Список имущества для дрейфующей станции "Северный полюс-3" рождался в муках. Б. В. Вайнбаум - "хозяйственный бог" высокоширотной воздушной экспедиции "Север-5" - сражался за каждый килограмм груза. Он то хватался за голову, то вскакивал со стула и, яростно жестикулируя, взывал к совести и разуму начальника дрейфующей станции А. Ф. Трешникова.

– Ну зачем вам пятьдесят килограммов кастрюль? Вы что, ресторан собираетесь на дрейфующей станции открывать?

– Хорошо, оставим сорок, - невозмутимо соглашался Трешников.

– А четверо нарт зачем? Больше трех не дам.

– Согласен.

– Что это вы, Алексей Федорович, сегодня такой покладистый? подозрительно осведомился Вайнбаум.

Трешников загадочно ухмыльнулся...

– А это что такое? Пианино?! Убил, совершенно убил! Двести пятьдесят килограммов, да это... - Вайнбаум задохнулся от возмущения. - Только через мой труп!

– Ну, пианино. Ну, двести пятьдесят килограммов. Да ты себе только представь, Борис Владимирович: вокруг вечные льды, торосы голубеют, трещит мороз, а доктор берет аккорд... и белые медведи рыдают от восторга!

– Пусть себе рыдают, но пианино у вас не будет!

– Ладно, договоримся так: эти двести пятьдесят килограммов компенсирую за счет других грузов.

Процесс "компенсации" шел долго и трудно, но наконец "высокие договаривающиеся стороны" пришли к соглашению. Теперь очередь была за начальником Главсевморпути (ГУСМП) В. Ф. Бурхановым: он утверждал списки.

На прием к Бурханову отправился Вайнбаум в сопровождении нашей верной помощницы и доброжелательницы секретаря начальника ГУСМП Л. Н. Ольхиной. Бурханов разложил на громадном столе кипу принесенных бумаг и погрузился в чтение.

– Трос гидрологический - пятьсот килограммов, кровати - семьдесят килограммов, пельмени... Так, так... Палатки Шапошникова - десять штук...

Вдруг он замолчал, вопросительно подняв глаза на Вайнбаума.

– Ну, Борис Владимирович! Это вы хватили! Пианино! Чья это "гениальная" идея?

– Алексей Федорович очень просил, - робко вмешалась Людмила Николаевна.

– Ах, Трешников просил, говорите! - Бурханов грозно посмотрел на нее и снова принялся распекать Вайнбаума: - Может быть, им орган на полюс доставить? Если уж на СП такие меломаны собрались, дайте им гитару, ну аккордеон, наконец. В общем, разговор окончен. Никакого пианино!

Бурханов взял толстый карандаш, и пункт 77 - "Пианино "Красный Октябрь"" - перестал существовать.

– Вот так-то, Людочка, - сказал Вайнбаум Ольхиной, выходя из кабинета.

Наконец сборы закончились. Настал день отлета. Экспедиционные самолеты один за другим покидали подмосковный аэродром и ложились курсом на север.

2 апреля 1954 года - почти через двести тринадцать лет после Семена Челюскина - мы, коллектив СП-3, добрались до самой северной оконечности Азиатского материка. Если не считать нескольких домиков полярной станции, все остальное нисколько не изменилось за две сотни лет и соответствовало описанию, сделанному славным штурманом Великой Северной экспедиции: "Сей мыс каменной, приярой, высоты средней; около оного льды гладкие и торосов нет".

На этом первый, активный этап нашей деятельности закончился, и мы перешли ко второму, малоприятному - ожиданию.

Но пока мы изнывали от бездеятельности и неизвестности, самолет И. С. Котова с А. Ф. Трешниковым на борту денно и нощно бороздил небо в поисках подходящей базы для будущей СП-3, но, увы, каждый раз найденная ими льдина оказывалась с недостатками.

Только 9 апреля на восемьдесят шестом градусе северной широты и сто семьдесят пятом градусе западной долготы удалось наконец отыскать подходящую льдину. Однако на нее нельзя было посадить котовский Ли-2. Впрочем, это затруднение удалось разрешить довольно быстро. В девяти километрах от льдины оказалось отличное поле молодого льда без единого тороса - настоящий ледовый аэродром. На юрком Ан-2, прибывшем по зову Котова, Трешникова доставили на облюбованную льдину, и он после тщательного осмотра и многочисленных промеров дал "добро".

До сего дня мы, "чтобы не сглазить", продолжали, несмотря на мороз, носить пиджачки да брючки, используя из всего многообразного комплекта полярного обмундирования лишь длинный меховой реглан, называемый почему-то "француженкой". Но с получением команды на вылет мы принялись облачаться в громоздкие ватные костюмы, от которых с треском отлетали плохо пришитые пуговицы. Но это были уже, так сказать, мелочи жизни.

За нашей группой прилетел на своем Ли-2 Герой Советского Союза Федор Анисимович Шатров, огромный, громогласный. Он тут же начал нас торопить со сборами. Но мы и без того были так рады отлету, что понукать нас не было необходимости. Стрелка часов подползла к часу дня, когда в кабину последним, отдуваясь, взобрался Константин Курко - наш главный радист. Под мышкой у него, безразлично свесив лапы, виднелся большой лохматый пес неизвестной породы, но с весьма симпатичной мордой. Выбор Кости был коллективно одобрен, и пса тут же по общему согласию назвали Мамаем.

Через три часа полета внизу, под нами, возникли две черные точки палаток и темный крестик самолета - промежуточная база экспедиции под началом летчика Петра Павловича Москаленко. А два часа спустя черное пятнышко в центре огромной, окруженной высокими торосами льдины оказалось палаткой нашей будущей станции СП-3. Правда, попасть на нее можно только с пересадкой, ибо для тяжелых самолетов посадочная площадка пока отсутствовала и пришлось садиться поодаль, за несколько километров к юго-западу, на ровное поле молодого льда. Здесь, так сказать, СП-товарная, сюда вскоре начнут завозить добро, предназначенное для станции, чтобы затем переправлять дальше вертолетом. Правда, наш Ми-4 еще где-то далеко на юге и раньше конца апреля на льдине не появится.

Поэтому роль грузового такси добросовестно выполняет юркий Ан-2. Его командир Михаил Протасович Ступишин, тоже Герой Советского Союза, извинившись за отсутствие обеда, обещал нам его немедленно по прибытии на станцию. И он не обманул. Через несколько минут мы уже выпрыгивали из кабины прямо в объятия хозяев единственной палатки.

Кинооператор Евгений Яцун и журналист Савва Морозов встретили нас приветственными кликами, шипящими бифштексами и горячим чаем.

С каждым днем гора грузов из ящиков, тюков, баллонов с газом и прочего добра все росла.

Через несколько дней все двадцать два участника дрейфа собрались на льдине. Приближался Первомай, а льдина тем временем плыла себе и плыла не торопясь к Северному полюсу.

Утро 25 апреля началось, как обычно: метеоролог Иван Максимович Шариков, взваливший на свои плечи обязанности нашего кока, возился у газовых плиток; механик Михаил Комаров в десятый раз рассказывал историю о том, как у него с головы сдуло меховой малахай и унесло в торосы; гидрологи сетовали на трос лебедки, который оказался "не той марки". Словом, было обычное будничное утро дрейфа. Однако появление в кают-компании начальника радиостанции Константина Курко всполошило всех собравшихся.

– Встречайте гостей, соколики, - мрачно сказал он, сдвигая на затылок меховой треух.

– Это каких таких гостей? - насторожился кок Шариков, которого от слова "гости" бросало в дрожь.

– Бурханов со всем своим штабом - человек пятнадцать - раз; Иван Черевичный с экипажем и отрядом М. Е. Острекина - человек десять - два; Илья Котов с экипажем - человек пять да корреспонденты.

– Бедный Шарик! - сочувственно вздохнул Яцун, перефразировав столь знаменитое восклицание Гамлета.

Положение действительно складывалось безвыходное. Наша кают-компания размещалась в большой палатке, однако добрую половину ее занимала кухня-камбуз. И можно было только удивляться, как Шариков со своей могучей фигурой умудрялся лавировать между грудами тарелок, кастрюль, бачков и газовых плиток. На другой половине стояли складные столики, за которыми едва умещалось десять - двенадцать человек, так что питаться приходилось в две смены. Да и сам внутренний вид палатки был весьма непрезентабелен. За ночь стены и потолок обрастали, словно белым мхом, густым инеем, а днем, когда газовые конфорки работали на полную мощь, он стаивал, образуя замысловатые потеки всевозможных оттенков.

Но выход пришлось искать. Одни предлагали поставить столы прямо под открытым небом. Другие советовали позаимствовать у аэрологов просторный брезентовый шатер-эллинг, где заполнялись водородом резиновые оболочки для запуска радиозондов. Третьи - соорудить из фанеры и брезента павильон. Наконец после долгих и бурных дебатов, в которых приняли участие все, кроме лагерного пса Мамая, сошлись на идее метеоролога Г. И. Матвейчука: Шарикова на время праздников переселить в рабочую палатку гидрологов, аэрологический шатер перенести к кают-компании, соединив их тамбуром из снежных кирпичей и брезента.

После ужина в нашу палатку, служившую одновременно амбулаторией и киностудией, зашел М. М. Сомов. Меня и Женю Яцуна связывала с ним давнишняя дружба, рожденная долгими трудными месяцами дрейфа на станции СП-2.

Теперь, на СП-3, он своим опытом и знаниями помогал нам в решении многих вопросов. Сомов сбросил меховую куртку, присел на койку и закурил.

– Послушайте, друзья, - сказал Сомов, закуривая очередную папиросу. - А почему бы вам не соорудить к приезду гостей дом из снега? Ну что-нибудь такое наподобие эскимосской иглу!

– Идея! Ну, Михаил Михайлович... это гениально! - воскликнул Яцун. Только мы не какую-нибудь захудалую иглу соорудим, а настоящий снежный дворец. Пошли скорее к Трешникову. Получим "добро" - и за работу.

– Торопиза не надо, - сказал Сомов, и мы невольно заулыбались, вспомнив любимую сомовскую присказку, так часто звучавшую на СП-2.Что ж мы к Трешникову с пустыми руками придем? Надо все прикинуть, рассчитать.

– Вот мы этим сейчас и займемся, - проговорил Яцун, извлекая из-под койки пачку бумаги, карандаши и линейку.

Работа закипела. Прежде всего надо было прикинуть объем предстоящего строительства. А он оказался нешуточным.

– Я думаю, кирпичей потребуется штук двести пятьдесят, не больше, сказал Яцун убежденно.

Но Сомов с сомнением покачал головой:

– Двести пятьдесят, пожалуй, маловато. Считайте, только на "бой" процентов тридцать уйдет да на отходы. Так что триста пятьдесят - в самый раз. Кирпичи кирпичами, а кто их резать будет - вот в чем вопрос. Народ-то весь при деле. Гидрологи уже круглосуточную вахту установили. У метеорологов "срок" каждые три часа. Аэрологи со своими зондами совсем запарились, им и на сон времени не остается.

Но Яцун уже не слушал. Расстелив лист ватмана, он торопливо набрасывал эскиз снежного дворца.

Наконец проект был готов, и мы отправились к Василию Канаки, на авторитет и поддержку которого весьма рассчитывали. Он только что расположился на отдых после вахты и встретил нас довольно хмуро. Но Яцун с таким воодушевлением принялся описывать красоты будущего сооружения, что Канаки не устоял и согласился сопровождать нас к Трешникову.

Алексея Федоровича мы застали в палатке метеорологов.

– Ну, с чем пожаловали, бояре? - осведомился он, улыбнувшись нашему торжественному виду.

Яцун молча развернул перед ним ватман.

– Значит, снежный дворец? Что ж, неплохо. И на сколько персон?

– На сорок, а если потесниться, то и на все пятьдесят.

– Годится. А проект чей?

– Мой, - гордо сказал Яцун.

– Тогда и быть вам, Евгений Павлович, главным архитектором. А прорабом назначаю Сомова. Как, Мих-Мих, не возражаешь?

– По рукам.

Между камбузом и палаткой метеорологов оказалась площадка с ровным плотным снежным покровом. Дворец, поставленный здесь фасадом на юго-восток, идеально вписывался в полукольцо лагерных палаток.

– Теперь остается набрать строителей-добровольцев, - сказал Трешников. - Приказывать никому не могу. Все и так умаялись. В общем, эту проблему решайте сами.

Впрочем, убеждать никого не пришлось: все охотно согласились принять участие в осуществлении грандиозного проекта.

После обеда зимовщики, свободные от неотложных дел, вышли на работу. Яцун воткнул по краям намеченного прямоугольника колышки, и мы, вооружившись ножовками и лопатами, принялись за дело. Первую партию кирпичей вырезали прямо на месте будущего "дворца". Под сорокасантиметровым пластом плотного снега, из которого получались отличные кирпичи, оказался слой рыхлого, зернистого, похожего на сахарный песок, оставшегося от прошлогоднего таяния. Его пришлось счищать лопатами. Наконец показалась зеленоватая поверхность льда. Но кирпичей хватило лишь на первые два ряда. Яцун умчался куда-то за палатки и вскоре возвратился, сияя от удовольствия.

– Полный порядок! - сказал он. - Там, за вертолетной площадкой, отличный сугроб. Можно нарезать кирпичей хоть на три дворца.

Сугроб действительно оказался отличным, но от него до места строительства было метров триста. Пришлось впрягаться в нарты. Их доверху нагружали снежными блоками, а затем, пыхтя и обливаясь потом, волокли через заструги к стройплощадке.

Работа спорилась. Но вдруг лед под ногами дрогнул, словно по нему ударили огромной кувалдой. Со стороны вертолетной площадки, где располагался наш карьер, раздался крик: "Полундра, льдина лопнула!" Бросив лопаты, мы кинулись туда. Примерно в ста метрах от палаток появилась извилистая трещина. Она расширялась на глазах, открывая густую черную воду, над которой поднимались клубы бурого пара. Отколовшаяся часть льдины отошла метров на двадцать. Разводье напоминало дорогу, проложенную среди заснеженного поля. Вертолетчики быстро запустили двигатели, и ярко-красный Ми-4 поднялся в воздух на разведку.

Вести, привезенные А. Ф. Бабенко, были не слишком утешительными: повсюду в районе лагеря лед пришел в движение. Поля покрылись темной сеткой трещин. То там, то здесь виднелись нагромождения свежих торосов. Происшествие несколько подпортило нам настроение, но подвижка льда прекратилась так же неожиданно, как и началась. Впрочем, никто не рассчитывал, что Арктика ради нас изменит свои привычки. И к появившейся трещине мы отнеслись как к неизбежности полярного быта.

Но ничто уже не могло охладить нашего строительного энтузиазма. Одни таскали снежные блоки, другие возводили стены, третьи сколачивали каркас для будущей крыши. Дворец поднимался как на дрожжах.

Утром 1 мая безмятежный сон дрейфовщиков прервал звон рынды (рельсы, подвешенной у кают-компании).

Не прошло и получаса, как лагерь ожил. Затарахтел мотор гидрологической лебедки, заскрипел снег под полозьями нарт, в аэрологическом павильоне послышалось клокотание генератора, с камбуза донеслось звяканье тарелок и призывное шипение жарящегося мяса.

Редколлегия в лихорадочной спешке, переворачивая баночки с красками, ломая карандаши, разливая клей, заканчивала первый номер фотогазеты. Она получилась на славу. Одну половину ее занимали отличные фотографии Яцуна, успевшего запечатлеть на пленке всех и каждого, а также палатки, грузы, торосы и сугробы. Вторую половину занимали два десятка дружеских шаржей, нарисованных нашими арктическими "кукрыниксами". Здесь и Сомов, присев на сугроб, сшивал нитками лопнувшую льдину; и Шариков демонстрировал чудеса эквилибристики, забрасывая кур в огромный бак; и наша лайка Блудный, вооруженная карабином, несла противомедвежью вахту.

Меня художник изобразил сидящим в задумчивости у стола с объявлением: "Доктор Волович. Прием (грузов) круглосуточно", поскольку на этот раз мне выпала роль врача-завхоза. Каждый рисунок сопровождался четверостишиями разного литературного достоинства.

Тем временем бригада строителей, руководимая Яцуном, разрывавшимся на части между дворцом и газетой, подравнивала стенки, подсыпала снежку, втыкала по фасаду красные флажки, затирала отверстия в снежных глыбах. Ровно в одиннадцать часов по московскому времени из-за дальних торосов вынырнул флагманский Ил-14, с ревом пронесся над станцией, едва не сдув палатки, и, покачав крыльями, исчез в сторону полюса. Видимо, Бурханова встревожили неожиданные подвижки льда, и он решил досконально ознакомиться с окружающим районом. А может быть, и новую льдинку на всякий случай подыскать. Чем черт не шутит! Но вскоре "ил" появился снова и сел на аэродроме-подскоке, куда уже отправился за гостями Бабенко.

Воспользовавшись минутами, пока вертолет слетает на подскок и обратно, я достал из мешка малицу из блестящего светло-коричневого оленьего меха, натянул вместо унтов изящные пимы, а вместо ушанки нахлобучил мохнатую чукотскую шапку - малахай. Приняв экзотически-полярный облик, я выбрался из палатки, рассчитывая удивить сподвижников своей выдумкой. Однако меня ждало разочарование: дрейфуны, все до одного, нарядились в малицы, пимы, оставшись верными лишь своим головным уборам.

Наконец гости прибыли. Все собрались вокруг невысокой трибуны, сложенной из больших снежных глыб, над которой, надуваясь под вздохами холодного ветра, сверкал свежей краской красный транспарант: "Да здравствует Первое мая!"

В общем, все было как на Большой земле. Трешников открыл торжественный митинг. Бурханов прочел поздравительную телеграмму из Москвы от Председателя Президиума Верховного Совета К. Е. Ворошилова. Затем на трибуну поднялся академик Д. И. Щербаков и поздравил нас от имени президиума Академии наук СССР. Его сменил академик Е. К. Федоров - славный представитель легендарной папанинской четверки, открывшей счет советским дрейфующим станциям. Затем мы бодро продефилировали два раза мимо трибуны и под громкие крики "ура" выпалили три раза из трех карабинов.

Митинг закончился. Яцун, который носился вокруг площадки, стрекоча кинокамерой, вдруг исчез.

– Прошу дорогих гостей пожаловать к столу, - сказал Трешников с жестом гостеприимного хозяина, и все толпой направились ко входу во дворец.

Из-за оленьей шкуры, закрывавшей вход, высунулась голова Яцуна.

– Один момент, - сказал он, протянул Щербакову ножницы и снова скрылся за пологом.

Дмитрий Иванович разрезал красную ленту. Гости один за другим входили во дворец и останавливались, пораженные. Да и мы сами ахнули от восторга перед открывшимся зрелищем.

Пронизанный солнечными лучами дворец был полон голубоватого света. Все вокруг искрилось, сверкало, как в сказочном замке снежной королевы. Зеленоватый, словно мраморный, пол пересекала алая ковровая дорожка. Столы, поставленные буквой "П", были застелены белоснежными простынями, на которых яркими пятнами виднелись горки апельсинов, лимонов, яблок, серебрились, словно подернутые легкой изморозью, бутылки с шампанским. Судя по заблестевшим глазам гостей и довольным улыбкам, яства, стоявшие на столе, тоже произвели впечатление. Вопреки опасениям мест хватило на всех. Когда гости и хозяева разместились за столами, поднялся Трешников. Высокий, широкоплечий, в пестрой оленьей малице, он напоминал героя скандинавских саг. После официальных поздравлений Трешников предложил избрать тамаду. Эта почетная обязанность единодушно была возложена на нашего старейшину академика Дмитрия Ивановича Щербакова, которому преподнесли чукотскую малицу. Бурханов тут же за столом помог Щербакову облачиться в эту столь необычную для академика меховую мантию, и веселье закипело.

Вскоре "слилися речи в шум нестройный", как сказал поэт, и кто-то уже затянул любимейшую песню полярных летчиков "Летят утки и два гуся". Во время одного из коротких перерывов Иван Иванович Черевичный повернулся ко мне:

– А ты, доктор, чего молчишь? Нечего увиливать. Давай "Марш дрейфунов".

– Так ведь музыки нет, - попробовал отвертеться я.

– Как нет, а аккордеон? Ты мне целую неделю спать не давал, все на аккордеоне упражнялся, - вмешался Яцун.

Его слова заглушил громкий смех. Мои попытки освоить аккордеон вызывали всеобщее возмущение, и их пришлось прекратить.

– Момент, - сказал Яцун, вставая из-за стола.

Через несколько минут он вернулся, бережно держа старенький, видавший виды инструмент.

Я накинул ремень на плечо и потянул за меха. Аккордеон отозвался хриплым, простуженным голосом.

– Ну вот, сами видите. Не получается музыка.

– Да ты не стесняйся, мы в музыке не шибко разбираемся, - подбодрил меня Бабенко.

– Да я и не стесняюсь. Разве что одной правой рукой попробовать?

– Зачем одной правой? Давай, Саша, держи аккордеон крепче, я буду меха тянуть, а ты, Виталий, орудуй двумя руками, как на пианино, - сказал Бабенко и хорошо поставленным голосом профессионального конферансье объявил: - "Марш дрейфунов", слова Воловича, музыка народная.

После исполнения благодарные невзыскательные слушатели наградили меня аплодисментами. Первый успех подбодрил меня, и я, лихо барабаня по клавишам, исполнил еще несколько песен из полярного репертуара.

– А где "Полярная маркиза"? - сказал Трешников и, улыбнувшись, искоса поглядел на Костю Курко.

– Ну, уж это совсем ни к чему, - пробурчал Константин Митрофанович, нечего старое ворошить.

– "Маркизу", давай "Маркизу", - поддержало Трешникова несколько голосов.

Эта песня имела свою любопытную предысторию.

12 июля 1950 года на дрейфующей станции СП-2 случилось ЧП. От неисправного керогаза вспыхнула палатка радиостанции. Потушить пожар удалось не сразу, и от рации остались "рожки да ножки". Правда, нашим умельцам К. М. Курко, В. Г. Канаки и М. С. Комарову после долгих трудов удалось собрать новый передатчик, но происшествие это еще долго оставалось предметом разговоров и шутливых подначек.

Прошло несколько месяцев, и вот, готовя обед в заледеневшем камбузе, куда радисты, чтобы поднять мой поварской дух (тогда я был по совместительству поваром станции) и скрасить мою жизнь музыкой, провели радио, я услышал голос Леонида Утесова. Он исполнял известную французскую песенку "Все хорошо, прекрасная маркиза".

Еще не успели смолкнуть последние такты музыки, как я, схватив карандаш, стал набрасывать на клочке бумаги слова песни, идея которой созрела мгновенно. В основу ее легло летнее пожарное происшествие. Строфы рождались легко, и скоро я напевал во весь голос, аккомпанируя себе ударами кухонного ножа по разделочной доске: "Все хорошо, тепло и безопасно, работа в меру нелегка, дела идут у нас почти прекрасно, за исключеньем пустяка. Случилось маленькое горе: чехол спалили на моторе. А в остальном на льдине в океане все хорошо, все хорошо".

За ужином песня была исполнена и с одобрением воспринята всеми слушателями, за исключением Кости Курко, который возмущенно заявил, что смеяться над чужой бедой - грех.

– Ну, что же, "Маркиза" так "Маркиза",- согласился я. - Только пару слов для разъяснения. Идет радиоразговор между начальником Главсевморпути и начальником дрейфующей станции СП-2 Михаилом Михайловичем Сомовым, он же Мих-Мих.

Дмитриев потянул меха.

Последние слова песни заглушил громкий хохот. Когда смех утих, Бурханов поднял руку:

– Ну что ж, доктор, считайте, что пианино вы честно заработали. Завтра Илья Спиридонович Котов будет на мысе Челюскин и захватит с очередным рейсом пианино.

5 мая Леня Разбаш принял лаконичную радиограмму: "Буду в шестнадцать ноль-ноль. Везу пианино. Котов".