Я проснулся ни свет, ни заря и помчался к Чертову Пальцу - туда, где я вчера оставил Ганса. Но его не было на том месте, где я ночью его бросил, зато там было полно людей с охотничьими ружьями, местных и городских. Они, небось, с рассвета ходили взад-вперед по лесу и громко перекрикивались, и поэтому бедный Ганс, конечно, испугался и удрал. Я даже немножко пожалел: может, все-таки, надо было его привязать? Если бы он был привязан, он, наверно, испугался бы еще больше, но зато не мог бы убежать, и я сейчас нашел бы его и увел куда-нибудь подальше от Чертова Пальца.

     Мамка права: голова у меня как дырявая корзина. Ведь я все время знал, что сегодня День Охотника! Но когда я оставлял Ганса среди ночи в лесу, я совсем забыл, что в День Охотника все охотники бродят по лесу в охотничьих ботинках и в охотничьих шляпах. Я, почему-то, привык думать, что День Охотника не для того, чтобы бродить по лесу с охотничьим ружьем. А для того, чтобы напялить шляпу и ботинки, с утра закатиться в "Губертус" и там пить пиво и орать песни вместе с другими, в таких же шляпах и ботинках.

     Я немножко походил вокруг Чертова Пальца, - а вдруг Ганс, все-таки, спрятался там где-нибудь под кустом? Но каждый охотник в шляпе с пером и с ружьем в руке, которого я встречал, смотрел на меня так, будто я был голый, как тот бывший учитель с голыми девушками из фильма Отто. Так что я, в конце концов, не выдержал, сел на велосипед и поехал домой. Я ехал очень медленно и все время ждал, что из-за деревьев навстречу мне выбежит Ганс. Но я доехал до моста, а Ганс так ко мне и не выбежал, и тогда мне стало страшно, что кто-нибудь из охотников уже застрелил его из своего вонючего охотничьего ружья - все эти их ружья ужасно воняют порохом.

     И я решил пойти в "Губертус", чтобы сразу увидеть, если кто-нибудь принесет туда Ганса. Каждый охотник, которому удалось подстрелить хоть какую-нибудь дичь, обязательно приносит ее в "Губертус", чтобы похвастаться и показать всем остальным, какой он молодец. Я и так собирался пойти сегодня поиграть на автомате - я специально весь месяц копил деньги, чтобы никто не мог меня прогнать Но только я думал пойти в "Губертус" после того, как пообедаю дома: мне жалко было тратить свои деньги на обед, а я терпеть не могу играть на голодный желудок. Но ради Ганса я готов был даже остаться без обеда, так что я прямо из лесу, не заходя домой, поехал от площади вниз к реке, поставил велосипед недалеко от дверей и поднялся по лесенке в "Губертус".

     Там было шумно и дымно. Какие-то совсем незнакомые старики в охотничьих шляпах сдвинули три стола и расселись вокруг, а ружья составили в углу за автоматом для сигарет. Они, наверно, сидели тут давным-давно, потому что все три стола были густо уставлены полными пепельницами и пустыми пивными кружками, - когда в "Губертусе" много народу, Вальтер не велит убирать кружки у тех, кто еще не расплатился, чтобы ему было легче считать, сколько кто ему должен. Пьяные охотники сильно шумели, но я, несмотря на шум, сразу услышал мамкин голос, как только вошел. Саму мамку я видеть не мог - она сидела по другую сторону игрового автомата и рассказывала кому-то свой любимый рассказ про то, как они с тетей Луизой ходят в городе в один дом, где их души общаются через тело. Я столько раз слышал этот рассказ, что мог бы повторить его слово в слово:

     "- ...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, тогда он проникает мне прямо в душу, и меня пронзает яркий свет..."

     Как только я услышал мамкин голос, мне сразу захотелось удрать, чтобы с ней не встречаться. Я терпеть не могу, когда она заводит разговор про то, как ее пронзает яркий свет - она почему-то рассказывает про это только мужчинам, которых хочет заманить к нам в дом. А когда они приходят, они видят меня и начинают пятиться к двери, а она им говорит: "Не обращайте на него внимания, он у меня идиот и ничего не понимает".

     Я бы удрал, пока она меня не заметила, но мне важно было оглядеться вокруг, чтобы узнать, не принес ли убитого Ганса кто-то из тех охотников, что сидели на лавках вокруг трех столов. Правда, на столах стояло так много кружек, что вряд ли они вообще были сегодня в лесу, - а то когда бы они могли успеть выпить столько пива? Я решил посчитать, сколько кружек выпил каждый из них, но получалось так много, что я не мог поверить и начинал считать снова. Пока я считал их кружки, мамка в углу за автоматом все говорила и говорила своим особенным сладким голосом, совсем непохожим на тот, каким она говорит со мной:

     "...в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится, и когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто все поем одним голосом. Тогда мы все падаем на пол, как попало - кто на колени, кто ничком, и начинаем кататься по полу и друг по другу... к нам приходит озарение и мы уже не знаем, где чьи руки, где чьи ноги..."

     Я тоже не знал, чьи ноги в красных гетрах поверх охотничьих ботинок торчат из-за автомата, и поэтому не мог догадаться, для кого она так старается. Я всегда слышу по ее голосу, когда она очень старается. Хоть игровой автомат закрывал ее от меня, я все равно будто бы видел, как она придвигается поближе к тому, в красных гетрах, и дышит ему в ухо, так что он прямо утыкается носом в круглый вырез ее кофты.

     Тут пьяные охотники очень громко запели - кто в лес, кто по дрова, так что даже трудно было сказать, они поют одну и ту же песню или каждый свою - и заглушили мамкин рассказ. Мне это было все равно, я этот рассказ уже тысячу раз слышал, но тут я подумал, - а что, если эти пьяницы, все-таки, были в лесу рано-рано утром и подстрелили Ганса? И я решил тихонько пройти мимо их ружей к их столам и постараться разглядеть, не бросили ли они куда-нибудь сумку с подстреленной дичью. Я осторожно прошел за спинами тех, которые сидели лицом к окну, наклонился, будто у меня развязался шнурок, и заглянул под стол - никаких сумок там не было.

     Зато, проходя мимо ружей, я быстренько глянул через плечо, чтобы узнать, с кем это моя мамка прячется за игровым автоматом. Глянул и тут же отвернулся, будто в меня выстрелили дробью из охотничьего ружья. Я бы ни за что не поверил, если бы кто-нибудь мне рассказал, но никто мне это не рассказывал, а я своими глазами увидел, что моя мамка сидит там с Дитером-фашистом!

     Моя мамка с Дитером-фашистом! Я просто не сразу его узнал, потому что уже много лет не видел его без черного кожаного костюма и черных кожаных сапог. А сегодня он напялил на себя настоящий охотничий костюм - зелено-красную клетчатую куртку, зеленые штаны до колен, красные гетры, и зеленую шляпу с красным пером, заткнутым за красную ленту. Наверно, этот костюм достался ему по наследству от его дедушки-фашиста - не того, который отец фрау Штрайх и разводит форель в Крумбахе, а того, который жил у нас в Нойбахе и умер в прошлом году.

     Хоть я боялся, что Дитер и мамка могут меня заметить, я не удержался, обернулся и еще раз глянул на Дитера. Морда у него была красная и довольная, - он, наверно, очень нравился себе в своем шикарном охотничьем костюме. И мамке он тоже нравился, - она поставила локти на стол и прямо налезала на Дитера своим белым мясом, торчащим из-под нарядной красной кофты, обшитой белыми кружевами. На столе перед ними тоже стояли пустые кружки, только было неясно, сколько из них выпил Дитер, а сколько мамка. Моя мамка может выпить очень много пива, особенно если ее кто-нибудь угощает. Во всяком случае, сегодня они оба выпили достаточно, чтобы не обращать на меня внимания, так что я мог пялиться на них сколько угодно.

     Но мне быстро надоело на них пялиться, тем более, что охотники, продолжая громко петь, вдруг все разом поднялись из-за столов и гурьбой повалили в сортир. Я быстро отступил к двери и стал следить, как каждый из них, выходя из сортира, шел к пирамиде ружей, на ходу проверяя ладонью, застегнута ли молния на штанах, потом застегивал молнию, брал из пирамиды свое ружье и, спотыкаясь, двигался к выходу. И ни у кого не было никакой сумки - ни с дичью, ни без. Значит, точно: ни один из них даже не собирался ходить сегодня в лес, они с самого утра так и сидели тут, в "Губертусе".

     Как только они вывалились из дверей к своему автобусу, припаркованному на стоянке перед входом, Эльза поднялась из-за стойки и скомандовала, не разжимая зубов, в которых торчала незажженная сигарета:

     - Хватит любезничать, Марта! Иди, собирай кружки!

     Мамка медленно вылезла из своего угла и, все еще не замечая меня, стала составлять кружки на поднос. Я попятился за бильярд, чтобы от нее спрятаться, но тут в "Губертус" ввалились другие охотники. Я засмотрелся на них и, как всегда, споткнулся о бильярд и локтем смахнул со стола несколько кружек. В одной кружке осталось немножко пива и оно выплеснулось прямо на клетчатый пиджак Дитера, который как раз вылез из-за игрового автомата и направился в сортир. Дитер начал громко чертыхаться, и тут мамка заметила меня.

     - Ты зачем сюда приперся на мою голову? - зашипела она, - Убирайся сейчас же!

     Но я и не подумал убираться, а повернулся к ней спиной и пошел к автомату. Тогда она крикнула Эльзе:

     - Ты не можешь выставить отсюда моего болвана? Он мешает мне работать!

     Но Эльза сразу поняла, что я не мешаю мамке собирать кружки, а мешаю ей заманивать Дитера своими дурацкими рас- сказами. Поэтому она не стала меня выгонять, а только спросила:

     - А деньги у тебя есть?

     Я вытащил из кармана полную пригоршню монет и показал Эльзе. Она мельком посмотрела на мои деньги и сказала, не выпуская изо рта сигарету:

     - Раз так, иди играй.

     Зато когда мамка увидела, сколько у меня денег, она позеленела от злости и двнулась прямо на меня:

     - Я запрещаю транжирить! Запрещаю! Я буду жаловаться! - орала она, - Он несовершеннолетний и неполноценный!

     Я быстро сунул монеты обратно в карман, а Эльза пожала плечами и начала накладывать на расставленные перед ней тарелки картофельный салат и горячие сосиски. Мамка говорила что-то еще, но я уже ее не слышал: я вдруг почувствовал, как страшно я проголодался. Я положил на стойку бумажку в десять марок, которую дал мне вчера Ури, и сказал, не глядя на мамку:

     - Пару сосисок с капустой. И шмальценброт.

     Эльза взяла десять марок, повернулась к мамке и сказала:

     - Можешь жаловаться, если хочешь. Каждый, кто платит, имеет право получить у меня сосиски с капустой, даже если он несовершеннолетний.

     Мамка у меня совсем не дура, она сразу поняла, что сегодня Эльза меня не выгонит, - просто назло ей. Тогда она отстала от меня, молча поджала губы и пошла составлять кружки на поднос.

     Я был очень голодный, а сосиски очень горячие и сочные, так что я не заметил, как Дитер вышел из сортира. Я только увидел, что он стоит на коленях возле моего стола и что-то ищет. Я сперва испугался, что он подстраивает мне какую-нибудь пакость, но он вытащил из-под стола птичку с красными крылышками и поднялся на ноги. В кулаке у него была зажата еще одна птичка - с зелеными крылышками. Он остановился рядом со мной и бросил красную птичку в стену за моей спиной. Я обернулся и увидел на стене большой круглый щит, на котором были нарисованы разноцветные кольца. Над щитом висел кусок белого картона, на котором было написано зеленой краской: "Домашняя охота". В верхнем углу плаката торчали красные крылышки, и только тут я понял, что это не птичка, а маленькая стрела. Пока я рассматривал щит и плакат, Дитер бросил зеленую стрелу, но не попал даже в плакат - стрела ударилась об стену и упала на пол. Мамка хихикнула, и Дитер сказал ей сердито:

     - Нечего смеяться. Просто мне надо пойти проветриться.

     Он взял ружье из пирамиды у входа и вышел. Когда дверь за ним закрылась, Эльза прошипела мамке в спину:

     - Слава Богу, ты еще не заводишь шашни с мальчишками из детского сада.

     Мамка, не оборачиваясь, грохнула стакан на поднос и прошипела в ответ:

     - Тебе просто завидно, что я нравлюсь мужчинам!

     - Нравишься? - захохотала Эльза и так широко разинула рот, что выронила свою изжеванную сигарету, - Ничего себе - нравишься! Просто каждый не прочь получить у тебя свою порцию даром!

     Мамка схватила поднос и помчалась с ним на кухню. На пороге она остановилась и объявила во весь голос:

     - Зато у тебя никто не хочет получить свою порцию даже с приплатой!

     И грохнула дверью.

     Я страшно струсил, что Эльза сейчас рассердится на мамку и выгонит меня. Но она, хоть и рассвирепела, - у нее от злости даже на шее выступили красные пятна, - но почему-то на этот раз не набросилась на меня, как обычно. А наоборот, вынула из ящика с прозрачной крышкой яблочный пирог, отрезала большой кусок, положила на тарелку, полила взбитыми сливками и поставила тарелку с пирогом на стол, где я сидел, вымазывая горбушкой подливку от капусты.

     - Вот тебе пирог, Клаус, - она протянула свою костлявую руку и потрепала меня по щеке так ласково, что у меня по спине побежали мурашки, - Угощайся по случаю праздника.

     Рука у нее была как ледышка, но зато пирог был что надо! Мамка покупала мне такой пирог когда-то давным-давно, когда я был совсем маленький и она еще верила, что меня можно вылечить. От этого пирога на душе у меня стало весело, я перестал беспокоиться из-за Ганса и вспомнил, для чего я целый месяц копил деньги. Я отодвинул стул, подошел к автомату и начал играть.

     Я не знаю, сколько времени я играл. Я вроде слышал и не слышал, как хлопала дверь, и какие-то люди входили и выходили, но мне было некогда на них смотреть, я смотрел на экран. Никто мне не мешал - мне очень повезло: никто, кроме меня, не хотел играть. Сначала я проиграл почти все свои монеты, но тут Эльза принесла сдачу с моих десяти марок - две марки тридцать пфеннигов. А у меня оставалась еще одна марка восемьдесят, то есть получилось еще целых четыре марки. Я бросил сразу три и попробовал самую опасную комбинацию - я всегда ее боялся, потому что никому не удавалось пройти ее до конца, всегда по пути что-нибудь случалось, и все монеты проваливались в брюхо автомата. Но я почему-то на этот раз решился, бросил сразу три марки и нажал красную кнопку. Синие и желтые цифры забегали по экрану, то выстраиваясь в колонки, то вытягиваясь в длинные линии. Потом заиграла музыка, и все остановилось. Я опять быстро нажал красную кнопку, а потом два раза черную - я не знаю, почему я ее выбрал: она была маленькая и почти незаметная, а большая желтая то и дело вспыхивала и гасла. Но я выбрал черную и все желтые цифры вдруг исчезли, а синие побежали наперегонки сверху вниз и снизу вверх, встретились в центре, закружились по кругу и тоже исчезли. Зазвенел громкий сигнал, на экране вспыхнул огромный красный нуль, а в нижнем углу открылось окошечко, и оттуда посыпались монеты. Целый водопад монет!

     Я было подставил руки, но откуда-то из-под автомата выдвинулась вперед большая блестящая чашка, в которую эти монеты начали звонко падать. Чашка набралась уже почти полная, а они все звенели и падали, звенели и падали. Я в жизни не видел столько денег сразу!

     И тут я испугался, что кто-нибудь заберет у меня эти деньги. Я повернулся спиной к автомату, так, чтобы заслонить собой чашку с монетами, и стал высматривать тех, которые могли бы заметить, как много денег я выиграл. Но никто, кажется, ничего не заметил. Пока я играл, за окном почти стемнело и многие охотники разошлись. Остались только три старика в шляпах с перьями и с ними кто-то городской помоложе, лысый и без шляпы, а за столиком у окна - Дитер с двумя дружками. Один был высоченный Лотар с бритой головой, центральный нападающий их команды, а другой - тоже бритоголовый, но имя его я забыл. Все трое пялились на мамку, которая составляла на поднос кружки с соседнего стола и что-то громко им рассказывала. Наверно, опять про то, как ее пронзил яркий свет. Она ставила стаканы на поднос одной рукой почти что себе за спину, а всем своим белым мясом, вылезающим из-под красной кофты, повернулась к столику Дитера, - так что ей было не до меня. Пока никто на меня не смотрел, я стал быстро ссыпать монеты к себе в карманы,- монет было так много, что в один карман они не помещались.

     И тут в "Губертус" вошел Ури.

     Я обрадовался и начал ему махать - я думал, что он пришел поиграть со мной, ведь он обещал. Но он мотнул головой - "нет, нет" - и почти бегом направился к телефону. Хоть глаза его смотрели мимо меня и мимо всех, в "Губертусе" все же ничего не зазвенело, ни бутылки с коньяком над стойкой, ни кружки на мамкином подносе. Значит сегодня он был не такой нервный, как вчера. Даже наоборот, его ботинки простучали по полу весело - цок!-цок!-цок! - совсем, как ботинки нашей футбольной команды в тот день, когда в прошлом году они выиграли у Мюнхена со счетом два-ноль.

     Сначала никто не обратил внимания на Ури, и только я услышал, как он зашептал в телефон:

     - Доротея, это я, Ури, а Вильмы нет? На лекции? И после лекции сразу домой? Ну и чудно, я позвоню через полчаса. Нет, нет, ничего особенного, просто я сделал небольшое открытие, которое может ее заинтересовать. Нет, нет, не надо - я звоню не из дому. Через полчаса я сам ей позвоню.

     Когда Ури разговаривал с Доротеей, из кухни вышел Гейнц. Морда у него была красная, как свекла, - наверно, они там с Вальтером хорошо поддали, пока Эльза обслуживала своих охотников и не могла их видеть. У Гейнца на плече висела охотничья сумка с двумя убитыми зайцами и он пришел в кабачок, чтобы похвалиться перед другими своей добычей. Он с гордостью вытащил зайцев за уши, разложил на столе и начал рассказывать небылицы про то, как он гнался за этими зайцами через весь лес до самого Крумбаха. В Крумбахе он, наверно, действительно был: там Эрвин, отец фрау Штрайх, разводит форель, и у него всегда стоит наготове открытая бутылка шнапса для своих.

     Слушая Гейнца, старики в шляпах начали что-то весело орать, а тот лысый, что с ними, без шляпы и помоложе, пошел к стойке и взял еще пару пива - одну кружку себе, одну Гейнцу. Стол перед ними уже был так тесно уставлен пустыми кружками, что пришлось чуть-чуть потеснить зайцев Гейнца, чтобы туда поместились новые. При этом один заяц упал, и Гейнц наклонился его поднять, но не удержался и тюкнулся носом об угол стола. Он громко выругался, оставил зайца на полу, поднял голову и увидел Ури, который после разговора задумался о чем-то с телефонной трубкой в руке.

     При виде Ури Гейнц почему-то ужасно обрадовался, сел за стол к охотникам в шляпах и крикнул Эльзе:

     - По кружке пива для всех! Я угощаю.

     Я очень удивился, потому что Гейнц никогда никого не угощает, а всегда ждет, что кто-нибудь угостит его. От крика Гейнца Ури, наконец, очнулся, заметил меня и вроде как удивился.

     - А, Клаус, - сказал он и прищурился, будто не верил своим глазам, - ты здесь?

     А где, интересно, он думал, я бы мог быть еще, раз у меня сегодня отгул?

     Потом он уставился на игровой автомат так странно, будто никогда до сих пор его не видел. Но тут он, наверно, услышал мамкин голос и стук кружек об стол, и взгляд его прояснился, он повернулся ко мне, улыбнулся, сунул руку в карман и вынул оттуда две марки:

     - Что, сыграем?

     Тогда я тоже сунул руку в карман, вытащил полную пригоршню монет и ответил:

     - Что ж, можем сыграть.

     - Ого! - засмеялся он, - Откуда такое богатство?

     Ури я мог сказать правду:

     - Я сорвал банк! - прошептал я, - Но я не хочу, чтобы они знали.

     Он обернулся, чтобы посмотреть, про кого я говорю, и увидел щит с кругами для бросания стрел.

     - "Домашняя охота", - прочел он надпись над щитом, подошел поближе и выдернул из щита стрелы. Их оказалось три - кроме красной и зеленой была еще синяя.

     - Побросаем? - предложил он, отошел за белую черту, проведенную на полу, и бросил красную стрелу. Она попала точно в центральную точку, в которой сходились все круги. Охотники в шляпах захлопали в ладоши, а Дитер-фашист сказал противным тонким голосом:

     - Случайно попал!

     Оказывается, они все следили за Ури, как он бросал стрелу. Ури сказал:

     - Сейчас мы это проверим.

     И бросил синюю стрелу. Она вонзилась в ту же точку, что и красная, и тогда охотники в шляпах подняли страшный шум. Они застучали кружками по столу и заорали:

     - А ну, давай еще! Давай еще!

     Ури прицелился и бросил зеленую стрелу, - она попала почти в ту же точку, что и две первые, только чуть повыше. Охотники начали петь спортивный марш, который играют в телевизоре перед началом футбольного матча, а Гейнц опять пошел к стойке и взял еще две кружки пива. Потом вернулся к столу и пригласил Ури сесть с ними, отхлебнул пиво из своей кружки, а вторую кружку придвинул Ури.

     Мне показалось, что Ури совсем не хочет сидеть за столом с охотниками и пить пиво Гейнца, и я позвал его тихо:

     - Ури, ты же обещал со мной поиграть!

     Хоть я позвал его тихо-тихо, все почему-то услышали и уставились на меня так, будто это был не я, а волосатый леший с Чертова Пальца. Один охотник в шляпе икнул и спросил, показывая на меня пальцем:

     - А это кто?

     И Гейнц ответил:

     - Это наш деревенский дурачок, не стоит обращать на него внимание.

     Мне стало очень обидно, что он назвал меня дурачком, и я, чтобы не заплакать, подошел к щиту с кругами, выдернул из него все три стрелы, зажал их в правый кулак и всадил их острые кончики в левую ладонь. Или наоборот, кулак был левый, а ладонь правая - я всегда путаю право и лево. Кончики стрел были острые, как иголки, и чем сильнее я колол, тем меньше мне хотелось плакать. Я уже почти успокоился и решил было уйти домой, но тут в животе у меня вдруг страшно закрутило, - мамка, конечно, сказала бы, что это от Эльзиного пирога.

     Не знаю, от пирога или от чего другого, но мне так приспичило в сортир, что я еле-еле туда добежал, а в сортире обнаружил, что стрелы остались у меня в кулаке. Когда я закрывал за собой дверь, я услышал, как Гейнц стукнул кружкой по столу и объявил:

     - Выпьем за немецко-еврейскую дружбу!

     Больше я ничего не слышал: в животе у меня все кишки перекрутились, и мне было не до того. Кроме того, я все время спускал воду, - мамка так ругала меня раньше за то, что я забывал спускать воду, что я теперь стал делать это каждый раз, как только бачок наполняется. Тогда мамка стала ругать меня за то, что я расходую слишком много воды, но в "Губертусе" ей это неважно, здесь не она платит за воду.

     Когда я, наконец, вышел из кабинки в умывалку, я услышал страшный шум за дверью. Там топали, орали и даже, кажется, бросали на пол столы и лавки. Звонче всех звучал мамкин голос, но я не мог разобрать, что она кричит. И вдруг я вспомнил, что забыл стрелы на крышке бачка, - наверно, они заметили, что я унес эти стрелы, и обвиняют мамку, будто я их украл. Я заскочил обратно в кабинку, схватил стрелы и зажал в кулаке, чтобы потом незаметно воткнуть их обратно в щит, когда никто не будет на меня смотреть.

     Но когда я вошел в кабачок, никто и не думал на меня смотреть. Все столпились вокруг стола, где раньше сидели Гейнц с Ури, а сейчас не сидел никто. Все повскакали со своих мест, все, кроме Дитера: он без шляпы лежал на полу носом вниз, и Ури наступал ботинком ему на затылок. При этом руки Ури были закручены назад за спину, и каждую руку держали двое: одну - футбольные дружки Дитера, другую - Гейнц с тем молодым лысым, что пил пиво со старыми охотниками. Сами старые охотники по очереди бросались на Ури, и он по очереди отбраcывал их ногой, а после каждого удара опускал ногу назад на Дитера, и еще сильней прижимал его нос к грязному полу. Наконец, Гейнц исхитрился, зажал шею Ури локтем и крикнул мамке, которая тоже наскакивала на Ури и старалась уцепиться за его пояс:

     - Ты расстегнешь ему, в конце концов, эту ширинку, Марта? Ты же у нас специалистка!

     - Да я и так знаю, что он - еврей! Без всякой ширинки! - отозвалась мамка.

     Гейнц так сильно прижал локтем шею Ури, что тот вздрогнул и отбил мамкину атаку как-то слабо. Мамка тут же сообразила, что Ури ослабел, и с визгом ухватила его, наконец, за рубаху и начала тащить ее вверх. Но тут вдруг откуда-то из-за спины рявкнул голос Вальтера:

     - Марта! Немедленно иди сюда!

     Не знаю, остановил ли бы мамку приказ Вальтера, если бы сам Вальтер не выскочил из-за стойки, сгреб мамку за шиворот, как мешок картошки, и поволок ее к кухонной двери. Там он второй рукой подхватил Эльзу, застывшую на пороге с раскрытым от ужаса ртом, и вытолкнул обеих на кухню. А потом сам выскочил вслед за ними и с грохотом захлопнул за собой дверь.

     Старички тоже заметили, что Ури ослабел, и навалились на него всем скопом. Одного он отбросил ногой, но не очень далеко, а двое других и вправду схватили его за пояс и начали расстегивать ему штаны. Я сам не знаю, что со мной вдруг случилось, - я заорал "Ури-и-и!", размахнулся и, не целясь, бросил зеленую стрелу. Никто бы не поверил, что я могу попасть стрелой так издалека, - ведь я стоял возле дверей сортира в самом дальнем углу. Но факт - хоть я не целился, я попал точно в задницу Гейнцу. Может, если бы я целился, я бы не попал. И бросил я эту стрелу очень сильно - я сам не знаю, как у меня это вышло. Гейнц взвыл, отпустил шею Ури и схватился обеими руками за свой зад. Потом вскочил, поднес одну руку к лицу, увидел на ней кровь и завопил: "Меня застрелили!", захрипел, закатил глаза и грохнулся в обморок. Как только Гейнц отпустил шею Ури, тот вырвал руку у городского охотника и в один миг отшвырнул от себя сперва Лотара, а за ним второго бритоголового футболиста. Потом сильно пнул Дитера в спину носком ботинка и швырнул на пол обоих старичков, с которых свалились шляпы. Все это произошло так быстро, что никто не обратил внимания ни на меня с моими стрелами, торчащими у меня в кулаке, ни на Гейнца с его стрелой, торчащей у него в заднице.

     Куда им было смотреть на нас с Гейнцем, когда они все уставились на Ури, - он выхватил ружье из пирамиды возле дверей и навел на них. Он прицелился в Дитера-фашиста, велел ему встать на ноги и поднять руки вверх. Пока Дитер медленно поднимался с пола, оба его дружка проскользнули мимо Ури к выходу, выбежали из "Губертуса", вскочили на свой мотоцикл, с грохотом завели его и удрали.

     Ури не стал за ними гнаться. Он обвел нацеленным ружьем всех, которые остались, и приказал:

     - Руки вверх и - на выход, гады!

     Дитер попробовал что-то возразить, но Ури опять направил ружье ему в лицо и тихо сказал:

     - А ведь я выстрелю, если не заткнешься! Особенно в тебя.

     И всем почему-то стало ясно, что он и вправду может выстрелить. Так что все они, как один, подняли руки и потянулись к выходу. И хоть они шли спотыкаясь, мне показалось, что они совершенно протрезвели. Ури вышел последним и повел их к мясному фургону, на котором он приехал. Я видел через окно, как он открыл дверцы фургона и загнал всех внутрь. Потом запер фургон снаружи, сел за руль и умчался в сторону замка, а я подумал, что я сегодня еще не мыл фургон. Я всегда мою его из шланга после того, как в нем возят свинину, потому что там на полу остаются лужи крови.

     Как только фургон Ури протарахтел по камням, Гейнц открыл глаза и спросил:

     - Что, этот псих ненормальный убрался?

     Я боялся ему отвечать, - а вдруг он вспомнит, что это я бросил в него стрелу. Или догадается по моему голосу. Поэтому я сделал вид, что ничего не слышу и не понимаю, ведь они же сами говорят, что я идиот. Но мне не пришлось долго прикидываться: дверь кухни распахнулась, и оттуда выбежала мамка. Я думал, что она бросится ко мне или к Гейнцу, но она бросилась к окну, прижалась к стеклу лицом и запричитала:

     - Куда же он их всех повез, псих окаянный?

     Вслед за ней в кабачок ворвались Вальтер с Эльзой и стали хором ругать мамку, зачем она подбивала Дитера затеять драку с парашютистом, - ведь она знает, как они дорожат добрым именем своего кабачка. Мамка, конечно, начала отругиваться, что она тут вовсе ни при чем, и они все трое столпились у окна, не обращая никакого внимания на Гейнца, который валялся на полу у их ног и тихо стонал. Гейнц полежал-полежал, ожидая, что они заметят, как ему плохо, но не дождался, - они были слишком заняты своей руганью. Тогда он поднялся на колени, выдернул стрелу из зада и громко застонал:

     - Кто же это мог сделать мне такую пакость?

     На пальцах у него были капли крови и вместе с зеленой стрелой получилось красиво, совсем как цветок. Гейнц поднес этот цветок к глазам и уставился на него так, будто тот мог ответить. Но цветок не ответил. Тогда Гейнц отшвырнул стрелу под стол и начал озираться по сторонам. Я не стал дожидаться, пока он заметит меня и сообразит, что бросить в него стрелу мог только я. Я тихонько подкрался к двери, выскользнул на улицу и припустил домой, громко позвякивая монетами в кармане. Чтобы снова и снова убедиться, что я сегодня и вправду сорвал банк. Так что пусть они не говорят, что я - идиот!