к нему, и оказывается, что за берег принял облако или стену тумана. Не стал ли я жертвой такого оптического обмана? Не говоря пока ни слова Гюне (мичман ничего не замечал), я, напрягая зрение, внимательно всматривался в темноту. Нет, ошибки быть не могло, я отчетливо видел землю - очертания крутых возвышенностей не менялись, были очень характерны; на горах виднелись снежные пятна. Передо мной, несомненно, был высокий гористый берег.

Сдерживая волнение, я шагнул в штурманскую рубку и разбудил начальника экспедиции.

– Борис Андреевич, впереди открылся берег!

– Довольно островов, - капризно, сквозь сон, пробормотал Вилькицкий, нам надо проходить на запад...

– Идите смотреть, Борис Андреевич, теперь это высокие горы.

Окончательно проснувшись, Вилькицкий мгновенно сбросил с себя тулуп, выскочил на мостик и стал вглядываться в указанном мною направлении. Все яснее на фоне тусклого облачного неба вырисовывались высокие берега неведомой земли".

Что это - остров ли, архипелаг? Таинственный берег уходил на северо-запад и скрывался вдали. Попытка обследовать южную оконечность острова не принесла результатов: путь преградили сплошные льды. Однако партии исследователей удалось с помощью шлюпки высадиться на юго-восточный берег, собрать образцы пород и произвести астрономические наблюдения.

4 сентября Б. А. Вилькицкий издал приказ по экспедиции, в котором указывалось: "При исполнении приказания начальника Главного гидрографического управления пройти после работ на запад в поисках Великого Северного пути из Тихого океана в Атлантический нам удалось достигнуть мест, где еще не бывал человек, и открыть земли, о которых никто и не думал. Мы установили, что вода на север от мыса Челюскин не широкий океан, как его считали раньше, а узкий пролив. Это открытие само по себе имеет большое научное значение, оно объяснит многое в распределении льдов океана и даст новое направление поискам Великого пути".

Благополучно избежав опасностей, экспедиция вернулась во Владивосток. Вновь открытую землю назвали Землей Николая II, в честь царствовавшего императора.

11 января 1926 года постановлением Президиума ЦИК Союза ССР она была переименована в Северную Землю.

Шли годы, а на географических картах против того места, где полуостров Таймыр уступом вдавался в море, по-прежнему чернела узенькая полоска, изображавшая восточный берег Северной Земли. Все остальное пространство было занято белым пятном неизвестности. Что скрывается за прибрежной цепью гор? Живописные долины или мрачные ледники? Что это - огромный остров или архипелаг? В феврале 1930 года правительственная Арктическая комиссия заслушала доклад Георгия Яковлевича Ушакова об организации экспедиции для изучения Северной Земли. План экспедиции привлекал внимание не только своей деловой четкостью и необычайной ясностью поставленных задач, но и крайне скромными расходами, требовавшимися для проведения исследований...

30 августа 1930 года у берегов крохотного, покрытого снежными сугробами безымянного островка, названного Домашним, бросил якорь ледокольный пароход "Георгий Седов". Сгружены на берег запасы продовольствия, топлива, сосновые брусья для будущего домика, упряжки собак и связки мехов.

Прощальный гудок, и ледокол, растаяв в тумане, исчез из глаз. На берегу остались четверо: полярник-географ Георгий Ушаков, геолог Николай Урванцев, охотник-помор Сергей Журавлев и восемнадцатилетний радист комсомолец Василий Ходов. Два года шла непрерывная борьба с природой. Два года изнурительных санных походов в мороз и пургу, неустанных исканий, исследований, и Северная Земля перестала быть "белым пятном" на карте Арктики. Оказалось, что Северная Земля - архипелаг, состоящий из четырех крупных и множества мелких островов общей площадью 37 712 квадратных километров, что 42% ее поверхности покрыто куполообразными ледниками. Исследователи составили подробную карту Северной Земли с ее островами и проливами, ледниками и горами, изучили ее геологическое строение, растительный и животный мир...

Мы прилетели сюда в начале апреля 1949 года, чтобы на льду пролива подготовить промежуточный аэродром, или, как его стали потом называть, базу номер два, для самолетов высокоширотной воздушной экспедиции "Север-4", державшей путь к самому сердцу Арктики - Северному полюсу.

Вот уже второй год подряд с приходом весны к центру Полярного бассейна устремляются десятки самолетов. Их экипажи возглавляют Герои Советского Союза М. В. Водопьянов, И. П. Мазурук, полярные асы И. И. Черевичный и М. И. Козлов, М. А. Титлов и В. И. Масленников, с именами которых связаны славные победы советской авиации в Арктике, штурм Северного полюса и полюса относительной недоступности. Замечательные полярные летчики В. Н. Задков и В. И. Каминский, И. С. Котов и Ф. А. Шатров, И. Г. Бахтинов - мастера ледовой разведки, проложившие новые трассы в арктическом небе. Многим из них было присвоено звание Героя Советского Союза. Путь над бескрайними просторами закованного в лед океана уверенно прокладывали прославленные штурманы В. П. Падалко, В. И. Аккуратов, Д. Н. Морозов, Н. В. Зубов, И. М. Жуков, Б. И. Иванов. Отыскав среди ледяного хаоса ровное поле, летчики виртуозно сажали машины, определив только по им одним известным признакам, что льдина пригодна для посадки. И вскоре в крохотном лагере уже кипела жизнь. "Прыгающая" научная группа принималась за работу. Измерялись океанские глубины и состояние льдов, изучались течения и рельеф дна, распределение элементов земного магнетизма, в общем, все, что творилось подо льдом, на льду и над ледяными полями. В состав научных отрядов входили известные ученые-полярники: геофизики Е. К. Федоров и М. Е. Острекин; океанографы Я. Я. Гаккель, В. X. Буйницкий, М. М. Сомов и А. Ф. Трешников, А. Г. Дралкин и П. А. Гордиенко, В. Т. Тимофеев, Л. А. Балакшин; метеорологи-аэрологи Е. И. Толстиков и Г. И. Матвейчук, В. К. Бабарыкин, К. И. Чуканин, В. Г. Канаки и др.

Мы поставили свои палатки буквально в трех шагах от места, где двадцать лет назад разбили свой лагерь Г. А. Ушаков и его товарищи. Отсюда они начали штурм тайн "нехоженой земли". Это они нарекли этот пролив, отделяющий остров Комсомолец от острова Октябрьской Революции, проливом Красной Армии.

На юге от нас возвышалась горбатая громада мыса Ворошилова - самой северной оконечности острова Октябрьской Революции. Чуть дальше к востоку на выходе из пролива темнела цепочка Диабазовых островов. Разгрузив самолет, мы, не теряя времени, занялись строительством палаток. И немудрено. Мороз градусов под сорок, да еще с ветром, "пробивал" нашу полярную теплую одежку, заставляя торопиться. Палатки, привезенные нами, были новинкой. Их сконструировал талантливый инженер из Арктического института Сергей Шапошников специально для полярных экспедиций. Он назвал их КАПШ-1, что в переводе на язык, доступный простым смертным, означало: каркасная арктическая палатка Шапошникова. Из десятка дюралюминиевых дуг собирался каркас, а на него натягивался наружный намет из двухслойной тонкой кирзы, наглухо скрепляемый с прорезиненным полом. Для утепления палатка снабжалась внутренним наметом из суровой бязи и фланели. При весе всего 68 килограммов она была весьма вместительной: в ней могли расположиться на ночлег человек десять. Но главное, в случае необходимости ее можно было без труда перетащить, не разбирая, на новое место.

Наконец серебристые дуги и свертки ткани превратились в три аккуратных черных полушария. Затащены внутрь баллоны с пропаном. Пол выложен в три слоя пушистыми оленьими шкурами. Запылали газовые плитки, забулькала в чайниках вода, зашипели на сковородках антрекоты. Стало тепло, уютно. Теперь нам был не страшен ни мороз, ни ветер. Выпив по стопочке захваченного из дома коньяку, почаевничав всласть, каждый занялся своим делом: радисты налаживать радиостанцию, синоптики - устанавливать приборы и тому подобное. Я же, натянув куртку, закинув на спину карабин (на снегу вокруг лагеря виднелись отпечатки медвежьих лап), отправился в первый в своей жизни арктический поход.

В полукилометре от лагеря возвышался небольшой островок, увенчанный остроконечной скалой. Подъем оказался много труднее, чем я предполагал. Несмотря на свирепый холод, с меня сошло семь потов, пока я добрался до вершины. Передо мной открылась широкая панорама застывшего в грозном величии Ледовитого океана. Словно гигантский плуг прошел по ледяным полям, превратив их в чудовищную пашню. Всюду до самого горизонта беспорядочно торчали белесые ледяные надолбы, уходили вдаль острозубые ледяные хребты. И все это будто замерло в заколдованном сне. Только слепящий блеск снега и тишина. Тишина, подавляющая, заставляющая сжиматься сердце в непонятной тоске. Белое безмолвие, белое безмолвие!

Наверное, я задремал. Меня разбудил шум кто-то стряхивал снег с унтов. Приподнялась откидная дверь, и появился сначала один рыжий унт, затем другой. Следом за ними протиснулась фигура в громоздком меховом реглане. Это был Василий Гаврилович Канаки, полярный аэролог и мой первый пациент, с которым, несмотря на разницу в возрасте, я уже успел подружиться.

– Да у тебя здесь "Ташкент", - довольно сказал он, расстегивая шубу и присаживаясь на краешек кровати. - Кончай валяться, док. Сегодня грешно разлеживаться. Девятое мая. Давай одевайся, а я, если разрешишь, займусь праздничным завтраком.

Пока я, стоя на кровати, натягивал на себя меховые брюки, свитер, суконную куртку, Канаки поставил на одну конфорку ведро со льдом, на другую - большую чугунную сковородку, достал из ящика несколько антрекотов, завернутых в белый пергамент, и брусок сливочного масла. Затем, обвязав шнурком буханку замерзшего хлеба, подвесил ее оттаивать над плиткой.

– Вы, Василий Гаврилович, распоряжайтесь по хозяйству. Будьте как дома. Пойду принимать водные процедуры, - сказал я, втискивая ноги в унты, которые за ночь мороз превратил в деревянные колодки.

– Смотри не превратись в сосульку, а то, неровен час, оставишь экспедицию без доктора, - отозвался Канаки.

Обернув шею махровым полотенцем, сжимая в руке кусок мыла, я выскочил из палатки. Ну и холодина! Наверное, градусов тридцать. И ветер. Промораживает до костей. Умывальником служил длинный пологий сугроб, образовавшийся с подветренной стороны палатки. Я торопливо сгреб охапку пушистого, рыхлого снега и начал так неистово тереть руки, словно решил добыть огонь трением. Сначала сухой промороженный снег не хотел таять. Мыло отказывалось мылиться, но я продолжал умывание, пока во все стороны не полетели бурые мыльно-снежные брызги. Следующая охапка - на лицо. Оно запылало, словно обваренное кипятком. Не снижая скорости, я растерся полотенцем и пулей влетел обратно в палатку. Уфф, до чего же здесь хорошо! Теплынь. От аромата жаренного с луком мяса рот наполнился слюной.

Борис уже оделся и усердно помогал Гаврилычу накрывать на стол, на котором стояли тарелка с дольками свежего лука и нарезанной по-мужски, крупными кусками, копченой колбасой и запотевшая бутылка без этикетки.

Скрип снега возвестил о приходе нового гостя. Это был Володя Щербина, в недавнем прошлом лихой летчик-истребитель, о чем красноречиво свидетельствовали три ордена Красного Знамени. Он не сразу отважился перейти в "тихоходную" авиацию. Все решила случайная встреча с известным полярным летчиком Л. Г. Крузе. Полгода спустя он уже сидел за штурвалом полярного Си-47.

– Здорово, братья славяне! С праздником! А вот это, так сказать, мой личный вклад в общее дело, - сказал он, доставая из глубокого кармана кожаного реглана бутылку армянского коньяка. - Сейчас народ еще подвалит. Весь наш экипаж, не возражаете? - Он присел на банку из-под пельменей, расстегнул реглан и... задремал. Сказывалась усталость от напряженных полетов последних дней.

Тем временем Борис успел перелить воду, полученную из растаявшего льда, в большую кастрюлю, вскрыть банку с пельменями. Когда вода в кастрюле забурлила, он, нагнув край банки, стал аккуратно сыпать закаленные морозом каменно-твердые шарики пельменей. Все нетерпеливо поглядывали на кастрюлю, из которой доносилась глухая воркотня.

Наконец Борис снял крышку, выпустил на волю столб ароматного пара, помешал ложечкой, принюхался и, глубокомысленно хмыкнув, заявил, что "пельмень всплыл и можно начинать".

– Сейчас мы еще строганинки организуем, - сказал Щербина, разворачивая сверток, оказавшийся отличной крупной нельмой.

Скинув реглан, он извлек из кожаных ножен матово поблескивавший охотничий нож с красивой наборной рукояткой из плексигласа, уткнул закаменевшую на морозе рыбину головой в рант ящика и пилящим движением снял тонкий слой кожи с мясом.

– Ну, как? Пойдет?

– Толстовато, сынок, - критически заметил Канаки. Уж он-то знал толк в этом деле и за свои многолетние скитания по Арктике съел строганины больше, чем мы все, вместе взятые.

– Виноват, исправлюсь, - сказал Володя, и следующая полоска, тонкая, полупрозрачная, завилась, словно древесная стружка.

Пока Щербина строгал нельму, я извлек из кухонного ящика бутыль с уксусом, пачку черного перца, банку горчицы. Налив полную тарелку уксуса, добавив две столовые ложки горчицы, от сердца насыпав перца и тщательно размешав, я торжественно поставил адскую смесь для макания строганины в центр стола.

– Вот это воистину по-полярному. Тебя, док, ждет яркое кулинарное будущее. (Увы, время показало, что Канаки не ошибся.) К такой закуске негрешно налить по двадцать капель.

Мы подняли кружки. За стеной послышался топот ног. Кто-то подбежал к палатке.

– Эй, в палатке! Доктор дома?

– Дома. Заходи погреться, - отозвался я, обильно посыпая свою порцию пельменей черным перцем.

– Давай быстрее к начальнику. Кузнецов срочно вызывает.

– Вот тебе бабушка и Юрьев день, - недовольно пробурчал Канаки. - И чего им там неймется в праздник?

– А может, случилось что? - осторожно предположил Рожков.

– Типун тебе на язык, - оборвал его Щербина.

– Случилось не случилось, а идти надо, - сказал я, поднимаясь и нахлобучивая на голову мохнатую пыжиковую шапку. - Начинайте пока без меня.

Палатка штаба была недалеко, но, пока я добежал до нее, меня охватило смутное чувство тревоги. неужели действительно случилась авария? Надо сказать, все эти месяцы я жил в состоянии постоянного внутреннего напряжения. Это чувство гнездилось где-то глубоко в подсознании: читал ли я книгу, разгребал ли снег на взлетной полосе, отогревался ли в спальном мешке, "травил" ли в минуты отдыха или долбил пешней лунку в ледяной толще. Здесь, в самом центре Северного Ледовитого океана, за тысячи километров от Земли, я был единственным врачом, и ответственность за благополучие, здоровье, а может быть, и жизнь товарищей по экспедиции тяжким грузом лежала на моих едва окрепших плечах.

Правда, до сегодняшнего дня моя медицинская практика была довольно скромной. У одного разболелось горло, другой порезал руку, у третьего "вступило" в поясницу. Иногда, стеная от зубной боли, заходил какой-нибудь "полярный волк" и, держась за щеку, с ужасом взирал на кипящие в стерилизаторе кривые щипцы. Но кто знает, что случится завтра. Ведь Арктика может преподнести самый неожиданный сюрприз. И тогда... Не хотелось думать, что тогда. Хорошо, льдина, на которой очутится пострадавший экипаж, будет ровной, без трещин и торосов, и самолет, вылетевший на помощь, сможет совершить посадку. А если не сможет? Впрочем, на этот случай в тамбуре моей палатки-амбулатории тщательно укрытые брезентом лежали две сумки. Одна с парашютами - главным и запасным, уложенными еще в Москве на аэродроме в Захарково. Другая - медицинская аварийная - с хирургическими инструментами в залитом спиртом стерилизаторе, бинтами и медикаментами. Так что, если бы потребовалось, я был бы готов немедленно вылететь на помощь и прыгнуть на льдину с парашютом.

Потоптавшись у входа, чтобы перевести дух, я приподнял откидную дверь, сбитую из десятка узких реек, окрашенных голубой краской, и решительно шагнул через высокий порожек.

Штабная палатка КАПШ-2 была просторной, светлой. Четыре пылающие конфорки излучали приятное тепло. Пол был застелен новыми оленьими шкурами. Их еще не успели затоптать, и коричневый мех был пушистым, отливал блеском. Вдоль стенок располагались койки-раскладушки, по три с каждой стороны. У первой, слева от входа, стоял на коленях мужчина в толстом, ручной вязки, коричневом свитере, меховых брюках и собачьих унтах с белыми подпалинами. Круглое, смугловатое лицо, изрезанное глубокими морщинами. Короткий ежик черных с густой проседью волос придавал ему спортивный вид. Перед ним на брезенте, постеленном поверх спального мешка, валялись детали разобранного "конваса". Одну из них он держал в руке, тщательно протирая ослепительно белым куском фланели. Это главный кинооператор экспедиции Марк Антонович Трояновский. Его имя стало известным еще в 30-х годах, когда весь мир увидел кинокадры, снятые молодым кинооператором Союзкино во время исторического похода ледокола "Сибиряков" через шесть полярных морей*.

* Летом 1932 года советская экспедиция на ледокольном пароходе "Сибиряков" под руководством О. Ю. Шмидта впервые в истории полярного мореплавания в одну навигацию прошла Северо-Восточным проходом (Северный морской путь) из Архангельска в Тихий океан.

Спустя пять лет, 21 мая 1937 года, он в числе первых тринадцати смельчаков высадился на дрейфующую льдину у Северного полюса, увековечив на пленке подвиг советских полярников. А сегодня он с Евгением Яцуном ведет кинолетопись нашей экспедиции. И, надо честно признаться, многие из нас норовят "случайно" попасть на мушку их кинообъективов. Ох и заманчивая штука эта самая кинослава!

Услышав стук откидной дверцы, Трояновский повернул голову, улыбнулся и, сказав: "Привет, доктор!" - как-то заговорщически подмигнул. Это было совсем не похоже на Марка, обычно весьма сдержанного и даже несколько суховатого. Однако именно поэтому я вдруг сразу успокоился: ну не станет же Трояновский улыбаться, если случилось что-то серьезное. Палатка была полна народу. На одной из раскладушек, расстегнув коричневый меховой реглан, Михаил Васильевич Водопьянов, один из первых летчиков - Героев Советского Союза, что-то вполголоса оживленно рассказывал Михаилу Емельяновичу Острекину, заместителю начальника экспедиции по научной части. Присев на корточки перед газовой плиткой, "колдовал" над чайником штурман Вадим Петрович Падалко, которого многие побаивались за острый язык.

Начальник экспедиции Александр Алексеевич Кузнецов сидел в дальнем конце палатки, склонившись над картой. Темно-синий китель морского летчика с золотыми генеральскими погонами ладно сидел на его атлетической фигуре. На вид ему было лет сорок пять - пятьдесят. Но его моложавое обветренное лицо и ярко-синие глаза странно контрастировали с густыми, слегка вьющимися, совершенно седыми волосами. Ходил он всегда каким-то присущим ему уверенным шагом, придававшим особую весомость его походке. И при всей мужественности и решительности облика говорил он, никогда не повышая голоса. Никто никогда не слышал, чтобы он изменил своей привычке, даже "снимая стружку". Видимо, поэтому полярные летуны между собой называли его "тишайшим". Он пришел в Арктику еще в войну, командуя авиацией Северного флота, а в 1949 году был назначен начальником Главного управления Северного морского пути.

Карта Центрального Полярного бассейна, лежавшая перед Кузнецовым, занимала два сдвинутых стола. Она вся была расцвечена красными флажками, квадратиками, пунктирами, перекрещивающимися линиями и еще какими-то другими многочисленными значками.

Рядом с Кузнецовым с толстым красным карандашом в руке главный штурман экспедиции Александр Павлович Штепенко - небольшого роста, сухощавый, подвижный, с золотой звездочкой Героя Советского Союза на морском кителе. Это он в составе первых боевых экипажей в августе 1941 года вместе с Водопьяновым летал бомбить Берлин, а в 1942 году вместе с летчиком Э. К. Пуссепом доставил через Атлантику в Соединенные Штаты правительственную делегацию. Это о нем говорили в шутку однополчане: "Как в таком маленьком и столько смелости?!" У края стола пристроился помощник начальника экспедиции по оперативным вопросам Евгений Матвеевич Сузюмов. Он что-то быстро записывал в "амбарную, книгу", время от времени проводя рукой по гладко зачесанным назад черным с сединкой волосам. К Сузюмову я с первых дней экспедиции испытывал особую дружескую симпатию, и, кажется, это было взаимным. Я пристально смотрел на него, надеясь прочесть в его глазах ответ на волновавший меня вопрос. Но он продолжал невозмутимо писать, словно и не замечая моего прихода. Я хотел доложить о своем прибытии, как вдруг Кузнецов поднял голову.

– Здравствуйте, доктор, - сказал Кузнецов. - Как идут дела?

– Все в порядке, Александр Алексеевич.

– Больные в лагере есть?

– Двое, немного загрипповали. Но завтра уже будут на ногах.

– А сами как, не хвораете?

– Врачу не положено, - ответил я и подумал: - Что это начальство вдруг моим здоровьем заинтересовалось?

– Прекрасно. Кстати, сколько у вас прыжков с парашютом?

– Семьдесят четыре.

– Семьдесят четыре. Неплохо. А что вы, доктор, скажете, - продолжал он, пристально глядя мне в глаза, - если мы предложим вам семьдесят пятый прыжок совершить на Северный полюс?

На полюс? От неожиданности у меня даже дыхание перехватило. Конечно, много раз, лежа в спальном мешке, я думал о возможности совершить прыжок с парашютом где-нибудь в Ледовитом океане на дрейфующую льдину. Но на полюс! Так далеко я не заходил даже в самых смелых своих мечтах.

– Ну как, согласны?

– От радости в зобу дыханье сперло, - весело пробасил из угла Водопьянов.

– Ему с пациентами жаль расставаться, - иронически-сочувственно сказал Штепенко.

– Молчание - знак согласия, - ободряюще улыбнувшись, сказал Сузюмов.

– Значит, согласны, - сказал Кузнецов.

– Конечно, конечно, - заторопился я, словно боясь, что Кузнецов возьмет да и передумает.

– Прыгать будете вдвоем с Медведевым. Знаете нашего главного парашютиста?

– Знаю, Александр Алексеевич.

– Он уже вылетел с Задковым с базы номер два и часа через полтора сядет у нас. Не так ли, Александр Павлович?

– Точнее, через один час пятнадцать минут, - сказал Штепенко.

– Работать будете с летчиком Метлицким. Он уже получил все указания. Вылет в двенадцать ноль-ноль по московскому времени. Примерно к тринадцати часам самолет должен выйти в район полюса. Там Метлицкий определится и подыщет с воздуха площадку для сброса парашютистов. Площадку он будет выбирать с таким расчетом, чтобы посадить самолет как можно ближе к месту вашего приземления. Ну а если потребуется что-то там подровнять, подчистить, тут уж придется вам с Медведевым самим потрудиться.

– Им бы бульдозер сбросить заодно, - посоветовал с самым серьезным видом Падалко.

– Всей операцией будет руководить Максим Николаевич Чибисов (начальник полярной авиации. - Авт.). Я надеюсь, вы понимаете, доктор, сколь серьезно задание, которое мы поручаем вам с Медведевым. Серьезное и почетное. Вам доверено быть первыми в мире парашютистами, которые раскроют купола своих парашютов над Северным полюсом. Смотрите не подведите. Но это одна сторона дела. Другая, и, быть может, еще более важная для авиации, - оценка возможности прыгать с парашютом в Арктике. Постарайтесь выявить особенности раскрытия парашюта, снижения, управления им, приземления. В общем, все, что только возможно, от покидания самолета до приземления, а точнее, приледнения. Вопросы есть?

– Нет.

– Тогда, не дожидаясь прилета Медведева, готовьте парашюты, снаряжение. Тщательно продумайте, что взять с собой. Не забудьте захватить запас продовольствия дней на пять и палатку. Чтобы все это было на борту у Метлицкого на всякий случай.

– Разрешите идти?

– Действуйте, - сказал Кузнецов. - Когда все будет готово, доложите.

Покинув штабную палатку, я бегом отправился домой. Не успел приподнять входную дверь, как на меня посыпался град вопросов. Зачем вызывали? Что случилось?

– Ну давай, не темни. А то вид у тебя больно торжественный, - сказал Щербина.

Наверное, меня и впрямь распирало от гордости, и я выпалил:

– Кузнецов разрешил прыгать на полюс!

– С места или с разбегу? - спросил ехидно Канаки.

– Да нет, с парашютом, - ответил я, не оценив глубины Васиного юмора.

– Тогда за нашего доктора-парашютиста, - провозгласил Володя, разливая по стаканам коньяк, который они честно сохраняли до моего прихода.

– Точнее будет, за парашютистов, - поправил я. - Прыгать будем вдвоем с Андреем Медведевым.

– Ну это ас. Он на полюс сможет даже без парашюта выпрыгнуть, - сказал Дима Морозов, штурман из экипажа Ильи Котова.

– Прыгать будем сегодня. В двенадцать. С машины Метлицкого. Так что тебе, Володя, как второму пилоту, придется нас выбрасывать.

– Сделаем все в ажуре, - сказал Щербина, - а пока пельмешек порубай, это прыжкам не помеха. - Он вывалил мне в миску целый черпак пельменей. - И нельмы сейчас настругаю.

Но кусок не лез в горло.

– Пойду, ребята, пройдусь, - сказал я, накидывая на плечи куртку.

Меня никто не удерживал. Я выбрался из палатки. Медный диск солнца то исчезал в лохматых облаках, то выплывал в голубизну неба, и тогда все вокруг вспыхивало мириадами разноцветных искр. Снег сверкал пронзительно ярко, и его колючие лучи слепили глаза, не защищенные дымчатыми стеклами очков. Полузаметенные купола палаток курились дымками, словно трубы деревенских изб. Неподалеку голубела изломом льдин высокая гряда торосов - след вчерашнего торошения. То вспыхивал пулеметной дробью, то замолкал движок у палатки радистов. Сквозь тонкие палаточные стенки доносился чей-то говор. Поскрипывал снег под ногами бортмехаников, спешивших с аэродрома в свою палатку. Тишина как бы усиливала многократно каждый звук, и в то же время каждый звук, умолкнув, усиливал тишину. Побродив без цели между палаток, я свернул на тропинку, протоптанную в свежевыпавшем снегу, и очутился у гряды торосов. Только вчера здесь все гудело, стонало на разные голоса, скрипело и скрежетало. Льдины сталкивались, становились на дыбы, громоздились друг на друга. На глазах вырастали и разрушались ледяные хребты. Словно таинственные силы вдохнули жизнь в эти голубые громады, и они, ожив, вступили между собой в борьбу всесокрушающую и бесполезную. Но прекратилась подвижка, и все застыло.

Я присел на ярко-голубой, чуть присыпанный снежком ледяной валун, вытащил из куртки папиросы и закурил. Как странны иногда зигзаги человеческой судьбы. Мог ли я еще недавно предполагать, что окажусь в самом сердце Арктики, буду жить на дрейфующем льду в палатке. Мечтал ли я, что эти люди, имена которых с детства для меня были символом мужества, станут моими товарищами и что, сидя на торосе, я буду обдумывать прыжок с парашютом на Северный полюс и строить предположения о том, как будет работать парашют в арктическом небе? Кто может ответить на этот вопрос? Разве что Павел Буренин. Это его подвигу посвятил свою повесть в стихах "Ледяной остров" замечательный советский поэт Самуил Маршак и преподнес с дарственной надписью: "Герою этой книги Павлу Ивановичу Буренину с искренним уважением".

Все началось 21 июня 1946 года. Московский радиоцентр Главного управления Северного морского пути получает тревожную радиограмму: тяжело ранен метеоролог полярной станции на Земле Бунге; нужна срочная операция.

Но как доставить хирурга на крохотный островок Новосибирского архипелага? Судном? Но море Лаптевых забито тяжелыми паковыми льдами, через них не пройти и самому могучему ледоколу. Может быть, на собаках? Но это слишком долго. Самолетом? На Бунге нет посадочной площадки. Остается одно послать помощь гидросамолетом. Если не удастся найти для посадки "открытую воду" поблизости от берега, хирурга решено сбросить на парашюте.

29 июня машина с бортовым номером СССР Н-341 готова к вылету. В тринадцать часов двадцать минут взревели моторы, и летающая лодка, набирая скорость, мчится по тронутому легкой рябью Химкинскому водохранилищу. Впереди трудный путь над бескрайней тундрой, к берегам моря Лаптевых. Почти семь тысяч километров. Для выполнения задания выделен опытный экипаж. За плечами каждого из его членов тысячи часов полетов в арктическом небе. Они вели ледовую разведку, прокладывали новые воздушные трассы, штурмовали полюс. За штурвалом "лодки" знаменитый полярный ас Матвей Ильич Козлов, кавалер трех орденов Ленина. Его напарник - Виталий Иванович Масленников, мастер ледовой разведки, удостоенный звания Героя Советского Союза за подвиги в небе Отечественной войны. В штурманской рубке, склонившись над картой, неторопливо посапывая трубочкой, прокладывает курс один из лучших полярных штурманов - Валентин Иванович Аккуратов, участник штурма двух полюсов - Северного и относительной недоступности. Ушел с головой в обычные полетные хлопоты Глеб Косухин - представитель славного племени арктических бортмехаников. В заднем отсеке на груде спальных мешков устроились мастер парашютного спорта Леонид Опаричев и молодой хирург-десантник Павел Буренин. Архангельск, Нарьян-Мар, Амдерма, Игарка. На аэродроме в Игарке начата подготовка к десантированию: укладывается парашют, подгоняется подвесная система, затем упаковываются в специальные укладки хирургические инструменты и медикаменты.

"Лодка" не приспособлена для сбрасывания парашютистов, и изобретательный Масленников приклепывает снаружи по обеим сторонам люка две небольшие ручки, чтобы Буренин мог держаться за них перед прыжком.

1 июля после многочасового полета Козлов виртуозно приводняет "летающую лодку" в Хатанге. Отдых короток. Время поджимает. Всех на борту тревожит одна и та же мысль: успеют ли?

Наконец остается позади заснеженный берег материка с черными пятнами проталин. Погода быстро ухудшается. Вокруг угрожающе клубятся густые темно-серые облака. На плоскостях появляется тоненькая белая пленка обледенение. Скорей вниз. Три тысячи метров, две, полторы. Вот уже стрелка альтиметра сползает на цифру "6" - шестьсот метров, а "земли" все нет и нет. Наконец облака редеют, и внизу открывается однообразно белая гладь - море Лаптевых. Наконец у самого горизонта появляется темное пятнышко - остров Фаддеевский. Картина внизу была безрадостная: всюду битый, сторошенный лед вперемешку с полями многолетнего пака, перечерченного трещинами.

Козлов отворачивает машину к западу. А вот и Земля Бунге, пологая, унылая, изрезанная оврагами, с бурыми пятнами многочисленных озер. Недалеко от берега чернеет несколько промоин метров по триста - четыреста. Самолет делает круг над косой, на которой виден одинокий домик "полярки".

– Дохлое дело, - говорит Козлов. - Никуда не сесть, твою копоть. Придется бросать доктора с парашютом. Ты, Валентин Иванович, запроси у радиста Бунге скорость и направление ветра и сделай расчет на выброску, чтобы доктору недалеко идти было до "полярки". А доктор наш готов к прыжку?

– Готов, - коротко, по-военному отрапортовал Буренин.

– Вот и порядок. Виталий Иванович, командуй выброской. Тебе ведь не привыкать десанты бросать, не один к фашистам в тыл выкинул.

В грузовом отсеке кабины холодно. Буренин надевает парашюты, и Опаричев еще раз придирчиво осматривает всю его десантную амуницию. Парашюты в порядке; унты привязаны, чтобы не сорвало; нож на месте. Перчатки?

Буренин достает из кармана куртки пару новеньких меховых перчаток. Хочет надеть, но они не налезают. Вот незадача!

– Может, мои возьмешь, доктор, - предлагает Масленников.

Но и его перчатки тоже малы.

– Ладно, обойдусь. Сейчас все-таки лето, второе июля.

В наушниках шлемофона у Масленникова хрипит голос Аккуратова: "Выходим на боевой курс. Приготовиться".

Масленников открывает колпак блистера и помогает Буренину подняться на ступеньку, просунуть в люк ноги. Буренин хватается за ручки, сделанные предусмотрительным Масленниковым, и садится на обрезе люка, свесив ноги за борт. Руки мгновенно застывают. "Скорее бы команда прыгать, - подумал Буренин, - не дай бог отморозить. Как тогда оперировать больного?" Команда раздается неожиданно.

– Пошел, - кричит Масленников.

Буренин подается вперед и проваливается вниз, в клубящиеся облака. Он отсчитывает пять секунд и выдергивает кольцо основного парашюта. Его сильно встряхивает, но после секундной остановки он чувствует, что, набирая скорость, летит к земле. Буренин смотрит вверх: купола над головой нет! В момент динамического удара при раскрытии его почти полностью отрывает от кромки, и сейчас он трепыхается над головой огромной белой тряпкой. Скорее запасной! Но пальцы так закоченели, что он не может захватить вытяжное кольцо запасного парашюта.

Океан набегает с устрашающей быстротой. Остается двести метров, семьдесят пять! Наконец ему все же удается просунуть пальцы под кольцо, и он дергает его изо всех сил. Купол мгновенно наполняется, останавливая роковое падение. А внизу прямо под парашютистом широкая промоина. Он ударяется о черную, тяжелую, как ртуть, воду и, хлебнув воды, теряет сознание.

Спас парашют. Ветер наполняет купол парашюта, и тот, обратившись в парус, тащит Буренина к берегу. Павел приходит в себя от боли в момент, когда ноги ударяются о ледяной припай. Он выбирается на лед и падает. Его дважды вырывает горько-соленой водой. Негнущимися пальцами Павел с трудом расстегивает подвесную систему и, освободившись от парашюта, тяжело бежит, перепрыгивая с льдины на льдину. До берега еще километра полтора, а он чувствует, как с каждой минутой уходят силы. Но на помощь уже мчится во весь дух перепуганный радист - Костя Котельников. Наконец они добираются до здания "полярки".

Едва отогревшись, Буренин осматривает раненого. Ему становится ясно, что спасти его может только срочная операция. А через несколько часов на Большую землю уходит короткая радиограмма: "Операция прошла благополучно. Больной вне опасности".

Два месяца спустя во всех газетах появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении капитана медицинской службы Буренина Павла Ивановича за проявленные мужество и героизм орденом Красной Звезды.

Мои размышления прервал звук, напоминавший гудение шмеля в летний день на лугу. Он возник где-то далеко на северо-востоке. Самолет.

– Неужели Задков? - подумал я, с надеждой вглядываясь в горизонт.

Но вскоре стало ясно: не он. К лагерю приближался на небольшой высоте двухмоторный трудяга Ли-2 с торчащими под зеленым брюхом лапами лыж. Надо идти к радистам. Они должны знать, когда сядет Задков. Палатка радиостанции стояла на краю лагеря. В ней, как всегда, пахло бензином от движка, канифолью (радисты вечно что-нибудь паяли и перепаивали) и свежезаваренным кофе, без которого они давно уже бы свалились с ног.

Завидев меня, вахтенный радист, не дожидаясь вопроса, сказал: "Задков на подходе. Связь с Германом (Г. Патарушин - радист экипажа Задкова. - Авт.) была минут двадцать назад. Он передал расчетное время 9.20, а сейчас девять. Так что можешь идти встречать своего напарника".

Действительно, через десять минут на юго-западе показалась черная точка, превратившаяся в большой краснокрылый самолет Пе-8. Во время Отечественной войны эта могучая четырехмоторная машина была грозным дальним бомбардировщиком. "Демобилизовавшись", она надолго "прописалась" в Арктике, оказавшись незаменимой в высокоширотных воздушных экспедициях. Вот уже много недель подряд, выполняя роль "летающей цистерны", она летает к полюсу, каждый раз доставляя для экспедиционных самолетов многие тонны горючего. Без них исследования Центральной Арктики оказались бы невозможными. Самолет промчался над палатками и, сделав круг, пошел на посадку. Задков зарулил на стоянку по соседству с двумя заиндевевшими Ли-2. Машина в последний раз взревела всеми четырьмя двигателями, подняв вокруг настоящую пургу, и затихла, высоко задрав застекленный нос.

Носовой люк открылся, вниз скользнула стальная лесенка, и на снег спрыгнул штурман "пешки" Николай Зубов.

– Здорово, доктор, - сказал он, пожимая руку. - Медведя небось дожидаешься? Нету его с нами. Мы очень торопились, и ждать, пока Медведев соберет свои шмотки, времени не было. Да ты не очень расстраивайся, через часок прилетит с Жорой Бардышевым.

Тем временем бортмеханики уже спустили из люка грузовой кабины длинные доски, и по ним одна за другой покатились на снег железные бочки с бензином.

Часа через полтора радисты обрадовали меня сообщением, что на подходе самолет Бардышева с Медведевым на борту.

Наконец долгожданный Ли-2 мягко коснулся ледяной полосы, и еще не успели остановиться лопасти винтов, как прямо из кабины на снег спрыгнул Медведев. Я кинулся к нему навстречу.

– Здорово, Виталий! Не знаешь, зачем я начальству так срочно понадобился? Вчера получаю радиограмму от Кузнецова: "База Э 2 Медведеву. Первым самолетом прибыть ко мне со своим фотоаппаратом". Ничего не понятно. Что за фотоаппарат и какое я имею отношение к фотографии? И все наши старожилы тоже удивились. "А может, вы, радисты, чего-нибудь перепутали насчет аппарата? - говорят. - Давай запросим Кузнецова". Запросили. А тут приходит от Кузнецова вторая "База Э 2 Медведеву. Первым самолетом явиться ко мне со своим аппаратом". С моим аппаратом - как я раньше не догадался? стало быть, с парашютом. Только вот зачем - непонятно. И вот я здесь.

– С тебя причитается, - сказал я, улыбаясь от распиравшей меня "тайны".

– Это с чего бы? - удивился Медведев. - Может, по случаю праздника?

– Праздник - праздником. А вот нам с тобой прыгать на полюс!

– Ты серьезно?!

– Серьезнее не бывает. Утром меня Кузнецов вызывал. Они в штабе, видимо, давно решили и только дожидались Дня Победы и завершения экспедиции.

– Вот это новость, - восторженно выдохнул Медведев. - По этому поводу надо закурить. - Он полез в карман, достал смятую пачку "Беломора", но все папиросы оказались сломанными. - Ладно, пойду руководству доложусь, а потом уж и покурю.

Медведев вернулся минут через двадцать и сообщил, что все правильно, Кузнецов не раздумал и пора браться за работу. Пока Медведев ходил в штаб, Рожков где-то раздобыл большое серебристое полотнище - перкалевый пол от палатки КАПШ-2. Растянув его на снегу, Петрович разгладил рукой, прикинул на глазок размеры и, удовлетворенный осмотром, заявил, что полотнище настоящий парашютный стол. Чтобы ветер не сдувал полотнище, по углам мы положили по куску льда.

– Давай-ка свой ПД-6, начнем с него, - сказал Медведев.

Я вытряхнул из парашютной сумки парашют на полотнище, выдернул кольцо, и пестрая груда шелка заиграла красками под лучами выглянувшего солнца.

Работал он быстро, споро, уверенно. Чувствовалась профессиональная хватка. Стропы так и мелькали у него в руках. Помогая друг другу, мы быстро уложили парашют Медведева и два запасных ПЗ-41.

– Надо подвесную систему подогнать получше. Не то в воздухе намучаешься с ней, - сказал Медведев, надевая на себя парашют.

Он долго шевелил плечами, подпрыгивал на месте, то отпускал плечевые обхваты, то подтягивал ножные. Наконец он расстегнул карабин грудной перемычки и, сбросив парашюты, вытер вспотевший лоб.

– Вот теперь порядок, - сказал он. - Надевай подвеску.

Меня он тоже заставил попотеть. Но зато теперь подвесная система сидела как влитая.

Мы уложили парашюты в сумки и направились к начальнику экспедиции. Кузнецов стоял у входа в штабную палатку. Вспомнив свое недавнее боевое прошлое, Медведев строевым шагом, топая унтами, подошел к начальнику экспедиции и, приложив руку к меховой шапке, доложил: "Товарищ генерал, парашютисты Медведев и Волович к выполнению прыжка с парашютом на Северный полюс готовы".

Кузнецов посмотрел на часы.

– Через тридцать пять минут вылет, - сказал он.

Пока мы укладывали в брезентовый мешок консервы, галеты, круги колбасы, увязывали сверток с пешнями и лопатами, стрелка часов подползла к двенадцати. Надо было поторапливаться. Мы взвалили на плечи сумки с парашютами и направились к самолетной стоянке, находившейся неподалеку, за палатками.

Си-47 ждал нас... Светло-зеленый, узкотелый, на колесном шасси, с традиционным белым медведем на носовой кабине и полуметровыми буквами, выведенными белой краской, - "СССР Н-369". Механики уже грели двигатели. Из-за брезентовых полотнищ, свисавших с двигателей до самого льда, доносилось свирепое рыкание АПЛ - авиационных подогревательных ламп, этого оригинального гибрида паяльной лампы с огромным примусом. Это и был самолет Метлицкого, с которого нам предстояло прыгать на полюс.

– Ну что, пожалуй, пора одеваться, - сказал Медведев, завидев, что к нам приближается Кузнецов в окружении штаба и командиров машин.

Мы надели парашюты.

Трояновский, приказав не шевелиться, обошел нас со всех сторон, стрекоча мотором своего "конваса". Затем мы должны были снять парашюты, снова надеть. Он делал дубль за дублем, и мы покорно то поправляли лямки, то вновь застегивали тугой карабин грудной перемычки.

– Ничего, ничего, для истории можно и потрудиться, - приговаривал он, меняя кассету. - Ну вот, теперь можете прыгать. Желаю удачи.

Тем временем на самолете Метлицкого уже запустили двигатели. Машина выкатилась из общего строя и остановилась в снежном метущемся облаке, поднятом винтами. Группа провожающих росла на глазах. Все жители ледового лагеря пришли пожелать нам счастливого приземления: Штепенко, Водопьянов, Черевичный, Котов, Падалко, Сузюмов, Морозов, летчики, гидрологи, бортмеханики, радисты. Чибисов сказал что-то Кузнецову, махнул нам рукой: "Пошли!"

Пурга, поднятая крутящимися винтами, сбивала с ног, и мы, подняв воротники, подставляя ветру спины, с трудом вскарабкались по стремянке в кабину. Бортмеханик с треском захлопнул дверцу. Сразу стало темно. Замерзшие стекла иллюминаторов почти не пропускали света. Они казались налепленными на борт кружочками серой бумаги. Мы устроились на груде чехлов от двигателей, еще хранивших остатки тепла и терпко пахнувших бензином и горелым маслом. Гул моторов вдруг стал выше, пронзительнее; машина вся задрожала, покатилась вперед, увеличила скорость и, легко оторвавшись от ледовой полосы, стала быстро набирать высоту.

Глаза уже привыкли к полумраку, и можно было осмотреться. В грузовой кабине обычно было просторно, хоть в футбол играй. Но сегодня она была до предела завалена всевозможными вещами. Повсюду стояли деревянные ящики с оборудованием, катушки стального троса, густо смазанного солидолом, фанерные коробки с полуфабрикатами, мешки с хлебом и оленьими тушами. Вдоль левого борта выстроилось полдюжины железных бочек, связанных между собой толстым канатом, - запас бензина. Поперек кабины раскорячилась обросшая льдом гидрологическая лебедка.

Хвост самолета был забит лагерным снаряжением: палатками, связками оленьих шкур, баллонами с пропаном, закопченными газовыми плитками. У самой дверцы лежал аккуратно упакованный в брезентовое полотнище большой сверток, из которого выглядывали кончики дуг запасной палатки, предназначенной для нас на случай непредвиденной задержки на льдине после прыжка.

Бортмеханик Самохвалов озабоченно оглядывал беспорядок, царивший в кабине.

– Вы уж, ребята, не обессудьте, - сказал он извиняющимся тоном. Совсем с ног сбился. Думал, прилетим сегодня с точки, отдохну малость, а потом наведу порядок в своем хозяйстве, а вместо этого приказали парашютистов, то есть вас, выбрасывать. Да, вот еще. Петрович, может, прыгать будете в левую дверь? Она все же грузовая, пошире. Я вот глядел, как вы втискивались в кабину. Даже жалко вас стало.

– Ну, молодец, Константиныч, правильно сообразил, - одобрил предложение Медведев. - Пожалуй, для меховой-то робы правая дверка тесновата. Еще застрянем. Вот смеху будет! А ты, Виталий, чего замолк? "Потравил" бы чего-нибудь. Не то, пока до полюса долетим, со скуки помрем. - Он помолчал, похрустел сухариком, завалявшимся в кармане. - А все-таки лихо с полюсом получилось. Прыжок будет круглый - семьсот пятидесятый. И звучит неплохо, на Северный полюс совершен семьсот пятидесятый, а? Этот, наверно, потрудней будет, чем даже на железную дорогу.

– На какую дорогу? - переспросил я.

– На железную. Дело было так. Прыгал я тогда в третий раз. Дал мне инструктор задание открыть запасной парашют. Есть такое упражнение для начинающих, вот только номер его не помню. Аэродром наш был рядом с железной дорогой. Прыгали мы с По-2, с высоты шестьсот метров. Пилот попался молодой, напутал с расчетами точки сбрасывания и подал команду "пошел" раньше времени. Раскрыл я запасной парашют, и понесло меня к железнодорожному полотну, по которому шел паровоз с кучей вагонов. Опыта управлять парашютом я тогда не имел и снижался, куда придется. Смотрю, несет меня прямо точно на рельсы, навстречу паровозу. "Мама родная!"закричал что есть мочи. Да кто меня услышит. А на станции стоят зеваки и наблюдают, как я на вагоны собираюсь свалиться. Видно, думают, что так надо. Хорошо, начальник станции увидел это дело, замахал флажком, остановил поезд. А я все-таки умудрился приземлиться прямо на открытую платформу с песком. А в другой раз...

Петрович не договорил, заметив, что к нам пробирается Володя Щербина.

– Ну, братья славяне, как самочувствие, настроение? - спросил он, присаживаясь рядом на чехлы.

– Настроение бодрое, самочувствие отличное, только холодно и ноги затекли, - отозвался я.

– Вот и хорошо. Значит, слушайте и запоминайте. Порядок работы будет такой, - продолжал он уже другим тоном. - До полюса лететь еще минут тридцать. Как только выйдем на точку, определим координаты, так будем выбирать площадку для выброски.

– Постарайтесь, - сказал Медведев, - поровнее найти.

– А если не найдем, будете прыгать или обратно полетите? - спросил, ехидно улыбаясь, Щербина. Но Медведев так на него посмотрел, что он шутливо-испуганно замахал рукой: - Ну не серчай, Петрович, я же так, пошутил.

– Ты эти свои дурацкие шутки брось, - сказал Медведев зло.

– Ну извини, извини. Так, значит, найдем площадку, сбросим пару дымовых шашек. Скорость ветра и направление определим, а для вас, пока они дымят, хоть какой-то ориентир будет. Сделаем затем кружок над полюсом и, как только выйдем на боевой курс, просигналим сиреной. Тогда занимайте исходные позиции к прыжку у двери. Как услышите частые гудки - значит, "пошел", ясненько?

– Все понятно. А вот чайку горячего похлебать бы не мешало.

– Чайку-то, сей момент.

Действительно, буквально через несколько секунд Щербина появился, неся в руках две пол-литровые кружки с крепким, почти черным чаем.

– Чифирь полярный, первый класс. Пейте, дорогие прыгуны, набирайтесь сил. Вот вам по плитке шоколада. Заправляйтесь на здоровье.

Чай действительно был отличный. Горячий, ароматный. Я сделал несколько глотков, но пить что-то расхотелось. Я попытался занять себя каким-нибудь делом: стал заново привязывать унт, считать ящики. Потом внимание мое привлекли унты Медведева. Я впервые заметил, что они разного цвета: на левом мех серый с черными пятнами, а на правом - густо коричневый.

Почему-то стал казаться тесным мой старый, видавший виды кожаный летный шлем. Я всячески старался отвлечься от мысли о предстоящем прыжке.

– Закурим по последней? - вернул меня "на землю" голос Медведева.

Мы задымили папиросами, делая глубокие затяжки.

– Значит, Виталий, действуем, как договорились, - сказал Медведев. - Я пойду подальше к хвосту, а ты стань с противоположного края двери. Как услышишь сигнал "пошел", прыгай сразу следом за мной. Не то разнесет нас по всему Северному полюсу и не найдем друг друга. В наших шубах не шибко побегаешь.

Главные парашюты решено открывать на третьей секунде свободного падения, а затем, по обстановке, запасные.

Пока мы оживленно обсуждали детали предстоящего прыжка, из пилотской вышел Чибисов - высокий, красивый, в коричневом кожаном реглане. Человек он был решительный, властный, полный неуемной энергии. Не случайно летчики старались не попадаться ему лишний раз на глаза, чтобы не "загреметь" в какой-нибудь незапланированный полет. Впрочем, мое первое знакомство с Максимом Николаевичем не обошлось без курьеза. Однажды на аэродроме мыса Челюскин я дожидался оказии на базу номер один. Начхоз экспедиции спросил Чибисова, как поступить с доктором: ему надо лететь на базу, а машина загружена под завязку продовольствием. Чибисов на секунду задумался и изрек фразу, ставшую впоследствии "полярной классикой": "Грузить пельмени. Медицина подождет". Впрочем, как оказалось впоследствии, к медицине он относился весьма уважительно.

– Подходим к полюсу, - сказал Чибисов, - ледовая обстановка вполне удовлетворительная. Много годовалых полей. Площадку подберем хорошую. Погода нормальная. Видимость - миллион на миллион. Через три минуты начнем снижаться. Как, Медведев, хватит шестисот метров?

– Так точно, хватит, - отчеканил Медведев.

"Только бы поскорее", - подумал я. Самолет сильно тряхнуло. Он словно провалился в невидимую яму.

– Начали снижаться, - сказал Чибисов, - ждите команды. А вы, товарищ бортмеханик, подготовьте дымовые шашки. Бросите их по команде штурмана за борт.

Константиныч подтащил к двери ящик, вытащил две дымовые шашки, похожие на большие зеленые консервные банки, и пачку запалов, напоминавших огромные спички с толстыми желтыми головками, и стал ждать команды.

– Бросай!!

Бортмеханик чиркнул запалом по терке. Как только головка вспыхнула со змеиным шипением, он с размаху воткнул ее в отверстие и швырнул шашку в приоткрытую дверь. За ней последовала вторая. Шашки, кувыркаясь, полетели вниз, оставляя за собой хвостики черного дыма.

Задраив правую дверь, бортмеханик взялся за грузовую. Предварительно он уже успел растащить в разные стороны грузы, загромождавшие подходы к ней. Он попытался повернуть ручку, но она не поддавалась. Бортмеханик дергал ее что есть силы, обстукивал край двери молотком. Но все впустую. Он вполголоса костил злополучную дверь, но она по-прежнему не поддавалась.

Загудела сирена. Мы было приподнялись, но опять вернулись на место. Кажется, сейчас мы начали нервничать по-настоящему. Чувствую, вот-вот Медведев взорвется. Но Андрей молчит, хотя по лицу его и сжатым губам вижу, чего стоит ему эта сдержанность. /

Все. Время упущено.

Петрович не выдержал:

– Черт бы ее побрал, эту идиотскую дверь! Паяльной лампой ее прогреть бы.

Механик виновато молчит, но идея прогреть дверь лампой ему понравилась. Он зажигает пучок пакли и подносит ее к замку, и, о чудо, ручка вдруг поддается усилиям, и замок с сухим щелчком выходит из паза. Наконец-то!

Метлицкий заложил крутой вираж. Пошли на второй круг. Из проема двери в пилотскую высовывается голова в шлемофоне - это штурман Миша Шерпаков.

– Готовьтесь, ребята. Восемьдесят девять градусов пятьдесят четыре минуты. Сейчас выходим на боевой курс. Будем бросать на молодое поле. Думаю, не промахнетесь. Ветер - метров пять - семь в секунду, не больше, температура - двадцать один градус мороза.

Щербина подошел на помощь бортмеханику, и они вдвоем рывком оттянули дверь на себя. Она с хрустом открылась, и в прямоугольный ее просвет ворвался ледяной ветер. Ослепительно яркий свет залил кабину.

Снова протяжно загудела сирена, и, хотя мы с нетерпением, напряженно ждали заветного сигнала, он все же прозвучал неожиданно. Мы поднялись с чехлов.

– А ну, повернись, сынок, - сказал Медведев и, отстегнув клапан парашюта, еще раз проверил каждую шпильку. - Все в ажуре! - Он закрыл предохранительный клапан, защелкнул кнопки и повернулся ко мне спиной: Проверь-ка теперь мой. Как, порядок? Тогда пошли.

Держась за стальной трос, протянутый вдоль кабины самолета, мы, неуклюже переваливаясь, двинулись вперед, к зияющему проему грузовой двери. Добравшись до обреза двери, я остановился, нащупал опору для правой ноги и положил руку на вытяжное кольцо. Но меховая перчатка оказалась толстой, неудобной, мешала просунуть пальцы в кольцо. Не раздумывая, я стащил зубами перчатку с правой руки, затолкал ее поглубже за борт куртки и снова положил ладонь на красный стальной прямоугольник. Холод застывшего металла обжег ее, но я лишь сильнее стиснул кольцо и замер в ожидании команды.

С высоты шестисот метров кажется: до океана - рукой подать. Выпрыгнул и ты уже на льду. Даже как-то не по себе становится. Насколько хватает глаз, до самого горизонта тянутся сплошные поля. Они кажутся ровными. Но я знаю, сколь обманчиво такое впечатление. Просто солнце скрылось в облаках, и ледяные глыбы, бугры и заструги не отбрасывают теней. Местами ветер сдул снег и обнажил голубые и зеленые пятна льда.

Здесь, у полюса, много торосов. Они похожи на кубики сахара, выложенные длинными аккуратными горками. Вдали появилось черное пятнышко, превратившееся вскоре в большое разводье, покрытое рябью волн. От разводья в разные стороны извивается десяток тонких темных змеек - трещины.

Сколько раз наблюдал я эту картину в иллюминатор! Но на самолете ощущение безопасности было таким полным, что этот безмолвный белый мир под крылом казался далеким, нереальным. Однако сейчас, перед прыжком, стоя на порожке двери, я, обдуваемый яростным ледяным ветром, по-иному смотрю на это белое безмолвное пространство, которое раскинулось внизу без края и конца.

И вдруг я с какой-то особой остротой осознал слова Амундсена: "Каких только несчастий на протяжении ряда лет не приносило ты, о бесконечное белое пространство! Каких только лишений и каких только бедствий ты не видало! Но ты также повстречалось и с теми, кто поставил ногу на твою выю и силой бросил тебя на колени. Не припомнишь ли ты Нансена и Иогансена? Не припомнишь ли ты герцога Абруццкого? Не припомнишь ли ты Пири? Не припомнишь ли, как они шли по тебе, и там, где ты сопротивлялось, поставили тебя на колени? Тебе следовало бы отнестись с уважением к этим молодцам! Но что ты сделало с теми многими-многими, кто безуспешно пытался вырваться из твоих объятий? Что ты сделало со многими гордыми судами, державшими путь прямо в твое сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Что ты сделало с ними? - спрашиваю я. Никаких следов, никаких знаков - только бесконечная белая пустыня!"

Ну когда же наконец сигнал? Наверно, мои ощущения сродни ощущениям бойцов перед штыковой атакой.

Ту-ту-ту - лихорадочно взвыла сирена. Ее резкие звуки, словно стальные молоточки, ударили по нервам. Они дали команду мышцам. Прижимая парашют левой рукой к животу, я, оттолкнувшись ногой, устремляюсь вперед и проваливаюсь вниз, в пустоту. Подхваченный мощным воздушным потоком, делаю сальто и вновь оказываюсь вниз головой.

"Двадцать один, двадцать два, двадцать три, - считаю вслух заветные секунды свободного полета, но, чувствуя, что явно тороплюсь, досчитываю: Двадцать четыре, двадцать пять". Вот теперь пора. Я что есть силы дернул кольцо, и оно, вырвавшись из руки, исчезает в пространстве. Повернув голову, уголком глаза вижу через плечо, как шелестя стремительно убегают вверх пучки строп, как вытягивается длинной пестрой колбасой купол. Вот он наполняется воздухом, гулко хлопает и превращается в живой полушар. Он словно лихорадочно дышит, то сжимаясь, то расправляясь. Меня швырнуло вверх, качнуло вправо, потом влево, снова вправо, и вдруг я ощутил, что неподвижно вишу в пространстве. После грохота моторов, свиста ветра тишина действует ошеломляюще. Меня охватило чувство покоя. Я вдыхал морозный воздух, щурился на солнце, улыбался, ощущая радость бытия.

Огляделся по сторонам. Справа, высоко надо мной, удалялся самолет, оставляя бледную дорожку инверсии. Неторопливо брели лохматые, подсвеченные солнцем облака. Внизу, насколько хватал глаз, простирались снежные поля. Ровные, девственные, белые, кое-где искореженные подвижками, похожие на бесчисленные многоугольники, окантованные черными полосками открытой воды. Высота незаметно уменьшалась, и я уже начал отчетливо различать сахарные кубики торосов. Кое-где снежный наст был перечерчен тушью свежих трещин. К горизонту протягивались широкие черные разводы, напоминавшие асфальтированное шоссе.

Метров на тридцать ниже меня опускался Медведев. Его раскачивало, как на качелях, и он тянул стропы то справа, то слева, пытаясь погасить раскачку. Это ему удалось не без труда.

– Андре-ей! - заорал я что есть силы. - Ура! - И, сорвав меховой шлем, закрутил его над головой, не в силах сдержать охватившее меня радостное возбуждение.

Медведев в ответ замахал рукой, а потом, указав пальцем на запасной парашют, крикнул: "Запасной открывай!" Но я уже вспомнил о "запаске" и в точном соответствии с инструкцией свел ноги, подогнул их под себя и, придерживая левой рукой клапаны ранца, выдернул кольцо. Клапаны, щелкнув резинками, раскрылись, обнажив кипу алого шелка. Я быстро пропустил ладонь между ранцем и куполом, сжав его, затем напрягся и что есть силы отбросил от себя в сторону. Но купол, "не поймав" ветер, свалился вниз и повис бесформенной тряпкой. Чтобы он быстрее раскрылся, пришлось вытащить стропы из ранца и рывками натягивать их на себя. Средство помогло. Неожиданный порыв ветра подхватил полотнище. Оно затрепетало, наполнилось воздухом и вдруг раскрылось гигантским трепещущим маком на бледно-голубом фоне арктического неба.

До "земли" оставалось не более сотни метров. Меня несло прямо на торосы, в которые упиралось великолепное ровное поле, над которым я пролетал. Даже сверху, издалека, торосы имели довольно грозный вид. Это был огромный, тянувшийся на километры высокий вал перемолотого льда.

Я понимал, что мне несдобровать, если я угожу в этот хаос из ледяных обломков. Чтобы перелететь через них, надо во что бы то ни стало замедлить спуск. Услужливая память подсказала ответ: уменьшить угол развала между главным и запасным парашютами. Ухватившись за внутренние, свободные концы "запаски" обеими руками, я что есть силы потянул их на себя, стараясь как можно ближе свести купола. Напрягая последние силы, я с трудом удерживал парашюты в таком положении. Скорость снижения немного замедлилась, но это уже не могло мне помочь. Гряда торосов, ощетинившись голубыми ребрами глыб, уже понеслась навстречу. Я весь напрягся, сжал ступни, вынес ноги вперед, приготовившись встретить первый удар. "Лишь бы только ноги не застряли между льдинами", - промелькнула мысль...

Сильный порыв ветра, подхватив меня, как перышко, перенес через ледяное месиво. Чиркнув подошвами унтов по гребню, я шлепнулся в центр небольшой площадки и по шею провалился в сугроб. Купола сразу "погасли" и легли на снег яркими цветными пятнами. Мягкий снег залепил лицо, набился за воротник куртки, в рукава, за голенища унтов. Выбравшись из сугроба, тяжело дыша, отряхивая комья прилипшего снега, я попытался расстегнуть карабин грудной перемычки, но тугая пружина не поддавалась усилиям задеревеневших пальцев. Оставив бесплодные попытки, я лег на спину, раскинул широко руки и закрыл глаза.

Только сейчас я вдруг осознал, в каком страшном напряжении находился все эти часы. Сейчас наступила разрядка. Я смотрел в бесконечную глубину блекло-голубого северного неба. Ватные облака, клубясь, рисовали живые картины. Мягко пригревало солнце. Я закрыл глаза. Меня охватило блаженное безразличие. Обострившимся слухом я улавливал шорохи, потрескивания. Неподалеку возился с парашютом Медведев. Я слышал, как он пробирается ко мне, увязая в глубоком снегу.

– Вставай, лежебока! Кончай прохлаждаться! - услышал я над головой голос Петровича. - Радикулит наживешь.

– Так это же будет особый, полюсный, - сказал я, неторопливо поднимаясь на ноги.

Вдруг Медведев схватил меня в охапку, и мы, как расшалившиеся школьники, начали тискать друг друга, крича что-то несуразное, пока не повалились, обессиленные, на снег.

– Все, Андрей, кончай! Надо делом заняться.

Я вытащил из-под куртки фотоаппарат и, несмотря на воркотню и чертыхание Медведева, заставил его достать парашюты из сумки, снова надеть на себя подвесную систему и распустить купол по снегу. Щелкнув десяток кадров и на всякий случай всякий раз меняя выдержку, я передал аппарат Медведеву и застыл перед объективом старенького "ФЭДа".

Увлекшись фотографированием, мы на некоторое время забыли, где находимся и что наше "ателье" расположено в центре Ледовитого океана. Об этом нам напомнили зловещий треск льда и зашевелившиеся глыбы торосов. Не теряя времени, взвалив сумки с парашютами на спину, мы вскарабкались на гребень вала. Картина, открывшаяся нашим глазам, была великолепной. Бескрайнее, гладкое, как стол, ледяное поле, присыпанное снежком, и на его белом фоне зеленый самолет с медведем на фюзеляже, замедляющий свой бег.

Когда мы спустились вниз, я поставил друг на друга три плоские ледяные плитки, накрыл их белым вафельным полотенцем, достал из сумки небольшую плоскую флягу, две мензурки для приема лекарств, плитку шоколада и пачку галет.

– Прошу к столу, уважаемый Андрей Петрович!

Медведев повернулся и даже крякнул от удовольствия.

– Ну, доктор, молоток! Я уже и надежду потерял. Решил, что так и останемся без праздничного банкета. Однако закуску на всякий случай припас, - сказал Медведев, протягивая большую свежую луковицу.

Мы наполнили мензурки. С праздником! С Победой! С полюсом! Мы крепко обнялись. Это было 9 мая 1949 года.