В облупленную эпоху

Воробьев Лев

Генкин Валерий Исаакович

Грушко Павел Моисеевич

Драбкин Александр

Евсеев Борис Тимофеевич

Занадворов Михаил Самуилович

Золотарева Анна

Клеопов Даниил

Кузнецов-Казанскй Виктор

Матлин Александр

Самарханов Борис

Серейская Ольга

Стахов Дмитрий

Ткаченко Александр

Харитонов Марк Сергеевич

Шульман Эдуард

Эппель Асар Исаевич

Дмитрий СТАХОВ

 

 

ДЕНЬ ПРИЕЗДА И УТРО ЯСНОЕ

Бывают душные летние вечера, от которых делается не по себе. Выдался как раз такой: небо висело низко, стояла оглушающая тишина. Надо мной, пока я шел от автобусной станции, проносились сытые голуби, по улице сновали велосипедисты, собака мчалась за котенком, не решаясь гавкнуть. И только у гостиницы тишина лопнула: неподалеку, в парке, вибрировала танцплощадка, сквозь сумерки оттуда прорвался голос солиста — он хрипло, словно в горле застряла надломанная бритва, кричал: «В мали-и-и-но-вой за-аре!»

Вопрос — где мне найти своих? — дежурный администратор оставила без ответа. О том, чтобы поселиться, не было и речи, но в гостиницу, плавно изгибаясь то в одну, то в другую сторону, вошел бугор наших монтажников, и я двинулся за ним. Бугор поднялся на второй этаж, и я оказался в узком номере с четырьмя кроватями. На дальних, у окна, сидели двое, меж ними стояла тумбочка с закусью на газетке, пахло носками, табаком, известкой. Бугор принял стакан, выпил, закусил кружочком лука, обернулся.

— Приехал? — щурясь, он пососал зуб, подвигал кадыком. — Так! — Бугор опустился на кровать и приник дряблой щекой к плечу человека со смазанным лицом. Сидевший напротив быстро прихлопнул тяжело пролетавшего мимо комара и показал мне мозолистые, желтые ладони с симметричными красными запятыми.

Я вернулся в вестибюль. Возле окошка администратора на чемодане потерянно сидела женщина в облепившем полное тело белом платье и тихо плакала, утирая слезы уголком большого носового платка. Я вспомнил, что последний раз ел в буфете на Ярославском вокзале, пересек вестибюль и вошел в ресторан. Напротив двери, на глухой стене располагалось писанное масляной краской панно. С него одна девица в кокошнике протягивала хлеб-соль. Судя по ее чудовищному лбу, ротику кнопкой и крохотному треугольнику подбородка, автор панно знал, что такое законы перспективы. Две другие, тоже в кокошниках, осклабившись до ушей, придерживали подружку, чтобы та, чего доброго, не сорвалась со стены, и, обрастая третьим измерением, не растянулась бы между столиками. Запах подгоревшей подливки царствовал тут. Чувство тревоги, ощущение того, что я выпал из мира, в котором всем нашлось место, всем, кроме меня, кольнуло вновь. Меня замутило: переступив порог, я качнулся обратно, но кто-то подхватил под локоть, повел, усадил за столик напротив уткнувшегося в тарелку человека. Меню не требовалось — только мясо в горшочках, салат из огурцов, водка и минеральная вода.

— Сегодня мясо удачное, — сказал человек напротив, а я огляделся: чисто мужская компания за столиком возле музыкального автомата, зацикленного на песне про четырех неразлучных тараканов и сверчка, смешанная у самого входа в ресторан, отмечавшая, судя по всему, чей-то юбилей, и я со своим соседом. Худорукая, на венозных ногах, официантка принесла горшочек, салат, графинчик и бутылку воды, проходя мимо автомата, с видимым усилием выдернула вилку из розетки. Вместо оборвавшейся на высшей ноте оптимизма песни в зале повис зудящий гул, моя вилка замерла с уже нацепленным на нее кусочком жилистого мяса.

— Боря, — представился мой сосед. У него были глубокие залысины. Я назвал свое имя. — Это бокализм, местное творчество, — сказал Боря и, окунув палец в бокал, провел им по краю. — В зависимости от качества стекла, наполненности сосуда, твердости подушечки пальца и некоторых других факторов можно получать своеобразные по тональности звуки. Попробуйте!

В компании у музыкального автомата работало трио: четвертый никак не мог установить палец на край бокала; в юбилейной бокалировать принимались время от времени все поголовно, и в их руладах было нечто от реквиема. Мой звук получился тонким и нежным.

— У вас прирожденный талант! — одобрил Боря. — Долейте чуть-чуть и посильнее прижмите палец. Сколько вы здесь проживете?

Я пожал плечами и спросил, какое это имеет значение.

— Самое непосредственное! В этом городе самая лучшая школа бокализма в мире… — Боря старался завладеть моим вниманием. — Если долго, то вам с вашими способностями скоро можно будет выходить на профессиональную сцену, — он кхекающе засмеялся, но глаза его, шарившие по моему лицу, не смеялись. Я налил ему рюмку теплой водки, поднял свою, пожелал доброго здоровья. Мясо успело остыть.

Боря выпил и облизнул вилку.

— Вы в командировку? — спросил он, указывая вилкой на мою сумку. — А что же не селят? Нет мест? Ах, ну да, ну да… Гастроли цирка, сдача музея… Удушающе творческая атмосфера… Вы на завод? На какой? — Он почесал тонкую переносицу и наклонился ко мне: — Ничего, что я спрашиваю?

Я ответил, что ничего, что прислали меня в помощь вечно пьяным монтажникам, занятым подготовкой новой экспозиции в городском музее, что сроки, как всегда, поджимают, а художники нервничают: все равно спросится с них. В лице Бори что-то мелькнуло, он весь подобрался и часто задышал.

— А вы… э-э… тоже прикладываетесь, да? — он кивнул на рюмку.

Я сказал, что вообще-то не пью, просто сегодня все не так, вот я и…

— Из идейных соображений? Больны? — спросил Боря. — Ничего, что я спрашиваю так, напрямик? Вы не обижаетесь?

Я ответил, что не обижаюсь, что действительно болен, и что лечащий врач посоветовал мне воздержаться, и что я всего лишь второй раз пренебрегаю его советом. Я знал: он обязательно спросит, что меня заставило пренебречь впервые, чувствовал, что его ничем не остановить, и сам, отвечая на незаданные еще вопросы, рассказал, что напился в полном одиночестве после того, как мой добрый, похожий в своем накрахмаленном халате на белого медведя врач уговорил-таки мою будущую жену сделать аборт и она легла в больницу.

— Простите, а какая была необходимость? — вклинился Боря.

Я поморщился и ответил, что принимал особенное лекарство и мог родиться урод. Боря смотрел на меня, словно ожидая продолжения рассказа. Я выпил и спросил, не хватит ли с него на первый раз.

— Извините! — завертелся он на стуле. — Не хотел… э-э-э… не знал…

Но я уже не слушал: ресторан закрывался, бокалисты поднимались и покидали зал, подошла официантка, я расплатился, сказал Боре, что с ним было приятно познакомиться, и поднялся.

В вестибюле, кроме женщины на чемодане, никого не было. Женщина отрешенно вязала узелки на углах платка. Окно администратора было закрыто.

Из мятой пачки я извлек последнюю, кривую сигарету, вышел на крыльцо и прикурил у швейцара. Швейцар был монументален, стоял чуть справа от двери в такой выразительной позе стража, что я невольно бросил взгляд через плечо: нет ли точно такого же и слева, для сохранения симметрии.

В парке кое-где раздавались взвизги, у крыльца кипел полупьяный спор: трое, те самые, из ресторана, доказывали друг другу, что он не такой, а сам он, их четвертый, сидел на нижней ступеньке и тонко икал.

— Да ты на себя посмотри, — говорил первый, в рубашке навыпуск, плосколицый, приземистый.

— Чего-чего? — повторял второй, прикладывая к оттопыренному уху широкую ладонь и приседая на кривоватых ножках.

— Вы оба еще те, ага, — говорил третий, кивая, шмыгая и подергиваясь, как на шарнирах: он, видно, нервничал, не зная, чью сторону выгоднее принять.

Повернувшись к швейцару, я спросил, о чем спор, но он даже не взглянул на меня, наблюдая за спорившими с мягкой улыбкой, словно у ног его резвились щенята. Я спустился с крыльца, присел на лавочку. Возле низко висящего фонаря роилась мошкара, из-под лавочки не спеша появился рыжий кот с тощим хвостом и потрусил через улицу к ограде парка. И тут по ступеням крыльца сбежал любопытный Боря. Его, видимо, мучил еще какой-то важный вопрос, но не успел он открыть рот, как первый спорщик оказался возле нас.

— Слушай! — сказал он, хватая Борю за плечо. — Ты ж еврей?! Скажи, — он указал на икающего, — только честно: он твой родственник?

— Простите, не понял, — сказал Боря, пытаясь сбросить руку с плеча, но первый держал его крепко, двое других с интересом наблюдали за ними, швейцар с хрустом потянулся и вошел в гостиницу.

— Ну, ты своего можешь отличить?

— В смысле?

— Дай ему в хрюкало, сразу поймет, — посоветовал тот, что на шарнирах.

Я глубоко затянулся и сказал первому, чтобы он оставил Борю в покое, потом повторил, и тогда они меня обступили, а четвертый, съехав со ступеньки, встал на карачки, будто собираясь залаять.

— Не свя… — начал было Боря, но я сказал, что лучше бы им уйти.

— У-тю-ю! — сказал второй и затоптался на месте, а третий сразу предложил первому и мне дать в хрюкало.

Я вскочил и вклеил кривоногому такого пинка, что тот перелетел через лавочку и оказался в кустах. Перед моим носом мелькнул кулак, я рванулся головой вперед, сбив с ног первого, и, разгибаясь, снизу ударил третьего по скуле. Стоявший на четвереньках замычал.

— Вот те на! — сказал первый, поднимаясь.

Боря, приняв боксерскую стойку, переминался с ноги на ногу перед отступавшим к крыльцу третьим, второй выбрался из кустов, объявил, что ему порвали рубашку, а я сказал, что нечего лезть и пусть они идут по домам, после они, подхватив стоявшего на четвереньках, растворились в темноте.

— Они вернутся, — сказал Боря, — соберут кодлу и вернутся.

Но я ответил, что меня это не волнует, что больше всего на свете хочу поселиться в этой чертовой гостинице, завалиться на какую угодно койку и заснуть, и если эта чертова дежурная будет все так же строить из себя черт-те что, то я перерою всю гостиницу, найду своих художников, и если уж они меня не поселят, то тогда отправлюсь в горсовет или как там это называется, завалюсь спать на столе в отделе культуры или черт его знает в каком другом отделе, который отвечает за создание в городе музея. Я чувствовал, что вхожу в раж, начал рубить ладонью воздух, но сдержаться уже не мог и в подробностях описал проявившему завидное терпение Боре, как ехал в переполненной электричке и как с боем брал автобус. Боря дал мне выговориться, и я впервые почувствовал к нему некое подобие симпатии.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он мягко. — Должна Антонина дежурить… Она вам поможет поселиться, — Боря улыбнулся. — Если я попрошу…

Мы вошли в гостиницу, и я увидел в окошке серое, отечное лицо дежурного администратора. На кончике носа еле-еле держались очки, морща хрящеватый нос, раздувая ноздри, округляя брови, Антонина пыталась подтянуть очки к переносице. Боря прилип к окошку. Откуда-то из темноты выступила заплаканная женщина с чемоданом, встала за ним.

— Давай паспорт, — отвалив от окошка, сказал Боря, — ко мне поселят, у меня вторая койка свободная…

Я сказал, что забыл свою сумку в ресторане.

— Завтра возьмешь, — отмахнулся Боря, — не волнуйся…

Я сказал, что вовсе не волнуюсь, вот только паспорт, он-то в сумке. Мы с Борей посмотрели на закрытую дверь ресторана.

— Закрыли, — сказал Боря, — закрыли и ушли. Что делать?

Я подумал и сказал, что, может быть, попросить кого-нибудь открыть.

— Кого?! — Боря пожал плечами. — Вот что, давай через кухню, со двора, кто-то там должен еще быть…

Полная луна была близка, ярка, чуть зеленовата. Под ее светом по улице прошли, ступая в ногу, две шеренги: держащиеся за руки, плечом к плечу, девушки и парни со сползающими с плеч пиджаками. Обе, словно отрабатывали такой поворот неоднократно, свернули перед входом в парк направо и удалились: только шарканье подошв и перестук каблучков остались у гостиницы.

— Чем ты болел? — спросил Боря, когда мы зашли за угол, в черную тень.

Я сказал и напомнил, что этим болею и сейчас.

— А я думал, — сказал Боря, — если человек сознает, что он этим болен, то он вовсе не болен… Слушай, а ты… — и он замолчал.

Я похлопал Борю по плечу: мол, не стесняйся.

— Ты ответственен за свои поступки? Я имею в виду — перед законом? — Сказав это, Боря как бы стал меньше ростом. Я ответил, что мне не приходилось попадать в такие ситуации, но судить меня нельзя.

— В этом что-то есть, — поджал губы Боря. — Ты не обижаешься?

Я ответил, что не обижаюсь, и мы оказались на засыпанном щебенкой дворе. Под навесом над входом в кухню ресторана, в дрожащем свете фонаря, какие-то сутулые грузили в фургон ящики с пустыми бутылками.

— Здорово, Борис, — кивнул один из них Боре. — Не хватает?

— Здорово, — отозвался Боря. — Вот, — указал он на меня, — в зале сумку забыл, а в сумке паспорт. Без паспорта не селят!

Один из сутулых кивнул и придержал дверь, за которой я увидел темно-красной краской выкрашенные стены, уходящий в глубь темный коридор. Боря похлопал по стене в поисках выключателя, и коридор осветился. Мы прошли несколько шагов, вместе с коридором сделали крутой поворот, ноги Бори разъехались на скользком кафельном полу, он упал, ударившись затылком.

Я спросил, все ли с ним в порядке, но Боря не ответил, а когда я наклонился к нему, то обнаружил, что он без сознания. В этот момент от двери окликнули:

— Борис!

Пока я соображал, что же делать дальше, свет в коридоре погас, дверь закрылась, лязгнул навесной замок. Я отправился на поиски выключателя, заблудился и очутился на кухне, где на меня с грохотом обрушились липкие кастрюли. Я изо всех сил пнул одну из них ногой: она, словно живая, запрыгала по полу и, гудя, постепенно затихла. Я пошел дальше и наконец уткнулся лицом в пыльную гардину: за ней был зал ресторана, весь в полосах лунного света, и моя сумка спокойно лежала в одной из полос у ножки стола.

Я поднял сумку, и тут со мной произошло то, чего я обычно боялся: откуда-то, быть может, от той самой стены, где в темноте так же, как и при свете, ярилось гостеприимством трио в кокошниках, ко мне устремилась ярчайшая вспышка, за которой, в соответствии со всеми физическими законами, запаздывая, летел невыносимый, лиловый многоголосый грохот, толкнувший в продавленное, из искусственной кожи, кресло, заставивший зажмуриться. И вспышка и грохот длились мгновение, но когда я открыл глаза, то заметил, что полосы лунного света значительно удлинились.

Я подумал, что надо бы разыскать Борю, выбросил из вазочки на столе букетик поникших ромашек, выпил залпом холодную и горькую воду, поднялся и нашел Борю сидящим на разделочном столе: болтая ножками, он грыз капустную кочерыжку, над ним гудела и мигала одинокая лампа дневного света.

— Ну, и попал же я с тобой в переплет, — сказал Боря, с хрустом откусывая от кочерыжки, осторожно, кончиками пальцев ощупывая затылок.

Я спросил — не знает ли он, который час. Боря только пожал плечами. Лампа дневного света мигнула и погасла, я достал из сумки фонарик и универсальную японскую отвертку в футляре.

— А ты сейчас женат? — спросил Боря. Я ответил, что формально да, но фактически нет, так как с женой не живу, и предложил попытаться выбраться.

— Делай, что хочешь, — сказал Боря, — только мне ни в коем случае нельзя в милицию. Если я туда попаду, то они вместо того, чтобы дать мне уехать по вызову, с превеликим удовольствием отправят меня на зону. Им нужен только повод. Ты понимаешь?

Я не понял, о каком вызове он говорит, но сказал, что мне тоже не хочется в милицию, порылся в сумке, достал пачку сигарет и спички, мы закурили.

— А вот я так и не женился, — сказал Боря, с шумом выпуская дым, — как-то не успел, как-то разбросался… — Он помолчал и предложил:

— Хочешь расскажу про свой последний роман?

Я сказал, что послушаю с удовольствием, но после того, как мы покурим, нам надо будет все-таки выбираться.

— Конечно, конечно, — согласился Боря, — но ведь одно другому не мешает… Она была женой одного крупного деятеля. Когда-то мы с ней работали вместе, правда, недолго. Потом она вышла замуж, родила дочь, потом сразу сына и стала домохозяйкой. Потом снова начала работать, но уже не на старом месте, а там, куда ее устроил муж, где-то что-то продавала за границу или покупала там, точно не знаю…

Я перебил Борю и спросил, кто он сам по профессии.

— Это к делу не относится, — отмахнулся он, но я все-таки попросил его ответить. — Да не сбивай ты меня! — он даже разозлился.

Я попросил не злиться и продолжать.

— Ну, так вот… Однажды она заехала к нам. Мы готовили к сдаче один очень важный объект, и ее муж был у нас с инспекцией. Как-то получилось, что мы с ней разговорились, а через несколько дней — ее муж как раз уехал в очередную заграничную командировку — иду я по улице, и вдруг рядом останавливается тачка, и она мне оттуда: «Боря, привет!» Тебе интересно?

Я сказал, что интересно.

— Ну, так вот… Одним словом, дети у нее были отправлены к матери, оба мы были совершенно свободны, то се, пятое-десятое, поужинали в «Праге», причем она все боялась, как бы не встретить знакомых, и от страха, наверное, перебрала, я не отставал, короче: сел я за руль, мы доехали до их шикарных палат и оказались в одной постели…

Я сказал, что пока все довольно банально.

— А ты как хотел? — Боря пожал плечами. — Могу не рассказывать…

Я извинился и пообещал больше не встревать со своими оценками.

— Ну, так вот. И в постели оказался я настолько крепок и силен, что потряс ее, так сказать, до основания, и влюбилась — так она говорила — дорогая Ольга Эдуардовна в меня, как кошка.

Я сказал, что в моем понимании это не совсем любовь, и выбросил окурок.

— Ты долго будешь меня перебивать? — спросил Боря. Я сказал, что не долго, но мне надо осмотреть проводку сигнализации.

Мы вышли в зал ресторана, я занялся делом, а Боря шел за мной, натыкался на мою спину, на стулья, чертыхался и говорил:

— Не знаю, было ли это с моей стороны местью ее муженьку, но как раз в это время я сел в отказ, и связь наша продолжалась и после возвращения ее муженька в пределы отечества.

Я спросил его, что значит «сесть в отказ».

Боря попросил сигарету. Мы закурили еще по одной, и я сказал, что здесь, в зале, если сигнализация включена, ловить нечего: надо идти обратно на кухню.

— Пошли, — быстро согласился Боря, а я повторил свой вопрос.

— Это когда тебе в чем-то отказывают, — сказал Боря.

Я рассмеялся и заметил, что раз так, то я всю жизнь сижу в отказе. Боря уточнил ответ, и я спросил, почему он решил эмигрировать.

— В двух словах не объяснишь, — сказал Боря. — Как ты не понимаешь!.. Небось думаешь, за длинным рублем, за свободой, за признанием моих говенных талантов? Зов крови? Политические соображения? Ну да, ну да, всего помаленьку, но главным были двери в магазине возле моего дома!

Я признался, что не совсем понимаю, при чем тут двери.

— У них одна створка всегда, всегда-всегда заперта. Это невыносимо!

Я попросил его не кричать, успокоиться и продолжать.

…Что двигало Ольгой Эдуардовной, что заставляло ее поступать таким образом, рискуя окончательно развалить уже порядочно обветшавший семейный очаг, — неизвестно. Боря не сообщил. После недолгой побывки муж Ольги Эдуардовны, Владимир Валентинович, вновь отправился за рубеж, и отношения их сразу возобновились с пугающей и одновременно льстящей открытостью. Боря часто бывал в доме Ольги Эдуардовны и познакомился с ее двумя детьми, Павликом и Наташей. Более того, он бывал у нее на даче, где полеживал в гамаке, играл в бадминтон с Павликом, вечерами пил на веранде чай вместе с потчующей его пайковыми изысками Ольгой Эдуардовной, которая, надо отметить, выпивала и как-то, напоровшись на несговорчивого гаишника, лишилась прав. Теперь Боря стал совершенно необходим…

Тут я прервал Борин рассказ и сообщил, что сигнализация сделана на совесть: можно, конечно, попросту вышибить стекло, но последствия непредсказуемы.

— Что? — отозвался Боря. — Да делай, что хочешь! Наплевать!..

Я не согласился с ним, отметив, что нельзя так эмоционально реагировать в ответственные моменты принятия решений, и предложил устроить короткое замыкание. Боря не ответил: он присел на жалобно скрипнувшую железную тележку и обхватил голову руками. Тогда я сказал, что можно наконец попробовать открыть дверь.

— Как? — глухо спросил Боря.

Я сказал, что это неважно, ведь главное — начать что-то делать, а успех в любом деле равновероятен.

— Ну давай, давай откроем дверь, — выдавил Боря сквозь смех, и мы подошли к злополучной двери. Оказалось, что при нажиме половинки дверей чуть расходятся и кончик отвертки достает до крепежа петель тяжелого замка. Я сказал, что нам теперь нужен кусок стальной проволоки.

— Пойдем искать, — кивнул Боря.

…Владимир Валентинович прибыл домой весь в улыбке, в ранних сединах, столь идущих к ровному, на фоне общей апрельской бледности выделяющемуся загару, в твиде, в аромате трубочного табака. Про аромат Боря узнал вечером, по телефону: Владимир Валентинович плескался в ванной, а встречу их в Шереметьево-2 Боря наблюдал из-за колонны, хотя и давал слово скрыться куда-нибудь на пару дней. Впрочем, это не выдержала Ольга Эдуардовна, позвонила Боре сама. И Владимир Валентинович с некоторым удивлением обнаружил, что ему не особенно рады. Он знал, что и раньше Ольга Эдуардовна зря времени не теряла, но чтобы его встречали как чужого? Нет! На это Владимир Валентинович согласиться никак не мог. Меж ними, лишь только он вышел из ванной, а Ольга Эдуардовна положила трубку, произошло объяснение: она рассказала мужу про Борю, и Владимир Валентинович понял, что Боря просто так отставки не получит. Владимир Валентинович разозлился и решил действовать тоньше и — что самое важное — эффективнее: он дал понять, что развода не боится, а может сделать так, что Ольгу Эдуардовну, как лицо аморальное, подверженное пагубным, несомненно, сказывающимся на детях страстям, лишат родительских прав. Неделю Ольга Эдуардовна продержалась. Потом последовала новая вспышка, также на неделю, сменившаяся редкими, но зато регулярными свиданиями в Бориной постепенно пустеющей — он распродавал-раздаривал свои вещи в ожидании разрешения — квартире. Что с того, что подобное поведение Ольга Эдуардовна демонстрировала и раньше? Владимир Валентинович не был против вообще: бог с ней, с Ольгой Эдуардовной, он и сам не ангел, но он был принципиально против Бори. Ему пришлось вновь употребить все рычаги и вновь добиться победы над Ольгой Эдуардовной, более того: они разделили ложе, а после заснули, обнявшись, как дети.

Последние шесть слов к Бориному рассказу добавил я и попросил его подержать кусок проволоки: я собирался перерубить его мясницким топором на новенькой, посыпанной крупной солью колоде.

— Как ты сказал? — переспросил Боря. — Заснули как кто? — и я повторил.

Даже света фонарика мне хватило, чтобы увидеть, как Боря сначала побледнел, потом покраснел. Я сказал, что если он хочет выместить на мне, человеке постороннем, свои обиды и разочарования, то мой совет: подождать, пока мы выберемся, и что потом я целиком и полностью к его услугам. Я вложил в его руки кусок проволоки и показал, как держать. Он был само послушание: я бы сказал ему положить на колоду голову — он бы послушался. Я отрубил небольшой кусок, слегка расклепал один его конец, согнул проволоку в виде дуги, закрепил в ручке отвертки. Мы пошли к двери, я нажал плечом на одну из половинок, приладил жало и сказал Боре, чтобы он не спеша крутил ручку.

— Дальше-то рассказывать? — неуверенно спросил Боря.

Я ответил, что с нетерпением жду окончания истории. Жало несколько раз сорвалось, но потом головка винта чуть повернулась.

…Случилось это в ночь на субботу. А за субботним завтраком, в присутствии детей, Ольга Эдуардовна, передавая Владимиру Валентиновичу чашку с кофе, назвала того Борей. Владимир Валентинович не сдержался, начал кричать, упрекать Ольгу Эдуардовну, схватил со стола острый нож, которым только что нарезал хамон и, желая показать, как ему все, все надоело, провел ножом по горлу. Он не рассчитал и проткнул острием сонную артерию…

Я извинился, что перебиваю, и попросил Борю крутить не быстро и, самое главное, не дергаться.

…Иначе говоря, Владимир Валентинович перерезал себе горло и через считанные минуты, на глазах жены и детей, скончался. Такого поворота, признаться, не ожидал никто. Смерть Владимира Валентиновича подкосила Ольгу Эдуардовну, состарила лет на десять: под глазами набрякли мешки, шея одрябла, пальцы рук словно подсохли. Жизнь ее круто изменилась. Наташа лежала в больнице с нервным потрясением, Павлик жил у матери Ольги Эдуардовны, она решила уйти с той работы, где все знали Владимира Валентиновича и куда покойный ее устроил. Боря предложил ей выйти за него, причем был согласен отложить свой отъезд, даже отказаться от эмиграции, а если она и ее дети захотят, то уехать потом всем вместе…

Я вновь извинился, что перебиваю, и ловким жестом хирурга-стоматолога продемонстрировал Боре первый извлеченный из двери винт. Он даже не посмотрел на него, кивнул и сказал:

— Ладно, хорошо, ты слушай дальше…

…Но она отказалась, по Бориному совету купила профессиональную фотоаппаратуру, и Боря устроил ее в одну шарагу, имевшую монополию на съемки в детских садах, школах, а главное — в воинских частях. Снимки Ольги Эдуардовны отличались высоким качеством, в них ей удавалось тонко ухватить характер натуры, а на групповых фото передать характер отношений между людьми. Когда ей нужно было выехать для съемки, то ее, вместе с тяжелым кофром, штативом, парой софитов, возил Боря, которому Ольга Эдуардовна определила плату: пятнадцать процентов с каждого отпечатка, привезенного из поездки…

Тут я показал Боре второй винт, но он вновь не посмотрел на него. Я сказал, что теперь петлю можно просто отодрать, если хорошенько поддеть третий винт.

…Первый конверт с гонораром она вручила примерно месяца через два после начала нашего сотрудничества. Они как раз собирались ехать на съемки в пионерлагерь и очень спешили. Боря взял конверт, заглянул в него и спросил: «Что это?», а она ответила, как недоумку: «Это, Боречка, деньги…» Боря спросил, не свихнулась ли она, а она ответила, что не свихнулась, попросила заткнуться и поскорей заводить машину…

— Вот так, собственно, завершился мой последний роман… — проговорил Боря. — Тебе было интересно?

Я сказал, что да, интересно, но, как кажется, Боря что-то важное упустил.

— Что именно? — спросил он.

Я сделал последнее усилие и вытащил третий винт: замок звякнул, половинки двери разошлись.

— Что именно? — повторил Боря, а я ответил, что еще не знаю, надо подумать, осмыслить услышанное. Я повесил сумку на плечо, положил в нее отвертку, фонарик и сказал Боре, что такой роман мог приключиться с кем угодно, что для того, чтобы муж твоей любовницы сам себя зарезал, не обязательно быть в отказе.

— Ты так считаешь? — спросил Боря. Я ответил, что именно так я считаю, но и это для меня пока еще не очень важно.

— Что же для тебя важно? — спросил Боря и прислонился к косяку распахнутой двери с таким видом, будто вышел подышать свежим воздухом. Я сказал, что для меня важно знать, сколько денег получил Боря в конвертах.

Он посмотрел на меня с улыбкой:

— Я положил все деньги, до единого рубля, на книжку, на имя ее сына!

Я похлопал его по плечу и заметил, что выглядит это очень благородно.

Мы вернулись к крыльцу гостиницы. Входная дверь была заперта, но оба окна по бокам от нее были открыты настежь. Я решительно поднялся по ступеням, сел на подоконник, перекинул ноги внутрь. Боря пролез вслед за мной. В креслах спали швейцар и женщина, положившая толстую ногу на чемодан.

Шепотом я спросил Борю, где ключ от номера, и он извлек его из заднего кармана брюк. Я сказал, что прописаться можно и завтра утром, а сейчас я хочу спать. После этих слов я забрал у него ключ и пошел по лестнице, Боря семенил за мной. Борин номер был в самом конце коридора, напротив комнаты с табличкой «Бытовая». Получив ответ — какая из коек его? — я рухнул навзничь на свободную. Боря зажег лампочку в изголовье своей койки, начал шуршать бумагой.

— Я что-то проголодался, — сказал Боря, раскладывая на тумбочке какую-то снедь, — прошу угощаться…

Я сбросил с ног кроссовки, потянулся и сказал, что если бы у Бори вдруг оказалась какая-нибудь выпивка, то это была бы ни с чем не сравнимая удача, и Боря достал из тумбочки початую бутылку. Я сел на кровати. На тумбочке, на мятой кальке, были разложены кривые огурцы, казавшиеся темно-фиолетовыми маленькие помидоры, луковица, хлеб, соль в спичечном коробке, какие-то очень сухие с виду рыбки с обломанными хвостиками.

— Это мойва, из здешнего буфета, — проследив направление моего взгляда, объяснил Боря, плеснул немного водки в единственный граненый стакан. — Давай, ты первый. За освобождение!

Я выпил и закусил помидором. Боря налил себе, понюхал содержимое, поморщился и, выпив, оторвал от спинки одной из рыбок лоскуток с торчащими из него костями. Отделяя кости, он передернулся и спросил:

— Так чего тебе не хватает в моем рассказе?

Я попросил Борю налить мне еще, а когда выпил, когда почувствовал, как тепло растекается по всем моим самым мельчайшим капиллярам, сказал, что в его рассказе мне не хватает свободы воли и выбора.

— Чего-чего? — вытаращился Боря, но я, отщипнув по его примеру рыбки, сказал, что некоторые считают и выбор и свободу воли всего лишь иллюзиями, существующими для разбавления скуки нашей жизни, но тогда мы все равно что блохи, сидящие на собаке и уверенные, что это ради них собака бежит к углу дома поднять лапу.

— А… Ну да, ну да, — сказал Боря. — Выпей! — снова плеснул в стакан.

Чувствуя, что говорю не то, я сказал, что и меня любили женщины. Боря кивнул. Я сказал, что некоторые любили очень сильно.

— Ты выпей, — попросил Боря.

Я сказал, что хватит, что я могу улететь, и лег на койку лицом вниз. Боря пошебуршился, покашлял, поскрипел пружинами.

— Эй! — позвал он. — Ты разденься, ляг по-людски.

Я не ответил.

— Послушай, э-э… э-э, дай мне сигаретку, а?

Я пробормотал в подушку, чтобы он сам взял сигареты и спички в сумке, но курить пусть выходит в коридор.

— Конечно, конечно, — и я услышал, как он вжикнул молнией моей сумки и вышел из номера.

Тогда я встал на четвереньки, удерживая равновесие на дрожащем матраце, дернул шпингалет и распахнул окно. Потом разделся, выпил полстакана отдающей сероводородом воды из графина, погасил лампу, но только я лег, как дверь распахнулась и в лицо мне ударил яркий свет из коридора.

— Вот ты где! — взвизгнули на пороге. — А я жду, жду, жду, все глаза проглядела, а ты здесь!..

Я натянул простыню на голову и попросил оставить меня в покое, однако женщина, споткнувшись об угол ковровой дорожки, ворвалась в номер и с размаху уселась мне на ноги.

— Ты с кем здесь пил? — спросила она, пытаясь стянуть с меня простыню.

Я сказал, что пил с другом, что сейчас хочу спать и что мне утром на работу.

— На какую еще работу? — рассмеялась она.

Я сказал, что на самую обыкновенную: в краеведческий музей, где скоро откроется новая экспозиция.

— Ой, не могу! — она вновь рассмеялась. — Хочешь, чтобы тебя снова с милицией оттуда вывели?

Я сказал, что не совсем понимаю, что она имеет в виду, но нам все равно лучше будет поговорить завтра. Она с еще большей настойчивостью потянула простыню, неожиданно вскрикнула: я услышал Борин голос.

— Привет! — буркнул он, входя в номер. — Вот и я!..

— Ой! — Женщина вскочила, и меня слегка подбросило. — Это кто? — Она не просто спросила, а еще и больно ткнула мне пальцем под ребра.

— Монтажник, к музейщикам прислали, вечером приехал…

— А кто его сюда поселил? Ты что, совсем…. — Женщина перешла на шепот, потом они начали шуршать одеждой, чмокать и скрипеть пружинами, а я заснул и проснулся под звуки гимна: репродуктор висел прямо в изголовье, бухание тарелок прокатывалось от макушки до ног. Я выпростал руку, нащупал шнур, дернул: репродуктор сорвался со стены мне на голову, но продолжал играть. Я дернул за шнур еще раз, он замолк, я вновь заснул, потом за окном что-то громыхнуло, заныл стартер, по коридору застучали чьи-то шаги, залаяла собака, голубь, когтя подоконник, воркуя, прошелся туда-сюда, захлопал крыльями, улетел.

Я сел, протер глаза. Вчерашнее мясо в горшочках грозно бурлило во мне. На соседней койке кто-то спал: я вгляделся в обращенную ко мне волосатую спину, начал припоминать то, что было ночью, и смутное чувство вины перед Борей контрабандой проскочило в мои утренние ощущения: мне казалось, что я должен был в чем-то ему помочь. Я спустил ноги на пол, закурил. Солнечный лучик добрался до Бориной спины: казавшиеся черными волосы заблестели, как медная проволока. Я зевнул, оделся, положил в карман джинсов паспорт и, захватив с собой полотенце, вышел из номера.

В бытовой комнате одна женщина разглаживала бесформенную кучу кружев, другая стояла в дверях. У стоявшей было великолепное, стройное тело с длинными ногами: перенеся тяжесть на правую ногу, носком левой ноги она играла с босоножкой на стоптанном каблуке, захватывала пальцами ремешок, отпускала, захватывала вновь. Услышав мои шаги, она обернулась, махнула ресницами и выудила из-за уха сигарету.

— Огонька не найдется? — спросила она. Я дал ей прикурить и предположил, что сегодня будет прекрасный день.

— Спасибо!.. — она глубоко затянулась. — Если Кузьмин сегодня дернет трос так же, как вчера, — сказала она, обращаясь к женщине с утюгом, — то я сломаю себе спину…

Я прошел до столика коридорной: она быстро-быстро шевелила спицами и рассеянно ответила на мое приветствие. Я спросил, где помещается номер-люкс.

— В двадцать шестом… Как вам спалось? — улыбнулась она. Голос был удивительно знаком.

Я ответил, что чудесно. Мне хотелось пересказать и ей и женщинам в бытовой Борину историю, хотелось узнать — как бы они поступили на месте Ольги Эдуардовны, согласились бы выйти за Борю, согласились бы уехать вместе с ним, но, посмотрев в окно, увидел вышедшего на пробежку нашего главного художника.

Догнал я Михаила Моисеевича с немалым трудом. Двигаясь рядом с ним, боком, вприпрыжку, я рассказал о своих злоключениях, опустив, понятное дело, историю с рестораном и сумкой, сказал, что, если он немедленно не распорядится меня поселить, я тут же уезжаю. Михаил Моисеевич, поднимая и опуская руки, спросил:

— Где, ты говоришь, ночевал?

Я ответил.

— Милое дело! — сказал он. — Этот твой Боря — бывший наш художник, автор проекта музея. Теперь мне за его художества отвечать. — Михаил Моисеевич с недоверием посмотрел на меня. — Он тебя еще ни о чем не просил? Нет? Попросит, значит, — выдохнул Михаил Моисеевич, — попросит в музей провести, попросит принести показать планшет с развертками и планом… Он, понимаешь, специально сюда приехал посмотреть перед отъездом на историческую родину, что осталось от его проекта и… — Михаил Моисеевич харкнул в сторону, — и все лезет, лезет, лезет и лезет… Уже приходилось один раз милицию вызывать… Он, видишь ли, хочет знать меру своей вины… Да-а… Перед кем, скажи ты мне, он виноват? А? С чем ее есть, эту вину, ты не знаешь?

Я сказал, что не знаю, но догадываюсь: ведь мы все друг перед другом виноваты. Михаил Моисеевич перешел на шаг. Мне показалось, что вот сейчас он меня поймет, и я сказал, что если как следует разобраться, то Боря скорее страдающий, чем причиняющий страдания.

— Только умоляю тебя, разбирайся в этом без меня, — Михаил Моисеевич остановился, склонил голову набок. — Ты понял?

Я сказал, что понял, хотя это и обидно.

— Ну, тогда иди отсюда, не мешай мне, — он побежал дальше, а я остался стоять. Он добежал до поворота улицы, обернулся, крикнул на ходу: — С администратором я договорюсь!..

Теперь, при свете утра, городской парк просвечивался насквозь. С улицы были видны раковина эстрады и уголок танцплощадки, усыпанной надорванными билетами, а за танцплощадкой поднимался выцветший купол цирка-шапито, откуда доносился запах отрубей, чьи-то тяжелые вздохи. Прыщавая девушка в накинутом на плечи мужском пиджаке снимала с двери киоска «Газеты-журналы» большой висячий замок.

Я вернулся в гостиницу, поднялся на третий этаж, завернул в туалет и заперся в кабинке. Среди надписей на стенках были довольно смешные. Когда я вышел, то у противоположной стены увидел человека. Он стоял, опершись о край раковины, опустив голову вниз, тяжело дышал, и мне подумалось, что ему, наверное, очень плохо. Вдруг он издал какой-то странный клекот и, резко подняв голову, уставился на свое отражение в тронутом зеленью зеркале: на лице его, тупом и тяжелом, сияла лучезарная улыбка, были видны бледные десны и большие, очень белые зубы.

— Мимическая гимнастика, — сказал он, поймав в зеркале мой взгляд. — Я — клоун!..

Во рту у меня было так противно, что я даже не смог ему ответить: только кивнул с пониманием, подошел к соседней раковине, сплюнул, открыл кран и начал умываться.

Михаил Моисеевич кокетничал с коридорной. Увидев меня, коридорная взяла со стула связку чистых полотенец, пошла по коридору, виляя бедрами.

— Тебя уже поселили, чудик… — сказал Михаил Моисеевич. — Давай завтракай и на работу!

В триста первом Боря грел нос в солнечном луче. Душные летние вечера, от которых делается не по себе. Выдался как раз такой: небо висело низко, стояла оглушающая тишь.

— Уже утро? — спросил он.

Я сказал, что да, что уже начало восьмого.

— Пора вставать! — Боря, хрустнув суставами, потянулся.