Лениво серел мутный рассвет. Над взбухшей хмурой рекой плыл туман, похожий на облака. Воздух был весь напитан мокрой пылью.

Катька вышла из дому невыспавшаяся, нахохлившаяся. Поджидая Ксюшу, остановилась на крыльце, зябко засунула руки в рукава пальто, огляделась. В соседнем доме топилась печь, и дым серым облачком стелился над трубой. Торчал из-за забора тополь. Одна половина его была неприлично голая, на другой — сиротливо висели редкие желто-зеленые листья. На одном из голых сучков сидела ворона, глядела в Катькин двор и широко разевала острый клюв:

— Кар-р, кар-р…

Наверно, удивлялась, что посреди настоящей осенней распутицы, под серым небом, под холодным дождем все еще цветут цветы.

Катька засмеялась от этой мысли, спрыгнула с крыльца, подошла к астрам, потрогала зеленые листочки. От бесконечных дождей клумба осела, расползлась с боков. У нее был неряшливый вид. И все во дворе было неряшливо, потеряло краски. Как кудрявилась летом огуречная грядка. Тугие плети упорно лезли во все стороны, и на них среди шершавых листьев мелькали огоньки желтых цветков, а потом появлялись огурцы длинные, сочные. Сейчас листья съежились, плети опале, по всей грядке проступают черные плешины земли. Бессильно висят на воткнутых палках стебля гороха, сиротливо качаются от ветра длинные безголовые дудки подсолнухов. И только астры, наперекор всему, распускают свои белые, розовые, красные лепестки. И удивляется ярким звездам, что вспыхивают посреди тусклого, побуревшего двора, сидящая на дереве ворона:

— Кар-р, кар-р!..

Воздух пахнет деревом и корой. Это потому, что почти у каждого дома выросли уже чуть ли не вровень с забором поленницы серебряных березовых чурбаков.

Катька понюхала воздух, плотнее запахнула пальто и вприпрыжку побежала к калитке. Вслед ей раздался Ксюшин голос:

— Куда заскакала! А белье?..

Катька вприпрыжку вернулась к крыльцу. Помогая Ксюше укладывать перестиранное белье в ванну, заявила:

— Вернется мама, я скажу, что ты опять на реку бегала, да еще в таком холод.

Ксюшу все, от мала до велика, знали «Ксюшей» и на «ты». Она не любила, когда ее называли «тетей», и уж совсем сердилась, когда к ней обращались со словом «бабушка».

— Это я баушка?! — возмущалась она. — У баушек зубы выпадають, а у меня еще растуть.

У Ксюши, действительно, попреки всем правилам, совсем недавно прорезался зуб мудрости. Елизавета Васильевна сказала:

— Бывает, что такой зуб появляется в тридцать лет, но чтоб в шестьдесят… — И пожимала плечами.

Ксюша отвечала на это с полной убежденностью:

— Это кто сто лет жить будет, а я собираюся двести! Вот так-то…

Укладывая белье, Ксюша неторопливо ответила на Катькины слова:

— И когда у тебя в голове ветер перестанет гулять? Ну, покажь мне, кто из путных людей, когда речка рядом, дома белье полоскаить. Ну?

Наполнив ванну доверху, Ксюша закрыла дверь и вместе с Катькой сошла с крыльца.

На берегу она сняла с себя телогрейку, засучила выше локтей рукава светлой чистенькой кофточки, вытерла платком розовое довольное лицо и присела на перевернутую лодку.

— Ах и красота какая! — сказала она с восторгом.

Катька поглядела на серое небо, на серые, еще не успокоившиеся от дождя волны, на мокрые дома, на холодно поблескивающую под серым небом прибрежную гальку и фыркнула.

— Нашла красоту.

Ксюша, не обижаясь, ответила:

— Другой и зрячий — слепой.

Ксюша дышала глубоко, ровно. Катька тоже вздохнула полной грудью и снова уловила в воздухе запах дерева и коры. То ли под влиянием Ксюшиного восторга, то ли еще от чего, но небо уже не казалось серым, а было точно перламутровым, волны — атласными, а пена — тончайшим кружевом, сплетенным невидимыми руками.

От вдруг увиденного Катька покосилась на Ксюшу и не выдержала, бросилась к ней, обхватила холодными руками полную теплую шею, громко чмокнула в щеку. Ксюша засмеялась, но тут же смолкла и, махая на Катьку рукой, сказала негромко:

— Ктой-то там живой есть!

— Где?

— Где, где… под лодкой шебуршится. Мабуть песик.

Она встала с лодки, наклонилась и, легко приподняв ее край, ахнула:

— Дите! Чье ж это?

Под лодкой лежала девочка лет восьми, в синем драповом пальто. Она спала, подогнув под себя нош в коричневых ботинках, прижав к груди маленькие озябшие кулачки. На посиневшей от холода щечке вопросительными знаками лежали крупные завитки растрепавшихся черных волос, а ресницы еще были мокрыми. Наверно, перед тем, как уснуть, девочка долго плакала.

Ксюша отодвинула лодку, и Катька узнала Марину. Подскочив к ней, затрясла ее за плечо:

— Марина, Марина!

Девочка раскрыла глаза темные, как вишенки, пухлый ротик ее покривился.

— Да что ж ты плачешь? Разве ты не узнаешь меня? Это же я Катя…

Продолжая плакать, девочка приподнялась, Ксюша помогла ей.

— Ах ты, цыпушка. Совсем ить ледяная! — жалостливо приговаривая, Ксюша стала растирать холодные руки, гладить посиневшую круглую щеку.

— Это кто ж тебя сюдой затолкал?

— Я сама, — наконец-то узнав Катьку и уразумев, что и Катька, и незнакомая тетя не хотят ей зла, переставая плакать, ответила Марина.

— Зачем? — удивилась Ксюша.

— Мамка меня под пол хотела посадить, а там крысы. Я убежала. Хотела утонуть — пусть бы она потом плакала, — но река была такая страшная, вот такие волны! — Марина подняла вверх руки и, округлив от страха глаза, докончила: — Я испугалась и залезла под лодку…

— В подпол?! — всплеснула Ксюша руками. — Что ж ты, морковка или огурчик, чтоб тебя в подпол…

Марина с интересом посмотрела на Ксюшу и, нахмурившись, добавила:

— Я молиться не хотела, и тетю Кристину не слушала, и брату Афанасию сказала, что он глупый и ничего в жизни не понимает.

В доме у Катьки она отогрелась и заговорила еще быстрей. При этом все время вертела головой, махала руками и была похожа на маленького веселого воробья.

— Меня дяденька в лагерь устроил. Это вот там, у рощи, знаешь? — Обернулась она к Катьке. — Я там обедала и ужинала, и играла. А мамка сердилась. Как приду вечером домой — в лагере же мы не ночевали, — мамка и начинает, и начинает… А я ее не слушаю, потому что мне и дяденька, который в лагерь устроил, и все мальчишки и девчонки говорили, что мамка про бога выдумывает. И папка еще раньше говорил, что и чертей нет. А есть воздух, звезды и летают в небе не ангелы, а эти… ну, как их… еще хвосты у них…

Катька, не понимая, пожала плечами. Марина сердито затараторила:

— Как ты не знаешь? У нас малышовая группа, и то все знают.

Катька тоже сердито ответила:

— Не знаю, кто у тебя в небе летает, да еще с хвостами…

Растерянно потерев брови ладошкой, Марина, вспоминая, отозвалась:

— Как будто котлеты какие-то…

— Кометы! — сообразив, расхохоталась Катька.

К полудню тучи немного посветлели, но все так же плотно покрывали небо, солнце не могло пробиться сквозь них, и день был тусклый, точно стертый резинкой. Не дождавшись подружки, прибежала к Катьке Иринка. Увидев Марину, спросила:

— Ты не в лагере? Надоело, да?

— Ни капельки не надоело. Но только со мной сегодня такая история приключилась… Я чуть совсем не замерзла, потому в лагерь не пошла.

Выслушав от Катьки про Марину, Иринка задумалась.

— Знаешь, я все думала, думала… — сказала она, сосредоточенно водя по клеенке пальцем. — Взрослые все говорят об инду… — Иринка запнулась на трудном слове и, покраснев от досады, с натугой выговорила: — об ин-ди-ви-дуальной работе с верующими. Но у них, кажется, ничего не получается. — На вопросительный Катькин взгляд пояснила:

— Вот у нас с Женей получилось, с Мариной тоже, а у взрослых как было, так и остается. Может быть, нам самим?.. Сделать такие бригады и ходить по домам.

— К моей мамке такую бригаду надо, — влезла в разговор, внимательно слушавшая Иринку, Марина. — А то к ней ходят одни эти тетки, крестятся да еще врут, что только помогут ей братья и сестры Христовы. А сами ни капельки не помогают, а мамка болеет, — вздохнула Марина, и на глаза у нее сразу навернулись слезы.

Катьку всегда захватывало что-нибудь новое; и сейчас, придвинув к Иринке стул, она слушала, вставляла свое, враз приходившее в голову.

— Я вот где-то недавно читала или слышала… — Неуверенно сказала Иринка, но тут же решительно оборвала себя. — Впрочем, это неважно. Но вот эти самые сектанты, как узнают, что у кого-нибудь горе, так и являются. Вроде бы жалеют, помогают, а сами свое делают. — Иринка помолчала и, нахмурив брови, закончила фразой, наверно, тон, что прочитала в книжке. — Они, эти сектанты, отравляют религиозным опиумом сознание людей!

Фраза была не очень попятная, но явно зловещий смысл ее заставил сразу всех замолчать.

В кухне что-то шипело, громко хлопала по кастрюлям крышками Ксюша.

На улице поднимался ветер. Закачались деревья, завизжал крючок, удерживая ставню, не давая ей захлопнуться. Пролетел за окном и сразу же взвился вверх бумажный змей с рыжим мочальным хвостом.

Катька встала, подошла к зеркалу, рассеянно повертела в руках гребенку, положила обратно, повернулась к Иринке:

— Знаешь, что? Надо нам всем собраться и обсудить.

Иринка поморщилась.

— У тебя прямо какая-то страсть к обсуждениям! И так все ясно, что делать надо. Выследим, где живет каждый, кто ходит к Ивашкину. А потом будем приходить к ним домой, вести эту самую работу, — не желая произносить трудного слова, просто закончила Иринка.

— Правильно! — тут же согласилась Катька. — И начнем прямо с Марининой мамы. Наверно, она уже ищет тебя. — Обернулась Катька к Марине.

— Пусть поищет. Будет знать, как меня в подпол садить.

— А ты, оказывается, вредная. — Надевая шерстяную кофточку, снова оглянулась на нее Катька.

— А мне и надо быть вредной, — с почти взрослыми интонациями в голосе произнесла Марина и серьезно посмотрела на Катьку черными, как угли, глазами.

На улице порыв ветра сорвал с Катькиной головы кокетливо надвинутую на макушку шляпку, бросил в лужу. Подгоняемая ветром, шляпка поплыла.

— Как пароход, — сказала Марина и с интересом стала следить, что будет дальше.

Катька залезла в лужу с ногами, вытащила шляпку, рассматривая мокрые, враз обвисшие поля, проговорила укоризненно:

— У человека несчастье, а ты — пароход. Выдумала тоже.

Не слушая ее, Марина предложила:

— Она уже испортилась, и ты ее носить не будешь. Дай мне. Я из нее сделаю лодку и буду катать Бульку.

Какая том еще у нее Булька, Катька не знала, но Марина сказала об этом так серьезно и такая была сейчас хорошенькая на ветру, с красными щечками, с черными глазами, так красиво падали на ее плечи серные кудри густых длинных волос, что Катька рассмеялась и сунула ей в руки мокрую шляпку.

— На, катай своего Бульку. Наверно, такое же чудо, как ты…

— Булька — не чудо, а щенок. Только мамка ему есть не дает, и Булька лазит по помойкам.

Катька всплеснула руками.

— И ты с ним возишься?!

— Кто же с ним возиться будет? — все так же серьезно ответила Марина. — Он — сирота. Я его под забором нашла.

Катька внимательно посмотрела на нее, помолчала, потом взяла за руку и негромко сказала:

— Пойдем, Мариночка. Мы сегодня поговорим с твоей мамой, и она больше не станет тебя ругать.

Дверь в Маринином доме была не на защелке, и, как только девочки потянули ее, она открылась. В сенях они постояли тихонько. В комнате кто-то сморкался и говорил жалобно.

— Это мама, — сказала Марина. — У нее насморк и еще кто-то. Слышите, говорит?

Она тихонько приоткрыла дверь, просунув голову, оглядела комнату.

— Нет никого, — удивленно оглянулась она на Катьку и Иринку. — С кем же она разговаривала? — И, широко распахнув дверь, переступила порог. За ней вошли и Иринка с Катькой.

Сидевшая на постели женщина подняла голову. У нее были красные опухшие глаза, красный широкий нос и бледное, совсем бледное страдающее лицо.

Увидев Марину, она открыла рот, не мигая смотрела на дочь, а потом вдруг заголосила, вскочила на ноги и бросилась к Марине.

— Доченька ты моя! Да где же ты была? Я весь берег исходила, искала, искала, горе ты мое луковое.

Она стояла перед Мариной на коленях, гладила ее плечи, прижимала к себе, а Марина, как взрослая, тоже гладила ее мокрое от слез лицо и говорила:

— Если ты будешь меня еще с крысами садить, я совсем уйду. Вот к этим, — кивнула она на Иринку с Катькой.

Женщина взглянула на девочек через Маринино плечо, спросила:

— Это вы ее нашли? Где?

— А они тебе не скажут, — питаясь освободиться от ее рук, опередила ответ Марина. — Ишь какая хитрая, чтобы тете Кристе сказать!

Женщина опустила глаза. Долго молчала. Катька не выдержала первая.

— Вы, тетя, напрасно Марину обижаете и напрасно Кристине верите. Разве вы не знаете, что ее сын только из-за нее чуть не умер!

Женщина это знала. Еще тогда, когда Женю увезли в больницу, поразилась Кристиной жестокости. На ее вопрос, помнится, Кристина ответила: «Не о сохранении тленной оболочки заботиться надо, а о душе. Потому так и сурова с сыном, что думаю о его загробной жизни». Ответила, явно недовольная вопросом.

Именно Кристина первая пришла к ней, когда узнала, что она согласилась отдать Мариночку в городской пионерский лагерь.

— Дочь-то — дитя неумное. А тебе ой худо будет, сестра, за это общение с антихристами!

Кристина настаивала, чтобы она не пускала дочку к пионерам. Кристина привела прямо к ней в дом брата Афанасия. Кристина путала и без того запутавшиеся мысли. И она, уставшая от всего, пригрозила Мариночке подвалом.

Бог ты мой! Сколько же она сегодня передумала, пока искала дочку! Сердце, казалось, вот-вот остановится. Ну для чего ей жить, если не будет рядом ног этих черных вишенок глаз, волос этих кудрявых, если вдруг перестанет звучать в доме ее голосок то упрямый, настойчивый, а то и ласковый, нежный. Нет, не только жизни не надо, а и тот слет потускнеет, если исчезнет вдруг Мариночка.

Мигом пронеслось все это в голове у женщины. Она вздохнула, вытерла платком глаза, сказала Иринке и Катьке:

— Чего же вы стоите, садитесь…

Марина забралась к матери на колени, поправила волосы, поцеловала в красный распухший нос. За окном откуда-то, наверно, из репродуктора на площади, донеслась песня:

Марина прислушалась.

— А я знаю эту песню, — слазала она, соскочила с материнских колен, подбежала к окну; и не успела мать ничего сказать, как она распахнула створки. Вместе с сырым воздухом в комнату ворвались слова:

— Человек шагает по планете… — затянула Марина.

— Там же поют «пионер», — робко поправила женщина.

— А я еще не пионер, а человек уже, — ответила Марина бодро. Опять запела. Иринка с Катькой переглянулись, засмеялись. Поглядев на девочек, на дочку, слабо улыбнулась и женщина.