Критик, сонет презирающий, хмуришься зря ты. Этим ключом открывал свое сердце Шекспир. Этой Петрарка свои обезболивал раны Тихой мелодией лютни — и жизнь торопил. Тысячу раз эта флейта звучала у Тассо. Ею Камоэнс в изгнанье озвучивал скорбь. Данту венок кипарисов на мудрую бровь — Ветвью веселой сонет в эти листья вплетался. Сим светляком по пути ободрял себя Спенсер По темноте из страны заколдованных фей. Мильтон ослеп — но по прежнему складывал песни В виде сонетов — как будто играл на трубе. Эта труба до сих пор призывает к ответу Души живые — и нас призывает — к борьбе!

Сердце скачет, как увижу радугу на небе, Точно так же как скакало много лет назад. Я гулял тогда мальчишкой, ночевал в телеге, А сейчас я очень важен, лыс и бородат. И когда я стану старым, немощным и хилым, Точно также будет сердце екать или ныть. От плетеной колыбели до сырой могилы Дни подвешены, как бусы на златую нить.

Я шел по роще в день весенний И птиц услышал невзначай. И их безумное веселье Во мне посеяло печаль. Природа ликовала. Между тем Душа сжималась и грустила. Что с Человеком сделал Человек! Какая жалкая картина! Вьюнок сквозь ветви тащится наверх, Блестит на солнце паутина. Что с Человеком сделал Человек, Какая жалкая картина! Птиц суетливых весел каждый вздох И каждый писк благополучен. А человек унижен и жесток, И безнадежностью измучен. И каждый к солнцу рвущийся побег Берет свое неукротимо! Что с Человеком сделал Человек, Какая жалкая картина…

Чей это голос? Шёпот сердца, Перечисляющий друзей Давно ушедших. Вот и Ей Настала очередь погреться Из мерзлоты небытия. От жаркой ласки снова таять Седому снегу. Я тебя Благодарю, Царица-Память. Не лик любимой, а всего лишь Златые локоны берёз… Бессмертна радость среди грёз. Не приходи, былая горечь.

 MILTON! thou shouldst be living at this hour:

Ах, Милтон, что за время ныне! Не Англия, а затхлый пруд. Алтарь и меч, очаг и книги, Монарший двор и сельский труд — Во всём была когда-то доблесть. И вот она сошла на нет. Приди, наш символ, наша совесть, Подай отеческий совет. Исполнен праведного гнева Среди неправедных пиров, Ты был — Звезда; высок, как Небо; Как Море синее — суров. Дай бог и нам такую нить, Такую преданность Отчизне — Твою возвышенность хранить Среди быстротекущей жизни.

Она жила среди дорог Намеченных едва, Там, где ручей ворчливо строг И стелется трава. И вслед за мудростью старух Я мог бы повторить: В ней было нечего хвалить И мало что любить. Фиалка крохотная на Камнях, где мягкий мох. Звезда вечерняя — она Одна среди дорог. Как тихо жизнь она жила, Как тихо умерла, Как мало радости с собой В могилу унесла.

Ethereal minstrel! pilgrim of the sky!

Эфирный бард, небесный пилигрим! Презрел ли ты забот обитель — землю? Забыл ли ты свой дом в траве росистой? Или пока ты плещешь, голосистый, Твои глаза и сердце — там, внизу? Одни и те же крылья лепят песню В траве росистой и на небесах. Оставь садовый сумрак соловью! Тебе довольно солнечного света. Вот образец для мудрого поэта: Пой в небесах, люби свою семью.

Бьет восемь. Мартовская ночь Светла. Луна плывет вверху Среди небесной синевы. Печальный, долгий крик совы Звучит в неведомой дали: У-ху, у-ху, у-ху, у-ху! Что, Бетти Фой, стряслось? Тебя Как будто лихорадка бьет! Зачем в терзанье ты таком? И почему сидит верхом Твой бедный мальчик-идиот? Под безмятежною луной Ты ошалела от хлопот. Что проку в этом, Бетти Фой? Зачем в седло посажен твой Любимый мальчик-идиот? Скорей сними его с коня, Чтоб не случилась с ним беда! Урчит он — весело ему, Но, Бетти, парню ни к чему Подпруга, стремя и узда. Весь мир сказал бы: что за вздор! Одумайся, ведь ночь вокруг! Но разве Бетти Фой не мать? Когда б ей все предугадать — Ее был с ног свалил испуг. Что ж гонит в дверь ее теперь? Соседка Сьюзен Гейл больна. Ей, старой, жить одной невмочь, Ей очень плохо в эту ночь, И стонет жалобно она. От них жилища за версту. А Сьюзен Гейл слегла совсем. И никого вблизи их нет, Кто б им хороший дал совет, Чем ей помочь, утешить чем. И мужа Бетти дома нет — С неделю, несколько уж дней Он в дальней роще рубит лес. Кто ж к старой Сьюзен интерес Проявит, сжалится над ней? И Бетти пони привела — Всегда он кроток был и мил: Болел ли, радостно ли ржал, Или на пастбище бежал, Иль хворост из лесу возил. В дорогу пони снаряжен. И — слыханное ль дело? — тот, Кто Бетти всей душой любим, Сегодня должен править им — Несчастный мальчик-идиот. Пусть едет в город через мост, Где под луной вода светла. Близ церкви дом, живет в нем врач, — За ним и надо мчаться вскачь, Чтоб Сьюзен Гейл не умерла. Не нужно парню ни сапог, Ни шпор, ни хлесткого бича. Лишь веткой остролиста Джон, Как шпагою, вооружен И машет ею сгоряча. Любуясь сыном, в сотый раз Твердила Джону Бетти Фой, Куда свернуть и как свернуть, Куда ему заказан путь, Какою следовать тропой. Но главная ее печаль Была: «Родимый Джонни, ты Потом скорей скачи домой, Без остановок, мальчик мой, А то недолго ль до беды!» В ответ он так взмахнул рукой И закивал, что было сил, Так дернул поводом, что мать Его легко смогла понять, Хоть слов он не произносил. Давно уж Джонни на коне — У Бетти все болит душа, И Бетти всё полна тревог И нежно гладит конский бок, Расстаться с ними не спеша. Вот пони сделал первый шаг — Ах, бедный мальчик-идиот! — От счастья с головы до пят Оцепенением объять, Поводьями не шевельнет. С недвижной веткою в руке Застыл завороженный Джон. Луна в небесной вышине Над ним в такой же тишине, Безмолвна так же, как и он. Он так всем сердцем ликовал, Что и о шпаге позабыл В своей руке, забыл совсем, Что он ездок на зависть всем, — Он счастлив был! Он счастлив был! И Бетти счастлива сама, — Пока он не исчез во мгле, Горда собой, гордилась им: Как вид его невозмутим! Как ловко держится в седле! В молчанье доблестном своем Он удаляется сейчас, Минуя столб, за поворот. А Бетти все стоит и ждет, Когда он скроется из глаз. Вот заурчал он, зашумел Подобно мельнице в тиши. А пони кроток, как овца. И Бетти слушает гонца И радуется от души. Теперь ей к Сьюзен Гейл пора. А Джонни скачет под луной, Урчит, бормочет и поет Веселый мальчик-идиот Под крики сов во мгле ночной. И пони с мальчиком в ладу: Он так же будет тих и мил И не утратит бодрый дух, Хотя бы стал он слеп и глух, Хотя бы сотни лет прожил. Конь этот мыслит! Он умней Того, кто едет на коне. Но, зная Джонни, как никто, Сейчас он не рассудит, что Творится на его спине. И так они сквозь лунный свет Долиной лунной скачут в ночь. Близ церкви дом, и в дверь стуча, Джон должен разбудить врача, Чтоб старой Сьюзен Гейл помочь. А Бетти Фой, к больной придя, Ведет о Джонни свой рассказ: Как он отважен, как смышлен, Какое облегченье он Доставит Сьюзен Гейл сейчас. И Бетти, свой ведя рассказ, Принять стремится скорбный вид, С тарелкой сидя над больной — Как будто Сьюзен Гейл одной Душой она принадлежит. Но Бетти выдает лицо: В нем можно явственно прочесть, Что счастьем в этот миг она Могла бы одарить сполна Любого лет на пять иль шесть. Но Бетти выглядит слегка Тревожной с некоторых пор, И слух ее настороже: Не едет кто-либо уже? Но тих и нем ночной простор. Вздыхает, стонет Сьюзен Гейл. А Бетти ей: «Они в пути И — в этом я убеждена, Как в том, что на небе луна, — Приедут после десяти». Но тяжко стонет Сьюзен Гейл. Часы одиннадцать уж бьют. А Бетти ей: «Убеждена, Как в том, что на небе луна, — Наш Джонни скоро будет тут». Вот полночь бьет. А Джонни нет, Хотя и на небе луна. Крепится Бетти что есть сил, Но ей уж, бедной, свет не мил, И Сьюзен трепета полна. Всего лишь полчаса назад Бранила Бетти Фой гонца: «Ленивый маленький балбес, Куда, несчастный, он исчез?» — Теперь же нет на ней лица. Прошли блаженные часы, И нет лица на ней теперь. «Ах, Сьюзен, верно, лекарь тот Заставил ждать себя, но вот Они уж мчатся к нам, поверь!» Все хуже старой Сьюзен Гейл. А Бетти — что же делать ей? Как поступить ей, Бетти Фой? Уйти, остаться ли с больной? Кто скажет, что же делать ей? И вот уж пробил первый час, Надежды Бетти хороня. Луна сиянье льет кругом, А на дороге за окном — Ни человека, ни коня. И Сьюзен пробирает страх, И представляется больной, Что Джонни может утонуть, Пропасть навеки где-нибудь — Все это станет их виной! Но лишь она произнесла: «Спаси, Господь, его в пути!» Как Бетти, встав с ее одра, Вскричала: «Сьюзен, мне пора! Ты, бедная, меня прости! Мне нужно Джонни отыскать: Умом он слаб, в седле он плох. Я больше не расстанусь с ним, Лишь будь он цел и невредим!», А Сьюзен ей: «Помилуй Бог!» А Бетти ей: «Как быть с тобой? И как мне боль твою унять? Быть может, мне остаться все ж? Хотя недолго ты прождешь — Я скоро будут здесь опять». «Иди, родимая, иди! И как ты можешь мне помочь?..» И молит Бога Бетти Фой О сострадании к больной И тотчас выбегает прочь. Она бежит сквозь лунный свет Долиной лунной в поздний час. О том же, как она спешит И что при этом говорит, — Не скучен будет ли рассказ? На темном дне и в вышине, В столбе дорожном и в кусте, В мерцании далеких звезд, В шуршании вороньих гнезд — Ей Джонни чудится везде. Вот Бетти по мосту бежит, Себя терзая мыслью: он Спустился с пони, чтоб луну Поймать в потоке, — и ко дну Пошел ее несчастный Джон! Вот на холме она — с него Широкий ей обзор открыт. Но на просторе и в глуши, На горе Бетти, — ни души, И конских не слыхать копыт. «О Боже! Что случилось с ним? Залез на дуб и слезть не смог? Или какой-нибудь цыган Его бесстыдно ввел в обман, А после в табор уволок? Иль этот вредный конь завёз Его в пещеру гномов злых? Иль в замке, не жалея сил, Он привидения ловил И сам погиб в плену у них?» И Бетти в город все спешит, Теперь уж Сьюзен Гейл виня: «Не будь она такой больной — Мой Джон остался бы со мной, Всегда бы радовал меня». В расстройстве тяжком не щадит Она и самого врача, Его отчаянно браня. И даже кроткого коня Ругает Бетти сгоряча. Но вот и город, вот и дом — У двери лекаря она. А город, что пред ней возник, — Он так широк, он так велик, И тих, как на небе луна. И вот она стучится в дверь — О, как дрожит ее рука! И распахнув оконный створ, Бросает лекарь сонный взор Из-под ночного колпака. «Ах, доктор, доктор, где мой сын?» «Я сплю давно. Тебе чего?» «Но, сударь, я же Бетти Фой, Пропал мой Джонни дорогой, Вы часто видели его. Он малость не в своем уме…» Но лекарь стал уж очень зол И грозно молвил ей в ответ: «В уме ли он — мне дела нет!» — Закрыл окно и спать пошел. «О горе мне! О горе мне! Увы, приходит смерть моя! Искала Джонни я везде, Но не нашла его нигде, — Всех матерей несчастней я!» Она стоит, глядит вокруг: Повсюду тишь, повсюду сон. Куда спешить на этот раз? И вот на башне третий час Гремит, как погребальный звон. Она из города в тоске Бежит, помешанной под стать. Своею горестью полна, Забыла лекаря она К болящей Сьюзен Гейл послать. И Бетти снова на холме: Отсюда виден каждый куст. «Как пережить мне — вот беда! — Такую ночь в мои года? О Боже, путь все так же пуст!» Людская речь и звон подков В безмолвном не слышны краю. Ей легче в тишине дубрав Услышать прорастанье трав, Ручья подземного струю. А в синем сумраке окрест Не умолкают клики сов: Так и влюбленные подчас, Во тьме полночной разлучась, Друг другу шлют печальный зов. Пруда зеленая вода Мысль о грехе внушает ей. И, чтоб не броситься туда, От края страшного пруда Она отходит поскорей. И плачет, сидя на земле, И все сильнее слезы льет: «Мой пони, пони дорогой, Ты Джонни привези домой, И жить мы будем без забот». И, плача, думает она: «У пони добрый, кроткий нрав, Он Джонни любит моего И ненароком в лес его Завез, в дороге заплутав». С земли она, окрылена Надеждой, вскакивает вмиг. От грешных мыслей у пруда Уж не осталось и следа — Да и соблазн был невелик. Читатель, я-то знаю все О Джонни и его коне, Я рад их вывести на свет, Но столь блистательный сюжет Как рассказать стихами мне? Быть может, со своим конем Опасной горною тропой Он на скалу крутую влез, Чтобы достать звезду с небес И привезти ее домой? Иль, развернувшись на коне, Спиною к холке обращен, В чудесной дреме нем и глух, Как бестелесный всадник-дух, Блуждает по долине он. Нет, он охотник, враг овец! Он злобен, он внушает страх! Ему всего полгода дай — И этот плодородный край Он в пепел превратит и прах. Иль с ног до головы в огне, Он демон, а не человек, — Он мчится, грозен и крылат, И сеет ужас, сеет ад, И будет мчаться так вовек. О Музы, помогите вновь Мне вдохновенье обрести, Позвольте — пусть не в полноте — Мне описать событья те, Что с ним произошли в пути. Ах, Музы, что же вы моей Пренебрегаете мольбой? За что же без моей вины Ко мне не расположены Вы, столь возлюбленные мной? Но кто же это вдалеке Глядит на шумный водопад И при сияющей луне Сидит беспечно на коне, Оцепенением объят? Пасется вольно конь его, Как бы узды своей лишен. На лунный диск, на звездный рой Не смотрит вовсе наш герой, — Но это Джонни! Это он! А где же Бетти? Что же с ней? Она, как прежде, слезы льет, Ей гулкий слышится поток, Но ей покуда невдомек, Где бедный мальчик-идиот. Она спешит на шум воды, Сквозь чащу темную идет. Вздохни свободней, Бетти Фой, Вон пони твой и Джонни твой, Любимый мальчик-идиот. Что ж ты стоишь остолбенев? Конец страданьям настает! Не призрак он, не злобный гном, А отыскавшийся с трудом Твой сын, твой мальчик-идиот. Всплеснув руками, Бетти Фой Крик ликованья издает, Несется, точно тот поток, Чуть не сшибает пони с ног, — С ней снова мальчик-идиот! А он урчит, хохочет он, От радости ли — Бог поймет! А Бетти счастлива, она От голоса его пьяна: С ней снова мальчик-идиот! И то она к хвосту коня, То к холке кинется опять, — В таком блаженстве Бетти Фой, Что задыхается порой И слезы трудно ей унять. Она в восторженном чаду Целует сына вновь и вновь, Покоя Джонни не дает: С ней снова мальчик-идиот, Ее душа, ее любовь. И незаметно для себя Она ласкает и коня — И пони, вероятно, рад, Хоть, кажется на первый взгляд, Застыл, бесстрастие храня. «Забудь о лекаре, сынок! Все хорошо, ты молодец!» И вновь урчит веселый Джон, И пони ею отведен От водопада наконец. Уж звезд на небе нет почти, Луна поблекла над холмом. И с каждым мигом все слышней Шуршанье крыльев средь ветвей В лесу, пока еще немом. И путники идут домой, Уставшие, как никогда. Но кто ж спешит к ним в час такой, Хромает, машет им рукой, Неужто Сьюзен Гейл? О да! В постели мучилась она, Со страхом думала всю ночь: Что с Бетти, где несчастный Джон? И ум ее был омрачен, А немощь отступала прочь. Полна сомнений и тревог, Она ворочалась всю ночь. Предположений тяжких тьма Сводила бедную с ума, Но немощь отступала прочь. Она промолвила с тоской: «Как жить мне в ужасе таком? Пожалуй, я отправлюсь в лес!» И вдруг — о чудо из чудес! — С постели поднялась рывком. Лесной тропой навстречу ей Выходят Бетти, конь и Джон. Она зовет друзей своих… Как описать свиданье их? О, это был волшебный сон! А совы уж изнемогли И пенье кончили свое, Пока домой брели друзья. С тех сов балладу начал я — И с ними завершу ее. Пока друзья брели домой, Расспрашивала Джонни мать: «Где ты блуждал средь темноты, Что видел ты, что слышал ты? Попробуй верно рассказать». А Джонни часто в эту ночь Прислушивался к пенью сов И поднимал глаза к луне — В сиянье лунном на коне Он девять странствовал часов. И потому, взглянув на мать, Он дал решительный ответ, И вот что произнес он вслух: «В пу-ху, в пу-ху! — кричал петух, И холоден был солнца свет», — Так молвил Джонни удалой. И тут рассказ окончен мой.

Был ночью ветра слышен ярый гул, Нагрянул дождь, кругом лилась вода; А ныне солнца луч опять сверкнул; Звенит в лесу далёком трель дрозда; Воркует клинтух около гнезда; Трещит сорока — сойка ей в ответ; Весёлым шумом вод наполнился рассвет. II Выходят все на солнце поскорей; Рожденью утра рады небеса; Зайчиха побежала веселей Там, где болот сверкает полоса; Под лапами плескается роса, Взлетая дымкой, что, блестя в лучах, Сопутствует везде зайчихе на полях. III Я странствовал тогда среди болот, И на зайчиху бросил быстрый взгляд; Вдали я слышал шум лесов и вод; Или не слышал, как мальчишка рад — С Природой моё сердце билось в лад: Воспоминанья прежние ушли, Всех дел тщета и скорбь исчезнули вдали. IV Но как это случается подчас, В умах нестойких ликованья власть При восхищеньи — возвышает нас, Зато в унынье — нам даёт упасть; Я утром ощутил сию напасть; Видений страх тогда меня облёк, Неясных мыслей грусть — я их назвать не смог. V Я в небе слышал жаворонка трель, И о зайчихе резвой вспоминал: Дитя земли — был счастлив я досель, Как и они, когда везде блуждал; От мира и забот я убегал; Но может с днём иным придти беда — Боль, одиночество, несчастья и нужда. VI Я думал о приятностях всегда, Как будто в жизни — лето круглый год; Как будто хлеб насущный без труда Мне вера в гениальность принесёт. Но кто прожить стремится без забот, Как смеет ожидать, что для него Другие сеют, жнут, и любят лишь его? VII То были: милый мальчик Чаттертон, С живой душой, кто гордо принял яд; И тот, кто славен, весел, и влюблён, За плугом шёл по склону, жизни рад: Наш дух обожествляет нас стократ; Поэт — всегда восторженный юнец, Но ждёт его плохой, бессмысленный конец. VIII То был ли знак небес, иль некий дар, Иль на меня спустилась благодать, Но здесь, где не пасёт стада овчар, (Когда я гнал печальных мыслей рать), Случилось человека увидать Мне у воды — без шляпы, в седине, Старее всех живых он показался мне. IX Вот так валун огромный привлечёт Нас на вершине голой, где лежит Он, удивляя всех, и мысль мелькнёт, Откуда, как, попал сюда гранит; И, кажется, в сознании он спит: Как зверь морской, приползший на скалу, Иль на сухой песок — поближе быть к теплу. X Казалось, был ни мёртвый, ни живой, Но и не спал глубокий тот старик: Сближались его ноги с головой. Когда он шёл, согбенный, напрямик; Как будто от болезни страшной сник, Или от мук, испытанных давно, Уж слишком тяжкий груз ему держать дано. XI На длинный посох — ивы гладкий ствол — Всем телом опирался он сухим, Хотя к нему я тихо подошёл, Встав на краю болота рядом с ним, Как облака стоял он, недвижим, Что не внимают всем ветрам подряд, Но если двинутся, то вместе полетят. XII Старательно тот грязный водоём Он посохом, качаясь, шевелил, Смотря на воду, взболтанную в нём, Как будто книгу редкую раскрыл: Тогда по праву странника решил К нему я подойти, и произнёс: «Сулит нам утро день прекраснейший, без гроз». XIII Старик на это кроткий дал ответ, Учтивой речью, шедшей от души: Тогда вопрос ему я задал вслед: «А чем Вы занимаетесь в тиши? Таким как Вы опасно быть в глуши». Исторгли удивления огоньки В его живых глазах глубокие зрачки. XIV Как сам он слаб, слабы его слова, Но произнёс с величием он их, Торжественно тянулась их канва — Чеканный слог у этих фраз литых, Речь гордая, не для мужей простых; Как у шотландских пресвитериан, Что славят Господа и свой любимый клан. XV Сказал он, что пришёл на этот пруд Собрать пиявок нищим стариком: Опасный, изнурительнейший труд! И было столько трудностей кругом: С болота на болото шёл он днём; Но на ночь Бог дарил ему приют, Где скромную еду беднягам подают. XVI Старик всё говорил про свой улов; Но речь его, как воды в глубине Чуть слышал я, не различая слов; И Человек сей показался мне Тем, с кем встречался я в далёком сне; Иль тем, кто послан был издалека, Чтоб силы мне дала наставника рука. XVII Но мысли прежних дней вернулись вдруг: Смертельный страх надежды не иметь; Мученья, холод, тягостный недуг, И гениев страдальческая смерть. Стремясь прогнать фантазий круговерть, Вопросы я свои возобновил: «А чем Вы живы? Хватит ли Вам сил?» XVIII Он повторил с улыбкой свой рассказ; Сказал, что исходил тут все места, Пиявки собирая, всякий раз Пруд замутив при помощи шеста. «Вода от них всегда была густа, А ныне истощаются пруды; Но всё ж упорно я хожу здесь у воды». XIX Пока он говорил так, эта глушь, Вид, речь его — всё трогало меня: Я мысленно глядел, как шёл сей муж Устало средь болот день изо дня, Всегда один, молчание храня. Всё это видел внутренний мой взор, Старик же, помолчав, продолжил разговор. XX Он скоро темы все соединил, Охотно говоря, и с добротой, Торжественно; когда же завершил, — В презренье я смеялся над собой, Найдя в том старце стойкий дух живой. «Господь, — сказал я, — это мой оплот! Пиявок сборщик сей среди глухих болот».

I THERE was a roaring in the wind all night; The rain came heavily and fell in floods; But now the sun is rising calm and bright; The birds are singing in the distant woods; Over his own sweet voice the Stock-dove broods; The Jay makes answer as the Magpie chatters; And all the air is filled with pleasant noise of waters. II All things that love the sun are out of doors; The sky rejoices in the morning's birth; The grass is bright with rain-drops;-on the moors The hare is running races in her mirth; And with her feet she from the plashy earth Raises a mist, that, glittering in the sun, Runs with her all the way, wherever she doth run. III I was a Traveller then upon the moor, I saw the hare that raced about with joy; I heard the woods and distant waters roar; Or heard them not, as happy as a boy: The pleasant season did my heart employ: My old remembrances went from me wholly; And all the ways of men, so vain and melancholy. IV But, as it sometimes chanceth, from the might Of joy in minds that can no further go, As high as we have mounted in delight In our dejection do we sink as low; To me that morning did it happen so; And fears and fancies thick upon me came; Dim sadness-and blind thoughts, I knew not, nor could name. V I heard the sky-lark warbling in the sky; And I bethought me of the playful hare: Even such a happy Child of earth am I; Even as these blissful creatures do I fare; Far from the world I walk, and from all care; But there may come another day to me — Solitude, pain of heart, distress, and poverty. VI My whole life I have lived in pleasant thought, As if life's business were a summer mood; As if all needful things would come unsought To genial faith, still rich in genial good; But how can He expect that others should Build for him, sow for him, and at his call Love him, who for himself will take no heed at all? VII I thought of Chatterton, the marvellous Boy, The sleepless Soul that perished in his pride; Of Him who walked in glory and in joy Following his plough, along the mountain-side: By our own spirits are we deified: We Poets in our youth begin in gladness; But thereof come in the end despondency and madness. VIII Now, whether it were by peculiar grace, A leading from above, a something given, Yet it befell, that, in this lonely place, When I with these untoward thoughts had striven, Beside a pool bare to the eye of heaven I saw a Man before me unawares: The oldest man he seemed that ever wore grey hairs. IX As a huge stone is sometimes seen to lie Couched on the bald top of an eminence; Wonder to all who do the same espy, By what means it could thither come, and whence; So that it seems a thing endued with sense: Like a sea-beast crawled forth, that on a shelf Of rock or sand reposeth, there to sun itself; X Such seemed this Man, not all alive nor dead, Nor all asleep-in his extreme old age: His body was bent double, feet and head Coming together in life's pilgrimage; As if some dire constraint of pain, or rage Of sickness felt by him in times long past, A more than human weight upon his frame had cast. XI Himself he propped, limbs, body, and pale face, Upon a long grey staff of shaven wood: And, still as I drew near with gentle pace, Upon the margin of that moorish flood Motionless as a cloud the old Man stood, That heareth not the loud winds when they call And moveth all together, if it move at all. XII At length, himself unsettling, he the pond Stirred with his staff, and fixedly did look Upon the muddy water, which he conned, As if he had been reading in a book: And now a stranger's privilege I took; And, drawing to his side, to him did say, "This morning gives us promise of a glorious day." XIII A gentle answer did the old Man make, In courteous speech which forth he slowly drew: And him with further words I thus bespake, "What occupation do you there pursue? This is a lonesome place for one like you." Ere he replied, a flash of mild surprise Broke from the sable orbs of his yet-vivid eyes, XIV His words came feebly, from a feeble chest, But each in solemn order followed each, With something of a lofty utterance drest — Choice word and measured phrase, above the reach Of ordinary men; a stately speech; Such as grave Livers do in Scotland use, Religious men, who give to God and man their dues. XV He told, that to these waters he had come To gather leeches, being old and poor: Employment hazardous and wearisome! And he had many hardships to endure: From pond to pond he roamed, from moor to moor; Housing, with God's good help, by choice or chance, And in this way he gained an honest maintenance. XVI The old Man still stood talking by my side; But now his voice to me was like a stream Scarce heard; nor word from word could I divide; And the whole body of the Man did seem Like one whom I had met with in a dream; Or like a man from some far region sent, To give me human strength, by apt admonishment. XVII My former thoughts returned: the fear that kills; And hope that is unwilling to be fed; Cold, pain, and labour, and all fleshly ills; And mighty Poets in their misery dead. — Perplexed, and longing to be comforted, My question eagerly did I renew, "How is it that you live, and what is it you do?" XVIII He with a smile did then his words repeat; And said, that, gathering leeches, far and wide He travelled; stirring thus about his feet The waters of the pools where they abide. "Once I could meet with them on every side; But they have dwindled long by slow decay; Yet still I persevere, and find them where I may." XIX While he was talking thus, the lonely place, The old Man's shape, and speech-all troubled me: In my mind's eye I seemed to see him pace About the weary moors continually, Wandering about alone and silently. While I these thoughts within myself pursued, He, having made a pause, the same discourse renewed. XX And soon with this he other matter blended, Cheerfully uttered, with demeanour kind, But stately in the main; and when he ended, I could have laughed myself to scorn to find In that decrepit Man so firm a mind. "God," said I, "be my help and stay secure; I'll think of the Leech-gatherer on the lonely moor!"

I Терновник этот стар, да так, Что и представить мудрено, Как он в былое время цвел, — Он поседел давно. Он ростом с малое дитя, Но все не гнется, ветхий куст. Листвы лишен, шипов лишен, Упорством цепких сучьев он Живет, угрюм и пуст. И, словно камень иль утес, Он весь лишайником оброс. II Как камень иль утес, его По самый верх покрыл лишай, На нем повис тяжелый мох, Как скорбный урожай. Терновник захватили мхи, И он, несчастный, ими сжат Так тесно, что тебе ясна Их цель, а цель у них одна: Они его хотят Сровнять с землею поскорей, Похоронить навеки в ней. III На горном гребне, в вышине, Где ураган, могуч и зол, Со свистом режет облака И рушится на дол, — Вблизи тропы отыщешь ты Терновник старый без труда, И мутный карликовый пруд Ты тотчас обнаружишь тут — Всегда в нем есть вода. Я пруд легко измерить смог: Три фута вдоль, два — поперек. IV И за терновником седым, Шагах примерно в четырех, Перед тобой предстанет холм, Одетый в яркий мох. Все краски мира, все цвета, Какие только любит взор, Увидишь на клочке земли, Как будто руки фей сплели Божественный узор. Тот холм в полфута высотой Сияет дивной красотой. V Ах, как приятны глазу здесь Оливковый и алый цвет! Таких ветвей, колосьев, звезд В природе больше нет. Терновник в старости своей Непривлекателен и сер, А холм, который так хорош, С могилою ребенка схож — Столь мал его размер. Но я прекраснее могил Еще нигде не находил. VI Но если б ты на ветхий куст, На чудный холм хотел взглянуть, Будь осторожен: не всегда Пуститься можешь в путь. Там часто женщина одна, Закутанная в алый плащ, Сидит меж маленьким холмом, С могилой схожим, и прудом, И раздается плач, И слышен громкий стон ее: “О, горе горькое мое!” VII И в ясный день, и в час ночной Спешит страдалица туда. Ее там знают все ветра И каждая звезда. Там близ терновника одна Сидит она на вышине, Когда чиста небес лазурь, При грохоте свирепых бурь, В морозной тишине. И слышен, слышен плач ее: “О, горе горькое мое!” VIII “Но объясни, зачем она И в ясный день, и в час ночной Взбирается на мрачный пик, — И в дождь, и в снег, и в зной? Зачем у дряхлого куста Сидит она на вышине, Когда чиста небес лазурь, При грохоте свирепых бурь, В морозной тишине? Чем вызван этот скорбный стон? Зачем не утихает он?” IX Не знаю: истина темна И не известна никому. Но если хочешь ты пойти К чудесному холму, Что с детскою могилой схож, И посмотреть на куст, на пруд — Удостоверься прежде в том, Что женщина вернулась в дом, А не тоскует тут, Где ни единый человек К ней не приблизится вовек. X “Но почему она сюда И в ясный день, и в час ночной, При всяком ветре держит путь, Под всякою звездой?” Я все, что знаю, расскажу, Но это будет тщетный труд, Коль сам ты в горы не пойдешь И тот терновник не найдешь И карликовый пруд. Ты там верней отыщешь след Трагедии минувших лет. XI Пока же ты не побывал На этой мрачной вышине, Тебе готов я рассказать Все, что известно мне. Уж двадцать лет прошло с тех пор, Как полюбила Марта Рэй, Как сердце девичье пленил Ее приятель Стивен Хилл И стал ей всех милей, Как Марта счастлива была И веселилась и цвела. XII И был назначен свадьбы день, Но для нее не наступил: Дал клятву верности другой Бездумный Стивен Хилл. Пошел изменник под венец С другой избранницей своей. И говорят, что этим днем Жестоким вспыхнуло огнем Сознанье Марты Рэй. И, словно испепелена, От горя высохла она. XIII Прошло полгода, лес еще Шумел зеленою листвой, А Марту потянуло ввысь На гребень роковой. Все видели, что в ней дитя, Но тьмой был мозг ее объят, Хотя от нестерпимых мук Разумным становился вдруг Ее печальный взгляд. А тот, кто мог бы стать отцом, Уж лучше был бы мертвецом! XIV Здесь до сих пор ведется спор, Как бы могла воспринимать В себе движенья малыша Помешанная мать. Еще прошедшим Рождеством Нас уверял один старик, Что Марта, ощутив дитя, Как бы очнулась, обретя Рассудок в тот же миг, И Бог покой ее берег, Покуда приближался срок. XV И это все, что знаю я, И ничего не скрыл, поверь. Что стало с бедным малышом — Загадка и теперь. Да и родился он иль нет — Сего не ведает никто, И не узнать, живым ли он Иль мертвым был на свет рожден, Известно только то, Что Марта чаще с тех времен Взбирается на горный склон. XVI А той зимою по ночам Обрушивался ветер с гор И доносил на наш погост Какой-то дикий хор. Один расслышал в хоре том Живых созданий голоса, Другой ручался головой, Что раздавался мертвых вой, Но эти чудеса И странный плач в тиши ночей Не связывали с Мартой Рэй. XVII Наверх к терновнику спешит И долго там сидит она, Закутанная в алый плащ, Страдания полна. Я знать не знал о ней, когда Впервые этих гор достиг. Взглянуть с вершины на прибой Я шел с подзорною трубой И поднялся на пик. Но буря грянула, и мгла Мои глаза заволокла. XVIII Густой туман и сильный дождь Мне тотчас преградили путь. И ветер в десять раз мощней Внезапно начал дуть. Мой взгляд сквозь пелену дождя Скалистый выступ отыскал, Который мог меня укрыть, И я во всю пустился прыть, Но вместо мнимых скал Увидел женщину во мгле: Она сидела на земле. XIX Мне стало ясно все, едва Я разглядел лицо ее. Отворотясь, я услыхал: “О, горе горькое мое!” И я узнал, что там она Сидит часами, а когда Луна зальет небесный свод И легкий ветер всколыхнет Муть мрачного пруда — В селенье слышен плач ее: “О, горе горькое мое!” XX “Но что терновник ей, и пруд, И этот легкий ветерок? Зачем к цветущему холму Ее приводит рок?” Толкуют, будто на суку Повешен ею был малыш Или утоплен в том пруду, Когда была она в бреду, Но все согласны лишь С тем, что лежит он под холмом, Усеянным чудесным мхом. XXI И ходит слух, что красный мох Как раз от крови детской ал, Но обвинять в таком грехе Я Марту бы не стал. И если пристально смотреть На дно пруда, то, говорят, Тебе покажет озерцо Ребенка бедного лицо, Его недвижный взгляд. И от тебя ребенок тот Печальных глаз не отведет. XXII И были те, что поклялись Изобличить в злодействе мать, И только собрались они Могилу раскопать — К их изумленью, пестрый мох Зашевелился, как живой, И задрожала вдруг трава Вокруг холма — твердит молва, Но все в деревне той Стоят, как прежде, на своем: Дитя лежит под чудным мхом. XXIII И вижу я, как душат мхи Терновник ветхий и седой, И книзу клонят, и хотят Сровнять его с землей. И всякий раз, как Марта Рэй Сидит на горной вышине, И в ясный полдень, и в ночи, Когда прекрасных звезд лучи Сияют в тишине, — Мне слышен, слышен плач ее: “О, горе горькое мое!”

Нет ничего прекрасней в мирозданье! Тот нищ душой, кого не удивит Открывшийся величественный вид; Всё это Сити в нежном одеянье Красот рассвета; кораблей молчанье, Соборы, театры, башни, чей гранит Между землёй и небом заблестит Сквозь чистый воздух в розовом сиянье. Нет, никогда луч солнца золотой Так не ласкал земли моей раздольной, Не видел я столь царственный покой, А Темза не катилась так привольно. Мой Бог! объяты зданья тишиной, И всё как сердце мощное спокойно!

Я брёл как облачко весною Один, меж долом и горой. И вдруг увидел пред собою Нарциссов жёлтых целый рой — В тени деревьев у реки, Бриз волновал их лепестки. Толпясь, как звёзды, что мерцают, Украсив дымкой небосвод, Они по берегу мелькают, Вдаль унося свой хоровод. Десятки тысяч их сплелись, Головки устремляя ввысь. Играя рядом, даже волны Нe превзошли весельем их. Поэт! И ты задором полон В кругу нарциссов золотых, Бросая восхищённый взгляд На этот радостный парад. Когда усталый отдыхаю, И опечалится мой взор, Они в мечтах приносят стаей На смену скуке свой задор; И сердце радостью полно, Танцуя с ними заодно.

То предки возвели для человека! Так мы являем мудрость и любовь К несчастному, что грешен пред нами, Невинный, может быть — а коль виновный? Излечит ли одна тюрьма? Господь! Коль в грешном поры сузились и ссохлись От нищеты, невежества, все силы Его назад откатятся, как волны; И станут вредоносными, ему Неся болезнь и гибель, как чума. Тогда мы призываем шарлатанов: Их лучшее лекарство! — поместить Больного в одиночество, где плача, С лицом угрюмым, под тюремный лязг, Он смотрит сквозь пары своей темницы В зловещем сумраке. Вот так лежит Он среди зла, пока его душа, Несформированная, станет разлагаться При виде ещё большего уродства! Ты прикоснись легко к нему, Природа! И чадо озорное исцели: И благотворно подари ему Свет солнца, красоту, дыханья сладость, Мелодии лесов, ветров и вод, Пока он не смягчится, и не будет Столь неуклюже, резко отличаться Среди всеобщей пляски и напевов; Но, разрыдавшись, исцелит свой дух, Чтоб вновь он добрым стал и гармоничным Под действием любви и красоты.

And this place our forefathers made for man! This is the process of our love and wisdom, To each poor brother who offends against us — Most innocent, perhaps-and what if guilty? Is this the only cure? Merciful God! Each pore and natural outlet shrivell`d up By ignorance and poaching poverty, His energies roll back upon his heart, And stagnate and corrupt; till changed to poison, They break out on him, like a loathsome plague-spot; Then we call in our pamper`d mountebanks — And this is their best cure! uncomforted And friendless solitude, groaning and tears And savage faces, at the clanking hour[,] Seen through the steams and vapour of his dungeon, By the lamp`s dismal twilight! So he lies Circled with evil, till his very soul Unmoulds its essence, hopelessly deformed By sights of ever more deformity! With other ministrations, thou, O nature! Healest thy wandering and distempered child: Thou pourest on him thy soft influences, Thy sunny hues, fair forms, and breathing sweets, Thy melodies of woods, and winds, and waters, Till he relent, and can no more endure To be a jarring and a dissonant thing, Amid this general dance and minstrelsy; But, bursting into tears, wins back his way, His angry spirit healed and harmonized By the benignant touch of love and beauty.

Петух кукаречет, Синицы щебечут, В источниках — плески, На озере — блески, Заснуло на солнышке поле. И дети, и деды В труде непоседы; Огромное стадо Без устали радо Пощипывать травку на воле. В весеннем сраженье — Снегов отступленье, Им худо на склонах Холмов обнажённых; Для пахарей скоро раздолье: В горах уж веселье, В ручьях — новоселье; И тучки бледнее, И небо синее; Закончился дождь на приволье!

The cock is crowing, The stream is flowing, The small birds twitter, The lake doth glitter The green field sleeps in the sun; The oldest and youngest Are at work with the strongest; The cattle are grazing, Their heads never raising; There are forty feeding like one! Like an army defeated The snow hath retreated, And now doth fare ill On the top of the bare hill; The plowboy is whooping — anon-anon: There’s joy in the mountains; There’s life in the fountains; Small clouds are sailing, Blue sky prevailing; The rain is over and gone!

На запад стремился роскошный закат; Я встал на холме, у вершины, Восторг, что предшествует дрёме, стократ Звенел сквозь леса и долины. Должны ль мы покинуть столь благостный дом? Сказал я, страдая душою, И скорбно к темнице пошёл я потом, Где каторжник был за стеною. Ворота в тени от массивнейших стен, — Тюрьмы ощутил я дыханье: Сквозь прутья я вижу вблизи, как согбен В ней страждет изгой состраданья. Глава на плече, чёрных прядей узлы, Глубок его вздох и взволнован, В унынье он видит свои кандалы, — В них будет всю жизнь он закован. Не мог я без горя смотреть на него, Покрытого грязью, щетиной; Но мыслью проникнул я к сердцу его, Создав там ужасней картины. Ослабший костяк, соков жизни в нём нет, О прошлом забыл он в надежде; Но грех, что его угнетал много лет, Чернит его взгляд, как и прежде. Лишь с тайных советов, с кровавых полей, Король возвратится в покои, Лесть разума славит его поскорей, Чтоб спал он безгрешно в покое. Ведь если несчастья забылись навек, И совесть живёт без мученья, Средь грохота должен тот спать человек; В болезни и без утешенья. Когда его ночью оковы теснят, Чей вес не выносится боле, Бедняга забыться дремотою рад, На нарах вертясь поневоле. А взвоет мастифф на цепи у ворот, — В холодном поту он проснётся, И боль его тысячью игл обожжёт, И сердце от ужаса бьётся. Глаза он запавшие поднял чуть-чуть, С трепещущей влагою взгляда; Казалось, чтоб скорбную тишь всколыхнуть Спросил он: «Тебе что здесь надо?». «Страдалец! Стоит здесь не праздный бахвал, Чтоб сравнивать жребии наши в гордыне, А тот, кто добро воспринять пожелал, Придя, чтобы скорбь разделить твою ныне. Хоть жалость к тебе и не так велика, Хоть портит тебя твоё грубое слово, Была б у меня столь могуча рука, На почве другой ты цвести смог бы снова».

The glory of evening was spread through the west; — On the slope of a mountain I stood, While the joy that precedes the calm season of rest Rang loud through the meadow and wood. "And must we then part from a dwelling so fair?" In the pain of my spirit I said, And with a deep sadness I turned, to repair To the cell where the convict is laid. The thick-ribbed walls that o`ershadow the gate Resound; and the dungeons unfold: I pause; and at length, through the glimmering grate That outcast of pity behold. His black matted head on his shoulder is bent, And deep is the sigh of his breath, And with steadfast dejection his eyes are intent On the fetters that link him to death. Tis sorrow enough on that visage to gaze, That body dismiss`d from his care; Yet my fancy has pierced to his heart, and pourtrays More terrible images there. His bones are consumed, and his life-blood is dried, With wishes the past to undo; And his crime, through the pains that o`erwhelm him, descried, Still blackens and grows on his view. When from the dark synod, or blood-reeking field, To his chamber the monarch is led, All soothers of sense their soft virtue shall yield, And quietness pillow his head. But if grief, self-consumed, in oblivion would doze, And conscience her tortures appease, `Mid tumult and uproar this man must repose; In the comfortless vault of disease. When his fetters at night have so press`d on his limbs, That the weight can no longer be born, If, while a half-slumber his memory bedims, The wretch on his pallet should turn, While the jail-mastiff howls at the dull clanking chain, From the roots of his hair there shall start A thousand sharp punctures of cold-sweating pain, And terror shall leap at his heart. But now he half-raises his deep-sunken eye, And the motion unsettles a tear; The silence of sorrow it seems to supply, And asks of me why I am here. "Poor victim! no idle intruder has stood "With o`erweening complacence our state to compare, "But one, whose first wish is the wish to be good, "Is come as a brother thy sorrows to share. "At thy name though compassion her nature resign, "Though in virtue`s proud mouth thy report be a stain, "My care, if the arm of the mighty were mine, "Would plant thee where yet thou might`st blossom again."

Когда я вспомнил то, что покорило Империи, как сникнул чести дух, Когда мечи сменили на гроссбух, А золото науку заменило — Страна моя! мне просто страшно было. Моя ль вина? Но я к тебе не глух. Огонь в сыновнем сердце не потух, И совесть эти страхи пристыдила. Тебя должны ценить мы, коль оплот Нашли в тебе, неся благое бремя; Как был обманут я в любви своей: Не странно, коль Поэт в иное время К тебе среди раздумий обретёт Привязанность влюблённых иль детей!

When I have borne in memory what has tamed Great Nations, how ennobling thoughts depart When men change swords for ledgers, and desert The student's bower for gold, — some fears unnamed I had, my Country! — am I to be blamed? Now, when I think of thee, and what thou art, Verily, in the bottom of my heart, Of those unfilial fears I am ashamed. For dearly must we prize thee; we who find In thee a bulwark for the cause of men; And I by my affection was beguiled: What wonder if a Poet now and then, Among the many movements of his mind, Felt for thee as a lover or a child!

Я летним облачком блуждал В холмах и долах, одинок, И на прибрежье увидал Златых нарциссов табунок. В тени деревьев, над волной Качал их ветер озорной. То звездный рой, устав мерцать, Со Млечного Пути сошел, И узкий берег озерца Каймой сияющей обвел; Несметно их — и, как живой, Кивал мне каждый головой. Играет бликами волна, Но ярче золото земли; Иная радость не нужна — Возьми, прими и раздели; Дарованному благу рад, Смотрю, не отрывая взгляд. Когда я в мысли ухожу, Когда блаженствую в тиши — Я взором внутренним гляжу На златоцвет моей души; И сердцем я принять готов Круженье золотых цветов.

В долине Лортона до сей поры Стоит печально Тис, как он стоял, Во мрак свой погрузясь, во время оно, Отрядам Умфревиля или Перси Служить оружьем не желая в битвах С Шотландией; иль тем, кто через море Приплыв, на Азенкур пускали стрелы, Иль ране на Кресси, иль Пуатье. Среди пределов мрачных и обширных Отшельник-Тис! — живое существо, Что увядает медленно, и слишком Красиво, чтоб с лица земли исчезнуть. Но всё же более всего достойна Упоминанья братская Четвёрка В Борроудэйле — как большая роща! Огромные стволы! — и каждый — сгусток Волокон по-змеиному сплетённых И вьющихся, и скрученных продольно, — С Фантазией, как бы в себе таящих Угрозу нечестивцам; тень-колонна, Близ коей на безтравной почве бурой, Под мрачной сенью из ветвей и листьев, Шумящих вечно, будто на веселье Украшенных унылыми плодами, Встречаться Духи могут: Страх, Надежда, Молчанье и Предвиденье, и Смерть — Скелет, и Время-тень — дабы творить, Как бы в природном храме у камней, Покрытых мохом — алтарей священных, Совместные обряды поклоненья; Иль отдыхать в покое молчаливом, Лежать и слушать горные потоки, Рождённые в ущельях Гларамара.

There is a Yew-tree, pride of Lorton Vale, Which to this day stands single, in the midst Of its own darkness, as it stood of yore, Not loth to furnish weapons for the Bands Of Umfraville or Percy ere they marched To Scotland's Heaths; or Those that crossed the sea And drew their sounding bows at Azincour, Perhaps at earlier Crecy, or Poictiers. Of vast circumference and gloom profound This solitary Tree! — a living thing Produced too slowly ever to decay; Of form and aspect too magnificent To be destroyed. But worthier still of note Are those fraternal Four of Borrowdale, Joined in one solemn and capacious grove; Huge trunks! — and each particular trunk a growth Of intertwisted fibres serpentine Up-coiling, and inveterately convolved, — Nor uninformed with Phantasy, and looks That threaten the profane;-a pillared shade, Upon whose grassless floor of red-brown hue, By sheddings from the pining umbrage tinged Perennially-beneath whose sable roof Of boughs, as if for festal purpose, decked With unrejoicing berries, ghostly Shapes May meet at noontide-Fear and trembling Hope, Silence and Foresight-Death the Skeleton And Time the Shadow;-there to celebrate, As in a natural temple scattered o'er With altars undisturbed of mossy stone, United worship; or in mute repose To lie, and listen to the mountain flood Murmuring from Glaramara's inmost caves.