Небо и река уже в ранние сумерки были подсвечены. Чем ближе подплывал катер, тем становилось очевиднее, что это отсвет большого зарева.
В Подъеланке горело с десяток домов, не меньше. Издали пожары гляделись большими кострищами.
Варежка сошла по сходням, брошенным для нее, сердечно простившись с капитаном и матросом; совместно пережитая опасность всегда сближает.
Катер спешил, ночь обещает быть светлой, но как бы их не остановил предутренний туман.
Пристань в Подъеланке задернута пологом дыма. Причалили к южной околице деревни, а бабушкин дом на другом краю.
Давным-давно не была здесь Варежка и заплуталась, ослепленная заревами. Пришлось несколько раз спрашивать дорогу у старых людей, которые горестно стояли возле калиток.
Собакам передалось безразличие людей перед эвакуацией, лень облаять чужого человека.
Запах гари стоял над деревней, и ветер-низовик не в силах был эту гарь разогнать. На деревню сносило дым и копоть с пожарищ.
Варежка добралась до бабушкиного дома уже на ночь глядя.
Что мешало ей заснуть — гарь, отсветы пожаров или неотступное чувство тревоги? Несколько раз вставала ночью: подпирала жердью скрипучие ворота; спасаясь от запаха гари, закрыла окна; чтобы не видеть бликов пожарища, закрыла неприкаянные ставни.
Невмоготу было слышать старческое кряхтенье дома. Ветер не ослаб до утра, все в доме, от половиц до крыши, скрипело, все расшаталось без мужских рук. Завалинка у дома и та просела...
— Ты на меня не злобься, Варвара, а только обманула я тебя, — сказала бабушка утром, когда Варежка распаковала чемодан и вручила подарки. — Никуда я от моего Афони не поеду. Такая моя судьбина, перехоронила Афоню в Кашиме. Это усопший мне знак подал, чтобы его не бросала. Нечестиво будет теперь в Кашиму не переселиться, совсем из этих мест уехать. Придет час — лягу с ним рядом. А на похороны телеграфно не вызвала, чтобы тебе, партийной женщине, не навредить. Тут у меня батюшка гостил, похороны-то были со священнодействием...
Варежка только пожала плечами. Бабушка расценила это как раздражение. А Варежке было стыдно самой себе признаться, что обрадовалась отказу упрямой старухи.
Бабушка не представляла себе, как будет жить в Кашиме, лишенная возможности подойти рано утром к окошку или выйти на берег и поглядеть на Ангару.
Утром они обе долго стояли на берегу и смотрели на Ангару, но видели ее каждая по-своему.
Бабушка глядела на быстротечную воду и видела остроносые долбленки, которые за полвека проплыли мимо, тяжеловесные карбасы, даже берестянки эвенков. Ей чудились удары весел, стародавний скрип уключин.
А Варежке по молодости лет представлялось, будто все лодки испокон века снабжены моторами «Вихрь».
— В ранешнее время божьими дарами не бросались, — сказала бабушка, вспомнив, как на этом самом месте Афоня поймал многопудового осетра; того осетра тащили четыре мужика, из него выдавили два ведра икры; осетр стоял зиму мороженой колодой, опираясь на изгородь. — Разве можно Ангару так нечестиво обидеть? Еще мать моя говаривала: дойной корове на сосок не плюют...
Варежка решила пройтись по деревне, и гнетущее зрелище представилось ее глазам.
Ветхие дома, не имеющие ценности, сжигали. У соседнего дома дотлевали нижние венцы, в золе чернела яма погреба. Все напоминало ей сгоревшую, разрушенную деревню, как она выглядит в фильмах о войне.
Жители трогались со своих насиженных, обжитых мест. Одних в Кашиме поселят в их старые дома, других ждут новые домики. Перевозят домашний скарб, имущество, инвентарь, лодки, сети, капканы.
Тяжело расставаться со старым очагом старым людям, да и не только старым.
Варежка увидела на стене необитаемого дома надпись, сделанную мелом: «До свиданья, милый, родной дом. Я прожил в тебе семь лет и семь месяцев. Большое тебе спасибо. Сережа». Нетвердый ребячий почерк. Где теперь Сережа со своим букварем?
В раскрытое окно Сережиного дома заглядывает куст боярышника. Глядела на него Варежка и раздумывала: «Днем, вечером или ночью скроется под водой этот куст? Уйдет ли под воду березка у просевшей завалинки дома, когда верхушку ее осветит солнце, или ей суждено расстаться с белым светом ночью? И уже ни один липкий новорожденный листочек не проклюнется, ни одна березовая сережка не народится ни будущей весной, ни во веки веков...»
Варежка все бродила, бродила по деревне...
Вглядывалась во все, что ее окружало, и не могла отвязаться от мысли: деревня доживает последние месяцы. Помнила, что эти стога сена — последние, никто и никогда не будет косить траву на веселом заливном лужке, где пасется лошадь с жеребенком. Милый, смешной дуралей! Особенно богатые, удобные луга на ближних островах — выпускали туда скотину, не боясь, что она уйдет или что медведь задерет теленка. В это лето трава сильная, стога обещают быть высокими.
Уезжали от своих лугов, огородов, пашен, садов и палисадников. В этом году уже не сеяли озимых, не поднимали паров, не заготовляли дров на зиму. Вывезут или сожгут прошлогодние поленницы, стоящие у изгородей, стен домов, амбаров? А если дрова не увезти или не сжечь, они плавучим сором направятся в океан.
Грузят, увозят чернозем с огородов, землю со скотных дворов, удобренную многими поколениями лошадей, коров, свиней, овец. Но сколько земли успеют отвезти на будущий огород в будущем поселке — машину, две, три? Это лишь горсть земли, какую переселенцы хотели бы взять с собой в Кашиму, там их ждет шесть соток раскорчеванной тайги. А весь остальной приангарский чернозем, накопившийся за столетия, смоет в океан...
В северном конце Подъеланки на усадьбе, которую готовили к эвакуации, глухо стучали топоры — не рубили, а били обухами.
Варежка подошла поближе к разобранному дому. Стропила, бревна промаркированы и сложены, рядом аккуратный штабель из снятых дверей, оконных рам, наличников.
Варежка подняла голову, удивительно знакомые, порыжевшие сапоги с мушкетерскими отворотами. Перевела взгляд еще выше...
— Гена! Елки с дымом! — Варежка увидела на стропилах раздетой амбарной крыши Погодаева; его голая грудь и крепкие плечи лоснились от пота.
Погодаев расторопно спрыгнул и, обрадованный, расцеловался с Варежкой.
За то время, что они не виделись, у Погодаева резче обозначились контуры бородки; от углов рта, от усов спускались узкие рыжеватые полоски, очерчивающие подбородок.
Она слышала, что Погодаев уплыл по Ангаре и где-то с другими доброхотами собирает сибирскую старину для музея, но никак не ожидала встретить его в Подъеланке.
Он забросал Варежку расспросами о бригаде: не барахлит ли мотор у Михеича? не сорвался ли с резьбы Нистратов? прислал ли весточку о себе профессор Ромашко из Усть-Илимска? не помирился ли Чернега с Садыриным?
По тому, с каким острым любопытством и нетерпением сыпал вопросами Погодаев, Варежка поняла, как он привязан к ребятам.
— Эх, нет здесь Славки Чернеги, — пожалел Погодаев. — Дома разбирают без маломальской механизации. Баржу нагружаем без крана. Чернеге при нашей работе цены не было бы — выдумщик незаменимый!
— Выдумщик? Это верно, — согласилась Варежка, думая о своем.
Погодаев озорно посмотрел на нее и спросил:
— А как наш бригадир Шестаков? Не разгуливал еще раз по стреле в обнимку с крановщицей? Научился повышать голос, когда это требуется?
Она снова, в который раз, огорчилась, что не попрощалась с Шестаковым перед отпуском.
Ей нравится, что Саша никогда не повышает голоса, командуя на верхотуре. Остается скромным, но при этом всегда сохраняет собственное достоинство. Если ошибся, а ошибок у него хватает, не ищет себе оправдания, но и самобичеванием не занимается. Если его похвалили незаслуженно — сам отвергает похвалу. Не робеет, отстаивая свое мнение, если другие выражают с ним несогласие.
— После Подъеланки обязательно проведаю наших ребят в тайге, — сказал Погодаев, — месяц-полтора поработаю со своими. Поставим телебашню, а потом ждет меня дальняя дорога. Хочу принять участие в транспортировке рабочих колес для турбин. От пристани Маклаково на Енисее, вверх по несудоходной Ангаре, до Усть-Илимска.
— Там мы, наверно, с тобой и свидимся, — сказала Варежка. — Ищи меня в Усть-Илимске на плотине. В тайге на установке телебашни мне делать нечего, там и подъемного крана нет. Будут монтировать с вертолета. Это наш Пасечник додумался. Его проект.
— Раньше думал, что это фантастика — рабочее колесо турбины без сварного шва. Но после беседы с Андреем Константиновичем Княжичем...
Погодаев посветлел лицом, узнав, что Варежка знакома с Княжичем; они встречаются на сессиях облисполкома в Иркутске.
Четыре крестьянских двора будут вывезены из Подъеланки в полном ансамбле, со всеми надворными постройками — мангазеями (хлебными амбарами), стайками, баньками, резными воротами, калитками, заборами.
Погодаев показал Варежке будущие экспонаты музея: цеп-молотило, большую деревянную ступу, седло-деревягу и вилы для сена о трех зубьях.
Долговечна ангарская лиственница, особенно лиственница предзимней порубки, когда из древесины испарилась вода, а смола накопилась.
Могучие бревна не знают гниения и, как утверждал еще дед Погодаева, от дождей и снега становятся только крепче.
Варежка с уважением приглядывалась к плотницкой работе предков. В доекатерининскую эпоху на постройках не визжали пилы — лишь острый топор в умелых, сильных руках...
Варежка выгребла из золы самодельный гвоздь, выкованный деревенскими кузнецами, и положила в карман куртки.
Она перезнакомилась с участниками экспедиции, которую возглавлял бородатый энтузиаст Октябрь Михайлович. Целыми днями она торчала возле домов, которые разбирали и перетаскивали на баржу. Маркировала бревна, окна, двери, наличники. Вызвалась помогать сотруднице из музея готовить обеды для всей партии. Уху варили под художественным руководством Погодаева...
Она услышала о недавнем перезахоронении деревенских покойников. Безнравственно было бы оставить кладбище в Подъеланке! Кроме всего прочего, вода подмоет могилы, и поплывут по Ангаре старинные кресты, гробы, деревянные ограды, скамеечки.
Мужики, занятые раскопками на кладбище, местные и пришлые, были потрясены неожиданным явлением. Наверное, там, на склоне песчаного холма, была особо сухая почва, а может, еще какая причина, но только несколько гробов, и мертвецы в них, чудодейственно сохранились, не сгнили.
Покойники, захороненные полвека назад, а то и до революции, предстали перед родней такими, какими их некогда унесли на кладбище.
В Подъеланку вызвали патологоанатома из Иркутска, срочно прилетел из Ленинграда профессор по мумиям, египтолог. Сделали какие-то анализы, не пожалели фотопленки.
По словам профессора, подобное явление имело место в тридцатые годы. В дачной местности Мартышкино под Ленинградом открыли семейный склеп на кладбище, и взору потомков спустя полтораста лет предстали не тронутые временем — генерал-аншеф в парадном мундире, с голубой, слегка поблекшей, муаровой лентой через плечо; девочка лет семи, похожая на большую куклу, затейливо причесанная, расфранченная госпожа и еще несколько их родичей.
Когда Погодаев рассказывал об этом своим в Приангарске, Михеич подтвердил сообщение профессора: Михеич юношей ходил в Летний сад, там в домике Петра Великого «мартышкинские мумии» были выставлены на всеобщее обозрение, и выставку долго не закрывали.
Среди неподвластных времени и легко опознанных Подъеланкой покойников оказался и муж Агриппины Филипповны Белых. Она настояла на том, чтобы его захоронили не в общей могиле, а отдельно, пригласила священника с дьячком.
Агриппину Филипповну уговаривали не разводить антисанитарию и везти гроб в Кашиму на новое кладбище с закрытой крышкой. Но старуха чересчур упрямая, пусть честной народ видит, за каким красавцем она была замужем!
Во второй раз хоронила она мужа, двадцатишестилетнего, с любовно причесанными темно-каштановыми кудрями, не дожившего до первого седого волоса, в шелковой косоворотке, каких уже полвека не носят, в шевиотовом пиджаке, со сложенными на груди сильными руками.
А Агриппина Филипповна ковыляла за гробом молодого мужа, седая, с трудом переступая ногами, сутулясь больше обычного, шамкая себе под нос молитву. Незнакомый местным ребятишкам запах ладана витал над процессией. За гробом шли преимущественно старики, старухи, пожилые односельчане и лишь несколько молодых людей.
Погодаев тоже шагал в этой процессии, он с тремя местными мужичками и опустил старый гроб в могилу, мелко вырытую в болотистой земле...
— Я тебе, Гена, навсегда благодарна за помощь, — сказала Варежка взволнованно. — У нас в семье и фотокарточки деда Афанасия не было, отродясь не видела.
Дедушка, как Варя слышала еще в детстве, умер совсем молодым — переходил Ангару по тонкому льду и провалился в полынью. Рыбаки вытащили его, цеплявшегося за острый край льдины, но он умер от переохлаждения...
Председатель поселкового Совета принял Варежку за какое-то начальство, посматривал с опаской на красно-синий квадратный значок депутата. А Варежка лукаво не называла место своей работы и должность: пусть побаивается, вдруг она — народный контроль? И когда Варежка попросила дать ей газик, чтобы съездить в Кашиму, председатель не отказал.
Погодаев отправился с ней, ему тоже интересно посмотреть, чем Кашима встречает пострадальцев, так называет односельчан Агриппина Филипповна.
За околицей Подъеланки работало несколько бригад лесорубов, они сводили лес перед затоплением. Но этим занимались не леспромхозы, а бригады, сколоченные из бичей, шабашников, которые бродяжничают в поисках временной, выгодной работы.
Погодаеву и Варежке стало ясно, что свести лес и очистить в этом регионе дно морское от деревьев ни сил, ни времени не хватит...
Строители знают от геодезистов, где пройдет конечная граница будущего моря, можно определить линию берега с точностью до десятка метров. По дороге Погодаев увидел на сухопутье сколоченные, свежеотесанные причалы, пристани, сооруженные впрок. Следовательно, проехали завтрашний берег моря, сюда будут причаливать паромы, катера, баржи, буксиры.
— Почему же поселок Кашиму так далеко отбросили от будущего берега? — возмущался Погодаев. — Жители затопляемых деревень сызмальства связаны с Ангарой, это речники, рыбаки. Зачем же их отваживать от воды, лишать старых привязанностей? Не случайно дома в прибрежных деревнях строились вдоль Ангары в один порядок, и на каком берегу ни ставили дом, он был обращен окнами к реке...
По ухабистому проселку в Кашиму проехал с неделю назад грузовик, и какой-то растяпа по недосмотру рассыпал в пути гвозди, наверно привез пустой ящик. А теперь не было дня, чтобы растяпу не проклинали водители, у которых гвоздями пропороло камеры. Председательский газик обогнал такого неудачника при въезде в Кашиму.
Варежка и Погодаев разгуливали по скученной, тесно застроенной Кашиме. Домики поставлены чересчур близко один к другому. Где привычный сибирский простор? И почему дома стоят на пустыре, открытом всем ветрам, да так, что слишком много окон смотрят на север?
Новый поселок назван Кашима по имени речки, которая и протекает-то не близко. Может, было бы разумнее сохранить за новым поселком название Подъеланка? Ушли на дно морское деревни — и названия их, иногда поэтичные и своеобычные, тоже канули в Лету. Почему бы, например, вместо затопленной деревни Зятья, откуда родом Варежка, не назвать так поселок, где живут потомки тех, кто когда-то ходил в зятьях, кто окрестил так свою деревеньку на берегу Илима?
Возвращались из Кашимы встревоженные и огорченные.
— Какой здесь откроется ландшафт, если деревья в прибрежной воде не вырубят? — удрученно вопрошал Погодаев, сойдя с газика и стоя на обочине дороги у колышка, установленного геодезистами. — Не ландшафт, а стыдобушка!.. Одни деревья останутся на сухопутье, другие будут вечно мокнуть. Зарастет тиховодье ряской, не услышишь плеска волны, даже ее легкого шороха. Будут застить горизонт деревья-утопленники. И вдаль не поглядишь, никакого тебе ландшафта...
Погодаеву очень нравилось слово «ландшафт», которое он впервые услышал от Княжича.