Принять участие в Бьеннале ди Венеция 1977-го года меня пригласил член орг-комитета, профессор киноведения Антонин Лим. Увы, коротка человеческая память, и немногие теперь помнят его имя! А было время, когда оно было на устах всего цивилизованного мира – он был одним из авторов знаменитого письма «2000 слов», направленного чешской интеллигенцией своему правительству в разгар чешской весны 1968 года.
Авторам этого письма повезло – их не посадили за решетку и не сослали в Сибирь, их просто вышвырнули из Чехословакии на просторы свободного мира. Что было не так уж трагично, если, отбросив мысль о ностальгии, считать карьеру Антонина Лима удачной – сперва он стал профессором Нью-Йоркского Университета, а потом Лондонского.
Познакомились мы в Нью-Йорке – он пришел на мой спектакль в Интерарт Театре, после спектакля подошел ко мне с комплиментами, мы разговорились и нашли много общих тем. Лим был другом Милана Кундеры и Милоша Формана, так что я попала в хорошую компанию. Мы изредка встречались – то в Лондоне, куда он был приглашен преподавать, то в Париже, где он издавал многоязычный интеллектуальный журнал «Международное слово».
В результате я получила приглашение участвовать в работе Бьеннале ди Венеция сразу в трех секциях – литературной, театральной и киноведческой. Это означало три недели в Венеции на полном довольствии этого самого Бьеннале, о задачах и функциях которого я имела самое смутное представление. В благозвучном названии пригласившей меня организации золотыми буквами сияло для меня волшебное слово «Венеция», а остальное было как бы в тумане.
Могла ли в прошлой жизни я, бедная Золушка из провинции,
чужестранка даже в московских переулках, мечтать о трех неделях полного довольствия в окружении памятников архитектуры, каналов, мостиков, гондол и голубей на площади Святого Марка?
Счастье мое было усилено троекратно тем, что я, пользуясь своим могущественным знакомством, ловко втиснула в список приглашенных своего любимого мужа, Александра Воронеля, и своего любимого режиссера, Славу Чаплина. Оба они были несомненно вполне достойны принять участие в непостижимой для нас всех работе Бьеннале, но без моего настойчивого заступничества их достоинства могли бы остаться незамеченными.
Поскольку жена Славы, моя подруга Лина Чаплина тоже приехала в Венецию вольнослушателем (то есть, за свой счет), мы десять дней бродили вдоль каналов, часами стояли на выгнутых мостиках над ними или пили вкуснейший в мире кофе в маленьких кафе на площади Святого Марка, наслаждаясь мыслью о том, что за тем столиком сиживал Хэммингуэй, а за этим Поль Элюар, а за остальными разные другие великие имена.
Венеция совершенно вскружила нам головы – стоял мягкий средиземноморский ноябрь, обрызганный мелким дождичком, обласканный неярким осенним солнцем. Отчитав заявленные нами доклады, мы изредка заглядывали в залы заседаний Бьеннале, не слишком утруждая себя слушанием докладов своих коллег. Самым интересным было общение в перерывах и за обильными завтраками, обедами и ужинами – ведь в Венецию съехались разбросанные по всем континентам сливки советского диссидентства.
Я не могу сейчас вспомнить, о чем я докладывала на трех секциях – литературы, театра и кино, - наверно, о чем-то в то время интересном и важном, а сегодня уже несущественном. Помню только, что Саша поразил аудиторию научной секции сообщением о заповеднике истинной свободы, царящей на семинарах в Институте теоретической физики. Там не было иерархии, не было преклонения перед авторитетами, там каждый мог смело и нелицеприятно высказать свое мнение о прослушанной научной работе, не боясь наказания и осуждения.
Помню, как в не слишком заполненном зале читал стихи Иосиф Бродский – он тогда еще не получил Нобелевскую премию и не превратился из человека в поэтический символ, поэтому зал был не только наполовину пуст, но вдобавок быстро пустел по ходу чтения. И желая задержать хоть часть присутствующих, Бродский читал с напором и надрывом, не вполне соответствующим его интеллектуально отточенным стихам.
Помню, как мы ввалились в переполненный зал, где было обещано выступление прославленного тогда композитора-авангардиста Валерия Арзуманова, недавно сбежавшего из СССР. Ходили туманные слухи, что он сбежал не столько из-за своего не совпадающего с властями авангардизма, сколько из-за нависающего над ним обвинения в гомосексуализме. Ярко освещенная сцена выглядела странно – там не было ни рояля, ни места для оркестра.
Оказалось, все эти атрибуты неавангардистской музыки были Арзуманову вовсе не нужны. Не успели мы занять чудом оставшиеся свободные места, как из-за кулис к рампе выбежал упитанный человечек небольшого роста, плотно упакованный в полосатый трикотажный костюм, напоминающий мужские купальники двадцатых годов. Он пару раз довольно ловко перекувырнулся через голову и взвыл дурным голосом, как шакал в пустыне. Потом присел на корточки и, шлепая ладонями по полу, заверещал на высоких нотах – в горле у него забулькало, он повалился набок и покатился по сцене, кукарекая и гогоча. Честно сознаюсь, до конца мы эту комедию не досмотрели – ради такой авангардистской музыки не стоило пропускать неповторимое зрелище спускающихся на Венецию сумерек.
Помню, как мы с Александром Галичем долго гуляли по старинным узким улочкам, обсуждая сложности и радости новой для нас обоих эмигрантской жизни. Он очень волновался, как сложится его судьба в новых обстоятельствах, не подозревая, что волноваться ему уже незачем – ведь жить ему оставалось не больше месяца: он умер от таинственного несчастного случая 14 декабря того же года.
Помню, как в обеденный зал ворвались Синявские, и Марья сходу попыталась навести порядок, рассадив всех участников согласно ее, Марьиной, табели о рангах. Но ей это не удалось – строптивые участники не стали ее слушаться, так как уже успели сформировать свои мелкие содружества, основанные на симпатиях и антипатиях, а не на чужой табели о рангах.
В этих весьма приятных забавах три недели пролетели, как один день, и пришло время уезжать домой. Лина Чаплина, вооруженная своим честно оплаченным ею билетом, отбыла накануне в Цюрих, а я с Чаплиным и Воронелем отправилась наутро следующего дня в венецианский аэропорт. Мы помчались туда на роскошном быстроходном катере – день выдался солнечный, и лагуна, отделяющая город от длинной косы, на которой расположен аэропорт, сияла и светилась всеми оттенками голубого серебра.
Настроение у нас было отличное, и поэтому мы, не обратив внимания на странную безлюдность переполненного обычно аэропорта, никак не могли понять, что именно втолковывал нам по-итальянски щеголеватый кассир. А втолковывал он нам нечто сверх важное - оказывается, с сегодняшнего дня вся внутренняя авиация Италии вступила на путь забастовки с неограниченным сроком действия.
Из чего следовало, что ни сегодня, ни завтра, а может, и через неделю нам не удастся улететь в Рим, где нас ждал самолет на Тель-Авив – причем билеты наши, в отличие от забастовки, имели весьма ограниченный срок действия. Не говоря уже о том, что с довольствия в нашем бывшем пятизвездочном отеле мы уже были сняты, а наличных денег у нас почти не осталось. Почему-то нам было особенно жалко огромную по нашим представлениям сумму, напрасно истраченную на оплату шикарного быстроходного катера. Ведь катер был не более, чем романтической блажью, он был нам вовсе не по карману и не по статусу, мы могли мирно прокатиться на народной ферровии, дымящей, гудящей, и медленно шлепающей от станции к станции.
Пригорюнившись, мы постарались вслушаться в быстрый итальянский щебет доброжелательного кассира, смысл которого постепенно доходил до нашего сознания. Оказывается, не все было потеряно – авиакомпания готова была вернуть нам деньги за билеты, и отправить нас в Рим по железной дороге. Пересчитав полученные деньги, мы воспрянули духом – их с лихвой хватало на обратный быстроходный катер, на железнодорожные билеты до Рима, и кое-что еще оставалось на неплохой итальянский ужин в приличном римском ресторане.
По прибытии на вокзальный перрон наше веселье было слегка пригашено открытием, что сидячие места в поезде уже все заняты, и стоячие тоже – похоже, авиационная забастовка привела на вокзал не только нас. Перспектива простоять восемь часов в битком набитом тамбуре нам не улыбалась, и мы заметались по перрону в поисках более удобного решения. И быстро его нашли – вагон первого класса был восхитительно пуст, а щедрая компенсация, полученная нами в аэропорту, вполне могла покрыть разницу в цене билетов.
Все, казалось, складывалось отлично, если не считать той мелочи, что в поезде не оказалось ни буфета, ни воды. Выходить на станциях мы не решались, поскольку не понимали итальянского бормотания вокзальных репродукторов и боялись опоздать. Первые пять шесть часов мы весело болтали на разные темы, в основном, про искусство, но к седьмому часу наши мысли невольно переключились на еду – мы стали с увлечением составлять разнообразные увлекательные меню грядущего римского ужина.
Через восемь часов после отбытия из Венеции поезд остановился на маленькой станции, нисколько не похожей на римский вокзал. Густые толпы пассажиров потекли мимо наших окон из вагонов второго класса. Мы поискали проводника – его не было и в помине. Толпы ушли, на перроне стало пусто, паровоз не подавал никаких признаков жизни, и мы заволновались. Выходить мы все же не решались, - черт знает, каковы намерения машиниста!
Саша занял удобную позицию у раскрытого окна и зычно спрашивал мелькающих изредка прохожих: «Рома?» - к сожалению, это было единственное слово, которое он мог произнести, в надежде быть понятым. Все прохожие дружно отвечали одно и то же: «Тибертина». Название это ничего нам не говорило, кроме того, что станция не была Римом.
Минут через двадцать поезд медленно тронулся, и мы вздохнули с облегчением – еще десять-пятнадцать минут, и мы окажемся в Риме. Прошло двадцать минут, потом сорок, потом час, а поезд все не останавливался. За окном совершенно стемнело, лишь изредка мелькали бледные фонари станций, мимо которых наш поезд проносился на полной скорости, и мы начали беспокоиться – куда он нас везет? Я, как самая смелая, вышла из купе в коридор, там никого не было. Я начала заглядывать в остальные купе первого класса – они были девственно пусты, другие вагоны тоже. Все мои попытки отыскать проводника закончились неудачей – похоже, мы были единственными пассажирами этого странного поезда, без остановки летящего в неизвестность. Чем-то он напоминал брошенный командой корабль, отданный на волю волн и сумасшедшего машиниста.
Чувство голода начало вытесняться страхом – а не похитили ли нас? Вспомнились разные пугающие рассказы о мстительном КГБ – ведь был 1977 год, разгар холодной войны, а мы только что храбро разоблачали советскую власть на антисоветском Бьеннале.
Где-то около полуночи дверь нашего купе распахнулась и вошли двое в железнодорожной форме. Наконец-то!
«Рома!» - хором воскликнули мы.
«Билети!» - ответил один из двоих и протянул руку.
Мы радостно вложили в нее билеты.
«Рома?» - в пандан нам воскликнул человек в форме и ткнул пальцем в какую-то строчку билета.
«Рома!» - еще радостней подтвердили мы.
«Но Рома! Наполи!»
«Какие-такие наполи?» - не понял Чаплин.
«Неаполь», - шустро перевела ему я.
Тут в разговор вступил Саша:
«Но Наполи! Рома!» - твердо сказал он и тоже ткнул пальцем в билет.
На этом запас итальянских слов у нас исчерпался. Мы, конечно, знали заветные выражения «кванто коста?» и «дове туалето?», но в данной ситуации они были явно непригодны, и мы перешли на английский, которого контроллеры не знали. Кому-то из нас пришла в голову остроумная идея предъявить наши авиабилеты, четко утверждавшие, что наш самолет на Тель-Авив отбывает из Римского аэропорта завтра в шесть утра.
Как ни удивительно, это подействовало на итальянских контроллеров – несмотря на отсутствие общего языка, они нас поняли и простили. Будь они немцами, все сложилось бы иначе – в немецком поезде был бы буфет и точное расписание со всеми отмеченными пересадками, но нас бы выволокли из вагона и повели в полицейский участок за нарушение порядка, поскольку у немцев в отличие от итальянцев есть порядок, его называют орднунг и он юбер аллес.
Нас не только простили, но выдали справку, позволяющую нам бесплатно вернуться в Рим и, милостиво указав на циферблат часов, отметили время, когда поезд приходит в Неаполь – четверть третьего ночи. Выкатившись на неаполитанский перрон, мы изучили расписание обратных поездов и загрустили – о том, чтобы поспеть в Рим до отлета самолета не могло быть и речи.
Зато можно было наконец поужинать, - и мы отправились в ресторан: несмотря на поздний (или ранний) час, в Неаполе было полно открытых ресторанов. Поверьте, это была одна из самых прекрасных трапез в моей жизни! Размягченные вкусной едой и отличным вином мы решили расслабиться и получить удовольствие: раз уж судьба закинула нас в прекрасный город Неаполь, нет смысла уезжать из него среди ночи. Нужно найти отель, переночевать и наутро отправиться в Помпеи. Ведь не каждый день нам предоставляется такая возможность за счет итальянского железнодорожного ведомства!
Отель мы нашли легко, прямо рядом с вокзалом. Его веселая хозяйка была вдребезги пьяна, и потому никак не могла воткнуть ключ от комнаты в замочную скважину. Ее безуспешные попытки напомнили ей что-то похожее из ее эротического прошлого, чем она, громко хохоча, щедро пыталась с нами поделиться, но мы так до конца ее и не поняли. В конце концов, все кончилось хорошо, мы даже сумели отстоять свои десять тысяч лир, на которые она пыталась наутро нас обсчитать.
Вырвавшись из объятий веселой, но корыстолюбивой хозяйки, мы поспешили было к поезду на Помпеи, но нас остановило маленькое приключение. Солнце светило почти по-летнему, на грязном тротуаре шумно играли дети. Пока мы разглядывали карту города в поисках дороги на вокзал, мимо нас, чуть погромыхивая, медленно полз красный городской трамвай, на подножке которого стоял кудрявый молодой парень. Заметив, как мы склоняемся над картой, он, по видимому, быстро сообразил, что мы туристы. Ловко спрыгнув прямо в центр толпы играющих детей, он схватил ближайшего ребенка поменьше и бросился к нам, громко выкрикивая:
«Бедный бамбино! Дайте доллар на кусочек хлеба для бедного бамбино! Всего один доллар для бедного бамбино!».
Он прямо наступал на нас, тыча нам в лицо ошалевшего от неожиданности бамбино, но мы устояли и не дали ему желанный доллар – нам самим с трудом хватало на билет до Помпей. Экономя деньги, мы пешком добрались до пригородного вокзала и без приключений приехали в Помпеи.
Сезон был не туристский, и вокзал был очаровательно пуст - это были славные времена, когда озверевшие от доступности любой точки мира туристские толпы еще не затопили итальянские улицы. Мы пересекли маленький мостик, переброшенный над заросшей лопухами канавой, и очутились на пустынной аллее, окаймленной высокими деревьями. Кроме нас, других пассажиров, сошедших на этой сонной станции не было, станционные работники тоже в поле зрения не мелькали, так что не у кого было спросить, как попасть в эти самые Помпеи.
Единственным доказательством того, что мы приехали в нужное место, была слабо курящаяся над головой громада вулкана Везувий. По спинам нашим пробежала дрожь – ведь если у этого монстра есть склонность взрываться без предупреждения и мгновенно засыпать все окрестности раскаленным пеплом, почему бы ему не отколоть этот номер именно сейчас?
Пока мы размышляли на эту захватывающую тему, из-под деревьев выкатился радужный четырехколесный гибрид между телегой и каретой, запряженный вислозадой лошадкой и управляемый пожилым лихачом в шляпе с пером.
«Прокатимся в Помпеи?» - спросил лихач на скудном, но все же доступном пониманию английском.
«Прокатимся!», - взликовали мы дружным трио, потрясаясь простоте решения трудной задачи, минуту назад казавшейся абсолютно неразрешимой.
«А далеко?» - поинтересовался осторожный Чаплин.
«Через двадцать минут там будем», - бодро ответил лихач.
«Кванто коста?» - блеснула своим итальянским практичная я.
«Пять тысяч», - последовал ответ по-английски, вероятно, во избежание недопонимания.
Саша не сразу оценил ситуацию и наивно спросил:
«Со всех?».
«С каждого! - обиделся лихач. – Мне ведь лошадь каждый день кормить надо».
С этим трудно было спорить, но денег у нас осталось маловато. Заметив затуманившую наши лица тень нерешительности, лихач добавил, как истинный знаток человеческой души:
«С моими билетами вас впустят в Помпеи даром», - и показал нам увесистый бумажный рулон.
Делать было нечего, и мы взобрались в его бричку, обнаружив, что от телеги в ней больше качеств, чем от кареты. Лошадка неспешно затрусила вдоль высокой стены, которая все тянулась и тянулась, никак не кончаясь. Наконец, стена свернула вправо и мы очутились перед невысоким кирпичным зданием, очевидно принадлежавшим эпохе гораздо более поздней, чем злополучное извержение Везувия, прикончившее Помпеи.
«Тпру!» - крикнул наш возница и лошадка немедленно остановилась, как вкопанная.
«Но это ведь не Помпеи?» - усомнилась я.
«Нет, это еще не Помпеи, - покладисто согласился возница, - это фабрика, изготовляющая камеи. Я подумал, раз вы уже сюда приехали, почему бы вам не купить наши замечательные камеи по дешевке?».
Зачарованные его простой народной логикой, мы выбрались из телеги и отправились на охоту за камеями. Не успели мы оглянуться, как нам всучили пару неплохо исполненных камей, довольно ловко имитирующих античные оригиналы, заставив при этом распрощаться со сладкой мечтой об ужине в римском ресторане.
Покончив с камеями, мы снова взгромоздились на жесткие сиденья нашего экипажа и трусцой направились обратно вдоль той же бесконечной стены. Когда мы подкатили к тому месту, с которого началось наше путешествие, возница отановил лошадку и счастливым голосом объявил:
«Можете выходить! Приехали!».
«А как же Помпеи?» - тем же дружным трио отзвались мы.
«Да вот они, ваши Помпеи!» - и возница изящным взмахом руки указал на неприметные ворота все в той же стене. Скрытые деревьями, они как-то ускользнули от нас по приезде на вокзал, хоть были расположены точно напротив выхода из него.
«Значит, вы нас обманули?», - гневно воскликнул Саша.
«Зачем обманул? Я обещал привезти вас в Помпеи – и привез!».
С этими словами он поспешно хлестнул лошадку и она, освобожденная от нашей тяжести, бойко поскакала галопом, увозя своего хозяина подальше от греха. Однако, сердце у него было доброе, и он крикнул нам на прощание – уже издалека:
«Зато с моими билетами вас впустят в Помпеи бесплатно!».
Как хохотали кассиры Помпейского музея при виде наших билетов! Они так веселились, что и нас заразили своим весельем – осознав, какими мы оказались фраерами, мы стали хохотать так же безудержно, как они. Все было прекрасно – перед нами лежали Помпеи, и денег на настоящие билеты нам хватило. Везувий курился не грозно, а скорее нежно, словно пуская дым кольцами, старался нас завлечь – идите, мол, идите, полюбуйтесь на мою работу!
А полюбоваться было на что! Город, засыпанный раскаленным вулканическим пеплом, сохранился под ним поразительно хорошо, словно его спрятали в надежный непроницаемый футляр. Говорят, никакая машина времени не смогла бы так верно воспроизвести чужую жизнь двухтысячелетней давности, как законсервировал ее намертво застывший пепел. Ни дожди, ни ветры, ни коррозия не коснулись городских улиц, уютных домов и благополучных интерьеров, и не порушила их шкодливая человеческая рука. Все осталось, как было 28 августа 79 года нашей эры, за исключением разве мелочей – вещи в основном сохранились, сгорели только человеческие тела. Но по обуглившимся скелетам удалось без особого труда восстановить их позы – кто где лежал, кто где сидел, кто с кем лежал, кто с кем сидел. Хорошо, что ревнивые жены и мужья уже никогда не получат этой информации.
В этом благополучном городе было все – архитектурно совершенный Форум, элегантный амфитеатр для зрелищ, общественные бани, стадион с плавательным бассейном, и даже некое подобие бара, где можно было выпить и поболтать. В виллах с мозаичными полами, за стенами, украшенными фресками, шла полная довольства жизнь, которая прервалась мгновенно и без предупреждения. Смерть обрушилась на ничего не подозревающий город лавиной раскаленного пепла, который обволок его и похоронил под собой на сотни лет.
Я бы назвала Помпеи музеем «мементо мори» - «помни о смерти!».