Свернули широкоформатный экран, который висел на сцене во Дворце культуры «Спутник». Теперь сеансы шли в кинотеатре «Космос», под него приспособили слегка облагороженный, престарелый барак. А «Спутник» поступил в распоряжение Уральского драматического театра.

К «Спутнику» перед началом спектакля съезжались десятки служебных автобусов, пикапов, легковых машин и грузовых фургонов с табличкой «Люди» над шоферской кабиной.

Еще никогда в Приангарске не гастролировала столь солидная актерская труппа с таким богатым репертуаром. Успех превзошел ожидания местных устроителей и самих гастролеров. На спектакли, о которых прошел добрый слух, а также на все премьеры народ валил валом.

На успехе гастролей сказалось и то обстоятельство, что в Приангарске до сих пор не светятся голубые экраны.

Все упиралось в ретрансляционную башню. Сперва подвели ошибки в проекте, его состряпали где-то за тридевять земель. Не предусмотрели соседства телебашни с горным кряжем, пролегавшим между Братском и Приангарском; будто все эти сопки колдовским образом возвысились после того, как проект был составлен.

Потом начал тянуть со сроками Востсибстальмонтаж, он со скрипом выполнял годовой план по горнообогатительной фабрике. А пока мы не обогатим руду, нам не до кинопутешествий на острова Фиджи, нас оставляют равнодушными «А ну-ка, девушки» и некогда следить за приключениями Вячеслава Штирлица...

В пятницу впервые давали «Дворянское гнездо», зрительный зал переполнен до отказа.

Декорация изображала пруд, на заднем плане — помещичий дом с колоннами.

Маркаров усмехнулся — фронтон дома удивительно напоминает парадный подъезд «Спутника». Сходилось даже число колонн — шесть штук.

В уединении, на берегу старого заросшего пруда, сидели Лаврецкий и Лиза с удочками, до которых им, впрочем, было мало дела — шло любовное объяснение.

Маркаров отправился в театр с опаской — как бы не хлебнуть провинциального бытовизма. Лаврецкий и в самом деле играл в тяжеловесной академической манере, под стать тяжеловесным декорациям.

А Лиза понравилась — без наигрыша, в словах и жестах искренность, доверие к зрителям: ее поймут и в том случае, если не станет напоказ заламывать руки.

И вот в самый, можно сказать, патетический момент, когда дело дошло до объятий, в задних рядах партера кто-то дурашливым голосом произнес:

— Клюет!!!

Несколько зрителей прыснули, кто-то громко зашикал, кто-то сдавленно прохрипел «безобразие». Многие резко обернулись назад, послышался разноголосый скрип кресел.

Лицо и шея Лизы залились краской. Голос слегка задрожал, но поскольку все произошло в момент ее чувствительного монолога, дрожь могла быть воспринята как актерский прием.

Лаврецкий не захотел скрыть, что слышал скандальный возглас, и с негодованием посмотрел в зал, отвернувшись от Лизы.

Голос из зала показался знакомым. Погодаев, сидевший рядом с Маркаровым, прошептал на ухо:

— Наш Садырин.

По-видимому, автор инсценировки и режиссер не учли густой прослойки рыболовов в зале, не учли живого интереса зрителей к самому процессу рыбалки, как раз в эти дни начался клев, и хариуса связками несли с Ангары.

Когда акт кончился, зрители хлопали щедро и долго. В этой овации звучали коллективное извинение зала, солидарность с обиженными артистами.

Занавес давали несколько раз.

Лаврецкий кланялся манерно, полный высокомерия.

А молодая актриса выходила на вызовы с обаятельной скромностью. Да, она довольна шумным успехом, ей приятно, что сделала приятное людям. То ли она разучила роль такой скромницы? Поддельная искусственная непосредственность?

Пасечник, прогуливаясь в антракте по фойе под руку с Ириной, вспомнил:

— Много, много лет назад я видел спектакль «Дворянское гнездо» в Каменогорске. Чьи-то гастроли. И во время свидания у пруда, едва Лаврецкий закинул удочку, раздался тот же рыболовный выкрик.

Садырина обступили монтажники. Он моргал, запускал пальцы в шевелюру и божился, что не хотел никого обидеть.

— Зачем же глумиться над артистами? — Маркаров даже побледнел от злости. — Ты просто еще не дорос до театра. Уже тихо, все сидят на местах, ты один продолжаешь хлопать. Все с интересом смотрят на сцену — демонстративно, громко зеваешь. Вспомни эстрадный концерт.

Фокусник пригласил на сцену понятых, и конечно же первым поперся Садырин. Когда сеанс черной магии закончился и одураченная публика захлопала, Садырин, перед тем как сесть на место, погрозил фокуснику во всеуслышание: «В следующий раз выведу тебя на чистую воду».

— Лишь бы оказаться в центре всеобщего внимания! Получаешь удовольствие, когда скандалишь.

— Убей меня гром, я сказал шепотом. Само с губ сорвалось... Надо будет после представления извиниться перед этими дворянами.

— Тебе лучше этого не делать. А то придется идти извиняться за твои извинения.

— Я вижу, тебе не терпится. Пойди извинись за меня...

Утром Маркаров проснулся с мыслью — где достать цветы?

На рынке их не купишь. В Приангарске еще никому не пришло в голову торговать цветами.

Он без особого труда выпросил цветы у хозяюшки, которая возилась в палисаднике неказистого домика в поселке Самострой. Чем-то быстро ее рассмешил, и она сорвала несколько ирисов. А основу букета составили крупные нежно-фиолетовые ромашки, какие не растут ни в Закавказье, ни на лугах европейской России.

Маркаров сел в автобус № 1а и поехал в центр.

Пятиэтажную гостиницу «Тайга» заселили актеры и обслуживающий персонал театра. Второй гостиницы в Приангарске нет, и туго пришлось всем другим командированным, не знакомым с музой Мельпоменой.

Холодным долговечным блеском на барьере у администратора отсвечивала черная стеклянная табличка с золотыми буквами: «Свободных мест нет».

Приезжие шатались по вестибюлю, кляня про себя театр, натыкаясь на чемоданы, пузатые портфели и не находя себе места; диваны, кресла и стулья заняты еще со вчерашнего вечера.

Маркаров узнал, в каком номере живет Кононова, и уже собирался подняться, но увидел ее, спускающуюся по лестнице.

Если было бы позволено сказать так про женщину, она гнедой масти. Светло-каштановые волнистые волосы, едва касающиеся плеч, коричневые глаза. На ней узкие серые брюки с мужским поясом, голубая водолазка под синей джинсовой курткой и кеды.

С восточной церемонностью Маркаров протянул букет:

— Это моя верительная грамота, товарищ Лиза.

— Мерсибо. От кого грамота? И кому верить?

— От бригады монтажников Шестакова. Одна седьмая часть лепестков, пестиков и тычинок лично от меня. Хотим вас поблагодарить, товарищ Лиза.

— Лизой я была вчера. Сегодня я Джульетта.

— Примите также извинения бригады. В нашем стаде есть и одна, не научившаяся вести себя в театре, паршивая овца. — Он принял величественную позу и продекламировал: — Приношу вам все извинения, какие позволяет мне принести моя гордость. «Антоний и Клеопатра». Шекспир Вильям.

— Вы про «клюе-е-ет»? — она похоже скопировала Садырина и засмеялась.

— Именно.

— Поставьте, Тимофеевна, в воду, — она передала гардеробщице цветы. — Пусть постоят у вас, пока вернусь.

Кононова зашла за барьер, там за пустыми по-летнему вешалками стояло ведро с клейстером и большой кистью, лежал толстый бумажный рулон.

Нагрузилась всем этим и направилась к выходу. Маркаров перехватил ведро, открыл перед ней дверь, и они вышли из «Тайги».

— Я помогу.

— А вы не торопитесь?

— Мы сегодня во вторую смену.

— Хотите прогуляться со мной по городу?

— Уже гуляю.

— Только я должна вас предупредить — это не увеселительная прогулка. Работа муторная, хлопотная. А я не всегда выдержанная. Бываю и капризная, и вспыльчивая.

— Ничего, это закалит мое терпение... А я не знал, что Джульетта служит в театре расклейщицей афиш.

— Хочу все это проделать, пока не хватилась тетя Поля, — объяснила она, не приняв его шутливого тона. — У нее тромбофлебит и сильно болят ноги.

В Приангарске не было ни одной афишной тумбы, щита, и афиши предстояло клеить, вешать где придется — лишь бы бросались в глаза.

Первую афишу она наклеила на забор возле павильона «Пиво — воды», где толпились одни мужчины.

Расклейка требовала своей маленькой ловкости: надо быстро разгладить ладонями афишу от центра к углам, чтобы она не сморщилась до того, как схватится клейстер.

Маркаров освоил эту нехитрую технику. Теперь Кононова держала бумажный рулон и подавала листы.

Во время их обхода-объезда города он замечал любопытные взгляды, обращенные на спутницу, и это было ему приятно.

Вряд ли ее узнавали в лицо театралы. На ней не было ничего кричаще нарядного, бросающегося в глаза, кроме зеленой косынки необычного тона.

— Каждая красивая женщина знает, что хороша собой, — сказал он. — Только одни самовлюбленно помнят об этом всегда, а другие вспоминают изредка. Как будто вы относитесь к другим?

— Вспоминаю изредка, но всегда в нужные моменты... Вы имеете в виду только внешнюю, так сказать, визуальную красоту? Не забывайте и о моей душевной красоте, — засмеялась она. — А любуются они не мной, а моей косынкой. Верно, красивая?

— Очень.

— Модный цвет. Называется почему-то «пьяная зелень»... Цвет ближе к тине, чем к траве, почти болотный. Мне эту косынку подарила знакомая манекенщица. Ездит по разным странам, демонстрирует советские моды...

— Манекенщице, наверное, полегче живется, чем актрисе?

— Безусловно. Ей не то что петь — даже говорить не нужно. Можно заикаться, шепелявить, картавить. И получают побольше нашего. Вот выгонят меня из театра за бездарность — подамся в манекенщицы. Похаживай себе и покачивай бедрами, показывай колени и оголенные плечи, спину. — Она не могла отказать себе в удовольствии и прошлась перед ним заученной походкой манекенщицы с заученной улыбкой на лице. — И приодеться легче. Им старые модели продают за бесценок. Найдут ерундовый изъян или придумают, что нашли его, — уцененный товар. Меня охотно взяли бы в Дом моделей. Габариты фигуры близки к классическим, отвечают самым строгим стандартам.

— У меня вот с некоторыми философами мысли сходятся, и то не хвастаюсь. Ни стандартами, ни классическими габаритами.

Она охотно рассмеялась и спросила вдруг:

— А что это вас занесло так далеко от родных мест?

— Не так далеко, как высоко. В жизни иногда курьером работает тот, кто родился сторожем, а верхолазом — по призванию водолаз. И наоборот. Еще два года назад я учился в Тбилиси, но заскучал на своем философском факультете. А впервые попал на стройку, когда поступал в университет. Копил производственный стаж. В университете мне не понравилось. Уехал сюда, в Восточную Сибирь, снова на стройку. Захотел теорию проверить жизненной практикой. Как Сальери алгеброй поверял гармонию. Но философы всегда со мной: Сократ, Энгельс, Фрейд, Гегель, Спиноза, Монтень. Философы дают полет мыслям! Философия приучает душу довольствоваться собой, помогает выйти за пределы собственного «я» и, если велит участь, мужественно отказываться от радостей, привносимых извне.

Нонна с интересом посмотрела на него, остановилась, чуть улыбнулась и продекламировала романтически-приподнято:

А как вас зовут?

— Мартирос Маркаров. Тезка нашего великого художника Сарьяна. Сокращенно Мартик. Но меня тут по имени редко зовут, прозвали Антидюринг. Если помните, так называется работа, где Энгельс полемизирует с господином Евгением Дюрингом. У меня небольшая библиотечка, и «Анти-Дюринг» ездит со мной по стройкам. Благодаря философам я не знаю докучной праздности. Стоит окунуться с головой в книгу — и можно избавиться от шумного, надоедливого соседа по койке, оказаться наедине с собой. Что греха таить, в юности я обращался к философам, чтобы при случае похвастаться своей ученостью. А теперь наслаждаюсь их благоразумием. Иные трактаты таят свою мудрость не первое тысячелетие. И по-прежнему будят мысль, питают ум, не только память...

Они поравнялись с окном аптеки, в витрине висела афиша «Ромео и Джульетта».

— Джульетта — Нонна Кононова, — прочитал Маркаров и посмотрел на спутницу. — Значит, вы примадонна? У вас, судя по афише, и замены нет.

— Только в этом спектакле. В Свердловске играю во втором составе. Например, Лизу в «Дворянском гнезде» чаще играет народная артистка Катунина. Она на гастроли не поехала. Хорошо, что вчера я играла. После того выкрика у Катуниной мог случиться сердечный припадок... Я могу разволноваться, но с ног меня такими щелчками не сбить. В этом театре я только второй сезон. В прошлом году мы гастролировали в Академгородке, под Новосибирском. А теперь, как видите, осмелели, забрались еще дальше. Сама я — москвичка. Первый раз, можно сказать, в такой глухомани... Не обиделись за свою берлогу?

— Мы оказываем гостям не только медвежьи услуги, — он поднял ведро с клейстером и подержал в вытянутой руке.

— Я и раньше считала, что медвежий угол — понятие не географическое. Можно найти себе берлогу, обставить модерновой мебелью и уползти туда, даже если берлога где-нибудь в центре Москвы, недалеко от ГУМа, ЦУМа или другого универмага. Думаете, нет москвичей, которые ни разу не были в театре? Позавчера, когда шел спектакль, я не была занята в последнем акте, вышла на площадь. И увидела машины, которые привезли зрителей из таежных поселков. Ни один водитель не остался в своей машине, все сидели в зрительном зале! Поверьте, даже разволновалась...

Возле почты они наткнулись на фургон — фанерный домик, приколоченный к бортам грузовика. Над козырьком шоферской кабины надпись «Люди». Входная дверь сзади, три железные ступеньки, на задней стенке трафареты: «На ходу не прыгать!» и «Не стой на подножке!»

Дверь раскрыта настежь, скамьи вдоль стен. В дверях лежала собака и равнодушно поглядывала на улицу.

— Мы настолько бедны, что возим людей в этих будках?

— Не хватает автобусов, — объяснил он.

— Написали бы тогда «Пассажиры». А то «Люди».

— Да, не очень-то приятно чувствовать себя «людиной», доставляемой на работу или в общежитие после работы.

Он заговорщицки подмигнул Нонне, быстро обмазал клейстером боковую стенку фургона, извлек из рулона афишу и наклеил.

«Техническая помощь», пикап, цистерна с бензином увезли еще три афиши. На заднем борту «технической помощи» было начертано: «Водитель, помни! Дорога — не космос», на борту другого грузовика: «Не спеши, тебя ждут дома».

Еще две афиши уехали на округлых боках бетоновозов.

Ему понравилась сама идея — передвижная реклама! Он готов был поклясться, что это первый опыт в истории Приангарска.

— Не знаю, как все другие, а эта афиша привлечет к себе внимание наверняка, — она показала на бетоновоз, только что отъехавший.

Водитель небрежно задраил люк, и цементный раствор шлепался на шоссе серыми лепешками.

— Везет нашу афишу, а еще три убытка. — Маркаров проводил взглядом люк. — Первый убыток — без толку выбрасывается цемент. Второй убыток — портится дорога. Третий убыток — прививается беспорядок. По городу разъезжает сама Расхлябанность с большой буквы. Тоже своего рода передвижная реклама.

— Мне нужно расклеить афиши не только в центре, но и... — Нонна заглянула в бумажку, — у вокзала, на стройке горнообогатительного комбината, на лесной бирже...

— Понимаю, что у себя в Вероне или в Падуе вы ориентируетесь лучше. Смело могу быть вашим гидом. Я работаю на стройке этого комбината.

Подошли к остановке и сели в автобус № 1а, а в другой поселок отходил автобус № 1б. Она удивилась странной нумерации маршрутов. Маркаров объяснил: в городе три маршрута, но председатель горсовета считать до трех не умеет, и поэтому в ходу номера 1, 1а, 1б.

Проехали поселок, разношерстные дома-домики индивидуальной застройки. Поселок назывался Нахаловкой. Виднелись бревенчатые хижины, а подальше от дороги — совсем жалкие халупы, развалюхи.

— Это наш частнокапиталистический сектор, — Маркаров ткнул пальцем в стекло автобуса. — Так острит наш управляющий Пасечник, когда провозит мимо Нахаловки иностранцев.

Быстро добрались до стройплощадки, до подножья эстакады, на которую он ежедневно поднимается.

Обеденный перерыв, на площадке безлюдно, лишь Варежка задержалась на кране.

— Трест Вавилонбашнястрой, — доложил он с широким жестом. — У нас трудятся русские, татарин, эвенк, украинцы, якут, литовец, бурят. И я — сын дагестанских гор, мать — аварка из аула Бухты, отец армянин. Я жил в Батуми, учился в Тбилиси, тружусь в Сибири...

Маркаров помахал Варежке и приклеил декадную афишу на «третьяковку». Потом показал Варежке афишу «Ромео и Джульетта» и налепил на подножье крана.

— Эй, Ромео, — крикнула Варежка из будки, — не забудь попросить для меня контрамарку.

Она не узнала вчерашнюю Лизу в этой незнакомке в джинсовой куртке, серых брюках и косынке приглушенно-зеленого цвета.

Маркаров решил порисоваться. Он снял пиджак, попросил Нонну подержать, взял у знакомого верхолаза в красном свитере монтажный пояс.

— Эх, была не была, как сказал ваш Гамлет в минуту жизни трудную.

Он подпоясался и, цепляясь за конструкции одной рукой, держа в другой ведро и афишу, свернутую в трубку, ловко полез вверх.

Когда Маркаров поравнялся с кабиной крана, Варежка высунулась из окошка и показала глазами на его спутницу:

— Все при ней!

Ему хотелось, чтобы Варежка сказала по адресу Нонны что-нибудь еще, не обязательно комплимент, но та, видимо, считала, что тремя словечками сказала достаточно.

Он лихо забрался на эстакаду, в левой руке ведро с клейстером. Варежка перегнулась вниз и крикнула расклейщице афиш:

— Очень хочет вам понравиться! Парень — что надо, но хвастунишка.

Афишу он приклеил к железу на высоте шестого этажа. Лезть выше не было смысла, афиша должна висеть так, чтобы с земли могли прочесть набранное крупным шрифтом — «Таня».

Маркаров спускался сверху и снова оказался напротив кабины, Варежка погрозила ему кулаком:

— Зачем лазаешь, однорукий? Обозвала тебя, Антидюринг, хвастунишкой. Гражданка следила за твоей акробатикой бледная как полотно.

— Ухарство готов признать, — сказал он Нонне, надевая пиджак. — Но разве я хвастался? Бахвальство — не что иное, как притязание человека на достоинства, которых нет в действительности.

Рулон с афишами стал совсем тонким, а когда они в послеобеденное время подошли к гостинице, оставалось три афиши.

Он с трудом соскреб со стенок ведра остатки клейстера, наклеил афишу на киоск Союзпечати при входе в «Тайгу», вторая афиша уехала на панелевозе, прилепленная к бетонной плите, а последняя — на борту самосвала.

Нонна увидела в этом самосвале мальчонку. Тот свернулся калачиком и безмятежно спал в нише кабины позади водителя, возле заднего стекла. Видимо, мальчонку не с кем оставить или некому отвести в детский сад, а он день-деньской колесит с отцом, отрабатывая вместе с ним рабочую смену.

Она взглянула сквозь стекло кабины на спящего мальчонку, и тоска по Дунечке настигла ее вдруг с пронзительной силой; улыбка сошла, взгляд встревоженный...

Полдня, прожитые вдвоем, она была для Маркарова неизменно привлекательной, при том, что выражение ее лица неуловимо менялось. И этот ряд волшебных изменений милого лица объяснялся не актерской мимикой, а тем, что за время прогулки постепенно менялось ее отношение к нему — от настороженности до той меры сердечного доверия, какое оказалось неожиданным для нее самой.

— Ну вот, наше путешествие окончилось, — сказала Нонна, и ему приятно было уловить в ее тоне скрытую нотку сожаления. — Большое мерсибо. — Она посмотрела на свои и на его руки, черные от типографской краски, с ошметками засохшего клея. — Хотите вымыть руки? Можно подняться в номер.

— Спасибо, умывальник есть внизу. А вам, наверное, нужно еще отдохнуть перед спектаклем. Я воспользуюсь вашим приглашением в другой раз.

— Если честно, времени и у меня в обрез. Это ваш брат зритель может прийти в театр к третьему звонку. А нас привозят за час. Костюмерша, парикмахер. Потом гримируюсь. Меня еще отец учил, — тень печали прошла по ее лицу, не тронутому косметикой.

— При вашей внешности можно совсем обойтись без грима.

— Ошибаются актрисы, которые уповают на свою внешность. Выглядят одинаково в самых разных ролях. А за гримом должен угадываться характер, если хотите — судьба. Иногда нужно подчеркнуть интеллект героини, а иногда, наоборот, упрятать его. Что значит хорошо сыграть роль? Значит усвоить то, что тебе несвойственно. Что такое перевоплощение? Суметь на какое-то время переродиться. А кроме того — проверить перед зеркалом, достаточно ли я стала на себя непохожа.

Она говорила с воодушевлением, а он, при неизлечимой склонности к философствованию, наслаждался ее умением анализировать.

— Придете сегодня на спектакль? Пропуск оставлю на контроле. На два лица, на вашу фамилию.

Он поцокал языком:

— Я сегодня во вторую смену.

— Но мы еще увидимся? Или права моя кормилица? — Она продекламировала неожиданным контральто:

— Вот если бы завтра, когда вы, Элиза Дулиттл, будете продавать цветы... Только прошу вас, не перепродайте Хиггинсу наш букет.

— Буду рада увидеть вас завтра.

— Пропуск на одно лицо.

— А вы не хотите встретиться с Элизой после спектакля?

Он галантно поклонился.

— Наше знакомство, которому я очень рада, началось с вашего извинения. Теперь примите извинение от меня... Может быть, тут виновата ваша кавказская внешность... Но только я отнеслась к вам предвзято. Заподозрила в вас излишне хвастливого кавалера; кажется, я давно так не ошибалась при первом знакомстве.

— Вы себя не очень-то ругайте. Иногда я сам отношусь к себе с чувством недоверия и даже неприязни... В какой пьесе вы репетировали и играли любовь с первого взгляда?

— Ну, хотя бы в той, которую вы не увидите. Я уверена, что сцена на балконе мне сегодня удастся.