Зимняя экипировка. Обеды. Совещание. Брудершафт. Некоммунисты.

Был конец ноября, когда я снова оказался в Новосибирске. Обь, в которой я еще шесть недель назад купался, замерзла, лежал глубокий снег, сани сменили телеги, а лошади все дружно обросли густым клочковатым мехом.

Почти без перехода зима сменила лето. Еще было не особенно холодно, температура колебалась в течение суток от 0 до минус 25 градусов, но погода была неприятной. С юго — запада почти. непрерывно атаковала снежная буря, буран. Перекрестки улиц были чисто выметены ветром и покрыты тонким слоем льда, в других местах снегом замело дороги и входы в дома. Зато больше не было пыли, противной тонкой песчаной пыли, которая летом при самом легком ветре делала Новосибирск невыносимым. Все было чистым, и внезапный дождь больше не превращал улицы и дороги в одну большую грязевую лужу. Хотя уже было довольно холодно, ни в моем жилище, ни на работе не функционировало центральное отопление. Все окна в домах были замазаны и герметически закупорены, оставлялось только маленькое отверстие для воздуха, «forteschka». Поскольку у меня с собой была только обычная немецкая зимняя одежда, главной заботой стало раздобыть необходимые зимние вещи. Сапоги и меховую шубу обещали на предприятии, но для моего, по русским понятиям, исключительного роста в 1,86 м, ничего не находилось. Отличные сибирские шубы из овечьего меха (die Bortschatkije — бурки?), плотно облегающие верхнюю часть туловища и широко расходящиеся внизу, были мне все малы. Сапог моего 44 размера тоже было не достать, и я должен был долгими неделями тратить свое свободное время, чтобы найти подходящую одежду. Незадолго до Рождества я наконец обзавелся всем необходимым. Большая шапка из темно — коричневого густого кошачьего меха, с длинными ушами и клапаном для подбородка обрамляла мое лицо в очках. Я купил шапку на базаре за 25 рублей у одного татарина. За шерстяной свитер и несколько советских рублей я раздобыл у своего друга Володи чудовищную древнюю енотовую шубу. Пару высоких, до колен сапог из хорошей мягкой кожи, а для особенно плохих дней — пару высоких валенок добыл для меня после долгих проволочек магазин для иностранцев. С вечерними прогулками было покончено, и я начал оборудовать свою комнату настолько, насколько это было возможно. Вместо керосиновой лампы у меня был теперь электрический свет, и — что самое важное, — мои многомесячные усилия добыть кровать, в которой я мог бы вытянуться во всю длину, наконец — то увенчались успехом. Специально для меня по размеру сделали диван, исключительное и неслыханное для Новосибирска событие. В середине декабря было включено отопление, и благодаря маленькой керосиновой печке, «Kirassino». которая одновременно грела мне чай, я добился в комнате 10 градусов тепла. В нашей лавке, я купил белый хлопчатобумажный материал, старая румынка мне его покрасила и из длинных цветных полос сшила большую гардину. Случайно я достал гвозди, которые нигде невозможно было купить. Из них я скрутил гардинные кольца, и все стало больше и больше приобретать жилой вид. Высокий фикус, подаренный знакомым, и большая цветная железнодорожная карта Советского Союза, оживили белые известковые стены, единственный узор на которых состоял из маленьких коричневых клякс, последних следов пребывания на этом свете клопов и тараканов, которых я так часто в ярости убивал прицельным броском сапога прямо из кровати.

К сожалению, наши продуктовые рационы были тем временем сильно урезаны, а цены, кроме того, сильно выросли. Мы получали вместо трех килограммов масла в месяц теперь только полтора, а льготные цены выросли с четырех рублей за килограмм до семи. Это был тяжелый удар, и тот факт, что наши русские коллеги пострадали еще тяжелее, был для нас слабым утешением. Молоко и яйца теперь не получали даже мы, иностранцы. Но многое можно было купить. При этом холостякам — специалистам приходилось хуже, чем женатым иностранцам. Мы не знали, как использовать все эти вещи, поскольку не готовили дома. Поэтому я объединился с другим неженатым немцем, и мы сменили скучный обед в нашем ресторане на частное обслуживание в одной русской инженерной семье. Мы отдали туда свои продуктовые книжки и вскоре восхищались вкусной едой, которую умелая домохозяйка готовила из того, что мы получали по книжкам. Наш хозяин был начальником отдела в сибирском угольном тресте. Он происходил из буржуазной семьи и не имел права голоса. Много лет назад сосланный в Сибирь, он жил с женой, двумя детьми, матерью и старой тетей из Риги в двух маленьких комнатках одноэтажной избы. Хозяйка обслуживала нас отлично, и мы так хорошо чувствовали себя в этом доме, что обеденные часы стали единственным светлым пятном нашего тусклого бытия. Еда сначала была превосходной, но под напором обстоятельств постепенно становилась все хуже и дороже. К закуске, которая обычно состояла из селедки, полагалась водка и черный хлеб. Потом следовал знаменитый капустный суп с пирожками, затем рыба или рубленое мясо с гречневой кашей.

Десертом чаще всего служил кисель. Во время обеда ели много хлеба. Эта еда была действительно настоящей, а то. что мы в остальное время ели дома, было плохим и неаппетитным.

Тем временем, круг моих знакомых заметно расширился, а но мере овладения языком расширился и рабочий диапазон. Больше вечеров, чем раньше, оказались занятыми работой. Я обучал группу чертежниц начертательной геометрии и перспективе и получал от этого много радости, так как мои ученицы жадно учились. Но это была тяжелая работа, потому что подготовка этих девушек была равна нулю, и в течение трех месяцев я сумел добиться только того, чтобы они хоть немного понимали, о чем идет речь. Кроме того, меня все больше отвлекали вечерними совещаниями и конференциями. Эти вечера были ужасны. Назначаемое на шесть или семь вечера заседание постоянно начиналось на два часа позднее и тянулось всегда до глубокой ночи. Самое печальное при этом было то, что почти все протекало безрезультатно. Страсть русских к речам чудовищно сильна, и каждый, каждый должен был то, что говоривший до него долго и подробно описывал, повторить еще раз. Было бы не страшно, если бы все члены комиссии повторяли одно и то же. Но, к сожалению, обязательно находился кто — то, кто придерживается другого мнения, и начинался бесконечный шабаш, дебаты дилетантов на технические темы. Обычно получалось так, что больше всех говорил тот, кто менее всего был обременен знаниями. Но все бы ничего, если бы речь шла о деле. Однако все регулярно забывали об обсуждаемой теме и соскальзывали совсем в другие области, не имеющие отношения к тому, что предстояло обсудить. Предположим, обсуждается расположение туалетов на каком — нибудь вокзале, но продолжается оно недолго, и вот уже народ дискутирует о том, действительно ли ватерклозет — английское изобретение или в большей степени немецкое, поскольку в Германии используется больше ватерклозетов, чем в Англии — по статистике.

— По статистике, это же смешно! — восклицает кто — то. — Статистика никогда не бывает правильной, тем более в капиталистических странах.

Затем переходят к капитализму, коммунизму, Красной армии, манджурскому вопросу и заканчивают неслыханным обращением японских промышленников с китайскими кули.

Разговаривают возбужденно, кто — то приходит в ярость, кто — то смеется, крутят сигареты и ни к чему не приходят. Для меня это было по большей части скучное, но порой и восхитительно веселое времяпровождение.

Я заранее предполагал долгими зимними вечерами в России работать для себя. Но ничего не получилось. Не было книг, не хватало материалов, а дома чаще всего было холодно и неуютно. Немногие свободные вечера были вскоре заняты, потому что я знакомился все с большим количеством людей, меня приглашали в гости и так же часто приходили в гости ко мне. Русские — радушные и исключительно гостеприимные хозяева. Гостеприимность — высший неписаный закон. Никогда меня не принимали так сердечно и с открытой душой, как в Новосибирске. Приходишь вечером в бедное жилище, сразу же ставится самовар, на столе появляется водка, селедка и немного черного хлеба — все что есть у любезных хозяев, все для гостя. Мы играли в шахматы, пили водку и чай и пели, пели красивые песни с Украины, с Волги, с Байкала. Вряд ли есть народ, который так любит петь, как русские, и который владеет такой сокровищницей прекрасных народных песен. В каждой квартире была гитара или балалайка и все, кого я знал, умели петь. Я не мог наслушаться этими красивыми меланхоличными песнями с их сложной мелодикой и одновременно такими темпераментными сменами ритмов. Одну из этих песен, старую сибирскую, о ссылке и свободе, я попытался перевести:

Домашние праздники всегда справлялись с таким количеством алкоголя, какое удавалось достать. Обычно поздно вечером все участники пили друг с другом на брудершафт (русские переняли немецкое слово). Во время этой церемонии мужчины тоже целовались друг с другом. Само собой разумеется, что я как гость должен был уважать обычаи этой страны и однажды вечером со смешанным чувством принял поцелуй своего шефа, который он по такому случаю сердечно впечатал мне в губы.

Часто гости приходили ко мне, в 10, 11 иногда в 12 часов ночи. Все поражались в первую очередь европейским, «капиталистическим» вещам, привезенным с собой. Мой шкаф — чемодан вызывал изумление и почитание, как нечто священное; робкое удивление вызывали обычный маленький будильник, фотоаппарат, ручка, заправляющаяся чернилами.

Вот, оказывается, какие вещи производят «капиталистические государства»!

Как — то я получил по случаю посылку из дому с кофе, шоколадом и сигаретами — вещами, которые иностранные специалисты могли по унизительным таможенным правилам провезти только в небольших количествах. Сигареты в упаковке из фольги были самым неслыханным из того, что мои друзья вообще могли себе представить. Каждый просил меня дать ему пустую упаковку, и я лишился дара речи, когда один высокий начальник однажды попросил меня с жадным взглядом: «Подарите мне эту красивую пачку, когда она опустеет».

Вскоре я осознал, что благодаря этим блестящим коробочкам меня всюду будут хорошо принимать, и в конце концов написал домой, чтобы мне присылали только пустые упаковки из фольги.

Во время наших бесед, которые часто становились бесконечными, обычно не присутствовали члены партии — иначе не было бы атмосферы открытости, и очень редко — хорошее настроение. Но между собой мы могли говорить о Гитлере и Сталине, о государстве и религии, и обо всем другом. Как правило, не члены партии были настроены против системы, но определенный национализм мешал им громить все и вся. В особенности мой друг Володя всегда с гордостью демонстрировал мне грандиозность сталинских программ и возможности огромного неизмеримо богатого государства.

Но все обычно повторяли:

— Да, сейчас пока еще плохо, но подождите до первого января, тогда начнется второй пятилетний план, а на это время Сталин обещал во много раз лучшую жизнь.

Действительно ли они в это в глубине души верили, я не знаю. Диктатора уважали, но его провинциальных командиров, партию и ГПУ в равной степени ненавидели и боялись. Принуждение и ограничения свободы тяжело давили на всех и заставляли, несмотря на пропаганду и обещания, ненавидеть систему.

Однако, общей для всех, для коммунистов, рабочих, инженеров и старых буржуа, была ненависть к церкви. Любую религию находили просто смехотворной. Личность Христа многим импонировала, как и его учение о любви к ближнему, но пролетарий и почти через два тысячелетия после Христа оставался пролетарием — предметом эксплуатации для капиталистов. Мы часто дискутировали о бессмертии души, но обычно не продвигались дальше самого начала, поскольку не могли договориться о самом понятии «душа». Для меня подобные беседы были связаны с очень большим напряжением, потому что словарного запаса для таких сложных тем, конечно же, не хватало.

Такие вечера бежали очень быстро и были чаще слишком короткими, чем слишком длинными. Чем больше я узнавал русских людей и чем лучше понимал их язык, тем менее одиноким чувствовал себя в этой стране.