Было уже очень поздно, когда Варежка услышала стук в дверь.

— Кто там?

— Откройте, Варежка.

— Кого еще принесла нелегкая в такую поздноту?

Варежка поднялась с кровати, включила свет и, босая, в ночной рубашке, открыла дверь.

Прислонясь к дверному косяку, стоял Шестаков и мял в руках кепку.

— Елки с дымом! Подожди, платок накину.

Он никак не решался сменить позу — то ли боялся войти в комнату, то ли нетвердо держался на ногах.

— Ну, чего стал, как обелиск? Заходи, раз явился.

Шестаков нерешительно переступил порог, вынул из кармана бутылку вина, поставил на стол и плюхнулся на табуретку.

— Что скажешь хорошего?

Шестаков молча, тяжелым взглядом смотрел на Варежку. Он не мог отвести глаз от ее оголенного плеча, с которого сполз платок, от голых коленей.

Варежка торопливо поправила платок, села на кровать, прикрыв ноги одеялом, и проговорила с зевком:

— А я уже третий сон досматривала. Вот нетолковый! Это что — визит вежливости? Нашел время...

Он продолжал молчать и лишь оглянулся на дверь, которую притворил неплотно.

Варежка встала и закрыла дверь.

Шестаков истолковал это по-своему, почувствовал себя уверенней, потянулся к бутылке и даже попытался выбить пробку ударом ладони о дно, но только ушиб руку, и стало ясно, что он этого делать не умеет.

Варежка отобрала бутылку, взглянув на этикетку.

— Где ты такие помои нашел? Коллекционное вино бормотуха. Такой отравой только заборы красить.

— Какое на ближней полке стояло...

— А как ты ко мне попал? Да еще вдвоем с нею, — она кивнула на бутылку. — Чем я тебя привадила?

— Ноги привели...

— Опять на свои ватные ноги сваливаешь? Как тогда на стреле. Что же у тебя, голова идет туда, куда ноги задумали? Ты в другой раз не пятками думай, а головой.

— Почему-то абажур у вас раскачивается.

— Как ты заметил? — Варежка притворилась озабоченной, — Так давно не раскачивался абажур в моей комнату и вот опять... Во хмелю что хошь мелю... Пол не покатый? Стены не падают? — Она помрачнела. — Давай, Сашенька, поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. Ты ведь расхрабрился только потому, что... — она выразительно посмотрела на бутылку. — Ну, знаю, знаю... Неприятности. Из бригадиров выгнали. Так и попал ты в бригадиры не по заслугам, рикошетом от Михеича... А теперь уходи...

Варежка напялила ему кепку на голову и подтолкнула к выходу. Шестаков вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Она была неискренней с Шестаковым — только притворялась безучастной к его судьбе, а сама переживала, считала, что сняли его с бригады несправедливо.

Варежка хотела потушить свет, но передумала и порывисто бросилась к двери, словно торопилась исправить ошибку, догнать того, кто уходит из ее невезучей жизни, вернуть то, что напрасно упустила.

Она распахнула дверь на лестницу и, не думая о соседях, не боясь кривотолков и сплетен, закричала с надрывом:

— Саша, вернись!

Он вошел в комнату, тяжело дыша, сделал несколько больших шагов и обнял Варежку так крепко, что она какие-то секунды оставалась в его объятиях.

Она пересилила себя и мягко его оттолкнула.

— Ты... вино свое забыл.

Шестаков отмахнулся, но Варежка насильно сунула бутылку ему в карман.

Он сел на табуретку и, чувствуя всей кожей, что сильно покраснел, опустил голову.

— Ну что ты голову повесил? Чего такой понурый?

— Извините, Варежка, что ввалился в таком виде и в такое время. — Он как-то сразу протрезвел.

Она внимательно на него взглянула. «Будь Саша трезвым, может быть... — У нее заколотилось сердце, как в тот раз, когда вела его, беспомощного, по стреле крана, прижав к себе. — Верно говорят, что мы крепче прикипаем сердцем к тем, кому сами сделали добро, чем к тем, кто сделал добро нам... — Она не могла отделаться от навязчивой мысли: — То ли Саша собрался ко мне трезвым, а выпил для храбрости? То ли сначала крепенько принял, а уж потом осмелел?..»

Она пригладила его всклокоченные волосы, прямые, густые, светлые, и он сказал неожиданно для себя, с внезапной откровенностью:

— Понимаете, Варежка, какая история... Девушка одна... Ну, в общем, подружка, еще со школы. На одной парте, по одним шпаргалкам...

— До чего же я невезучая баба, ужасть прямо! Только соберусь белье сушить — зарядит дождь, только убегу от дождя — попаду под град, только куплю абажур, занавески повеселее — пора съезжать с квартиры, только парень приглянется — чужой жених...

Он не услышал в ее словах потаенной горечи, скрытого признания и продолжал откровенничать:

— Плохо ей живется в Москве. Продавала на улице эскимо, теперь официанткой в вагоне-ресторане.

— Понятно, почему ты мороженое не любишь. А если твоя эскимоска нуждается, почему денег не посылаешь?

— Марина гордая, она денег не возьмет.

— А ты уже обрадовался? Остался при своих! А может, сюда ее отгрузить? Толковая девка-то? Могла бы в нашем крановом хозяйстве прокантоваться подсобницей. Небось соскучился? — Варежке все труднее было выдерживать искусственно веселый тон.

— Как-то не отдавал себе отчета...

— Исповедался бы раньше, я бы ее к себе в комнату пустила. Мы бы сегодня втроем твой мусорный портвейн распили. Но только опоздала ко мне. Отдаю свою площадь. У Галимзяна с Зиной до сих пор комната в общежитии. Пусть забирают мои квадратные метры... Ну а твоей эскимоске я даже немного завидую, — она принужденно засмеялась. — Потому что любишь ты ее. Я тебе только под мухарем приглянулась. А она тебе и трезвому нужна. Ты еще с ней серебряную свадьбу сыграешь. А наша обоюдная симпатия — с временной пропиской...

И она запела:

Шестаков, обескураженный, растерянный, так и ушел с бутылкой, торчащей из кармана.

Ох, не надо было рассказывать Шестакову свою семейную историю, жаловаться на бывшего муженька. Вот он, извольте радоваться, и явился утешителем.

Варежка закрыла дверь, тряхнула головой, чтобы не расплакаться, подошла к столу и несколько раз подряд оттолкнула от себя абажур, пока тот не раскачался.

Она села на табуретку, где только что сидел Шестаков.

Лицо ее то погружалось в тень, то резко освещалось лампочкой, и каждый раз глаза ее меняли цвет.

Их затуманило, и она поняла, что плачет.