Валентина Николаевна Симакова приехала в деревню под вечер. До того как сойти с автобуса, она и была Валентиной Николаевной, но только стоило ей ступить на родную землю, как тут же стала Валькой, Валентинкой, Валюшей. Это уж кто как называл ее из своих деревенских, кто помнил ее еще, знал. Мать же звала Валечкой, и плакала, и улыбалась, не сводя с дочери глаз.

Валентины не было дома больше десяти лет. За это время много стариков переселилось на кладбище. Много молодежи уехало устраивать свою жизнь в другие места, где хоть и не так чтобы очень, да зато работа полегче. И осталось в деревне мало кого, и то больше старухи. Старики почему-то вымирали раньше.

— Так вот и живем, век коротаем, — сказала мать и стала сморкаться в концы платка. Когда-то было у нее в семье шестеро — муж да она, да три сына и дочь. Но муж умер, сыновья не вернулись после армии, поселились в других местах. Дочка по справке уехала в город, там ее вместе с каким-то отрядом наладили на целину, где она вышла замуж, а потом уж вместе с мужем уехала к нему на Украину. Откуда и приехала наконец-то проведать мать.

— Прямо не знаю, что тебе и сказать. Может, к нам поедешь жить? У нас три комнаты. Правда, на пятерых-то не ахти как просторно, но и тебе найдется место.

— Нет уж, Валечка, никуда я не тронусь. Тут все свое, привычное. А там и лица знакомого не встретишь. Тут уж прожила жизнь, тут и умирать надо.

— Ну, неволить не стану, только я тебе — искренне.

— Знаю, да не смогу я. Куда от своих могил уйдешь.

— Да не ради же могил жить.

— Так-то так, да ведь и кроме могил тут все свое, а там и лица знакомого не увидишь.

— Лица, лица... Что тебе лица-то?

— А как же? И поговорить будет не с кем. А тут все словом перемолвишься.

— Кто хоть в живых-то остался?

— Кто-кто — Фекла Петрова живая, Клавдия Кустова, хоть и прихварывает, а все то я к ней, то она ко мне заглянет. Да и Матрена с Лушей еще живы, дай бог им здоровья...

— Из моих товарок-то кто тут?

— Твоих-то мало, но все же есть. На ферме Катя Ступина да Надюха Желудева, да еще в конторе Настасья Фокина. Есть, если поискать-то.

— У Насти, помнится, была дочка, как ее звали-то, забыла?

— Валерией.

— Верно-верно. Теперь-то уж большая. Как она, где?

— А вон ее мальчонка ползает возле дома.

Валентина глянула в окно и увидела в зеленой траве, среди ромашек светлую головенку мальчугана. Неподалеку от него сидела на лавочке его бабка — Настасья Фокина, толстая, еще не старая женщина.

— Чего это так Настасью-то раздало? Всего на пять годов старше меня, а вон какая.

— На обмен жалуется. И ест немного, а вот все в тело идет. Я уж и то говорю, сахару меньше ешь да хлеба, да она и не ест. Так пьет чай-то. А все равно прет ее и прет. Уж такая комплекция, видно. У нее ведь и матка была тучная, как вот она теперь.

— Мужа-то нет у нее?

— Нет.. Как уехал, так и след затерял. Сказывают, видали его в Сибири, на Ангарской стройке. Да кто как говорит. Кто — он, кто — не он. Может, его уже давно и в живых нету. Это ведь в деревне человек на виду, а в миру затерялся, и все. Так-то мужик он был самостоятельный, из наших сродственников, правда хоть и не близких, дальних, а все равно одних кровей. Не думаю, чтоб уж бросил. Все бы прислал каку-никаку деньгу дочке. А то пропал и пропал. Думаю, с ним неладное приключилось.

— Это верно, Иван не такой, чтоб обманывать.

— Про то и говорю.

— Хотя кто его знает. Нынче мало за кого можно поручиться. А кто же у нее в зятевьях?

— А никто.

— Как это никто? — быстро вскинулась Валентина, и в глазах у нее прострочило любопытство.

— Да так.

— Что же, пригуляла, что ли?

— А как хошь считай, — с невеселой усмешкой ответила мать. — Мы не допытывались, а она сама не объявляла.

— Хороша девица, — осуждающе сказала Валентина. — Чего ж Настасья-то смотрела?

— Так чего, за подол, что ли, держать? Ей уж двадцать исполнилось. Самостоятельная.

— Куда уж там самостоятельная. Вертихвостка.

— Ну зачем уж так? Хорошая девушка, работящая. На ферме она.

— Раньше-то за такие дела ворота дегтем мазали.

— Ну раньше, мало ли чего было раньше.

— Да ты никак ее оправдываешь?

— А чего? Родила ребеночка, и ладно. Хороший мальчонка. А улыбнется — ну хоть какое дурное состоянье, а и сама улыбнешься. По вечерам другой раз соберемся у Настасьи, так с рук на руки и переходит мальчонка.

— Кто это соберемся? — настороженно спросила Валентина.

— Да вот такие, вроде меня.

— Сразу видно, что с внуками не нянькалась.

— Так ведь и верно не нянькалась. Только по карточкам и знаю.

Валентина спохватилась и достала из сумочки несколько фотографий.

— Вот какие они теперь стали, — передавая карточки матери, сказала она.

Мать взяла фотографии и, прищурясь, отдалив их от себя, стала рассматривать. На карточках были две девочки и мальчик. Мальчик постарше, девочки вровень друг другу.

— Вот и не знаю, какая них Оленька, какая — Шурочка. Николашу-то, понятно, отличаю, — сказала мать.

— Вот это — Оля, а это — Александра. Александра постарше на год.

— Ну да, ну да, это я помню... Ни разу не видала. И на руках не держала. — Голос ее дрогнул, и на глаза навернулись слезы. Она задумалась и стала глядеть в окно, и тут же встревожилась. — Погодь-ко, погодь... Где ж это Настасья? Смотри-ка, ай-ай, к дороге идет. А ну машина! — И Прасковья Степановна кинулась на улицу. Но не успела и добежать до ребенка, как увидела Настасью, ковылявшую к лавке. — Ты чего ж это оставляешь мальца-то! — крикнула она, — Ведь он к дороге налаживался!

— Да я на минуту.

— На минуту, а ему больше и не надо. — Она подошла к ребенку и вскинула его на руки. — Ты куда это направился, а? Ты что это, а? Ишь какой самостоятельный. Или в матку пошел? Вот взять крапивы да и нахлестать. Прыткий какой!

Настасья глядела на них и мягко улыбалась.

— Чего Валентинка-то рассказывает? — спросила она.

— К себе зовет.

— Так что?

— Да ну. Чего я там делать-то буду? Живу уж тут, доживу свое. А то еще помешаю, так не приведи господь.

— Да все же лучше вместе.

— Знамо, лучше, да уж теперь-то привыкла одна. Раньше бы, а теперь уж по внучаткам и то не скучаю. Не знаю их, так как скучать буду. — Она опустила на землю мальца и вздохнула.

— Чего ж она не привезла внуков?

— Не знаю... Может, не пожелали. Да и дорога дальняя.

— Так ты бы съездила.

— Да и для меня дальняя. Да и не знаю, как зять примет. Вдруг не понравлюсь. Ведь они знаешь какие теперь. На свадьбу и то не позвали. Так чего я поеду. Я и внучек не знаю, спутаю еще... Без меня все идет. Так пусть и идет. Как и у сынов. Тоже вот старший прислал карточки, а что они, внуки, мне на карточке-то. На руки не возьмешь, не покачаешь. — Она вздохнула еще печальнее и вдруг неожиданно улыбнулась: — Смотри-ка, Лукерья к тебе направляется, и в руках чего-то у нее, не иначе гостинец Руслану несет. Ты не очень-то разрешай ей. А то у мальца все зубы испортятся от сладкого.

— Ладно, — засмеялась Настасья. — Скажи Валентинке-то, пускай зайдет, попроведает. Валерия будет рада. А то и мы гуртом зайдем, если не возражаешь. Вот вместе с Лушей и зайдем. Верно, Луша?

— К Вальке, что ли? А чего, зайдем. Пускай нас угощает, коли приехала. И Руслана представим ей. Пускай знает, какие парни у нас растут.

— Не вдруг, — поспешно сказала Прасковья Степановна, вспомнив, как осуждающе отнеслась дочь к Валерии. — Пусть отдохнет с дороги. Да и приготовиться надо.

— Ну-ну, давай готовься. Мы тоже подготовимся, поспрошаем ее, как это так маму родную бросать да без внуков навещать ее. Поспрошаем. Откуда такие новости завелись? Или по-старому не годится? — доставая из кулька конфету и угощая ею ребенка, сказала Лукерья.

— Ты бы поменьше сладкого-то давала ему. Ведь от сладкого золотуха может быть, — сказала Прасковья.

— Не будет. Это когда на патоке, а тут чего, тут шоколадная. Ладно уж, иди домой-то. Вон Валька-то от окна не отрывается. Иди, иди, а уж мы тут, мы с Русланом, не знаю, как по батюшке, посидим. А то, поди-ка, бабке-то и до туалету не сходить. Так, что ль, Руслаша?

Руслан посмотрел на нее и широко, во все лицо, улыбнулся, показав полный рот мелких белых зубов. И враз все три женщины улыбнулись. И Прасковья Степановна, улыбающаяся, пошла к своему дому.

 

1977